Они пришли. Уже совсем утром.
      Оба не спали давно, с самого рассвета. Как только стало светать, вокруг защебетали птицы, их было полно на каждой ветке. Значит, они и ночью тут сидели, только помалкивали.
      Киншоу подумал: ну вот, уже сутки. Но как будто год прошел, даже пять. Все, что было до леса, отступило в такую даль, что и не упомнить.
      Он посмотрел на Хупера. Тот не спал и лежал на спине с открытыми глазами.
      – Пойду сучьев соберу. А то погаснет.
      – Ну и пускай.
      – Нет, спичек полкоробка осталось. А неизвестно, сколько нам еще тут быть. Чего же разбазаривать.
      Хупер сел, а потом, немного пошатываясь, встал на ноги. Он сказал:
      – Ну, все прошло. Теперь нормально.
      – А там у тебя позеленело – где ушибся.
      Хупер ощупал ушибленное место.
      – Шишки нет.
      – Нет. Пойду за сучьями.
      Тумана не было. Рассвет проник лес насквозь и как муаром одел стволы. Сперва бледный, серый, он понемногу желтел, потом набрался золота и пошел рыжими пятнами понизу, там, где лежали сухие листья.
      Киншоу бродил, собирал сучья и слушал, как чирикают птички. Всю ночь тут таились, стерегли его, что-то затевали, следили за ним во все глаза, держали в страхе.
      А солнышко все открыло, суетились птички и букашки, кипела жизнь. Он вздохнул, наконец-то легко, всей грудью.
      – Пойду искупаюсь, – он сказал попозже. Они поели на завтрак помидоров и печенья. Хупер растянулся на траве в солнечном ромбе. Одежда на нем была как жеваная. Прямо рядом с ним, под кустом, дрозд колотил улитку о ровный камень – норовил разбить раковину. Хупер следил за ним не отрываясь.
      – А ты лучше не лезь в воду. В тебе небось еще простуда сидит.
      – Я выздоровел.
      – Смотри.
      – А в общем-то мне и неохота купаться. Сейчас вот возьму печенье и погляжу, подлетит эта птица за крошками или нет.
      – Не подлетит она.
      – Почему это?
      – Потому что дикая. Не в саду ведь.
      – Дурак, птицы все дикие, всегда.
      – Не подлетит она, раз ты тут.
      – А вот посмотрим.
      – Только еду зря переводить. Нам ее беречь надо.
      – Я же ей одни крошки дам. И чего ты везде суешься, Киншоу.
      Но говорил Хупер беззлобно и не отрывал глаз от птицы.
      Киншоу разделся, пошел и лег в реку, на самое мелкое место. Камни холодили ему плечи и зад, но были гладкие, не кололись. Его обмывала вода, текла и текла, расходилась, сходилась. Он подвигал ногами, как ножницами. Свет делался лимонным, цедясь сквозь листья в вышине. Они все время тихонько подрагивали. Две птицы – одна белая, одна черная – раздвинули их и взвились в высокое небо.
      Киншоу закрыл глаза. Плавать ему не хотелось, вообще не хотелось шевелиться. Он думал: до чего здорово, до чего здорово. Хупер все следил за дроздом. Тот наконец добыл улитку из разбитой раковины.
      Везде, везде ворковали голуби.
      И тут он услышал первый крик. Залаяла собака. Сперва далеко, но они очень быстро приближались. Раз-два – и очутились совсем близко. Хруст-хруст-хруст – хрустели кусты. Они уже подходили к самой поляне, но слов пока было не разобрать. Собака снова залаяла.
      Он открыл глаза и увидел, что Хупер сидит и на него смотрит.
      – Идут.
      Киншоу не ответил, не шелохнулся, только снова глаза закрыл.
      Он лежал, его обмывала вода, и он думал: «Ну их, не надо, пусть бы нас не нашли. Хоть пока бы. До чего тут здорово. Никуда не хочу отсюда».
      Ему даже Хупер уже не мешал. В лесу он ему не мешал. Тут совсем другая жизнь. Ну, не нашли бы они дорогу – так умерли бы или бы выжили. Но ему именно так хотелось. Уйти, все переменить. И вот за ними идут, их заберут – обратно.
      На мгновенье он просто ужаснулся. Потом вспомнил, что было со вчерашнего утра с Хупером. Все и так переменилось. Может, наладится еще.
      Опять раздался крик. Когда он снова открыл глаза, он не увидел деревьев и солнца: их заслоняла чья-то голова.

      Это все Киншоу, все Киншоу, он меня в воду столкнул.
      Киншоу дернулся как ужаленный, потрясенный таким наглым предательством.
      – Врешь, врешь! Это не я, меня и не было даже, я до тебя пальцем не дотронулся, ты сам!
      – Он меня сзади толкнул.
      – Врешь, врешь, врешь!
      – Чарльз, ну как ты разговариваешь? Что за тон?
      – Не трогал я его!
      – Но для чего бы тогда Эдмунду выдумывать? Я уверена, что ему совершенно незачем говорить неправду.
      – Ну да! Этот врушка проклятый, этот подлюга что хочешь наговорит. Я его не трогал!
      – Что это еще за выраженья? Мне очень за тебя стыдно.
      Они сидели в малой столовой. За открытым окном гудел от пчел и зноя и пестрел цветами сад. Киншоу хотелось поскорей отсюда вырваться.
      – Я бы насмерть мог разбиться, правда? Так голову об камень расшиб! Мог умереть.
      – Нет, миленький. Вряд ли. Ты об этом не думай. Но, конечно, ты перенес ужасный испуг.
      – А он как сядет на меня и давай лупить. Уже потом. Лупит и лупит.
      Киншоу смотрел, как его мать склонилась над Хупером, изучая синяк. Он думал: ненавижу. Ненавижу обоих. Хупер отводил от него глаза.
      Киншоу начал:
      – Он рыбу ловил, руками, и поскользнулся. Упал и голову расшиб, вот и все. А меня тогда и не было даже.
      Он заглотнул конец фразы. Оправдываться – толку чуть. Все молчали. Мама с мистером Хупером стояли бок о бок у кухонного стола, оба с каменными лицами. Киншоу отвернулся. Пусть чему хотят, тому и верят. Они сказали – он во всем виноват, во всем, он первый убежал в лес, это его затея. Хупер не виноват, он только пошел за ним. Ну, а почему он убежал – им и дела мало. Жажда приключений, они сказали, глупая выходка. И как им объяснить, что он уйти хотел насовсем, навсегда.
      Он побрел к двери.
      – Чарльз, постой. Гулять тебе нельзя.
      Он запнулся.
      – Возьми книгу и отправляйся к себе в комнату.
      – Зачем? Я же чувствую себя хорошо.
      – А тебе не приходит в голову, что это за то, что ты вел себя нехорошо?
      – Нет, ничего я не вел, неправда, я его не трогал.
      – Ах, сейчас не об этом речь. Я имела в виду, как это гадко вообще – убежать и еще подвести Эдмунда.
      – А зачем он пошел, я его не звал.
      – И вдобавок вы перенесли ужасный испуг.
      – Ну, я-то не перенес.
      – Незачем говорить дерзости и глупости, даже если тебе кажется, что ты очень храбрый. Уж я-то, наверное, знаю, что для тебя лучше.
      – Со мной все нормально.
      – Не говори «нормально», Чарльз, сколько раз тебя просить? Так вот, детка, тебе уже сказано – иди к себе в комнату. И что это за манера – дерзить и спорить? Тебе, в конце концов, всего одиннадцать лет. Ты бы хоть мистера Хупера постеснялся.
      – А почему гулять-то нельзя?
      – Потому что на тебя невозможно положиться. Неизвестно, что ты еще выкинешь. Я безумно огорчена, ты и представить себе не можешь, в каком мы сейчас состоянии и что мы вчера пережили, когда вернулись домой, а вас нет. Ну вот. Ты должен остаться в комнате и отдохнуть.
      Мистер Хупер откашлялся.
      – Может быть, во что-нибудь поиграть, – высказался он наконец, – в шашки, например... Наверное, им неплохо пойти в гостиную и поиграть в тихую игру, скажем, в шашки.
      – Ну вот еще!
      – Чарльз!
      – Не играю я с ним в шашки! Я с ним вообще не играю!
      – Чарльз, я запрещаю тебе разговаривать в подобном тоне. И немедленно извинись перед мистером Хупером. И перед Эдмундом. Как это можно? Он же твой друг.
      Киншоу захотелось завизжать и орать и орать им обоим в лицо, пока до них, наконец, дойдет. Он сказал:
      – Если хотите знать, так я бы обрадовался, если б он размозжил башку об этот паршивый камень, жалко, что я рано вернулся и его нашел, без меня бы он умер, и хорошо бы, и лучше б он умер!
      Миссис Хелина Киншоу рухнула на стул, и с губ ее сорвался стон.
      Киншоу сам ужаснулся.
      – Я же говорил, говорил, он меня толкнул, он хотел, чтоб я разбился!
      – Я тебя не трогал, Хупер, сам знаешь, и заткнись!
      – Он меня все время лупил, так мне наподдавал!
      – Врешь ты все, врушка несчастная! – и Киншоу бросился на него.
      – Ну-ну!
      Мистер Хупер его удержал. Длинные, костлявые пальцы мистера Хупера вцепились в руку Киншоу.
      – Скверное поведение, очень скверное, – сказал он. – Удивляюсь, как вам обоим не совестно?
      – Все равно он хулиган! – как маленький проскулил Хупер.
      Киншоу вырвался от мистера Хупера. Он чуть не плакал, ведь тут хоть бейся головой об стенку. Он не мог сказать: я за ним ухаживал, вытащил его из воды, откачал, отпоил, отдал ему свитер, я ему вообще все отдал, я дрожал, как бы он не умер, я ему говорил: все хорошо, все нормально, ты только не бойся, ты потерпи, Хупер. Меня и не было, когда он свалился, я его не трогал, даже когда он орал, а я хотел, чтоб он перестал, не трогал я его. Все неправда.
      Ничего этого он не сказал. Он смотрел, как Хупер сидит на стуле в малой столовой, и сам себе удивлялся. Он терпел его пока мог, до последнего. А теперь прямо взял бы и убил.
      Он понял, что просто они его не знают, никто, они понятия не имеют, о чем он думает, их можно купить на любое вранье Хупера. И ведь врет-то он так нахально, ни на что не похоже, просто смех, сразу ясно, что врет. А они верят, до того они, выходит, мало его знают – ну, и верят. Киншоу показалось, что они далеко-далеко и он совсем один. Вот ведь думаешь, как будто тебя знают, должны бы знать. Но даже мама его не знала. Смотрела на него – и видела совсем другого человека. Она не знала, что у него на уме, она по-настоящему никогда ничего про него не знала.
      Хупер – барахло. Теперь уж он убедился. О перемирии не могло быть и речи. Киншоу вдруг страшно устал.
      – Пусть лучше оба идут наверх...
      Миссис Хелина Киншоу хлюпнула носом и высморкалась.
      – ...По-моему, это самое разумное. Оба в ужасном состоянии. Но, естественно, если вы против...
      – Нет, что вы! О, я просто в отчаянии, даже плохо соображаю, раскалывается голова. Не знаю уж, как мне извиниться за Чарльза, я просто ума не приложу...
      – Ну-ну, ничего, уже все в порядке.
      – О, как вы снисходительны! Чарльз, глупенький, ничего не ценит, зато я, я...
      Киншоу думал: замолчи ты, замолчи, замолчи. Ему хотелось тряхнуть ее за плечи, чтоб перестала плакать и так говорить с мистером Хупером. Ему было стыдно и тошно.
      – Итак, отправляйтесь по комнатам. По-моему, с нас со всех довольно. Вполне. Эдмунд...
      – Дайте мне аспирина. У меня опять голова болит.
      – Сейчас, миленький. – Миссис Хелина Киншоу вскочила со стула. Нечего выделять собственного ребенка, подумала она, тем более, он во всем виноват. – Я сделаю тебе вкусное питье, и ты аспирина даже не заметишь.
      – Малюточка! – выпалил Киншоу. – Да ничего он не болен. Посмотрели б на него, когда была гроза! Вот нюни распустил, вот трясся, даже описался со страху.
      – Чарльз! – Мама повернулась от крана и выдавила из себя подобие улыбки. – Чарльз, я просто удивляюсь, и, честно говоря, мне стыдно. Откуда в тебе такая грубость? И почему ты такой злой? Я-то думала, ты уже большой мальчик и можешь понять, что человек не виноват, если он боится каких-то вещей. Самый смелый – вовсе не тот, у кого совсем не бывает страхов. Гроза на многих ужасно действует.
      – Мне в грозу всегда плохо, – тут же вставил Хупер. – Меня в школе даже с занятий отпускали, и я всегда лежал, когда гром.
      – Вот полоумный.
      – Чарльз!
      – Гром-то был всего ничего, а он нюни распустил.
      – Я сейчас серьезно рассержусь. С меня довольно твоих грубостей! Мистер Хупер уже сказал: иди-ка лучше к себе.
      Киншоу с отвращеньем повернулся и пошел. Когда он проходил мимо Хупера, тот изо всех сил лягнул его по лодыжке. Ногу пронзила боль, но Киншоу и виду не подал. Хупер внимательно, искоса за ним следил.
      Мистер Хупер отступил, приглаживая волосы, длинный, тощий и серый, как какая-то жуткая птица. С каким бы удовольствием Киншоу харкнул ему в физиономию. Примериваясь к такой возможности, он перекатывал во рту слюну.
      Как только захлопнул за собой дверь, он услыхал голос мамы. Она начала оправдываться.
      Никогда раньше его не отсылали в комнату. Такого поведения он сам от себя не ожидал. Странно даже, как будто его подменили. Но иначе он не мог, надо было от них от всех защититься. Как только вернулись, он сразу понял, что Хупер нисколько не изменился. Он еще отыграется.
      Киншоу понял, что он пропал. Не сладить ему с Хупером, куда ему. Вот он убежал, а Хупер увязался, прилип, вернуться заставил.
      Он брел по деревянным ступеням, снова нюхал запах этого дома. И чем ближе подходил к своей комнате, тем ему делалось страшней. Все случившееся в лесу уже казалось немыслимым и стало неважно. Снова вступил в права этот дом, опять начал давить на его чувства и мысли. Он вспомнил день приезда, и записку Хупера, и как мама смотрела на мистера Хупера, когда они здоровались за руку. Он уже тогда все знал.
      У него болели ноги. Ночью в лесу он не очень-то выспался. Он сбросил ботинки и лег на кровать. Снаружи, в окно, он услышал голос мистера Хупера, а потом мамин и звяканье ложечки о чашку. Звуки резко отдавались в жарком летнем воздухе. Эта парочка со вчерашнего вроде еще больше подружилась. Вместе в Лондон съездили – это раз, и, во-вторых, Киншоу решил, из-за него, из-за его побега. Когда они на него смотрели, у них были совсем одинаковые глаза.
      – Ну вот, я тебе попить принесла. Ляг как следует в постельку.
      Было очень жарко, очень тихо. Он распахнул окно и сбросил простыни и одеяло. Миссис Хелина Киншоу задернула штору, и браслеты звякнули и скользнули по руке от локтя к запястью. Он подумал: она женится на мистере Хупере.
      – Я пришла поговорить с тобой, миленький. Самое время, как ты считаешь?
      Киншоу кивнул и сунулся лицом в кружку с овальтином. Пар кольцом окружил ему рот и нос.
      – Поправь одеяло, Чарльз.
      – Жарко.
      – Но так нельзя спать, что за глупости.
      – Почему это?
      – Потому что простудишься. Ночью резко понижается температура.
      – Вчера я спал на земле, безо всяких простыней, без одеяла, безо всего. И без джемпера даже. И ничего.
      – Еще неизвестно. Как бы у тебя снова не разыгрался твой гадкий кашель.
      Она сидела на постели совсем близко. Когда вытягивал ногу, он чувствовал ее вес, ее бок. Он чуточку отодвинулся.
      – Очень было страшно, миленький?
      – Ни капли не страшно. Еще как здорово.
      – Ну, не может быть, наверное, одному в лесу все-таки страшновато?
      – Это Хуперу. Он совсем рассопливился.
      – Какое гадкое слово!
      Он отвел глаза от нее, от окна.
      – Я думаю, ты кой-чего не договариваешь.
      Молчание.
      – И тебе не кажется, что надо бы извиниться?
      – За что?
      – Я так переволновалась за тебя, миленький.
      – Да-а?
      – Конечно, легко сказать «да-а?», но ты просто не знаешь, что со мной творилось! Ты раньше не поступал так нечутко, Чарльз. И мистер Хупер тоже переволновался.
      – Да-а?
      – Да, правда, он очень беспокоился, и не только за Эдмунда. По-моему, он к тебе прекрасно относится.
      У Киншоу свело живот.
      – Он к нам так внимателен, миленький. Ты уж будь с ним повежливей. Пожалуйста, постарайся. Просто надо сначала немножко подумать, а потом уж говорить.
      На воле, на дереве, ухнула сова.
      – Ты, наверное, не очень-то себе представляешь, где бы мы были, если б не доброта мистера Хупера.
      – Были бы в другом месте, опять в чьем-то доме, где же еще?
      – О нет, все не так просто, даже совсем не так просто. Ты еще мал и не понимаешь.
      Киншоу опять подумал про лес. Хорошо бы лежать там, безо всего, в реке.
      – Ну как ты мог до этого додуматься? Уйти бог знает куда, и еще в лес забраться, и никого не предупредить?
      Он пожал плечами.
      – Я просто тебя не пойму, Чарльз. Ты всегда был такой нервный, в раннем детстве боялся темноты, я даже лампу оставляла у твоей кроватки.
      – Ну, это сто лет назад, когда я еще маленький был.
      – Не такой уж маленький...
      – Это до школы еще. А теперь я ничего не боюсь.
      Интересно, поверила она или нет. Он не знал, что она думает.
      – Спасибо, я попил.
      Он хотел, чтоб она ушла.
      – Чарльз, я надеюсь, я верю,что нам будет хорошо. Мне уже и сейчас хорошо.
      Киншоу смотрел на нее во все глаза. В морщинки у нее набилась зеленая мазилка. Ему стало противно.
      – А ты? Тебе-то тут нравится?
      – Да, спасибо.
      – Нет, ты скажи, маме-то ты скажешь? Если что-то не по тебе, наверное пустяк какой-нибудь, – скажи, и мы поскорей все уладим, и все опять будет в порядке. Ты пока еще не такой большой, чтоб ничего мне не рассказывать, верно?
      – Со мной полный порядок.
      – Я понимаю: Эдмунд, наверное, не похож на других твоих друзей, но он...
      Киншоу задохнулся:
      – Я его ненавижу. Я же сказал. Я ненавижу Хупера.
      – Ах, как ты плохо говоришь! И в чем дело? Что бедный Эдмунд тебе сделал?
      Он не собирался ей ничего рассказывать. Ни за что. Он мял уголок простыни и хотел, чтоб она ушла. Она начала:
      – Ну тогда я тебе кое-что должна рассказать... – и запнулась.
      – Что? Что-то будет, да?
      – Нет-нет, не скажу. Отложим до завтра. Уже очень поздно, у тебя был трудный день.
      – Нет, скажи, скажи, я сейчас хочу знать. – Киншоу сел в постели, он почуял какой-то новый подвох.
       – Мы с мистером Хупером много говорили про вас с Эдмундом, и у нас такие интересные планы... Мистер Хупер очень, очень к нам внимателен, Чарльз. Ну ладно... Ятвердо решила: больше сегодня ни слова, ты слишком устал.
      – Нет, я не устал, не устал.
      – Не спорь, пожалуйста, детка. Когда все окончательно утрясется, ты узнаешь, это будет приятный сюрприз.
      Миссис Хелина Киншоу встала, оправила постель и потом склонилась над сыном. Зеленые бусы холодили ему щеку.
      Когда она ушла, он встал и подошел к окну. Тисы на лунном свету сделались мрачные, загадочные.
      Он подумал: они поженятся. И Хупер говорил. Мы останемся тут навсегда, насовсем. И Хупер теперь будет мой брат. Вот и весь их сюрприз.
      Он долго стоял в темноте. Было очень жарко. Он вспоминал душный, сырой, земляной запах леса и как все там шуршало, бродило. Он думал: от людей толку мало, люди мне не помогут. Есть только разные вещи, места. Есть лес. Страшный. Надежный.
      Он опять лег в постель.

      Мистер Джозеф Хупер стер салфеткой джем со своего маленького рта.
      Киншоу обвел глазами всех за столом. Он думал: сейчас скажут, сейчас узнаю. Мама, блаженно забывшись, вертела сахарницу. Он увидел, как она посмотрела на мистера Хупера. Мистер Хупер – на нее. Киншоу подумал: значит, он будет моим отцом.
      Мистер Хупер сказал:
      – Ну вот, а теперь утренние известия. У меня для тебя сюрприз, Чарльз. Ты не вернешься к святому Винсенту, а с нового учебного года пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд!
      Он одно понял – что надо спасаться, бежать от Хупера. В доме не спрячешься. Он побежал наверх, наверх и по всем коридорам и ни в одной комнате не решался оставаться. Хупер застукает. Он стоял на темной площадке перед чердаком, старался отдышаться, и у него щемило грудь. Лучше бы всего опять уйти в лес, забраться глубже, и чтоб ветки смыкались за ним – укрыться. Хорошо бы найти тот ручей.
      Но не видать ему леса. Хупер пойдет следом, по полям, зашуршит кустами, затравит.
      Шаги на лестнице. Киншоу побежал.
      Он и раньше видел этот сарай, тыщу раз его видел через просвет в высокой изгороди вокруг сада. Там был участок, за которым никто не смотрел и где росла высокая, по пояс, крапива. В самой глубине, в углу, стоял сарай.
      Киншоу побежал по въездной аллее между рододендронами и свернул налево. На дорожке он остановился передохнуть. Было очень тепло. Он слышал, как тарахтит на Доверовом холме трактор. И больше ничего. Он еще постоял и пошел обратно, держась поближе к кустам, пока не дошел до оборванной проволоки у входа на тот участок.
      Солнца не было, низко висели серые тучи, и душно, хмуро застыл воздух.
      Дверь сарая была заперта на замок. Но когда Киншоу до него дотронулся, пальцы у него покрылись ржавой пылью, а замок раскрылся.
      Он чуть не закричал от радости, что избавился от Хупера. Нашел местечко, где можно побыть одному. Раньше он не решался один сюда ходить.
      Он вспомнил, как те трое сидели за завтраком, как Хупер с непроницаемым лицом мешал, мешал ложечкой сахар.
      «Ты пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд».
      Киншоу очень осторожно пошел в глубь сарая, он вынюхивал дорогу, как зверь.
      Там было душно и очень темно. Когда дверь распахнулась, светлый клин упал на цементный пол, выхватил клочья притоптанной соломы и грязь. Киншоу еще шагнул, озираясь с опаской. Ничего. Никого. В углу – груда старых мешков. Он добрел до них и сел. Его знобило.
      Через несколько секунд дверь захлопнулась. Киншоу вскочил и бросился к двери, но, когда протянул к ней руку, услышал, как лязгнул замок. И опять все стихло.
      Он немного обождал, потом окликнул:
      – Хупер?
      Молчание.
      – Слушай, я же знаю, это ты.
      Он повысил голос:
      – Я могу выйти, подумаешь, дверь запер, дело большое. Захочу и выйду, я знаю, как отсюда выйти.
      Молчание.
      Раз Хупер его запер, значит, он выследил его из окна и за ним пошел. Он хитрый, он все может. Но сам-то он как же ничего не видел и не слышал, ведь он все время озирался?
      Может, это и не Хупер вовсе.
      Пустырь кончался густой изгородью, а за ней начинались поля. До поселка отсюда далеко, и, кажется, тут никогда никто не ходил. Наверное, все же прошел кто-то. Год назад за двадцать миль отсюда одного удавили. Хупер говорил. Двадцать миль – совсем близко.
      Он представил себе бродяг, и убийц, и работника со знакомой фермы – с гнилыми зубами и руками красными, как мясо. Мало ли кто ошивался за сараем, вот его и заперли. А потом еще вернутся.
      Иногда им в школе не велели читать газеты из-за всяких статей про убийства, но в читалке для старшеклассников лежали газеты, а младших туда посылали по разным делам. Начнешь читать, и глаза сами бегут по строчкам, не остановишь, пока не узнаешь все ужасы, а потом в голову лезут жуткие мысли, снятся страшные сны, и ужасы застревают в тебе насовсем.
      Он вспомнил, что не вернется в свою школу. С этим кончено. Он мысленно обошел здание, перебирая запахи комнат. Дело, наверно, не только в людях. Деврё вот жалко и Линча. И мистера Гарднера, конечно. Но люди – ладно. Он ничего уже не мог выделить из тогдашней жизни, все склеилось – время, и место, я люди, и то, как он относился к ним.
      Он еще постоял у двери. Когда-то тут держали живность. Слабо пахло поросячьим калом и сухим, старым куриным пометом. Стены и крыша были из рифленого металла, скрепленного болтами. Окна не было, свет не шел ниоткуда, только в узкую щель под дверью. Киншоу вытянул вперед руки и стал по стенке пробираться к углу, где лежали мешки. Там он сел.
      Может, они и ночи дожидаться не будут, а раньше вернутся. Пойдут по пустырю, зайдут в сарай – и все будет шито-крыто. И мало ли что с ним сделают, может, удушат, зарубят топором, повесят, зарежут, может, возьмут пилу, отпилят ему обе ноги и бросят, чтоб истекал кровью. Киншоу в ужасе закусил кулак. С кем-то так сделали, он в одной книжке читал, Икден давал ему в прошлом году. Икден давал читать страшные книжки за деньги, брал по два доллара за четыре дня. Киншоу читал их в уборной; и рад бы оторваться, а сам читал и потом боялся ночей.
      Но, в общем-то, это Хупер, Хупер, ясно, больше некому. Хупер небось прокрался по траве обратно к дому. И будет ждать. Часами, а может, целый день будет ждать, пока не надумает его выпустить.
      Киншоу сказал вслух:
      – Я не боюсь один в этой темнотище.
      Ему ответило эхо.
      Но темнотища – что; его мучили мысли, картины. Он вспоминал, почему пришел сюда, вспоминал лицо мистера Хупера, как тот улыбался ему сегодня за завтраком: «Ты пойдешь в школу, где учится Эдмунд». Он ничего про ту школу не знал, кроме названья. Названье – школа Драммонда. А они знали.
      Нижние мешки были сырые и теперь промокли все доверху. Киншоу встал. Мокрые джинсы холодили зад. Он вернулся к двери, лег на бок и заглянул в щелку. Но щелка оказалась совсем узкая, ничего не видно, только мутно-серая полоса. Он все лежал, прижавшись ухом к холодному цементному полу, вслушиваясь, не раздадутся ли шорохи, шаги. Нет, ничего.
      Потом через несколько минут кто-то проехал по дороге. Киншоу вскочил и стал колотить в дверь, в рифленые стены, пока не загудело, не зазвенело в ушах, он стучал, он голосил, он орал, чтоб его выпустили, он думал: о господи, господи, пусть придут, пусть кто-нибудь выйдет на дорогу или в сад, о господи, господи...
      Он устал. Руки у него горели и зудели, он ободрал кожу на пальцах. Он лизал заусеницу и высасывал кровь.
      Все было тихо.
      Может, Хупер задумал оставить его тут насовсем? Что ему и кто ему запретит? Он на все способен.
      Наконец Киншоу на четвереньках добрался по цементу и вонючей соломе до мешков. Он вытащил из-под низу самые мокрые, а те, что посуше, стал расстилать на полу, чтобы на них лечь. Он ничего не видел, все делал на ощупь. Потом что-то, неизвестно что, выбежало из мешков ему на руки. Он закричал и стал отчаянно хлопать по джинсам, пока не убедился, что жуткое «что-то» исчезло. Когда он разжал кулаки, пальцы оказались липкие.
      Его стошнило, его выворачивало на мешки, рвота шла носом, душила. Она была горькая. Он скорчился, схватился за живот. Когда это кончилось, он вытер рот рукавом. Его опять затрясло.
      Он перепачкал все мешки, осталась только солома, настеленная в углу у двери. Киншоу до нее добрался. Он лег и свернулся калачиком. Ему хотелось плакать, но плакать он не мог. Он руками заслонил глаза, и перед ним заколыхались зеленые и красные узоры, исколотые тонкими, блестящими иглами звезд.
      В конце концов он уснул.
      Шло представленье – Панч и Джуди . Писклявые кукольные голоса очень громко звенели в ушах, они что-то кричали, но он не разбирал слов.
      Пляж был малюсенький, впереди полукругом высокие скалы, сзади море. Прибой подбирался все ближе и ближе, а они смотрели на кукол.
      Палатка Панча и Джуди была в белую и красную полоску, а вокруг квадратной сцены шла оборочка. В палатке, как в открытой пасти, стояла тьма.
      Киншоу сидел посередке, зажатый чужими руками, ногами, задами, и нюхал мальчишки запах – от шерстяных маек и волос. Мальчишек набежало много, тысячи, толпы и еще набегали, садились внизу, набивались битком. Он только пальцами мог двигать и глазами.
      Песок на пляже был белый-белый, холодный и крупный, как саго, как пыль на луне, и еще была ночь, и холодно, и черно, и мертво, и только куклы освещены, и оставалось на них смотреть.
      Деврё сидел рядом, обхватив руками коленки, Киншоу все подталкивал его, пихал, чтоб он повернулся, заговорил, но Деврё смотрел прямо перед собой, он не мог оторвать глаз от кукол. Над колышущимися тряпочными телами у них торчали настоящие человечьи головы, и когда началась сцена драки, у Панча раскололся череп и оттуда брызнула кровь, а голос Джуди взвился, взвился, и тело забилось, и потом визг Джуди обратился карканьем, и всю сцену заполонили серые вороны, они взлетали одна за другой и кружили над головами мальчишек, сгрудившихся на холодном песке.
      – Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу...
      Голос шел издалека. Киншоу раскачивался на полу, зажав голову руками, чтоб отогнать жуткое карканье и кукольные лица.
      – Киншоу... Киншоу... Киншоу... – долгий шепот издали, из длинного туннеля.
      – Киншоу...
      Он проснулся, тотчас сел, открыл глаза в кромешной тьме. Господи Иисусе. Он вспомнил, где он.
      – Киншоу...
      Голос был где-то позади сарая, его отделяли и странно глушили жестяные стены. Что-то скреблось под самой крышей.
      – Киншоу...
      Хупер. Киншоу медленно встал. Но не пошел на голос.
      –  Ты чего делаешь?
      Он ждал молча, не дыша.
      – Киншоу?
      – Сволочь.
      Молчанье. Снова скребущий звук. Хупер был где-то позади сарая. Он смеялся.
      – Ну что? Страшно одному глядеть в эту темь-темь-темь?
      – Нет.
      – Врешь.
      – Захочу и выйду.
      – Как?
      – Вот посмотришь.
      –Не на таковского напал, выйти можно только из двери, а она заперта, и ключ у меня.
      У Киншоу закружилась голова. Ему опять стало жутко, и он завыл, как загнанный зверь.
      – Сволочь, сволочь, сволочь... – Он выл все громче.
      Хупер выждал, пока он умолкнет. Стены отзвенели эхом. Тогда Хупер сказал:
      – Сказано же, тебе не выйти.
      – За что ты меня запер? Что я тебе сделал?
      – А вот и сделал.
      – Что?
      – Много чего.
      – Нет, нет, нет, я тебя пальцем не тронул! – Он все не мог прийти в себя от чудовищного коварства, от того, что ему так грубо швырнули в лицо договор о перемирии. Леса будто и не было вовсе.
      Хупер сказал:
      – Может, я просто захотел и тебя запер. Просто надумал. Пора тебя проучить, Киншоу. Может, я выжить тебя хочу.
      – Да на кой мне тут оставаться? Больно мне надо жить в твоем вонючем доме и ходить в твою тухлую школу.
      – А ну попробуй только – повтори.
      Киншоу в темноте стал пробираться на голос. Он сказал отчаянно:
      – Это ты все мутишь, это ты все врешь...
      – Ключ у меня.
      – Ну и пусть. Все равно меня найдут.
      – Да где им тебя искать-то, они и не узнают.
      – Ничего, найдут.
      – А я скажу, что ты опять в лес убежал.
      Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.