Одни корчились и стонали, другие, с мертвенно-бледными лицами, равнодушно смотрели на серое небо, на белые поля, на обгонявших их конников, на князя.
      Все эти чувства, переживаемые князем Олегом, сливались в одно чувство огромной вины перед своим народом, перед семьей, которую ещё надо было спасти, перед памятью предков - их многовековые труды по собиранию Рязанской земли уничтожены всего лишь одним его поражением.
      Глава пятнадцатая
      Владимир сел на Рязанский стол
      Торжественно въехал в Переяславль князь Владимир Пронский, сопровождаемый отрядами московитов и прончан. Он сидел на богато убранном коне подбоченясь, посматривал вокруг победоносно, будто сам, своими пронскими силами, добыл столицу земли Рязанской.
      То, о чем давно мечтал, сбылось. Теперь он не просто князь Пронский, но и Рязанский. Отныне он титуловаться будет великим князем, как титуловался Олег, впервые за всю свою жизнь испытавший позор побежденного и так жалко убежавший вместе со своим двором и остатками войск из Переяславля. Теперь надо обдумать, как ему лучше титуловаться: великим князем Рязанским и Пронским или же великим князем Пронским и Рязанским? Все-таки, наверное, в первую очередь он должен называться Пронским и только затем - Рязанским.
      Но суть не в этом. Олег смещен. Подобно подстреленной птице, он забился куда-то в Мещеру - побежал по Владимирской дороге - пусть там и изживает свой позор. Теперь ему уж не поднять головы. Куда, к кому он обратится за помогой? В Муром? В Городец Мещерский? Но навряд ли муромский и мещерский князья вступятся за него. Не захотят ссориться с Москвой... Только одна надежда у Олега - Золотая Орда, где правит ханша Тулунбек. Но и она не поможет: не до него ей, самой бы удержаться на троне. Зато у Владимира положение прочное - за его спиной могущественный московский князь, который в свою очередь опирается на ещё более могущественного Мамая.
      Правда, в положении Владимира одно неприятно: посаженный на великий рязанский стол Москвой, он теперь полностью в воле московского князя. Вчера был в воле Олега, ныне - Дмитрия Московского. Один хомут поменял на другой.
      Другая, более мелкая, неприятность его ожидала при встрече с рязанским народом. У ворот Переяславля его встретила лишь жалкая кучка несколько священников с иконами, торговцев и ремесленников. Боярина - ни одного. Все утекли с Олегом.... На лицах встречавших - хмурая неприветность. Да и миновав ворота, не увидел на лицах встреченных им немногих жителей хотя бы малейших признаков радости или простого удовлетворения. Лишь мальчишки на заборах и крышах цоканьем языков и возгласами изъявляли одобрение по поводу вооружения победителей: у каждого из них висела на боку сабля или меч.
      На красном крыльце княжого двора Владимира Пронского встретил набольший московский воевода Боброк Волынский - крупнотелый, лицо оливкового цвета, длинные висячие усы, нос большой, твердый. Шапка и мантия на нем сверкали самоцветными камнями. Троекратно расцеловались, во дворец вошли в обнимку. Приемная палата, главным украшением которой был княжой трон с высокой спинкой и золочеными подлокотниками, была подготовлена для нового хозяина таким образом, что, за исключением трона, икон и лавок, оставшихся от прежнего хозяина, в ней все было устроено по-новому: стены обиты другим шелком, обвешаны доставленными из Пронска оленьими рогами, мечами и саблями в ножнах, лавки покрыты также привезенными из Пронска налавочниками.
      По-хозяйски указав на свободный трон, Боброк сказал:
      - Примерься-ка... Престол отныне твой.
      Владимир Дмитриевич разом перешагнул все три ступени подножия, размашисто развернулся и непринужденно сел на престол, как на свой, законный. Руки удобно разместил на подлокотниках, царственно откинул голову. Скулы его горели румянцем, глаза цвета твердой хуралужной стали отливали просинью. Широкие плечи развернуты, взгляд горделивый. С умилением смотрели на него пронские бояре.
      Даже Боброк, отступив два шага назад и склоня голову набок, ласково щурился на нового хозяина престола.
      - Идет тебе рязанский трон! - сказал он.
      - Личит! - подтвердил Богдан Гулыгин, на дворе которого все предыдущие дни пребывал взаперти Юрий, окольничий князя Олега Ивановича. Сейчас Юрий находился здесь же, среди прончан, - стоял с натянутым лицом (князь Пронский взял его с собой с намерением приручить и уговорить служить ему).
      Остальные прончане заговорили разом:
      - Наш-то Володимер куда пригляднее Ольга! Тот жидковат супроть нашего!
      - Особливо в плечах...
      - И в плечах покрепче, и посановитее наш Володимер. Люб ты нам, государь, ой как люб!
      - Люб, люб!
      - Отважный воин!
      - Светлая голова!..
      Среди всеобщего умиления и расхваливания натянутость Юрия бросалась в глаза. Боброк ткнул его пальцем в грудь:
      - А ты что смурной? Иль не во ндрав тебе новый князь Рязанский?
      - Почему не во ндрав? - возразил тот. - Во ндрав... Да только Владимир-то Дмитрич - князь Пронский, а не Рязанский.
      Богдан Голыгин проворно подскочил к Юрию, ухватил за бороду:
      - Как ты, сукин сын, смеешь глаголить такое?
      - Вон его! - яростно воскликнул боярин Булгаков. - Взашей! Нечего с ним нянчиться!
      Ропот и возмущение пронских бояр поведением Юрия не поколебали великодушия князя Владимира. Слишком сильным и защищенным под крылом Москвы он чувствовал себя, чтобы впадать в гнев.
      - Не шумите, боляре, без толку. Юрий предан своему господину, а за преданность не хулят и не унижают. Он ещё не понял, что произошло. Видно, деды ему не внушили, что пронские князья и рязанские князья - ветви одного дерева. Ветви равные. Еще не поздно, Юрий, понять это. Помысли хорошенько и иди служить мне верой и правдой. Ольгу возврата во Рязань нету.
      - Спаси тебя Господь, государь, за милость, - ответил Юрий, - но я верен своему господину до конца дней своих...
      - Ну, коль так, то выдь... Не ко двору ты мне.
      Голыгин грубо развернул Юрия к двери и дал ему тычка. Юрий гордо поднял голову, но в дверях, уже от стражника, получил нового тычка. Он крикнул, что, мол, князь Ольг отомстит за него, и тогда тот же стражник наддал его коленом под зад.
      Месяца полтора спустя Владимир Дмитриевич, в жару, лежал на перинах лебяжьего пуха в опочивальне на высокой кровати. Потел беспрестанно, и постельничий то и дело утирал его белыми льняными полотенцами, искусно вышитыми травами и зверями. После Рождества Христова ходил с рогатиной на медведя и простудился: слишком долго ждал на ветру и морозе, пока выгоняли из берлоги матерого зверя.
      Думал: отчего ему в Переяславле неуютно, беспокойно? Казалось бы, сел прочно, навсегда - за спиной Москва... Но нет - прочности и устойчивости не ощущал. Частичное объяснение находил в том, что ещё в раннем детстве, когда впервые привезли его в этот город, он показался ему отвратительным. Наполовину был сожжен, разрушен, разграблен. Повсюду были следы пожарищ, и полусгоревшие дома торчали черными скелетами. Там и сям валялись ещё не убранные трупы лошадей, а то и людей. Это было в 1342 году, когда отец его, Дмитрий Александрович и дядя Иван Александрович при поддержке татар напали на рязанского князя Ивана Коротопола, разбили его войско, изгнали самого Коротопола из Переяславля, а чуть позднее распорядились убить его. Кара, которую понес Коротопол за вероломное убиение князя Александра Пронского, была заслуженной, но она поневоле принесла страдания ни в чем не повинным жителям Переяславля, иные поплатились жизнью.
      Да, когда маленького княжича Владимира привезли из Пронска в Переяславль, вскоре после победы прончан над Иваном Коротополом, то он неприятно был поражен видом недавно полусожженного и разграбленного города. Пепелища и там и сям валявшиеся трупы лошадей отвращали мальчика. Особенно поразил его валявшийся на торговой площади возле перевернутой телеги труп крестьянина. Исклеванный хищными птицами, безглазый, с растасканными вокруг кишками, труп отдавал дурным запахом. Княжича чуть не стошнило: он, наверное, упал бы с коня, если бы не поддержали ехавшие рядом с ним бояре.
      В тот же день отец с семьей и двором уехал в Ростиславль, маленький город на Оке, который хотел сделать столицей Пронско-Рязанского княжества. Увы, всего лишь год после победы над Коротополом жил на белом свете отец Владимира. После его смерти набольшим князем земли Рязанской стал брат отца Иван Александрович. Стольным градом вновь стал Переяславль. Осиротевшая семья почившего Дмитрия переехала вновь в Пронск - город куда более крепкий и благоустроенный, чем Ростиславль. Для княжича Владимира осталось загадкой, почему отец покинул Переяславль, отнятый у Коротопола, ради Ростиславля. Когда повзрослел - понял: жители Переяславля не могли простить его отцу то, что он отдал город на разграбление татарам, которых привел с собой. Отец не вынес враждебного к нему отношения переяславцев и предпочел сменить столицу.
      С той поры прошло тридцать лет; казалось бы, рязанцам пора забыть ту обиду, которую нанес им его отец. Но, видно, не забыли. Иначе чем объяснить, что когда Владимир проезжал по городу, жители его прятались по домам, лишь бы не встречаться с ним и не кланяться ему? Или они, избегая встреч с ним, хотели показать, что не признают его за своего, законного, князя?
      От этих мыслей больного князя бросало в ещё больший пот. Беспокоил его и засевший в Городце Мещерском Олег. В том городе правил мещерский князь Александр Укович - добрососед и друг Олега. Он, Александр Укович, не позволит кому бы то ни было выковырнуть своего друга из его гнезда, встанет насмерть. Зато поможет оправиться от удара...
      А на днях из Москвы вернулся боярин Богдан Голыгин, посылаемый туда с заданием заручиться помогой Москвы на случай нападения Олега. Со скукой в глазах поведал: князь Владимир Серпуховской, двоюродный брат великого московского князя, обручен с дочерью Ольгерда Еленой. Весть не из приятных. До последнего момента Владимир Пронский все ещё надеялся - что-нибудь помешает свадьбе и, стало быть, возможному сближению Москвы и Литвы (которого, как покажут дальнейшие события, не произошло), - ведь оно, это сближение, на руку Олегу, зятю литовского князя... А другая весть была того пуще - Михаил Тверской, ярый враг Москвы, затевал серьезную войну с Дмитрием Московским - у них свои давние счеты, - и это означало, что Владимир на какое-то, может быть, и длительное, время останется без московской опеки и помоги.
      Под ногами присевшего на лавку Голыгина юркнул маленький длинный зверек, - один из тех ручных горностаев, что держала в светлице Ефросинья. В день поспешного и суматошного отъезда Олегова двора зверьки разбежались по сеням и палатам, и теперь, никому не нужные, мелькали перед глазами новых обитателей там и сям. Голыгин слегка отшвырнул зверька ногой, но тот не отстал, потерся об его сапог. Боярин наклонился, погладил зверька и посадил к себе на колено.
      - Завела Ефросинья Ольгердовна зверинец, - заметил усмешливо Владимир Дмитрич, - бегают по всем покоям, уши торчком - будто подслушивают... Ну да ладно. Сказал ли ты московскому князю о том, что Ольг засел в Мещерском княжестве?
      - Сказал... Он в ответ - пущай-де сидит там... Александр Укович, мол, хоть и друг ему, да навряд ли даст войско. Не посмеет. Не захочет ссориться, с ним, Дмитрием, великим князем Московским...
      - Так-то бы добре... Ну, а каково тебя встретили?
      Голыгин вздохнул, стал рассказывать: неделю ждал вызова, умолял принять поскорей. Понял - ныне Москва охладела к пронским и рязанским делам. Ногтем большого пальца отмерил на указательном кончик толщиной в иголку - вот, мол, что такое ныне мы для Москвы... Владимир слушал угрюмо, глаза его потемнели.
      - Что, уж и в тягость мы Москве?
      Как раз в этот миг по постели князя, по беличьему одеялу, побежал горностай. Владимир поймал его - двумя пальцами брезгливо держал за шкирку. Свободной рукой позвонил в колокольчик. Вошедшему слуге, почтительно остановившемуся у порога, велел отыскать и позвать к нему дворского.
      - Видно, уже и в тягость, - сам же ответил на свой вопрос. - Посадили меня на стол и порешили - я у них вот где (сжал пальцы в кулак). Не рано ль так порешили? Неужто не поняли, что со мной, великим князем Пронским и Рязанским, так нельзя?
      Разволновался - изо рта летели брызги.
      Голыгин пытался его успокоить:
      - Можа, им ныне не до нас... Готовятся к войне с Тверью...
      - Обрадовались, что высватали дочку у Ольгерда, - не успокаивался Владимир. - Думают - он будет плясать под их дуду. Как бы не так! Ольгерд не из тех... А вот меня потеряют. С Ольгом-то теперь я и без них управлюсь, а управлюсь - зачем мне Москва? Выйду из-под её руки... Кукиш им!
      Голыгин подлил масла в огонь:
      - Когда я спросил Дмитрея Ивановича - даст ли он нам помогу на тот случай, если Ольг надумает напасть, - ответ его был...
      Владимир Дмитрич приподнялся на локте:
      - Ну, каким его был ответ?
      - Ответ его был - время-де покажет...
      Вошел дворский, поклонился. Князь, обдумывая сказанное боярином, качал головой и не замечал вошедшего. Наконец поднял на него глаза:
      - Этих зверюшек (поднял за шкирку горностая) переловить по палатам и сеням...
      - Что с ними делать? - осведомился дворский.
      - А вот что, - князь сжал пальцы на шейке зверька. Послышался суховатый хруст. Глаза горностая затянулись пеленой, стекленея. Князь бросил его на пол. Зверек подрыгал ногами, как бы куда-то убегая.
      Дворский подобрал тушку и вышел.
      Голыгин подробно поведал о том, как он, не по чести, был принят на Москве. Князь отпустил его, почувствовав себя ещё более разбитым и слабым.
      Вкрадчиво и осторожно вошла в опочивальню Мария с трехлетним княжичем Иваном, первенцем (второй сын, Федор, ещё качался в люльке). Княгиня держала скуластенького, с разгарчивым личиком, сына за руку. Мелко ступая, последовала по ковру к высокой кровати. Полог кровати был раздвинут. Князь, весь в поту, взволнованный, полулежал на подушках. Глаза Марии расширились от сострадания, от переживания за здоровье мужа. А оно не улучшалось, хотя Мария, уже не надеясь на лекарей, сама взялась за лечение князя. На днях посылала двух служанок в лесное селение Ласково вызнать у тамошней знахарки надежный способ лечения. Древняя старуха посоветовала давать немощному отвар овса с шелухой на молоке. Князю стали давать новое снадобье позавчера, но следов выздоровления не замечалось...
      Оттого и походка её стала осторожной, а не самоуверенной, как прежде. Как-то попритихла Мария, немного и сникла. Угнетала ещё отчужденность рязанцев. Мало того, что лишь горстка вышла встречать нового князя после изгнания Олега Ивановича, но рязанцы все ещё и теперь сторонились пронских, смотрели на них косо... Только теперь Мария поняла, как любим и как чтим её отец своим народом.
      Некогда, мечтая вместе с супругом о великом рязанской столе, она теперь не радовалась осуществлению мечты. Все кругом возопило: чужие они здесь с князем, чужие. Да и как иначе могли к ним относиться переяславцы? Особенно - к ней? Родителей выгнала...
      Чтобы о ней не думали, что она приехала в Переяславль ради богатых сундуков с нарядной одеждой своей матери, в спешке оставленных в княжом дворе, Мария нарочно одевалась только в свое: на ней были и своя подержанная мантия с беличьей шубкой, и свои же сапожки с металлической вставкой на носу, своя же кичка. Пусть никто не указывает на неё пальцем чужое на ней...
      Приблизясь к ложу мужа, Мария взяла сына на руки, чтобы отец и сын хорошо видели друг друга, заботливо осведомилась: легче ли ему стало от овса? Владимир Дмитрич постарался подавить в себе приступ кашля, утер со лба пот полотенцем... Конечно же, ему не стало легче от овса, слишком его волновало многое: и то, что боярин Голыгин был принят в Москве не по чести, и породнение князей Москвы и Литвы, которое могло привести к упрочению Олега, и слухи об Олеговых усилиях отыскать себе союзников то в лице мещерского князя, то в самой Орде... Владимир успокаивал себя: ничего у Олега не выйдет, а если он сунется на Рязань-получит сполна... Лишь бы, дал Бог, выздороветь...
      На вопрос жены ответил:
      - Вроде как малость полегчало. Да ты, голубушка моя, не переживай понапрасну. Мое нутро переможется!... Катался ли сынок ныне на коне?
      - Как же - вместе с пестуном.
      - И не только на коне катался, - похвастался мальчик, - а ещё и из лука пострелял!
      Отец мягко улыбнулся.
      - Это меня радует. Княжому делу научают сызмальства.
      Мария не преминула вставить:
      - Сказывал мне пестун, что наш Ваня в охотку займается военными играми.
      - А не в охотку-то избави Боже, - молвил князь. - Ты присядь, моя сердешненькая, присядь.
      - Присяду, а Ване тебя не увидать. Нет, постою.
      По мере беседы оттапливалось их душевное согласие, в часы разлучья иногда улетучиваемое. С самого начала их брачной жизни князь относился к жене трогательно, принимая и уважая в ней даже её капризы и вспыльчивость, ценя её отходчивость. Особенно была она ему близкой в те минуты, когда признавала свою неправоту и раскаивалась. Или - когда тонко понимала его.
      - Мне довели, дружочек мой, что ты принимал болярина Богдана Голыгина. Коль не секрет - о чем он поведал?
      Князь рассказал обо всем, что услышал от вернувшегося из Москва боярина. Княгиня слушала внимательно. Выражение её лица становилось все печальнее. Молвила:
      - Коль бы ты брал во внимание мои советы - подсказала бы тебе...
      - Подскажи - можа, послушаюсь.
      Княгиня сделала шажок вперед.
      - Давай вернемся в Пронск! Бросим Переяславль - на что он нам? Оставим добром отцу... Пущай он внове садится. Совесть наша успокоится. Бог нам простит, и ты выздоровеешь. А так - я боюсь. Боюсь за тебя, за наших сынков. Стыдно мне перед моими родителями.
      Владимир Дмитрич усмехнулся, подивясь извивам души жены. Как ей пришло такое в голову? То сама же хотела видеть его великим князем Пронским и Рязанским, а то, когда он стал им - впопят.
      - Нет, женка, нет моя красавица, - отверг он её совет без колебания. - И не мысли более о том...
      Глава шестнадцатая
      В Мещере
      Потерпев сокрушительное поражение, князь Олег с остатками войска, семьей и слугами бежал на северо-восток, в лесной Мещерский край. Этот путь бегства был, пожалуй, единственно верным в его отчаянном положении. В Мещерской земле правил князь Александр Укович - по имени христианин, по отчеству - язычник. Этот старый князь поддерживал дружественные отношения с рязанскими князьями вот уже сорок лет. Меж ними было заключено соглашение об упорядочении пограничных земель. Оно действовало и во времена Олега.
      Другой путь бегства: на юг, в Мамаеву Орду, для Олега не годился. Ибо этот путь - через Пронскую землю - грозил столкновением с ратью Владимира Пронского. Да и в случае, если бы Олегу удалось пробиться в землю, подвластную Мамаю, оказал ли бы тот достойный прием рязанскому беглецу? Сомнительно... Ведь Олег был во враждебных отношениях с московским князем, в то время как Мамай не далее, как минувшим летом, заключил дружественный союз с тем же московским князем, побывавшем в Орде.
      Как и следовало ожидать, Александр Укович, ясноглазый, седовласый, с широкими крыльями ноздрей, встретил изгнанника с искренним радушием. Столицей его княжества был Городец Мещерский, расположенный на левом гористом берегу Оки при впадении в неё речки Бабенки. Город был окружен рвами, валами, деревянными стенами с башнями. В некотором отдалении от него располагалось пять земляных крепостей, две из которых, Бабенская и Баишевская, защищали Городец со стороны Переяславля Рязанского. Так что, вздумай московиты или прончане настичь рязанцев - Олег, осев в Городце, при помоге Александра Уковича устоял бы.
      Александр Укович разместил рязанцев на своем дворе и в граде, окружил заботой и вниманием. Раненых, размещенных в нескольких постоялых дворах и Богоявленском мужском монастыре, обеспечил лечебными травами, отварами трав в глиняных горшках и тыквенных баклагах, чистыми повязками, медом, салом медведей, кабанов, барсуков...
      Рязанцы ощущали на себе доброе отношение и со стороны всего здешнего населения. Часть его исповедовала христианство, часть - ислам (потомки тех, кто пришли в Мещеру из Орды), большинство же держалось старого вероисповедания - языческого. Ведомые жрецами, язычники ходили в священные леса и рощи, молились там деревянным идолам.
      Различное вероисповедание не мешало мещерякам быть в самых мирных взаимоотношениях. Их миролюбие, добродушие и приветность словно бы теплым дождичком окроплялось на рязанцев.
      К Рождеству стало ясно: беглецов победители оставили в покое. Можно было бы на том и успокоиться и понемногу собираться с силами, чтобы по весне, после широкого половодья, пойти на Переяславль Рязанский. Но беспокойный Олег - его самолюбие страдало оттого, что из-под него вырвали стол - денно и нощно обмысливал способы вокняжения. Не удовлетворившись тем, что в Сарай уехал Епифан Кореев, он послал в верховья Дона боярина Манасею - искать помоги у бродней. Поджидал он случая просить помоги и у самого Уковича.
      Случай такой представился именно на Рождество, во время обеда, устроенного Александром Уковичем для рязанцев. Стол был уставлен деревянными тарелями с мясом диких животных: волка, медведя, белок... Гости посматривали на угощение косо, кое-кто морщился, иные ухмылялись... Хватив из рогов хмельного меда, осторожно потянулись к тарелям. Павел Соробич помешкал, с тоской поглядывая на закуски, и тогда сам хозяин торжественно преподнес ему толстый кусок волчины. Соробич откусил - и словно судорога свела его рот. Он быстро отвернулся и срыгнул на пол...
      - Ништо, это с непривычки, - добродушно заметил Укович, обсасывая волчью лобизну. - Волчина молодая - на пользу. У кого чахотка - ешь много.
      Под иконами, на поставчике, стояли каменные и глиняные языческие божки. Побольше - главный бог Шкай, поменьше - низшие боги, среди коих выделялся яркой раскраской домашний бог (домовой). Приняв православие, хозяин ещё не порвал с языческим верованием.
      Олег Иванович - складка озабоченно легла поперек лба - вопросил;
      - А что, добрый мой друже, коль помыслю пойти на Переславль - дашь мне полк?
      - Нет, добрый мой друже, не дам, - прямо и просто ответил Укович.
      Олег Иванович положил недоеденный кусок волчины на тарель, отер обсаленные пальцы полотенцем. В глазах - огорчение. Зашуршали полотенца в руках Павла Соробича, Ковылы Вислого, Софония Алтыкулачевича. И другие рязанские бояре побросали куски. Продолжал вкушать лишь Афанасий Ильич, стоически делая вид, что угощение ему не отвратно...
      - Что - волк не лезет в горло? - обеспокоился хозяин. - И белка нейдет?
      Хлопнул в ладоши и вошедшему слуге приказал приготовить несколько барашков. Разумеется, Александр Укович прекрасно понял причину внезапного резкого ухудшения аппетита гостей, и новое его распоряжение лишь оттеняло твердость его отказа.Тут уж ничего не поделать. Рассуждая здраво, неизбежно осознаешь, что туземный князь и не мог дать иного ответа. С какой стати он должен был давать военную помогу, даже и за деньги, если это угрожало его добрососедским отношениям с другими соседями, куда более сильными, чем он сам? Благоразумие и осторожность - прежде всего.
      Прошло некоторое время и подали жареных на вертеле барашков.
      - Коль я верно тебя понимаю, друже, ты защитил бы меня, - удумай Володимер Пронский иль Боброк прийти на твою землю добить меня?
      - На моей земле я защищу тебя от кого бы ни было, - подтвердил Александр Укович.
      - За это спаси тебя Бог. Я ценю твою дружбу и твои милости. Но зачем тебе, в таком случае, отказывать мне в помоге, коль я пошел бы на Переяславль изгонять с моего стола Володимера? В чем уж тут особенная разница?
      - В том, друже, что на своей земле я обязан защитить своего гостя; а на чужой земле это будет не защита, а нападение. Не хочу ссориться с соседями, а паче всего с Москвой...
      Пожалуй, иного ответа Олег Рязанский и не ожидал от соседа. Теперь можно было попробовать чуть-чуть сдвинуть его.
      - Говоришь ты разумно, друже. Однако, не забывай: страх перед Москвой ничуть тебя не спасет от её пасти. Не следует уступать ей и идти на поводу у нее. Откусит она тебе голову!
      - Эх, Ольг Иванович! Не Москва, так другие откусят голову! И так и эдак риск. Но ведь Москва, при нужде, и сама защитит. Уж коль потакать так сильному, чем слабому... Не потаю от тебя, друже: князь Московский присылал ко мне своего большого боярина Федора Андреевича Кобылина...
      - Прозвище коего - Кошка?
      - Федор Кошка - да. Так вот этот Федор Андреевич говорит: продай де Москве Мещерскую землю... Я насторожился: тут что-то не то... К чему им моя земля? Выяснилось, что Москва намерена купить все земли на грани с Рязанской...
      В который раз Олег Иванович был удивлен очередным свидетельством всемогущества Москвы. Сколь же надо иметь серебра, чтобы покупать не деревни, даже и не волости, а уделы, области а то и целиком княжества?... Вот уже и к Мещере протянули руки. И какое коварство? Хотят отсечь Рязанскую землю от Муромской - расколоть единую епархию... Тако же Москва подбирается и к Туле, ныне покамест ещё управляемой татарскими баскаками. Обжимают Рязань с трех сторон, оставляя ей простор лишь на юг, в Дикое поле, а там господствует Мамай... Рука Олега невольно потянулась к глухому вороту, рвануть бы его, высвободить горло...
      - Что ж ты ответил московиту? - вопросил тихо.
      - Покамест не продал...
      - И не продавай. Ни нынче, ни завтра. А уж коль надумаешь, - то я у тебя куплю!
      Серые внимательные глаза Александра Уковича подернулись тусклой дымкой неверия... Сомневался, что рязанскому князю по силам купля большой земли. Тем паче, что и стол-то из-под него выбит, и ещё неизвестно, сумеет ли он окняжить отнятую у него вотчину. Этот ход мыслей туземного князя был уловлен Олегом с присущей ему быстротой разума. Опустив руку и с силой пригнетая кулак к столу, подтвердил:
      - Куплю! Не спеши продавать моему недругу... (наложил нижнюю губу на верхнюю).
      - Что ж, погожу, - пообещал Укович, и глаза его вновь прояснились, разбуженные неистребимой силой Олегова упрямства и целеустремления. - Я, друже, понимаю твою душевную муку. У тебя силой отняли великий стол, принадлежавший тебе по праву, и ты обязан вернуть его себе. Это твой долг перед Господом Богом и твоими подданными. А иначе-то - нельзя. Но непросто тебе будет вокняжиться. И вот что я тебе посоветую. Ты сказывал мне, что твой боярин именем Епифан Кореев поехал в Золотую Орду за мурзой Салахмиром. Не ведаю, каков твой Епифан, но я тебе посоветую направить туда ещё одного посла, ведающего татарскую молвь. Вдвоем с Епифаном они уговорят царицу Тулунбек отпустить на Рязань если не Салахмира, то иного мурзу. Без позволения царицы Салахмир не решится отбыть.
      - Епифаша, я полагаю, справится и один с моим поручением.
      - Оно бы и хорошо. Но другого человека ты пошлешь не с пустыми руками, а с моей грамотой. Я бывал на поклоне минувшим летом у царицы - она мне покровительствует. Моя грамотка окажется нелишней.
      Олег протянул руку Уковичу:
      - А вот за это, друже, ещё и ещё спаси тебя Бог...
      Глава семнадцатая
      Ночные молитвы
      В изгнании князь Олег и его семья почти не изменили образа жизни, согласуя его, как в монастыре, с богослужебным порядком. Рано пробуждались, умывались и вставали на молитву. Затем, омыв обязательно руки, брались за дела: он - за государевы, женщины - за шитье и приготовление лечебных снадобьев для раненых. В десять часов утра - обедня в домашней церкви Александра Уковича. Обедали в полдень, после новых трудов, затем ложились отдыхать, после сна вновь работа, затем ужин и, наконец, вечерня.
      В те ночи, когда князь опочивал отдельно от княгини (и здесь, в Городце Мещерском, у них было как общее ложе, так и отдельные спальни), он часто вставал посреди ночи на колени перед образом Спаса и молился особенно истово, ведая, что "нощные молитвы паче твоих дневных молеб...".
      Позор, какой он испытал под Скорнищевом, потерпев страшное поражение, жег его и мучил, обострял чувство вины перед подданными и перед мертвыми предками. Душа терзалась сомнениями в своих силах. Плакал и молил о помощи. Молил о помощи и рыдал. И если бы кто в этот час увидел князя при тусклом свете лампады, сотрясаемого всем телом и рыдаемого, - страшно бы подивился. Ибо днем, на людях, Олег Иванович был бодр и энергичен, и упрям, и иногда сердит, а то и зол, - но всегда величав, даже во гневе...
      Стыд, позор и тоска... Утекал с дружиной от преследователей как заяц, без оглядки, в надежде, что его белый конь с темной гривой, на своих крепких, совершенных форм, ногах, с кожаными обвязками на бабках, выхоленный и вычищенный, выдержит любую скачку. Вынужден был оставить все отчину, престол, народ... Кто он теперь? Сорванный кем-то с дерева и брошенный по ветру листок... А ведь мечтал некогда о могуществе Рязанского княжества и его процветании. Даже о верховенстве на Руси помысливал. По мере накопления жизненного опыта иные мечты блекли, ибо были заведомо обречены, но иные облекались даже и в зримые достижения. Богатела Рязанская земля. Во всех тридцати городах расцветали ремесла, шумели торги. Олег не налагал на подданных слишком больших налогов, ладил с соседями. После Тагая никто не смел его тронуть - побаивались. А вот с Москвою попал впросак...
      Испытав на себе силу Москвы, он понял и другое - какими коварными, какими неверными могут быть, казалось бы, такие близкие люди. Измена Владимира Пронского распаляла в нем чувство мести и жажду возмездия. Думал - если удастся собрать силы и взять Переяславль - не пощадит зятя, повелит убить его...
      Да, но как вернуть себе стол? По совету Уковича послал в Сарай, во след за Епифаном Кореевым, Софония Алтыкулачевича - с грамотами и подарками. Афанасия Ильича ещё раньше послал в Литву - просить Ольгерда повлиять на московского князя, чтобы тот не мешал Олегу окняжить свой стол... Теплилась кое-какая надежда получить помогу и от донских бродней.