- Добра-то привез!..
      Вышла из дому мать, всхлипнула:
      - Паша! Слава те Господи - живехонек вернулся!..
      Братья, невестки живо внесли сундуки в дом. Невестки примеряли летники из полосатой струйчатой ткани, зеленой и желтой камки, накидывали на плечи длиннорукавные опашни...
      - Господское... Красно, красно1 , - повторяли они в восторге.
      Павел усадил себе на колени сынишку, гладил его по головке, а тот трогал розовыми пальчиками серебряные пуговицы на его кафтане. На баб, жадно перебирающих вещи, не смотрел. Вспоминал о Кате, думал, как бы она теперь радовалась вместе со всеми, примеряла бы платы и опашни... Невестки без зазрения совести выклянчивали у него в подарок то одно, то другое платье. Он был щедр. Ему было не жалко добытого ратным трудом... Старик вдруг цыкнул на снох:
      - Ну, хватит вам жадничать! Готовы все забрать... А ну-ка Паша приведет в дом молодую - и ей ничего не останется?
      Женщины зафыркали, - сколько, мол, ещё раз жениться ему - но свекор так посмотрел на них, что те притихли.
      А старуха, пока снохи рылись в сундуках, смотрела задумчиво и виновато, изредка повторяя: "Господь нам судья. Ox, судья!.."
      Павел вдруг вспомнил, как он ударил плеткой двух коломенских женщин. Как одна из них упала ничком и завыла. Ради чего он побил их? Не для того ли, чтобы отнятому у них добру алчно порадовались его невестки? Теперь он дивился своей ненужной жестокости, плоды которой столь жалки и никчемны. Ему стало не по себе. Он обидел и без того обиженных. В их душах теперь злоба и ненависть. Зло рождает зло, но не добро. Вся Коломна теперь ненавидит рязанцев. Будет мстить. Вот к чему приводят распри князей. Где выход? В чем? Отчего князья, притом соседи, не могут помириться?
      Так горестно размышлял Павел, и рука его поглаживала головку сынишки.
      Глава десятая
      После боя под Перевицком
      Как и следовало ожидать, московские правители, дабы проучить Олега за его дерзкий набег на Коломну, снарядили на Рязань крепкое войско во главе с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским. Этот князь, прозванный за его подвиг на Куликовом поле Храбрым, ещё ни разу не был побежден ни в одном из многочисленных боев, в которых ему приходилось участвовать. У московских правителей не было сомнения в том, что Владимир Храбрый одержит победу и на сей раз, тем более над рязанцами, которых московиты крепко побили ещё тринадцать лет назад, под Скорнищевом. Олег же, после набега на Коломну, пользуясь весенним половодьем, которое не позволило Москве быстро направить войско на Рязань, не сидел сложа руки. Его послы сновали то в Пронск, то в Муром, то в Смоленск - обеспечивали рязанцам помогу. В кузнях Переяславля от зари до зари ковалось оружие и доспехи. На торжище, на берегу Лыбеди, самым ходовым товаром в те весну и лето были мечи, копья, бердыши, щиты, боевые кони. Товары оплачивались не только ордынской, но и широко входившей в оборот рязанской серебряной монетой с надчеканкой "куньей мордки", монетой неказистой, с рваными краями и неправильного овала, но своей, являвшейся предметом гордости князя Олега: ведь она свидетельствовала о его высокой степени независимости и самостоятельности.
      Разведка вовремя донесла о движении неприятельского войска и о его силе. Отряды рязанцев и их союзников быстро были стянуты под Перевицк, небольшой, но хорошо укрепленный город на крутом берегу Оки, со стороны суши защищенный высокими земляными валами и глубокими рвами. Заранее в Перевицк свезли достаточное количество оружия, доспехов. Бой был дан под крепостью, и рязанцы, вооруженные на сей раз не хуже московитов и предводительствуемые князем Олегом и воеводой Иваном Мирославичем, в ожесточенном бою наголову разбили неприятеля. В полон был взят один из самых знатных московских воевод - князь Михаил Андреевич Полоцкий, внук Ольгерда, служивший московскому князю.
      Душа Олега Ивановича опьянилась - шутка ли, одержали верх над московитами, казалось бы, непобедимыми. Опьянены успехом его воеводы, его воины. И вот уже рязанцы пируют на берегу Оки, невдалеке от поля боя, с которого на повозках увозят раненых, сбрую с убитых коней, одежду с поверженных московитов... А из Перевицка на телегах доставляют крепкий мед в бочонках, бузу, квас, закуски. Сам князь в легком летнем кафтане, перехваченном золотым поясом, сидит на походном стульце среди воевод, принимает из рук стольника кубок с медом и, окинув пирующих благодарным взором, говорит:
      - Под Скорнищевом мы оконфузились, а под Перевицком загладили свой позор... Спаси вас Господь Бог, други мои...
      - И тебя спаси Господь Бог... Ты, княже, сам повел нас в бой...
      - Нет, не моя заслуга. Ваша заслуга. Все крепко бились.
      Поблагодарив всех вкупе, Олег Иванович затем велит поднести кубок каждому из воевод в отдельности, славит его и пьет, вместе со всеми, за его здоровье. Слуги без устали таскают кувшины с напитками и яства, заздравные кубки наполняются вновь и вновь, торжественность речей не умеряется. Незаметно подступает и тот час, когда воины, утомясь торжественностью и уставными порядками, раскрепощаются, речи их становятся все обыденней и проще, и чем ни проще, тем все милее...
      Вот в такой-то час Софоний Алтыкулачевич, изрядно уже и хмельной, слегка приподнимается со своего места:
      - Браты, быка гонят! И барана! Вот будет потеха!
      В самом деле, двое верховых гонят быка и барана. Бык здоровенный, с крутой холкой, с толстыми короткими рогами. Но и баран, с увитыми в коляски рогами, крепок. Многие из воевод привстали - животных пригнали для того, чтобы столкнуть их в драке - кто кого. Час назад Софоний Алтыкулачевич и Ковыла Вислый, под влиянием хмельного, затеяли пустяшный спор: первый утверждал, что в драке быка одолеет баран, второй - что бык легко забьет барана. И вот теперь, в ожидании потехи, нового развлечения, в котором нуждались упоенные победой воины, некоторые из воевод встали со своих мест. Обменивались впечатлением, произведенным на них видом животных:
      - Экий бычище!
      - Да и баран не крошка. Рога - в два кольца!
      - А все ж баран против быка - ничто.
      - Браты, а кто их них московит? Бык аль баран?
      - Хто послабее - тот и московит.
      Воеводы сейчас, после победы, ребячливы, и князь понимает их. Он смотрит на них с легкой улыбкой, как добрый глава семейства на расшалившихся детей. Конечно, заботливый глава семейства всегда, даже в самые счастливые минуты, помнит не только о своих удачах, но и неудачах и тревожных обстоятельствах. Сын Родослав в Орде - как не помнить о том, как не думать и не предпринимать усилий для вызволения его? Поэтому, посматривая на своих развеселившихся воевод с улыбкой, глаза князя в то же время выдают заботу. Вот эта смесь доброй улыбки и озабоченности даже в такую минуту упоения выделяет его из среды соратников.
      Слугам не удается стравить быка и барана - животные настроены миролюбиво. Тогда стольник Глеб Логвинов, развязав на себе алый кушак, подходит к быку. Глаза могучего животного тотчас наливаются кровью, он клонит голову книзу, роет копытами землю. Раздразненный красным цветом, устремляется к Глебу. Тот, держа кушак на отлете, увертывается от быка и успевает накинуть кушак на рога барана. Бык устремляется на барана, которого спасает лишь случайность - зацепившись за репейник, кушак срывается с завитков бараньих рогов. Подхватив кушак, бык взрывает землю копытами и неистово крутит головой.
      В конце концов бык успокаивается, он беззаботно щиплет траву, когда баран, затаивший на быка обиду, с разбегу, в мощном прыжке, ударяет противника в бок. Тот с крутого обрыва с шумом плюхается в воду, а баран предусмотрительно удаляется...
      - Софоша! Ты где? Качать Софошу!
      Несколько дюжих воевод подхватывают Софония Алтыкулачевича и подбрасывают вверх, приговаривая: "Экий ты молодец, Софоша! Баран твой перехитрил быка!"
      В какой-то миг озабоченность с лица князя слетает, и он, поддавшись общему веселью, приказывает налить Софонию Алтыкулачевичу полный кубок, и тот, прежде чем выпить, говорит здравицу в честь князя, княгини, их чад, при этом каждого называя по имени. И когда произносит имя Родослава, князь невольно сникает: сразу ему становится нехорошо, неспокойно при мысли, что младший сын его - в неволе...
      Тем временем десятки ратных подбирают трупы убитых чужих воинов (своих подобрали ещё вчера), укладывают на телеги и возят к месту погребения - скудельницам. Павел Губец (он среди подбиравших) все больше крутится возле лошади - то держит под уздцы, то поправляет дугу или хомут непривычно и неприятно ему подбирать трупы. Товарищи, подойдя к очередному убитому, переговариваются:
      - Эк, сердешный, как тебя изукрасили!
      - Отец-мать не узнали бы... Голову-то рассекли! Ух, как!..
      - Небось, и жениться не успел...
      - Да и ладно, что не успел... Нашему брату гораздее не заводить семью. Рано или поздно - убьют.
      - Убьют, нет ли, а семя оставь. Не то твой род пропадет.
      - Гля, а на этом сердешном сапоги зеленого сафьяна, узорчатые.
      - Снимай. На торге хорошую цену дадут.
      - Такие сапоги и в свой сундук положить можно.
      - А я бы не положил. Будет думаться... С убитого - дельнее продать.
      Труп кладут на телегу. Павел быстро взглядывает на него - тут же отворачивается. Голова убитого и в самом деле обезображена - рассечена ударом меча от темени до рта. Но не кровь и страшные раны побуждают Павла отворачиваться - он боится увидеть среди убитых старых знакомых. Тех, с кем познался, служа когда-то на окском побережье в пределах крепости Лопасня.
      Один из тех знакомых встретился Павлу в бою. Ливнем прошумели пущенные с обеих сторон стрелы, вскрикнули первые раненые и полки сступились. Скрежет мечей, крики, стоны... Ржанье коней... Клекот и хрип чьего-то коня, в его горле застряла пика. Перед Павлом (он рванулся в гущу боя со всей страстью и яростью - убивать, мстить за поруганную честь его жены, и уж неважно, что горе его семье принесено татарами, а не московитами) возник московит - в страшно озлобленном оскале. Острие его копья, подрагивая и тускло поблескивая, направлено в грудь Павла. Павел поднял коня на дыбы, соображая, как увернуться от удара врага и ударить ловчее самому, и вдруг видит - знакомый оскал! Эти большие зубы, эти малиновые десны... "Гришка!" - "Пашка!.." Копья зависли, медля. В глазах обоих всадников - оторопь. Не было бы ничего противоестественнее - даже в бою - убивать друг друга. Павел крикнул:
      - Гришка, моя рука на тебя не подымается!
      - И моя - на тебя!
      Разъехались...
      Трупы погребли в скудельнице, вырытой на краешке местного православного кладбища. Тут же, наскоро, сколотили тесовую часовенку с крестом. Священник машет кадилом на медных цепочках, и ноздри Павла чутко улавливают запах ладана. У его телеги двое ратных возятся с сопением, никак не смогут совладать с тяжелым большим трупом, и тогда Павел, доселе брезгливо поневоле отдалявшийся от трупов, уже испускающих сладковато-приторный запах тления, сам подхватывает громоздкого убитого под голову... Странное чувство овладевает им - будто хоронит он не чужого, а своего. А к концу дня чувство это укрепляется, что уже не будто, а точно он хоронит своих. И это чувство рождает все тот же, прежде возникший в его душе вопрос - для чего, зачем воюют друг против друга свои, православные?
      Глава одиннадцатая
      В канун прибытия Сергия Радонежского
      С ликованием встретили рязанцы своего князя-победителя. Священники, монахи, именитые люди вышли встречать воинов с иконами, крестами, хоругвями. Торжественно звонили колокола. Встречавшие выкрикивали приветствия, кидали вверх колпаки.
      Олег Иванович ехал впереди войска на белом арабском коне. Высоконькие черные копыта аргамака властно и весело выщелкивали по твердой летней дороге. За ним - воеводы. Следом везли на одних повозках московские стяги с подрубленными древками, на других - важных пленных. Простые пленники шли пешком - кто понурясь, а кто с любопытством оглядывая изукрашенный деревянной резьбой чужой город.
      Всеобщий пир длился три дня. В пылу хмельных самовосхвалений некоторые из бояр договорились до того, что первенству Москвы наступает конец и что Переяславлю самое время выдвинуться на её место. Ведь Москва явно выдохлась, она не в состоянии, после разорения её Тохтамышем, обрести прежнюю силу.
      Тохтамыш после своего нашествия на Русь не стал отнимать у Дмитрия Московского его великого княжения Владимирского, но наложил на Москву почти непосильную дань. Тяжесть этой дани вынуждала московских правителей прибегать к внеочередному побору с богатых и зависимых от неё земель. Такой внеочередной побор назывался черным бором. Самой богатой землей Северной Руси был Новгород, и когда Москва очень нуждалась в средствах, её взор чаще всего обращался именно на Новгород, серебряный родничок которого, ввиду его активной торговли с Западом и Востоком, считался неиссякаемым.
      Однако теперь, когда Москва потребовала от "Господина Великого Новгорода" уплаты черного бора, он заартачился. Отказался нести дополнительное бремя. В прежнее время Москва силой вынудила бы новгородские власти подчиниться её требованиям, но сейчас, после поражения под Перевицком, этих сил ей недоставало. Более того, почуяли слабость Москвы и новгородские ушкуйники. Эти разбойники на лодиях устремились вниз по Волге грабить всех и вся, в том числе и московские владения. Для обуздания ушкуйников требовалась немалая сила, но в условиях розни с Рязанью московским властям невозможно было даже покончить с разбоями.
      Из Москвы в Переяславль прибыло посольство - выкупать пленных, договариваться о мире и любви. Олег заломил за пленных такой выкуп, что московиты досадливо кряхтели да воротили носы. Потребовал Олег и значительных территориальных уступок - возврата Рязани нескольких волостей на порубежье Оки. Посольство убыло ни с чем.
      Неуступчив был Олег и в переговорах со вторым московским посольством.
      При этом князь Олег, принимая обычно горделивых московитов, а теперь куда более учтивых и смиренных, не тратил много времени на переговоры с ними. Он внимательно выслушивал их предложения, все время помалкивая, когда же посольники выговаривались и, видя задумчивость и как бы согласие князя, уже готовы были поверить в свой успех, князь повергал их в растерянность кратким отрицательным ответом. Свое "нет" он говорил совсем тихо, будто бы речь шла о пустяках, но в этом тихом звучании московитам слышался устрашающий рык льва.
      Такое поведение Олега Ивановича диктовалось тонким политическим расчетом. Рязанский князь знал, что князь Дмитрий снарядит к нему новое посольство, что он вынужден будет идти на уступки, ибо в противном случае, враждуя с Рязанью, московский князь может даже лишиться великого княжения Владимирского, на которое уже давно посягает Михаил Тверской, а теперь ещё и суздальский князь Борис Константинович, который, по милости хана, сел на Нижнем Новгороде.
      Однажды рано поутру - дело было по осени - в спальню вошел постельничий и, разбудив князя, доложил: из Москвы едет посольство. "Хорошо, - подумал Олег, умываясь над медным тазом и давая слугам одеть себя. - Дмитрий упорно ищет согласия со мной. Стало быть, не зря я требую с него достойного выкупа за пленных и возврата рязанцам нескольких волостей...". Решив в уме, что и впредь будет твердо стоять на своем, осведомился:
      - Кто во главе посольства?
      - Преподобный Сергий Радонежский.
      Князь, уже одетый и направивший было стопы в крестовую палату, помешкал:
      - Я не ослышался? Отец Сергий?
      - Не ослышался, господине. Отец Сергий.
      Олег Иванович постоял, опустив голову. Итак, московский князь прибег к посредничеству святого Сергия, о котором ходили удивительные легенды. Одна из них - в день Куликовской битвы преподобный Сергий служил молебен в своей обители на Маковце, молитвами укрепляя боевой дух православных, и, когда на поле боя кто-то из русских воевод пал смертью, он, находясь на расстоянии нескольких сотен верст от поля битвы, силой своего ясновидения прозревая ход сражения, вслух произносил имена погибших.
      - Гм... Мудр князь Дмитрей. Знает, кого послать. Ишь, ловок! Видать, крепко, крепко его поджало... Что ж, упремся! Своего не упустим. Своего-то нельзя упускать?
      - Никак нельзя, - подтвердил постельничий.
      Князь все ещё стоял, размышляя. С одной стороны - великая честь принять святого, с другой - ясно же, отец Сергий прибывает на Рязань по просьбе московского князя защищать московские, а не рязанские интересы. Ведь маковецкая обитель располагается на территории Серпуховского княжества, которое входит в состав Московской земли.
      Распорядясь пригласить к нему владыку Феоктиста, рукоположенного епископом Рязанско-Муромской епархии минувшим летом, князь отправился в моленную палату.
      Моленная палата освещена лампадами и свечами. Домашний поп, дьяки, слуги - уже на месте. Благословляя, священник прикладывает серебряный крест к челу, подбородку, щекам князя и тот, поцеловав крест, выждав, когда священник благословит княгиню, княжича Федора и всех, кто пришел в крестовую палату, приступает к молению.
      Однако князь ещё рассеян, весть о прибытии очередного посольства из Москвы продолжает занимать его ум. Он слегка озадачен - как тут не призадуматься, коль московские правители прибегают к посредничеству отца Сергия? С легкой руки маковецкого игумена они уже не раз добивались выдающихся успехов - та же донская победа над Мамаем одержана с его благословения. И вот теперь отец Сергий на пути в Переяславль... С чем он едет? Чьими интересами станет руководствоваться в качестве главного посольника?
      В то же время Олег Иванович ощущает тонкую радость. До сих пор он лишь слышал о духовных подвигах старца, о его даре провидца и целителя, о его святости, а теперь свидится с ним...
      Некоторое время мысли о предстоящем приезде московского посольства мешают ему сосредоточиться на молитве, раздробляют внимание. Он молится, не вникая чувством в каждое слово, не возбудя в душе самоуничижения и благоговейного страха перед Господом Богом. А это значит, что моление его пройдет без пользы для души и дела. Чтобы полностью переключить внимание на образ Спасителя, перед которым стоит, он прибегает к мысли о том, что не князь Московский послал отца Сергия на Рязань, а нечто высшее. Отец Сергий едет на Рязань по внушению свыше, ибо все, что делает святой, делает по воле Всевышнего. Постепенно князь погружается в молитву всей душой, доводя мысль каждого слова до глубины сердца, до той глубины, когда сердце, подобно бутону цветка, раскрывается благодарно и благоговейно и как бы исполняется светом чувств. И когда он повторяет мысленно вместе со священником слова "Да будет воля Твоя", - он уже знает, что участь его в Господней воле, и мысль об этом его успокаивает. На душе становится тепло, и когда, окончив молитву, он снова вспоминает о скором прибытии отца Сергия в Рязанскую землю, ему уже хочется как можно скорого свидания с ним.
      Феоктист стар, широк в кости, но худ и сух. Лицо его синюшное, дышит со свистом, а то и хрипом, страдает приступами удушья. Бывает, что приступ случается ночью, он сидит на постели, опираясь костлявыми руками о кровать, ловит ртом воздух. Но страха в глазах никогда нет - не боится смерти, готовится к ней, премного постясь, ещё ревностнее, чем прежде, молясь и усмиряя в себе остатки гордыни. Он на склоне лет вообще ничего не боится (кроме прегрешений) и судит обо всем трезво, строго, порой сурово, но с доброжеланием. Он деятелен - недавно рукоположенный в сан епископа на Рязанско-Муромскую кафедру, уже успел навести порядок в церковных делах епархии, запущенных за пять лет отсутствия в ней владыки.
      Сидя напротив князя в натопленной палате и тяжело дыша, Феоктист перебирает четки и смотрит на Олега Ивановича добросердечно, отечески, слегка как бы и покровительственно. Он - исповедник князя, духовный его отец. Уже успел познать сложную натуру князя со всеми её извивами, но сам для духовного сына - ещё загадка. Ибо, чутко относясь к внутреннему миру окружающих его людей, Феоктист тщательно оберегает свой собственный от внешних прикосновений.
      Потому ещё Феоктист загадка для князя, что он ставленник нового митрополита Пимена, а Пимен - тоже загадка для многих на Руси.
      Когда по дороге в Царьград неожиданно умер наместник митрополичьего престола Митяй и в свите его возобладало мнение, что не дело возвращаться домой без митрополита и что им должен быть архимандрит Пимен из Переяславля Залесского, то последний воспользовался ризницей покойного Митяя и на чистой запасной грамоте с великокняжеской печатью, данной князем Дмитрием Митяю на всякий случай, написал от имени великого князя греческому патриарху прошение поставить его, Пимена, в митрополиты. Это был явный подлог. Мало того, Пимен по приезде в Царьград растратил все князевы деньги и сверх того назанимал в долг у тамошних ростовщиков изрядную сумму - опять же от имени великого владимирского и московского князя. С помощью подложной грамоты и денег, взятых в долг у ростовщиков, Пимен добился поставления в митрополиты.
      Князь Дмитрий Московский рассердился на Пимена за подлог, растрату великокняжеской казны и наделанные им долги и, сослав его в Чухлому, призвал на Москву, на митрополичий престол, Киприана. Однако во время Тохтамышева нашествия Киприан повел себя малодушно и подозрительно: вместо того, чтобы поддержать дух защитников, он бежал из Москвы и бежал не в Кострому, куда направился сам князь для сбора войска, а в Тверь. Видно, решил, что наступил конец великому Владимирскому княжению московских князей, что ярлык на великое княжение хан выдаст тверскому князю, давнему сопернику московского. За этот подозрительный поступок Киприан был выслан из Москвы в Киев, и митрополичий престол занял вызванный из Чухломы Пимен.
      Тотчас Пимен стал рукополагать на епископии своих людей, и одним из них был Феоктист, который не жалеет сил, чтобы укрепить Пименово сидение на московской митрополии.
      Как дошло до ушей князя Олега, Пимен и Дмитрий Московский все же не сумели отладить свои взаимоотношения, есть меж ними какие-то трения, так и не преодоленные со времен ещё тех, царьградских своевольных поступков Пимена. Ныне Пимен пребывает в Царьграде, куда отбыл ещё весной по своим митрополичьим делам, и рязанскому князю вовсе небезразлично, как отнесется владыка Феоктист к вести о предстоящем прибытии Сергия Радонежского на Рязань в качестве московского посла.
      - Направлено к нам из Москвы очередное посольство, - говорит Олег Иванович. - Москва упорно ищет мира с нами. Да и как не искать, Господин Великий Новгород не дает черного бора, могут встать на дыбы и другие города, а Дмитрею надо убедить хана, что он способен собрать полную дань и, стало быть, оправдывает данный ему ярлык на великое Владимирское княжение. Но вот что меня смущает - на сей раз московское посольство возглавляет...
      - ... преподобный отец Сергий, - досказывает владыка.
      Князь с удивлением и уважением смотрит на Феоктиста - как видно, служба оповещения у владыки поставлена не так уж плохо.
      - И вот, отче, - продолжает князь, - прошу высказать свое мнение: почему Москва посылает на Рязань старшим послом не боярина, а отца Сергия? Зачем князю Дмитрею потребовался игумен Маковецкой обители? В чем тут хитрость, коль таковая имеется?
      У Феоктиста на сей счет свое мнение, но он предпочитает дать уклончивый ответ: мол, преподобный отец Сергий умеет умягчать и убеждать людей, и московский князь надеется, что святому по силам уговорить и его, великого князя Рязанского.
      - Но самому-то Преподобному какая тут корысть? Для чего ему-то откликаться на просьбу князя Дмитрея? Ведь упросить меня идти на мировую с Москвой даже и ему будет крайне трудно... Если не сказать - невозможно...
      Четки в руках владыки замирают. Старчески приоткрыв рот, он смотрит на князя с нерешительностью:
      - Люди порой весьма ошибаются, когда полагают, что святые вовсе лишены человеческих слабостей, - осторожно говорит Феоктист. - Даже святые, пусть временно, но могут склониться к тщеславию, одному из самых опасных человеческих пороков.
      - Ты хочешь сказать... - князь невольно запинается: ему совестно даже и предположить, что отец Сергий, некогда отказавшийся от сана митрополита, который предлагал ему покойный митрополит Алексий, способен склониться к тщеславию.
      - Никто не отнимет у Преподобного его иноческих подвигов, продолжает Феоктист несколько решительнее. - Никто... Однако, осмелюсь предположить, отец Сергий теперь сожалеет, что отказался от митрополичьего престола. Сам митрополит Алексий перед смертью вызывал Сергия к себе, предлагал ему стать его преемником. Отец Сергий решительно отказался от высшего церковного сана. И вот, сын мой, размышляя о поступке маковецкого игумена, я порой думаю: а не пожалел ли он позднее о том? Не спохватился ли? Подумать только - ему, игумену маковецкого монастыря, предложен был митрополичий престол! Где, в каком государстве, в каком тридевятом царстве, возможно такое? Игумену представился такой счастливый случай, и он отказался! И я не поверю, если мне скажут, что он об этом не сожалеет. Сожалеет! Я подозреваю, что отец Сергий теперь поддался соблазну получить митрополичью кафедру, в чем, конечно, обещал ему помочь князь Дмитрей, иначе навряд ли он, в его уж старые лета, согласился бы подняться в неблизкий путь по делу, весьма далекому от церковных...
      Феоктист слегка откидывает голову в ало-синей скуфье, тяжело дышит. Он взволнован. Он давно уже обеспокоен непрочностью Пименова сидения на митрополичьем столе, обусловленной все ещё продолжающейся взаимной подозрительностью, если не сказать резче - неприязнью Пимена и князя Дмитрия. И теперь, когда московский князь прибегает к помощи отца Сергия, чтобы укрепить свое княжение, как не встревожиться? Как не подумать о том, что в случае успеха Сергиева посольства московский князь станет продвигать маковецкого игумена на митрополичий стол взамен Пимена?
      Сказав все это с четкой определенностью и слегка в сердцах, владыка Феоктист, как лицо духовное, тотчас же спохватывается: он, увлекшись, как-то даже и не заметил, что высказал свои предположения не из любовных и мирных чувств, а с некой даже запальчивостью, раздражением. А это означало, что в нем заговорило самомнение, то самое, которое, в отличие от самоуничижения, порождает чувство гордости, в свою очередь влекущее за собой желание судить других... А если его предположения зряшны? Если московский князь даже и не помышляет о том, в чем его подозревает Феоктист? Если не помышляет и отец Сергий о митрополичьем троне? Вот и выходит, что Феоктист возводит напраслину...
      Ему вдруг становится нехорошо - давит сердце, дышать все труднее, хоть раздирай грудь. Он и пытается это делать - пальцами скребет по мантии, а сам сползает с кресла, мысленно спеша обратиться к Господу спасти его, грешного.
      Князь, встревожась, зовет слуг; скоро является лекарь со снадобьями в черепушках. Через некоторое время владыка приходит в себя, и его увозят под заботливым попечением князевых слуг во владычный дом.
      Глава двенадцатая
      Преподобный Сергий в Переяславле Рязанском
      Посольство во главе с Сергием Радонежским прибыло на Рязань в дни Филиппова говения, когда уже выпал снег и устоялся. Достигши Троицкого монастыря в предместьях Переяславля, отец Сергий помолился в нем и переночевал, почти всю ночь стоя на молитве. На следующее утро за ним приехали посланные князем Олегом Ивановичем сын Федор, зять Иван Мирославич, несколько бояр и священников - посланцев рязанского владыки. Князь и владыка в окружении бояр и священников ждали московское посольство у ворот Глебовской башни. Чуть в сторонке стояла большая толпа простых горожан. На башне, на крепостных стенах под двухскатными лубяными крышами стражники в тулупах. Их обветренные лица обращены к Верхнему посаду. Звонил висевший у башни тяжелый вестовой колокол.
      - Едут, едут! - оживились на башне и стенах.
      - Эвон, сколько их!
      - Лепо идут кони!
      - Одева на московитах пригожая....
      - Еще бы! Бояра!..
      - А и наши не ударили лицом в грязь. Смотри - молодец к молодцу!
      - А как же? Срамиться перед московитами нельзя.
      - Как бы московиты не обдурили наших! Ишь до чего додумались - отца Сергия послали...
      - Не... Нашего государя Ольга Ивановича не обвести им вкруг пальца.
      Из ворот Верхнего посада выезжает на мерзлый бревенчатый мост вереница верхоконников и повозок. Впереди - в руках верховых - однохоботное и двухоботное знамена с изображением на них Спасителя. Сани визжат на мосту полозьями. В нескольких саженях от встречавших останавливается крытый возок, и из приоткрывшейся двери его сначала высовывается нога в лапте, затем показывается белобородый старец в простом монашеском одеянии. Очерк лица его благороден, в его выражении какая-то внутренняя теплота, домашняя и притягательная. Неспешно и не по летам легко он выходит из возка и, охлопав себя по полам посконного одеяния, отыскивает глазами надвратную икону Бориса и Глеба, опускается на колени в снег, крестится и кладет земной поклон.
      - Отец Сергий! - шелестит в рядах встречавших простонародцев. - Отец Сергий....
      - Он и есть!
      - А тощой - будто жук-бегунец!
      - Постится, видать, строго...
      - А глаза-то какие у него! Светлые...
      Князь Олег, сойдя с коня, идет к отцу Сергию под благословение без внутреннего душевного трепета - для него сейчас старец прежде всего посол, который прибыл выполнять поручение его давнего врага-соперника - Дмитрия Московского. Но, конечно же, не однажды слышав о том, что маковецкий игумен обладает чудесным даром целителя и прозорливца, он всматривается в его лицо с интересом. Отец Сергий ответно смотрит на князя дружелюбно, чистосердечно, но отнюдь не настороженно и даже не испытующе, как обычно смотрят послы. В то же время взгляд старца входит в него мягким светом, идущим как бы издалека-далёка, из глубин громадного духовного опыта. Старец благословляет князя, и когда Олег прикладывается к его руке, то вдруг чувствует, как в его душу вселяется что-то благотворное, что-то умягчающее.
      И в дальнейшем, когда после исполнения всех уставных действий по церемониалу встречи идут в храм и владыка Феоктист в сверкающей драгоценными каменьями митре ведет службу, князь, иногда взглядывая на отца Сергия и видя, как тот молится, отрешась от всего внешнего, и как лицо его становится все светлее и светлее, будто только что выпавший снег, чувствует в себе все ту же внутреннюю благодать.