Тропка вела по неровному полю за домом, а дальше были опять поля и поля, они выгибались так и сяк, и вдали взбивались бугры, будто много-много подушек. Милях в двух была Крутая чаща, она взбегала на гору. Из-под нее полоска кустарника сваливалась вниз, в настоящий лес.
      Это на западе. На восток от «Уорингса» был только поселок Дерне, а потом ровная пашня до самого шоссе.
      Киншоу все это уже выучил по карте, подробно, дюйм за дюймом, еще перед тем, как им сюда ехать. А видеть пока ничего не видел, ходил только чуть-чуть вдоль газона и стоял у ворот.
      Сегодня он решил погулять. Они больше недели тут прожили, ему надоело торчать в доме под носом у Хупера. Он прошел мимо тисов и возле рощи помешкал. Большие черные тени загораживали вход, и через несколько ярдов начиналась тьма. Кервель и злая крапива, чуть не с него ростом, не давали пройти.
      Он отступил, обогнул рощу, вышел к краю поля. И пошел.
      Сперва поле поднималось в гору. Палила жара, трактор провел в земле огромные борозды, и борозды запеклись, протвердели на солнце, так что он то и дело спотыкался. Он норовил ступать между бороздами, но трава была вся в колтунах от щавеля и репья, и ему кололо ноги через сандалии.
      Киншоу не оглядывался. Он нагнул голову и шагал не спеша, отсчитывал – топ-топ, топ-топ. Ему было все равно, куда идти, только подальше от этого дома, от Хупера. Лишь бы убедиться, что здесь южно побыть одному. Он перелез через плетень. На третьем поле росла густая пшеница, почти спелая.
      Он поискал тропинку. Но не увидел ни одной, даже по краю поля. Потом он заметил узкий проход наискосок. Он по нему пошел. Пшеница была по пояс. Но скоро стало ясно, что тут просто кто-то уже проходил или пробежал зверь. Пшеница примялась. Киншоу стал. Вдруг увидят – наверное, нельзя топтать хлеб. Лучше вернуться.
      Это поле было на пригорке. Он стоял в самой середине, а солнце пекло. Он чувствовал, как пот течет по спине и затекает вниз, к ягодицам. Лицо у него горело. Он сел, хотя стерня кололась сквозь джинсы, и оглядел темный строй деревьев на краю Крутой чащи. Казалось, будто они рядом – каждая веточка видна. Поля вокруг затаились.
      Сперва, когда увидел ворону, он на нее и внимания не обратил. Мало ли ворон. Эта припадала к колосьям на громадных мохнатых черных крыльях. Но она вдруг взмыла, покружила в вышине, потом метнулась вниз и села совсем близко, и вот тогда он ее заметил. Он разглядел черные перья у нее на голове – они блестели между светлых, как масло, колосьев. Потом она поднялась и покружила и опять спустилась, но уже не села на землю, а стала стучать крыльями у него над головой, как будто кто-то бьет друг о друга два куска кожи. Он в жизни не видел таких больших ворон. Когда она спустилась в третий раз и каркнула, он и клюв разглядел. Внутри он был красный, а глазки у вороны сверкали.
      Киншоу вскочил и замахал руками. Птица отпрянула и поднялась выше. Он быстро, не оглядываясь, зашагал по тем примятым колосьям, напролом. Чего бояться какой-то несчастной птицы, что она ему сделает. Но так далеко от всех, на высоком поле он как будто остался на свете один.
      Сперва он слышал только, как шелково шуршат колосья и как их негромко рубят его собственные шаги. Потом птица шумно снизилась и закружила у него над головой, обдавая ветром. Клюв распахнулся, и из красного нутра покатилось хриплое «кар-р-р».
      Киншоу пустился бегом – он уже не боялся топтать пшеницу, только бы поскорей добраться до соседнего поля. Наверное, пшеница у вороны вроде продуктового склада, и его приняли за грабителя. Может, тут целый полк этих ворон, и они, того гляди, на него налетят. Значит, надо скорей на траву, скорей на траву, и тогда все в порядке, он спасен. Неизвестно ведь, может, она подумала, что он зверь и ее выслеживает.
      Бежать было трудно, мешали густые колосья, он разгребал их руками. Но вот он добрался до плетня и перелез через него и прыгнул на траву по другую сторону. Пот ручьями тек со лба и попадал в глаза. Он посмотрел вверх. Ворона его настигала. Он снова побежал.
      Но и тут бежать было трудно из-за проложенных трактором борозд. Он прыгал раскорякой, изо всех сил расставлял ноги и сперва как будто передвигался быстрей. Ворона опять снизилась и, когда взмыла, ударила Киншоу черным крылом. У него вырвался сухой всхлип. Потом левая нога съехала в борозду, и он повалился ничком.
      Он лежал лицом в шершавой траве, всхлипывал, затихал, и кровь громко стучала у него в ушах. Солнце пекло в затылок, и он подвернул ногу. Но встать он, наверное, мог. Он поднял голову и двумя пальцами вытер лицо. Там, где он поцарапался репьем, выступила кровь. Он встал, пошатнулся, глубоко, отчаянно глотнул жаркий воздух. Вороны нигде не было.
      Но как только он двинулся с места, она выпорхнула из травы совсем рядом и стала над ним кружить. Киншоу бежал, плакал и размазывал рукой по лицу пот и слезы. На ноге вскочил волдырь, он натер ее ремешком от сандалии. Ворона легко парила в вышине и не отставала. Но он уже перебрался через третий плетень и попал на поле, соседнее с «Уорингсом». Вот показался дом. Киншоу побежал быстрей.
      Тут он повалился плашмя, он лежал и никак не мог отдышаться. Сквозь ручьи пота и свои липкие вихры он увидел, что кто-то смотрит на него из верхнего окна.
      А потом она хрипнула, страшно стукнула крыльями и метнулась вниз, прямо ему на спину.
      Наверное, потом ее все-таки спугнул его крик, потому что шелохнуться он не смел. Он лежал зажмурясь, и птица когтила его сквозь рубашку, а потом он закричал – хрипло, задавленно. Прошла секунда-другая, и ворона взлетела. Он помнил жуткие рассказы про стервятников, которые живым людям выклевывают глаза, и ждал, что она вот-вот начнет его клевать. Избавиться от нее он уже не чаял.
      Он насилу поднялся и сразу побежал, а птица только парила над ним, правда невысоко и не отставая, но молча, и уже на него не нападала. Киншоу перелез через последний плетень и очутился там, откуда отправился гулять, – на краю рощи. У него подкашивались ноги. Он оглянулся, сам не свой от страха. Ворона еще покружила и нырнула в густую березовую листву.
      Киншоу снова утер лицо рукой. Ему захотелось побежать к маме. Его трясло. Но он никогда к ней не ходил, всегда все сам, и нечего было бежать к маме из-за дурацкой птицы. Потом что-то мелькнуло у него перед глазами. Он поднял голову. Хупер стоял у окна в комнате Киншоу. И смотрел на него, смотрел.
      Киншоу отвел глаза, медленно повернулся, прошел между тисами и вошел с черного хода в дом.
      – Ага, испугался! Побежал!
      – Это моя комната, и нечего тебе сюда ходить, Хупер.
      – Так запирай, чего же ты?
      – Ключа нет.
      – Птицы испугался!
      – Нисколечко.
      – Даже заревел. Я точно знаю!
      – Хватит тебе, хватит!
      – Ворона, несчастная ворона. Ты что – ворон не видал? Ну, что бы она тебе сделала?
      – Она...
      – Ну? Что она сделала? – Хупер сморщился. – Ах, какая бяка эта ворона, напугала мамину радость.
      Киншоу повернулся. Хупер смолк. Та затрещина ему хорошо запомнилась. У него вытянулось лицо.
      – И вообще, чего ты ушел? Куда смылся?
      – Не твое дело. Куда захотел, туда пошел, тебя не спросил.
      – Знаешь чего, Киншоу? – Хупер вдруг подошел к нему вплотную, прижал его к стене, задышал в лицо. – Ты стал очень непослушным мальчиком. Ты стал вдруг ужасно дерзить. Это что еще такое, а, Киншоу?
      Киншоу больно стукнул его по руке. Хупер отпустил его, отступил шага на два, но взгляда не отвел.
      – Сказать тебе кое-что, а, младенчик? Тебе слабо войти в рощу.
      Киншоу не ответил.
      – Ты пошел, посмотрел и повернул назад. Потому что испугался, в штаны наложил, там темно!
      – Просто я раздумал, вот и все.
      Хупер сел верхом на стул у постели.
      – Отлично, – протянул он ласково, коварно. – Ладно. Я говорю: тебе слабо. Вот войди в рощу. А я погляжу. Или лучше в большой лес. Слабо тебе войти в большой лес. Вот войди – и все будет нормально.
      – Что именно?
      – Все.
      – Не очень-то я тебя испугался, Хупер.
      – Врешь.
      – Когда захочу, тогда и пойду в лес.
      – Ври больше.
      – Ну и не верь, мне плевать.
      – Именно, что не плевать. Врешь, врешь, врешь!
      Пауза. Киншоу нагнулся и стал теребить ремешок сандалии. Никто еще к нему так нахально не лез.
      – Слабо тебе войти в рощу.
      – Отстань ты от меня!
      Хупер приложил большие пальцы к вискам и подрыгал остальными. Киншоу выводил его из терпенья. Все атаки отражал унылый, упорный взгляд, как стена. Оставалось снова и снова подставлять подножки, примеряться, изобретать ходы. Он презирал Киншоу, но тот занимал его. Он заметил, как Киншоу за неделю переменился. Стал осторожней, подозрительней. Хуперу хотелось докопаться, о чем он думает. Он опять сел на стул, не сводя глаз с Киншоу.
      – Спорим, первый моргнешь, – сказал он сухо.
      Киншоу хотелось, чтобы он ушел. Но что делать потом, он не знал. Он плохо умел придумывать. Можно строить модель. Или почитать. Если начать модель галеона, ее хватит надолго. Они трудные. А дальше он не загадывал.
      Он беспокоился из-за рощи. Придется туда идти. На слабо ему всегда приходилось делать все. Чего только он не делал, страшно вспомнить.
      Когда ему было пять лет, папа повел его в бассейн. Там был один мальчик, Тэрвилл. Этот Тэрвилл догадался, что он боится воды, – и даже не из-за того, что не умеет плавать, а не объяснить почему. Из-за того, что она стеклянная, слишком синяя, из-за того, что человеческие тела в ней становятся бледными, вздутыми, большими. И чем страшней ему делалось, тем вернее он знал, что прыгнуть в воду придется. В животе застрял твердый ком. Его тошнило. Когда он прыгал, когда уже прыгнул, оказалось, что это еще ужаснее, чем он думал.
      Пока Тэрвиллу не надоело, он заставлял его прыгать еще, еще, а отец Тэрвилла и отец Киншоу смотрели, и смеялись, и отворачивались, и ничего не видели, не понимали, Киншоу все нырял и все боялся, он нырял потому, что ему было страшно и стыдно, что страшно.
      И вот теперь придется идти в рощу или даже в лес. Он вздохнул и поглядел в окно, на скучный газон. Он думал: «Хоть бы он ушел, хоть бы ушел».
      Хупер ушел вдруг, хлопнув дверью и не сказав больше ни слова. Киншоу долго смотрел в окно. Он думал: «Все мы ездим по новым местам, гадким местам, не нашим. Хочу обратно в школу».
      Тут ничего нельзя было поделать.
      Хупер пошел на чердак. Как только ему в голову пришла новая мысль, он ужасно обрадовался, хотя сам поразился, он никогда еще такого не делал. Вообще он даже не представлял себе, какая это красота, когда под боком Киншоу и надо все время придумывать, что бы для него подстроить.
      Чердаки тянулись в ряд под узкими, низкими сводами, как катакомбы. Все было свалено в кучи и покрыто густой пылью. Один раз, еще до приезда Киншоу, он провел тут целый вечер и присмотрел сундук, набитый осколками камней всякого цвета и вида. Прекрасные камни. Лежало тут и дедушкино добро: фонарики, банки, сачки – все, с чем полагается ловить мотыльков. Сачки сгнили. Они пахли странно.
      Вещь, за которой он пришел сейчас, была на последнем чердаке, на полу. Он видел ее вчера, когда искал альбом с марками. Солнце било в большие окна, пускало пыль в пляс и чертило на полу непонятные узоры. Все пахло старым, и сухим, и нагретым. Он столкнул с места картонку, и громадный паук, неуклюжий, серо-зеленый, прыснул и побежал по газетным стопкам. Хупер подумал было его поймать. Но их ловить – одна морока, и они вечно дохнут. Он бы взял паука попугать Киншоу, но сейчас он затеял кое-что получше. Он подальше отпихнул картонку, и пыль взвилась столбом, так что он расчихался. Потом он нагнулся и осторожно поднял вещь, за которой пришел. Он думал, она тоже развалится, как мотылек в Красной комнате. Но с нее только посыпалась пыль. Он ее обтер. Она была большая. И старая, наверно. Хупер чуть не отступился: вдруг ему самому стало страшно, Он держал ее подальше от себя. Потом он нашел ящик со старыми, рваными рубашками, вытащил одну и завернул в нее свою добычу. Материя пахла тоже как-то чудно. Он ушел с чердака.
      Киншоу проснулся. В комнате было совсем тихо. Выходит, ему все приснилось.
      Он лежал на спине, крепко закрыв глаза, и гадал, куда на весь вечер подевался Хупер. Он ждал, когда тот явится и скажет: «Ну, иди в рощу, я погляжу из окна, а ты иди, а если не пойдешь...»
      Но Хупер не явился.
      Киншоу подумал, что вообще-то Хупер не такой уж гад. Он только старается, пыжится. В школе на что были гады, а он на них не похож. К тем Киншоу знал подход, с теми все было проще простого. Они к нему, в общем-то, уже не лезли. С ними он себя поставил. А Хупер был непонятный. Умный. Хитрый.
      На лестнице послышался шорох, вроде шарканья. Но «Уорингс» вообще был такой дом, он вечно ходил ходуном и скрипел, он был старый, и двери и окна рассохлись.
      Киншоу повернул голову и потом открыл глаза – посмотреть на часы. Вообще он не любил открывать глаза ночью в этой комнате, не мог заставить себя не думать про то, как дедушка Хупера лежал тут мертвый.
      Он сразу увидел не часы, а другое. Тонкий луч месяца падал в комнату, и что-то было прямо на постели, ближе к ногам. Он никак не мог сообразить, что это. Он прислушался. Сюда входили, но сейчас из-за двери не доносилось ни звука.
      Он подумал: «Надо зажечь свет, нечего бояться, просто надо зажечь свет и посмотреть». Но он боялся протянуть руку, он широко раскрыл глаза и замер. Все было тихо. Он лежал совсем тихо.
      Но надо же посмотреть, узнать. Зажечь бы свет, зажечь бы свет...
      Он вытянул левую руку, нашарил выключатель и поскорей, пока рука не отдернулась, нажал. И посмотрел.
      Он сразу понял, что ворона не настоящая, что она чучело, мертвая. Но от этого она была только хуже. Когти вонзились в простыню. Она была громадная.
      Киншоу лежал совсем тихо, он не закричал, даже не охнул. У него пересохло в горле от страха, но голова работала: он знал, кто принес чучело, он знал, что Хупер стоит под дверью и, наверное, заметил свет. Хупер захотел, чтоб он испугался, заорал, заплакал, звал бы маму. ? он не станет. Зачем? Тут ничего, ничего нельзя поделать. Киншоу не решался дернуть ногой и столкнуть жуткую птицу на пол, с глаз долой, чтоб не сидела тут, не давила ему на бедро. Ведь если шелохнуться, она, чего доброго, повалится не так, вперед, еще ближе. Он ни за что не дотронется до нее рукой.
      Хупер все ждал, подслушивал. Надо выключить свет. Наконец, он нажал на выключатель. Но отдернуть руку боялся. Он лежал, крепко зажмурясь, с невыносимой болью в мочевом пузыре. Он боялся, что нальет в постель. Лучше б умереть. Лучше б Хупер умер. Но ничего, ничего нельзя было поделать. Наконец, к утру он задремал.
      Когда он проснулся, как раз только пробило шесть. Ворона оказалась еще менее настоящей и еще громадней. Он ждал, что вот раззявится клюв, и он увидит красную изнанку, и она взмоет и будет падать на него, метить в глаза. Он думал: «Глупости, глупости, просто глупая, несчастная птица». Он глубоко вздохнул, а потом зажмурился и выкатился из постели на пол. И побежал. Он долго сидел в уборной. Дом молчал.
      Он не знал, что с ней делать, как от нее избавиться. Теперь, при дневном свете, он и вовсе не мог до нее дотронуться, а говорить про нее он тоже никому не хотел. Так она, значит, и останется на полу у кровати, и лежать ей из ночи в ночь, пока миссис Боуленд не придет убирать.
      Но, когда он вернулся, ворона исчезла.
      Хупер отнес птицу обратно на чердак. Он знал, что Киншоу ночью проснулся, зажег лампу – и все: из комнаты не донеслось ни звука, Потом свет снова погас. И ничего не было слышно. В конце концов Хупер тихонько пошел к себе в комнату. Он весь закоченел в коридоре.
      За завтраком он уставился на Киншоу, ловил его взгляд. Киншоу на него не смотрел и молчал.
      На дне пакета с кукурузными хлопьями была пластмассовая модель подводной лодки. Утопишь ее в ванне, и она потом постепенно всплывает в струе пузырьков. Киншоу первый добрался до дна пакета, Он вытащил целлофан, а потом запустил руку за лодкой. Хупер ждал.
      Киншоу внимательно разглядел модель. Прочитал прикрепленную резинкой инструкцию. Потом положил лодку на стол, подальше, и стал снова есть, не отрывая глаз от тарелки.
      – Ладно, – сказал Хупер. – Хочешь, бери ее себе. – Он мило улыбнулся.
      Киншоу медленно поднял голову. Он смотрел на Хупера долго, с ненавистью. Потом снова принялся за еду. Лодка так и осталась на столе.
      – Ну, они, кажется, уже почти притерлись, а? – сказал мистер Джозеф Хупер миссис Хелине Киншоу немного погодя, когда мальчики вышли из комнаты. – Надо думать, они подружатся.
      Хупер увидел его, идя по гравию, тут же отступил на газон, осторожно прошел за угол и скоро очутился от него в нескольких ярдах.
      Киншоу стоял на цыпочках, приложив обе ладони к вискам, и заглядывал в окно Красной комнаты. Хупер затаился, не подходил, чтобы не отразиться в стекле. Киншоу чуть передвинулся.
      – Чего подсматриваешь?
      Он повернулся, как ужаленный. Хупер подошел.
      – Туда нельзя. Это Красная комната. Входить запрещается. Ключ у папы.
      – Почему? Там же только старых книг полно и рыб дохлых.
      – Это по-твоему.
      – А что там?
      – Ценные вещи. Я же говорил. Ты таких в жизни не видал.
      Киншоу было, в общем, интересно, он гадал, что лежит в стеклянных ящиках. Но все равно Красная комната ему не понравилась, наверное, ему даже не хотелось туда входить. Он отодвинулся от окна,
      – Хочешь, покажу?
      Киншоу вздрогнул. Он подумал: «Нет, Хуперу не узнать моих мыслей, ни за что, ни за что». В комнату идти ему не хотелось.
      – Ладно, после ужина сходим, – сказал Хупер.
      Киншоу ждал внизу. Хупера не было. Ну и ладно, и хорошо, видно, забыл или передумал. Киншоу собрался уходить. Хупер сказал:
      – Ключ у меня. – И вышел откуда-то сзади.
      В Красной комнате было очень темно. На воле, как стальное, серело небо, сыпался дождь. Ветки тисов кланялись окнам.
      Киншоу прошел в комнату и почти сразу остановился. Так он и знал: ему тут не понравилось. Пахло мертвечиной, и ботинки скрипели на полированном полу. Хупер стал у двери с ключом в руке.
      – Чего же ты, иди, – тихо сказал он. – Смотри. Скажи спасибо, что тебя сюда привели.
      Киншоу сжался и медленно двинулся к первому ящику. Он изо всех сил глотнул воздух.
      – Мотыльки.
      – Ага, какие только есть на свете.
      – А кто... Откуда они?
      – Это мой дедушка. Не слыхал про него? Ну и дурак. Мой дедушка самый-рассамый знаменитый коллекционер. Он писал всякие книги про мотыльков.
      Киншоу даже не знал, что хуже: когда живые мотыльки хлопают крыльями и жужжат или когда они лежат вот так – плоские, пришпиленные, мертвые. Видно, как у них вылуплены глаза, видно жилки на крылышках. У него по спине побежали мурашки. Еще когда он был совсем маленький, еще когда у них был свой дом, его изводили мотыльки. Они налетали ночами к нему в комнату, папа не велел закрывать окно, и он лежал в постели, в темноте, слушал шорох крылышек по стенам, по шторе и снова тишину и дрожал, что вот они окажутся совсем близко и усядутся ему на лицо. Мотыльки.
      Хупер подошел сзади.
      – Давай открывай ящик, хочешь? – И он вытащил ключ:
      – Нет.
      – Чего это ты?
      – Я... я же их и так вижу.
      – Ну да, а дотронуться? Нет, ты дотронься!
      – Нет.
      – Чего это? Трус несчастный, мотылька испугался!
      Киншоу смолчал. Хупер подошел к ящику, вставил ключ и поднял тяжелую крышку.
      – Бери рукой.
      Киншоу попятился. Он ни за что не хотел до них дотрагиваться, и он не хотел смотреть, как их трогает Хупер.
      – Ну, чего же ты, а, младенчик грудной?
      – Ничего. Не хочу трогать – и все.
      – Они тебя не укусят.
      – Ясно, нет.
      – Они мертвые, понял? Сто лет мертвые лежат.
      – Ясно, мертвые.
      – Так чего же тут бояться? Боишься на мертвое смотреть?
      – Нет.
      Киншоу еще попятился. Он хотел одного: уйти отсюда. Пусть только Хупер попробует схватить его и силком потянуть его руку к мотыльку – он драться будет.
      – Ну, иди-ка сюда, Киншоу.
      – Не хочу.
      – А я не боюсь. Сейчас возьму вот этого в руку. Мне это – раз плюнуть.
      – Не надо.
      – Почему? – Хупер с интересом заглянул ему в лицо. – Почему?
      – Еще попортишь. Раз они дорого стоят, тебе ведь влетит? Верно?
      Он представил себе пальцы Хупера на мохнатом тельце. Ему стыдно стало, что он так боится, но он ничего не мог поделать, он хотел одного – уйти и не видеть больше ужасных мотыльков. Хупер за ним следил.
      С минуту оба стояли застыв, выжидая. Потом Хупер повернулся и, ни звука не сказав, шмыгнул мимо Киншоу, выскочил за дверь, мигом повернул ключ в замке. И вот уже по холлу застучали его шаги. Где-то хлопнула дверь.
      Киншоу сразу прошел к окну, стараясь не смотреть на мотыльков. Дождь прыгал теперь по газону, хлестал по тисам, барабанил в окно. Было девять и уже темно, из-за густых туч.
      Окна были заперты. Он долго возился с тугим шпингалетом и ободрал на большом пальце ноготь. Подоконники оказались грязные. Он боялся оглянуться, посмотреть в комнату, на окоченелых зверей и мертвых рыб, на ряды мотыльков, расплющенных под стеклянными крышками. Он толкал и рвал оба больших окна, он чуть руки не вывихнул, и у него закололо в груди. Окна не поддавались, их не открывали годами. Но он бился над ними, уже когда давно понял, что это без толку. Потому что, пока воюешь с окнами, можно не оборачиваться и не глядеть в немую комнату. Но наконец он выбился из сил и горько заплакал с досады.
      Потом он начал думать: сейчас всего часов восемь, никто еще не лег, если покричать, за мной придут. Но он знал, что кричать не станет, не станет он ни за что поджимать хвост перед Хупером. Вот мама пойдет спать, и тогда можно постучать в дверь, и кто-нибудь услышит, Надо просто подождать – и все.
      Он сел на подоконник. Ох, если Хупер сейчас явится, он ему... но нет, дальше и думать не хотелось. Он с тоской вспоминал ту драку в первый день, хоть больно ему тогда не было нисколько.
      Дождь, как душ, хлынул на стекла.
      Он смотрел на газон и видел тени тисов, их трепал ветер. Ему вдруг стало чудиться, что там люди – прячутся, затаились, стерегут, Рододендроны подозрительно толпились по бокам длинной подъездной аллея. Ему сделалось страшно, он повернулся к саду спиной и отступил от окна, в комнату.
      Он подумал: «Надо зажечь свет и поискать в шкафах книжку, я же не маленький. Вот пойдут мимо, я крикну – и все». Про Хупера он никому рассказывать не собирался.
      Он знал, что лампа бросит тени здесь, в углу, у полок, и вся комната сразу потонет в темноте. Чем плохо – посидеть возле книг в светлом кружке...
      Главное – ни за что не поддаться Хуперу, хотя бы только самому знать, что не поддался. Это главней всего на свете.
      Киншоу протянул руку к лампе. Когда зажегся свет, от тени тут же отделился мотылек, мазнул его на лету крылом по руке и заколотился об огонь.
      В конце концов они пришли, они шли по коридору и смеялись. Он их позвал. Дверь открыли.
      Он сказал деревянно:
      – Я не мог открыть.
      Его мать нахмурилась и посмотрела на главного – на мистера Хупера. Мистер Хупер приблизился к Киншоу.
      – Я ничего, – сказал Киншоу. – Просто я не мог открыть. Спокойной ночи. – И кинулся к лестнице, пока не начались расспросы. В уборной его вырвало – просто вывернуло наизнанку.
      Наутро Хупер сказал:
      – Вот дурак-то. Чего же он не кричал? Почем я знал, где он? Я никогда про него не знаю.
      Киншоу одно думал – это ведь не навсегда. Потому что пройдет время, и не будет больше этого мерзкого дома, не будет Хупера. Надо только подождать, чем-то заняться. Пока. А к тому лету мало ли что будет. Может, уже все переменится, они будут жить где-нибудь еще. С тех пор, как папа умер, все часто меняется. Один раз жили в гостинице. Вот был ужас.
      Ночью он говорил: «Господи! Сделай так, чтоб мы не понравились мистеру Хуперу, пусть ему будет с нами плохо, пусть он нас прогонит. Хотя неизвестно, как будет на новом месте, может, даже хуже».
      Он думал про школу. Там все было свое, там его знали – каким все хотели его видеть, таким он и стал. Там ему было спокойно. В первый день, когда приехали и машина остановилась у главного корпуса, он уже знал, что все будет отлично, лучше не надо. Другие плакали бледные, от взрослых ни на шаг. Он не плакал. Ему хотелось бежать внутрь, все обсмотреть, поглядеть, какие лица у тех, кто уже здесь живет, потрогать стены, и двери, и покрывало на новой кровати, понюхать новые запахи. Он дрожал от волнения, слушая хруст гравия под ногами, ему хотелось сказать маме: уходи, ну, уходи, пусть все поскорей начинается.
      – Какой храбрый! – сказала чужая мама.
      – О, разве у них поймешь! Все в себе. Ему же только семь, совсем клоп.
      Миссис Хелина Киншоу сказала:
      – Чарльз – очень сознательный мальчик. Хотя – ох, конечно, я и сама иногда сомневаюсь, правильно ли мы поступили, может, он еще маловат...
      «Правильно, правильно»,– думал Киншоу, теребя нашивку на новой курточке. Все было отлично, лучше не надо. Хотя и вовсе не так, как он воображал.
      На третью неделю семестра он заболел. Его поместили в отдельную комнату, и всем разрешали к нему приходить когда угодно, и ему давали книги, печенье и соки, какие захочет. Солнце светило на кровать. Он думал: как здорово, вот где хорошо! Когда он встал, его повели в квартиру директора, он смотрел телевизор и ел фрукты.
      Домой он написал:
      «Мне тут очень, очень нравится, мировая школа!»
      – Какой храбрый малыш, – сказала миссис Хелина Киншоу и всплакнула над письмом.
      В школе святого Винсента Киншоу сказал:
      – Оставьте меня тут навсегда, насовсем.

      Через неделю Киншоу нашел ту комнату. Хупер тогда уехал с отцом на один день в Лондон.
      Она была наверху, в восточном крыле. Никто в ней не ночевал. Больше всего ему понравилось то, что она такая маленькая и что она, наверное, ни подо что специально не выделена. В ней было одно окно – оно выходило на поля, в сторону поселка. Было низкое кресло, мягкое, но без ручек, обитое линялой материей в цветочек, а прямо у окна – квадратный стол. Стол с ящиком и рядом голубой плетеный стул. У стены напротив стояла застекленная горка, и в ней разные куклы, целая толпа очень маленьких куколок, все дамы и все из обтянутых сукном проволочек, вроде прочисток для трубок, а на них вышиты лица. Платья, и кринолины, и вуали на куклах все выцвели, стали серыми, кофейными и соломенными, а лица почти совсем стерлись.
      Киншоу открыл шкаф, по очереди вынимал каждую куклу и разглядывал. Он поднимал подолы, и внизу оказывались нижние юбки и панталончики, вышитые на черном сукне, в точности как лица. Куклы ему понравились, ему нравилось их трогать. Он выложил их на стол и на них смотрел.