Юрий был рад, что на него возлагали ответственное и, как ему представлялось, приятное поручение. Но вдруг один из думцев, старый Павел Соробич, воспротивился:
      - В Проншк - Юрия? - прошепелявил. - Да мышлимо ли? Он им швой окрутят они его...
      На какой-то миг в палате вновь установилась тишина - неловкая, гнетущая. Впервые открыто, во всеуслышание, озвучено было то, о чем доселе каждый думал лишь про себя. В присутствии Олега не было принято обсуждать подозрительное поведение пронского зятя. Год от году тот все заметнее отчуждался от Переяславля и, напротив, его все явственнее влекло к Москве.
      Выжидательно обведя взглядом думцев, ни один из которых даже и не подумал оговорить Соробича, князь сказал:
      - В словах почтенного Павла Соробича послышалось мне неверие в моего окольничего. Говорю вам: у меня нет причин не доверять ему. Велю ему завтра же ехать в Пронск.
      И ни слова о том, есть ли у него подозрение в отношении князя Пронского, целовавшего крест на верность ему.
      - А теперь, - продолжал чуть погодя Олег Иванович, - обмыслим, кого послать в Сарай. Дело сугубо серьезное. Хорошо бы зазвать кого-нибудь из толковых ордынских князей на постоянную службу, а не только лишь для того, чтобы оказать одноразовую помогу.
      Всем было известно, что многолетняя смута в Орде опостылела многим тамошним князьям и некоторые из них не прочь были послужить на Руси.
      - Верно, княже, верно, - дружно согласились бояре. - Твой замысел с дальним заглядом и нам по душе.
      Сам того не замечая, Афанасий Ильич подался вперед, взглядом упрашивая: "Пошли меня, княже! Дай мне возможность искупить мою неудачу в Москве. С татарвой мне будет легче сговориться...".
      Олег Иванович, однако, сделал вид, что не заметил, не понял мысленной мольбы боярина, которому доселе доверял ответственнейшие поручения. Афанасий перевел взгляд на воеводу Тимоша Александровича, друга и родственника, прибывшего в думу из своей вотчины Шилово. Могучего телосложения Тимош, как всегда, на думе помалкивал, но, уловив во взгляде друга мольбу, замолвил за него словцо:
      - Что тут ломать голову? Афанасий Ильич в ордынской столице бывал не однажды - его и послать.
      "На Рождество приглашу в гости и подарю сокола, - благодарно подумал Афанасий Ильич. - Жалко, что нет ныне его брата Давыда. Тот бы за меня тоже..."
      Но князь не отозвался на предложение Тимоша Шиловского. Вдруг взгляд его остановился на Епифане; тот, решив, что час его настал, взмолился:
      - Господин, пошли меня! Я приведу полк татар! А надо - два! Я сумею! Поверь мне - лучше меня никто не выполнит твое поручение...
      Настырность Епифана одних изумила, других восхитила, третьих, ему сочувствующих, испугала: как бы князь не осудил резко за самонадеянность молодого, подающего большие надежды, посольника. Но князь посмотрел на Епифана пристально, как бы заново, и с добродушием.
      - Два полка, баешь, приведешь? А коль тебе придется ехать в Сарай без сребра? На какие шиши купишь войско?
      И тут Епифан совсем разошелся:
      - Княже милостивый, да ты сам не ведаешь, как ты богат и без сребра! И коль позволишь - подскажу, в чем твое богатство...
      - В чем же?
      - Твоя сестра, княжна Анастасия на выданье...
      "Далеко пойдет", - не без зависти подумал Афанасий Ильич.
      Олег Иванович слегка насупился:
      - За кого мне выдать княжну Настасью - это мое дело. Ну, а коль тебе в охотку сослужить мне службу - что ж, можно и помыслить о том. Татарская молвь тебе ведома, ума тебе, вижу, ни у кого не занимать... Тако ли я баю? - обратился он к боярам.
      - Тако, тако. Пора Епифашу посылать старшим.
      - А не молод для старшего-то? - усомнился Тимош Александрович.
      - Ничто, - возразил князь. - Млад годами, да востер умом. Да и так ли он млад? Ему уже двадцать с изрядным гаком.
      Епифан Кореев раздул ноздри - рад был такому повороту. Афанасий Ильич, напротив, ещё более расстроился. Ибо, как ему предвиделось, никакого возвышения теперь ему не видать, и по справедливости - московский провал был его провалом. Когда настала пора боярам расходиться, Афанасий Ильич, привлекая внимание своей звучной медленной речью, сказал:
      - Хочу, бояре, повиниться перед вами за то, что не упросил московитов не затевать с нами брани.
      - Как бы ты их упросил? - откликнулся кто-то.
      - Был один выход - отдать им Лопасню обратно.
      Засопели бояре - не по сердцу им такое! Павел Соробич, яростный противник Москвы, крикнул:
      - Это что же - крепошть - коту под хвошт?
      - Ты, Афанасий Ильич, не белены ли объелся? - подхватил Софоний Алтыкулачевич. Епифан Кореев ввернул:
      - Не нашему князю пасть в ножки Дмитрею Московскому! - и победоносно посмотрел на Афанасия Ильича.
      Дьяк дочитал по-скорому жалованную грамоту, и князь вручил её отцу игумену Арсению. Тот прочувственно сказал:
      - Брате во Христе! Я и мои иноки не забудут милости государя Ольга Ивановича, и в сей грозный час проявим ещё большее усердие перед Господом Богом. Да умилостивим Его простить нам грехи наши тяжкие...
      Зашелестели рукава шуб - думцы крестились. Выходили с громким говором, с желанием поскорее исполнить указания любимого князя.
      В сенях бояре задержались - обсудить, получше уяснить, что произошло. Пищи для ума немало: это решимость Москвы, это новая расстановка сил в думе. Мнутся под предлогом, что лошади закладываются в санные повозки, хотя возки давно уже заложены и кучера наготове. Переговариваются и ревниво поглядывают на дверь палаты - выйдет ли оттуда слуга. Олег Иванович имел привычку позвать кого-то к себе уже после думы. И тем как бы выделял. Лестно быть позванным к князю для отдельной беседы, может быть, более важной, чем общедумский разговор.
      Как пчелы летят на цветок за взятком, так и думцы неотвратимо тянутся к Олегу Ивановичу. Только ли потому, что он дает им вотчины? Нет. Все князья обеспечивают вотчинами бояр, но не ко всем тянутся. Ангельский характер? Нет, характер его сложен, в нем уживаются добросердечие с гневливостью, великодушие с мстительностью.
      С детства, сурового и сиротского, тревожным облаком витает над Олегом загадка, и тайна окутывает его личность, - эта загадочность, видно, и тянет к нему людей. (Не подозревали, что Олег станет неразгаданным и в памяти потомков.) А может быть, все объясняется проще: бояре не раз уже убеждались в удачливости князя, они видели и чувствовали - ему по силам возрождение былого могущества Рязанского княжества.
      Дверь отворилась, слуга позвал Епифана Кореева и Афанасия Ильича. Афанасий Ильич от неожиданности приподнял брови да так, недоуменно и вопросительно оглядываясь, пошел в палату - но только не впереди Епифана, как было бы ещё вчера, а позади. Епифан же, весело поглядывая исподлобья, прошел уверенно и расправив плечи, как свой и к себе.
      Князь указал обоим на лавку. Афанасий Ильич так и не мог справиться с собой - выражение недоумения словно бы застыло на его породистом лице. И не было в его позе ни прежней осанистости, ни важности. Он выглядел надломленным.
      Но Олег Иванович ценил этого боярина. Он был прям и честен, имел особенный взгляд на расстановку сил на Руси. По мнению Афанасия, на Руси произошло окончательное перераспределение сил, и Москва вышла вперед надолго, может быть, навсегда. Ей помогает сам Бог, питающий её энергией духа и мыслей. Потому-то именно Москву избрал для своего местожительства митрополит, некогда пребывавший во Владимире. Москва успешно соперничает и с Суздалем, и с Тверью, даже и щелкает по носу могущественного Ольгерда Литовского, когда тот пытается завоевать её. Силы её, на диво, бьют родниковыми ключами, видно, из самого сердца земли-матушки...
      Эвон, как Москва расстроилась! Какое кишение на её торгах! И во всей её земле со времен Калиты изведены разбой и воровство... "Мы, рязанцы, ещё диковатые... - порой говаривал Афанасий Ильич. - Лезем из кожи, чтоб показать, какие мы дерзкие, независимые и умные... Но куда разумнее было бы побрататься с нашими соседями, кое в чем порой и уступить да тянуться следком за ними..."
      - Что ж, Афанасий Ильич, - обратился к нему князь. - Неужто ты всерьез за то, чтобы вернуть крепость без боя?
      - Боюсь, княже, что силы у нас с Москвой неравные...
      - Но можем ли мы отдать им нашу же крепость? Унижение нам к лицу ли?...
      - Унижение-то не к лицу...
      - То-то же, - перебил князь. - Рязань вот уже семьдесят лет кипит и перекипает от возмущения на Москву. Нельзя, чтобы отдать.
      - Нельзя, - окончательно отступился Афанасий Ильич.
      - А теперь, Афанасий Ильич, ступай. Не обессудь, что не посылаю тебя старшим в Сарай. Ты сделал все, что мог, и может, не твоя вина, что не удалось замириться. Но удача ушла от тебя, и нам нужны новые люди. Иди.
      Афанасий Ильич поклонился и пошел. Вдруг, когда он был уже у двери, Олег Иванович сказал:
      - Но не думай, Афанасий Ильич, что отныне сядешь ниже того места, на котором сидел доселе. Я не забывчивый, помню твои добрые дела. Надеюсь, пользу ты ещё принесешь немалую...
      Афанасий Ильич растрогался такими словами и ответил:
      - Спасибо, княже.
      Вышел он явно приободренным. Князь не забыл его старых заслуг. Не передвинет с достойного места ниже, полагая, что Афанасий Ильич ещё принесет пользу. А что утрачена надежда породниться с князем - что ж, мало ли кто из бояр имел надежды да потерял? Князь один, бояр много...
      Епифану Корееву князь сказал:
      - Подбери себе, Епифан Семенович, добрых помощников и отправляйся в Сарай. Не проволакивай время. В первую очередь добейся приема у царицы Тулунбек и постарайся убедить её в том, чтобы она оказала мне помогу. И ещё постарайся свидеться с мурзой Салахмиром1. Доведи ему, что на выданье моя сестра Настасья и я отдам её ему в женки, пусть бы он шел на Рязань со своим полком служить мне.
      Поручив Епифану ещё несколько неглавных дел, велел ему отбыть уже послезавтра.
      Епифан поблагодарил и, выйдя от князя, с блеском в глазах, не останавливаясь, пошел мимо бояр по сеням прямо к выходу. Им уже овладело нетерпение - готовиться к отъезду и, не отлагая, выполнять ответственное поручение.
      Глава четвертая
      Решается участь княжны
      - Почто такой ненастный? - услышал князь мелодичный голос жены Фроси.
      Он, в шубе, в белых валеных сапогах, стоял на гульбище. Огороженное узорчатыми деревянными перилами, гульбище опоясывало дворец по всему второму ярусу. Князь в эту минуту находился в той части его, которая выходила на север. Прямо перед ним, под обрывом, текла подо льдом река Трубеж. Дубовый лесок на противоположном берегу был тих и угрюм. Справа широко раскинулись заснеженные приокские луга, слева, на нагорном берегу Трубежа, манила взгляд уютом и несколькими красивыми церквями Владычная слобода. Думал: что ж, видно, большой войны не избежать. Напрасно он понадеялся на то, что Москва смирится с потерей Лопасни. Не хотел бы он большой войны. Но что делать? Нельзя же бесконечно уступать Москве. Всему должен быть предел.
      Жаль только - судьбы ломаются. Судьба младшей его сестры Настеньки уже на сломе. Разве в радость ей будет узнать о своей доле? Он любил её, свою сестренку. Ей не было и года, когда умер отец, и Олег заменил ей отца - много забот и труда вложил в её воспитание. Когда она подросла, отказал многим женихам, домогавшимся её руки. Все ему казалось: они недостаточно родовиты. И вот сам задумал отдать её не за какого-либо русского княжича, чей род ведет к Рюрику, а за татарина, за мурзу1, притом не самого знатного происхождения, не из чингисидов.
      Фрося, чей голос всегда ему сладок и приятен, мягкоулыбчивая, в сизособолиной шубе, в шапке с меховым околышем, украшенным драгими каменьями, легко шла к нему. На плече - белый, с черным хвостиком, горностай. "Ей и поручу предуведомить Настасью", - подумал князь.
      Взаимоотношения супругов с годами претерпели изменения. Прежняя пылкость, сопутствуемая то страстностью на брачном ложе, то внезапными охлаждениями и даже кратковременными ссорами, уступила место ровной и теплой любви, отмеченной тонким обоюдным пониманием.
      Встряхнув головой (как бы сбросив груз забот), Олег Иванович шагнул навстречу жене, обнял её. Быстро отстранясь и оглянувшись - как бы кто не увидел! - заботливо подвел жену к креслицу, покрытому мехом, и сам сел на такое же кресло рядом. По глазам её понял: ей известно все, и недавняя улыбка её означала лишь то, что она хотела его успокоить.
      - Вижу, свет мой, тебе сказали о вестях из Москвы...
      - Да, господин мой.
      Он помолчал и спросил о Феде, о его простуде. Фрося ответила, что как только Феде начали втирать в грудь кабанье сало - ему полегчало, и он уже просится покатать его на санках, а сейчас мамки и няньки одевают его на гулянье.
      В это время из терема вышел в окружении мамок и нянек немного осунувшийся во время болезни Федя, в меховом кафтане, на ременном поясе игрушечный меч в серебряных ножнах. Подошел к родителям, чинно поклонился, подражая взрослым. Отец подхватил его на руки, подбросил, затормошил, приговаривая, что он уже большой, чуть ли не витязь, и не пора ли его сажать на конь, приставив к нему воспитателем Манасею. Фрося сразу же возразила - не пора, потому как дядька Манасея, которому дай только волю, загоняет мальчика на детских воинских игрушках. Но Олег Иванович настаивал: все же пора, иначе мамки и няньки избалуют княжича, а масленая головка отцу-матери не кормилец и не опора...
      Отпустив сына, князь занял свое кресло, обдумывая, как бы ему сказать о своих планах в отношении Настеньки так, чтобы не слишком расстроить Фросю. Но оказалось, у Фроси был свой разговор - в отношении её отца, Ольгерда. Она просила мужа направить посла в Литву - попытаться склонить Ольгерда оказать помощь Рязани. Ведь отцу ничего не стоит погрозить пальцем Москве - и она присмиреет, пойдет впопят. Да, Ольгерд обиделся на Олега, которому, как теперь стало ясно, ни в коем случае не следовало посылать против него полк, но уже прошло немалое время, чтобы успеть остыть. Да и ради дочери отец может смягчиться.
      Князю пришлось объяснить жене то, о чем она ещё не ведала, а он уже проведал от того же Афанасия Ильича. Князь Владимир Серпуховской, двоюродный брат и надежный друг московского князя, сватает, и говорят, успешно, младшую дочь Ольгерда - Елену. И если это так, то станет ли Ольгерд хотя бы и пальцем грозить Москве?..
      Это сообщение для Фроси было неожиданным и очень её огорчило. Выходит, супруг вдвойне напрасно выставлял свой полк на стороне Москвы: Литва и Москва с помощью брака замирятся, а Рязань останется с носом... Самое обидное - её муж рассорен с её отцом.
      Князю стало жалко Фросю, и лучше бы ему отложить разговор до завтра или более позднего времени. Но и откладывать было нельзя. Настя должна узнать важную для себя новость от самых близких ей людей и лучше всего от любимой ею невестки. Фрося сумеет утешить золовку.
      - А теперь, свет мой, - князь виновато посмотрел на жену, - прошу тебя помочь мне в другом деле... Я наказал Епифаше уговорить мурзу Салахмира прибыть ко мне со своим полком и служить мне. Обещаю за него отдать княжну Настасью...
      В глазах Фроси мелькнул испуг.
      - Настю - за басурмана? Человека не нашенской веры?
      Она до того расстроилась, что стала некрасивой. Уголки губ опустились. Фрося с детства была воспитана в духе православия. Ее мать, княгиня Витебская, была по происхождению русской и православной. Да и отец, Ольгерд Гедиминович, по матери был русским. Хотя он и держался дедовской языческой веры, все же под влиянием как первой жены, Марии Витебской, так и второй, Ульяны Тверской, с которой вступил в брак после смерти Марии, постепенно проникался христианской верой. Язычника Ольгерда побуждало к принятию православия и неукротимое стремление овладеть всей Русью и верховодить в ней. Не будучи православным, он не мог бы рассчитывать на признание его своим князем русскими подданными.
      Фрося относилась к сестре мужа с материнской любовью, и ей, воспитанной в духе православия, было больно, что князь вздумал отдать Настеньку за человека чужой ей веры.
      - Не о таком муже мечтала Настя, - тихо сказала Фрося. - Разве она так дурна собой или она из худого роду-племени, чтобы отдавать её за басурмана? За что ей такой крест?
      Олег Иванович ответил со всей откровенностью:
      - Ныне, свет мой, дела наши тревожные. Вишь, как нас обложили: с юга - вор и разбойник Мамай, с севера - обманщик Дмитрей Московский. Дмитрей грозит мне. На кого опереться? На тестя? Я перед ним оплошал и не могу рассчитывать на помогу. На Володимера Пронского? Этот, по-моему, стал хитрить, неспроста он заякшался с московитами. А вот заволжские татары, коль им оказать почет и уважение и хорошо заплатить - помогут.
      - Уж больно дорогая плата...
      - Насильно не станем отдавать. Последнее слово останется за Настей. Отдам её за мурзу только по её согласию и на том условии, что мурза окрестится в нашу веру. А просьба моя к тебе такая - заранее приуготовь княжну душевно к браку с мурзой.
      Фрося чувствовала себя подавленной. Решение князя было необычным, влекло за собой много непонятного и сложного. Невозможно было даже представить себе, чтобы мужем Настеньки был татарин, наверняка, как ей думалось, злой, наверняка дикий. Да если даже он и примет православную веру - дикость все одно с ним останется.
      Князь пытался успокоить ее:
      - Я мурзу Салахмира знаю - он достойный человек.
      Фрося молчала. Поняла - князя не переубедить.
      Глава пятая
      Ефросинья предуведомляет княжну
      "Легко сказать - приуготовь... - думала Фрося после разговора с мужем. - Как довести Настеньке, что ей придется выйти за басурмана?.."
      Фрося и Настя встретились на богослужении в крестовой палате. Домашний образ жизни княжого двора был подчинен строгому соблюдению богослужений. В праздники молились в Успенском соборе1, расположенном рядом с дворцом, а в будни - в моленной палате дворца. Сам князь без молитвы не начинал и не кончал дня. Заутреню и вечерню отстаивал непреложно, в праздничные дни молился первый, третий, шестой и девятый часы, которые не отменялись для других членов семьи и в будние дни. Строгий, как в монастыре, порядок помогал всему двору полнее жить духовной жизнью. Между молениями каждый занимался своими делами: кто хозяйством, кто воспитанием, кто рукоделием, кто учением.
      Благочестие требовало явиться в церковь или моленную палату без опоздания, а ещё лучше - загодя, когда ещё не накурен ладан и не зажжены свечи. Фросина золовка, Настенька, являлась на моление прежде других, даже и слуг, которые обязаны были сдернуть пелену с вышитыми на ней святыми с иконостаса ещё до прихода всей княжой семьи.
      Так и в этот раз - Настя явилась первой, стояла перед образом Богоматери, приподняв над ним завесу, - задумчивая, отрешенно-трогательная, в распашной мантии небесного цвета из бархата, в девичьем венце в виде широкой повязки без верха. Толстая длинная коса - знак девичества спускалась по спине до талии. Серые глаза её излучали любовь и доброту.
      О милосердии Настеньки ходили легенды. На территории кремля, неподалеку от Глебовских ворот, находилась тюрьма, куда заключали воров и разбойников. Сидельцам, в колодках, разрешалось по праздникам ходить по граду за милостыней. Княжна, не дожидаясь их прихода, сама со слугами являлась на тюремный двор, где всегда попахивало нечистотами, и угощала страдальцев пирогами, вареной рыбой или мясом.
      Слуга снял с иконостаса большую пелерину, и лики Спаса, Божией Матери, святых воссияли в свете зажженных лампад и толстых, в руку, восковых свечей. Домашний священник встал за аналой, молельщики - перед иконами: по правую руку княгини - дочери и сын, по левую - золовка. Во втором ряду - слуги и служанки. Священник читал нараспев, все погрузились в молитвы. Ефросинья не могла сосредоточиться на молитве - думала о золовке. Распевный голос священника донес до её ушей: "Блажени кротцы, яко тии Бога узрят..." Княгиня встрепенулась, неистово молясь, встала на колени, крепко приложилась лбом к обтянутой бархатом поклонной скамеечке, мельком подумав: блаженны кроткие - это о ней, Настеньке...
      Но вот богослужение кончилось. Слуги погасили свечи, задернули иконостас. Священник вышел, за ним, шурша платьями, удалились из крестовой палаты княгиня с детьми и золовкой, все остальные. И вновь - за кропотливое привычное дело. Около часа трудилась княгиня, сама сидя за пяльцами и стегая ткань. Отложив рукоделье, велела пяличницам отдохнуть, а сама направилась в Настасьин терем. Золовка в это время вышивала с девушками-мастерицами плащаницу на венецейской, брусничного цвета, камке. На плече у неё сидел горностай. Поймав озабоченно-сочувственный взгляд княгини, Настенька невольно сжалась. Догадалась - княгиня пришла неспроста.
      - Пойдите, любушки, в сени, - велела княгиня девкам.
      Мастерицы вышли. Ноги Настеньки в башмаках из мягкого сиреневого сафьяна, с золотыми нашивками - травами, узорами, птицами - скользнули с подставной скамеечки, подобрались под креслице, на коем сидела.
      Фросе стало жалко золовку - хоть назад иди, но девушка уже была встревожена, а разговора так или иначе не миновать. Сев рядом, княгиня начала с того, что её беспокоит затянувшееся девичество золовки. Ведь пора замуж, если не сказать - давно пора. Князь Олег Иванович слишком щепетилен в выборе жениха для своей любимой сестры: то недостаточно родовит, то маловлиятелен. Упущено было несколько вовсе не плохих женихов.
      Настя слушала молча, как бы безучастно, как бы не придавая значения выбору жениха - замуж так замуж... Тогда Фрося осторожно перевела речь на браки с людьми чужого народа и вероисповедания. (Тут Настя ещё чуть-чуть подобрала ноги). Такие браки, продолжала княгиня, как правило, бывают счастливыми. Самое неприятное в них - разное вероисповедание. Но эта неприятность легко устраняется - один из бракосочетавшихся должен поменять веру.
      - Кто он? - тихо спросила Настя.
      - Ордынский князь Салахмир.
      Настя покачнулась, лицо её стало белым, зраки - узкими. Горностай тут же спрыгнул с её руки. Настя готова была услышать любое имя - и не так уж важно, княжеского или боярского рода, но только своей веры. Она охотно бы пошла замуж за сына почтенного боярина Афанасия Ильича, за которым не раз наблюдала украдкой из терема, когда тот проезжал на коне по двору; она бы пошла за любого другого боярского сына, за самого захудалого удельного князя соседней земли - лишь бы православного. Сейчас же прозвучало чужое имя. За этим именем скрывалось нечто далекое, нечто ужасное, чуждое, противное всему тому, из чего складывалась её жизнь.
      С Настей случился легкий обморок, и если бы не руки Фроси, поддержавшие её, она бы упала. Фрося позвала сенных девок, распорядилась принести холодной воды. Девушку положили на ковер, ноги возложили на скамеечку. Княгиня сама побрызгала лицо Настеньки водой, смочила ей грудь. Умелыми руками и распоряжениями княгини Настя вскоре была приведена в чувство, и Фрося, успокаивая её, сказала, что без её согласия её не отдадут замуж и что князь даст свое благословение на брак только в том случае, если мурза Салахмир обратится в православие и примет православное имя. Голос княгини звучал мягко и глубоко, успокаивающе: в то же время в нем слышались нотки сочувствия и виновности...
      Девушка, с некоторой отрешенностью и обреченностью на лице, согласно кивала.
      Глава шестая
      У кузнеца Савелия
      Олег Иванович, окольничий Юрий и несколько воинов-телохранителей на конях выехали из ворот княжого двора, выводивших к реке Трубеж, обогнули двор и мимо продолговатого замерзшего устья Лыбеди, которое называлось озером Карасевым (ребятишки на синем прозрачном льду катали друг друга в обледенелых кошелках), мимо изукрашенных резьбой боярских хором со слюдяными окошками проехали по укатанной санями дороге в южную часть кремля. В этом углу града, по-над рекой Лыбедью, тесно лепились подворья ремесленников. Боярские дворы наступали на них, вытесняли на Верхний и Нижний посады - там куда просторнее, - но мастеровые цеплялись за свои родовые клочки, не уступали. В кремле жить спокойнее. Мало того, что он защищен с трех сторон реками, с одной - валом и рвом, да ещё окружен крепкой дубовой стеной, - подступы к нему прикрывали посады, само собой, тоже защищенные своими крепостными стенами.
      Вот и Кузнечный ряд. Бухают и звенят большие и малые молоты. Попахивает дымком, окалиной. Двор Савелия обнесен невысоким, но крепким дубовым тыном - бревна, заостренные сверху, всажены в землю глубоко, прочно. На дворе взлаяла собака. Ворота открыл хозяин Савелий Губец невысокий, широченный в плечах, синеглазый, толстогубый. Верхняя губа раздвоена - от удара кулака в кулачном бою посад на посад. Увидев князя, пал на колени, поклонился в землю.
      - Спаси тебя Христос, князь-батюшка. Милости прошу в дом...
      - Привстань, Савелий Аверьянович, - уважительно назвал его по отчеству князь. - Не молоденький ко снегу льнуть. В дом пожалую вдругорядь, а ныне не время. Хощу обсмотреть кольчугу.
      Савелий был зажиточный горожанин. Дом его, о двух избах, с большими сенями посередке, крыт не соломой иль камышом, как у иных, а тесом. Притом украшен был дом крыльцом с резными стойками. На дворе тесно от построек: три кузни, конюшня, большой хлев для двух коров и десятков трех овец, два амбара...
      Из кузен вышли, почтительно кланяясь, сыновья Савелия. Их было четверо, все крепыши, широки в плечах, синеглазые, а ростом даже и повыше отца. На всех - кожаные запоны, обуты кто в лапти, кто в валеные сапоги. Среди них был ещё и пятый - нанятый молодой работник, родственник кузнеца.
      - Павлуня, - ласково обратился отец к молодшему сыну, ещё безбородому и безусому. - Вынеси-ка, сынок, князеву рубаху.
      Павел поклонился отцу в знак почтения и благодарности за приятное ему поручение и легкой походкой, низко наклонясь под притолокой двери, прошел внутрь толстобревенной прокопченной кузни.
      - Токмо рубаха ещё не готова, - предуведомил Савелий. - Рукава да подол недоклепаны.
      - Ничто, - сказал князь.
      Павел вынес кольчугу и с поклоном передал её отцу, тот в свою очередь преподнес её князю. Положив кожаные перчатки на высокую золоченую луку седла, Олег Иванович принял кольчугу и взвесил её на руке. Тянула она фунтов на пятнадцать. При осмотре её карие глаза князя потеплели, загорелись. Радовала прочная склепка мелких ровных колец, сцепленных так, что каждое колечко соединялось с четырьмя. Для нарядности кольчуга была украшена двумя рядами медных колец.
      - Сколь же потребовалось проволоки? - спросил Олег Иванович.
      - Да саженей, эдак, триста.
      - Пожалуй, хороша будет рубаха. Что ж, Савелий, коль изготовишь в два дня, труд твой оплачу вдвое щедрее.
      - Почто такая спешка, князь-батюшка? - осмелился полюбопытствовать Савелий.
      Ответил уважительно:
      - Дело предстоит. Бранью нам грозят.
      Савелий испуганно вскинул брови:
      - Хто? Татарове?
      Он хорошо помнил о набеге царя Наручади Тагая. Картина полусожженного Переяславля с пепелищами, остовами глинобитных печей ярко стояла перед глазами. Правда, двор Савелия уцелел - крыши дома и всех дворовых построек были предусмотрительно обложены дерном, - но страх перед новым приходом татар жил в нем неискоренимо.
      Князь объяснил, что на сей раз грозят московиты. Савелий покачал головой:
      - Стало быть, в отместку за Лопасню? Худо дело... худо.
      - Не накаркал бы, - строго заметил молчавший доселе окольничий Юрий. - Отчего худо? Тагая побили, московита из крепости погнали... Нам ли робеть? К тому ж, Володимер Пронский - наш заединщик.
      - Прости, господин, - простодушно сказал Савелий, - а слышно, Володимер-то воротит от нас нос...
      - Глупая молвь - пыль по ветру! - с сердцем сказал околь-ничий.
      Вслушиваясь, князь невольно и не в первый раз замечал, что Юрий Кобяков старается, при случае, выгородить Владимира Пронского. Это следствие ли только близости его к высшей пронской знати? Не затевает ли он недоброе? Может быть, и в самом деле стоит прислушаться к предостережению Павла Соробича?
      Но в таком разе спрашивается: за что Юрий мог изменить князю? Разве Олег не оказывает ему высокие почести и не награждает щедро за службу? Да и Юрий Кобяков не остается в долгу. Был случай, когда во время взятия Лопасни, в какой-то опасный для жизни Олега Ивановича момент (к нему яростно пробивался сквозь окружение крепко бьющийся московит с отрядом) Юрий прыгнул со своего коня на коня неприятеля и задушил того руками.
      Князь посмотрел в глаза Юрию - тот не отвел взгляда. Смотрел честно. Перевел взгляд на молодых кузнецов и невольно залюбовался ими. Все сытые, рукастые, крепкие. Дай им в руки рогатину - любому ворогу не поздоровится. Особенно впечатлял один из них - подбористый, статный, с глазами небесной чистоты.
      - Как звать тебя, молодец? - обратился к нему князь.
      - Карпом, - ответил тот .
      - Из тебя, Карп, добрый витязь получился бы.
      Карп чуть поклонился, а Савелий сказал:
      - Нет, князь-батюшка. Телом-то крепок и в работе неутомим, а для ратного дела вряд ли годится. Злобства ему не хватает!
      - Злобства? - подивился князь. - Гм... Злобство приходит во время боя. В бою и агнец бьет ворога. - И кажется, впервые за день улыбнулся.
      Поворачивая коня, примолвил:
      - Так поспеши, Савелий Аверьянович, рубаху склепать.
      - Коль надо, в два дня управимся.
      Трусцой Савелий забежал наперед верхоконных, отпахнул ворота на смазанных жиром железных петлях. Цыкнув на взлаявшую было собаку, кланялся вместе с сыновьями вослед отъезжавшим.
      В западной части кремля, неподалеку от Глебовских ворот, располагалась крытая тесом воеводская изба о шести красных окнах, с сенями и крыльцом. Слюдяные окна - кусочки слюды вставлены в узоры из железных прутьев в виде колец, квадратов, клиньев, отражая солнце, ярко били в глаза. Передав поводья стремянному, князь вместе с окольничими прошел по сеням в избу. В избе застал воевод: Софония Алтыкулачевича, Ковылу Вислого, Тимоша Александровича и его брата Давыда, только что прибывшего из крепости Перевицк.