Снова были аплодисменты. В провале для оркестра перед сценой, заполненным представителями прессы с их аппаратами, треногами, трубами, микрофонами, тоже проявилось оживление.
      Из заднего ряда я плохо слышал начало речи Керенского, но четко чувствовал удары моего сердца, так я разволновался.
      Я вытягивал шею вперед и не спускал напряженных глаз с этой маленькой фигуры с подстриженными ежиком белыми волосами и ждал... ждал какой-то особенной, зажигательной речи, речи - образца искусства ораторского красноречия. К моему удивлению, он читал ее по записи. Его английский был безупречен, но в слабом звуке слов искра отсутствовала.
      Он читал о трудностях Временного Правительства, перед которым выплыли многочисленные необходимые перемены; как после возникших проблем-разногласиц с Советом Рабочих и Солдатских депутатов, многие министры покинули свои посты и как трудна была их замена. Ему самому пришлось взять на себя звания Премьера, Военного Министра и Главнокомандующего.
      Все это было мне знакомо. Я перестал вслушиваться и был опять, наполовину, в своих воспоминаниях о рождавшейся истории того смутного времени.
      Свою речь Керенский закончил, сказав:
      - С увеличением числа образованных, а не просто грамотных, настоящий Советский строй должен будет изменить свои методы управления страной. Это политическое выздоровление неизбежно.
      В одном месте его чтения, очевидно для усиления значения своего довода, он поднял свою руку с сжатой в кулак ладонью.
      Немедленно в провале для оркестра затрещали киноаппараты, защелкали фотокамеры, загудели моторы телевидения. (На следующий день в столичной, Калифорнийской газете "Вее", был портрет Керенского с кулаком над своей головой. В заметке, после краткого отчета о его лекции, было что-то о русских Премьерах склонных к видимым угрозам. Говорилось также о Хрущеве, барабанившем по столу своим ботинком.).
      После окончания лекции было предложено студентам задавать вопросы.
      Из первых рядов поднялся молодой человек в сером костюме с кудрями до плеч. Повернувшись вполоборота к сцене и к слушателям, он повторял все положения, высказанные к концу его речи, Керенским, только в условном отрицательном: "что случится если свобода мышления американских студентов будет потеряна? Что случится, если студенты прекратят вещание миру о свободных идеалах их страны? Что... если победит пассивность в борьбе с коммунизмом?
      Я сидел и боролся с лукавым дергавшим меня за язык - сказать мое: "что случилось бы если Вы, Александр Федорович, арестовали бы Ленина до июльского выступления большевиков в 1917 году?".
      Но здравый смысл избавил меня от лукавого и я почувствовал самоудовлетворение, точно я выпустил из рук птицу на свободу.
      Когда студент в сером костюме, прощеголяв своим пусторечием, наконец, сел на свое место, Керенский "пригвоздил" его тремя словами:
      - Я не пророк! - вызвавшими шумные аплодисменты...
      В ресторане, где предполагалось чествовать Керенского, который отдыхал полчаса после своей лекции, за отдельным столиком, в ожидании начала банкета, сидели три университетских профессора и я. Мы обсуждали недавнюю, весь мир поразившую, смелость Хрущева, низведшего "Вождя Народов" на ступень маньяка и убийцы.
      Потом перебрасывались вопросами и ответами о былой "Силе и Славе" Керенского. Хотя я и был свидетелем министерской чехарды того времени, но на вопросы американцев: "Кто был сильнее из вождей тех времен?", отвечал очень осторожно. Я знал результат подобного диспута в Нью Йорке. Русский горный инженер, возглавлявший группу студентов, посланных, незадолго до Революции, Российским Военным Министерством в Америку для приемки артиллерийских снарядов, рассказал мне следующее:
      "Директор завода, американец задал ему серию вопросов о политическом настроении в России периода власти Временного Правительства. Ему полюбился выбор вопросов-сравнений сенсационного оттенка: "О четверке "К" - Кто сильнее Керенский или Корнилов?". Позже, "Кто был популярнее - Крымов или Керенский? За кем последовали бы войска за Корниловым или за Каменевым?".
      Директор запутал вопросами молодого инженера до того, что ответ получился подобный парадоксу в боксе: - боксер А побил боксера Б, а боксер Б победил соревнователя В, и вдруг В нокаутом сваливает боксера А. Американцы говорят, что он (В) знал его (А) "номер" - слабое место.
      Русский инженер, чтобы избавиться от раздражавших его вопросов-сравнений, загнавших его в тупик, замолчал. После чего директор завода авторитетно заявил: "Русские не выберутся из своей неразберихи до тех пор, пока они не выяснят кого из вождей им нужно поддерживать".
      Как-то случилось, что когда в зал вошел Керенский в сопровождении профессора представлявшего его перед лекцией студентам, никто к нему не подошел сразу.
      Был момент некоторой натянутости. Присутствовавшие, я бы сказал, просто глазели на бывшего Правителя России. Я не вытерпел и подошел к нему первым.
      Он протянул мне руку:
      - С кем я имею..? - сказал он, вглядываясь в меня через толстые стекла своих очков.
      - Александр Федорович, говорит ли Вам что-нибудь имя Хитун? Я заметил, что мой голос немного дрожал.
      - Н-ну, - он немного развел свои руки в стороны и, после небольшой паузы, - на Лене!
      - Я сын Судьи Хитуна, судебные функции которого Вы ездили проверять в 1912 году.
      - Да, я это помню хорошо. Я ведь тогда еще не был в Думе.
      - Каким образом Вы туда ехали в то время? - я спросил, чтобы начать его воспоминания пятидесятилетней давности.
      - Иркутский Губернатор Бантыш предлагал нам свой автомобиль до места начала судоходности реки Лены, но мы предпочли более уютный способ передвижения - на тройках. Но потом из-за обмелевшей реки нас в крытых больших лодках тянули идущими по берегу лошадьми... Как называли эти крытые лодки..? Он потер свой лоб пальцами левой руки, на безымянном пальце которой, я заметил кольцо с крупным голубым опалом.
      - Шитики, - подсказал я.
      - Да, да. Вы знаете, на этих шитиках меня продуло и я захватил гнойное воспаление почек и все восемь дней на пассажирской барже, которую тащил буксирный пароход по Лене, а затем и по Витиму до г. Бодайбо, я пролежал в своей каюте.
      Я не хотел касаться событий двенадцатого года на Лене, надеясь выпросить у Александра Федоровича дополнительную аудиенцию, но все же у меня было много других вопросов, которые не требовали длинных ответов. Я торопился и задавал их один за другим.
      - Александр Федорович, какова судьба Владимира Станкевича, которого Вы назначили Комиссаром Северного Фронта? Он был моим преподавателем Полевой Фортификации в Военной Инженерной Школе.
      - Вашим преподавателем? - Он был удивлен. Я забыл его спросить - почему?
      - Станкевич переменил свое имя на Валтер Станко и представлял Белорусскую Группу, - сказал Керенский. - Последние сведения о нем довольно печальны. Его разбил паралич и он, если еще не умер, то все еще в госпитале в Вашингтоне.
      - Александр Федорович, хотя Вы и Станкевич были студентами С-Петербургского Университета на 15 лет раньше меня, но и мы так же как и вы увлекались лекциями мировой знаменитости Петражицкого, профессора Энциклопедии Права.
      - О, да, Петражицкий, - повторил он задумчиво.
      - Он ведь принял польское подданство и поселился в Польше. - А затем, пожалуйста распишитесь здесь.
      - Он протянул мне лист из блокнота. - Я хочу знать кого я встретил в Сакраменто. Вы должны писать первую букву Вашей фалимии "КН" (Кей-Эйч), а не просто "Н" (Эйч) как Вы подписались. - И тут он проявил наблюдательность в малозначащей мелочи.
      Чувствуя себя виноватым в том, что я первым подошел к Керенскому и своими вопросами отнял у него так много времени, пока присутствовавшие терпеливо ожидали своей очереди представиться лектору, я отступил в сторону и продолжал наблюдать за происходившим.
      Группа молодых студентов, наблюдавших довольно долгий для данного случая оживленный разговор Керенского со мной, решили, что я был по крайней мере членом его Кабинета и, окружив меня просили высказаться о настоящем положении в Советской России.
      Я уже был готов открыть свое инкогнито, как вдруг один из них воскликнул:
      - Вы - отец Веры ! - Он раньше ухаживал за моей дочерью, бывал запросто у нас в доме и отлично знал мое "высокое положение"... Я в то время работал плотником...
      Студенты, пошептавшись и борясь с усмешками, предоставили меня самому себе.
      Два месяца спустя, я позвонил по телефону из Сакраменто в Станфорд и попросил Керенского разрешить мне приехать к нему для повторного свидания. По всей вероятности он не был занят, так как он любезно предложил мне приехать в любое время дня. Условились на три часа пополудни.
      Он ждал меня на лужайке перед его "Kingscot Apartments", сидя на летней крытой качалке и указал мне на стул рядом.
      После взаимных приветствий я спросил, как долго Александр Федорович пробудет в Пало Алто и где его дом?
      Он сказал, что его Симпозиум в Станфордском Университете окончится в июле, после чего он уедет в Нью Йорк, а затем в Европу и что у него дома нет. Потом на его просьбу рассказать про себя, я сжато описал ему:
      Как мы, офицеры и солдаты бывшей Южной Армии адмирала Колчака, отступая от Аральского моря через пески Иргиза, Тургая и через весь Казахстан, по дороге сменяя командиров, генерала Белова на атамана Дутова, затем на другого атамана Анненкова и наконец, на генерала Бакича, перешли границу Западного Китая в Чугучаке.
      Оттуда, на верблюдах, через три трудных месяца, подошли к столице Монголии - Урге, где была арестованы китайским кавалерийским патрулем, как якобы остатки дивизии барона Унгерна, пытавшегося взять Ургу незадолго до нашего прихода.
      После ста с лишним дней заключения в Монгольской тюрьме, мы были освобождены тем же генералом Унгерном, (Унгерн никогда генералом не был.., вставил Керенский.) наконец, взявшим Ургу, прогнав 9.000-й китайский гарнизон дерзким налетом своей "Дикой Дивизией" в 900 сабель.
      Потом, как Унгерн - Новый Правитель Монголии - промчался как грозный смерч над этой мирной страной, затемнив дымом грохочущих пушек, мортир и пулеметов красочную панораму монастырей с живыми богами, священными ламами и пророками.
      Как я, назначенный на должность личного шофера Хана Джембулвана посредника между бароном и Хутухтой, живым Буддой Монголии - остался в стороне от этого военного вихря и оказался наблюдателем той полулегендарной эпопеи. Очевидно Керенский, так же как и большинство читающей публики, не знал подробно о Монгольской Оккупации бароном Унгерном.
      - Ну, - сказал он довольно оживленно, - надо перевести на английский язык и, я Вам советую, послать в Издательство Оболенского.
      - Ивана Оболенского в Нью Йорке?
      - Нет, нет, Сергея Оболенского. Того, который женат на Астор. Он будет заинтересован издать Ваши очерки с Русско-Монгольским фоном.
      Я был счастлив тем, что наша беседа идет гладко, в дружественной атмосфере. Александр Федорович нисколько не устал и проявил интерес к тому, что я ему рассказал. Пользуясь случаем, который может быть никогда больше не повторится, я задавал отрывочные вопросы Керенскому, вопросы имевшие мало связи между ними, на которые я получал ценные ответы. Я ведь был свидетелем его Величия и Славы.
      В моих записях о Революции 17-го года я не мог точно указать дату зверского убийства Кокошкина и Шингарева потому, что хотя я и пробыл в Петрограде почти весь 17-й год, но начало 1918-го года провел в одиночном заключении в Таганской тюрьме в Москве. На этот вопрос Керенский ответил следующим:
      - Будьте очень строги к себе, когда пишете об исторических фактах. Оба они, бывшие члены моего Кабинета, были заключены большевиками в Петропавловскую крепость. Оба серьезно заболели. Доктор предупредил их о том, что они будут в безопасности оставаясь в их камерах. Доктор оказался прав. Они оба были застрелены в их же кроватях в Городском Госпитале в январе 1918-го года.
      Наконец, мы перешли к обсуждению главного, ради которого я и примчался за 150 миль из Сакраменто в Пало Алто, о Ленских событиях в 1912-м году.
      Я спросил Керенского об его мнении насчет причастности моего отца, как Судьи, в деле разбора тяжбы между Ленским Золотопромышленным Товариществом и забастовщиками - тяжбы повлекшей расстрел бастующих шахтеров.
      Немного помолчав и глядя куда-то мимо меня, он начал:
      - Я еще не был в Государственной Думе, когда меня группа левых-трудовиков назначила для расследования на месте о причинах расстрела рабочих на Лене. Мы остановились в большом доме на главной улице города Бодайбо, а через дорогу была штаб-квартира назначенного Правительством Сенатора Манухина.
      Нам приходилось довольно часто выезжать из города на прииски расположенные по обе стороны реки Бодайбо (на протяжении 40-50-ти верст) и вести следствие на местах. Судья Хитун, (он не сказал Ваш отец) - его голос был четок и сух, должен был по иску Ленского Товарищества, согласно закону, подписать акт о выселении рабочих из занимаемых ими бараков. Он исполнял директивы его начальника - Министра Юстиции Щегловитого. Иначе, - его маленькая рука сделала жест в сторону, - иначе он был бы... отозван. - А Щегловитов не хотел навлечь на себя неудовольствие "царства в Царстве" - Лензолото. (Ленское Золотопромышленное Товарищество, при добычи в 750 пудов золота в год, имело активные шэры очень заманчивые для биржевых дельцов.)
      Поэтому-то он и послал жандармского ротмистра Трещенкова, заметьте, Керенский сделал некоторую паузу, - не Терещенкова, а
      Т-р-е-щ-е-н-к-о-в-а, (у нас в семье знали на память эту разницу) он отчеканил, - чтобы ротмистр подавил забастовку.
      В течение нескольких недель, мы выясняли причины забастовки. Условия жизни рабочих были ужасны. Капитан Санжаренко, повинуясь беспрекословно ротмистру Трещенкову, приказал своей полуроте повторить залп даже после того, как толпа легла на землю. Среди 250-ти убитых (-а? С. X.) были женщины и дети, (-а? С. X.)... все это, - он продолжал, - было своевременно описано в книге составленной моим помощником Никитиным.
      На мой вопрос о названии этой книги, Александр Федорович тер свой лоб, но вспомнить не мог...
      There are always two sides of the story... and the facts Мой отец говорил мне, что всего за несколько минут до расстрела шахтеров к их группе, в волнении ожидавшей грозного приближения четырехтысячной массы, прискакал на взмыленной лошади пристав с тревожной вестью о том, что с Алдана спускается хорошо вооруженный отряд, около ста человек, сформированный из ссыльных на подмогу восставшим рабочим. Эта весть сыграла большую роль в решении Трещенкова немедленно открыть огонь по толпе.
      На мой вопрос Керенскому об этом факте, он ответил довольно строго:
      - Ничего не слышал об этом мифе!
      - Мой отец своевременно донес об этом в Иркутскую Судебную Палату, на что был ответ: "Об этом, как возможном, но не проверенном, говорить в данное время не следует".
      - Н-ну, - Александр Федорович приподнял свои плечи, - теперь уж совсем невозможно это проверить. Он был явно недоволен мною, усомнившемуся в полноте его отчета о Ленских событиях.
      Кто-то сказал: "Забыть, дать прошедшему зарасти бурьяном путаницы, недомолвок, неправды? - Никогда!".
      Пятьдесят четыре года спустя, после расстрела рабочих на Лене, Елизавета Драбкина, в своей статье "Звезды в ночи" ("Известия" - 30-го октября - 5-го ноября 1966 года, "Воскресное Приложение) писала:
      "В тот день по глухой приленской тайге, среди тысячи верст бездорожья и безлюдья, пробирался небольшой отряд, вооруженный самым разнокалиберным оружием, частью самодельным. Он состоял из ссыльных большевиков, ими командовал Евгений Михайлович Комаров. Он спешил на помощь восставшим рабочим Ленских приисков, жертвам вошедшей в историю "Ленской бойни". Отряд не дошел до места назначения; он был окружен и расстрелян стражниками".
      Итак, миф стал фактом.
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      По донесениям агентов Олекминского Золотопромышленного района (официальное имя описываемой области, к северу от г. Киренска, включая Ленские прииски) исправнику А---кому, вожаки забастовки лелеяли грандиозную мечту - зажечь рабочую массу и поднять антиправительственное восстание, образовав "Социалистический Остров" на Ленских приисках, которые дважды в течение года отрезаны от всего мира из-за прекращения судоходства по Лене и Витиму. Берегового сообщения не было.
      А оттуда, сорганизовавшись и вооружившись, имея много пудов золота Ленского Товарищества, распространять восстание к югу до Иркутска, а от Алдана прямо к Чите.
      Эти мечты лидеров забастовки, вначале принятые, как маловероятные и абсолютно невыполнимые, имели веские основания.
      Я убедился в этом в средине июня 1918 года. Будучи старшим офицером Автомобильной Команды Штаба Иркутского Военного Округа, и как побывавший прежде на Ленских приисках, я был послан с двумя шоферами на грузовике навстречу отряду атамана Красильникова который, установив власть Сибирского Правительства на местах к северу от Иркутска, вез реквизированное на Ленских приисках золото. Эти пуды золота должны были быть перегружены с подвод на наш грузовик.
      В одном из "знаменитых" сел, Жердовке, (Ночью, пассажиры мирно спали в крытой почтовой бричке. А тем, кто не спал резкий колокольчик над дугой коренника заглушал то, что происходило сзади: организованная шайка сибирских парей (парней) срезала веревки привязывающие чемоданы к багажнику повозки. В Иркутске рекомендовали употреблять цепи.)
      ко мне подошел молодой человек интеллигентного вида и попросил разрешить его группе учителей и учительниц в 25 человек, возвращавшихся из Иркутска после конференции, ехать в нашем грузовике и таким образом сохранить время в передвижении на утомительных перекладных почтовых лошадях и расходы по оплате их.
      Я, конечно разрешил. С веселыми разговорами, шутками, песнями эта молодая компания ехала по домам в жестком, но поместительном Пиккарде.
      К моему удивлению, на остановках на почтовых станциях, где мы закусывали и заправляли автомобиль, на мои дружественные и заботливые вопросы о их самочувствии во время поездки в кузове грузовика, они все без исключения отведя свои глаза в сторону, поворачивались молча ко мне спиной.
      Это было потому, что на мне были старорежимные погоны офицера Белого Движения, как мне шепнул шофер.
      - Они сговорились вас бойкотировать, - добавил он.
      Я был обижен и зол. Ехал в кабине с шоферами и боролся с злой мыслью всех их высадить на следующей остановке.
      Но это случилось само собою. Успокоившись, я задремал под ровное жужжание мотора.
      Вдруг резкий толчок бросил меня вперед. Сзади "учительский персонал" повалился друг на друга... Грохотал мотор... На холостом ходу мы продолжали съезжать с крутой горы. У ее подножья мы остановились, подняли капот мотора и увидели, что куски поршня, сорвавшегося с коленчатого вала, пробили чугунный блок мотора.
      Шипела горячая вода, заливая раскаленные трубы. Мы молчали... В душе я сразу понял, что нахожусь в "стане врагов". Шофер Трусов (ему должны были бы выдать медаль за сорванную поездку те, кто в этом был заинтересован) что-то промямлил о том, что поршневой подшипник "заело", хотя картер был полон маслом.
      На самом деле, как я полагал, он, воспользовавшись моим сном, выжав конус, разогнал с горы грузовик. Набрав большую скорость, включил конус - и поршень старого мотора, не выдержав безумных оборотов, "запросился наружу".
      Вернувшись в Иркутск "на бычках", которые тянули нас в изуродованном грузовике два дня, я не выдал Трусова только потому, что из-за моего сна я не мог поклясться, что это было его продуманное намерение сорвать поездку, хотя был почти уверен, что это было так.
      Вот это мое "почти" и спасло его от верного сурового наказания (Через две недели после нашего "жалкого" возвращения в Иркутск, население его было разбужено глубокой ночью громким шумом многих подвод и песнями с присвистом. Это отряд атамана Красильникова и Ленское золото прибыло в город на телегах.)
      Эти 25 учителей и учительниц, будь они дети, внуки или правнуки политических ссыльных, закрепленных где-то к северу от Иркутска - в Качуге, Жигалове, Киренске, (в нем жила Брешко-Брешковская - "бабушка Русской Революции"), Витиме и Якутске, или просто ненавистники белого движения в Сибири, они доказали какое политическое настроение они унаследовали и какое они посеют в своих школах и родных местах, уже достаточно насыщенных крайне левыми идеями.
      Так что мечты вожаков забастовки на Ленских приисках имели много данных для Революции, которая не удалась в России в 1905-м году, но могла бы быть успешно проведена в Сибири в 1912-м году, если бы не... если бы не залпы полуроты Санжаренко...