На следующее утро длинная линия повозок потянулась с запада в город; это были, временно эвакуированные, китайские обозы возвращавшиеся в Ургу, а русские отступили в горы...
      Четыре дня я бродил по этой, как я потом узнал, священной горе - Богдоул, где было много дичи, но без оружия я не мог раздобыть себе пропитания. Голод и холод мучили меня. Глубокие царапины и порезы на руках, ногах и теле кровоточили. Налетевший снежный шторм сделал мои страдания совсем невыносимыми. Я решил спуститься и сдаться на милость китайских властей.
      Китайский патруль привел меня в ямынь. Там я рассказал китайским чиновникам все, как было. Они были сконфужены. Я судил об этом по их деланным улыбкам в мою сторону, переглядываниям и перешептываниям. Но все же, по окончании моей исповеди, меня отправили в эту тюрьму. Я здесь уже три недели. Они могут расстрелять меня в любой день, потому что я остался единственным свидетелем истребления ни в чем неповинных людей китайскими солдатами и преступной небрежности китайских властей".
      - Вас же, - продолжал Федор, - арестовали по подозрению, что вы - остатки дивизии того генерала. Китайцы решили, что он послал вас в качестве шпионов, а женщины и дети - это, чтоб придать вашей группе вид мирных беженцев.
      Один из тюремного персонала, монгол, горячий патриот и ненавистник китайцев, помогает мне держать связь с Фаней. Она все еще в Урге и старается помочь мне и, я уверен, также теперь и вам.
      В эту ночь из нас никто не спал.
      Весь следующий день мы пробыли без пищи и питья. Исповедь Федора окончательно убила все наши надежды. Преобладало молчание, изредка прерываемое малозначащими словами.
      Бушевавшая снаружи метель усугубляла мрачное настроение заключенных, чувствовавших свою обреченность.
      Второй день утром в коридоре раздался шум и и громкие голоса; это вывело нас из оцепенения.
      Мы все молча сгрудились к двери. Кто-то из стариков молился.
      - "Хорин хайир" (двадцать два), - прокричал тюремщик и, отомкнув нашу дверь внес деревянное ведро горячей воды и небольшой мешок муки. Каждый из нас получил по чашке горячей воды и по горсти поджаренной муки (толкан). Если смешать горячую воду с мукой, получится жидкая кашица. Она и была нашей ежедневной пищей.
      Вечером давали только ведро горячей воды. На третий день тюремщик вызвал из нашей камеры "четверку" - сибирского фабриканта и его трех молодых спутников. Вне себя от радости, они пытались запомнить все мольбы и просьбы остающихся.
      Прошел час, и мы, возбужденные этим радостным событием, все еще продолжали обсуждать его возможные последствия.
      Как вдруг, под звон и лязг цепей, наша "четверка" была втолкнута обратно в камеру. Каждый из них был скован по рукам и по ногам.
      Их лица были искажены от внутренних страданий, их трясло, как в лихорадке, они всхлипывали и стонали.
      Пораженные их горем, мы как окаменели...
      Первым пришел в себя сибирский миллионер-фабрикант. Дрожащим голосом и прерываясь, он нам рассказал, что пока их заковывали в кандалы, китайский чиновник грозил кулаком перед носом у каждого из них, выкрикивая: "Урянхай русский человек" (он брал себя за горло) "китайский человек". Это значило, что русские душили китайцев.
      Сразу же обратясь к сибирскому интеллигенту - Федору, мы получили объяснение.
      В 1912 году в Урянхае русские поселенцы, в большинстве своем уголовные преступники, отбывшие тюремное наказание, во время спора о границах полей с китайскими колонистами, поголовно их вырезали.
      Китайцы это, конечно, не забыли и восемь лет спустя отомстили на нашей несчастной "четверке".
      Дни шли за днями. Мы получали порцию муки по утрам, глотали липкую кашицу, не замечая ни вида ее, ни вкуса. Затем следовало обязательное и довольно долгое занятие - истребление вшей.
      Бесполезные жалобы и ворчание сменялись мечтами и надеждами. Часть нас сидела на полу, часть стояла, прислонившись к стенам, жалуясь друг другу на холод, грязь тюрьмы, на несправедливость китайцев.
      Кто-нибудь из нас вспоминал, с глубоким вздохом, те вечера, когда мы еще свободные, счастливые, сидя у костра, ели такие вкусные, поджаренные лепешки, янтарный суп из молодого барашка и запивали чаем, по-монгольски, с молоком яка.
      Это было сигналом к тому, чтобы воображение узников начало изощряться в самом подробном описании любимых, лучших аппетитных кушаний, их вида, запаха и вкуса.
      Исхудавшие и ослабевшие от голода и жажды, мы холодные, грязные, лохматые, с горящими глазами обсуждали воображаемые сытные обеды, которые были перед нашими глазами так же близко, как и мираж в песках пустыни.
      А в пять часов вечера опять раздавалось "Хорин хайир" и тюремщик вносил ведро с горячей водой.
      С наступлением темноты, страдающие от жажды, негромко просили у монгола за окном: "Угочь, угочь!", и он бросал в камеру снежки. Кто сосал этот снег, а кто им умывался.
      Зимние дни коротки. Темнота в камере наступала как только солнце спускалось за двадцатифутовый частокол, окружавший тюрьму.
      Была выработана система укладки спать: ноги одного лежат на ногах его соседа и только до полуночи, затем положение меняется и остается таким до утра.
      Закованные в цепи, фабрикант и его спутники, занимали много места, потому что никто не мог выносить неудобства и тяжести их цепей на своих ногах, к тому же, они, обремененные этим грузом, ворочались и метались во сне.
      Чтобы сэкономить место, "параша" подвешивалась на ночь к решетке окна и закрывала единственный доступ свежего воздуха.
      По истечении трех недель, Федор обрадовал нас, сообщив, что Фаня уговорила местных русских колонистов посылать нам в тюрьму продовольственную передачу. Разрешение от китайских властей обещано, но пока не дано.
      Прошел месяц. Однажды вечером наш друг-монгол внезапно появился в окне и, бросив в камеру буханку хлеба, исчез в темноте.
      Завесив окно тряпками, мы зажгли единственный огарок свечи и, возбужденные, ждали дележа.
      Когда полковник Ф. разрезал хлеб, то внутри нашел записку:
      "Нас, женщин и детей, освободили три недели назад благодаря настойчивым хлопотам нашего дорогого друга-Фани; она упросила представителей иностранных торговых фирм в Урге посетить вас в тюрьме, надеясь, что это повлияет на китайцев и заставит их, если не освободить вас, то хоть улучшить условия вашего заключения".
      Хлеб разделили; его медленно и долго жевали и, потом, подбодрившись, обсуждали приятные новости.
      Но дни шли за днями, не принося нам ни перемен, ни новостей. Один за другим, одиннадцать из нас заболели. Распростертые на холодном полу, они бредили и метались, и отняли у нас еще больше места. Нам пришлось спать сидя.
      В некотором отношении мы им завидовали: человека с высокой температурой вши не тревожат. К тому же больные в бреду наслаждались свиданиями с родными и вкусными обедами и, конечно, не беспокоились о будущем.
      Болезни, холод и мрак согнали бы нашу недолговечную бодрость навсегда, если бы не пример выдержки и мужества полковника Дроздова; он был терпелив и спокоен как всегда, несмотря на незаживающую рану в боку.
      - Унывать нечего, пока у нас есть наш ангел-хранитель Фаня, - приговаривал он, промокая полуодервеневшим шерстяным чулком гной из раны между выпиленных ребер.
      Фаня сдержала свое обещание. Она убедила русских колонистов подкармливать своих соотечественников в тюрьме.
      Мы стали получать регулярно раз в неделю по одному фунту хлеба, лук и соль.
      Больные в нашей камере все выздоровели, но не так благополучна была соседняя камера, где умер бывший комендант города Кобдо, полковник Л. Уцелевший участник трех войн, не уцелел в монгольской тюрьме; он погиб от гангрены отмороженных ног. Его тело было вынесено на свалку, где его съели собаки. По местным верованиям, это означало, что умерший был - хороший человек. Трупы людей, неугодных богам, псы оставляют нетронутыми.
      Смерть полковника вывела нас из пассивности и апатии. Ожидает ли такой же конец каждого из нас? Не лучше ли, пока есть еще силы, попытаться вырваться отсюда? Но как?
      Мы обсуждали различные планы, но все они казались такими невыполнимыми, пока поручик Б. не признался нам, что у него в рукаве ватной куртки зашит, в разобранном виде, маленький браунинг и одна обойма к нему...
      Это было очень важное открытие. Предложения, как использовать это единственное оружие при нашей попытке к бегству, нас оживили.
      Большинство из нас, бывших военных в прошлом, не раз заглядывали в лицо смерти, а те, кому это не приходилось, всецело поддались общему настроению.
      План, предложенный владельцем браунинга, был принят.
      Каждое утро нас вели через коридор на двор тюрьмы для переклички, где мы выстраивались в одну линию. Мы ждали, пока двое из нас (строго по очереди) вынесут парашу (несколько шагов в сторону), опорожнят и возвратятся в строй. Тогда чиновник, в присутствии двух китайских часовых, начинал выкликать наши фамилии. Получалось у него это крайне растянуто и неразборчиво. Поэтому, на выклик обыкновенно выходило двое.
      Чиновник, подозревая обман или насмешку, с перекошенным от злости лицом кричал что-то солдату, тот замахивался прикладом и загонял обоих обратно в шеренгу. Перекличка начиналась снова. Снова, пожимая плечами, нерешительно, выдвигались из линии двое, а то и трое...
      Наконец, почувствовав свою несостоятельность, чиновник стал попросту пересчитывать нас.
      Наш план побега был приурочен к утренней перекличке.
      Бабин, вынося парашу с Аршиновым, как бы поскользнувшись, опрокидывает ее под ноги китайцу-часовому. Воспользовавшись замешательством последнего, Бабин стреляет из браунинга ему в голову. Тем временем капитан Аршинов хватает винтовку часового и вместе с Бабиным нападает на второго часового. Вестовой Дроздова, Архип - борец и гиревик взял на себя обязанность "позаботиться" о чиновнике. Мы все бросаемся в караульное помещение, где, по словам нашего друга монгола, спят после ночного караула двое других солдат.
      Так как тюрьма находилась на пустыре между Ургой и Маймаченом, то пока весть о наше побеге дойдет до властей, мы будем далеко.
      Федор нас уверил, что как только мы очутимся за воротами тюрьмы, он нас проведет ему известными путями на ту же, ему знакомую священную гору Бог-до-ул...
      Как дикий зверь, загнанный в угол, бросается на охотника первым, чтобы только уйти, так и мы решили броситься на наших тюремщиков первыми.
      Где-то на краю рассудка все это рисовалось бредовой мечтой. Но эта мечта была такой желанной, что скептиков не оказалось.
      В одно ближайшее утро мы услышали нечто новое, необыкновенное: кто-то подметал коридор - этого никогда не случалось раньше.
      Не успели мы обсудить причины такого события, как послышался шум шагов и иностранная речь.
      Наша дверь широко распахнулась. Пришло трое... Бритые, чистые, в меховых шапках, в дорогих шубах.
      Они сразу же подались немного назад, когда мы все - двадцать два волосатых, бородатых оборванца, вдавились в дверной проем.
      Трудно было определить, кто кричал. Кричали мы все. Кричали люди без страны, без защиты, взывая к закону, к справедливости, к людям своей расы.
      Тут были возгласы на немецком и на французском языках, но всех покрывал высокий тенор есаула И., который "строчил" по-русски:
      - Харбин, Товарная 20, моя сестра, моя сестра-Харбин.
      И только, когда краснощекий американец поднял ладонь кверху - все утихли.
      Тогда полковник Франкман на французском языке пытался описать наше ужасное положение.
      Американцы кивали головами, но их глаза все еще выражали не то испуг, не то непонимание.
      Вдруг один из них "загорелся" и, глядя на меня, крикнул: "Америкэн?". Но сразу же и погас, когда я отрицательно замотал головой. Я почувствовал, точно я кого-то обманул и был уличен. На мне была куртка американского солдата, мне ее выдали из интендантства взамен моей износившейся гимнастерки.
      В ответ на слова Франкмана, полуседой американец, пересыпая ломаные французские слова английскими, сказал, что они все в негодовании от ужасных условий нашего содержания в тюрьме, о чем немедленно заявят местным властям и, что через два-три дня они отправляются в Пекин, где, конечно, сообщат о нас русскому консулу.
      Эти обещания иностранцев воскресили нас. Появились улыбки, новые планы, начались новые обсуждения.
      Мы терпеливо ожидали вестей о нашем освобождении. С большой щедростью мы набавляли сроки поездки американцев - несколько дней на возможные починки мотора, шин или задержка из-за плохой погоды.
      Прошло три недели. Сначала пришло недоумение, а потом и сомнение.
      Были ли это только слова подбадривания от людей, сильно тронутых нашими незаслуженными страданиями?
      А может быть, все ходатайства о нас не имели никакого влияния на местных сатрапов.
      Внезапно освободили полковника Франкмана. Его как военного инженера китайцы заставили сконструировать все легкие и тяжелые укрепления для защиты Урги против барона Унгерна.
      Это звучало парадоксом:
      Русский в Монголии, вынужденный китайцами выступить против своих же русских, победа которых обеспечивала бы нашу свободу...
      Все же мы были рады его освобождению. Каждый из нас на свободе был бы полезен нам оставшимся, а к тому же, грузный полковник занимал много места на полу камеры.
      Перед Рождеством (1920 года) нам повезло. Монгольский князь, арестованный за критику действий китайцев в его стране, подарил три барана для всех узников нашей тюрьмы.
      Как и всегда, с криком: "Хорин хайир", тюремщик внес деревянное ведро, наполненное супом из пшена и баранины.
      Первый раз за почти три месяца мы были сыты, согреты и счастливы...
      Мы даже запели. Сначала славу монгольскому князю, а потом церковные тропари, пока китайский часовой не застучал прикладом в железную ставню окна.
      На Рождество мы помылись снегом, подхваченным на перекличке.
      В нашей пищевой передаче мы нашли сахар и двойную порцию хлеба.
      Сидели тихо, разговаривая вполголоса о прежнем и о своих.
      И вдруг, на звук женского голоса во дворе, все бросились к окну.
      Только какой-то взрыв или пламя может заставить людей так стремительно метнуться и залепить это единственное отверстие в темнице. Пожилые и старики остались позади.
      - Да говорите же, черт побери, что там такое?! - раздался истерический возглас старика-полковника, изнемогавшего от неведения и любопытства.
      - Фаня во дворе! - бросил кто-то из присосавшихся к окну.
      Мне был виден нежный профиль девушки в серенькой шубке, в шапке с наушниками и в валенках. Она что-то кричала по направлению окна соседней камеры. Китаец-часовой, крича тянул ее за рукав в сторону караулки; она немного отступила, теперь я видел лицо. Ее пунцовые губы быстро шевелились, красивые, темные глаза все еще были устремлены на тюремное окно.
      Слышно было только, как кричал Федор в соседней камере:
      - Слышу, слышу, - но когда, когда? Как только девушка исчезла со двора, мы повернулись друг к другу.
      У всех лица сияли радостью, смешанной с какой-то торжественностью, точно после совершенной какой-то победы; широко открытые глаза, где были тени удивления, одобрения и восхищения как бы подтверждали наши возбужденные восклицания:
      - Бесстрашная! Прямо через караулку пробежала к нам во двор!
      - Героиня, одним словом, героиня!
      - Молодая, красивая, и какая настойчивая... Уперлась, китаец чуть шубку с нее не стащил, а все-таки не ушла, пока о чем-то не известила Федора.
      - Она была, как подарок нам на Рождество.
      Федор, дрожащим от .волнения голосом сказал, что в конце концов, Фаня уговорила русских в Урге подать прошение в Ямынь о том, чтобы взять заключенных на поруки. И теперь разрешение на это было дано.
      Почти всю ночь напролет, мы возбужденно, перебивая друг друга обсуждали эту новую, первую, настоящую радостную весть.
      Только к утру взволнованные узники улеглись на покой и можно было с уверенностью сказать, что все они заснули на этот раз с улыбкой на губах и с образом этой самоотверженной еврейской девушке в мыслях...
      На следующий день Федор передал нам имена шести русских колонистов, которые обязались перед китайскими властями взять нас на свою полную ответственность и иждивение..
      Трех заключенных и меня взял г. Хитрово, которого мы не знали, но к нему немедленно почувствовали глубокую благодарность и уважение за смелость, с которой он покровительствовал нам, якобы врагам китайцев.
      В середине января (1921 года) нас вывели на тюремный двор и, наконец, за ворота тюрьмы.
      Глаза, привыкшие к полумраку тюремной камеры, слепило солнце. Опьяненные радостью свободы и свежим, морозным воздухом зимнего утра, мы шли, шатаясь от головокружения и слабости.
      Нас понукали криками, а иногда и прикладами, но нас это уже не трогало.
      Мир вне тюрьмы был так прекрасен! И эта его красота, точно сейчас открытая, доступна пониманию только - освобожденному узнику ( Я это уже однажды испытал, после одиночного заключения в Таганской тюрьме в Москве в 1918 году. Автор)
      На улицах было мало встречных. Но те, кто попадался нам навстречу, глядя на нас - прямо застывали от изумления: они привыкли видеть европейцев свободными, чистыми, бритыми, хорошо одетыми, а тут шли какие-то белые волосатые, грязные в лохмотьях с видом полузверей.
      Нас ввели в дом, который раньше служил баней для местных русских. Эта была довольно просторная комната с бревенчатыми стенами, с большой угловой кирпичной печью и низким, закопченным потолком.
      Три ступенчатых полки служили нам местом для отдыха. Теперь мы могли ходить, сидеть на полках и спать на полу вытянувшись, без опасения ночью брыкнуть кого-нибудь в лицо.
      Поручик Бабин, отточив свой перочинный нож о печные кирпичи, сбрил нам усы и бороды и мы стали неузнаваемы друг для друга.
      В тот день "кто вы?" - было дежурным вопросом.
      Сытые, бритые и обмытые, мы могли выходить во двор, окруженным высоким забором, за которым лениво прохаживались китайские часовые, а вечером, снова поев супа с бараниной, сидели у горящей печки и тут... тут уже не было никаких, никаких сомнений, что абсолютная наша свобода близка...
      Но мы ошиблись.
      На третье утро нашего пребывания в бане, взвод озлобленных китайских солдат ворвался к нам, выпихнул нас наружу и, понукая, подталкивая, торопливо погнал нас назад в тюрьму.
      По раздавшимся тяжелым пушечным выстрелам, мы сразу догадались о причинах возвращения нашего в тюрьму.
      Барон Унгерн возобновил осаду Урги...
      Тюремщики спешно растолкали нас по разным камерам. Капитан Л., русский колонист и я попали в маленький цементный каземат, стоявший близко от ворот. Окно было закрыто наглухо ставней. Из темного угла на свет зажженной мною спички, смотрели испуганные лица трех монголов в остроконечных шапках.
      Стены были мерзлые, цементный пол был мокрым.
      На расспросы колониста, трясущийся монгол, гортанным шепотом нам рассказал, что они в поисках убежавших лошадей в горах натолкнулись на русский лагерь. Отняв у них весь табак, унгерновцы их отпустили; один казак-бурят сказал им, что отряд перенес очень суровую зиму в горах, испытывая лишения во всем, в то время, как огни Урги были так близки и манящи. Теперь у них единственный выход - это взять город во что бы то ни стало. Возвращаясь с гор, монголы были арестованы китайцами по обвинению в шпионаже для русских.
      Время ползло особенно медленно в этой холодной сырой темноте. Мы не различали дня и ночи. На осклизлом полу нельзя было сидеть, к промерзшим насквозь стенам нельзя было прислониться.
      Услышав, что монголы что-то жуют, мы обнаружили, что один из них прятал у себя на груди под кафтаном, баранью ногу.
      Им пришлось с нами поделиться... Оставшуюся одну китайскою сигарету выкурили все по одной затяжке, хотя в темноте это было трудно контролировать.
      Звуки выстрелов полевой и тяжелой артиллерии приближались. По нашим расчетам, бой шел в 5-7 верстах от города.
      Затем канонада прекратилась.
      Мы были в панике. Неужели русских опять отбили?
      Но, очевидно, это была только артиллерийская подготовка, потому что, совсем недалеко, быть может, в версте от нашей тюрьмы, затрещали пулеметы. Им отозвались взрывы ручных гранат и отдельные винтовочные выстрелы.
      Эти звуки разгоревшегося боя также быстро утихли, как внезапно возникли.
      Из этого мы заключили, что одна из сражающихся сторон - проиграла, но которая? Мы этого не знали.
      И тут, вдруг, какой-то приглушенный гул стал надвигаться в нашу сторону. Первая наша мысль была о том, что это отступающие разъяренные китайские солдаты идут, прикончить нас, прежде чем город попадет в руки наступающих русских.
      Всем была памятна судьба спутников Федора.
      Шум приблизился, и мы как бы почувствовали, как земля гудела под колесами тяжелой артиллерии.
      Теперь мы знали, что китайцы оставляют Ургу.
      ...Радость сменилась тревогой... Мы молчали и слушали. Шум и гул прошли мимо. Все замерло. Могильная тишина царила на тюремном дворе и в нашей камере.
      И, когда наше нервное напряжение достигло той точки, когда оно должно было прорваться или в истерическом визге, или в зверином вое, послышались шаги по хрустящему снегу, удары металла о металл и вдруг вырвавшееся резкое "ура" где-то совсем рядом с нами.
      Мы бросились к окну... и тут же отпрянули от него... Кто-то сильными ударами сбивал нашу железную ставню.
      Яркий свет нас ослепил. В окне, вглядываясь в темноту нашей камеры, стоял широкоплечий казак с желтыми погонами Забайкальского войска.
      - Двери, двери, открой двери! - кричали мы.
      Через открытую дверь мы вывалились в тюремный двор. Сверкающая белизна снега как бы запятналась сразу появлением невообразимо грязных фигур двухсот лохматых освобожденных узников.
      Они плакали и смеялись, обнимали казаков и друг друга, молились и ругали китайцев.
      Торопясь, все устремились к открытым наружным воротам; проходя через караульное помещение, каждый набивал себе карманы булочками из мешков, забытых убегающими тюремщиками.
      Пустая улица перед тюрьмой сразу заполнилась выпущенными из тюрьмы, которые растерянно озирались, не зная куда же идти и что делать.
      Наши попытки остановить скачущих мимо казаков были напрасны. Бой все еще продолжался на окраине города. Мы отлично знали, что первое что нам нужно это лошади. В случае, если китайцы все же отобьют атаку, мы смогли бы отступить с дивизией барона и тем избежать тюрьмы в третий раз.
      Наш полковник Дроздов, блуждая по улицам Урги, наткнулся на всадника офицера; он его остановил и просил помочь достать лошадей и оружия для только что освобожденных из тюрьмы офицеров.
      Всадник - офицер оказался генералом Резухиным, правой рукой барона Унгерна; он посадил несчастного Дроздова на крышу и там же расстрелял его "за распространение паники". (Быть посаженным на крышу без пищи и воды - было одно из наказаний, применявшихся в унгерновской дивизии).
      Так неожиданно трагически окончилась жизнь бывшего инспектора артиллерии Южной армии адмирала Колчака.
      Я не видел тела убитого полковника Дроздова, но лица, заслуживавшие моего доверия, говорили об этом убийстве, как о неоспоримом факте.
      В числе нескольких освобожденных из нашей группы, я отправился в сторону Маймачена - китайского пригорода, который был взят первым. Пройдя некоторое расстояние, капитан Л. и я от слабости и возбуждения решили остаться и отдохнуть у костра сторожевого охранения, где сидели несколько казаков.
      Удивленные нашим видом, они только качали головами; выслушав нас, напоили чаем, накормили, поджаренным тут же на костре, мясом и снабдили табаком.
      Вскоре всадник в белой папахе и на белой лошади подскакал к костру, спешился и подошел к нам. Это был высокий, худощавый, но широкоплечий человек в грязном полушубке без погон, но с офицерским Георгием на груди. Серые глаза на его малом лице быстро и внимательно нас оглядывали; из-под висящих вниз, редких, рыжеватых усов, меж тонких губ, торчали передние зубы. Он был без оружия. На его руке висел ташур - бамбуковая палка, употребляемая монголами, погонщиками верблюдов. На поясе висели две гранаты.
      На вопрос, кто мы, - мы вкратце изложили пережитое.
      - Так вы все большевики! - выкрикнул он высоким тенором.
      Мы как-то пропустили это замечание мимо ушей, ко все же отрицательно мотали головами.
      - Я слышал, что большинство ваших оренбургских офицеров занялось торгашеством!
      Этот странный человек вселил какое-то непонятное беспокойство. Окинув нас еще раз испытующим взглядом, он умолк. Мы молчали тоже, ожидая следующего вопроса. Но при звуке пулеметной очереди где-то вблизи, он легко вскочил на коня и, подняв его с места в галоп, скрылся из глаз.
      - Сам, барон, - ответил один из казаков, на наш вопрос, кто был этот необыкновенный всадник.
      В течение следующих шести месяцев, барон Унгерн фон Штернберг - новый правитель Монголии, промчался как грозный смерч над этой мирной страной; он затемнил красочную панораму монастырей с живыми богами, пророками ламами, заменив все это видом пушек, пулеметов и мортир и вместо торжественного, священного спокойствия, породил громовые раскаты войны...
      ***
      Мы потерялись среди этого военного сумбура, потеряли других... Потеряли Фаню, нашу путеводную звезду, которая неустанно вела нас от апатии, мрака и отчаяния на путь к жизни, вселяя в вас бодрость и надежды, своей неиссякаемой энергией в заботах о нас, совершенно незнакомых ей двадцати двух людях. Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут...
      В ВОЕННОМ СУМБУРЕ
      В Монголии с Унгерн-Штернбергом.
      Просидев 104 дня в монгольской тюрьме, мы, офицеры бывшей Южной армии адмирала Колчака, были освобождены казаками дивизии барона Унгерна так же внезапно, как были туда посажены китайцами при нашем въезде в Ургу в октябре 1920 года.
      Генерал-лейтенант барон Унгерн граф Штернберг Фрейхер фон Пильхен-Пильхау родился в 1878-м году. Происходил он из рода остзейских рыцарей, пришедших в 13-м веке. Образование получил в Санкт-Петербургском Морском Корпусе, после окончания которого был произведен в чин мичмана.
      Морская жизнь не понравилась барону. Его манил Дальний Восток с неограниченными возможностями; он хотел познакомиться с буддизмом, который так глубоко захватил одного из его предков, что он, сменив католицизм на буддизм, поселился в Индии, переняв все нравы и обычаи этой страны.
      Барон поступил в 1-й Казачий Аргунский полк в чине хорунжего, в Зурухае, около Монголии. Здесь он стал энергично изучать, до тех пор ему незнакомую, кавалерийскую службу и вскоре стал одним из лучших наездников полка. Он часто бывал в Монголии, где казаки закупали провиант и лошадей для своего полка. Во время этих поездок барон познакомился с мистическим учением буддийских лам.
      Первая мировая война застала барона уже в чине сотника. На фронте он проявил исключительную храбрость: часто ходил на вылазки, перерезывал проволочные заграждения, проникал глубоко в тыл немцев, приводил с собой пленников и добывал ценные сведения о расположении частей противника. Однажды он был обнаружен врагом, и раненный повис на проволоке, которую резал. Его спасли подоспевшие казаки. За исключительную храбрость он был награжден орденом Св. Георгия.
      Накануне ликвидации Белого Движения в России и в Сибири барон со своей Азиатской Дивизией (850 сабель) ушел в Монголию с тем, чтобы, захватив столицу ее - Ургу, создать там военную базу для дальнейшей борьбы с большевиками. После третьей атаки Урга была занята казаками, а выгнанный девятитысячный китайский гарнизон ушел вглубь Китая.
      Кроме безумной отваги барона, необходимо указать на другую положительную черту его характера: он вел почти аскетическую жизнь, пренебрегая возможным комфортом, и пользовался только необходимыми, самыми простыми жизненными удобствами. К деньгам он относился почти с пренебрежением.
      Будучи вождем Белого Движения в Монголии, барон Унгерн вел борьбу с большевиками умело, упорно и успешно. Доказательством этого являются слова советского корреспондента в советском журнале:
      "...Унгерн затем безжалостно обезглавил советское революционное подполье в Монголии" (В. Масленников. "У книжной полки". "Знамя" № 6, стр. 241, 1969 г.)
      Барона до болезненности угнетал упадок воинского духа и дисциплины среди офицерства. Подтверждением этого может послужить следующее происшествие:
      Как только казаки Дивизии Унгерна освободили нас, офицеров Оренбургской армии (до этого армии Колчака) из монгольской тюрьмы, мы, опьяненные свободой и свежим морозным воздухом, выбежали за ворота тюрьмы. Капитан Л. и я направились в сторону уже освобожденного от китайцев Маймачена, пригорода Урги. Обессиленные стодневным пребыванием в полутемной камере, мы смогли доплестись только до костра первого сторожевого поста. Два казака с желтыми погонами Забайкальского Казачьего Войска с удивлением глядели на нас - грязных волосатых оборванцев.
      Выслушав описание нашего долгого заключения, они снабдили нас табаком и кусками сырой баранины, которую мы тут же поджарили на веретеле.
      Мы обернулись на звук топота копыт и увидели всадника в белой папахе на рослой лошади. Он спешился и подошел к костру. Для его высокого роста и широких плеч голова казалась маленькой; полушубок на нем был грязен, на груди висел офицерский георгиевский крест; он был без оружия, но с двумя ручными гранатами на поясе, а на правой руке висел ташур.
      - Что за люди? - глаза его нас зорко ощупывали.
      - Мы офицеры бывшей Оренбургской армии, только что освобожденные из тюрьмы. Мы повторили нашу историю, не переставая жевать мясо, которого мы не видели около четырех месяцев.
      - Так вы же большевики!? - воскликнул он высоким голосом, в котором была и тень вопроса.
      Понимая это как полушутку, мы только отрицательно мотали головами. Рты были заняты...
      - Это вы занимались коммерцией в Чугучаке? - он сделал паузу - и торгашеством?
      В этих словах легко было уловить осуждение и презрение. Незнакомец обвинял нас в том. в чем мы оба были не виновны, хотя знали, что такие "коммерсанты" встречались в Чугучаке на базаре. 0н продолжал молча нас разглядывать, мы тоже молчали, ожидая следующего вопроса. В это время недалеко раздалась пулеметная очередь; он сорвался с места, легко вскочил на коня и ускакал в сторону раздавшихся выстрелов.