Озлобившиеся на засилье литовцев горожане поднялись на тех, кто противился приходу на свою отчину князя Юрия, и ворота были отворены. Под звон колоколов Юрий Святославич въехал в родной город. Был он в раззолоченном кафтане и алой мантии, в сверкавшей драгоценными каменьями шапке с золотым крестом на макушке. Сидел на вороном коне торжественный, борода расчесана, а усы, как их ни приглаживал слуга загодя, топорщились грозно. Встречали его приветственными криками, кланялись ему. В передних рядах - священники в парадных ризах, бояре, городские старцы (так звали здесь купцов)... Рядом с князем Юрием - его тесть князь Олег Рязанский, шурин Родослав, Симеон Вяземский... Отряд за отрядом втягивались в главные массивные ворота многочисленные рати.
      Юрий Святославич ликовал, глаза его блестели. Вот он - родной Смоленск, оседлавший широкий Днепр в том месте, где пролегал сухопутный тракт от Москвы до литовской Вильны. Вот он - кремль на левом высоком берегу Днепра, на холмах, опоясанный такой прочной крепостной стеной, что никакими стенобитными орудиями не порушить и не пробить. Все тут с детства излазано, все тут дорого и мило его сердцу... И кто-то хотел лишить его отчины? Да никогда и ни за что он не смирится с утратой престола!
      Вдруг лицо его на мгновение омрачалось - когда острый взгляд его натыкался в толпе на чуждый, враждебный ему взгляд. И тогда в душе его вновь возгоралась жажда мщения. "Этого повесить, - мысленно определял он участь того или иного враждебного ему человека, - того - помучить на дыбе...".
      Не успел въехать в княжой двор, как приказал Вяземскому разыскать Витовтова наместника князя Романа Брянского и его ближника Василия Борейкова, повязать и привести к нему. Наместника изловили, а Васька улизнул. На другой день Роман был казнен принародно; жену и детей его отправили в Брянск. Казни не прекратились. Одна за другой летели головы с плеч то брянских бояр из окружения Романа, не успевших убежать, то смоленских, доброхотствующих Витовту. На толстенной крепостной стене стояли виселицы и на них, отданные на растерзание хищным птицам, раскачивались на ветру трупы повешенных.
      Две сотни - Григория, сына боярина Давыда Александровича Шиловского, и Федора, сына Данилы Таптыки, стояли неподалеку от кремлевской стены, и ратники видели, как вешали врагов Юрия Святославича. Вот по крепостной стене подвели к виселице очередного несчастного. Два палача в красных рубахах подхватили его под микитки - толкнули к веревке. Он, в оборванном синем кафтане, с обнаженной головой, в отчаянии крикнул:
      - За что-о?.. Не виноватый я?
      Иные ратные отворачивались, уходили в шалаши или палатки, устроенные из зипунов, растянутых на воткнутые в землю хворостины. Григорий и Федор видели, как на обреченного накинули веревочную петлю. Он прижал голову к плечу, не позволяя затянуть петлю вокруг шеи. Один из палачей ударил кулаком по его шее, голова отдернулась, и петля тотчас затянулась. Внутри кремля раздался истошный детский крик: "Батя! Батянька-a!.."
      К сотским подошел Павел Губец - борода и усы с проседью, загорелое лицо в морщинах и немного скукожено, на лбу - рубец от сабельного удара.
      - Да что он взялся их вешать? - сказал в сердцах. - Хоть бы детей их пожалел! Сироток-то сколько наоставляет!
      Павел Губец, с тех пор, как увели его Катерину ордынцы, более уже не затевался с женитьбой, остался бобылем. Пожалуй, он был самым старшим ратным в войске, не раз раненым и уже не мыслившим свою жизнь вне ратной службы, но сердце его не заскорузло, не ожесточилось.
      - Не по-христиански, - добавил Федор Таптыка, рожденный от рязанской женщины.
      - Совсем не по-христиански, - подтвердил Григорий.
      От ближней палатки подошли несколько ратных. Один, с маленькой головой, сказал:
      - Гражане ропщут. Я вчера был на торгу, слышал: один старик лаял князя Юрия Святославича за его жестокости.
      Другой, высокий, глядя исподлобья:
      - Вы бы, господа, доложили главному воеводе - пусть нас отведут от этого места.
      Так Григорий Шиловский и Федор Таптыка через некоторое время явились в шатер Ивана Мирославича. Тот встретил сотских приветливо, внимательно выслушал. Подивился, что ратные не хотят стоять близ виселиц и просят поменять им место для стана. Почесал в затылке, ответил:
      - Чудно мне, добрые витязи, слышать такое от воинов. Посудите сами: какие же вы воины, коль вам тошно от повешенных изменников? Да и что я могу поделать? Чем помочь? Нешто я, главный воевода, пойду с этакой вашей смешной просьбой к князю?
      Сотские слушали почтительно.
      - Тот не воин, кто жалеет врагов, - не очень уверенно убеждал их Иван Мирославич. - Жалость расслабляет воина, и он проигрывает. Так говорил великий Чингисхан.
      - Сами же гражане недовольны, - возразил Григорий. - У каждого казненного жена, дети, родственники, друзья...
      - И они страдают и озлобляются, - сказал Федор.
      (Заметим, что впоследствии Федор Таптыка будет пожалован князем Федором Олеговичем в бояре и назначен судьей, а Григорий Шиловский станет окольничим у князя Ивана Федоровича, внука Олега.)
      Ворча на воинов за их жалостливость, Иван Мирославич встал с ковра, на коем сидел по-татарски, на свои кривоватые ноги в козловых узорчатых сапогах, пристегнул к поясу снятую со столба саблю в дорогих ножнах.
      - Идите! - сердито махнул на сотских рукой.
      Через некоторое время отправился к князю Олегу, который жил в детинце, в отдельных хоромах, заботливо отведенных для него зятем Юрием. Слуга доложил Ивану Мирославичу, что князь в данный момент занят приемом дочери, смоленской княгини Анастасии, и предложил ему подождать в гостином покое. Иван Мирославич сел и стал ждать.
      Глава седьмая
      Неприятные напоминания
      В эти дни, когда Юрий Святославич изгнал из Смоленска своих противников, часть которых казнил, и одновременно восстановил вече, вернув народу его старинное право самому участвовать в управлении городом, - он сразу сделался популярным среди той части населения, которая противилась засилью в стране литовцев. Его всюду встречали приветственными криками. Ему низко кланялись и падали перед ним на колени. Знатные и незнатные люди, некогда покинувшие город в знак непризнания Витовтовых наместников, возвращались с семьями домой, налаживали жизнь по старине. В стольный град привез свою семью из Вязьмы, небольшого города в Смоленской земле, и Симеон Вяземский. В один из праздничных дней Симеон пригласил в гости князя Юрия Святославича и знатных мужей. Так, после нескольких лет разлуки с родиной Юрий Святославич получил возможность увидеть и ту, о которой некогда бредил - Ульяну Вяземскую.
      По воспитанию Ульяна была типичной русской женщиной своего времени верной женой, любящей матерью своих детей. Все свое время она посвящала семье, домашним делам, молитвам и благотворительности в пользу сирых, убогих, нищих, обиженных. Дочь благочестивых бояр, она и сама была благочестива. На её беду, она обладала редкой красотой и обаянием. Влюбчивые мужчины тонули в её жгучих черных глазах, теряли голову. Но те из них, кто пытался добиться её взаимности, получали отпор. И ладно бы, когда в числе влюбленных были люди боярского круга. А когда - сам старший смоленский князь Юрий Святославич? Не так-то просто отклонить его притязания таким образом, чтобы не задеть его самолюбия и не повредить дружбе её мужа и князя.
      По натуре страстный, Юрий Святославич чуял огонь в этой женщине с жгучими глазами и благородно сложенным чувственным ртом. Юрий Святославич в минуты сладострастных мечтаний воображал, как, наверное, гибка и сладка Ульяна на брачном ложе. Она с лихвой возместила бы ему то, что он недополучал от супруги, сдержанной и пресноватой. Дополнительной приманкой в Ульяне была её недоступность, её целомудрие - Юрий Святославич любил преодолевать неодолимые преграды.
      В то же время для него не пропали даром внушение тестя и покаяние, на которое он был подвигнут. Искренне желая быть верным супругом, Юрий Святославич старался преодолеть влечение к Ульяне, считал его уже и преодоленным, и от встречи с Ульяной ждал теперь лишь одного - увидеть её постаревшей и подурневшей, чтобы уж напрочь вытрясти из своих грез её образ, некогда заполнявший его воображение.
      Но когда Ульяна в нужный час вошла в трапезную палату, сопровождаемая слугами, - те держали на руках подносы с крепким медом в чашах, - учтиво поклонилась гостям и поднесла первую чашу Юрию Святославичу, он, увы, убедился: женская красота с годами не убывает. И если прежде Ульяна была неотразима лишь внешним обликом, то теперь она стала ещё привлекательней внутренним обаянием - её глаза лучились добротой и приветом, поневоле притягая к себе взгляды всех гостей.
      Умом понимая, что он делает не то, как принято в гостях, Юрий Святославич, приняв чашу, свободной рукой взял её белые, в драгих перстнях, нежные пальцы и произнес вдохновенную здравицу в честь хозяев. Все понимали, чем вызвана пылкость речи князя, и с затаенным дыханием смотрели то на смутившуюся Ульяну, то на Вяземского, который натужно улыбался: он ревновал, но, как хозяин дома, уважавший гостей, вынужден был скрывать свое истинное состояние. Выпив чашу, Юрий Святославич сделал было движение, чтобы обнять Ульяну, но та, высвободив пальцы, ловко увернулась, учтиво поклонилась и величавой поступью удалилась. Гости, а вместе с ними и Вяземский, перевели дух.
      Вскоре в Смоленск с детьми и двором приехала из Рославля княгиня Анастасия Олеговна, торжественно встреченная мужем и горожанами. В сознании народа Юрий Святославич и Анастасия Олеговна были достойной парой. Юрий проявил себя боевым и мужественным князем; княгиня Анастасия полюбилась народу своим благочестием. К тому же, всегда занятая воспитанием детей и домашними делами, она в отсутствие супруга взяла в свои руки бразды правления Рославльским уделом и повела дело уверенно и толково. Она умела ловко помирить перессорившихся бояр, войти в доверие к богатым купцам и получить у них в долг деньги, встать на защиту крестьян, притесняемых боярами.
      Длительные разлуки с мужем и его беспутства княгиня переживала стоически. Тщательно скрывала свои переживания, которые, с годами, претерпевали качественные изменения. В молодости, когда ей доводилось сведать, что муж её в связи с такой-то, она чувствовала себя не иначе, как униженной и оскорбленной, что порой вызывало в ней озлобленность. С годами чувства озлобленности отступили на второй план, а на первый выступил страх за мужа, столь безнадежно погружаемого в трясину грехов. Она надеялась, что возраст и время остудят его, и что остудит его страх Божий и супруг, как она выражалась, "взойдет в себя". Живя в Рязани, под боком её родителей, муж, кажется, понемногу вступал на путь благочестия, но как только он вырвался в Смоленск, то, опьяненный победой, вновь, как ей довели, стал утопать в пучине беспутства.
      Тот случай, о котором ей рассказали, когда он в гостях у Вяземских пытался обнять Ульяну, был, казалось, слишком мелок, чтобы всерьез озаботиться. Но женское чутье Анастасии подсказало ей, что её муж в сетях нового любовного помрачения. Еще, может быть, не поздно вмешаться. И она, никогда не сетовавшая родителям на поведение супруга, решила в этот раз обратиться к отцу.
      Она пришла к отцу без детей, что чрезвычайно удивило князя Олега. Впрочем, он тут же догадался, что пришла она без детей совсем неслучайно ей хочется поговорить с отцом с глазу на глаз. И он понял - о чем, вернее, - о ком.
      - Отец, - сказала она с тревогой и надеждой, - я мечтаю о том, чтобы муж мой, князь Юрий Святославич, был всегда рядом, никогда более не разлучался со мной...
      Он ответил:
      - Поверь мне, дочка, все последние годы я только и думал о том, чтобы посадить твоего мужа и моего зятя Юрия Святославича на смоленский стол. Теперь вы будете с ним неразлучимы. Как я убедился, народ поддерживает князя Юрия, и Витовту не так-то просто будет изгнать его из Смоленска, тем более что при первом же зове я приду ему на помогу.
      Княгиня Анастасия слушала отца с большим почтением и исключительным вниманием. Он нарисовал перед ней картину обнадеживающего завтрашнего дня. Он, понимая, что Юрию Святославичу выпала несладкая доля - быть щитом Руси от натиска Витовта - вселял в неё веру в прочности княжения Юрия Святославича. Ведь теперь, когда их дочь Настенька замужем за одним из московских князей, Юрий Святославич, по крайней мере, будет уверен в том, что у него укрепились тылы, а это не так уж и мало.
      Однако его рассуждения не разгоняли тревогу в карих глазах Анастасии и не увеличивали надежду. Она думала о другом. Она сказала:
      - Отец, супруг мне изменяет. Я никогда никому не жалуюсь, но теперь, когда ты рядом со мной, я решилась открыться тебе. Мне тяжело. Знаю, надо терпеть, и я терплю, но и терпение может лопнуть. Поговори с ним, отец! Убеди его в пагубности его образа жизни! Ведь он весь в грехах, как в репьях! Ему не будет прощения на том свете! Он должен опомниться, он должен взойти в себя!
      Князь Олег почувствовал себя виноватым. Ведь ещё до свадьбы его предупреждала княгиня Ефросинья - Юрий слывет потаскуном. Олег не внял тому предостережению, отнесся к нему легковесно, полагая, что в жизни князя не это главное и что в браке Юрий угомонится. Но вот Юрий - зрелый муж, отец семейства, уже и дочь замужем, а он так и не угомонился. Анастасия явно страдает. Ему было жалко дочь. Он тогда кратко сказал:
      - Постараюсь урезонить его.
      Следом за дочерью князь Олег принял Ивана Мирославича. Внимательно выслушал его и велел отдать приказ завтра же выступать рязанскому войску дальше на Литву, дабы домой вернуться не с пустыми руками, а с добычей. Иван Мирославич заметил, что когда он рассказал князю о настроении воев и о том, что они не хотят видеть на городской стене прямо перед собой повешенных, щека князя слегка подергивалась. Князю неприятны были напоминания о казнях. Неприятно было ему слышать и о том, что даже воины, притерпевшиеся ко всему, даже и они изъявляют беспокойство.
      Глава восьмая
      Олег увещевает зятя
      - Охолонь, Юрий Святославич, не обижай соотечественников! Не ожесточай свое сердце и помни: одна жестокость влечет за собой другую. Губишь других - губишь себя...
      Так увещевал Олег Иванович зятя. Беседа шла во дворце Юрия Святославича. Смоленский князь усадил рязанского на свой престол с высокой резной спинкой, роскошно отделанный, а сам сел пониже - тем подчеркивал высочайшее к нему почтение.
      - Ненавижу! Не могу терпеть их! - твердил Юрий Святославич в ответ на увещевания тестя, и в глазах его порой взмелькивало что-то дикое, что-то жуткое.
      Такую муть, такую жуть можно увидеть в глазах разъяренного быка, готового вздеть на рога любого, кто посмеет его обидеть. В повадках и телесной стати Юрия Святославича и было что-то бычье. Особенно, когда он, кем-нибудь задетый, наклонял голову и смотрел исподлобья. Князь Олег нередко любовался его удалью, ловкостью и задором, изъявляемых им в битвах, на воинских играх, на охоте, пирах. А сейчас его взяла оторопь - столько мути, зла и ярости бушевало в глазах зятя!
      Пересев на лавку рядом с зятем, Олег Иванович на правах тестя попытался внушить ему мысль о том, что княжеская власть должна быть сопряжена с благочестием. Благочестие укажет грань, очертит пределы широкости наших характеров, отвратит от суеты и непотребных поступков. Оно научит прощать заблудших, не смешивать дело государствования с личной местью. Казнь одного невиновного умножит и число твоих врагов в десятки раз, ибо за казненным - его семья, его друзья и сочувствующие, рано или поздно отяготит твою душу сознанием непоправимой вины.
      Чтобы не оставить свои доводы голословными, Олег Иванович рассказал, как лет тридцать назад, потеряв свой престол, отнятый у него Москвой и переданный Владимиру Пронскому, он, Олег, смертельно возненавидел пронского князя. Не раз говорил себе - как только вернет себе престол - казнит Владимира. Но, победив и взяв его в полон, казнить не стал - Господь избавил от такого страшного искуса - а наказание ограничил лишь тем, что посадил его в темницу. Да и то позднее пожалел о том - в темнице сиделец заболел, видно, не выдержал скверных условий и умер. И, кто знает, не затаил ли недоброе мстительное чувство к нему, Олегу, пронский князь Иван, сын Владимира? Не отыграется ли после смерти Олега на его сыновьях?1
      Слушая, Юрий Святославич мычал и мотал головой. Он был несогласен. Для того, чтобы принять доводы тестя, надо было избавиться от злобства и ненависти, которыми была переполнена его душа. Злобы в нем было с избытком. Да и закваски он был иной. Старому князю Олегу была известна такая порода людей - в них сильно начало от Диониса, этого греческого бога земли и плодородия, вина и опьянения, плотской любви. Юрий - сын как бы самой природы, и то, что в нем заложено природой - не поддается переделке. Ему не хватает гармонии, соразмерности и самоограничения. Он не в состоянии держать себя в ежовых рукавицах - жизненная сила плещется из него через край. Не он правит своей жизненной силой, а она - им. Тем не менее, Олег Иванович продолжал убеждать зятя одуматься, охолонуть, покаяться и усмирить себя.
      - Пойми, зять, без этого нельзя. Это - наш путь, русский путь спасения.
      Юрий Святославич перестал мычать.
      - Что ж, отец, по-твоему, и князя Романа Брянского не стоило казнить?
      - И православного Романа Михайловича Брянского не стоило казнить, твердо сказал Олег Иванович. - Он не виноват, что его предшественники уступили Брянск литовскому князю Ольгерду и признали себя подданными Литвы. Как подданный, он счел себя обязанным исполнить поручение Витовта - быть его наместником в Смоленске. Ему ничего не оставалось, как соглашаться.
      - Ты говоришь - Роман не виноват, - возразил Юрий Святославич. - А я виноват, что оказался в изгнании? Что на мой стол сел брянский князь? Я ведь не полез и не лезу на чужой стол. Не лезу, например, на тот же брянский стол. А если бы сел там - пусть покарал бы меня сам Господь.
      Олег Иванович сказал:
      - Но теперь справедливость восстановлена. Ты в силах и вправе прощать. И я бы хотел, чтобы ты, зять мой, не убивал не только невинных, но и тех, кто поневоле оказались виновными. Таких немало, и великодушие по отношению к ним поднимет тебя в твоих собственных глазах и в глазах своего народа.
      Исполненному жаждой мщения Юрию Святославичу трудно было согласиться с такими доводами, но во всем свете не было такого человека, которого он почитал и уважал бы так, как князя Олега Рязанского. И он ответил:
      - Я поумерю свой пыл, отец. Даю тебе слово.
      Удовлетворясь этим обещанием, князь Олег сообщил, что завтра он с войском уйдет на Литву, а, возвращаясь домой, возможно, минует Смоленск. Так пусть он, Юрий, помнит, - Витовт не оставит его в покое. Надо быть наготове. И коль придется невмоготу - пусть даст весть. Рязань придет на выручку.
      Юрий поблагодарил. Как бы между прочим Олег Иванович спросил:
      - До меня дошел слушок, что ты воспылал страстишкой к некоей Ульяне Вяземской. Это что - сплетни?
      Застигнутый врасплох таким вопросом, Юрий Святославич слегка даже смутился. Затем, со свойственной ему прямотой, ответил:
      - Признаться, отец, мне люба та женщина. Что со мной поделать - охоч до женок. Но со страстишкой я справлюсь. Обуздаю себя, даю тебе слово.
      Искренний ответ зятя, даже и не попытавшегося оправдаться, пришелся по душе тестю. Князь Олег охотно поверил ему, хотя, как покажут дальнейшие события, Юрий сдержит лишь первое слово - прекратит казни, но другое слово, в отношении Ульяны... впрочем, об этом ещё будет сказано.
      Глава девятая
      Враги остаются врагами
      Они были смертельными врагами - Витовт Кейстутьевич и Юрий Святославич, за спиной которого стоял ещё один смертельный враг Витовта Олег Рязанский.
      Испытавший позор поражения на Ворскле, Витовт никак не мог смириться с потерей Смоленска, этого лакомого кусочка, который открывал двери и на Рязань, и на Москву. Осенью 1401 года он встал под Смоленском с большим войском, хорошо оснащенным пушками. Юрий Святославич предпринял все необходимые меры для обороны города. Приказал раздать оружие всем горожанам, способным встать на защиту города. Велел сложить возле мощных крепостных стен поленницы дров и разместить котлы с водой - для приготовления кипятка - ошпаривать противника со стен. Распорядился обложить крыши домов дерном.
      Объезжая со свитой город на коне, Витовт видел и знал о приготовлениях города к обороне. Но он знал также и то, что должен взять этот город. Нельзя было ему возвращаться в Литву ни с чем. Он вернется в Литву победителем, и женщины встретят победителей песнями и будут бить в ладоши, как это было в обычае с древних лет.
      За всю свою ещё недолгую, но бурную жизнь, порой висевшую на волоске, Витовт имел дело со многими врагами. То его врагом был магистр Тевтонского ордена, который ставил своей целью окатоличивание Литвы; то, примирясь с немцами, схватился с Ягайлом, на совести которого была насильственно оборванная жизнь Кэйстута - отца Витовта. То врагом своим считал Железного Хромца вкупе с Темир-Кутлугом и Едигеем...
      Но, кажется, никто из перечисленных врагов не был столь им ненавидим, как Юрий Смоленский, да, пожалуй, ещё и Олег Рязанский.
      Эти два князя, сильные своим единачеством, не пускают его дальше в Русь. Ломают его планы. Перечеркивают его мечты.
      Теперь один из них, Юрий, сидит в этом городе, за мощными стенами, в надежде - литовцам не взять крепости. Конечно же, он уже послал к Олегу за помощью. Витовту надо успеть управиться до прихода рязанского войска. Как это сделать? Да, конечно, он применит тюфяки, попытается взять Смоленск штурмом. Но, прежде чем лезть его воинам на стены, не попробовать ли применить какую-нибудь хитрость? Один раз ему уже удалось облапошить братьев Святославичей, сыграв на их доверии, но Юрия таким приемом ему не обмануть. Нужен другой прием. Какой? Не попытаться ли склонить к измене Юрию его ближайших соратников?
      И потом - надо проверить, верно ли, что народ смоленский хочет правления Юрия? Ведь правление Юрия ненадежно, в то время как сильный Витовт обеспечит Смоленской земле куда большее спокойствие.
      Как-то, проезжая по окрестностям города, Витовт остановился возле одной из смолокурен на дне оврага. Посмотрел, как один из смолокуров раскалывал топором сосновые пни и корни, другой стойком укладывал колоть в несколько рядов, по лубкам, которыми была устлана яма с подкопом и установленной бочкой в том подкопе. Когда смоляную колоть обвалят щепой и подожгут и потом, загоревшуюся, обвалят землей, от жара начнет вытапливаться смола и стекать в яму, в бочку.
      Смолокуры, в холщовых одевах и лаптях, упали ниц перед суровым Витовтом. Он, довольный уж одним тем, что перед ним трепещут, поменял суровый вид на ласковый и милостиво велел им встать на ноги. Один из смолокуров был мелкорослый мужичонка с гноившимися глазами - он явно оробел при виде великого литовского князя; другой, молодой, в плечах косая сажень, глаза разноцветные, на лбу жировая шишка - смотрел куда смелее, куда независимее.
      - Чего ты заробел? - отечески обратился Витовт к мелкорослому. - Я не тать с большой дороги. Я - великий литовско-русский князь.
      Мужичонка ногтем мизинца сколупнул с уголка глаза скопившуюся гноинку. Лаптенки на его ногах были аккуратны и чисты, в отличие от разбитых и донельзя заляпанных смолой головастых лаптей напарника.
      - Их тут всех застращал князь Юрий Святославич, - усмешливо заметил сопровождавший литовского князя боярин Василий Борейков, один из давних противников Юрия, - тучный, короткошеий, с оплывшими умными глазками. - Все крепостные стены обставил виселицами. Так ай нет?
      Мужичонка молчал.
      - Скажи-ка ты, парень, - обратился Витовт к молодому смолокуру. Кого смоляне хотят видеть на престоле - князя Юрия или моего наместника?
      - Юрий Святославич не трогает простых людей, - ответил молодой, - он вешает лишь изменников из бояр...
      - Стало быть, ты - за Юрия?
      - А за кого же? - Разноцветные глаза парня смотрели нагло.
      Витовту подумалось - не приказать ли выпороть наглеца? Нет, не для того выехал на люди.
      - Ну, а чем тебе не пришелся мой прежний наместник? Что он тебе плохого сделал? Притеснял? Обижал? Держал в темнице?
      - Зачем обижал? Не обижал он меня. Он и знать меня не знал - простого человека.
      - Так почему ж он тебе не люб был? - допытывался Витовт. Он был любезен, даже слегка улыбнулся, приоткрыв иссиня-белые мелкие зубы, которыми без труда разгрызал воловьи кости.
      Парень ответил:
      - Он служил католикам... - и при этом вновь смотрел нагло.
      Витовт строго свел брови. Понимал ли молодой смолокур, что этими словами задел больную струнку в душе Витовта? Ведь он, Витовт, несколько раз менял вероисповедание - в зависимости от обстоятельств. То он был язычником, то православным, то католиком. В те времена, когда он воевал против немецких крестоносцев, защищая свою страну от католицизма, который несли с собой крестоносцы, Витовт был православным. Но стоило ему завраждовать с Ягайлом, он, чтобы обеспечить себе поддержку немцев, принял от них католическое вероисповедание. Чуть позже вновь вернулся в православие. Когда же помирился с Ягайлом и получил от него великое литовское княжение, принял католичество уже от поляков. Витовт легко менял веру лишь из соображений властолюбия и честолюбия.
      Народ Смоленской земли, может быть, и не знал о превращениях Витовта, однако ему было хорошо ведомо о том, что Литва ныне насильственно окатоличена. Не угрожает ли окатоличивание и Смоленской земле? Об этой угрозе смоленские люди с тревогой говорили всюду - и на торговых площадях, и на улицах, и в домах. Они опасались, что, пусть и не сразу, а по истечении какого-то времени, их будут вынуждать отказаться от православия во имя католицизма.
      Витовт был не столь глуп, чтобы навязывать смоленскому народу католичество уже сейчас. Это было невозможно. Смена вероисповедания не может произойти в одночасье. Однако, при случае, он не прочь был прощупать простого человека на прочность его веры. Вот и теперь он сказал:
      - Экая важность - служил католикам! Католики - такие же люди, как и православные. Возьми - и стань католиком сам!
      В глазах парня сверкнул огонек:
      - Нет уж! Как мои деды были православными, таковым буду и я!
      Тот робковатый мужичонка, ободренный смелостью напарника, вдруг тоже осмелел:
      - Не обессудь, великий князь, за прямоту - князей и наместников, которые служат иноверцам, у нас - ну, хоть режь! - сроду не признают...
      Борейков схватился за плеть:
      - Ну, ты! Всыплю плетей - признаешь!
      Витовт цыкнул на боярина и тронул коня дальше. Он пытался заговорить ещё с несколькими встречными, но те избегали с ним откровенного разговора, уклонялись от ответов на прямые вопросы. Витовт чувствовал - смоленский народ его чуждался.
      Юрий Святославич, сын Федор, Симеон Вяземский стояли на одной из башен крепости, снаружи обмазанной глиной. В минуты затишья был слышен неутомимый скрип жуков-короедов. Заборолы - подвижные заборы для защиты от стрел и камней - были приподняты. С высоты башни было видно, как литовины, оцепив со всех сторон город без шума и криков, несуетливо готовились к штурму.
      - Ишь, не пущают стрел, - сказал Вяземский. - Не спешат зачинать. Знают - с наскоку крепость им не взять.
      - Витовт не безрассуден в таких делах, - отозвался Юрий Святославич. - Вон, тюфяки привезли. Будут огнестрельными снарядами кидать. Постараются устроить пожар, а уж потом сыпанут стрелами и полезут на штурм. Федор! - обратился к сыну. - Пойди-ка, присмотри, проверь - достаточно ли приготовлено бочек с водой...
      Юный Федор с прискоком сбежал с крутой лестницы с верхней площадки башни в сопровождении нескольких воинов. Князь обратился к Вяземскому со словами, чтобы тот не забывал о ранее данном ему поручении - следить за поведением смоленских бояр. Юрий Святославич не опасался за прочность крепостных стен и не сомневался в мужестве защитников города - он опасался измены некоторых бояр.
      Накануне Вяземский уже взял двоих из тех, кто подбивал народ к бунту против Юрия Святославича; и он ответил, что измены не предвидится: все, кто мог изменить, убежали, и теперь в Смоленске остались лишь доброхоты Юрия.
      - Но все же будем держать ухо востро, - сказал Юрий Святославич. Прохитренный Витовт всеми способами станет добиваться своего... Он, я думаю, рассчитывает не только на свои силы, но и на измену мне иных бояр, в особенности тех, кто озлоблен или недоволен казнью их близких.
      - Ты прав, государь, - согласился Вяземский. - Не исключено, что некоторые из мужей затаили неприязнь к тебе. Надо быть бдительными.
      В это время от Витовтова шатра отделились несколько конников и приблизились к проездной башне крепости, в некотором отдалении от той башни, где находился князь Юрий.
      - Эй, сторожевые! - крикнул один из них. - Доведите своему князю Юрию Святославичу, что литовский господарь Александр желает послать к нему посольников. Согласен ли князь Юрий Святославич принять посольников?
      Зычный голос начальника сторожевой охраны ответил со стены:
      - Мы не слышали о таком господаре литовском под именем Александр.
      - Как это не слышали? Великий литовский князь Витовт по-православному именуется Александром.
      - Витовт изменил православной вере - стало быть, он теперь не Александр! - прозвучал тот же зычный голос.
      Всадники настаивали:
      - Витовт, он же Александр, предлагает через своих послов переговорить с князем Юрием Святославичем. Передайте вашему господину - не примет ли он посольство?
      Вскоре начальник сторожевой охраны подошел к Юрию Святославичу и передал ему просьбу литовинов. Князь сказал, что примет их завтра. Оговорил, в каком часу и в каком количестве примет послов. Потом отправился во дворец, размышляя, к чему бы вдруг Витовту пришло в голову начать переговоры с осажденными.
      Обитые железом дубовые ворота были распахнуты - пожалуйте, господа Витовтовы посольники! Впереди, в нарядном кафтане, ехал на богато убранном коне Василий Борейков - тучный, голова, как бы вдавленная в тело, недвижна, глаза смотрят зорко.