И свое войско готовил. Ратные с утра до ночи пропадали на воинских играх. Бояре худели на глазах: растрясали свои жиры в хлопотах и заботах о дружинах, о семьях. Сам князь просил их хорошо кормить ратных и следить за их здоровьем. Сам внимал каждому, и внимая, открывал такие глубины человеческих судеб, о каких доселе не догадывался.
      Днем вошел в княгинину палату - в густые запахи трав, настоев, отваров. (Жена с дочерьми, княжной Анастасией, боярынями готовили снадобья, посещали раненых. Своими руками меняли пропитанные кровью и гноем повязки, накладывали мази на раны). Надеялся увидеть жену повеселевшей. После нескольких недель отчаяния и ужаса Фрося с дочерьми стали обретать спокойствие духа в заботах о более несчастных, чем они, - о раненых. Приятно было видеть, как Фрося день ото дня оттаивала, глаза её вновь стали лучиться. Но, едва взглянув на супругу, понял: она огорчена. Чем? Оказалось, на лекарский двор поступил новый раненый, получивший рану в плечо... на игрушках, - этих воинских упражнениях, - по имени Федот, из пеших.
      Силился вспомнить ратного с этим именем. Цепкая память на сей раз подвела - не вспомнил.
      - Не во хмелю был?
      - Нет, господин, не во хмелю. Играл заместо чучела. Копье скользнуло по щиту и - в плечо. Рана глубокая. Запрети им, господин, стоять на играх заместо чучела.
      Олег Иванович знал, что некоторые ратные, смелые и бесшабашные, во время воинских упражнений заменяли собой чучела и, таким образом, подвергали себя риску. Необыкновенная ловкость этих смельчаков позволяла им избегать неприятностей. Наградой за их лихость служила им лишь молва о них как о храбрецах. Запрет тут не помогал, напротив, лишь раззадоривал. Было жаль, что теперь, когда каждый воин был особенно ценен ввиду малочисленности войска, случались вот такие оплошности.
      Постоялый, превращенный в лекарский, двор представлял собой обыкновенную большую избу, уставленную лавками, скамьями и обвешенную несколькими полатями. На них располагались два десятка раненых; некоторые на полу, на соломенных тюфяках. Помещение разило запахами гнилых ран, терпкого мужского пота, кислой сажи. (Видно, нелегко было княгине с дочерьми, княжне Насте привыкать ежедневно посещать больных в этих помещениях). Указали на воина (плечо перевязано), получившего рану на игрушках. Князь сразу узнал его. Вспомнил, что именно этот пешец не позволил Глебу Логвинову под Скорнищевом обидеть Карпа, сына железных дел мастера Савелия Губца.
      - Эк тебя, православный, угораздило! - сказал с легким упреком. - Что ж не уберег себя? В бою уцелел, а на игрушке сплоховал. Не Карп ли, твой друг, угостил тебя эдак?
      Федот сразу опечалился:
      - Нет, господин, не Карп. В бою убит Карп...
      - Убит? - обескураженно переспросил князь. - О Господи! Жалко молодца. Орел! Кажется, и дите у него...
      - Сироткой остался.
      - Савелий, небось, убивается теперь. Взял на себя грех: вместо меньшого послал Карпа.
      У Федота вдруг задрожали губы:
      - Не дядя Савелий виноват... Это я не уберег друга. Он бросился защитить меня от врага - и сам напоролся на копье. Меня спас, а сам...
      Олегу Ивановичу понравилось, что ратный берет вину на себя, хотя, по всей видимости, сильно преувеличивал свою вину. Понравилось - потому что настоящим виновником гибели многих рязанских воинов Олег считал себя, князя, проигравшего сражение Боброку. Он терзался сознанием своей вины и своих промахов, а этот простой ратный, того не подозревая, облегчает участь князя, беря на себя вину хотя бы за погибель одного человека. Как тут было не почувствовать в Федоте родственную себе душу?!
      - Не вини одного себя, брат. Все мы проворонили победу. А более всего виновен я. Превзошел меня этот волынец. Умеет, черт, воевать.
      - О том не могу судить, княже, а вот насчет погибели Карпа виновен я. Ты дал ему крест-оберегу, а моя совесть не чиста в том, что я, братаясь с Карпом, взял у него твой крест. Твой крест меня оберег, а крестовый брат мой погиб...
      В подтверждение сказанного Федот отвернул ворот рубахи, показав на своей ещё не обволосатевшей груди золотой крестик-оберегу - былую принадлежность князя. В первую минуту князь был задет тем, что Карп, человек простого звания, не оценил должным образом внимания к нему великого князя и так запросто расстался с подарком в пользу товарища. Однако здравый смысл подсказывал, что разумный человек, а в разумности Карпа сомневаться не приходилось, сделал это из высших побуждений. В поступке Карпа угадывалась глубина его натуры. Он не пожалел дорогого князева подарка подарка, являвшего собой мечту любого и каждого, - ради крестового братства - может быть, высшей степени очеловечивания людских отношений.
      - Ну, Федот, выздоравливай. Вижу, рана твоя, дай Бог, не смертельная и не увечная. Как выправишься - прикажу взять тебя в мою молодшую дружину. За то, что о товарище печалишься...
      На вечерне князь велел жене Фросе, дочерям, сестре Настасье особо помолиться за упокой души Карпа. А теперь, посередь ночи, вновь молился за упокой душ всех погибших. И просил Господа избавить его душу от всякой скверны плоти и духа и от помышлений суетных. И помочь ему одолеть супостатов (при этом мысленно зрил перед собой Владимира Дмитрича Пронского). Итак, молясь, он то плакал, то утихал. Наконец изможденно и успокоенно прозвучало последнее слово: "Аминь".
      Глава восемнадцатая
      Епифан Кореев в Сарае
      Епифан Кореев с тремя десятками воинов прибыл в Сарай в конце декабря, ещё не ведая, что рязанцы потерпели поражение и князь Олег бежал из Переяславля. К сожалению, мурза Салахмир в то время отсутствовал в столице. По поручению хатуни 1 Тулунбек он отлучился в дальние кочевья вербовать ей сторонников на случай, если бы кто посягнул на её трон.
      А врагов у царицы было много. С тех пор, как лет пятнадцать назад был убит великий хан Джанибек, золотоордынский престол стал предметом яростных раздоров и кровопролитных междоусобиц. Джанибек был задушен руками своего сына Бердибека. Это случилось после того, как Джанибек повоевал Азербайджан. Оставив в нем наместником Бердибека, великий хан отправился в Сарай. По дороге он внезапно заболел. Один из его влиятельных приближенных тайно послал гонца к Бердибеку с вестью, что великий хан заболел и при смерти. Сын немедленно помчался следом. Прибыв в ставку отца, он вошел в его шатер и увидел, что отец хотя ещё и болен, но уже выздоравливает. Между тем, Джанибек страшно разволновался. Его насторожило, что сын прибыл без его разрешения. Джанибек выразил свое недовольство, и тогда сын, пользуясь физической слабостью отца, вместе с другими заговорщиками лишил его жизни. Чтобы избавиться от соперников на престол, Бердибек приказал убить и своих двенадцать братьев.
      Однако отцеубийца сидел на троне лишь два года - был устранен одним из своих соперников. Но и тот продержался недолго. За полтора десятка лет на золотоордынском престоле поменялось пятнадцать ханов.
      Именно в обстановке смуты, названной русскими летописями "великой замятней", огромная Золотая Орда раскололась. Самый крупный отколовшийся улус, от Волги до Днепра, оказался в руках Мамая. Мамай был зятем хана Бердибека. При нем он занимал самую могущественную, после хана, должность в государстве - беклярибека. Ведая в этой должности армией, внешней политикой и верховным судом, Мамай, после падения тестя, бежал из столицы Золотой Орды за Волгу с войском. Это и помогло ему стать хозяином положения в правобережной Орде. Мамай быстро и легко подчинил себе мелких князьков и дерзко поглядывал в сторону Сарая. Точил нож на всякого, кто воцарялся на сарайском престоле. И уж само собой - на хатунь Тулунбек, полагая, что не женщине занимать трон, на коем сиживал полтора века назад сам великий хан Батый, а не столь давно - его тесть.
      Тулунбек стала хатунью левобережной Орды после того, как был убит во время распрей её супруг. Едва добившись престола ценой потери немалой крови, он тут же и потерял его, став жертвой очередного заговора. Оставшись вдовой, хатунь сумела с помощью своих богатств и личного обаяния сплотить вокруг себя талантливых и энергичных сподвижников и взять престол. Правила она страною уже два года: дольше, чем её незадачливые предшественники, так как сумела примирить враждующие стороны и успокоить народ.
      Самым главным врагом для себя она считала Мамая с его новым ставленником ханом Мухаммедом-Булаком.
      Русские князья с самого начала смут в Золотой Орде заняли выжидательную позицию, не зная, кому подчиняться и платить дань. Некоторые из русских князей, видя, как Мамай умело управляет своей Ордой, в короткий срок прекратив в ней всякие смуты, предпочли давать выход1 именно Мамаю. К тому же Мамай ловко использовал противоречия между русскими князьями.
      Вынудив сначала тверского князя платить ему дань, Мамай принудил к тому же и московского князя, так как, в противном случае, тот открыто встал бы на сторону Твери, и тогда судьба верховенства на Руси могла бы сложиться по-иному.
      Олег Рязанский, не ссорясь с Мамаем, считал для себя более правильным признавать ханов Сарая. Эти правители, если только они по происхождению из рода Чингисхана, были законные.
      Хатуни Тулунбек сразу же доложили о прибытии рязанского посла, но, согласно традиции, как царица, она не могла принять его сразу - слишком была бы велика честь. Русские послы и даже князья иногда в Сарае добивались приема целыми месяцами. Была и ещё одна причина, по которой прием оттягивался на долгий срок: во время томительного ожидания вызова в ханский дворец посольники вынуждены были одаривать приближенных хана богатыми дарами, лишь бы те поспособствовали в их деле. Таким образом шло обогащение высшей знати Орды - один из благовидных способов выкачивания средств из Руси.
      Шла уже вторая неделя со дня приезда Епифана в Сарай, сундуки его тощали, связки соболей убывали, полегчал и кожаный мешочек с серебром, а дело не двигалось. Поселившись в русском квартале, где была православная церковь, Епифан по совету двух приставленных к нему татар нанял несколько человек для поисков Салахмира. Одновременно он продолжал встречаться со знатными лицами, щедро одаривая их, с благодарностью принимал их обещания помочь ему и через два-три дня с ужасом убеждался: никто ему не поможет до тех пор, пока не сжалится сама царица.
      Томила его ещё и неизвестность: пришли ли московиты на Рязань? Был ли бой? Кто кого одолел? Вдруг, не дай Бог, одолели московиты? Отчаяние овладевало им, притом до такой степени, что он возненавидел столицу Золотой Орды с её роскошью и великолепием.
      А Сарай был удивительный град. Большой - на коне не объехать и за полдня, с широкими улицами, красивыми базарами, множеством людей. Особенно красив центр столицы с её каменными домами татарской знати, мечетями, возносившими в небо тонкие минареты, мавзолеями, храмами православными, буддийскими, католическим костелом. Посреди этого великолепия красовался Алтын-Таша, ханский каменный дворец, отделанный мрамором, гранитом, разноцветными изразцами и достойно увенчанный золотым полумесяцем огромной величины.
      Однако Епифана не радовали эти красивые постройки и площади, ему все более бросались в глаза несуразности и неудобства Сарая. Самой большой несуразностью было то, что в граде не было питьевой воды (он стоял на солончаковой почве). Ее возили в бочках и больших глиняных кувшинах от Волги, а Волга в трех верстах от града. И потому с утра до ночи туда и обратно шли повозки с бочками и кувшинами. Не было, в отличие от Переяславля Рязанского, здесь ни яблоневых, ни иных садов. Да и красив Сарай был лишь в центре, а окраины его застроены глиняными лачугами, и притом так тесно, что порой с трудом проедешь меж ними верхом на коне.
      Не желая осложнять свои добрые отношения с Рязанью, хатунь Тулунбек не стала долго томить посольника, и уже через две недели после его прибытия к Епифану явился дворцовый человек и доложил, что великая хатунь Тулунбек, да сохранит ей Аллах жизнь на тысячу лет, приглашает рязанского посла во дворец завтра, в такой-то час.
      Епифан воспрял. На другой день, облачившись в парадную одежду и взяв с собой нескольких слуг (не были забыты и подарки), Епифан в назначенный час явился к ханскому дворцу собранным и решительным. Конечно, он волновался. Сопровождавший его пристав внушал ему: смиренно пройди мимо ханских телохранителей, с пиками стоявших на мраморных ступенях перед главным входом во дворец, и ещё смиреннее отдай оружие стражникам в последующих дверях. Выполнив все наказы пристава, Епифан предстал перед царицей Тулунбек действительно смиренным, даже и трепетным, ни на минуту не забывая о цели своего прибытия и возложенной на него высокой ответственности. При внешней покорности, отчасти и раболепии, он сохранил в глазах блеск надежды и напористости.
      Тулунбек сидела в окружении приближенных на широком, рассчитанном на двоих, супруга и супруги, троне из слоновой кости, отделанном золотом. Поскольку мужа у неё не было, то трон, занятый ею одной, казался чересчур просторным. Тонкая в теле и изящная царица потерялась бы на таком троне, если бы не её красота и не её нарядное одеяние. Глядя на её прелестное, доброе и умное лицо, нельзя было даже усомниться в том, что она - именно царица. На ней был вышитый золотом и драгоценными камнями голубой шелковый халат, изумрудного цвета шальвары и отделанные серебром туфельки. Голову украшала бокка - грандиозный, из легкой древесной коры и покрытый шелковой тканью головной убор. Бокка, высотой с локоть, а в поперечнике в обхват руками, была круглой, а верх её был четырехугольным. На четырехугольнике возвышался золотой прутик со вставленными в него павлиньими перьями.
      Епифан встал на колени и поцеловал пол у подножия трона. Готов был поцеловать и туфлю ханши, но посчитал это за дерзость - прикладываться к ногам царицы дозволялось лишь немногим, кому оказывалась высшая честь. По-песьи уложив голову на ковре, Епифан ждал: велит ли ему царица поднять голову и говорить с ней, стоя на коленях, или же разрешит встать на ноги, что для рязанского боярина было бы большой честью, однако, по понятиям проницательного Епифана, означало бы слабость царицыной власти. Тулунбек сказала:
      - Не люблю, когда показывают мне спину. Встань на ноги.
      "Слаба", - подумал Епифан не без сожаления, и надежда его на помощь стала убывать. Зато, сделав такое заключение, Епифан почувствовал себя более раскрепощенным. Он встал на ноги и, наслаждаясь своим красноречием и мягкостью своего голоса, произнес длинное приветствие от имени великого князя Рязанского Олега Ивановича. Во время подобных приветствий полагалось награждать пышными эпитетами и своего господина, и того, кому предназначалось приветствие. Такой обычай позволил Епифану назвать Тулунбек и божественной, и солнцеподобной. В заключение своей речи Епифан присовокупил, что великий Олег Рязанский бьет мудрейшей царице челом и скромными подарками. Возложенные его слугами к подножию трона подарки тут же и опровергли замечание Епифана об их скромности. Это были несколько связок, штук по сорок в каждой, особенных соболей - с черной остью и голубым подшерстком, - и золотое ожерелье старорязанской работы. Ожерелье состояло из крупных серебряных, с позолотой, бусин; каждая из них являла собой шедевр ювелирного искусства. Одни бусины были с поперечными валиками и восемью полусферами, другие - без валика с четырьмя полусферами, третьи с четырьмя продольными валиками и двенадцатью полусферами, четвертые удлиненные, с ромбами и треугольниками из крупной зерни...
      На вопрос ханши, чьи умельцы сотворили ожерелье, Епифан сказал, что узорочье изготовлено рязанскими умельцами давным-давно, ещё до прихода на Русь хана Батыя, и оно одно из тех редких, передаваемых по наследству украшений рязанских княгинь, которому теперь нет цены - старый град Рязань разрушен Батыем, вместе с градом порушены были мастерские умельцев, а сами умельцы погибли. О том, насколько хорош был град Старая Рязань, поется в былинах, и Епифан, видя, как заинтересовалась ханша, пропел красивым голосом:
      Почему это Рязань прославилась?
      Потому Рязань это прославилась,
      Что хорошо она-де испостроилась.
      Тулунбек, слушая, понимала, как, наверное, трудно было рязанскому князю, и особенно княгине, расстаться с таким ценным изделием, которое было собственностью далеких предков. И знала она также и ценила, что рязанский князь Олег был одним из тех, кто во главу своего государствования ставил закон и ценил законность во всем, и в первую очередь в престолонаследии. Потому-то он, Олег, считал себя данником не Мамая, который частыми военными набегами принуждал его к тому, а сарайских правителей чингисидовой крови. И тронутая подарком, согретая мыслью о том, что у неё в русских улусах есть верные ей князья, спросила напрямик:
      - Какова просьба твоего коназа1?
      Епифан ответил:
      - Единственная - помочь ему войском.
      Сидевшие справа и слева на уступах трона родственники и приближенные повернули к царице головы - в ожидании, как отнесется она к просьбе рязанского князя. Треск суставов свидетельствовал, что многие из приближенных были стары. А старые люди, как известно, скупы. "Не дадут, подумал Епифан. - Сами сидят в нужде, сами сидят некрепко".
      - На что твоему коназу войско? С кем воевать?
      Епифан объяснил: ныне рязанский князь в розмирье с московским князем. Дмитрий Иванович грозится побить Олега Ивановича и лишить его законного престола, который, если ему удастся одолеть Олега Ивановича, скорее всего передаст пронскому князю.
      - Обращаю твое внимание, божественная царица, на то, что Дмитрей ныне друг и данник Мамая и его ставленника Мухаммеда-Булака. Целое лето провел в ставке Мамая...
      - Знаю, - сказала Тулунбек. - Москва платит дань разбойнику Мамаю. Московский коназ ещё пожалеет о том...
      - Ныне самое время помочь моему государю, - подхватил Епифан, - и если ты, великая царица, окажешь ему помогу, то Олег Иванович, опытный воевода, сумеет дать укорот Дмитрею Московскому.
      Тулунбек спросила, какой численности войско просит рязанский князь, на что Епифан ответил: для победы над сильным соперником, каковым является московский князь, Олегу Ивановичу потребуется тысячи четыре ратников дополнительно к тому войску, которое он имеет сам. И хорошо бы, если бы ханша направила в Рязань мурзу Салахмира, с которым у рязанского князя давние приятельские отношения. За Салахмира, коль тот не прочь, рязанский князь отдал бы замуж свою сестру Анастасию.
      Тулунбек вопросительно повернула головку с водруженной на неё боккой к приближенным. Павлиньи перья в бокке заиграли в свете стеклянной масляной лампы больших размеров, подаренной египетским султаном ещё хану Узбеку. Ее немой вопрос к приближенным означал: как быть? С одной стороны, хорошо бы дать помощь тому, кто считает себя улусником не Мамая, а её, царицы Тулунбек. С другой, по нынешним временам, когда ей самой угрожают со всех сторон, - могла ли она быть излишне щедрой? В глазах своих приближенных она прочла: отказать в помоге. Повернула голову к рязанскому послу:
      - Коназ Рязанский хочет породниться со знатью Золотой Орды. Это доказывает - он искренне хочет быть не только нашим данником, но и нашим надежным другом. Однако... (Епифан замер)... однако Салахмира среди нас нет - он в степях.
      Епифан понял, что царица едва не отказала ему в его просьбе о помоге, и лишь нежелание оттолкнуть от себя рязанского улусника, который, в таком случае, мог бы, как и московский князь, переметнуться на сторону Мамая, её врага, в последний момент заставило её несколько смягчить жесткость ответа. И все же надежда, хотя бы и крохотная, была подана. Епифан ухватился за эту надеждочку:
      - Пошли, божественная, за ним своих людей! Князь Ольг Иванович не забудет твоей милости...
      - Но Салахмир далеко в степях.
      - Я бы щедро оплатил труд этих людей...
      Епифан ввинчивал в неё свой просящий, свой умоляющий взгляд, чувствуя, что без настойчивой и униженной просьбы ему не добиться того, без чего ему и возвращаться-то домой невозможно.
      Подумав, царица смилостивилась и сказала, что постарается подобрать таких людей, которые сумеют отыскать уехавшего в дальние степи Салахмира. И отпустила его. Пятясь к выходу и низко кланяясь, Епифан Кореев готов был от радости выскочить из самого себя. В то же время он разочарованно подумал о царице: "Слаба".
      Глава девятнадцатая
      Мурза Салахмир
      Пообещав рязанскому послу направить своих людей за Салахмиром, великая хатунь, однако, не спешила это сделать. Не в её интересах отпускать преданного ей и энергичного мурзу куда-то на Рязань. Особенно теперь, когда, как доносили из ставки Мамая подкупленные ею люди, Мамай весной намеревался взять Сарай и посадить здесь своего ставленника Мухаммеда-Булака. На этот случай лучше иметь при себе как можно больше преданных ей военных.
      Но через два дня прибыл из Рязани ещё один посол, с особо важной вестью, и она приняла его. Прибывший новый посол был Софоний Алтыкулачевич. Он явился к царице вместе с Епифаном, и ей было неприятно узнать, что в битве под Рязанью князь Олег Иванович потерпел поражение от московитов. Но, мало того, он вынужден был бежать в Мещеру, а на его престоле сидит ставленник Москвы Владимир Пронский. Тут же она велела огласить привезенные Софонием Алтыкулачевичем два послания - князя Рязанского и князя Мещерского. Выслушав оба послания, хатунь задумалась.
      - Что ж, пошлю ныне за Салахмиром, - сказала она рязанцам. - Но последнее слово - за ним. Захочет - пусть едет на Рязань; нет - неволить не стану.
      Салахмир явился в Сарай через три недели. Вымытый в бане и подбритый, он предстал перед хатунью в одной из её служебных комнат - молодой (ему было двадцать шесть лет), ладный, с обветренным и мужественным лицом, готовый на исполнение любой воли правительницы.
      Салахмир был влюблен в Тулунбек, счастливо сочетавшую в себе женскую красоту и обаяние с умом и тактом. Рассчитывать на то, что рано овдовевшая хатунь ответит ему взаимностью, он не мог, хотя бы в силу своей неизмеримо низкой, в сравнении с её, родовитостью. Ведь он был не оглан, не царевич из династии чингисидов, а всего лишь мурза, то есть хоть и знатный человек, хоть и из княжеского рода, но не потомок Чингисхана. Поэтому, зная свой шесток, он никоим образом не смел хотя бы и намекнуть великой хатуне о своей влюбленности. Тем более, что она, как было известно, отвергала всякие попытки добиться её взаимности даже со стороны самых родовитых и влиятельных мужчин Золотой Орды из опасения посеять среди них рознь.
      Принятый хатунью в присутствии нескольких эмиров, Салахмир учтиво поклонился ей и сказал: "Салям алейкум", - эти приветственные слова, с малой хрипотцой в голосе, свидетельствующей о том, что он взволнован. Сидя, вернее, полулежа на подушках, на диване, глядя на мурзу с довольной улыбкой, Тулунбек подумала, что этот воин пойдет за ней в огонь и воду.
      - Знаком ли ты, Салахмир, с рязанским коназом Ольгом? - спросила она.
      Салахмир ответил, что знаком. Когда Олег пребывал в Сарае по случаю воцарения очередного хана, высокий рязанский гость принял предложение его отца побывать в его доме. Отец угощал гостя кумысом, и гость, поглядывая на него, Салахмира, тогда ещё подростка, шутливо говорил: мол, вот и жених для его сестры Анастасии... И весь вечер шутливо обращался к нему как к будущему зятю.
      - А ты хочешь быть зятем коназа Ольга ? - улыбнулась Тулунбек.
      - Уж и не знаю, что сказать, великодушная царица, - ответил Салахмир. - Стать родней коназа Рязанского - честь великая. Но то не шутка ли?
      - Коназ Ольг изгнан с престола. Он обратился ко мне за помощью. Просит направить к нему именно тебя.
      Черные брови Салахмира удивленно взломались и застыли - обдумывал услышанное.
      - Отец мой уважал коназа Ольга Рязанского. Гордился, что тот не отклонил его предложения пожаловать в гости. У отца никогда не было такого важного гостя, как рязанский князь. И я, сын своего отца, сделаю все, чтобы князь Рязанский сел на свою отчину, коль ты того захочешь, мудрейшая из мудрейших.
      - Желаю, мурза Салахмир, чтобы ты шел со своим войском на помощь коназу Ольгу. И ещё желаю, чтобы ты бракосочетался с рязанской княжной. Возвращайся, мой друг, с нею, - заключила Тулунбек.
      Салахмир был одним из немногих мужчин, которым симпатизировала ханша. Она допускала в мыслях, что при определенных обстоятельствах Салахмир мог бы быть её любовником. В нем было все, что удовлетворяло её вкусам: мужская красота, ум, сдержанность, сила воли. Но, во-первых, Салахмир не столь родовит; во-вторых, она запретила себе предаваться страстям и страстишкам, подавляя их в себе в самом зародыше. И потому ей не стоило душевных усилий благословить Салахмира на брак с русской княжной, лишь бы это было на пользу её власти. Хотя легкое чувство ревности и шевельнулось в её душе, оно было куда менее значимо в сравнении с той выгодой, которую она будет иметь, привязав с помощью этого брака рязанского князя к Сараю.
      Салахмир пал на колени и поцеловал ковер у ног царицы в знак неизбывной благодарности и преданности.
      Уже на другой день Салахмир принял у себя в доме рязанских гостей.
      Дом Салахмира, как человека знатного, находился в черте самой красивой части столицы - "города царева". Это был небольшой дом, сложенный, как и другие дворцы и дома, окружавшие ханский дворец, из камня и облицованный многокрасочной изразцовой мозаикой. Нарядность внутри помещения достигалась убранством стен и полов персидскими коврами: украшали комнаты низкие диваны, накрытые пуховыми подушками в шелковых наволочках, круглые низкие столы, этажерки, различные красивые предметы наподобие бронзового светильника на четырех ножках или мраморного подсвечника. Несмотря на то, что дом отапливался печью, в нем имелось два бронзовых мангала для горячих угольев. Эти мангалы служили для согревания рук и ног в тот час, когда печь остывала.
      Но сейчас дом был хорошо протоплен, и как хозяева, так и гости сидели на подушках вокруг низкого круглого стола, поджавши под себя ноги, без верхней одежды. Между Салахмиром и его младшим братом сидела на нескольких подушках их пожилая мать, несколько возвышаясь над мужчинами, ибо, в соответствии с монгольскими обычаями, женщина в ордынской семье пользовалась особым почетом и уважением. На ней была коричневая, шитая жемчугом и мелким бисером шапочка, украшенная пером серебристой цапли. Она и направляла разговор.
      - Итак, уважаемые гости, да придаст вам Аллах сил и мужества за овладение престолом для коназа Ольга, вы, с позволения доброй Тулунбек, уводите от меня моего старшего сына...
      - И не только я иду во Рязань, - заметил Салахмир. - Со мной пойдет и Рахим... Верно, брат?
      - Вдвоем нам будет сподручнее, - ответил тот, вкушая, как и все, жареное мясо и попивая кумыс. - Доселе были неразлучны, а теперь разлучаться?
      Для матери, видно, не было большой неожиданностью решение идти на помогу рязанскому князю и её младшего сына.
      - Тем более, - сказала она. - Я рискую потерять двух сыновей. Потому хочу доподлинно знать, говорил ли вам, уважаемые гости, коназ Ольг самолично о том, что отдаст свою сестру за моего сына?
      Софоний Алтыкулачевич утвердительно кивнул:
      - Я это слышал из уст самого князя.
      - И я слышал от самого князя, - сказал Епифан.
      - Чем вы это подтвердите?
      Перед каждым из участников беседы на столе была какая-нибудь особенная, с подглазурной росписью, глиняная чаша. Перед Софонием Алтыкулачевичем стояла зеленая чаша с ярко-синими горошинами на внешних стенках и рельефным изображением утки на дне. Прежде чем ответить на довольно каверзный вопрос хозяйки, он взял обеими руками чашу и с удовольствием отпил глоток серебряного напитка - так называли на Руси кумыс. С удовольствием - потому что у него был убедительный ответ.
      - Разве только тем, - скромно сказал он, - что и мещерский коназ Александр Укович, и сам Ольг Иванович написали о том в своих грамотках...
      - Ты, сын, видел те грамоты? - обратилась мать к Салахмиру.
      - Грамот я не видел, но зато сама великая хатунь благословила меня на бракосочетание с княжной Анастасией, из чего я заключил, что в грамотах о том сказано.
      Мать удовлетворилась ответом и замолчала, предоставив возможность вдосталь высказаться каждому из застольников.
      По подсчетам мужчин, соединенное войско братьев насчитывало почти четыре тысячи конников. Решено было бросить клич и собрать отряд из наемных добровольцев ещё в одну тысячу. В качестве аванса рязанские послы предложили выдать каждому воину немного привезенного с собой серебра; львиную часть заработка предоставит Олег Иванович. В случае удачи каждый мог рассчитывать и на военную добычу.
      Во время всей беседы было заметно по лицу Салахмира, что он чем-то как будто озабочен. Наконец он спросил:
      - Княжна Анастасия - недурна собой?
      Застольники рассмеялись. Епифан сказал:
      - Не хромая.
      - И не горбатая, - добавил Софоний Алтыкулачевич.
      И оба опять расхохотались, давая понять Салахмиру, чтобы он не очень-то беспокоился о наружности своей невесты.
      Глава двадцатая
      В пути
      В начале февраля, когда ещё не развиднялось и за глиняными стенами базаров ещё не слышно было голосов торговцев, войско Салахмира выступило из окруженного каменной стеной "города царева" через арочные ворота и направилось по главной улице к Волге. Миновали большой, закованный в лед, пруд, в котором брали солоноватую воду для производственных нужд. Вскоре стали встречаться санные повозки, груженные бочками и большими кувшинами, начался подвоз питьевой воды из Волги. Наконец остались позади окраинные кварталы с бедными саманными жилищами, головная часть войска - впереди воин держит в руках шест с полумесяцем и конским хвостом вверху - вытянула за собой из города на снежный степной простор все туловище конницы и примыкавший к ней обоз с шатрами, палатками, продуктами и фуражом.
      Дни стояли морозные, ясные, тихие. На седьмой день спорого пути вдруг завьюжило, заметелило. Устроили стоянку, расставив кибитки, шатры и палатки кольцом. Длинношерстным татарским лошадям пурга нипочем - привычны к холоду и неприхотливы в еде - обходятся небольшой порцией овса, верхушками торчавшей из-под снега травы. Но люди уже заскучали. Велика степь! Сколько ещё сидеть и слушать за стенами войлочных шатров и палаток вой ветра? Сколько нанесет снега? Хватит ли пищи? Стали экономить мясо, крупу, сухой творог и сухое молоко.