Сделав необходимые указания воеводам, Дмитрий Иванович отъехал в передовой полк.
      Часам к одиннадцати утра Куликово поле очистилось от тумана, и началось сближение сил обеих сторон. Боевой порядок войск Мамая был почти такой же, как у русских. Передний отряд ордынцев состоял из легкой конницы, а знаменитая генуэзская пехота прекрасной выучки располагалась в центре, справа и слева прикрытая конницей.
      Во время схождения ратей солнце било в лицо русским, а ордынцам в спину, и потому русские рати в доспехах, отражая солнце, ярко отсвечивали и казались более чем нарядными, в то время как ордынские воины казались "черными", - хотя на самом деле и у степняков было в обычае выходить на поле боя нарядными.
      Следом за легкой ордынской конницей с Красного Холма спускалась пехота и по бокам её конники. Передний ряд пешцев нес короткие копья, идущие за ними несли длинные копья с конскими хвостами, возложенные на плечи передних. Ордынские пешцы были в кафтанах, шлемах, войлочных или кожаных колпаках. Конники - в панцирях из крепкой воловьей кожи с железными чешуйками, в шлемах, вооружены саблями и луками со стрелами.
      В какой-то момент, спускаясь с холма, ордынцы вдруг остановились, как бы пораженные сверканьем доспехов на русских воинах, но, видимо, повинуясь Мамаю, который стоял на Красном Холме вместе с сыном Мансуром и темниками, продолжили спуск. Они были все шумливее - взбадривали себя боевыми криками. Уже и выли, оскаля зубы - устрашали. Когда приблизились к передним рядам русских шагов за сто до них, один из ордынцев, великан Темир-бей (русские прозвали его Челубеем), выехал на коне вперед и стал кричать русским, что у них нет такого воина, который мог бы на равных сразиться с ним, Темир-беем.
      Среди русских отыскался воин не менее отважный, чем ордынец, - им был инок Александр Пересвет. Богатыри на конях копьями с наскоку ударили друга, и копья переломились, а мужественные всадники упали с коней на землю мертвыми...
      Взревели трубы, забили бубны. С криками "Кху-кху!", со свистом, гиканьем и ревом ордынцы пошли и поскакали на русские рати. Треск копий, звон и скрежет мечей и сабель, стоны и крики раненых, ржанье коней - все слилось в непрерывный шум.
      Бой длился несколько часов. Ожесточенное столкновение татарской конницы с русским сторожевым полком, которым командовал московский воевода Семен Мелик, и передовым во главе с Микулой Вельяминовым и князьями Друцкими кончилось тем, что пехота почти вся полегла на поле боя, порублено было и много конников, в числе их Семен Мелик и Микула Вельяминов.
      Страшная сеча произошла в центре русского войска, куда Мамай нанес главный удар. Свою излюбленную тактику: устремиться в центр, боем отвлечь главные силы противника и одновременно правым и левым крылом ударить с флангов - в условиях Куликова поля применить не удалось, и Мамай рассчитывал расколоть русский центр тяжеловооруженной генуэзской пехотой. И добился некоторого успеха. Ордынцы прорвали фронт большого полка, подсекли великокняжеский стяг, убили воеводу Михайлу Бренка, но Тимофей Вельяминов, своевременно выдвинув в прорыв суздальские и владимирские рати, укрепил фронт и поднял знамя.
      Не поддался бешеному натиску ордынцев и полк правой руки, которым командовали князь Андрей Ростовский, князь Андрей Стародубский, воевода Федор Грунка.
      Тогда Мамай нанес сильный удар на полк левой руки, возглавляемый князьями Федором и Иваном Белозерскими, князем Василием Ярославским и князем Федором Моложским. В этот удар Мамай вложил не только всю силу правого крыла, но и отборной конницы резерва. Русский полк левой руки стал медленно отступать. Наступила критическая минута: фланг большого полка открылся, и этот полк теперь вынужден был отбиваться как с фронта, так и с левого фланга. Русский частный резерв во главе с Дмитрием Брянским, стоявший позади большого полка, не позволил ордынской коннице устремиться в тыл большого полка. Однако свежие силы ордынцев, брошенные в этот участок боя, вынудили попятиться и Дмитрия Брянского.
      Тесня русских, ордынская конница, казалось, вот-вот опрокинет их в Непрядву. Но в это время она подставляла спину засадному полку, притаившемуся в Зеленой Дубраве. Дмитрий Боброк и князь Владимир Серпуховской, следившие за ходом боя из той дубравы, выгадали самый удобный час для удара...
      Сначала ордынская конница оказывала ожесточенное сопротивление, но недолго: свежая тяжелая конница русских брала верх. Перешли в наступление большой полк и полк левой руки. Отступая, монголо-татарские конники смяли свою пехоту, захватили в свой уже неудержимый поток.
      "...Пролилась, как дождевая туча, кровь обоих - сыновей русских и поганых..." - писал летописец.
      Глава двадцать шестая
      С высоты Красного Холма
      Мамай, его сын Мансур и несколько темников стояли на конях на Красном Холме, возле большого шатра, изукрашенного птицами и зверями, виноградными лозами и деревьями. За их спинами - резервный полк тяжелой конницы; ещё дальше, на много верст, - косяки лошадей, стада верблюдов, коров, овец... И повсюду войлочные кибитки на колесах, и в них - семьи воинов в ожидании исхода сражения и богатой добычи. А впереди - вогнутое Куликово поле, позиции своих войск и русских, - после того, как пал туман, можно было рассмотреть и сравнить расположение и соотношение сил.
      Мамай эту ночь спал мало: спешил опередить русских - не удалось. И ещё ему было досадно - Ягайло застрял где-то под Одоевом, Олег - неизвестно где. Хитрят? Водят его за нос? Ягайлу он ещё доверял, тот, вероятно, припаздывает в силу своей нерасторопности, а Олег явно хитрил. Что ж, он утрется... И будет наказан так же жестоко, как и после Вожской битвы...
      Но хотя Мамай провел ночь в тяжких раздумьях, выглядел он бодрым. Организм его был крепок, и он не сомневался в победе, которая сулила ему усмирение Руси, богатство, утверждение на золотоордынском троне в Сарае. После победы над русским войском против Мамая не устоит Тохтамыш...
      Щелки-глаза Мамая блестели. Посадка была твердой и величественной, жесты уверенны, приказания четки. Он ни на минуту не забывал о том, что он есть великий хан. Усилием воли он даже отучил себя от привычки бормотать в минуты волнения, привычки, недостойной его великого сана.
      Простригши острым взглядом позиции русов, Мамай, опытный полководец, оценил по достоинству умелое расположение сил противника. В то же время он без труда обнаружил слабину в их расположении: один из русских полков, а именно полк левой руки, занимал равнинное место, без оврагов и буераков, на котором ордынской коннице легко будет совершать излюбленную тактику ведения боя. И если туда бросить побольше конницы, левому полку не устоять. Отступая, он оставит без прикрытия и обнажит центр русских позиций, и исход сражения будет предрешен...
      Но прежде чем приступить к выполнению этой задачи, следовало выманить со своей позиции силы частного русского резерва, - чтобы при ударе на полк левой руки он остался без серьезной поддержки. Мамай распорядился нанести первый главный удар не по полку левой руки, а по другим позициям, выгадывая час, когда будет вернее обрушиться на левый полк.
      Во время боя Мамай стоял возле своего шатра, на Красном Холме. Под ним был рыже-огненный арабский скакун с красиво изогнутой длинной шеей, длинным прямым крупом с высоко приставленным к нему пушистым хвостом. Конь этот, сухо сложенный, с сильными мускулами ляжек, мог скакать хоть неделю, покрывая пятьдесят верст в день. Мамай на нем мог бы легко и быстро обскакать все свои позиции, чтобы ободрить воинов своим присутствием, но он и в мыслях не допускал этого. Для него было бы унизительным самолично появляться среди простых воинов. Да они, его воины, и сами прекрасно знают, что даст им победа!
      Успех поначалу склонялся на сторону ордынцев, веселя сердце Мамая, Мансура, темников. Хороши были все: и свои конники, и нанятые за деньги отряды. Грозной силой показала себя генуэзская пехота. С высоты холма было видно, как мощно, как стройно шла фаланга, покачивая шлемами и копьями. Она переступала через тела убитых, сметала на своем пути всех, кто - конные или пешие, - пытались воспрепятствовать этой упругой, вязкой, нерасторжимой живой силе. В эти чудесные минуты Мамай, радуясь, сквозь сжатые оскаленные зубы со свистом втягивал в себя воздух и медленно выпускал, надув желтоватые щеки. Бросал через плечо Мансуру:
      - Ягайла хочет отхватить львиную долю Московской земли? Вот ему! (Потряс кулаком). Олег хочет получить Коломну и Лопасню? Вот ему! (Снова потряс).
      Мансур, потирая руки:
      - Хорошо деремся, отец! Все молодцы, а генуэзцы, особенно! Затраты на них окупятся с лихвой...
      Был момент, когда казалось - уже и победа. Рухнул великокняжеский стяг, Мамай, Мансур, темники ликующе закричали, воздев руки и благодаря Аллаха. Но сеча продолжалась, а стяг московитов вновь взметнулся над шлемами воинов...
      Тогда, подкрепив правое крыло резервом отборной татарской конницы, Мамай приказал ударить на русский полк левой руки, вынудив его отступить, попятиться к Непрядве. Нетрудно было вообразить дальнейшую участь этого полка: он будет опрокинут в реку, что позволит взять в кольцо большой полк...
      Над Куликовом полем, над убитыми и ранеными людьми и лошадьми закружились орлы, коршуны и вороны. Приторно-сладковатый запах крови неотразимо действовал на хищных птиц; они садились на трупы убитых и потрошили их. "Коршуны кружат и садятся, - подумал Мамай. - Чуют - скоро конец битве".
      И вдруг, когда ордынские конники, увлекшись погоней за отступавшими русскими, оказались спиной к дубраве, из этой самой дубравы с боевыми криками выскочил свежий полк русских конников... Мамай прикрыл рукой глаза. "О, Аллах!.. Помоги мне!.." Он бешено закрутился на коне, отдавая распоряжения охранникам, посылая их вестовыми то туда, то сюда... Распорядился даже сделать заслон из телег и арб. Но уже ничего не помогало, убегавшие с поля боя сами разметали повозки. В их глазах было безумие, которое передалось и Мамаю - он забормотал, забормотал, позабыв, что дал себе зарок навсегда покончить с этой привычкой. А вскоре и сам, нахлестывая нагайкой скакуна, бежал с Красного Холма.
      Глава двадцать седьмая
      После побоища
      Отовсюду слышался то стон раненого, то хрип бившейся в предсмертных судорогах лошади, то клекот орла или коршуна, впившегося в окровавленное тело павшего воина. Из рощ и оврагов на запах крови потянулись волки...
      Князь Владимир Серпуховской, возвратясь из погони за ордынцами, объезжал с другими воеводами Куликово поле: искали великого князя Дмитрия Ивановича... Многие из встречных говорили, что видели князя. Васюк Сухоборец, Сенька Быков, Юрка Сапожник и другие поведали, что Дмитрий Иванович сражался крепко. Гридя Хрулец зрил великого князя, когда тот бился с четырьмя басурманами. А Степан Новосильцев сказал, что уже перед концом боя он увидел Дмитрия Ивановича раненым: пошатываясь, великий князь шел вон к той лощине (указал рукой). Владимир Серпуховской поспешил к указанному месту. Великий князь лежал без памяти под ветвями срубленной березки. Доспехи измяты и порублены, лицо бледное, глаза закрыты, черная борода и платье в крови. Владимир Андреевич опустился перед ним на колени, осторожно коснулся пальцем века.
      - Великий княже, слышишь ли меня?
      Веко приоткрылось! И другое. Князь смотрел мутно. Бровь его вопросительно изогнулась.
      - Слышишь ли? - повторил вопрос Владимир Андреевич. - Это я - брат твой... С Божией помощью ордынцы побеждены!..
      Великий князь, словно успокоясь таким сообщением, вновь закрыл очи. Его с превеликой осторожностью переложили на ковер, освободили от доспехов, платье на нем разрезали. Теперь грудь его заметно вздымалась. Раны омыли настоем лечебных трав. Мало-помалу заботливо опекаемый слугами князь пришел в себя. Вновь открыл глаза, и взгляд его был осмысленным.
      - Слава Богу!.. - тихо, с легкой улыбкой на устах, молвил он. Победили! Сколько же пало наших?
      - Много, но поменьше, чем татар...
      Лик князя стал скорбен. Он попросил одеть его в чистое платье и помочь привстать. Осмотрел поле брани. Его поддерживали под руки. Утвердясь на ногах и переждав приступ тошноты, попросил подвести ему коня.
      По всему полю - от Смолки до Непрядвы, от Дона до Красного Холма тела павших воинов, убитые лошади... В ноздри бил горьковатый полынный воздух, смешанный с запахом крови и первым сладковато-трупным запашком. Серебристый ковыль, коням в колено, был измят по всему полю, а там, где воины рубились мечами или кололись копьями, багрился кровью. Кое-где земля была покрыта черной коркой: кровавые лужи ссыхались, не успев впитаться в землю.
      Трупы, рассеченные вполголовы или по грудь, пронзенные торчащими в них стрелами, лежали то скрюченными, то ничком, то на спине. Возле поверженных русских воинов князь останавливался и крестился. Возле убитых воевод стоял дольше, поникнув головой. В одном из убитых узнал Микулу Вельяминова, свояка и друга: лежал тот лицом кверху, и один глаз его был выклеван коршуном. Дмитрий Иванович, превозмогая боль и поддерживаемый стремянным, сошел с коня, встал возле Микулы на колени и поцеловал его в лоб.
      Так же он сошел с коня и перецеловал в лоб князей Белозерских: Федора Романовича и его русокудрого сына Ивана; чернобрового воеводу Андрея Серкизовича, чей отец, именем Черкиз, потомок Чингисхана, приехал из Сарая служить в Москву и целовал крест московским князьям; воеводу Семена Мелика - это он искусными действиями своих сторожевых отрядов привел войско Мамая именно на Куликово поле; громадно распростертого на земле богатыря Александра Пересвета... Но когда увидел и по княжой одежде узнал Михаила Андреевича Бренко, иссеченного несколькими ударами сабли, то, как ни крепился, не удержал слез, склонясь над ним и оглаживая на его голове перепутанные, в ссохшейся крови, волосы. "Прости, друже. Не уберег тебя..." Скорбь усиливалась чувством вины перед ним: велев облачить друга в великокняжеские доспехи, надеялся уберечь его от смерти, а вышло наоборот... Как наоборот вышло и в случае с самим собой: шел на бой в передние ряды почти что на верную смерть, чтоб уравняться и слиться с простыми ратными, а вот не убит, уцелел...
      Теперь оставалось исполнить перед павшими последний долг: похоронить по православному, для чего потребовалось восемь дней, и только тогда победители вернулись домой - со скорбью, но и великой радостью.
      Глава двадцать восьмая
      Ссора и примирение
      Павел Губец, Сеня Дубонос и Вася Ловчан получили от воеводы Тимоша Александровича приказ следовать за московским войском, наблюдать за его действиями, осведомлять о них рязанских воевод.
      Следуя за воинством, разведчики чаще всего ночевали в поле либо в лесу, а иногда в рязанских селениях, в избе старосты или какого-нибудь крестьянина. Первые дни, усердствуя, лошадей не жалели, гоняли их без толку, всем скопом старались подъехать поближе к растянутому на многие версты войску, чтобы рассмотреть - хорошо ли оно вооружено. Даже пытались пересчитать, хотя бы приблизительно, количество ратных. Через три дня сообразили: коней надо беречь ибо следовать, судя по всему, придется долго, может быть, до самого Дона, по возможности давать им полноценный отдых, хорошо кормить на остановках. Не спешили расходовать и прихваченное с собой продовольствие: вяленое мясо, сушеную рыбу и пшено в мешках, притороченных к седлу запасной лошади. Благо, хозяева (если ночевали в селениях) на угощение обычно не скупились.
      И вот, когда, казалось бы, троих разведчиков водой не разлить, меж ними вдруг возник легкий сквознячок взаимного отчуждения.
      Случилось это в небольшом сельце под вечер. Солнце уже садилось, ветлы перед избами отбрасывали длинные тени к пруду, в коем плавали и плескались зажиревшие домашние гуси. По берегу, напротив каждого двора, посельские на кострах варили ужин. Аппетитные запахи пшенки либо рыбной ухи распространялись по всему селению. Приютивший разведчиков хозяин степенно зачерпнул из медного котла деревянной ложкой на длинной палке каши и, подув на нее, сначала сам лизнул, а потом дал попробовать на вкус окружавшим его детям. Девочка лет восьми уже расстилала на траве холстину, раскладывала ложки. По-доброму, благостно щурился на внучат, на стаи гусей в пруду, на белые клочкастые облачка, развешанные по небу, словно нательное белье, старик в лаптях и посконной рубахе...
      В эту минуту из-за городьбы появился верхом на лошади Вася Ловчан, с утра посланный на разведку к колонне московитов. Сидел он небрежно-разудало, занеся обе ноги на одну сторону, и склабился. К седлу были привязаны две переметные сумы на широком ремне. Соскочив с коня и продолжая ухмыляться, Вася Ловчан развязал сумы - в них пшено, фунтов по десять сухарей, шматки говядины, баранье сало в требушиных мешочках.
      Первым подошел к сумам Павел - потер на пальцах добротное пшено, повертел в руках вяленую говядину.
      - Кого ограбил?
      - Не ограбил, - отнял... - улыбнулся Ловчан.
      - У московита?
      - Не у крестьянина же рязанского... Московский ратный отстал от своих: понос его прохватил. Сидел на корточках, порты спущены. Рядом конь с сумами. Мне бы взять у него и коня, да я пожалел его - надвинул ему на глаза колпак, а сумы с его лошади перекинул на мою. А он в ответ лишь трещит - видать, крепко животом маялся...
      - Эх, не надо бы! - огорчился Павел. - Они рязанцев не обирают - и нам бы их не трогать...
      - Нашел кого жалеть! Мало нам от московитов убытков? Забыл, как били они наших у Скорнищева? Твоего брата убили, а ты...
      - Время ныне другое. Сам князь Ольг Иванович запретил задирать московитов. Не то пойдут на нас всей силой, дотла разорят! Не тронь их впредь, говорю!
      Сеня Дубонос с ножом в руке подошел к сумам, отхватил от говядины кус, кинул его в алую пасть рта.
      - Не тронь, не тронь... (Пожевал.) Вася разве его тронул? Экое дело сумы отнял! (Смачно пожевал - ходуном ходили скулы и хрящи больших ушей.) Ты вот, Паша, загорелся жениться на девке с московской сторонки и уж порешил, что московиты нам свои. Не свои оне нам! Вороги! Ты не смотри, что оне пока нас не трогают. Еще тронут! Вот повернут на Переяславль - дотла разорят! Для того и послали нас, чтоб следить за ними в оба...
      Приободренный поддержкой товарища, Вася Ловчан заключил:
      - Вот что, Паша. Хоть ты у нас и старший, а как кончится у тебя довольствие, на мое не рассчитывай. Хоть сусликами кормись, а я на тебя своего харча тратить не буду. Сене дам, ты же сам себе добывай... А я чую ещё долго нам иттить...
      "Вот уж и встопорщились. Ладно. Обижайтесь, дуйтесь, но грабить вам московитов не дам. Не хощу позор на себя примать," - думал в запальчивости, чувствуя, что некая ледяная стена встала меж ним и сотоварищами.
      Ночь спал плохо: то ли блохи кусали, то ли тяготился размолвкой со вчерашними друзьями. Встал чуть свет, долго стоял на коленях перед иконами и молился, прося у Спасителя душевных сил не ожесточаться. Но холодок взаимной неприязни остался. Сотоварищи насмешливо стали называть его московитом, а когда дня через три заметили, что мешок его тощает, то, как бы дразня его, на привалах выволакивали из мешков шматки мяса и уминали, не угощая его. Он подстреливал из лука диких гусей или уток, но и колчан его тощал, ибо выпущенную стрелу в траве отыскать было почти невозможно.
      Павел был уже и не рад, что посерьезничал с сотоварищами. В то же время чувствовал: он прав, а они - нет... Он тосковал по Катерине, думал о ней даже во сне, из-за неё ему московская сторонка была не только не чужда, но и мила. Они же того не понимали...
      К Дону подъехали, когда рати Дмитрия Ивановича и Мамая уже сошлись на противоположном берегу, и оттуда разрастался страшный шум: ревели трубы, диким ором орали люди, ржали кони. Над степью туман пал, но над рекой он ещё стоял клубами, и Дон просматривался до середки. С того берега тянулись вспугнутые стаи лебедей и гусей...
      Шум боя то угрожающе приближался, то как будто удалялся. Но вот, часа через три, шум стал явственно удаляться. И когда удалился этот большой шум и как будто установилась тишина, то мало-помалу из этой тишины проступили новые звуки, стоны раненых. Они сливались, и вот уже казалось - стонет сама земля...
      Измученный ожиданием исхода боя, Павел спустился к воде, умылся. Взглянул на ряды свай, разобранных мостов. За них цеплялось все, что несло течением: осока, камыш, коряги. Возле одной из свай колыхался большой предмет неопределенной формы. Всмотрелся - труп человека. Позвал товарищей. Те спустились с пологого берега, всмотрелись: да, труп. Забросили привязанный к веревке багор, вытащили на берег. То был труп русского воина, совсем ещё молоденького, безбородого... Над верхней губой едва пробивались темненькие усики. В остекленевших глазах - страх...
      - Видать, небывалец, - заметил Павел. - И усов-то ещё добрых нет...
      - Похоронить бы его, - сказал Вася Ловчан, ладонью огладив на голове спутавшиеся волосы.
      Заступом с короткой рукоятью по очереди рыли на берегу могилу. Едва погребли, как на противоположном берегу появились два московита на конях. Спешились и, отыскав тропку с пологим спуском, свели коней к воде. Разделись донага, поплыли, одной рукой держась за хвосты лошадей, другой придерживая связанные пучками камыша плотики с возложенными на них седлами, одеждой. Выйдя на берег, кони встряхнулись, а всадники стали одеваться, карныкая на одной ноге, а другую вдевая в порточину.
      - Эй, земляки! - крикнул Павел. - Чья победа?
      - А вы кто таковские?
      - Рязане мы...
      - А-а-а... (С добродушием.) Заединщики бусурманов...
      - Какие мы им заединщики? - возразил Павел. - Мы заединщики только одного нашего Господа Бога...
      Поглядывая на свежий холмик могилы, московит деловито осведомился:
      - Чьего похоронили? Нашего? Татарина?
      - Нашего... За сваю зацепился...
      Московиты подошли к могиле, постояли, опустив головы. Помолились, надели колпаки, вскочили на коней. Поглубже вдвинув носки сапог в стремена, погнали коней наметом.
      Подпрыгивая как-то козелком, Павел подбежал к своему коню, расседлал его в один миг, сам разделся донага. Прикрывая горстью срам, подобрал брошенный московитами камышовый плотик, сложил на него свою одежду, седло и, с конем, переправился на тот берег. Вернулся через полчаса возбужденный, вместе и подавленный:
      - Братцы... - качал головой. - Народу-то полегло... Только что и радости, что победа наша...
      - Какая - наша? - возразил Вася Ловчан.
      - Ну, не Орды же... Не Орды, слава те, Господи. Ну, а теперя домой!..
      Он и не заметил, как отчуждение его к ним истаяло. И их к нему тоже.
      Глава двадцать девятая
      Кто-то огорчен
      На краю глухого, заросшего ольхой и липой оврага, горел в ночи костер. Вкруг костра сидели и стояли дозорные. За оврагом - лагерь рязанских ратей, уже притихший - воины почивали. Слышались оттуда лишь храп да фырканье коней. Как встали три дня тому назад на этом месте, на вотчине старшего воеводы Ивана Мирославича, так и пристыли. Чего ждали - простым ратным не понять. Куда шли - тоже не понять. Вроде бы к Дону, но кое-кто говорил, что куда-то на Одоев, на соединение с литовинами. Однако были и такие слухи, что дальше рязанское войско и шагу не ступит: так, мол, повелел сам князь Ольг Иванович.
      Один из дозорных, кто, отбрасывая длинную тень от костра, стоял, опираясь на бердыш, одним ухом в южную сторону, вдруг навострился, повернул лицо. И остальные навострились. Оттуда, с южной стороны, слышался как будто топот коней.
      - Не татарва ли? - сказал опиравшийся на бердыш. - Избави Бог...
      Те, кто сидел, встали разом. Вслушивались. Лица сразу посуровели, озаботились.
      - Их мало, - сказал другой.
      - Мало-то хорошо бы...
      Топот коней приближался. Немного спустя в свете костра появились трое рязанских ратных. Впереди Павел Губец. Растянул толстые губы в улыбке:
      - Ага, наши! Я так и знал, что наши, рязанские, должны быть тута... Верно мы правили... Ну, братцы, отвечайте: поздорову ли вы?..
      - Мы-то поздорову, а вы-то как? Откуда? - голос от костра.
      - Издалека, братцы, от Дона...
      - Ну, коль от Дона, сказывайте, что вы там увидели...
      - Случилася битва, и Мамай бежал от Дмитрея Ивановича...
      - Ой ли?..
      - Вот те крест!
      Павла, Васю Ловчана, Сеню Дубоноса тотчас окружили. Слушали, удивлялись, покачивали головами. Были рады, что победили православные. Тем временем один из них сходил за овраг и привел из лагеря воеводу Софония Алтыкулачевича с четырьмя воинами. Тот, почесывая рубец старой раны на бедре, озабоченно спросил:
      - Кто, говоришь, кого?
      - Наши - их...
      - Наши?! - сощурился Софоний. - То есть - московиты?
      Павел, спохватясь (к тому же его толкнул локтем Вася Ловчан):
      - Московиты.
      Воевода явно был огорчен. Он качал головой, жевал губами, думал. "Эх!" - сказал он. Потом, велев разведчикам ехать вместе с ним, повернул коня к лагерю. Павел с сотоварищами ехали чуть позади. Овраг был темен и сыр, но дно его загачено хворостом и землей. По ту сторону оврага дважды их останавливали, но, узнав воеводу, тотчас же пропускали. Возле какого-то шалаша Софоний Алтыкулачевич сказал тусклым голосом:
      - Ну, ребята, располагайтесь. Хороша ли, плоха ли весть, а вы свое дело сделали.
      Коней расседлали, стреножили, пустили на луг. Во тьме шалаша нащупали свернутый войлок, раскатали по соломе, присели. Слушали, как кони с хрустом щипали траву.
      - Не в радость ему, воеводе-то, наша весть, - сказал Вася Ловчан.
      - А то... - откликнулся Сеня Дубонос. - Чему радоваться?
      Павел ничего не сказал: ему больше, чем им, было в диво нескрываемое воеводой огорчение по поводу победы русских.
      Сходили по нужде, посмотрели на звезды, на лошадей, на другие шалаши - из ближнего доносился храп - и возвратясь, сморенные усталостью, уснули сразу.
      Что бы там ни было, а они - у своих.
      Глава тридцатая
      Сложные чувства
      На пути к князеву шатру стоял, белея дымоходной шейкой, шатер главного воеводы Ивана Мирославича. Иван Мирославич, при зажженной свече, сидел, скрестив ноги, на подушке и невесело размышлял. Его смущало странное поведение князя. Оно не очень-то согласовывалось с союзническими обязательствами. Требовались активные действия, а князь, на словах оставаясь приверженцем союза, проявлял такую чрезмерную осторожность, что невольно порой возникала мысль: он не союзник Мамая. Заслон на пути московского войска он не поставил, а теперь не спешит соединиться с силами Мамая.
      Князь, как будто нарочно, все делал для того, чтобы разрушить союз. Иван Мирославич уже начинал нервничать. Ведь Мамай не простит Олегу Ивановичу его уловок, его измены. Будущее Рязанского княжества представлялось Ивану Мирославичу мрачным. На кого тогда надеяться? На Тохтамыша? Но вряд ли Тохтамыш сладит с Мамаем, если он, Мамай, победит Дмитрия Ивановича.
      Во время этих размышлений к его шатру - его дымоходная шейка была белой оттого, что пропитана порошком из костей - подъехал Софоний Алтыкулачевич.
      - Не спишь? - ржаво, как полуфунтовый ключ в старом пудовом замке, проскрипел голос вошедшего Софония.
      Поразило его постное, растерянное, сугубо озадаченное лицо.
      - Садись, - Иван Мирославич указал на низкую скамейку. - Сказывай.
      Софоний Алтыкулачевич взволнованно рассказал о вестях с Дона, и ошеломленный хозяин шатра некоторое время сидел с открытым ртом. Голова его была неподвижна, но зраки забегали. "Мы пропали, - подумал он. - Князь Московский не простит нам..."
      - Обидно, - со свойственным ему прямодушием сказал Софоний Алтыкулачевич. - Не успели помочь Мамаю... При нашей помоге Мамай не проиграл бы. Верно?
      - Как не верно? Верно... Теперь уж не поправить. Проворонили свою удачу. Говорил князю - не мешкай. Не послушался. Промешкали...
      - То-то и оно. Какое огорчение! Страшно докладывать о том князю!
      - Страшно, страшно... - вздыхал Иван Мирославич. - Ох, и не знаю, как мы войдем к нему... А идти надо...
      Пока слуга помогал одеться Ивану Мирославичу, Софоний рассказал, что разведчики, привезшие весть, да и те из простых воинов, что слышали о поражении Мамая, ничуть не огорчены, даже и рады.
      - Рады, говоришь? - переспросил Иван Мирославич.
      - Не пойму - чему тут радоваться, но это так.
      - Гм...
      Последнее сообщение удивило старшего воеводу, и он с Софонием Алтыкулачевичем отправился к князю потерянным и вместе с тем все ещё удивленным непониманием простых воев происшедшим.
      Олег Иванович в эти минуты вместе с сыновьями, которых он приучал к походной обстановке, пребывал в своем шатре. Сыновья спали за занавесом, а он в темноте сидел один, в который раз размышляя об одном и том же: оправдается ли его хитрость, которая заключалась в том, чтобы под видом каких-то передвижений, обещаний и даже заверений уклониться от боя. Или это обернется для него бедой?
      Давно уже ставя под сомнение свой союз с Мамаем, направленный против православной Москвы, он втайне был доволен ошеломляюще быстрым маршем войск Дмитрия Ивановича к Дону и особенно - его приказом не обижать местных рязанских жителей. Втайне он был доволен и тем, что Тохтамыш шел или уже пришел в Сарай: этого, как чингисида, можно признать за законного царя, рассчитывая на его помогу в случае, если Мамай, одолев Москву, учинит Рязанской земле новый разор.
      И все же, прав ли он, что лицедействует перед Мамаем? Сомнения продолжали его мучить, и чтобы утвердиться, или, наоборот, разувериться в своей правоте, он внимательно прислушивался и присматривался к простым ратным.
      Позавчера вечером вместе с Иваном Мирославичем он ехал по лагерю. На сиреневом небе уже проступали звезды. Повсюду горели костры, и князь, приблизясь к тому или иному костру, разговаривал с воинами, называя их "братыньками". Один из воинов спросил, куда их ведут. И когда Олег Иванович сказал, что к Дону, на помогу Мамаю, то спрашивавший воин, кряжистый, в плечах косая сажень, ноги короткие и толстые, как сваи, черная борода шкворнями, протянул разочарованно: "А-а-а..." Князь спросил: