Три месяца назад умер дедушка, и тогда они переехали в этот дом.
      – Я туда не вернусь, пока дом не будет мой, – говорил папа. Хотя старик лежал наверху после второго удара и никого не тревожил – умирал.
      Мальчика повели на него посмотреть.
      – Ты только не бойся, – сказал папа. Он нервничал. – Дедушка очень старый, очень больной.
      – А я и не боюсь. – И он правду сказал, хотя папа, наверное, не поверил.
      Выйдет весьма трогательно, решил тогда Джозеф Хупер, три поколения вместе, один – на смертном одре. Старший сын старшего сына старшего сына. К почтенному возрасту в нем пробудилась фамильная гордость.
      Трогательно вышло не очень. Старик сопел, пускал слюни, не просыпался. В комнате стоял кислый запах.
      – Ну ладно, – сказал мистер Хупер и кашлянул. – Он очень болен, понимаешь. Но я рад, что ты на него посмотрел.
      – Почему?
      – Ну, ты его единственный внук. Наследник. Вот почему.
      Мальчик взглянул в сторону постели. «У него кожа мертвая уже, – он подумал,– старая и сухая». Но он видел, как просвечивают сквозь нее, как светятся кости глазниц, челюсти, носа. Все – от щетины волос до подогнутого края простыни – было выбеленное, белесое.
      – Ой, я знаю, на что он похож, – сказал Эдмунд Хупер, – на старого дохлого мотылька из своей коллекции.
      – Как ты смеешь так говорить? Без всякого уважения!
      И Джозеф Хупер вывел сына из комнаты. А сам думал: «Я могу выказывать ему уважение, вести себя как следует только потому что он умирает, его почти уже нет».
      Эдмунд Хупер, спускаясь по широкой лестнице в обшитый деревом холл, не думал про дедушку. Но потом вспоминал мотыльковую бледность старой-старой кожи.
      И вот они переехали, Джозеф Хупер стал хозяином в доме.
      Он сказал:
      – Я буду надолго уезжать в Лондон. Я не могу тут безотлучно сидеть, хоть у тебя и каникулы.
      – Значит, все будет как раньше?
      Он раздраженно отвел глаза от сыновнего взгляда. И подумал: «Я, кажется, стараюсь изо всех сил, не так-то это легко, когда под боком нет женщины».
      – Ну, мы посмотрим, – сказал он. – Я попробую подыскать тебе друга и устрою, чтоб за нами присматривали. Скоро все уладится.
      Гуляя под тисами в дальнем конце сада, Эдмунд Хупер думал: «Не хочу, не надо, чтоб уладилось, не надо мне здесь никого».
      – Ты не ходи в Красную комнату без спроса. Я буду прятать ключ.
      – Я же ничего не поломаю. Почему?
      – Ну – там много ценных вещей. Только и всего. – Джозеф Хупер вздохнул. Он сидел за письменным столом в кабинете с видом на длинный газон. – К тому же не понимаю, что тебя там так прельщает.
      Ему не хотелось, чтобы в доме что-то трогали, покуда он сам не решил, какую мебель выбросить, что из своих вещей сюда перевезти.
      Бумаги на отцовском столе его раздражали. Он ворошил их, перебирал, не знал, с чего начать, как к ним подступиться. Копаться в бумагах он привык. Но отец оставил дела в таком беспорядке – смерть предстала в непристойном виде.
      – Ну, а сейчас дай ключ, а?
      –  Пожалуйста,дай.
      – Ладно, пожалуйста.
      – Ключ от Красной комнаты?
      – Да.
      – Хорошо...
      Мистер Джозеф Хупер потянулся к левому маленькому ящику стола под тем ящиком, где всегда держали сургуч. Но тут же одумался:
      – Нет-нет. Лучше поиграй на солнышке в крикет, Эдмунд. Ты уж все видел в Красной комнате.
      – Не с кем мне играть в крикет.
      – Ах да, скоро я все улажу, у тебя будет друг.
      – Вообще не люблю я этот крикет.
      – Эдмунд, прошу тебя, не капризничай, у меня масса дел, мне некогда заниматься глупыми препирательствами.
      Хупер вышел, он пожалел, что так сказал про крикет. И не надо, чтоб улаживалось, не надо, пусть сюда не приезжают, никто.
      Зато он узнал, где лежит ключ.
      Весь в мать, думал мистер Джозеф Хупер. Та же манера не снисходить до объяснений, вечные секреты, тот же холодный, жесткий взгляд. Элин Хупер умерла шесть лет назад. Брак был несчастливый, Когда сын, вылитая Элин, уезжал учиться, Джозеф Хупер подолгу не мог припомнить ее лица.
      Джозеф Хупер вернулся к прерванному занятию: он отвечал на письмо – отклик на его объявление.
      Дом, называемый «Уорингс», был построен прадедушкой мальчика, то есть не так уж давно. Тогда здесь был большой поселок, и первому Джозефу Хуперу принадлежал солидный кусок земли. Теперь поселок уменьшился, жители разъехались по городам, а сюда приезжали мало, мало строились. Поселок стал похож на старый порт, от которого отступило море. Всю свою землю Хуперы понемногу распродали, остался только «Уорингс». Он стоял на склоне холма, на пути к деревне, на отшибе.
      Первый Джозеф Хупер был банкир, процветал и в тридцать лет построил этот дом. На службе он говорил: «Такой дом иметь не стыдно». «Уорингс» действительно был ему совершенно не по средствам. Он надеялся до него дорасти, как детская нога до купленных на вырост ботинок. Он был человек настойчивый. Женившись на младшей дочери младшего баронета, он начал создавать семью, укреплять позиции, чтобы дом, который он построил, сделался ему по средствам. Тут, однако, он не слишком преуспел, и прилегающую землю, тоже его собственность, пришлось продать.
       – Вот история «Уорингса», – говорил сыну Эдмунду нынешний Джозеф Хупер, торжественно водя его по комнатам. – Гордись.
      Чем тут гордиться, он не понял. Дом как дом, уродливый даже, хвалиться нечем. Но то, что дом свой и что у них, оказывается, есть история, очень ему понравилось.
      Отец сказал:
      – Погоди, вот вырастешь, тогда поймешь, что такое быть Хупером.
      А сам подумал: «А что это такое, да ничего, в сущности». И он сжался от устремленного на него взгляда, от написанного в нем всезнанья. Вылитая мать.
      «Уорингс» был уродливый. Он был неуклюжий – большой, угловатый, красно-кирпичный. Перед ним и по бокам тянулся газон, он опускался к посыпанному гравием въезду и дальше, к проселку, и ни деревца, ни клумбы не было на нем, чтоб оживить нудную зеленость. Вдоль въезда и возле тисов за домом густо кустились рододендроны.
      Тисы стояли тут еще до всякого дома, «Уорингс» пристроили к ним, потому что первого Джозефа Хупера прельстили их толщина и пышность и то соображенье, что они растут так долго, дольше всех деревьев. Рододендроны же он избрал тоже совсем не за тот короткий спектакль, которым они ошеломляют в июне и в мае, а за темные зеленые кожистые листья и толщину ствола, за основательность. Ему нравилось, въезжая на гравий, видеть перед собой их толпу.
      А в доме, конечно, были высокие потолки, тяжелые переплеты окон, обшитые дубом стены и дубовые двери, дубовая лестница, громоздкая мебель – все как полагается. С самого начала тут мало что изменилось.
      Джозеф Хупер все детство до школы и все летние каникулы провел в этом доме и не любил его, сохранил об «Уорингсе» печальную память. Но сейчас, в пятьдесят один год, он решил, что раз он Хупер, сын своего отца, ему должны нравиться мрак и основательность. Он стал думать об «Уорингсе»: внушительный дом.
      Он понимал, что сам он – неудачник и ничем не блещет, к нему благосклонно относятся, но его не слишком почитают, в общем, он провалился, но и провалился-то незаметно, а не сорвался драматически, впечатляюще, с большой высоты. Он был тусклый человек, обыкновенный. Он думал: «Я знаю себя, и это меня не тешит». Но после смерти отца дом придал ему вес и уверенность, уже можно было говорить: «У меня в именье, в «Уорингсе», а это кое-что да значит.
      Узкая тропа вела между тисами к небольшой роще. Роща и поле с нею – вот все, что осталось от земли Хуперов.
      Комната Эдмунда, высоко наверху в задней части дома, выходила на рощу. Он сам ее выбрал.
      Папа говорил:
      – Посмотрел бы другие, есть куда больше, светлей. Возьми лучше старую детскую.
      Но он эту захотел, узкую, с высоким окном. Над ней были только чердаки.
      Когда он проснулся, месяц светил вовсю, так что сперва он решил даже, что уже рассвело и, значит, он проспал. Он встал с постели. Ветер тоненько, упорно шелестел листвой тисов, и вязов, и дубов в роще и ерошил высокую траву на поле. Лунный свет сквозь щель между двумя деревьями затекал в разделявший их ручей, и вода сверкала, как только вздрагивали ветки. Эдмунд Хупер выглянул наружу. Ночь была очень теплая.
      За дверью, на площадке, луна не светила, и он прошел ощупью в темноте – сначала по ковру первого марша, а потом два последних пролета по голому полированному дубу. Он ступал не спеша, спокойно, ему не было страшно. Из папиной спальни не доносилось ни звука. А миссис Боуленд на ночь всегда уходила. Миссис Боуленд не нравился «Уорингс». Слишком темный, она говорила, и пахнет не живым, старым, как музей. Она все хотела напустить в дом побольше света и свежего воздуха. Только место здесь было низкое, да и воздух в это лето – густой, стоялый.
      Хупер прошел через широкий холл в переднюю часть дома. Лунный свет туда тоже не доходил. За его спиной успокоились потревоженные деревянные ступени.
      Он не сразу сообразил, какой взять ключ. В левом ящике их лежало целых три. Но один подлиннее и с пятном красной краски. Красная краска – значит, от Красной комнаты.
      Она была в задней части дома, выходила на рощу, и когда он толкнул дверь, комната в лунном свете оказалась почти не темней, чем днем, при лампах – их никогда не тушили из-за того, что окна застили тисовые ветки.
      Хупер переступил порог.
      Первый Джозеф Хупер отвел ее под библиотеку, и тут так и стояли застекленные стеллажи по всем стенам, с полу до потолка уставленные книгами. Но никто никогда здесь не читал. И сам первый Джозеф Хупер тоже.
      Эдмунд Хупер прочел названия на кое-каких корешках, когда его сюда привезли посмотреть на дедушку. Неинтересные книги. Переплетенные выпуски «Вестника банкира» и «Биржевых ведомостей» и новенькие, нечитаные тома классиков.
      А вот дедушка, который недавно умер, приспособил Красную комнату. Он был специалист по бабочкам и мотылькам и поставил тут стеклянные ящики с мотыльками и бабочками. Комната стала как зал в музее, на голых дубовых полированных столах рядами во всю длину стояли ящики. И еще в стенах были ниши, и в них такие выдвижные лотки с насекомыми.
      – Твой дед был одним из выдающихся коллекционеров своего времени, – сказал Джозеф Хупер, показывая сыну дом. – Его знали и уважали во всем мире. Эта коллекция стоит огромных денег.
      Хотя что толку, что толку, почему бы мне ее не продать? Он от всей души ненавидел коллекцию. Его таскали сюда день за днем, водили от ящика к ящику, учили, наставляли, заставляли смотреть, как насекомых пинцетом достают из бутылок с ядом, расправляют и прикалывают ороговевшие тельца к карточкам. Отец говорил:
      – Все это будет твое, ты должен представлять себе цену своего наследства.
      Он не смел взбунтоваться, он каждые каникулы, а потом каждый отпуск возвращался в Красную комнату, изображал интерес, набирался знаний, таил страх. Пока, наконец, не повзрослел и не нашел предлога проводить отпуск от дома подальше.
      Отец ворчал:
      – Легко тебе презрительно пожимать плечами, тебе неважно, что человек кое-чего достиг, у меня мировое имя, а тебе хоть бы что. Ничего, посмотрим, какое имя ты себе составишь.
      Джозеф Хупер знал, что не составит себе никакого имени. Теперь он старался успокоить совесть и наставлял сына:
      – Перед дедушкиной славой надо преклоняться. Смолоду все свое свободное время – а это ведь у него не профессия была, только хобби, ему приходилось еще и служить – он посвящал коллекции всю свободную энергию, до последней капли.
      Почему бы мальчику не гордиться семьей?
      Эдмунд Хупер ходил по Красной комнате, присматривался, молчал.
      – Я видел, ты ловил бабочек в банки от варенья, – сказал Джозеф Хупер, – значит, интересуешься этим, как я понимаю, значит, не мне чета и пойдешь по его стопам, а?
      – В прошлом году все только и думали про этих бабочек. Личинок собирали, выводили. А теперь надоело.
      Он отошел к окну и посмотрел на рощу, прочищенную первым летним ливнем. В общем, он не ответил, интересуют ли его окоченелые мотыльки под стеклами.
      – А чего ты меня раньше сюда не возил?
      – Нет, я... тебя возили сюда, когда ты был маленький.
      – Ну, это когда было!
      – Э... да.
      – Наверное, вы плохо жили с дедушкой.
      Джозеф Хупер вздохнул:
      – Не надо так говорить, не стоит теперь этого касаться.
      Но, глядя на сына, он понял отчасти, каково было когда-то отцу, и ему захотелось успокоить совесть. Он подумал: «Нет, не такой уж я тяжелый человек, и мне с сыном, в общем, куда меньше повезло, чем ему». Он понимал, что с самого начала не сумел себя поставить с Эдмундом.
      Ключик, который подходил ко всем стеклянным ящикам, лежал в Библии, на нижней полке.
      Хупер обошел комнату раз, другой, рассматривал мотыльков на белых карточках, надписи под ними. Ему нравились названья: Бражник, Сумеречник, Ночница. Он их бормотал про себя. Луна холодно светила на стекла. Над деревянными панелями в Красной комнате были животные – голова оленя ветвилась рогами над дверным проемом, и стояли ящики с серыми рыбами и рисованной водой и чучела лис, куниц и ласок со стеклянными глазами, в неживых позах. Старик умирал долго, экономка про них забыла, их не чистили давно. Мистер Джозеф Хупер сказал, что животных надо продать, к семейной гордости они отношения не имеют: их оптом закупил первый Джозеф Хупер, когда обставляли библиотеку в охотничьем духе.
      Хупер остановился перед ящиком в дальнем углу комнаты у незашторенного окна. Он рассматривал плоские, хрупкие созданья. Они его заворожили. Он вставил ключик и поднял стеклянную крышку. Она оказалась тяжелая, и ее заело. Его опахнуло старым, застоявшимся духом.
      Самый большой мотылек был посередине – Acheroptia atropos, правда, он еле разобрал надпись, чернила выцвели до желтизны: «Бражник Адамова Голова».
      Он протянул руку, поддел пальцем булавочную головку и вытянул булавку из плотного полосатого тельца. Сразу же весь мотылек, давным-давно мертвый, распался и стал нежной, бесформенной кучкой пыли.

      – Сегодня к нам кое-кто приедет, – сказал Джозеф Хупер. – У тебя будет друг.
      На него произвели приятнейшее впечатление милые письма миссис Хелины Киншоу, их прямой, непринужденный тон, а потом и ее голос по телефону. Она была вдова, тридцати семи лет и соглашалась стать, как он это назвал, «неофициальной домоправительницей». Для стирки и черной стряпни остается миссис Боуленд.
      «Может быть, вы для начала проведете у нас лето, – написал он ей, – и мы посмотрим, как вы с мальчиком здесь приживетесь и как сложатся наши отношения».
      «Уорингс», – ответила миссис Хелина Киншоу, – судя по всему, должен нам понравиться».
      Джозеф Хупер разволновался. В тот вечер он тщательно рассматривал в стенном зеркале свое худое лицо.
      – Я очень одинок, – сказал он вслух и нисколько не смутился потом от такого признания.
      – Его зовут Чарльз Киншоу, он твой ровесник, ему скоро одиннадцать. Постарайся уж встретить его поласковей.
      Эдмунд Хупер медленно одолевал четыре пролета до своей комнаты. Опять лило, и в небе над рощей как синяки выступили большие тучи. Он собирался сегодня сходить в рощу, а трава, наверное, вся промокла.
      И еще незнакомый мальчишка приезжает, с матерью, будут вечно торчать в доме. Она начнет приставать, посылать на прогулки, заставит играть в разные игры, у всех ребят в классе матери такие, Он недавно как раз удивлялся, что не скучает по маме. Наверное, ему должно бы чего-то без нее не хватать. Но чего именно – он так и не придумал. Он ничего про нее не помнил.
      Папа сказал:
      – Я понимаю, тебе грустно, что поделать, надо крепиться. Но ты мне обо всем рассказывай, если что – не бойся, лучше сразу скажи.
      – Все в порядке. А что? – Он терпеть не мог, когда папа такое говорил, хотелось прямо заткнуть уши. – Все отлично.
      И он правду говорил. Но Джозеф Хупер копался в тонкостях интонаций, его предупреждали, что мальчик будет очень страдать.
      Хупер разминал кусок пластилина для нового слоя к геологическому макету на полке у окна. Он думал про этого Киншоу, который приедет.
      «Дом мой, – он думал, – наш собственный. И пусть сюда не суется никто».
      Правда, он своего все равно не уступит. Мальчишку можно и не замечать, избегать или шугануть. Какой еще он окажется. Там видно будет.
      Он положил плоскую полосу темно-красного пластилина так, как предписывала цветная схема. Макет был выгнут бугром и напоминал бугры на здешних холмах. Когда все будет готово, он его разрежет как торт, и все пласты обнажатся. И он опять займется картой «Битвы при Ватерлоо». Дел хватало, и он хотел все делать сам, без всякого Киншоу. Когда они приехали на машине, он заперся у себя. Но он так пристроил зеркало, что видел их, а они его не видели. Они топтались у входа. Киншоу был рыжий.
      Папа кричал на весь дом:
      – Эдмунд! Эдмунд! К тебе приехал друг, сейчас же перестань прятаться, ну что за невоспитанность. Ну, пожалуйста, Эдмунд!
      Джозеф Хупер суетился, его вдруг испугал приезд этой дамы, испугало будущее. Они все станут жить под одной крышей, и что если это окажется тяжело, несносно, придется расхлебывать следствия ужасной ошибки.
      «Как он в себе неуверен», – думала миссис Хелина Киншоу. Она тоже была очень одинока в последние годы.
      – Эдмунд! Немедленно спускайся, слышишь!
      Эдмунд Хупер взял со стола клочок бумаги, написал несколько слов и аккуратно прикрепил бумагу к катышу серого пластилина. И опять выглянул в окно. Мальчишка, Чарльз Киншоу, глядел вверх – он увидел, как сверкнуло зеркало. Хупер кинул пластилин, он камнем упал на землю. Хупер отскочил от окна. Киншоу нагнулся.
      – Пойдем, Чарльз, пойдем, миленький, ты мне с чемоданами поможешь, нельзя навьючивать мистера Хупера. – Миссис Хелина Киншоу была в ярко-зеленом костюме и беспокоилась, как бы ее не сочли чересчур нарядной.
      – Ой, что это у тебя, а ну-ка покажи. – Ей было важно, чтобы ему тут понравилось, чтобы он освоился поскорей.
      Киншоу думал: «Я не хотел, я не хотел сюда ехать, вот еще один чужой дом, где все не наше». Но он бросил кусок пластилина:
      – Ничего, камушек просто.
      Идя за мамой по темному холлу, он расправил бумажку. Там было написано:
      «Я не хотел, чтобы ты приехал».
      – Ну, позвольте проводить вас в ваши комнаты, – сказал мистер
      Джозеф Хупер.
      Киншоу поскорей сунул записку в карман джинсов.
      Глядя на него через всю комнату, Хупер спросил:
      – Вы зачем сюда приехали?
      Киншоу стал красный как свекла. Он держался, молчал. Их разделял круглый столик. Чемоданы стояли на полу.
      – Вам почему переехать пришлось?
      Киншоу не ответил. Хупер подумал: «Теперь ясно, что лучше, когда есть «Уорингс», теперь ясно, почему папа вечно бренчит ключами. Мы тут живем, тут все наше, свое, тут дом. А у Киншоу нигде дома нет».
      Он обогнул столик. Киншоу попятился. Хупер прошел к окну.
      – Ага, испугался!
      – Нет.
      – Когда папа умрет, – сказал Хупер, – этот дом будет мой, я буду хозяин. Все мое будет.
      – Подумаешь, богатство. Несчастный старый дом.
      Хупер с тоской вспомнил про землю, которую дедушке пришлось продать. Он сказал спокойно:
      – Внизу есть кое-что очень ценное. Такого ты сроду не видел.
      – А что?
      Хупер улыбнулся, посмотрел в окно, решил не отвечать, Он не был уверен, что коллекция мотыльков на самом деле так уж внушительна.
      – Дедушка умер в этой комнате. Недавно. Он умер вот в этой постели, а теперь ее тебе отдали. – Это была неправда.
      Киншоу подошел к чемодану, присел на корточки.
      – А где вы раньше жили?
      – В квартире.
      – Где?
      – В Лондоне.
      – Своя квартира?
      – Да... нет. Ну, у кого-то в доме.
      – Значит, снимали?
      – Да.
      – Тогда она не ваша была.
      – Не наша.
      – Почему же твой отец не купил вам нормальный дом?
      Киншоу встал.
      – Мой отец умер.
      Он разозлился, не обиделся. Он хотел съездить Хупера по морде, но не посмел.
      Хупер вздернул брови. Он этому научился в школе, у одного учителя. Так получался очень внушительный взгляд.
      – Ну, а маме не по средствам покупать дом. Вот.
      – Почему же отец вам денег не оставил? У него-то дом был?
      – Был, но пришлось продать.
      – Почему?
      – Не знаю.
      – Чтоб долги его уплатить.
      – Нет, нет.
      – А ты помнишь отца?
      – Помню. Ну... немножко. Он раньше был летчиком. Он участвовал в битве за Англию. У меня... – Киншоу снова сел на корточки и стал перерывать клетчатый чемодан, – у меня его карточка есть.
      – Он в битве за Англию снят?
      – Нет. Но...
      – А я тебе не верю, все ты врешь. Битва за Англию во время войны была.
      – Знаю. Это каждый знает.
      – Она была давно, много лет назад. В истории. Не мог он в ней участвовать.
      – Нет, он участвовал.
      – Так когда же он умер?
      – Вот карточка. На, смотри, это папа.
      – Когда же он умер, я спрашиваю? – Хупер грозно надвинулся на него.
      – Несколько лет назад. Мне пять было. Или шесть.
      – Значит, он был совсем старый. Сколько ему было?
      – Не знаю. Много, наверное. На, смотри, вот карточка. – Киншоу протянул ему маленький темный конверт. У него душа рвалась от желанья, чтоб Хупер увидел карточку, поверил, ему надо было удивить, убедить. Хупер секунду помешкал, потом наклонился и взял карточку. Он ожидал увидеть совсем другое лицо – отважное, необычное. А на карточке был лысый, тощий, измученный человек с родинкой на подбородке.
      – Старый, – сказал Хупер.
      – А я и говорил. Когда он участвовал в битве за Англию, ему было двадцать лет. Это в войну.
      Хупер промолчал. Он бросил фотографию в чемодан и отошел к окну. Киншоу понял, что победил, но торжества не испытывал. Хупер все равно не уступал позиций.
      – Ты в какой школе учишься?
      – В Уэльсе.
      Хупер вздернул брови:
      – А я-то думал, в Уэльсе школ сто. Больше ста.
      – Моя святого Винсента называется.
      – Частная?
      Киншоу не ответил. Он все стоял возле своего чемодана. Он уже собирался его распаковывать, но теперь передумал, получилось бы что он смирился и остается и речь уже идет о будущем. Хупер отбил у него охоту распаковывать чемодан.
      Киншоу сказал:
      – Не думай, я не хотел сюда ехать.
      Это Хупер понял. Он помнил, как ему сообщили про смерть дедушки. Он тогда сказал:
      – Не хочу я жить в этом доме.
      Он распахнул окно. Дождь перестал. Небо цветом не отличалось от грязных шестипенсовиков. Рододендроны вдоль всего въезда еще блестели от капель.
      – Закрой окно, – сказал Киншоу. – Это теперь мое окно.
      Хупер повернулся, он заметил новые нотки у него в голосе, понял, что это значит. Но дрожь в голосе он тоже заметил. Он сжал кулаки и двинулся на Киншоу.
      Схватка была короткая, безмолвная, отчаянная. Все произошло в одну секунду. Киншоу утер нос и увидел на платке кровь. Сердце у него прыгало. Он ни с кем еще так не дрался. Он не знал, что теперь будет.
      Внизу, в коридоре, веселый мамин голос что-то отвечал мистеру Хуперу, и потом хлопнула дверь. Он подумал: «И зачем мы сюда приехали, это все она, все она».
      Хупер уже снова стал у окна. Он его так и не закрыл. Сперва оба помолчали. Киншоу хотелось, чтоб он ушел.
      Хупер сказал:
      – Ты мне не больно нужен. У меня свои дела есть.
      – Это твой отец сказал, чтоб мы дружили.
      – Ты теперь должен меня слушаться.
      – Дурак ты, что ли?
      – Смотри, опять по морде схлопочешь.
      Киншоу решил не связываться. Он сказал:
      – Только ты не думай, я не хотел сюда ехать, я не очень-то рад.
      Хотя вообще-то он сперва надеялся, что привыкнет. Он же не знал, какой Хупер. Он начал собирать вещи, которые вывалились из клетчатого чемодана.
      – Твоя школа – частный интернат? – Да.
      – Так как же твоя мать за тебя платит, если вам даже дом пришлось продать?
      – Наверно... Не знаю. Кажется, у нас школа бесплатная.
      – Бесплатных не бывает.
      – Нет, бывают.
      – Бесплатные только школы для бедных. А частные интернаты все платные.
      – A y нас... Не знаю. Кажется, папа заплатил за меня сразу много денег. Кажется, он сразу все заплатил, и теперь уже платить не надо. Ага, он заплатил, я вспомнил.
      Хупер взглянул на него холодно, он победил, и Киншоу это понял. Так что Хупер мог спокойно отвернуться и оставить эту тему,
      Киншоу надеялся, что теперь наступит перемирие, что он завоевал право тут остаться. Когда ехал сюда, он собирался ладить с Хупером, он ладил почти со всеми, потому что так проще. Ссориться себе дороже, он всегда ужасно все переживал.
      Но Хупер, кажется, собирался опять что-то выкинуть. Киншоу в жизни не встречал такой злости, она сбивала его с толку, и еще самоуверенность Хупера – он просто не знал, как себя с ним вести, и ему от этого было ужасно стыдно. Как когда в первый раз пошел в школу. Он тогда тоже не знал, как себя вести, и подсматривал, что делают другие.
      Ему хотелось сказать: «Мне плохо тут, не хочу тут, хочу один, в своем доме, не в чужом, вечно мы живем по чужим домам. Но от меня ничего не зависит и придется остаться, значит, надо взять себя в руки». Он готов был терпеть и чуть не сказал Хуперу, что согласен его слушаться, признает его право на территорию. Но слова не складывались, даже в уме, все это были только неясные чувства, они набегали волнами. Он запутался.
      Хупер смотрел на него через стол. То место на левой щеке, куда пришелся кулак Киншоу, вспухло и посинело. Хупер, хоть и ниже Киншоу, казался старше. Что-то такое было в походке, в глазах.
      Хупер минутку подождал, потом не спеша вышел из комнаты. Но в дверях обернулся:
      – Только не думай, что тебя тут ждали. Дом не твой.
      Киншоу долго стоял, не двигаясь. Он думал: «У меня никого нет», Впереди ждало длинное лето. Скоро он заплакал, беззвучно, давясь слезами, и никак не мог перестать. Хотя ему нечего было сказать, да и кому говорить?
      Наконец он перестал плакать. Вещи-то все равно надо вынуть и разложить. Мама его сюда привезла, она так волновалась, сказала: «Услышаны мои молитвы». Ему неудобно было, что она так говорит.
      Он не спеша подошел к окну.
      – Это теперь мое окно, – сказал он и захлопнул раму.
      Повернувшись лицом к комнате, он вспомнил, что говорил Хупер про своего дедушку – что он умер здесь, в этой самой кровати. Киншоу и в голову не пришло усомниться в правдивости этих слов. Он старался не думать о том, как его будут мучить страхи.
      – Эдмунд! Почему ты заперся? Открой, пожалуйста, дверь.
      Эдмунд затаился, вертел карандаш в точилке и следил, как раскручивается стружка, будто из личинки вылупляется мотылек.
      – Я же знаю, ты тут, не притворяйся.
      Молчание.
      – Эдмунд!
      В конце концов ему пришлось открыть.
      – Что ты тут делаешь, почему заперся? На мой взгляд, весьма странное поведение. Почему ты не идешь на воздух? Почему не покажешь Чарльзу Киншоу поселок?
      К стене был прикреплен кнопками большой лист белой бумаги, исчирканный странными линиями, утыканный цветными точками, сбегавшимися в кучки. В углу значилось:
      Зеленые – пехота Наполеона.
      Синие – конница Наполеона.
      Красные —
      Джозеф Хупер посмотрел на карту. Он пришел явно некстати. Сын стоял, перекладывал точилку из руки в руку, выжидал.
      – Да разве поля сражений такие, это же... – Он взмахнул рукой. Надо было говорить, чтобы не чувствовать себя незваным гостем в комнате собственного сына. Он думал: «Необходимо добиться близости, надо побеседовать с ним по душам, нас двое на свете». Аккуратненькая карта немыслимо его раздражала, и тут следовало сказать: «Пустяки и чушь этот твой чистенький, четкий план», следовало раскрыть ему глаза на правду, живописать людей, коней и кровь, смрад, грохот орудий, стоны раненых. Но слова застревали у него в горле. Эдмунд Хупер стоял надувшись и ждал, когда он уйдет.
      – Где Чарльз Киншоу?
      – Не знаю, он мне не докладывался.
      – Но ты должен знать, Эдмунд, ты должен быть с ним вместе. Я не совсем доволен твоим поведением. Почему ты не с ним?
      – Потому что я не знаю, где он.
      – Не груби, пожалуйста.
      Хупер вздохнул.
      Джозеф Хупер думал: «Будь он постарше, я бы нашел на него управу, будь он постарше и немного другой – все можно было бы свалить на переходный возраст. Так я читал, по крайней мере. Но он еще ребенок, ему нет одиннадцати».
      – Лучше пошел бы поискать его. И покажи ему комнаты, поселок и прочее. Постарайся, чтоб он чувствовал себя как дома. Для меня это важно. Да, он тут действительнодома.
      – Так они, значит, остаются?
      – На лето, конечно, остаются. И я думаю... – Но тут голос ему изменил. Не мог же он, в самом деле, объяснить сыну, насколько ему важно, чтобы все здесь понравилось миссис Хелине Киншоу.
      Эдмунд Хупер подумал: «Какой папа старый. Лицо совсем худое».
      – Я хочу, чтоб ты подружился с Чарльзом и с миссис Киншоу, конечно. Мне придется иногда допоздна задерживаться в Лондоне, иногда даже ночевать. А ты...
      – Что?
      – Ну, теперь тут миссис Киншоу и Чарльз, и все в порядке. Ты будешь не один.
      Хупер отвернулся.
      – Эдмунд, ты очень невежливо ведешь себя с нашим гостем.
      – Ты же сам сказал, он тут дома. Выходит, какой же он гость?
      «Наверно, надо бы его ударить, – думал Джозеф Хупер, – чтоб не смел разговаривать со мной в таком тоне, наверное, не следует ему все позволять, спускать дерзости. Не нравится мне его высокомерная мина. Необходимо себя с ним поставить». Но он знал, что ничего не выйдет. Он упустил момент, теперь поздно. «Да, – он думал, – избегал ошибок отца, а нагородил собственных».
      Жена – та знала к нему подход и вот умерла и не оставила указаний. Все она виновата.
      Он вышел из комнаты.
      Хупер дотошно пририсовал еще два кружочка к их треугольному скопищу в правом углу карты. Он их закрашивал медленно, медленно, высунув кончик языка и бурно дыша на бумагу. Так рисуют только совсем маленькие дети. Потом он встал и пошел вниз.
      – Пошли со мной.
      – Куда?
      – Увидишь.
      Он нашел Киншоу в теплице. Тот тыкал палочкой в горшки с геранью. Было ужасно жарко.
      – Пошли.
      – А если я не хочу?
      – Все равно пошли, папа велел. И не дубась по гераням, накроют – влетит.
      – А я и не дубасил.
      – Ничего подобного, я видел, и смотри – вон лепестки на полу валяются.
      – Это они опадают. Сами.
      Солнце сквозь стекло било в лицо Киншоу. Шея у него уже загорела, стала красная. Но в теплице ему понравилось. Пахло старыми, сухими листьями и краской, пузырившейся на сломанной зеленой скамейке под ярким лучом. И везде полно паутины. Сюда, наверное, никто не ходил.
      Хупер ждал у открытой двери. Он знал, что Киншоу вряд ли посмеет его не послушаться.
      – А, вдвоем отправились поместье осматривать. – И миссис Хелина Киншоу появилась в дверях. На лице у нее были написаны все те же оживленье и надежда, что и при въезде в «Уорингс». Все чудно, только бы не упустить своего счастья. То есть нам всем, конечно, будет очень-очень хорошо.
      И пришлось им идти, и они поплелись из теплицы по тропе молча, друг за дружкой, под взглядом миссис Киншоу.
      – Не думай, мне не больно надо тебя куда-то водить. Ну, я побежал, а ты догоняй.
      – Зачем же домой? Я там уже все видел.
      – Папа мне велел тебе все показать, ну, а я всегда слушаюсь папу, ясно? – Хупер состроил рожу и побежал в парадную дверь, через холл, по дубовой лестнице и потом, хлопая дверьми, по всем комнатам. Он барабанил на бегу: – Папина комната, эта для гостей, эта для сундуков, гостиная твоей матери... пошли на черный ход... это ванная, чулан, опять ванная... – топ-топ-топ, хлоп-хлоп-хлоп.
      Потом Киншоу от него отстал. И сел на нижнюю ступеньку черного хода. Тут было очень холодно и темно.
      Он думал: «Хорошо бы удрать от Хупера, найти бы ручей или лес. Только б удрать». Но он боялся один выходить за ворота.
      Наверху чем-то грохотал Хупер. Потом вдруг появился на каменной лестнице у Киншоу над годовой.
      – Тебе же сказано, догоняй.
      – Ну и что? Я не обязан тебя слушаться.
      – Я тебе дом показываю! – сказал Хупер важно.
      – Дурак ты, больше ты никто.
      Хупер стал медленно спускаться, осторожно переставлял ноги, на каждой ступеньке останавливался. Киншоу слышал, как он дышит. Он не оборачивался. Ноги Хупера, в синих джинсах, поравнялись с его шеей. Встали. Киншоу бы только руку протянуть, и он бы ему дал – вообще, схватил бы сзади за коленки, и полетел бы тот с лестницы вверх тормашками. Он сам пришел в ужас от своей мысли. И не шелохнулся.
      Хупер спускался дальше, очень осторожно прошел мимо, чтоб даже джинсами не задеть. Где-то прошмыгнула мышка, по полу, под дверь.
      Хупер ушел, и спустился еще на марш, и прошел по коридору в парадную часть дома. Киншоу услышал, как открылась и хлопнула дверь. Еще где-то, на кухне наверное, включили по радио музыку.
      Он потом еще долго так сидел.

      Тропка вела по неровному полю за домом, а дальше были опять поля и поля, они выгибались так и сяк, и вдали взбивались бугры, будто много-много подушек. Милях в двух была Крутая чаща, она взбегала на гору. Из-под нее полоска кустарника сваливалась вниз, в настоящий лес.
      Это на западе. На восток от «Уорингса» был только поселок Дерне, а потом ровная пашня до самого шоссе.
      Киншоу все это уже выучил по карте, подробно, дюйм за дюймом, еще перед тем, как им сюда ехать. А видеть пока ничего не видел, ходил только чуть-чуть вдоль газона и стоял у ворот.
      Сегодня он решил погулять. Они больше недели тут прожили, ему надоело торчать в доме под носом у Хупера. Он прошел мимо тисов и возле рощи помешкал. Большие черные тени загораживали вход, и через несколько ярдов начиналась тьма. Кервель и злая крапива, чуть не с него ростом, не давали пройти.
      Он отступил, обогнул рощу, вышел к краю поля. И пошел.
      Сперва поле поднималось в гору. Палила жара, трактор провел в земле огромные борозды, и борозды запеклись, протвердели на солнце, так что он то и дело спотыкался. Он норовил ступать между бороздами, но трава была вся в колтунах от щавеля и репья, и ему кололо ноги через сандалии.
      Киншоу не оглядывался. Он нагнул голову и шагал не спеша, отсчитывал – топ-топ, топ-топ. Ему было все равно, куда идти, только подальше от этого дома, от Хупера. Лишь бы убедиться, что здесь южно побыть одному. Он перелез через плетень. На третьем поле росла густая пшеница, почти спелая.
      Он поискал тропинку. Но не увидел ни одной, даже по краю поля. Потом он заметил узкий проход наискосок. Он по нему пошел. Пшеница была по пояс. Но скоро стало ясно, что тут просто кто-то уже проходил или пробежал зверь. Пшеница примялась. Киншоу стал. Вдруг увидят – наверное, нельзя топтать хлеб. Лучше вернуться.
      Это поле было на пригорке. Он стоял в самой середине, а солнце пекло. Он чувствовал, как пот течет по спине и затекает вниз, к ягодицам. Лицо у него горело. Он сел, хотя стерня кололась сквозь джинсы, и оглядел темный строй деревьев на краю Крутой чащи. Казалось, будто они рядом – каждая веточка видна. Поля вокруг затаились.
      Сперва, когда увидел ворону, он на нее и внимания не обратил. Мало ли ворон. Эта припадала к колосьям на громадных мохнатых черных крыльях. Но она вдруг взмыла, покружила в вышине, потом метнулась вниз и села совсем близко, и вот тогда он ее заметил. Он разглядел черные перья у нее на голове – они блестели между светлых, как масло, колосьев. Потом она поднялась и покружила и опять спустилась, но уже не села на землю, а стала стучать крыльями у него над головой, как будто кто-то бьет друг о друга два куска кожи. Он в жизни не видел таких больших ворон. Когда она спустилась в третий раз и каркнула, он и клюв разглядел. Внутри он был красный, а глазки у вороны сверкали.
      Киншоу вскочил и замахал руками. Птица отпрянула и поднялась выше. Он быстро, не оглядываясь, зашагал по тем примятым колосьям, напролом. Чего бояться какой-то несчастной птицы, что она ему сделает. Но так далеко от всех, на высоком поле он как будто остался на свете один.
      Сперва он слышал только, как шелково шуршат колосья и как их негромко рубят его собственные шаги. Потом птица шумно снизилась и закружила у него над головой, обдавая ветром. Клюв распахнулся, и из красного нутра покатилось хриплое «кар-р-р».
      Киншоу пустился бегом – он уже не боялся топтать пшеницу, только бы поскорей добраться до соседнего поля. Наверное, пшеница у вороны вроде продуктового склада, и его приняли за грабителя. Может, тут целый полк этих ворон, и они, того гляди, на него налетят. Значит, надо скорей на траву, скорей на траву, и тогда все в порядке, он спасен. Неизвестно ведь, может, она подумала, что он зверь и ее выслеживает.
      Бежать было трудно, мешали густые колосья, он разгребал их руками. Но вот он добрался до плетня и перелез через него и прыгнул на траву по другую сторону. Пот ручьями тек со лба и попадал в глаза. Он посмотрел вверх. Ворона его настигала. Он снова побежал.
      Но и тут бежать было трудно из-за проложенных трактором борозд. Он прыгал раскорякой, изо всех сил расставлял ноги и сперва как будто передвигался быстрей. Ворона опять снизилась и, когда взмыла, ударила Киншоу черным крылом. У него вырвался сухой всхлип. Потом левая нога съехала в борозду, и он повалился ничком.
      Он лежал лицом в шершавой траве, всхлипывал, затихал, и кровь громко стучала у него в ушах. Солнце пекло в затылок, и он подвернул ногу. Но встать он, наверное, мог. Он поднял голову и двумя пальцами вытер лицо. Там, где он поцарапался репьем, выступила кровь. Он встал, пошатнулся, глубоко, отчаянно глотнул жаркий воздух. Вороны нигде не было.
      Но как только он двинулся с места, она выпорхнула из травы совсем рядом и стала над ним кружить. Киншоу бежал, плакал и размазывал рукой по лицу пот и слезы. На ноге вскочил волдырь, он натер ее ремешком от сандалии. Ворона легко парила в вышине и не отставала. Но он уже перебрался через третий плетень и попал на поле, соседнее с «Уорингсом». Вот показался дом. Киншоу побежал быстрей.
      Тут он повалился плашмя, он лежал и никак не мог отдышаться. Сквозь ручьи пота и свои липкие вихры он увидел, что кто-то смотрит на него из верхнего окна.
      А потом она хрипнула, страшно стукнула крыльями и метнулась вниз, прямо ему на спину.
      Наверное, потом ее все-таки спугнул его крик, потому что шелохнуться он не смел. Он лежал зажмурясь, и птица когтила его сквозь рубашку, а потом он закричал – хрипло, задавленно. Прошла секунда-другая, и ворона взлетела. Он помнил жуткие рассказы про стервятников, которые живым людям выклевывают глаза, и ждал, что она вот-вот начнет его клевать. Избавиться от нее он уже не чаял.
      Он насилу поднялся и сразу побежал, а птица только парила над ним, правда невысоко и не отставая, но молча, и уже на него не нападала. Киншоу перелез через последний плетень и очутился там, откуда отправился гулять, – на краю рощи. У него подкашивались ноги. Он оглянулся, сам не свой от страха. Ворона еще покружила и нырнула в густую березовую листву.
      Киншоу снова утер лицо рукой. Ему захотелось побежать к маме. Его трясло. Но он никогда к ней не ходил, всегда все сам, и нечего было бежать к маме из-за дурацкой птицы. Потом что-то мелькнуло у него перед глазами. Он поднял голову. Хупер стоял у окна в комнате Киншоу. И смотрел на него, смотрел.
      Киншоу отвел глаза, медленно повернулся, прошел между тисами и вошел с черного хода в дом.
      – Ага, испугался! Побежал!
      – Это моя комната, и нечего тебе сюда ходить, Хупер.
      – Так запирай, чего же ты?
      – Ключа нет.
      – Птицы испугался!
      – Нисколечко.
      – Даже заревел. Я точно знаю!
      – Хватит тебе, хватит!
      – Ворона, несчастная ворона. Ты что – ворон не видал? Ну, что бы она тебе сделала?
      – Она...
      – Ну? Что она сделала? – Хупер сморщился. – Ах, какая бяка эта ворона, напугала мамину радость.
      Киншоу повернулся. Хупер смолк. Та затрещина ему хорошо запомнилась. У него вытянулось лицо.
      – И вообще, чего ты ушел? Куда смылся?
      – Не твое дело. Куда захотел, туда пошел, тебя не спросил.
      – Знаешь чего, Киншоу? – Хупер вдруг подошел к нему вплотную, прижал его к стене, задышал в лицо. – Ты стал очень непослушным мальчиком. Ты стал вдруг ужасно дерзить. Это что еще такое, а, Киншоу?
      Киншоу больно стукнул его по руке. Хупер отпустил его, отступил шага на два, но взгляда не отвел.
      – Сказать тебе кое-что, а, младенчик? Тебе слабо войти в рощу.
      Киншоу не ответил.
      – Ты пошел, посмотрел и повернул назад. Потому что испугался, в штаны наложил, там темно!
      – Просто я раздумал, вот и все.
      Хупер сел верхом на стул у постели.
      – Отлично, – протянул он ласково, коварно. – Ладно. Я говорю: тебе слабо. Вот войди в рощу. А я погляжу. Или лучше в большой лес. Слабо тебе войти в большой лес. Вот войди – и все будет нормально.
      – Что именно?
      – Все.
      – Не очень-то я тебя испугался, Хупер.
      – Врешь.
      – Когда захочу, тогда и пойду в лес.
      – Ври больше.
      – Ну и не верь, мне плевать.
      – Именно, что не плевать. Врешь, врешь, врешь!
      Пауза. Киншоу нагнулся и стал теребить ремешок сандалии. Никто еще к нему так нахально не лез.
      – Слабо тебе войти в рощу.
      – Отстань ты от меня!
      Хупер приложил большие пальцы к вискам и подрыгал остальными. Киншоу выводил его из терпенья. Все атаки отражал унылый, упорный взгляд, как стена. Оставалось снова и снова подставлять подножки, примеряться, изобретать ходы. Он презирал Киншоу, но тот занимал его. Он заметил, как Киншоу за неделю переменился. Стал осторожней, подозрительней. Хуперу хотелось докопаться, о чем он думает. Он опять сел на стул, не сводя глаз с Киншоу.
      – Спорим, первый моргнешь, – сказал он сухо.
      Киншоу хотелось, чтобы он ушел. Но что делать потом, он не знал. Он плохо умел придумывать. Можно строить модель. Или почитать. Если начать модель галеона, ее хватит надолго. Они трудные. А дальше он не загадывал.
      Он беспокоился из-за рощи. Придется туда идти. На слабо ему всегда приходилось делать все. Чего только он не делал, страшно вспомнить.
      Когда ему было пять лет, папа повел его в бассейн. Там был один мальчик, Тэрвилл. Этот Тэрвилл догадался, что он боится воды, – и даже не из-за того, что не умеет плавать, а не объяснить почему. Из-за того, что она стеклянная, слишком синяя, из-за того, что человеческие тела в ней становятся бледными, вздутыми, большими. И чем страшней ему делалось, тем вернее он знал, что прыгнуть в воду придется. В животе застрял твердый ком. Его тошнило. Когда он прыгал, когда уже прыгнул, оказалось, что это еще ужаснее, чем он думал.
      Пока Тэрвиллу не надоело, он заставлял его прыгать еще, еще, а отец Тэрвилла и отец Киншоу смотрели, и смеялись, и отворачивались, и ничего не видели, не понимали, Киншоу все нырял и все боялся, он нырял потому, что ему было страшно и стыдно, что страшно.
      И вот теперь придется идти в рощу или даже в лес. Он вздохнул и поглядел в окно, на скучный газон. Он думал: «Хоть бы он ушел, хоть бы ушел».
      Хупер ушел вдруг, хлопнув дверью и не сказав больше ни слова. Киншоу долго смотрел в окно. Он думал: «Все мы ездим по новым местам, гадким местам, не нашим. Хочу обратно в школу».
      Тут ничего нельзя было поделать.
      Хупер пошел на чердак. Как только ему в голову пришла новая мысль, он ужасно обрадовался, хотя сам поразился, он никогда еще такого не делал. Вообще он даже не представлял себе, какая это красота, когда под боком Киншоу и надо все время придумывать, что бы для него подстроить.
      Чердаки тянулись в ряд под узкими, низкими сводами, как катакомбы. Все было свалено в кучи и покрыто густой пылью. Один раз, еще до приезда Киншоу, он провел тут целый вечер и присмотрел сундук, набитый осколками камней всякого цвета и вида. Прекрасные камни. Лежало тут и дедушкино добро: фонарики, банки, сачки – все, с чем полагается ловить мотыльков. Сачки сгнили. Они пахли странно.
      Вещь, за которой он пришел сейчас, была на последнем чердаке, на полу. Он видел ее вчера, когда искал альбом с марками. Солнце било в большие окна, пускало пыль в пляс и чертило на полу непонятные узоры. Все пахло старым, и сухим, и нагретым. Он столкнул с места картонку, и громадный паук, неуклюжий, серо-зеленый, прыснул и побежал по газетным стопкам. Хупер подумал было его поймать. Но их ловить – одна морока, и они вечно дохнут. Он бы взял паука попугать Киншоу, но сейчас он затеял кое-что получше. Он подальше отпихнул картонку, и пыль взвилась столбом, так что он расчихался. Потом он нагнулся и осторожно поднял вещь, за которой пришел. Он думал, она тоже развалится, как мотылек в Красной комнате. Но с нее только посыпалась пыль. Он ее обтер. Она была большая. И старая, наверно. Хупер чуть не отступился: вдруг ему самому стало страшно, Он держал ее подальше от себя. Потом он нашел ящик со старыми, рваными рубашками, вытащил одну и завернул в нее свою добычу. Материя пахла тоже как-то чудно. Он ушел с чердака.
      Киншоу проснулся. В комнате было совсем тихо. Выходит, ему все приснилось.
      Он лежал на спине, крепко закрыв глаза, и гадал, куда на весь вечер подевался Хупер. Он ждал, когда тот явится и скажет: «Ну, иди в рощу, я погляжу из окна, а ты иди, а если не пойдешь...»
      Но Хупер не явился.
      Киншоу подумал, что вообще-то Хупер не такой уж гад. Он только старается, пыжится. В школе на что были гады, а он на них не похож. К тем Киншоу знал подход, с теми все было проще простого. Они к нему, в общем-то, уже не лезли. С ними он себя поставил. А Хупер был непонятный. Умный. Хитрый.
      На лестнице послышался шорох, вроде шарканья. Но «Уорингс» вообще был такой дом, он вечно ходил ходуном и скрипел, он был старый, и двери и окна рассохлись.
      Киншоу повернул голову и потом открыл глаза – посмотреть на часы. Вообще он не любил открывать глаза ночью в этой комнате, не мог заставить себя не думать про то, как дедушка Хупера лежал тут мертвый.
      Он сразу увидел не часы, а другое. Тонкий луч месяца падал в комнату, и что-то было прямо на постели, ближе к ногам. Он никак не мог сообразить, что это. Он прислушался. Сюда входили, но сейчас из-за двери не доносилось ни звука.
      Он подумал: «Надо зажечь свет, нечего бояться, просто надо зажечь свет и посмотреть». Но он боялся протянуть руку, он широко раскрыл глаза и замер. Все было тихо. Он лежал совсем тихо.
      Но надо же посмотреть, узнать. Зажечь бы свет, зажечь бы свет...
      Он вытянул левую руку, нашарил выключатель и поскорей, пока рука не отдернулась, нажал. И посмотрел.
      Он сразу понял, что ворона не настоящая, что она чучело, мертвая. Но от этого она была только хуже. Когти вонзились в простыню. Она была громадная.
      Киншоу лежал совсем тихо, он не закричал, даже не охнул. У него пересохло в горле от страха, но голова работала: он знал, кто принес чучело, он знал, что Хупер стоит под дверью и, наверное, заметил свет. Хупер захотел, чтоб он испугался, заорал, заплакал, звал бы маму. ? он не станет. Зачем? Тут ничего, ничего нельзя поделать. Киншоу не решался дернуть ногой и столкнуть жуткую птицу на пол, с глаз долой, чтоб не сидела тут, не давила ему на бедро. Ведь если шелохнуться, она, чего доброго, повалится не так, вперед, еще ближе. Он ни за что не дотронется до нее рукой.
      Хупер все ждал, подслушивал. Надо выключить свет. Наконец, он нажал на выключатель. Но отдернуть руку боялся. Он лежал, крепко зажмурясь, с невыносимой болью в мочевом пузыре. Он боялся, что нальет в постель. Лучше б умереть. Лучше б Хупер умер. Но ничего, ничего нельзя было поделать. Наконец, к утру он задремал.
      Когда он проснулся, как раз только пробило шесть. Ворона оказалась еще менее настоящей и еще громадней. Он ждал, что вот раззявится клюв, и он увидит красную изнанку, и она взмоет и будет падать на него, метить в глаза. Он думал: «Глупости, глупости, просто глупая, несчастная птица». Он глубоко вздохнул, а потом зажмурился и выкатился из постели на пол. И побежал. Он долго сидел в уборной. Дом молчал.
      Он не знал, что с ней делать, как от нее избавиться. Теперь, при дневном свете, он и вовсе не мог до нее дотронуться, а говорить про нее он тоже никому не хотел. Так она, значит, и останется на полу у кровати, и лежать ей из ночи в ночь, пока миссис Боуленд не придет убирать.
      Но, когда он вернулся, ворона исчезла.
      Хупер отнес птицу обратно на чердак. Он знал, что Киншоу ночью проснулся, зажег лампу – и все: из комнаты не донеслось ни звука, Потом свет снова погас. И ничего не было слышно. В конце концов Хупер тихонько пошел к себе в комнату. Он весь закоченел в коридоре.
      За завтраком он уставился на Киншоу, ловил его взгляд. Киншоу на него не смотрел и молчал.
      На дне пакета с кукурузными хлопьями была пластмассовая модель подводной лодки. Утопишь ее в ванне, и она потом постепенно всплывает в струе пузырьков. Киншоу первый добрался до дна пакета, Он вытащил целлофан, а потом запустил руку за лодкой. Хупер ждал.
      Киншоу внимательно разглядел модель. Прочитал прикрепленную резинкой инструкцию. Потом положил лодку на стол, подальше, и стал снова есть, не отрывая глаз от тарелки.
      – Ладно, – сказал Хупер. – Хочешь, бери ее себе. – Он мило улыбнулся.
      Киншоу медленно поднял голову. Он смотрел на Хупера долго, с ненавистью. Потом снова принялся за еду. Лодка так и осталась на столе.
      – Ну, они, кажется, уже почти притерлись, а? – сказал мистер Джозеф Хупер миссис Хелине Киншоу немного погодя, когда мальчики вышли из комнаты. – Надо думать, они подружатся.
      Хупер увидел его, идя по гравию, тут же отступил на газон, осторожно прошел за угол и скоро очутился от него в нескольких ярдах.
      Киншоу стоял на цыпочках, приложив обе ладони к вискам, и заглядывал в окно Красной комнаты. Хупер затаился, не подходил, чтобы не отразиться в стекле. Киншоу чуть передвинулся.
      – Чего подсматриваешь?
      Он повернулся, как ужаленный. Хупер подошел.
      – Туда нельзя. Это Красная комната. Входить запрещается. Ключ у папы.
      – Почему? Там же только старых книг полно и рыб дохлых.
      – Это по-твоему.
      – А что там?
      – Ценные вещи. Я же говорил. Ты таких в жизни не видал.
      Киншоу было, в общем, интересно, он гадал, что лежит в стеклянных ящиках. Но все равно Красная комната ему не понравилась, наверное, ему даже не хотелось туда входить. Он отодвинулся от окна,
      – Хочешь, покажу?
      Киншоу вздрогнул. Он подумал: «Нет, Хуперу не узнать моих мыслей, ни за что, ни за что». В комнату идти ему не хотелось.
      – Ладно, после ужина сходим, – сказал Хупер.
      Киншоу ждал внизу. Хупера не было. Ну и ладно, и хорошо, видно, забыл или передумал. Киншоу собрался уходить. Хупер сказал:
      – Ключ у меня. – И вышел откуда-то сзади.
      В Красной комнате было очень темно. На воле, как стальное, серело небо, сыпался дождь. Ветки тисов кланялись окнам.
      Киншоу прошел в комнату и почти сразу остановился. Так он и знал: ему тут не понравилось. Пахло мертвечиной, и ботинки скрипели на полированном полу. Хупер стал у двери с ключом в руке.
      – Чего же ты, иди, – тихо сказал он. – Смотри. Скажи спасибо, что тебя сюда привели.
      Киншоу сжался и медленно двинулся к первому ящику. Он изо всех сил глотнул воздух.
      – Мотыльки.
      – Ага, какие только есть на свете.
      – А кто... Откуда они?
      – Это мой дедушка. Не слыхал про него? Ну и дурак. Мой дедушка самый-рассамый знаменитый коллекционер. Он писал всякие книги про мотыльков.
      Киншоу даже не знал, что хуже: когда живые мотыльки хлопают крыльями и жужжат или когда они лежат вот так – плоские, пришпиленные, мертвые. Видно, как у них вылуплены глаза, видно жилки на крылышках. У него по спине побежали мурашки. Еще когда он был совсем маленький, еще когда у них был свой дом, его изводили мотыльки. Они налетали ночами к нему в комнату, папа не велел закрывать окно, и он лежал в постели, в темноте, слушал шорох крылышек по стенам, по шторе и снова тишину и дрожал, что вот они окажутся совсем близко и усядутся ему на лицо. Мотыльки.
      Хупер подошел сзади.
      – Давай открывай ящик, хочешь? – И он вытащил ключ:
      – Нет.
      – Чего это ты?
      – Я... я же их и так вижу.
      – Ну да, а дотронуться? Нет, ты дотронься!
      – Нет.
      – Чего это? Трус несчастный, мотылька испугался!
      Киншоу смолчал. Хупер подошел к ящику, вставил ключ и поднял тяжелую крышку.
      – Бери рукой.
      Киншоу попятился. Он ни за что не хотел до них дотрагиваться, и он не хотел смотреть, как их трогает Хупер.
      – Ну, чего же ты, а, младенчик грудной?
      – Ничего. Не хочу трогать – и все.
      – Они тебя не укусят.
      – Ясно, нет.
      – Они мертвые, понял? Сто лет мертвые лежат.
      – Ясно, мертвые.
      – Так чего же тут бояться? Боишься на мертвое смотреть?
      – Нет.
      Киншоу еще попятился. Он хотел одного: уйти отсюда. Пусть только Хупер попробует схватить его и силком потянуть его руку к мотыльку – он драться будет.
      – Ну, иди-ка сюда, Киншоу.
      – Не хочу.
      – А я не боюсь. Сейчас возьму вот этого в руку. Мне это – раз плюнуть.
      – Не надо.
      – Почему? – Хупер с интересом заглянул ему в лицо. – Почему?
      – Еще попортишь. Раз они дорого стоят, тебе ведь влетит? Верно?
      Он представил себе пальцы Хупера на мохнатом тельце. Ему стыдно стало, что он так боится, но он ничего не мог поделать, он хотел одного – уйти и не видеть больше ужасных мотыльков. Хупер за ним следил.
      С минуту оба стояли застыв, выжидая. Потом Хупер повернулся и, ни звука не сказав, шмыгнул мимо Киншоу, выскочил за дверь, мигом повернул ключ в замке. И вот уже по холлу застучали его шаги. Где-то хлопнула дверь.
      Киншоу сразу прошел к окну, стараясь не смотреть на мотыльков. Дождь прыгал теперь по газону, хлестал по тисам, барабанил в окно. Было девять и уже темно, из-за густых туч.
      Окна были заперты. Он долго возился с тугим шпингалетом и ободрал на большом пальце ноготь. Подоконники оказались грязные. Он боялся оглянуться, посмотреть в комнату, на окоченелых зверей и мертвых рыб, на ряды мотыльков, расплющенных под стеклянными крышками. Он толкал и рвал оба больших окна, он чуть руки не вывихнул, и у него закололо в груди. Окна не поддавались, их не открывали годами. Но он бился над ними, уже когда давно понял, что это без толку. Потому что, пока воюешь с окнами, можно не оборачиваться и не глядеть в немую комнату. Но наконец он выбился из сил и горько заплакал с досады.
      Потом он начал думать: сейчас всего часов восемь, никто еще не лег, если покричать, за мной придут. Но он знал, что кричать не станет, не станет он ни за что поджимать хвост перед Хупером. Вот мама пойдет спать, и тогда можно постучать в дверь, и кто-нибудь услышит, Надо просто подождать – и все.
      Он сел на подоконник. Ох, если Хупер сейчас явится, он ему... но нет, дальше и думать не хотелось. Он с тоской вспоминал ту драку в первый день, хоть больно ему тогда не было нисколько.
      Дождь, как душ, хлынул на стекла.
      Он смотрел на газон и видел тени тисов, их трепал ветер. Ему вдруг стало чудиться, что там люди – прячутся, затаились, стерегут, Рододендроны подозрительно толпились по бокам длинной подъездной аллея. Ему сделалось страшно, он повернулся к саду спиной и отступил от окна, в комнату.
      Он подумал: «Надо зажечь свет и поискать в шкафах книжку, я же не маленький. Вот пойдут мимо, я крикну – и все». Про Хупера он никому рассказывать не собирался.
      Он знал, что лампа бросит тени здесь, в углу, у полок, и вся комната сразу потонет в темноте. Чем плохо – посидеть возле книг в светлом кружке...
      Главное – ни за что не поддаться Хуперу, хотя бы только самому знать, что не поддался. Это главней всего на свете.
      Киншоу протянул руку к лампе. Когда зажегся свет, от тени тут же отделился мотылек, мазнул его на лету крылом по руке и заколотился об огонь.
      В конце концов они пришли, они шли по коридору и смеялись. Он их позвал. Дверь открыли.
      Он сказал деревянно:
      – Я не мог открыть.
      Его мать нахмурилась и посмотрела на главного – на мистера Хупера. Мистер Хупер приблизился к Киншоу.
      – Я ничего, – сказал Киншоу. – Просто я не мог открыть. Спокойной ночи. – И кинулся к лестнице, пока не начались расспросы. В уборной его вырвало – просто вывернуло наизнанку.
      Наутро Хупер сказал:
      – Вот дурак-то. Чего же он не кричал? Почем я знал, где он? Я никогда про него не знаю.
      Киншоу одно думал – это ведь не навсегда. Потому что пройдет время, и не будет больше этого мерзкого дома, не будет Хупера. Надо только подождать, чем-то заняться. Пока. А к тому лету мало ли что будет. Может, уже все переменится, они будут жить где-нибудь еще. С тех пор, как папа умер, все часто меняется. Один раз жили в гостинице. Вот был ужас.
      Ночью он говорил: «Господи! Сделай так, чтоб мы не понравились мистеру Хуперу, пусть ему будет с нами плохо, пусть он нас прогонит. Хотя неизвестно, как будет на новом месте, может, даже хуже».
      Он думал про школу. Там все было свое, там его знали – каким все хотели его видеть, таким он и стал. Там ему было спокойно. В первый день, когда приехали и машина остановилась у главного корпуса, он уже знал, что все будет отлично, лучше не надо. Другие плакали бледные, от взрослых ни на шаг. Он не плакал. Ему хотелось бежать внутрь, все обсмотреть, поглядеть, какие лица у тех, кто уже здесь живет, потрогать стены, и двери, и покрывало на новой кровати, понюхать новые запахи. Он дрожал от волнения, слушая хруст гравия под ногами, ему хотелось сказать маме: уходи, ну, уходи, пусть все поскорей начинается.
      – Какой храбрый! – сказала чужая мама.
      – О, разве у них поймешь! Все в себе. Ему же только семь, совсем клоп.
      Миссис Хелина Киншоу сказала:
      – Чарльз – очень сознательный мальчик. Хотя – ох, конечно, я и сама иногда сомневаюсь, правильно ли мы поступили, может, он еще маловат...
      «Правильно, правильно»,– думал Киншоу, теребя нашивку на новой курточке. Все было отлично, лучше не надо. Хотя и вовсе не так, как он воображал.
      На третью неделю семестра он заболел. Его поместили в отдельную комнату, и всем разрешали к нему приходить когда угодно, и ему давали книги, печенье и соки, какие захочет. Солнце светило на кровать. Он думал: как здорово, вот где хорошо! Когда он встал, его повели в квартиру директора, он смотрел телевизор и ел фрукты.
      Домой он написал:
      «Мне тут очень, очень нравится, мировая школа!»
      – Какой храбрый малыш, – сказала миссис Хелина Киншоу и всплакнула над письмом.
      В школе святого Винсента Киншоу сказал:
      – Оставьте меня тут навсегда, насовсем.

      Через неделю Киншоу нашел ту комнату. Хупер тогда уехал с отцом на один день в Лондон.
      Она была наверху, в восточном крыле. Никто в ней не ночевал. Больше всего ему понравилось то, что она такая маленькая и что она, наверное, ни подо что специально не выделена. В ней было одно окно – оно выходило на поля, в сторону поселка. Было низкое кресло, мягкое, но без ручек, обитое линялой материей в цветочек, а прямо у окна – квадратный стол. Стол с ящиком и рядом голубой плетеный стул. У стены напротив стояла застекленная горка, и в ней разные куклы, целая толпа очень маленьких куколок, все дамы и все из обтянутых сукном проволочек, вроде прочисток для трубок, а на них вышиты лица. Платья, и кринолины, и вуали на куклах все выцвели, стали серыми, кофейными и соломенными, а лица почти совсем стерлись.
      Киншоу открыл шкаф, по очереди вынимал каждую куклу и разглядывал. Он поднимал подолы, и внизу оказывались нижние юбки и панталончики, вышитые на черном сукне, в точности как лица. Куклы ему понравились, ему нравилось их трогать. Он выложил их на стол и на них смотрел.
      Может, когда-то тут была детская, но вряд ли. Скорей сюда как попало составили со всего дома вещи, отслужившие свое. Он решил, что можно занять эту комнату, раз она с виду лишняя и ничья. Та, которую ему отвели, ему не нравилась, он ходил туда только спать. Он перенес на новое место конструктор, из которого можно собрать испанский галеон. В двери тут был замок, Хупер запирается, а чем он хуже? Так надежней.
      Он любил быть один. Он привык. И так спокойней, от других не знаешь, чего ждать. Он никогда не тосковал по папе. Но тут оставалась уйма времени, и он не знал, что еще придумать, когда он кончит модель галеона. Утром пришла открытка от Деврё, из Норфолка:
      «Мы каждый день на лодках. Погода хорошая. Здесь полно народу и мощные моторки. Скоро я все про них буду знать. Привет».
      Вот бы поехать к Деврё. Его звали – миссис Деврё сама написала письмо; и еще звали, он чуть не поехал с Бротен-Смитом в Италию. Но они уже собирались в «Уорингс». И вообще мама сказала, что ей не по душе, чтоб он катался на лодке, ей не хочется, чтоб он ехал за границу, ей тяжело с ним разлучаться, потому что она по нему соскучилась. «Ты один у меня остался», – она сказала. Ему стало неудобно, и он отвернулся: он ненавидел, когда она так говорила.
      Он знал, что Хупер старается выведать, куда он ходит. Но он ловчил, отделывался от него. Выжидал, когда Хупер пойдет в уборную, или врал, что его отец зовет или миссис Боуленд. А то бежал в другую сторону, петлял по коридорам, прятался по разным комнатам, сбивал Хупера со следа. Удивительно, но пока это сходило. Долго так продолжаться не могло.
      Он знал, что просто он ненавидит Хупера. Раньше не бывало, чтоб он кого-то ненавидел, и от ненависти было горько во рту, он и не думал, что она такая горькая. Им объясняли, как дурно ненавидеть, но он даже почти не слушал, считал, что его это не касается. Ему, в общем, все нравились. Хотя, правда, Крап не нравился, но когда кто-то не нравится, это другое, это не то, что ненавидеть, и с Крапом у них потом все наладилось. А тут уже в первые дни он понял, что к Хуперу у него – ненависть. Он сам испугался, хотел, чтоб это прошло, и знал, что не пройдет никогда, не пройдет, пока он тут, в этом доме, с Хупером.
      Он тогда подумал: «Может, я с ним и не останусь». И задумчиво приладил пластмассовый треугольник.
      В поезде, по дороге из Лондона, Джозеф Хупер сказал:
      – Надеюсь, у тебя хорошие отношения с Чарльзом Киншоу? Я что-то мало вижу вас вместе.
      Хупер оторвался от «Чудища болотных топей».
      – Я же не виноват, если он запирается.
      – У себя?
      – Где-то. В какой-то комнате. Я откуда знаю?
      – Довольно странное поведение. И с какой, собственно, стати, зачем?
      Хупер пожал плечами.
      «Медленно, неумолимо двигалась вперед на гигантских лапах огромная тварь. От нее разило смрадом болот, и грязь на чешуйчатой коже отложилась еще со времен глубокой древности... Страшилище жаждало крови, и смерть, которую...»
      – Вероятно, надо переговорить с его матерью...
      Поезд катил мимо каких-то названий.
      – Но вообще, я полагаю, он несколько дичится. Ты должен понять, Эдмунд, в подобной дружбе необходимы взаимные уступки. Надеюсь, ты сам в этом скоро убедишься. В конце концов, у него нет отца.
      Хупер вскинул на него взгляд, вздернул брови.
      Мистер Хупер кашлянул, отвернулся и заерзал на сиденье. Этого не следовало говорить, возможно, он еще помнит мать. Детская душа – потемки. Собственная непроницательность его огорчала. Он попытался по лицу сына угадать его мысли, но лицо не выражало ровным счетом ничего. Себя самого в таком возрасте он не помнил совершенно – помнил только, что ненавидел отца.
      «Но я это преодолел, – подумал он, – и я же вполне нормален, кажется, со мной все в порядке. У меня не должно быть чувства вины. Эдмунд растет обычным здоровым мальчиком. Мне не в чем себя упрекнуть».
      Некоторое время он провожал взглядом темнеющие дали, затем снова уткнулся в газету, совершенно утешенный. Он испытывал глубокое облегчение.
      Эдмунд Хупер разглядывал собственный палец, придерживавший страницу комикса: сборки кожи и сухой шероховатый обвод ногтя. Интересно, как бы это выглядело, если был бы один сплошной плоский кусок, без пальцев. Странная штука – пальцы. Но без них просто не обойдешься. Удивительно. Под рукой у него были жуткие изображения Чудища топей.
      Он думал: «Завтра выведу Киншоу на чистую воду, выжду, обойду все комнаты, все до единой». Его злило, что тот не дается в руки, проявляет самостоятельность. А ведь уже три недели тут.
      И кто бы мог подумать, Киншоу был вовсе не из таких. Хупер прекрасно видел, что он не привык, чтоб его дразнили, не любили, отталкивали. Сперва, в самом начале, он уступал Хуперу, удивлялся, не хотел ссориться. Но живо сообразил, как за себя постоять.
      Из-за истории с вороньим чучелом Хупер даже стал его уважать, правда, это как рукой сняло уже наутро, когда Киншоу полез в бутылку. А сейчас еще он взял манеру прятаться где-то в доме, какая-то неизвестная Хуперу комната стала крепостью Киншоу.
      Джозеф Хупер говорил:
      – Почему бы вам, скажем, не отправиться вдвоем на прогулку, пока держится такая погода? Не припомню, чтоб я слонялся летом без толку в вашем возрасте.
      А сам припоминал, что его редко когда выпускали за калитку. Говорили, девочки увяжутся и мало ли что случится. Но дело было не в том. Отец томил его в Красной комнате, и он смотрел на мотыльков в ядовитом растворе, нюхал запах старых книг и куньих чучел и смотрел, как за большими окнами стоит в саду солнечный свет.
      Вдруг, подняв глаза, он понял, чем сын так разительно на него похож. Очень бледный. Деревенские мальчишки в Дерне все лето бегали полуголые, темные, как индейцы, а Джозеф Хупер редко выходил, и ему не разрешалось снимать рубашку, так что он был бледный. И теперь у него бледный сын.
      – Надо побольше загорать и дышать воздухом, незачем торчать взаперти. Это очень нездоровый образ жизни. Утром, как только позавтракаете, я буду настаивать на том, чтоб вы шли в сад.
      Хупер совсем закрылся комиксом. Он бы судовольствием крикнул: «Не хочу никаких прогулок, ничего не хочу делать и никуда ходить вместе с Киншоу». Но он ничего не сказал, он подумал, что, наверное, сам-то Киншоу теперь вряд ли откажется с ним гулять. Наверное, он все-таки припугнул Киншоу.
      Поезд в туннеле набирал скорость. В «Уорингсе» Киншоу рано лег спать, он лежал в темноте, составлял план. Он думал: «Все будет хорошо, я знаю, что мне делать, это не насовсем».
      Он составлял план долго, почти неделю. Решил все – только время не назначил. Надо выбрать подходящий день. Но оказалось довольно трудно собрать вещи – это раз. Он тщательно все взвешивал, но ничего не знал наверняка.
      Он никогда еще такого не делал, от него такого не ждали, и потому он знал, что к нему отнесутся всерьез. Но он и затеял-то это исключительно для себя, и не все ли равно, как на это посмотрят другие? О неудаче он не думал, хотя неудачи его преследовали на каждом шагу. Ведь даже если план сорвется, они кое-что поймут, и то будет толк. Он не видел в своем плане ничего странного или смешного и забавного ничего не видел. Это было необходимо, вот и все. И не то чтобы он бил легкомысленный или отважный.
      Раздобытые вещи он нес в комнату с куклами и всегда запирал за собой дверь, а когда уходил – уносил ключ. Хотя ясно, Хупер его уже выследил. Сколько же можно скрываться.
      Как-то днем лило не переставая, и мистер Хупер нагнал его на парадной лестнице.
      – А я как раз тебя ищу!
      Киншоу остановился. Мама говорила: «Ты уж повежливей с мистером Хупером, он такой внимательный. Он собирается принять в тебе участие, Чарльз, он уже говорил со мной о твоем ученье, о твоем будущем». Глаза у нее очень блестели, и браслет скользил вверх-вниз по руке. Смотри, не загуби мне все, хотелось ей сказать, не испорть все дело. Киншоу не нравились оживленье и надежда, которые появились у нее на лице с тех пор, как они приехали в «Уорингс».
      Она сильно изменилась.
      «Ты повежливей с мистером Хупером». Но ему в голову вообще ничего не приходило.
      – Где Эдмунд?
      – Он, наверно... Не знаю, я его не видел.
      Мистер Хупер немного сутулился, ходил в темно-синем костюме и то и дело приглаживал уже редкие волосы. Рот у него был маленький, поджатый.
      – Вот. Я сегодня для вас кое-что подыскал. Две вещи. Шашки и детский биллиард. Шашки очень необычные, очень дорогие, их... но боюсь, тебе не интересны подобные соображенья, лучше поищи Эдмунда, и я вам все принесу. В главной гостиной есть стол, туда и идите.
      Киншоу побрел вверх по лестнице. Он думал: мистер Хупер может нам что угодно указывать, мама на него работает за деньги, и это не наш дом. Придется идти с Хупером в главную гостиную и играть в шашки.
      – О, как чудесно! Какая прекрасная мысль! – И миссис Хелина Киншоу осветила оживленной улыбкой малую столовую. – Чем же еще заняться в такой дождь! Они в последние дни вообще закисли, прямо не знаю... а теперь игры их сблизят, и дружба окрепнет. Прекрасная мысль!
      Джозеф Хупер пригладил уже редкие волосы. Сейчас он был особенно доволен миссис Хелиной Киншоу.
      – Не думай, я не собираюсь тут с тобой торчать. Вот погоди, папа уедет и ничего не узнает.
      – А мама будет тут. И узнает. И ты останешься.
      Хупер только фыркнул.
      – Ну, а если он никуда не денется, будет целый день тут и в Лондон не поедет?
      Хупер промолчал.
      Киншоу вдруг подумал: «Может, все еще будет нормально. Будем играть в шашки и всякое такое, он переменится, мы подружимся. А потом я вернусь в школу, и все будет нормально».
      Но он взглянул на спину Хупера и сразу понял, что ничего этого не будет. Уже никогда не будет, как раньше, как сначала, когда он не хотел сюда ехать, но надеялся, что станет с Хупером дружить. Ничего не изменится, и он уже составил план.
      Теперь у него как гора свалилась с плеч. Теперь он твердо решил, теперь – все. Хотя он каждую ночь просыпался и холодел при мысли о своем плане. Но он его исполнит. Что бы ни получилось дальше у них с Хупером.
      – Видишь, биллиард, – заговорил Хупер, – старинный. Стоящая штука, я тебе скажу, ценная.
      Киншоу взглянул на стол.
      – Сыграем?
      Хупер промолчал. Над воротом тенниски на тощей шее у него выпирали позвонки. Киншоу вспомнил воронье чучело в своей постели и застыл, он гадал, что еще выкинет Хупер.
      – Ладно, – уронил наконец Хупер. – Давай.
      Он подошел к столу и взялся за биллиардную доску.
      – Шашки подвинь-ка.
      Киншоу помешкал. Потом подчинился. Какая разница, чего связываться? Ведь уже все ясно, будущее решено, и можно позволить себе побыть с Хупером, играть в биллиард, передохнуть.
      Они почти не переговаривались. Хупер вел счет, и они сменялись у стола, отчаянно сосредоточась. Серебряные шарики стукались о гвозди. Небо потемнело, дождь припустил сильней. Джозеф Хупер так и не выбрался в Лондон.
      В одиннадцать миссис Хелина Киншоу принесла им молоко и сказала:
      – Ой, ну какие лапочки, чем же еще заняться во время дождя! – Она говорила очень весело.
      Они выпили молоко и сказали «спасибо», и больше ничего.
      Ему надо было отнести в комнату с куклами еще две вещи. Он отложил это до после обеда. И еще осталось придумать, во что все сложить.
      Он осторожно озирался на площадке и на первом марше. Никого. Но даже если Хупер и выведал насчет комнаты, теперь-то уж какая разница?
      Наверху все двери были темные и после первой площадки кончался ковер. Киншоу думал: «Ненавижу этот дом, ненавижу, в таком мы еще не жили никогда». Он возненавидел его в первую же минуту, как выглянул тогда из окна машины. И чем только гордится Хупер!
      Он прошел по темному проходу, свернул в коридор. И увидел Хупера. Тот сидел на полу, подперев спиной дверь в комнату с куклами, вытянув ноги. Киншоу стал как вкопанный.
      – Ты куда это идешь?
      – Я заблудился, Хупер.
      – Где ключ? Дом не твой, ясно? Кто ты такой, чтоб двери запирать?
      – Да ну тебя.
      – Больше ты сюда не придешь, пока я не скажу.
      Киншоу устало поставил на пол коробку, которую держал под мышкой. Хупер вел себя прямо как маленький.
      – И не надейся, я не уйду. Весь день тут буду. А захочу, так и всю ночь. Захочу – вечно буду сидеть. Это мой дом.
      – Грудной ты, что ли?
      – Я хочу знать, что там.
      – Ничего.
      – Так не бывает. Лучше скажи.
      – Отстань.
      – Я хочу знать, чего ты сюда таскаешься. Думал, я не знаю, куда ты ходишь, я давно знаю, я все время знал.
      Киншоу молчал. Он стоял чуть отступя от Хупера. Тот против света не видел его лица. Дождь стучал по крыше. Ладно, можно и впустить Хупера. Все равно войдет. Драться начнет или будет тут торчать до последнего. Он невысоко расценивал свои шансы в борьбе с Хупером. Да и с другими. Он был не трус. Просто смотрел на все трезво, без надежды. Он не сдавался, только всегда с самого начала знал, что его побьют. Зато не приходится удивляться и разочаровываться.
      Значит, ну и пусть Хупер войдет в комнату. Раз все равно докопается до правды, пусть лучше докопается потому, что так хочет он, Киншоу. Пусть хоть что-то от него зависит.
      Хупер вечно ставит на своем.
      Не спеша Киншоу сунул руку в задний карман джинсов и достал ключ.
      – Тут же нету ничего, фиговая комната. И на кой она тебе?
      Молчание.
      – А галеон? Был?
      – Нет.
      – Сам сделал?
      – Сам.
      Хупер подошел поближе, внимательно рассмотрел галеон.
      – Клеил плохо, все швы наружу.
      – А тебе-то что?
      – Развалится сразу, вот и все.
      – Не трогай, слышишь?
      – А это еще что за вещи, Киншоу?
      – Ну, вещи.
      – Какой скрытный!
      – Я тебе не обязан все рассказывать!
      – Поглядим-ка, что там.
      – Нет. Лучше отстань, Хупер. – Он хотел вырвать мешок, но Хупер высоко задрал руки.
      – Сейчас открою, так... открываю... Ух ты!
      – Отдай! Не твое дело! Это мои вещи.
      – А спички зачем?
      Киншоу отвернулся и, руки в карманах, стал смотреть в окно. Он подумал: «Ну и пусть, пусть подавится». У него за спиной Хупер разорвал бумажный мешок, рылся, выкладывал вещи на стол.
      – Ты все украл. Вор, вор, вор!
      – Ничего я не крал.
      – Может, купил?
      – Да, купил, купил.
      – Врешь.
      – Ну – спички я не покупал.
      –А откуда взял?
      – Просто они...
      – Чего? – Хупер подошел и ткнулся лицом в самое лицо Киншоу. – Чего-о?
      – Просто они валялись. Наверно, мама купила.
      – Наверно, она их не покупала, вор несчастный. В этом доме вашего ничего нет, все наше, и если ты что-то берешь – ты крадешь. Ты вор.
      Хупер увернулся, так что удар Киншоу пришелся по пустому месту. Хупер смотрел и смотрел на разложенные по столу вещи, он изо всех сил соображал. Вдруг глаза у него расширились, он весь просиял, его осенило.
      – Ты собрался... – Он осекся и уставился на Киншоу.
      Потом раздался долгий свист.
      – Хитрый!
      – Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь. Так я тебе и сказал!
      На лице у Хупера было странное ликованье.
      – А, я понимаю, почему ты это затеял. Из-за меня! Ты меня боишься, Киншоу, мамочкин сыночек, трус несчастный. Ты даже не знаешь, что я могу тебе сделать. Я все могу. Вот.
      – Дурак ты.
      Но Хупер расхохотался, он знал, что угадал правду. Или часть ее, потому что тут было и кое-что, кроме страха перед Хупером, было много чего другого, еще похуже.
      – Вот возьму и скажу им!
      – Что? Я же тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь.
      Хупер промолчал. Киншоу видел, что он соображает, как бы тут выгадать. Вообще-то со словами Киншоу приходилось считаться. Киншоу ему действительно ничего не говорил, и если он побежит к папе или миссис Киншоу, те над ним только посмеются.
      Он разделил все вещи на два очень ровных ряда, как экспонаты в музее, и каждую брал в руки, разглядывал. Киншоу думал: «Да что он может сделать, знает он или нет – мне-то что? Все будет хорошо, я тут не останусь».
      – И я с тобой, – Хупер сказал и поглядел на Киншоу сбоку, из-под ресниц.
      Киншоу понял, что он это серьезно. Он потом всю неделю вспоминал голос Хупера, странную улыбку. Он собрался бежать, чтоб избавиться от Хупера, – единственный выход. Оставаться нельзя, Хупер на все способен, и ему пришлось бы тоже что-то придумывать, вывертываться, защищаться. И неизвестно, чем бы это кончилось. Не хочет Хупер, чтоб он тут был, – ну и ладно, он не останется.
      Что мир заключить нельзя – он понял сразу. Они избегали друг друга, запирались. Но так бывает только вначале, так выжидают момент, так долго тянуться не может. В школе, наверное, обошлось бы, в толкучке легче. Здесь – дело другое.
      Он знал, что он уже постоял за себя как мог, а на большее его не хватит. Не сладить ему с Хупером, куда ему против Хупера, он еще с ним наплачется. Хупер хитрый. Он ненавидел Хупера.
      Но было и много чего другого. Мама – такая сияющая, веселая, совсем безо всякой гордости. Он старался на нее не смотреть. Сам он был гордый.
      И еще этот дом, «Уорингс», темный, старый, и всюду странный запах, он тут все время дрожал от страха.
      Больше так нельзя. И он решил бежать. Все очень просто. Он все обдумал. По карте. Разработал план. И вот Хупер пронюхал и сказал, что тоже пойдет. Он будет шпионить, следить, караулить, теперь от него никуда не денешься. А бежать вместе с Хупером, который станет дразниться, цепляться, вредить, – хуже нет, это хуже всего на свете. Хуже даже, чем бежать одному.
      Джозеф Хупер будто заново родился. Он решил вызвать декораторов и переделать чердаки и даже устроить воскресный утренний прием в честь перехода «Уорингса» в его собственность. Следовало пригласить кое-кого из Лондона, наладить связи с соседями, укрепить свое положение в округе.
      – Вы у меня гору сняли с плеч, – сказал он миссис Хелине Киншоу. – Вы придали мне силы. Я уже не чувствую себя таким одиноким.
      Он сам подивился своим словам, потому что принадлежал к числу людей сдержанных и скорее строгих правил.
      Они были довольны друг другом и тем, как устраивается жизнь, и оттого так просто выговаривались фразы:
      – Как хорошо, что мальчики все время вместе! Как приятно, что они подружились! Как им обоим это полезно! – Они пространно рассуждали о своих детях, ничуть не подозревая об истине.
      Миссис Хелина Киншоу с головой окунулась в устройство воскресного утреннего приема, на который пригласили так много видных людей. Она думала: «Жизнь меняется, все налаживается. Ох, какая я умница, что сюда приехала!»

      Мама сказала:
      – Я еду на день в Лондон, с мистером Хупером.
      У Киншоу екнуло сердце. Больше такого случая не представится.
      – Уезжаем из дому ни свет ни заря, к первому поезду. – Миссис Киншоу волновалась, как девушка. Надо было кучу вещей купить для воскресного приема, и еще она собиралась подыскать элегантное новое платье. Она чудесно проветрится. Джозеф Хупер предложил ей эту поездку как-то скованно, мялся, но, кажется, его тронула ее готовность, он даже улыбнулся.
      – Ох, только как же мальчики? Как же мы их на целый день бросим?
      Потому что она теперь очень старалась заботиться о них одинаково, не выделять собственного сына.
      – Ну, миссис Боуленд за ними приглядит, и они ведь разумные существа, не младенцы. К тому же им будет интересно, они насладятся свободой!
      Миссис Киншоу смотрела в окно своей гостиной и думала: «Я ему нравлюсь, он берет меня с собой в Лондон». Правда, вообще-то речь шла только о дороге, туда – обратно, а весь день он собирался провести на службе.
      Ей было чуточку совестно, что не хочется брать с собой Чарльза. Он сказал:
      – А я бы все равно не поехал. Мне тут лучше. – Но она боялась поверить, она очень старалась быть хорошей матерью, вечно беспокоилась, так ли она взглянула, то ли сказала в его присутствии.
      «Ну, – она подумала, – теперь пора и о себе вспомнить», и она открыла дверцу шкафа и стала выбирать, что бы надеть в дорогу.
      Он выйдет рано-рано, еще раньше их, он выйдет на рассвете. Они и не подумают заходить к нему в комнату. И тогда целый день до позднего вечера никто ничего не узнает. Миссис Боуленд решит, что он гуляет где-то, она никогда ничего не замечает.
      Правда, может, мама, когда вернется из Лондона, зайдет к нему в комнату. Что ж, придется рискнуть; вот и все. Или как-нибудь так положить одеяло и подушку? Нет, ничего не получится, она всегда наклоняется к нему, щека к щеке, если она зайдет в комнату, она сразу узнает. Зато если не зайдет – у него время до следующего утра. Больше суток.
      Денег у него было полно. Мама думала, что он относит их в банк, а он держал их в темно-синем бумажном пакете, в коробке из-под кубиков. Ему дарили – кто фунт, кто десять шиллингов – на день рожденья или на рождество, ему много дарили, потому что папа умер; так что у него были свои деньги. Он мало тратил. У него накопилось чуть не семь фунтов.
      Если идти к станции, Крелфорду, по дороге, его наверняка заметят. Значит, надо идти по прямой и начать с Крутой чащи. Вообще, хочешь не хочешь, а в Крутую чащу войти придется. Там, во-первых, лучше всего спрятаться, там никто и не подумает его искать.
      – Я тебе подарок привезу, – сказала вечером миссис Хелина Киншоу. – Что-нибудь интересное. Не думай, я тебя не забуду.
      Браслет скользил вверх-вниз по руке. Киншоу не мог смотреть на этот браслет и на то, как она выгибает руку, чтоб он был позаметней. И зачем они сюда приехали?
      Он взял у нее из рук голубую чашку с овальтином.
      – Спокойной ночи.
      Когда поднимался по второму маршу лестницы, он увидел Хупера – тот стоял у своей двери и на него смотрел. На нем была пижама бутылочного цвета, он в ней был совсем зеленый. Киншоу сделал вид, что ничего не заметил, но он знал, что Хупер подкапывается под него или даже видит его насквозь и читает его мысли. Хупер все, все может.
      Он подумал: «Завтра меня тут не будет, завтра мне будет все равно».
      – Я развел огонь в гостиной, – сказал мистер Джозеф Хупер. Он приглаживал волосы и мешкал в дверях кухни. – Не хотите ли посидеть со мной, составить компанию, как говорится? Просто разнообразия ради.
      Миссис Хелина Киншоу вспыхнула, подняла брови в знак радостного удивленья и с готовностью кивнула.
      Он поставил будильник на полшестого, потом подумал и перевел на пять часов. Уже будет светло, а выйти надо как можно раньше. Все приготовленные вещи он перенес к себе поздно вечером накануне, пока Хупер смотрел «Закон силы» по телевизору. И положил под кровать.
      Осматривая весь дом, он как-то наткнулся на старый ранец в комоде в пустой комнате. Ремней не было, но он ухитрился так перевязать его кусками бечевки, чтобы надевать на спину. Трудней всего получилось с едой. Он взял ее на кухне, когда не было мамы, и потом мучился: вдруг он украл. В школе учили, что красть – самое, самое плохое дело, он с первой же недели зарубил это себе на носу. Но в конце концов он решил, что ничего не украл, он взял только то, что сам бы съел, если б остался, то, что причиталось маме за работу, Да и взял он совсем немножко. Печенья, две пачки желе в кубиках, хрустящей картошки и полкоробки плавленого сыра. В поселке он купил шоколаду и мятных конфет. Наверное, хватит. Раз деньги есть, можно купить что-нибудь еще, потом, подальше от Дерне.
      Хуже было с водой. В чем ее нести? В бутылке – тяжело, и она может разбиться, да он и не нашел ни одной пустой бутылки. В конце концов он решил выпить побольше воды на дорогу, а потом найти ручей или магазин, где продают лимонад. Он еще никогда не бродил по лесам, но знал, что там бывают ручьи.
      Кроме еды он упаковал фонарик и свой перочинный ножик, немного лейкопластыря, пару носков и моток веревки. Карты он так и не раздобыл, была только та, в кабинете у мистера Хупера, которую он смотреть – смотрел, а взять не решился. Больше он ничего не придумал. Да и ранец был набит до отказа, хотя совсем не тяжелый. Он стоял посреди комнаты, держал ранец в руке и думал: «Ухожу. Ухожу». И у него все обрывалось внутри.
      Проснулся он сразу после четырех. Еще не рассвело, идти рано. Он лежал на спине, застыв, с открытыми глазами.
      Было страшно. Он так и знал. Он не приключение затеял, какое там, и пускай мистер Хупер потом говорит, что хочет. Может, кто и отмочил бы такое для смеха, убежали же в прошлом году Певерелл и Блейки в горы просто так, чтоб их искали. Директор еще потом сказал: «Приключения, конечно, вещь недурная».
      Кто-кто, а он на такое не способен. Все время, пока готовил побег, он немного удивлялся сам себе, не верил. Он думал: вдруг Хупер умрет, или у него тетя объявится за границей и позовет его к себе, или мистер Хупер с нами поссорится и выгонит из «Уорингса». Жили же они у кого-то в Лондоне четыре недели, а потом сразу съехали из-за какой-то неприятности, что-то там не понравилось маме. Как раз было рождество, они еще тогда переехали в гостиницу.
      Но он знал, что на самом деле надежды нет и Хупер останется, а ему надо уйти. Вот и все. Бывают везучие люди, а он невезучий. Случалось только плохое, хорошее не случалось, что бы он ни думал, ни чувствовал, ни делал.
      Ему было не просто страшно. Он весь оцепенел от того, что утро наступило и деваться некуда. В голову лезли разные ужасы, он заставил себя поскорей думать о другом.
      Он знал, что надо бы пожалеть маму. Надо бы подумать, каково ей будет. Наверное, он плохой, раз ее не жалеет. Она привезла его сюда и вот уехала в Лондон с мистером Хупером, она на него смотрела и ничего не поняла. «Чарльз так чудно осваивается», – она сказала, и Киншоу поразился, хотя, в общем, удивляться было нечего. Она никогда ничего про него не знала, он и не хотел, чтоб она знала. Он все держал про себя. От других было мало толку, он привык все расхлебывать сам.
      Он лежал, пока тьма в комнате не поредела до серого брезга. Было без двадцати пять. Он еще не хотел выходить, в темноте идти страшно. Но лежать он уже не мог. Он вылез из кровати, и оделся, и встал у окна, он заставил себя считать до десяти свои вдохи и выдохи, снова и снова, пока не зазвенит будильник.
      Снаружи все было странно. Он никогда еще не вставал в такую рань. Он вышел с черного хода и пошел вдоль тропы под тисами. Когда дошел до ограды первого поля, за самой рощей, он оглянулся. Дом отсюда казался очень большим и спал, закрыв ставнями все окна. Киншоу подумал: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу».
      Он отвернулся.
      Он не ждал, что будет так холодно. Он надел джинсы, свитер поверх тенниски и куртку. Мало, наверное. Вокруг висел серый туман, забирался под куртку.
      Он перелез через плетень и сперва оторопел, потому что ничего не увидел из-за тумана. Но начало пути, на милю примерно, он помнил с прошлого раза, с того раза, когда за ним ворона гналась. Он поправил бечевку на плечах и пошел по спутанной траве. Она была вся мокрая. Щавель хлестал по ногам, от него мигом промокли джинсы. И было очень скользко. Внизу, в траве, как дублоны, сияли одуванчики.
      Он подошел к борозде поглубже и сообразил, что здесь он тогда упал, здесь на него села ворона. Он ясно помнил ее твердые когти на своей спине, и тяжесть вороны, и как она каркала. Его передернуло. Потом он снова оглянулся. Дома он уже не увидел. Его совсем затянуло туманом.
      Он и не знал, что бывает такая тишина. Она была плотная, наверное, из-за тумана и еще потому, что воздух замер, не двигался, только холодил щеки. Тут, посреди поля, он даже птиц не слышал. Слышал только слабый гул где-то глубоко в ушах. Да еще шуршали, скрипели в мокрой траве его шаги.
      Он добрался до живой изгороди. Все впереди пока тонуло в тумане, но серость неба стала чуть-чуть бледней. Боярышник занавесила паутина в каплях росы. Киншоу ткнул паутину пальцем, и к нему пристали ниточки, холодные и липкие. Черный паучок выбежал ему на ноготь и тотчас плюхнулся вниз, в обрывки паутины.
      Он пошел дальше. Он чувствовал, что он совсем один, что вообще на свете больше никого нет. Он брел сквозь туман, и мало ли куда можно так забрести, можно споткнуться, упасть в озеро, свалиться в колодец. Но сейчас ему не было страшно, он старательно пробирался вперед. И мокрые джинсы били его по ногам.
      Когда он вышел к пшеничному полю, туман заметно поредел и уже на дальнем краю проступила чернота Крутой чащи. Пшеница на раннем свету сделалась странного, грязно-желтого цвета и стояла очень тихо. В конце поля оказался трактор. Он вдруг вынырнул из тумана. Корни он пустил, что ли, и вырос из земли – его будто и не привезли сюда, не поставили, он будто всегда тут стоял, как на луне, брошенный и забытый.
      Киншоу подошел к трактору. Его тоже покрыла паутина, она свисала с руля, с металлических ступиц. Киншоу подумал минуту, потом влез на ступеньку и подтянулся. Сиденье было очень жесткое и холодное. Он взялся за руль, и руль влажно поддался пальцам. Передние шины были обляпаны грязью, навозом, давленой соломой. От трактора удивительно пахло – застывшей смазкой и ржавчиной. У Киншоу дух занялся от высоты, он будто оседлал огромного зверя и сделался могучим и сильным. Вот зверь дрожит, оседает, дыбится, сейчас он одолеет ухабы и помчится дальше, дальше в темные джунгли, сметая все на своем пути, и Киншоу станет завоевателем, властелином.
      Легкий ветер пробежался по полю.
      Киншоу начал слезать с трактора, но тут ранец у него на спине попал в привод, и Киншоу застрял. Он замер от страха, что заденет какой-нибудь рычаг, и сдвинет трактор, и трактор покатит задом по наклону, и сбросит его, и расплющит колесами. Он дергал руль, шарил сзади левой рукой, чтоб высвободить веревку. Он весь вспотел. Наконец его отпустило, и он свалился вперед, на мокрую землю. Он не ударился, только порвалась веревка. Она и так уже врезалась ему в плечи, натирала, толку от нее мало было. Но ничего не поделаешь. Он связал обрывки и немного размял узел, потом закинул ранец за спину.
      Он пролез под колючей проволокой и снова оглянулся через плечо, и теперь он видел гораздо дальше, туман постепенно редел. Трактор издали казался куда больше, но зато и обыкновеней. Просто металлический трактор.
      Впереди он видел темный сизый ряд дубов и черные провалы между стволами. Он пошел по полю.
      Крутая чаща, он думал, не такая уж большая. На дальнем краю она спускается под уклон. Он пройдет ее насквозь и выйдет к кустарнику в балке. За кустарником начинается Барнардов лес, он лег темной звериной шкурой, миль на семь, до другого округа. От него лучше держаться подальше. После Крутой чащи надо пройти кустарник насквозь и взять на запад, через поля и ближний холм. Миль через десять, наверное, он выйдет на дорогу. Он точно не представлял себе, сколько это – десять миль, но, наверное, это не страшно. После Крутой чащи уже все нипочем.
      Он сразу знал, что тут никуда не денешься, он же с самого начала знал, он всегда знал, хоть и ломал голову, как бы отвертеться от того, что зудило его. Вот ведь он чего боялся – того, что сидело внутри и вечно толкало делать разные вещи. Крутая чаща. Про нее говорил Хупер. И он пошел и сам ее увидел в тот день, когда за ним ворона гналась. Он потом про нее только и думал. Крутая чаща.
      Как Хупер стал подбивать его на слабо идти сюда или войти в рощу за домом, так все и началось.
      Но зато где-где, а здесь его никто искать не станет. Если даже они не выбрались в Лондон, если миссис Боуленд и Хупер его хватятся, они сначала пойдут в поселок. Особенно Хупер – он ведь знает, как Киншоу боится леса. Хупер-то все сразу поймет, он сразу догадается, когда не увидит Киншоу за завтраком. Но взрослые к тому времени уже уедут на станцию. Киншоу заторопился по полю. Он вдруг почувствовал себя как на витрине. Здесь высоко, и раз туман рассеялся, его отовсюду видно. Поле видно из дому, а больше всего на свете он теперь боялся, что его найдет Хупер.
      Когда он подошел к опушке, солнце встало и уже пробивалось сквозь туман. Было пока очень холодно. Киншоу заметил, что колосья ближе к деревьям объедены и примяты – полукругами. Он не мог понять почему. Он вспомнил ворон.
      Легко сказать – войти в Крутую чащу. Это оказалось не так-то просто. Перед чащей был ров, заросший густой травой и сорняками, Над ним шла плотная живая изгородь, вся в шипах. И потом еще колючая проволока. Киншоу осторожно сунул ногу в ров. Нога по колено ушла в зелень. Зелень была очень мокрая. А сверху нависала изгородь, и неизвестно, как через нее пройти. Между первыми стволами он на несколько ярдов вглубь видел лес. Лес был темный, и на Киншоу пахнуло его запахом – земляным, холодным.
      Он вылез из рва обратно и стал медленно огибать поле. Туман все редел и редел, трактор он теперь видел совсем ясно и колючую проволоку на другом конце поля. Солнце стало ярче. Он посмотрел на часы. Почти шесть. Ходьбу никогда заранее не рассчитаешь, всегда дольше выходит.
      Они там, конечно, уже встали, уже одеваются. Если они его хватятся до отъезда, они вот-вот выйдут его искать, уж не позже чем через полчаса. Он посмотрел в сторону дома, ожидая, что сейчас покажутся вышагивающие фигуры – мама в красивом зеленом костюме и мистер Хупер, длинный и тощий и черный, как ворона.
      Ему стало чуть повеселей, потому что теперь раздавались разные звуки, пищали птицы. Несколько раз он заметил, как что-то порхнуло между стволами. Шелестели листья.
      Кромка леса изгибалась, он пошел по ней, и скоро скрылись из виду трактор и ограда. Здесь пшеница росла гораздо гуще, она тянулась по склону – дальше, дальше и, насколько хватал глаз, вся была выедена по краям непонятными кругами. Что-то, что-то тут было. Мало ли что. Он не хотел ломать себе голову.
      Небо стало светло-серое, как жемчуг, и туман большими клубьями висел над полем и загустевал к горизонту. Но солнце светило ярко. Он остановился, сбросил ранец и снял куртку. Она не лезла в ранец, пришлось вытащить моток веревки и ножик, отрезать кусок и привязать куртку. На это ушло время.
      В общем он был доволен собой. Такой план составил и вот исполняет. Он приободрился, готов был идти и идти и одолевать всякие трудности, любые препятствия.
      Он вообще-то ничем особенно не отличался, учился не очень хорошо. И не очень плохо, конечно. Он не был такой безусловно, ужасно плохой, чтоб его вечно поминали, как, например, Лика. Лику все сходило именно из-за дикой тупости. Лика дразнили, но им даже гордились – с Ликом не соскучишься, вот это да, обалдеть, как учится. Все о нем говорили с довольной ухмылкой. С ним носились. Киншоу – дело другое. У него все получалось ни плохо ни хорошо. Все вечно забывали, как его фамилия. В коридоре его подзывали пальцем, когда хотели за чем-нибудь послать. Его всегда за чем-нибудь посылали. В классе ему говорили: «Эй, ты...»
      А теперь он был доволен собой, доволен, что как-никак дошел до Крутой чащи, доволен своим планом, и аккуратным ранцем, и своими припасами.
      Ничего, все обойдется.
      Но когда он снова завязывал ранец, он заметил бородавку у себя на среднем пальце. Раньше ее не было. У него все оборвалось внутри. Значит, так оно и вышло. Его ведь предупреждали.
      У Бротон-Смита были бородавки, полно бородавок на коленках. Такие жуткие, что его послали к доктору.
      Кейси сказал;
      – Тебя колоть будут.
      – В каждую горячую иглу всадят, это уж точно.
      – Больно – жуть!
      Бротон-Смит уставился, несчастный, на свои коленки. Это он всю ночь ревел, когда ему вырвали зуб. Фенвик стал над ним смеяться. В конце концов Гоф пошел за своим братом.
      – Никакого доктора не надо, – он сказал. – Мой брат черную магию знает, он чего-то делает с бородавками, и они сходят.
      Брат Гофа как-то перед ужином повел Бротон-Смита на второй этаж, в лабораторку пятого класса. Остальные стояли на лестнице, в темноте. Все молчали, и никто даже не решался подсматривать через стеклянную дверь. Они сбились в кучу, Киншоу запомнил, как они пахли все вместе. Было страшно. Мало ли что получится.
      В конце концов с таинственной улыбкой вышел Бротон-Смит.
      – Что он сделал?
      – Ну как?
      – Он колдовал?
      – Черной магией нельзя заниматься, это страшный грех.
      – Ты теперь умрешь.
      – Да, теперь на тебе порча, честно, ты ночью умрешь.
      – Давайте посмотрим.
      Но Бротон-Смит вырвался от них в темноту и побежал вниз по каменным ступенькам. Прозвенел звонок.
      Наутро бородавки сделались темно-бурыми. Бротон-Смит все вытаскивал коленку из-под парты – поглядеть. Вид у Бротон-Смита был перепуганный. Через два дня бородавки сошли. Он вытягивал ногу поверх одеяла, и все могли любоваться на сборчатую, без бородавок, коленку. Когда погасили свет, стали говорить о бородавках.
      Кларки тогда сказал:
      – Они на другого переходят. В том-то все и колдовство. Чтоб сошли, надо задумать кого-то, и они на него переходят.
      – Кого?
      – Все равно кого?
      – Нет, кого не любишь.
      Киншоу лежал и думал: на меня перейдут. Не миновать. Бротон-Смит его не любил. Он себя уговаривал, что это ерунда, но верь не верь, а у Бротон-Смита бородавки сошли, и наутро он все смотрел и смотрел на Киншоу.
      Тут никуда не денешься.
      Сейчас он долго разглядывал свою бородавку. Интересно, может, можно, чтоб она сделалась черная и на кого-то перешла? На Хупера? Может, попробовать? Но пока ему было страшно и противно.
      Когда он нашел просвет впереди, в лесу, солнце светило вовсю, небо прояснело. Изгородь тут прерывалась, и деревья были другие, стояли во всем лесу своей группкой. Он решил, что это лиственницы. Солнце светило прямо на них, и он заглянул вглубь. Внизу рос папоротник, валялись кудрявые листики, а свет между веток цедился непонятно зеленый, как медная ярь или как дно морское. Хорошо, он подумал. Не страшно.
      Он перенес одну ногу через ров и на мгновенье замер. Солнце грело ему спину, а впереди воздух холодил лицо. Росы было полно, джинсы у него совсем промокли.
      Потом он прыгнул, зажмурился и быстро прошел вперед шагов десять. Когда он открыл глаза, он был в Крутой чаще.

      У Киншоу дух захватило. Лес весь шелестел, и листья шуршали как шелк у него над самой головой. Они были бледно-бледно-зеленые и на солнце почти прозрачные, он различал каждую жилку. Под ногами, среди ползучих стеблей, мелькали палые листья, ржавые и сухие сверху, а чуть поглубже сбитые в сырую прель.
      Он наткнулся на поваленный ствол и сел на него. Кору покрывал сизый мох. На ощупь он был как бархат. Грибной нарост выбивался из-под наплывов и у начала ветки – ноздреватый, как заколдованный.
      Тут было хорошо. Он никогда еще не попадал в такое место и даже не знал, что так бывает. Тут хорошо пахло, и хорошо, что никто-никто не мог увидеть его. Все вокруг мирно, все отлично. Когда светит солнце, даже на терновые заросли и кусты боярышника не страшно смотреть.
      Распевали разные птицы, правда, не очень близко, он ни одной не видел, только что-то темное вдруг мелькало в ветвях. В чаще ворковали голуби. Он увидел кролика. Он выскочил из подлеска, недалеко от Киншоу, как-то странно мотнулся, а потом присел в солнечном луче и стал умываться, как кошка. У Киншоу дух захватило.
      В школе у них держали кроликов в клетках – жирных, белых, с красными, пустыми глазами. А этот был совсем другой, до того живой, что весь дрожал и подергивался. Киншоу долго-долго на него смотрел. Но только он шелохнулся – развязать ранец и достать еду, – кролик бросился наутек.
      Перед тем как выйти из дому, он сходил на кухню, отрезал толстый ломоть хлеба, намазал маслом и теперь уплел его вместе с треугольничком сыра. После еды ему сразу захотелось пить. Дурак он, конечно, что как следует не поискал бутылку. И вот теперь пить было нечего, но не стоило без толку убиваться. Он встал и пересек поляну. Он нашел тропку, но она вся заросла. Нижние ветки и кусты загораживали проход, и ему приходилось то гнуться, то через них перешагивать, отгребая шиповник и ежевику. Попадался терновник. Он наколол большой палец. Когда высосал бусину крови, она на вкус оказалась сладкая и металлическая. Потом он шиповником расцарапал лицо. Приходилось пригибаться все ниже и ниже. Наконец он одолел кустарник и разогнулся.
      Здесь было темно, значит, он здорово забрался в лес. Листья в вышине смыкались плотней, солнце сквозь них не пробивалось. Впереди метнулись прочь вспугнутые птицы. Он вытер рукой нос.
      И тогда он услышал тот звук. Он сразу понял, что уже слышал его раньше, несколько секунд назад, но не обратил на него внимания: думал, что это он задевает за сучья. И вот опять. Немного поодаль, на опушке. Он слышал, как сам он дышит. И все. Но птицы затаились. Он подождал. Ничего. Опять ничего. И потом – легкий, ползучий шорох в папоротниках.
      У самой тропки стоял густой терновый куст. Киншоу согнулся и стал к нему пробираться. Он ступал на цыпочках, но листья все равно шуршали. Он даже не знал, от кого прячется. Наверное, это зверь. Неизвестно еще, кто тут водится, он только кролика видел. Но выел же кто-то те колосья. Непохоже, чтоб это за ним пришли. Они бы кричали с поля, громко ворвались бы в лес. А те звуки были робкие. Может, охотится кто-то или это лесник ходит. А вдруг он еще окажется браконьер.
      Он съежился под кустом. Ржавая мошка бежала у него по ноге. Темный испод куста пахнул горечью. В чащобе взвизгнула птица, помолчала, потом опять. Как будто хохотал сумасшедший. И потом снова ничего – ни скрипа, ни шороха.
      Он уже собрался встать и выйти из-за куста, и тут раздвинулись ветки, и он увидел Хупера.
      Тот не охнул, ничего не сказал, не окликнул Киншоу. Как будто точно знал, куда идет, знал с самого начала.
      Киншоу понял уныло, что пропал. Он не то чтобы испугался или разозлился. Просто кончилось везенье, а может, его и не было вовсе. Так легко он ушел и вон куда добрался. И все оказалась одна видимость. Откуда-то Хупер его выследил.
      Он просто не знал, что теперь делать.
      Хупер остановился. Его руки и ноги удивительно белелись в лесном подводном свете. Он прислушивался и осматривался, но не поворачивал головы. У Киншоу даже мелькнула надежда. Он подумал: «Может, он и не за мной, может, просто гуляет, может, не заметит и обратно пойдет?»
      Хупер сказал преспокойно:
      – Выходи, Киншоу.
      Киншоу замер. Не ответил. Гортанные голубиные нежности опять понеслись из чащобы.
      – Ты за теми колючками, я знаю, у тебя ноги торчат, так что хватит тебе.
      Очень медленно Киншоу распрямился, еще подумал и вышел из-за куста. Они смотрели друг на друга.
      – Я же сказал, что с тобой пойду. Предупреждал ведь, что никуда не денешься.
      – Как ты меня высмотрел?
      – Очень просто. Окна у меня, что ли, нет?
      – Окно-то – да, но как же...
      Хупер вздохнул:
      – Дурак ты, больше ты никто. Ясно было, что ты сегодня удерешь, когда же еще?
      Киншоу промолчал. Он думал: «Дурак я, дурак я и есть». Ведь раз он выбрал этот день, то и Хупер, конечно, догадался; день был редкостный, другого такого не дождешься. И Хупер вечно обо всем догадывался, такие уж дела.
      – Все равно нельзя тебе со мной.
      – Тебя не спросил!
      – Они искать будут.
      – А тебя?
      Тут Киншоу заметил рюкзачок у него за плечами. Значит, он всерьез, значит, правда он бежать собрался.
      – Сам ничего придумать не можешь, – сказал он каким-то глупым голосом, – вот с меня и обезьянничаешь.
      Хупер фыркнул.
      – Мало ли куда я иду, Хупер? Кому ты там нужен?
      – А куда ты идешь?
      – Не скажу.
      – А ты-то кому там нужен?
      – Значит, нужен.
      – Откуда ты знаешь?
      – А тебе-то что?
      – Ты потише давай, Киншоу. Подумаешь, какой выискался. Нечего тут командовать. Да кто ты такой? Ты должен делать все, что я скажу, потому что твоя мать у нас служит.
      – Нет, неправда, заткнись, Хупер.
      – Она прислуга, ясно? Ей платят, и она должна делать все, что ей папа велит, а ты должен делать все, что я велю.
      – Кто сказал?
      – Папа сказал.
      Киншоу подумал: может, правда? Где бы они ни жили, вечно надо было ко всем подлаживаться, мама говорила: «Будь повежливей, веди себя хорошо, это их дом, не наш».
      – Вот захотел с тобой пойти – и пойду.
      Киншоу сказал, уже без всякой надежды:
      – Да зачем тебе? Вот вопрос. Убегать тебе не надо, и не надо тебе никуда со мной. Ты же меня не любишь.
      – Ну, не люблю.
      – Тогда чего же ты?
      Хупер молчал, улыбался и молчал. Киншоу захотелось ударить его, еще, еще, и он сам перепугался, что Хупер довел его до этого, совсем сбил с толку. В голове у него стучало, гудело, а Хупер стоял и молчал, и он уже не знал, что придумать, плел черт-те что и все невпопад, и не мог остановиться, и говорил каким-то глупым голосом. Тогда он стал хвалиться, он сказал:
      – Ну что, съел? Ты говорил – мне в рощу и то слабо, а я аж сюда. Спорим, ты думал, мне сюда не войти, а?
      Хупер пожал плечами:
      – Подумаешь, дело большое.
      Потом нагнулся, порылся в кустах и нашел там толстую, коротенькую палку. Он помахал ею наобум, и палка со свистом рассекла воздух.
      – Зачем тебе?
      – Мало ли. По лесу всегда с палкой ходят.
      Он говорил рассудительно, спокойно. Они еще постояли. Потом, хоть знал, что не надо, Киншоу не удержался, спросил:
      – Попить не принес?
      – А ты?
      – Нет.
      – А хочется?
      – Немножко.
      – Ну и дурак.
      – В общем-то обойдусь. Я спросил просто.
      – Так я тебе и дал хоть что-нибудь. Сам обо всем думай, раз такой умный.
      Киншоу повернулся и поскорей зашагал прочь по траве к новому кустарнику. Он знал, что тут же услышит за собой шаги Хупера. Так оно и вышло. Только тот сперва молчал.
      Куда девались покой и радость. Киншоу неинтересно стало смотреть и слушать. Он только и думал, что вот Хупер тут и неизвестно, что он еще выкинет. Хотя здесь с ним, наверное, не так страшно, как в «Уорингсе». Там его территория, там он хозяин. А здесь они вроде почти равны.
      Скоро Киншоу заметил, что тропка совсем исчезла. Остался толстый буро-зеленый ковер листвы, а на нем прутики, палки, и корни вылезали из-под земли как веревки. Кругом, куда ни пойди, все одинаково. Он шел прямо, напролом, через чащу. Но далеко ли конец, он понятия не имел, он ждал, что вот-вот будет просвет, а его все не было.
      Солнце там и сям пробивало плетево листьев и стекало по стволам как вода. Но в общем листва была плотная и почти не пропускала света. В глубине леса стало душно, трудно вбирать воздух, горячий и необыкновенно густой. Тенниска липла к спине у Киншоу. Надо было остановиться и снять свитер.
      Он продвигался с трудом, продирался сквозь заросли, плотные кусты, видел только на ярд вперед и вдруг вышел на новую поляну. Она тянулась и тянулась. За ним по пятам, он слышал, шел Хупер. Но оба теперь уже двигались по законам леса, почти бесшумно.
      Когда они вломились в непролазную гущу шиповника, сразу зацепились за него и встали, чтобы отцепиться, Киншоу услышал тот звук. Звук был странный – не то хрюканье, не то ржанье и все же что-то другое. Киншоу замер. Хупер, сзади, сделал еще несколько шагав и тоже замер, совсем рядом.» Он дышал прямо на Киншоу. Ржанье повторилось, и тотчас хрустнула ветка.
      – Что это?
      Киншоу повернул голову и увидел лицо Хупера. Зубы у него были крупные, в щербинках, и между двумя передними щель. Над верхней губой выступили капельки пота. Киншоу подумал: «Он настоящий, он сделан из того же, что и все». Он как-то успокоился от того, что Хупер рядом и от него пахнет обычным человеческим запахом. Господи, да что он ему сделает?
      – Шум какой-то. Тут кто-то есть.
      – Кто?
      – А я откуда знаю?
      – Не человек, люди так не шумят.
      – Ага.
      – А теперь тихо.
      – Ушел, наверное.
      Опять заскрипели сучья, и тут они услышали тихие, тяжелые шаги в прелой листве за кустами.
      – Пойди посмотри.
      – Может, это...
      – Кто?
      – Не знаю.
      – Пойди посмотри.
      Оба затаились.
      – Испугался!
      – А сам-то?
      – Дурак.
      – А чего же тогда посмотреть не можешь?
      – Я первый сказал – пойди посмотри. Ну!
      Они шептались. Минуту спустя Киншоу шагнул вперед; он осторожно раздвигал ветки, потому что не знал, что он сейчас увидит. Ему мерещились блестящие глаза, нацеленные копья. Лес весь замер, напрягся, что-то им готовил. Киншоу вспомнил диких кабанов, он про них читал, они рыщут в чащах, а охотники их подстерегают, и бросаются на них, и вонзают ножи им в горло, и в глаза, и в сердце. Бывают еще дикие боровы, грязные, вонючие. Снова раздалось ржание, Он опять осторожно шагнул.
      Он увидел поляну и солнечный свет, а прямо напротив, между двумя стволами, стоял олень. Он был песочного цвета и весь дрожал, а глаза были громадные и блестели. Киншоу понял, что олень ужасно перепугался, больше даже, чем он сам. Он скользнул назад, в кусты.
      – Это олень.
      – Какой?
      – Не знаю. Обыкновенный. Рога такие кудрявые.
      – Ветвистые, балда.
      – Ага.
      – Я в жизни их не видел.
      – Ну да? А в зоопарке?
      – Я там в жизни не был.
      Киншоу от удивленья даже присвистнул. Вот уж он не ожидал, что хоть в чем-то переплюнет Хупера.
      – Что же делать?
      – Да ничего. Не тронет он нас.
      – Ладно, лучше пошли отсюда, – сказал Хупер.
      Киншоу отступил в сторону. Он вспомнил, что Хупер ему вообще не нужен. Хупер отпихнул его и прошел вперед. Ветки тут же сомкнулись и почти скрыли его из виду. Киншоу на секунду показалось, что он опять один. Олень снова подал голос.
      – Чего это он? – шепнул Хупер из-за кустов.
      – Боится, наверное. Может, других предупреждает.
      – Думаешь, их тут много?
      – Не знаю. Я думал, это ты все про все знаешь.
      – Заткнись.
      – Они поодиночке не водятся, это каждый дурак знает.
      – Ага. Пошли за ним, Киншоу, может, мы тыщи их увидим, а? Мало ли что мы еще увидим!
      Киншоу услышал, как Хупер шумно шагнул и олень, убегая, захрустел кустами. Киншоу вышел на поляну. Тут же впереди, за деревьями, мелькнул лисий хвост.
      – Пошли, – сказал Хупер.
      Киншоу за ним пошел. Они прошли под дубами, где раньше стоял олень, и углубились в чащу.
      Скоро Хупер сказал:
      – Тише ты. Надо тихонько подкрадываться. Охотники всегда тихонько.
      – Какие, мы охотники.
      – А почему? Ты же хочешь его выследить? А будешь так хрустеть, ничего не увидишь.
      Киншоу промолчал. Он бесился, что опять Хупер командует, вышел вперед и рассказывает ему, что он должен делать. Распоряжается. Зато он, кажется, здорово увлекся оленем и не собирался гадить Киншоу. И то хорошо. Для него все было прогулка, приключенье, игрушки. Скоро, правда, Киншоу сам от него заразился. Хупер побежал по поляне, и он за ним, хотя шумели они так, что олень, конечно, умчался черт-те куда. Хупер как-то чудно скакал, прыгал, вдруг кидался вперед. Потом упал на четвереньки и пополз вокруг дерева.
      – Мы охотники, – зашипел он. – Ни звука. Тут водятся дикие кабаны. И медведи.
      – Они вместе не водятся, так не бывает.
      – Ложись, ложись.
      Киншоу пополз. Он обдирал коленки о сучья и можжевельник. Лес стал другой, листья отодвинулись вверх, а стволы наклонились. У Киншоу даже голова закружилась. Сладкий гнилой дух прели забирался между коленками и приставал к ладоням. Он видел несчетных букашек, пауков и блестящих жуков, они суетились среди прутьев. На прутьях был мох. На некоторых – розоватый и махристый, как водоросли. Он был скользкий и мокрый.
      Вдруг Хупер растянулся на земле, ногами чуть не в лицо Киншоу. Он что-то высматривал в кустах.
      – Тут!
      Киншоу подполз к нему. Олень стоял чуть поодаль, изготовясь для прыжка. Шея у него напружилась, как будто вот-вот надломится.
      – Тут небось еще есть, – сказал Хупер. – Наверно, на водопой
      – На водопой?
      – Ну да. Есть же тут ручей – верно? А может, даже река.
      – Не знаю.
      – Как же. В лесу всегда бывает.
      – А-а.
      Хупер приподнялся и снова пополз к оленю. Земля теперь шла чуть под уклон, и хоть деревья тут росли реже, зато гуще стала трава, и крапива и плющ доходили до колена. Здесь было сыро. Каждый раз, как отрывал от земли ногу, Киншоу слышал глухое чавканье. Парило. Дышать почти нечем. Киншоу утер пот с лица.
      – Погоди-ка, я встану. В этой штуке жутко жарко.
      И сразу удивился, зачем надо было это говорить. Он сам по себе, и при чем тут Хупер? Хупер просто за ним увязался и затеялся с этой охотой, и незачем ему докладываться. Но он вдруг сообразил, что сейчас ему не мешает, что Хупер рядом, он даже, наверно, рад – уж очень далеко они забрались в лес. Зря он только позволил ему командовать. Он стал думать, как бы поставить Хупера на место.
      Когда он стаскивал свитер, взгляд его упал на часы. Девятый час, они уже больше двух часов в лесу. Он испугался.
      – Ну, Киншоу, давай пошли.
      – Надоела мне эта игра.
      Хупер весь перекосился от презренья.
      –  Игра?Мы же оленя гоним. Лично я, во всяком случае. А ты как хочешь.
      – Мне надо идти. Мне пора.
      – Куда это?
      – Ну, отсюда. Я пройду полями за лесом, а потом...
      – Ну, куда?
      – Отстань. Никуда. А тебе обратно пора.
      Хупер покачал головой.
      – Я отчалил.
      Киншоу засунул свитер в ранец. За спиной у него был кустарник, из которого они только что выбрались. Он зашагал вперед.
      – Ты куда?
      – Я сказал. Мне пора отсюда.
      – Домой?
      – Не твое дело. Нет.
      – За лес?
      – Да.
      – Так это не сюда.
      – Сюда.
      – Нет. Мы там были. Мы круг сделали.
      Киншоу помешкал. Заросли были со всех сторон. Он прикинул направление. Если взять к той поляне налево, там будет выход из Крутой чащи. Кажется, дотуда уже рукой подать. Он пошел налево. И почти сразу же услышал за собой шаги Хупера.
      Поляна перешла в неширокий проход, зато тут совсем не было кустов, можно идти не сгибаясь. В вышине плотно смыкались ветки, Тут было темно. Киншоу остановился. Впереди, насколько хватал глаз, тянулась тьма. Если б лес кончался, уже бы светлело. Он не спеша повернул. Опять то же. Везде то же.
      – Ну, чего там?
      Наконец-то Киншоу услышал по голосу Хупера, что тот испугался, и понял, что теперь он снова главный.
      – Чего встал?
      Осторожно, медленно, двумя указательными пальцами Киншоу поддел бечевку и стянул со спины ранец. Вытащил куртку, расстелил на земле и сел. Хупер стоял рядом, глаза у него бегали, лицо было такое же белое, как руки и ноги на тусклом свету.
      Киншоу сказал:
      – Мы заблудились. Давай думать, что теперь делать.
      Хупер совсем раскис. Он стал на коленки недалеко от куртки и, уставясь в землю, принялся шарить в листве.
      – Все ты! – он сказал. – Дурак проклятый! Делал бы, что тебе сказано.
      – Да ну тебя.
      Вдруг раздался взвизг и громкое хлопанье – как деревянной трещоткой. Киншоу поднял голову. Две сойки летели через лес, взбивая крыльями воздух. Пронеслись – и снова стало тихо и как будто еще темней. Потом по лесу пробежал ветерок, всколыхнул жаркий воздух. И снова все замерло. И вот дрозд завел громкую, ясную песнь тревоги. Хупер вздрогнул. Откуда-то издали донесся первый раскат грома.

      Несколько минут они молчали, потом Хупер сказал:
      – Это гром был.
      – Да. Если гроза, надо прятаться куда-то. Дождь будет.
      Киншоу заметил, что Хупер пристально на него смотрит и лицо у него странное, вытянутое. Когда он заговорил, рот скривился так, будто он сосет кислятину.
      – Меня в грозу, – сказал он каким-то не своим голосом, – всегда тошнит. Ненавижу, когда гроза, никогда не выхожу из дому.
      Его темные зрачки сузились. Киншоу подумал: боится, жутко боится. Я пока не замечал, чтоб он пугался, а теперь-то уж точно.
      Если б он был мстительный, тут бы ему и отыграться. Но он был не мстительный. В общем-то, ну его, Хупера, лишь бы не приставал.
      – Здесь, наверное, не опасно.
      – Мы под деревьями. Под деревьями в грозу ни за что нельзя. хуже всего.
      – Это когда одно дерево, ну, там в поле или где. А здесь наоборот. Здесь не страшно.
      – Почему?
      – Не знаю. Может, потому, что деревья все рядом стоят. Только здесь не опасно, это точно.
      Опять грохнул гром, уже близко.
      – Ужас, меня сейчас стошнит.
      – Ну и пожалуйста. Подумаешь, дело большое.
      – Киншоу, может, побежали? Может, доберемся до дому, пока как следует не припустило?
      – Да ты что? Разве успеть! Мы ведь сколько отгрохали! И мы не знаем, как отсюда выбраться, – это раз. Как же мы домой побежим, дурья башка?
      – Ну, попробуем. Вернемся тем же путем.
      – Да каким путем-то – соображаешь? И вообще я не собираюсь возвращаться. Ты как хочешь, сам гляди.
      – Я прямо не могу, когда гроза.
      Голос у Хупера зазвенел от страха.
      Он всякое достоинство потерял, если оно у него еще оставалось, ему не важно было, увидит Киншоу или нет, как он перепугался, он даже захотел, чтоб Киншоу знал, он защиты от него захотел.
      Киншоу не жалел его нисколько. Ему было все равно. Но бросить Хупера он, конечно, не мог, надо было его выручать.
      Небо потемнело, и лес затаился, напрягся. Каждый легкий взмах крыльев ясно отдавался в воздухе, даже самый дальний. Киншоу стало душно. Скорей бы гроза, скорей бы дождь и холодок. Сил не было больше ждать, все вокруг будто еле крепилось, сдерживалось, вот-вот обрушится. Но он совсем не боялся. Просто он ничего не чувствовал. Голова работала, он все соображал, он знал, что делать дальше. Он вспомнил маму. Они теперь, наверно, в Лондоне. Она в своем красивом зеленом костюмчике выстукивает высокими каблуками под боком у мистера Хупера. Ну, теперь-то чего уж, теперь пусть как хотят, он убежал – и ладно.
      Лес все отодвинул, все стало далеко и не только далеко, но как будто давным-давно кончилось. Лес отгородил его ото всех людей на свете, и от городов, и от дома, от школы. Лес уже его изменил, он вдруг стал такой умный, будто вот-вот откроет секрет, о котором никто в том, другом, мире даже понятия не имеет.
      Прямо у них над головой бухнул гром и так затрещало, точно небо разодрали надвое. Хупер вскочил и стал в ужасе озираться.
      – Пошли, – сказал Киншоу решительно. – Надо укрытие сделать.
      Он расстегнул куртку и понес ее к кусту. Хупер стоял как вкопанный, смотрел на него и дрожал. Молния, расщепившись, мгновенно выбелила стволы.
      Киншоу расправил куртку над кустами, он растягивал ее как только мог. Кусты были густые. Он под них заполз.
      – Иди сюда, – позвал он. – Тут отлично, сухие останемся.
      Хупер потолокся немного, потом встал на четвереньки и вполз под кусты. Он забился в дальний угол, во тьму, сжался в комок и заслонил лицо руками. По лесу опять пронесся гром, и Хупер заткнул уши и пригнулся.
      – Да чего ты? – сказал Киншоу. – Это же грохот один.
      Молния блеснула в глазах птички на ветке неподалеку, и на секунду они стали как желто-зеленые горелки. И тут же после молнии ухнул гром.
      – Господи, господи!
      Хупер совсем расклеился, обмирал от страха, все на свете забыл, кроме грозы и своего ужаса. Киншоу вспомнил, как ему было в тот день, когда за ним ворона гналась. Похоже, наверно. Он тогда прямо погибал, чуть не умер – до того перепугался.
      На Киншоу накатила жалость. Он сам застеснялся и сказал:
      – Слушай, это ведь скоро кончится, сейчас пройдет.
      Но Хупер его не слышал, он весь скорчился, скрючился и уткнулся лицом в коленки.
      Пошел дождь, сперва не сильный, он редкими, тяжелыми каплями падал на листья. А потом хлынул как из ведра. Куст промокал, куртка плохо укрывала. Киншоу выглянул из-под куста и увидел, что дождь колышется над лужайкой огромным серебристым парусом, а внизу плещется в большущих лужах.
      Наконец, не скоро, он стал стихать, уже падал иглами, но вот гром опять грянул одновременно с молнией и так громко, что Киншоу дернулся от испуга. Как будто возле самого куста бросили бомбу, и весь лес на долгий, застывший миг озарился бело-зеленой вспышкой. Хупер раскачивался взад-вперед и стонал.
      Киншоу стал гадать, что будет дальше и будет Хуперу стыдно или нет. Он думал: «Теперь уж ему меня не испугать, теперь уже все, хватит ему командовать».
      Кажется, долго было темно, а потом в лес снова прокрался свет. Вдалеке еще медленно погромыхивал гром – снова и снова. Киншоу пощупал свои волосы, совсем мокрые. И свитер тоже намок.
      Потом, ни с того ни с сего, солнце залило поляну, будто вздернули занавес над ярко освещенной сценой. Пар поднимался от взбухшей земли, от стволов и густым запахом забивался в ноздри. На кустах блестели капли.
      Киншоу вылез из-под куста и проверил куртку. Она провисла посередине: там скопилась вода. Он перевернул куртку, и вода протекла сквозь куст, на Хупера.
      – Ну, все, – сказал Киншоу.
      Он отошел немного в сторону. Под ногами хлюпало, от мокрой травы опять намокли внизу брючины. Он постоял на солнышке. В вышине синими щелками проглядывало сквозь листву небо.
      – Пошли, Хупер, все нормально.
      Опять запели птицы. Шурша, ползли по стволам и плюхались вниз капли.
      Киншоу растирал ноги. Их свело под кустом. Хупер не вылезал и не вылезал, хотя, уже отнял пальцы от ушей и поднял голову. Он сидел и вслушивался, старался разобрать, где гроза.
      И тогда Киншоу услышал шум воды. Не дождя, а текущей воды, где-то справа, за тем местом, где начинался уклон. Он повернул туда голову. Наверно, там ручей, и после дождя он побежал быстрее, Киншоу даже рот свело, так вдруг снова захотелось пить.
      Он вернулся к кусту и выудил ранец. Кожа намокла, но внутри все оказалось сухое.
      – Там ручей, что ли, – сказал он Хуперу. – Я слышу. Пойду поищу.
      Хупер взглянул ему прямо в лицо, в первый раз с тех пор, как началась гроза.
      – Зачем? – Пить хочется.
      – И мне.
      – Ты же говорил, ты захватил попить.
      – Ничего я не говорил.
      – Нет, сказал. Еще говорил, что я дурак.
      Хупер не ответил, только медленно поднялся. Он вылез из-под куста, отошел на ярд, повернулся к Киншоу спиной, расстегнул молнию на джинсах и стал писать в папоротники. Киншоу смотрел на него. Это было долго. Киншоу подумал: да, ничего себе страху набрался. Потом Хупер сказал:
      – Я не взял с собой воду, потому что я знал, что тут ручей.
      – Врешь, никогда ты тут не был, ничего ты тут не знаешь.
      – Нет, был, был.
      Киншоу пропустил это мимо ушей. Он думал: после грозы все будет по-другому, теперь ничего, он на Хупера управу найдет.
      Но он забыл, что за человек этот Хупер. Вот он вышел на середину поляны и быстро огляделся. Потом сказал:
      – Точно. Слышу. Где-то тут. Я первый пойду, потому чтоя главный.
      И Киншоу за ним поплелся.
      За кустами бежала узенькая стежка. Уклон был не крутой. После дождя как будто посвежело, но, когда они зашли подальше в густой лес, воздух стал снова жаркий, и душный, и сырой. Земля пока была вязкая, и идти было трудно еще потому, что к ногам липли мокрые листья. Но шум бегущей воды приближался.
      Киншоу хотелось уже и пить и есть, он решил остановиться, раскрыть ранец и отщипнуть ломтик шоколада. Но тут он обо что-то споткнулся. Он нагнулся к траве. Хупер впереди встал, оглянулся:
      – Ну чего ты там? Пошли.
      – Ой, а я чего-то нашел!
      – Что?
      Киншоу не ответил. Он пошарил в траве, и рука наткнулась на мягкий влажный мех. Он раздвинул траву.
      Кролик был мертвый. Хупер подошел, встал рядом и опустился на корточки.
      – Что это?
      – Кролик. – Киншоу легонько провел пальцем по холодному загривку.
      – Убитый.
      – А как? Крови нету.
      – Нету.
      Ушки торчали остро, тревожно, будто кролик умер, прислушиваясь, но глаза были застывшие, пустые и далекие, как у рыбы на прилавке.
      – На кой он тебе сдался, а?
      – Так просто.
      – Ну, тогда пошли. Я думал, ты пить хочешь.
      Киншоу не ответил. Он осторожно поднял кролика. Кролик оказался тяжелый и весь болтался, будто сейчас развалится.
      – Ты когда-нибудь дотрагивался до мертвого?
      – Нет. Ну, птиц трогал. А большого – никогда.
      – Это лес разве большой?
      – Большой. В общем, я до мертвого животного не дотрагивался
      – А людей мертвых не видел?
      Киншоу испуганно вскинул на него глаза.
      – Нет.
      – А отец как же? Тебе его в гробу не показали?
      – Нет.
      – А я дедушку мертвого видел. Недавно совсем.
      – Ой. – Киншоу не знал, это правда или нет. Он провел пальцами по влажной кроличьей шерстке.
      – Да брось ты его, Киншоу.
      Но Киншоу не хотелось бросать кролика. Он был приятный на ощупь. Раньше Киншоу не знал, как это трогать мертвое. Теперь узнал, Он прижал кролика к себе. Хупер сказал:
      – Он же мертвый. Что умерло – то пропало и не нужно никому.
      – Неправда. А люди?
      – То же самое. Какая разница?
      – Нет, есть разница, есть.
      – Ну в чем?
      – Ну... человеческое же тело.
      – Люди тоже животные.
      – Да, только... только не животные они. Они другие.
      Хупер вздохнул.
      – Вот слушай. Пока ты дышишь – ты живой. Верно? И всё так. А когда не дышишь, сердце останавливается и ты умираешь.
      Киншоу огорчился, растерялся, не знал, как дальше спорить, Хупер вдруг вылупил на него глаза:
      – Может, еще ты веришь в разные враки насчет души, и призраков, и всякое такое, а?
      – Ну, в призраков...
      – Уж если кто умер, так умер, и точка.
      – Нет.
      – Слушай... сам же видишь. – Хупер ткнул пальцем в кролика. Голова тяжело мотнулась в сторону. – Мертвый, – сказал Хупер.
      Киншоу в тоске смотрел на кролика. У него путались мысли. Может, Хупер и правду говорил, только ведь это неправда.
      – Если ты веришь во всякую там бессмертную душу, так ты и в призраков и в привидения должен верить.
      – Нет.
      – Но ведь считается, что призраки – это люди, когда они уже умерли, верно?
      – Не знаю.
      – Да. Это люди после смерти.
      – А сам сказал, что когда умираешь – всё.
      – Я-то не верю во всяких там призраков. Это ты веришь. Так получается.
      Киншоу промолчал. Но успокоиться не мог.
      – Так что смотри в оба. Только все это враки.
      Киншоу опять взглянул на кролика и вдруг заметил большую рыхлую рану у него в ухе, и там было полно гноя, крови и червей. Он изо всех сил отшвырнул тушку. Она мягко, пусто шлепнулась в кусты.
      Подняв глаза, он наткнулся на глаза Хупера, сощуренные, едкие. Теперь он отыгрался за то, что набрался страху в грозу. Больше Хупер ничего не сказал, отвернулся и зашагал по тропинке.
      Киншоу думал и думал про червивую рану, и у него все обрывалось внутри. Мертвый кролик, который сперва казался таким чистеньким, сразу стал мерзким – поганый, заразный. Киншоу поскорей оглядел свою тенниску – не осталось ли пятна.
      Вдруг Хупер стал быстро съезжать вниз, он ужасно размахивал руками, чтоб удержаться на ногах.
      – Киншоу, Киншоу... Ой... Господи...
      Там кончилась тропинка и начинался крутой спуск между двумя буграми, заросший папоротниками, высокими, по пояс. Земля была мокрая и скользкая после дождя. Хупер на ногах не удержался и покатился кувырком, вопя от страха.
      – Киншоу...
      Но Киншоу ничего не мог сделать, просто он очень осторожно шел следом, он прощупывал каждый шаг. Внизу раздался треск и вскрик. Птицы тут же вспорхнули с кустов и разлетелись по лесу.
      – Ну, как ты там?
      Молчание.
      – Хупер? Ты чего?
      Киншоу чуть наклонился вперед и съехал пониже.
      – Хупер? Что там с тобой?
      – Тут река. Я ее нашел. Я ее вижу.
      Киншоу ужасно разозлился и бросился вниз, он продирался по взмокшей траве. Он поцарапал руку о торчащую ветку.
      Хупер стоял на коленках и смотрел сквозь густые темные камыши.
      – Ты не расшибся, оказывается!
      – Нет.
      – Я думал, ты чуть не умер, ты такой дикий вой поднял. Чего ж ты орал, если не расшибся?
      Хупер только головой мотнул.
      – Ну, боялся, что расшибусь. Гляди – вода, и куда-то она течет.
      – Почему это?
      – Она всегда куда-то течет. Все ручьи, все реки – всегда. Если мы пойдем за ней, мы отсюда выйдем. Так?
      – Откуда ты знаешь?
      – Это само собой ясно.
      – Почему? Может, никуда она не выходит, а забирается все глубже в лес.
      – Много ты понимаешь! Голова! Она именно выходит, и мы ее даже видели – под мостом, в деревне, соображаешь?
      – Так, может, то другая.
      – Нет, она самая. – Хупер поднялся. – Ну, пошли туда. Тут плохо пить, полно водорослей.
      – Ты выпачкался. Все штаны заляпал.
      – Ну и что? Пошли.
      Киншоу не двинулся с места. Конечно, он хотел выйти из лесу не меньше, чем Хупер. Только не вместе с Хупером. И потом, он сомневался, что, если идти вдоль реки, точно выйдешь из лесу.
      Но вообще-то не все ли ему равно, что делает, куда идет Хупер? Когда они выберутся отсюда, Хуперу дорога – домой. Киншоу возвращаться не собирался.
      – Ну, пошли! Чего стоишь?
      – Хочу и стою.
      Хупер встал и оглянулся. Он сказал:
      – Будешь стоять, один останешься. И чего хорошего? Умрешь тут, никогда не выйдешь.
      – Почему это? Я не хуже тебя дорогу найду.
      – Надо вместе держаться. А то опасно.
      – Все из-за тебя. Это мы из-за твоей дурацкой игры заблудились,
      – Заткнись ты. Лучше иди за мной.
      Киншоу все стоял. Ему вдруг захотелось повернуть и пойти в другую сторону. Наудачу. Но он пока не понял, хорошо это или нет, что они воду нашли. Еще неизвестно, легче ли будет идти, может, даже наоборот, и ведь мало ли какие еще препятствия встретятся. В лесу они уже начали разбираться, пока шли поверху. А тут все другое.
      Пахло паром, сыростью, как в джунглях, и был еще один запах, гнилой, сладкий. Нечем было дышать. Киншоу захотелось снова взобраться наверх и потом еще взбираться – выше, выше, на высокий вяз, пока не станет видно небо. Они проторчали тут уже целую вечность. Река лениво текла между крутых заросших берегов.
      – Ну, ты идешь или нет? А то ведь я сейчас пойду, Киншоу, и плевать я на тебя хотел.
      Киншоу знал, что никуда Хупер не денется. Хупер перепугался грозы. И теперь ни за что не захочет оставаться в лесу один. Киншоу не ответил, но снова пошел за ним, очень медленно.
      Они пробирались через заросли вдоль реки долго, может, две мили прошли, и все оставалось по-прежнему. Очень грязно и скользко. Тут не водилось ничего – ни птиц, ни бабочек. Как в темном сыром туннеле. Вокруг вылезших корней рос дикий чеснок и ужасно вонял.
      Вдруг Хупер встал как вкопанный.
      – Ну, чего там?
      – Ничего.
      – Чего же ты встал?
      – Надоело.
      – Что?
      Киншоу поравнялся с ним. Впереди было все то же – туннель.
      Хупер разворчался:
      – Никуда мы не выйдем, никуда она не выводит, тут все темней и темней. Дрянь какая-то.
      – Сам же сказал: надо по берегу идти.
      – Ну и что? Я передумал.
      – Не идти же теперь обратно.
      – Почему это?
      – Да потому, что обратно вообще не ходят. И там мы ведь тоже не могли выйти из лесу.
      – Откуда ты знаешь?
      – Ну были же мы там.
      – Мы не везде были. Можно опять наверх взобраться.
      – Ну давай. Хоть сейчас.
      – Нет, тут колючек полно. Хочу обратно.
      – Это черт-те куда переть.
      – Пусть. Хочу обратно.
      – Ну, давай я первый пойду, раз ты боишься.
      – Мне тут плохо, Киншоу. Противно. Жуть.
      – Ты как маленький. Она же нас выведет, сам сказал.
      – Хватит тебе, заладил: сказал, сказал.
      – Но ты сказал. Учти.
      Киншоу отпихнул его и прошел вперед. Подумаешь, дело большое – Хупер. Он теперь знал, как с ним обращаться.
      Покуда хватал глаз, тянулся зеленый туннель. Киншоу это тоже ненравилось, но не обязательно обо всем рассказывать. Раньше он сам чуть не предложил вернуться или подняться наверх. А теперь он хотел только вперед. Решить что-нибудь, взяться и вдруг не кончить – он такого терпеть не мог. Он все любил доводить до конца. И потом – он опять вышел вперед, опять стал главным и уступать свое место не собирался. А Хупер пусть идет за ним, если хочет.
      Они снова пошли. Но прошли немного. Река свернула и долго текла под низко нависавшим боярышником. Тут приходилось взбираться повыше, цепляться за корни, за стволы, чтоб не упасть, изгибаться, продираться боком. Но потом кусты кончились, и вдруг они очутились на открытом месте.
      Река тут расширялась, растекалась между стволами и наливала заводь. Крутые берега постепенно делались все ниже, и здесь они вовсе сошли на нет, вода сравнялась с землей. Здесь стало гораздо светлей. Росли одни вязы – очень высокие, не частые, и листья только в вышине, у верхушек.
      За заводью река опять текла и текла, исчезала, и там, вдали, был густой кустарник.
      – Смотри, как бассейн, – сказал Киншоу.
      – Вроде. Только маленький.
      – Как думаешь, его специально вырыли?
      – Не знаю. Нет, наверно. Ой, смотри-ка – следы от копыт. Полно. Наверно, сюда олень приходил.
      – Я же говорил.
      Они на минуту замерли, почувствовав, что добрались куда-то и теперь непонятно, как дальше быть. Кажется, до конца леса ближе не стало, кругом была чаща.
      Потом вышло солнце и наполнило поляну бледным, желто-зеленым светом. Вода в реке и в заводи сделалась совершенно прозрачная.
      – Я придумал! Я плавать буду!
      Хупер стянул с плеч сумку и швырнул на землю. Он содрал с себя всю одежду и разбросал как попало по траве. Киншоу на него смотрел. Он не двигался. Ему было не до глупостей. А Хупер опять про все забыл и только наслаждался приключеньем. Он голый побежал к реке, мелькнув среди стволов, будто какая-то белая зверюшка, прыгнул в воду, пустив взрывы брызг, и начал плескаться, скакать, танцевать, колотить руками.
      – Киншоу, иди сюда! Ой здорово!
      Он взбивал руками фонтаны.
      – Ну, чего ты? Плавать, что ли, не умеешь? Мировая вода.
      Киншоу все не двигался. Он вспомнил яркую, ненастоящую синь бассейна, в котором его заставлял нырять тот мальчик – Тэрвилл.
      – Ты что – боишься?
      Он подумал: нет, нет, тут же другое дело, тут хорошо. Там было плохо потому, что полно людей и дикий шум, и, если б он утонул у них на глазах, они бы все равно купались, стояли, хохотали, разговаривали как ни в чем не бывало. Он вдруг будто сразу вырос, стал ужасно сильный, могучий, он теперь что угодно мог. Он начал раздеваться, хотя и не разбрасывал вещи, как Хупер. Он их положил аккуратной стопкой на ранец.
      Странно было стоять нагишом под открытым небом. Он посмотрел вниз, на свое тело и поджал пальцы на ногах, потому что под них забивались холодные листья. Хупер смотрел, ждал и бил руками по воде. Он начал выть, как дикий индеец.
      Минутку Киншоу постоял на берегу. А потом его захлестнула радость, до него опять вдруг дошло, что вот он, Киншоу, стоит здесь, среди лесов, и опять он почувствовал, как это важно. Он вложил палец в рот, испустил ответный клич и с разгона бухнулся в воду.
      Она оказалась просто удивительно теплая, плескалась у него между ног, лизала живот. Сперва он стоял в воде и дрожал от удовольствия. Потом поплыл, опустив лицо в воду. Он открывал глаза и смотрел вниз. Там было темно, зелено и сине. Проплывали рыбы. Он увидел ноги Хупера, они колыхались, как листья какого-то морского анемона. Он сделал бросок вперед.
      Они долго-долго стояли в воде. Киншоу думал: не хочу вылезать, никогда, лучше этого нет ничего на свете. Они отмыли грязь, в которой вымазались, когда упали тогда с берега, и стали носиться, высоко задирая коленки, орали, плескались. В заводи было глубоко. Киншоу плыл под водой, выныривал, как черепаха, и брызгался на Хупера.
      В конце концов солнце спряталось. Хупер уже сидел на берегу и разглядывал ноготь на ноге. Деревья подальше стали темные, почти черные, а вода, бурлившая вокруг Киншоу, вдруг помутнела. Он поежился.
      – Я его ободрал, – сказал Хупер. – Об камень ударился.
      – Кровь идет?
      – Нет, но все равно внизу, откуда ноготь растет, мокро вроде. И покраснело.
      – Лейкопластырь хочешь?
      – А ты луну с неба хочешь?
      – Зачем? У меня правда есть.
      – Пластырь?
      – Целая коробка. Какие хочешь.
      Хупер поднял глаза. И сказал небрежно:
      – Ладно, давай.
      Киншоу побрел к берегу и вылез.
      Хупер сказал:
      – Ну, вид у тебя – ой.
      Киншоу все еще стоял на четвереньках, с него стекала вода.
      – Руки и ноги болтаются.
      – А у самого? У всех так.
      – Ну да, не так. Ты прямо как марионетка, когда все веревки поотпускали.
      У Киншоу кровь бросилась в лицо. Не взглянув на Хупера, он прошел к своей одежде. Зубы у него стучали, руки стали синие и в мурашках.
      – Фу ты, вытереться нечем, – сказал он скучно.
      Хупер теперь стоял на берегу, хотя и не отрывал глаз от своего пальца. Он сказал:
      – Мне холодно.
      – Можно костер разжечь, – сказал Киншоу. – У меня спички есть.
      – Не надо, опасно, наверно.
      – Почему? Натаскаем камней и сделаем вроде печки. В воде полно камней. И потом – тут сыро, деревья не загорятся, ничего не будет. И что-нибудь сварим.
      – Что варить-то? У меня только печенье и помидоры. И мятные лепешки. Их не варят.
      – Помидоры можно сварить. И что-нибудь поймаем. Поохотимся.
      – Это же глупая игра.
      – Почему игра? Мы замерзли – это раз, а когда костер – заодно и варят. Мне есть хочется.
      – Ну да, что мы тут поймаем? Фига два.
      – А что хочешь.
      – Ну, например? Да ты костер-то хоть разводил? Умеешь?
      – Нет. А чего там уметь? Зажег – и все дела. Ты одевайся давай, а то закоченеешь.
      Киншоу свернул трусики и быстро ими растерся. На него напала жуткая дрожь, ему даже стало плохо. Джинсы противно липли к ногам, когда он их натягивал. Он застегнул молнию, нагнулся и до отказа подвернул штанины.
      Хуперу он сказал:
      – И ты закатай, сейчас за камнями в воду полезем.
      В воде было хорошо. Но теперь он вдруг спохватился, что, наверно, баловаться не стоило. Хуперу-то что, ему все шутки, игра, он и грозу забыл, и как он перепугался, и что они заблудились забыл, и вообще как они сюда попали. Киншоу подумал: кому-то надо соображать. Ну, а ему гораздо важней поскорей отсюда выбраться.
      Но как оказалось приятно командовать Хупером! Еще вчера, еще даже сегодня утром он себе и не представлял такого, да в общем-то и не хотел. «А теперь, – он думал, – теперь я все знаю про Хупера. Он как маленький. И глупый. И вредный». Киншоу себя считал гораздо взрослей и вообще другим. Ответственней.
      Хупер держал в руках плоский камень. Киншоу сказал: «Ну скорей давай». Хупер не ответил. И сразу Киншоу понял, что все он сглазил. Он обернулся. Хупер смотрел на него, держал в руках большой камень, и с него стекала вода. В глазах появилась прежняя хитрость.
      – Хватит тебе командовать, Киншоу.
      – Ладно, кончай, нам еще костер разжигать.
      – А я тебе не нанялся.
      Киншоу бросил камень, который сам держал, сел на корточки и стал рыть ямку. Хупер медленно, размеренным шагом подошел с берега.
      – Ты кое-что забыл, а? – он сказал.
      – Нам много камней таскать. Больших. Еще штук двадцать. Чтобы все как надо.
      – Я кой-чего могу сделать, что тебе не понравится. Сам знаешь.
      Киншоу снизу взглянул на него с тоской и отвалился на пятки.
      – Собираешься ты костер разводить или нет, а, Хупер?
      – Не притворяйся, как будто не слышал.
      – Хватит умничать. Ты только болтаешь.
      – Это я-то?
      Нет, Киншоу подумал, нет. Ох, господи, боюсь я его, боюсь.
      – Ты меня боишься. Потому и убежал. Ты меня с самого начала стал бояться. И нечего из себя строить.
      Киншоу встал и, ни слова не сказав, пошел к реке за новым камнем. И услышал за собой шаги Хупера.
      – Сам небось знаешь, что будет, если мы тут ночевать останемся, – сказал Хупер.
      – Что будет? Ничего.
      – Придется всю ночь костер жечь.
      – Ну. – Киншоу поднял камень и на Хупера опять не взглянул.
      – Тут мотыльков полно, – тихо выговорил Хупер, – их в лесу всегда много. И здоровенные – учти.
      У Киншоу свело живот. В ноздри полезла затхлость Красной комнаты. Хупер увидел, какое у него лицо. И спокойно отошел, пошел к месту для костра.
      – Подумаешь, мотыльки несчастные, – заорал Киншоу ему вслед. – Не очень-то я испугался.
      Хупер оглянулся и хмыкнул.
      «Ничего он мне не сделает, нет, что он мне может сделать? – думал Киншоу. – Просто болтает, дурак».
      Но он знал, и Хупер знал, что вопрос не в том, чтобы что-то сделать. Хватит и того, что Хупер сейчас увидел его лицо. А на лице застыл ужас от одной мысли о тогдашнем страхе.
      Киншоу захотелось на все плюнуть, махнуть рукой. Ему вечно не везло. Уж как Хупер испугался тогда грозы, а ведь прошло и хоть бы что, и Киншоу знал, что на этом не сыграешь. Он мог, конечно, позлить Хупера, хотя и то кто его знает, да у него и не поймешь, он не покажет виду. Но того страха не вернуть, разве только опять гроза подоспеет или еще какая-нибудь напасть, которая от Киншоу не зависит. А Киншоу совсем по-другому устроен, и Хупер его раскусил, он в самый первый день его раскусил.
      Киншоу знал, что ему с Хупером не сладить. Приступы радости, торжества над Хупером – не в счет, они сразу проходили. Да и какая в общем-то разница, кто пойдет по лесу первый. Киншоу на себя обычно не очень надеялся, понимал, что ничего особенно не умеет. И до сих пор ему это было даже все равно. А теперь – нет, теперь заговорила гордость, ему надоело унижаться. Все получалось ужасно обидно.
      Они, прутик за прутиком, складывали костер.
      – Сколько сейчас времени?
      Киншоу вынул часы из ранца. Он совершенно не представлял себе, который час.
      – О, поздно. Уже три.
      Хупер плюхнулся на камни.
      – Что ж теперь будет? Что делать?
      – Костер разводить.
      – А потом?
      – Потом поедим. Я рыбу поймаю. Я же сказал. Наткнем ее на палку, и она зажарится.
      – Нет, а после? Как мы отсюда выйдем?
      – Пойдем – пойдем и дойдем до ограды. Да мы скоро выйдем, не вечно же нам идти.
      – Не скажи. Он большой.
      – Он?
      – Ну да. Барнардов лес.
      – Ладно болтать! Лес – это еще где! А мы в Крутой чаще.
      – Ничего подобного. С чего ты взял? Крутая чаща маленькая. А мы вон сколько оттопали.
      – Значит, кружим, наверно. Какой же это Барнардов лес?
      – Ну а почему нет? Скажи.
      Киншоу вздохнул.
      – Да потому что сперва надо выйти из Крутой чащи. Я по карте смотрел. Выходишь, проходишь поле, и тогда уже лес.
      – Но можно и по-другому пройти.
      – Как еще по-другому?
      – Где они соединяются. Наверху. И никакого поля, а сразу попадаешь в лес. Там мы и прошли.
      Оба долго молчали. Киншоу сел на землю и стал думать. Потом спросил:
      – Это точно?
      – Точно.
      – Ой.
      – Я думал, ты знаешь. Это каждый знает.
      – Нет.
      – Если б Крутая чаща – тогда бы что! Ерунда. А мы сошли с тропинки, когда оленя гнали.
      – Все ты!
      – Тебя никто не заставлял.
      – А теперь мы, может, все глубже и глубже забираемся.
      Хупер ворошил палкой листья.
      – И мы не знаем, как идти туда, а как обратно.
      – Ну да.
      – И никак не поймешь. Не узнаешь. Мы неизвестно где.
      – Да.
      Лицо у Хупера побелело.
      – Нас не найдут, – и у него сорвался голос, – хоть даже догадаются, хоть сто человек пошлют, и то не найдут.
      Киншоу не ответил. Вдруг Хупер бросился ничком и начал колотить кулаками по земле, рвать ногтями листья. И хрипло, как-то горлом, вопить. И сучить ногами.
      Киншоу смотрел на него с испугом. Он сказал:
      – Ладно тебе, Хупер. Кончай. Как не стыдно.
      Но Хупер его не слышал, он орал во всю мочь и потом заплакал. Киншоу стало совсем тошно, на него уже опять накатывал ужас. Он не знал, что делать, – и вовсе не из-за Хупера даже. Хотелось вскочить и бежать куда глаза глядят, за деревья, но он одумался. Так можно совсем заблудиться, и потом – нехорошо бросать Хупера. Поэтому он встал, нагнулся и схватил его за ноги.
      – Хватит! Молчи, молчи, молчи! – Он поддал эти ноги вперед и тряхнул, стукнул об землю – раз, раз и еще. Но без толку: Хупер все вопил и колотился. Его голос отдавался эхом по всей поляне, высоко и гулко.
      Киншоу совсем отчаялся, он потянул его, перевернул на спину и ударил по лицу – еще и еще.
      – Молчи, Хупер. Молчи! О господи, да перестанешь ты или нет!
      Хупер перестал. Он лежал на спине, высоко задрав коленки. Лес притих. Киншоу медленно отошел прочь. Сердце у него бухало. Раньше он Хупера не трогал. Ух, как нехорошо.
      Тут же он подумал, что Хупер снова начнет орать или, чего доброго, вскочит и будет драться. Но тот не двигался, долго не двигался. Лес стоял тихо-тихо, и опять вылезло солнце. Потом на дереве, прямо над головой у них, как-то странно, надрывно закатилась птица.
      Хупер опять перевалился на живот, уткнулся лицом в землю и заплакал. Он плакал, и плакал, и всхлипывал, и сопел. Киншоу бил ногой по корявому корню, смотрел и не знал, что сказать. Но Хупер, кажется, про него забыл, так что он, наконец, от него отошел и занялся костром.
      Он вырыл круглую неглубокую яму, а рядом полукружьем уложил камни, как стенку. В яму он набросал листьев, а потом уложил прутья – колодцем. Киншоу отыскал длинную прямую палку и стал ее обстругивать: делать вертел. Он сидел на земле по-турецки и орудовал ножом. Тишина опять была мертвая, только хлюпал Хупер и шуршала вода.
      Киншоу старался не вспоминать про то, что сказал Хупер. Может, это и неправда и ни в каком они не в лесу. И все обойдется. Они тут еще дня не провели, и еды у них полно. И скорей всего они сейчас где-то совсем недалеко от опушки. Но если уж ночевать, так самое лучшее – тут. Вода есть, огонь будет. Если дождь, можно спрятаться в кустах. Вообще место тут хорошее. И еще он радовался, что держится, все обдумывает и не распускает нюни, как Хупер.
      И вдруг он вспомнил про веревку. И ему даже странно стало, как это он про нее сразу не подумал. Он положил на камни обструганную палку и пошел к ранцу. Сзади раздался шум – это насилу поднялся с земли Хупер. Сперва Киншоу на него и не оглянулся. Он разглядывал веревку. Моток был большой, крепкий. Наверное, длиннющая веревка.
      Когда он повернулся, он увидел, что Хупер скорчился над водой и его рвет. Киншоу заволновался. Хупера перестало рвать. Он вытер рот рукавом.
      – Ну как, все? – спросил Киншоу.
      Хупер распрямился. Его передернуло. Он все смотрел вниз, на воду. Киншоу подошел ближе.
      – Хупер, знаешь чего. Я, наверно, пойду погляжу, может, опушку найду.
      Хупер тут же уставился на него в испуге. Лицо сделалось серое, как прокисшее молоко.
      – Нет, ты заблудишься.
      – Не заблужусь. Я привяжу к дереву веревку и буду все время разматывать. Кто-то в истории так делал, они тогда от быка спаслись. Или от кого-то там еще. В общем, это сила. Может, мы даже у опушки, а сами не знаем. Я пройду во все стороны и погляжу, может, где есть просвет. В общем, мы лучше разберемся, где чего. Так будет правильно.
      – По-моему, глупости все это. А сам говорил, костер разведем, варить будем.
      – Вот вернусь – и будем. Хочешь – пока разжигай.
      Хупер посмотрел на воду.
      – Может, я рыбу поймаю.
      – Ну и порядок.
      – Киншоу, только ты все равно не уходи.
      Киншоу засомневался. Он подумал: боится один оставаться. И сказал:
      – Я недолго.
      – Мало ли что будет. Вдруг веревка оборвется.
      – Я все равно вернусь.
      – А вдруг...
      – Ну что, что вдруг-то?
      – Не знаю. Мало ли.
      – Нет, ты скажи!
      – Лес ведь. Мало ли чего.
      – Ничего с тобой не случится. Вот посмотришь.
      Хупер сел на корточки и стал водить по воде рукой, нашаривать рыбу.
      – Ладно. Иди, раз ты такой дурак. Заблудишься и пускай, мне-то что.
      Киншоу сказал:
      – Я тут спички для костра оставил.
      Хупер даже не взглянул в его сторону.
      Он зашагал прочь от реки под прямым углом, к деревьям. На краю поляны он привязал веревку к ветке, на шесть узлов. И пошел, а веревка разматывалась.
      Впереди были сплошные деревья. Они росли плотно, а чуть подальше опять мешались с ежевикой и пышным подлеском. Здесь пока было еще светло, а потом куда темнее. Значит, какая уж там опушка. Стояла тишина. Меньше пахло сыростью, чаще пролетали птицы и больше пели. Он свернул влево, и поляна скрылась из виду, но ничего – веревка сзади шуршала по стволам. Впереди начиналась непролазная заросль, и он решил туда не соваться: вдруг порвется веревка. Куда ни посмотришь – лесу не было конца. Ему стало тесно и душно, небо застила густая зеленая темень.
      Кролик сидел на голом корне чуть не под ногами у Киншоу. Киншоу остановился. Он подумал: можно его убить. И мы его зажарим. Он и перочинный ножик захватил. А то – чего бы он зря болтал насчет охоты. Если кончатся запасы в ранце, а они все не найдут дорогу, им придетсяохотиться.
      Кролик его не замечал. Киншоу не дыша подошел еще на шаг. Зверек повернул голову и пугливо на него посмотрел. Он увидел, как у кролика дрожат ноздри. Глазки были очень блестящие и почти прозрачные. Киншоу бросился вперед, упал на кролика и прижал его к земле. Мягкое тельце задрыгалось, затрепыхалось и вдруг стихло. Оно было теплое. Киншоу вспомнил, как он трогал того, другого кролика. Он осторожно отвел руки, потом крепко обхватил кролика с обоих боков и приподнял. Лапки отчаянно задергались, и глазки, он увидел, налились кровью и выкатились от ужаса. Он понял, что не может его убить. Легче уж убить Хупера.
      Он нагнулся и отпустил кролика. На мгновенье тот так и замер, застыл, и на шерстке были примятины от его ладоней. А потом прыгнул в кусты, взбаламутив сухую листву.
      Тогда Киншоу свернул вправо и шел, пока хватило веревки. Его встречали дубы с огромными стволами, морщинистыми и серыми, как слоновьи ноги. А среди них, несчастные, корежились деревца, загубленные теснотой и тьмою, все в лишаях и, как в светлую замшу, одетые мхом.
      Киншоу думал: можно уйти. Бросить веревку и уйти куда глаза глядят.
      Он разволновался от этой мысли. Он будет один-одинешенек, вольный как ветер, без всякого Хупера и даже без всякого ранца. Он ни капли не боялся. За день он убедился, что в самой природе для него нет ничего страшного, с этим он сладит, он находчивый. Он уже хотел остаться один в лесу, ему открылся совсем новый мир.
      Но вот Хупер... Киншоу присел на траву и вспомнил, как того тошнило в воду. Хупер совсем не может один, тем более если что случится. Он от страха в штаны наложит, совсем ошалеет. И начнет носиться по лесу как полоумный. Киншоу понимал, что его нельзя бросить. Зачем-то Хупер за ним увязался. Хорошего мало, ведь он хотел от него избавиться. И потом, он еще боялся Хупера, он никак не мог его раскусить. Хупер хитрый, такой подведет, такому нельзя верить.
      И все равно Киншоу чувствовал, что он за него отвечает, и беспокоился за него. Он понял, что кое в чем важном он лучше разбирается, и если уж кто может найти дорогу из лесу, так только он. А сбежит он – и с Хупером может ужас что случиться, и он будет виноват.
      Он встал и пошел обратно, сматывая веревку в моток. Так он шел долго. Он думал: Хупер уже поймал рыбу и она, наверно, жарится на костре. Он проголодался. Ему вдруг ужасно захотелось поесть этой рыбы. Хупер, конечно, из всего сделает игру, а в общем-то – и правда, чем плохо?
      Он дошел до поляны, но Хупера сперва не заметил. Костер так и стоял незажженный. Он подумал: «Ох, черт, уперся один, еще заблудится, а потом ищи его. Ох, черт».
      Он сложил ладони рупором:
      – Хупер!
      Потом он заметил, что над краем берега торчит нога. Рыбу, значит, еще ловит.
      – Хупер, толку от тебя чуть, я бы уже десять штук наловил, больше даже, а ты...
      Он осекся.
      – Ох, господи!
      Хупер лежал ничком, и ноги торчали над берегом. На воде размывалось кровавое пятнышко, кровь, кажется, текла у него из головы.
      – Ох, господи, господи!..
      Киншоу встал на коленки и изо всех сил потянул Хупера за ноги. Он оказался здорово тяжелый, и его заклинило, не сдвинуть. Тогда Киншоу скользнул вниз, зашел в воду и поддел руками голову Хупера. На лбу оказалась большая шишка – он расшибся об камень. Из шишки и шла кровь. Но этот-то камень и держал лицо Хупера над водой. Киншоу, пыхтя, перевернул Хупера и потащил наверх. Он тянул его за ноги, а другой рукой придерживал, чтоб не скатывался. Он совсем замучился и, когда вылез из воды, даже заплакал.
      Хупер лежал на земле совсем тихо. Его лицо странно светилось. Но кровь уже не текла. Киншоу не знал, что делать. Хупер вряд ли особенно наглотался, но на всякий случай полагалось выкачать из него воду. И вообще непонятно было, дышит он или нет.
      Киншоу кое-как перевернул его на бок, стал стучать по спине и растирать ее широкими кругами – еще и еще. Все без толку. Потом наконец-то Хупер дернулся, перекатился на живот и стал дико давиться, хрипеть. Киншоу снова его перевернул и тут из носа и изо рта у него хлынули вода и рвота. Глаза у Хупера открылись и тут же закрылись.
      Киншоу что-то слыхал насчет того, как надо дуть в рот, качать вверх-вниз руки, но подумал, что раз Хупера вырвало, значит, он дышит. Глаза у него опять выкатились.
      В конце концов Киншоу, чуть не волоком, донес его до костра. Рубашка на Хупере и джинсы сверху промокли, хоть выжимай, и Киншоу сперва никак не мог их стянуть – Хупер был весь такой тяжелый. И они к нему прилипли. Потом Киншоу сообразил, как быть. Сам он тоже промок, но свитер и куртку он снял, когда ходил искать дорогу. Он натянул на Хупера свитер и укрыл его курткой. Больше он ничего не придумал. Хоть бы кто-нибудь еще тут оказался. Он испугался, что Хупер умирает.
      «Если б зажечь огонь, – он думал, – можно обсохнуть». Но он весь дрожал, и с него капало на коробок, и он никак не мог зажечь спичку. Когда одна наконец-то зажглась, он лег и стал дуть на прутья, чтоб загорелись.
      Он не сомневался, что Хупер умрет. Может, он только что упал, а может, сразу, когда Киншоу ушел с поляны. Он изо всех сил дул на огонь. Больше ему ничего не оставалось. Смотреть на Хупера он боялся, и сам он ужасно продрог.
      Если Хупер умрет, он виноват будет. Не надо было уходить. Ведь говорил ему Хупер, что надо держаться вместе. «Одному опасно».
      – Господи, господи! – У Киншоу вырвался задушенный всхлип.
      Но огонь уже занялся, вверх от прутиков побежали зеленые и рыжие струйки. Пришлось отодвинуться от дыма.
      Если Хупер умрет, если Хупер умрет, если... Он прямо не знал, что тогда будет. Он один останется – это уж точно. И зачем его сюда понесло, топал бы себе по дороге и уже бы добрался, куда надо, и ничего бы с ним не случилось. Хупер бы его не догнал, и все было бы хорошо. Пошел шестой час. Он смотрел, как пляшет огонь, и старался унять слезы.
      Когда он услышал, как Хупер давится рвотой, он весь дернулся, будто у него за спиной зашевелился мертвец.
      Хупер сидел, нагнувшись вперед. Киншоу подошел и сел на корточки рядом.
      – Ну вот, ну вот и ничего!
      Глаза у Хупера были открыты, но бегали-бегали, не могли остановиться.
      Киншоу сказал:
      – Видишь, костер горит. Двигайся поближе. Все нормально. Ты поправишься. Господи, я уж думал, ты умер, ты прямо как мертвый лежал.
      Хупер поджал коленки, съежился. Он сказал:
      – Я чуть не поймал рыбу. Правда. Я почти поймал, Киншоу, ты не думай, я ее чуть не поймал, только не так ухватил, она и вырвалась, а я...
      – Да ладно тебе. Подумаешь. Ну ее, эту рыбу. Ты лучше ложись, уснешь, может.
      – У меня голова болит.
      – Ну да, ты же об камень расшибся. Но я посмотрел, у тебя в общем-то ничего страшного.
      – И горло болит. Я пить хочу. Я хочу пить.
      Хупера опять затрясло.
      – Я тебе руками зачерпну...
      – У меня кружка есть. Я принес. Она в рюкзаке.
      Киншоу не сразу поднял рюкзачок, который так и валялся, где бросил его Хупер, когда полез купаться.
      Кружечка оказалась крошечная. Киншоу вытряхнул рюкзак на траву. Оттуда вывалилась еда, про которую уже говорил Хупер: печенье, помидоры, и конфеты, и соль в бумажном пакетике. А еще карта всей Англии, фонарик, карандаш и клейкая лента. Видно, Хупер второпях пошвырял в рюкзак что попало. На самом дне Киншоу нашел три маленьких белых таблетки. Они немного запачкались. Он их понюхал, потом лизнул. И решил, что это аспирин.
      – Знаешь чего, я дам тебе горячего попить. Поставлю кружку на огонь, и вода закипит. И я аспирин нашел.
      – Меня от него рвет.
      – Ну, сильней-то уж все равно не вырвет. Тебе полезно. У тебя голова пройдет. Я знаю, я положу туда желе, у меня кубиками, оно растает и получится как сахар.
      Киншоу сам пришел в восторг от своей затеи, и у него отлегло от сердца, потому что Хупер, оказывается, и не думал умирать. Он побежал к реке и зачерпнул кружкой воду. Потом он вытащил из своего ранца пару носков и один намотал на ручку кружки. И осторожно поставил ее на огонь.
      Хупер сказал:
      – Ты сто лет пропадал. Нашел дорогу?
      – Не знаю. – Он решил лучше соврать. Боялся, что Хупер снова начнет вопить и кидаться.
      – Нашел. Я знаю, ты нашел. Киншоу, скажи, мы где?
      Киншоу сидел на корточках у костра и молчал.
      – Только попробуй удрать. Только попробуй еще уйти искать дорогу. Я тебя убью.
      Киншоу поглядел вокруг. Он сказал мирно:
      – Успокойся. Если хочешь знать, никакой я не нашел дороги. Я понятия не имею, где мы.
      И снова стал следить за водой в кружке.

      – Киншоу, уже темнеет.
      – Вижу.
      – Асколько времени?
      – Свои часы иметь надо. Я не нанялся тебе время говорить.
      – Папа мне на рождество часы подарит. Золотые. С римскими цифрами. И число будут показывать. И в темноте можно смотреть. Дико дорого стоят. Пятьдесят фунтов, что ли. Даже дороже.
      – Ври больше. Таких и часов-то не бывает.
      – Нет, бывают, бывают! И за сто фунтов бывают, и еще дороже. Много ты понимаешь!
      – Никому отец не станет часы за пятьдесят фунтов покупать.
      – А мой купит, потому что он говорит, я для него важней всего на свете. Он мне что угодно купит.
      Киншоу умолк, сраженный самонадеянностью Хупера.
      День выцветал и выцветал, он высасывал краску из кустов и деревьев, пока все кругом не стало как старая фотография – блекло-бурым. Было очень тихо. И еще совсем тепло.
      – Ну ладно, сколько времени?
      – Девятый час. Почти двадцать минут.
      Киншоу почесал голову.
      – У тебя гниды.
      – Это комары кусаются.
      – А надо сделать костер побольше, и они отстанут. Комары огня не любят.
      – Нет, это они от дыма дохнут.
      – Ничего они не дохнут, просто они не любят огня и улетают.
      – Нет, дохнут, даже видно, как падают. Они задыхаются.
      – Еще мотыльки налетят.
      – Ну, хватит. Дались тебе эти мотыльки.
      – Если хоть один мотылечек по тебе поползет, ты сразу уписаешься со страху.
      – Я говорю – хватит.
      – Ага, испугался!
      – Отстань.
      – А по правде?
      – Что?
      – Боишься?
      – Чего мне бояться?
      – Ну вообще. Вот темно будет.
      – Не боюсь.
      Хупер всматривался ему в лицо и соображал, врет Киншоу или нет. Он сидел у самого костра.
      – У тебя шишка вскочила. Темная.
      – Все из-за тебя.
      – Что глупости болтаешь. А болит?
      Хупер поднял руку и внимательно ощупал шишку.
      – Когда надавишь – больно.
      – Ой.
      Киншоу все расчесывал комариные укусы.
      Он сам поймал рыбу. Сперва он собирался проткнуть ее ножиком, но когда вытащил из воды – не смог. Еще не сразу умрет, и вдобавок он в крови выпачкается. Если, конечно, у рыб есть кровь. Тут он сомневался. Непохоже вроде.
      Рыба попалась большущая, в темных полосах поперек живота. Киншоу пришлось просто оставить ее колотиться на траве, а самому отойти.
      – Где она?
      – Сейчас умрет.
      – Надо было разрезать.
      – Сам попробуй.
      – Мне плохо. У меня голова болит.
      – Ах, утрись слюнявчиком!
      – Я чуть не умер, потому что ты ушел и меня бросил, вот умер бы я, и ты был бы убийца, нечего одному в лес уходить. – Хупер все больше себя жалел и под конец даже всхлипнул.
      – Отсохни, ты же не умер, подумаешь, ударился.
      – Сволочь ты.
      Киншоу вытаращился на него, в бешенстве от такой несправедливости. Но он не знал, как обрезать Хупера, и смолчал.
      – Рыбу не оставляют задыхаться. Это все равно что убийство. Это ужас.
      – Почему? Не все равно – так или ножом?
      – Нет, не все равно, каждый тебе скажет. Так ей хуже. Ты сволочь.
      Киншоу отошел за валежником для костра. Когда он подошел к рыбе, она была уже дохлая. Он старался не думать о том, как она билась и извивалась без воды. Он ее подобрал. Она была тяжелая и скользкая.
      – Теперь голову надо отрезать.
      – Нет, не буду я, я ее палкой проткну. Получится вертел. Так делают.
      – А кишки! Их же не едят.
      Киншоу засомневался. Потом сказал:
      – Мы с нее будем куски срезать, А кишки – пусть. Мы до них не доберемся.
      – А вдруг она ядовитая?
      – Ядовитых рыб не бывает.
      Но рыба получилась невкусная. Кожа на ней вся сгорела, а сразу под кожей она осталась холодная и сырая. Хупер откусил кусок, чуть-чуть пожевал и выплюнул обратно в траву. Киншоу больше съел. Но в конце концов загорелась палка.
      – Дикая гадость. Ты, Киншоу, ничего не умеешь.
      – Жарил бы сам.
      – Ты должен за мной ухаживать. Я больной.
      – Ах, какая малышка, тю-лю-лю!
      – Вот погоди, погоди...
      Киншоу открыл свой ранец и рюкзак Хупера, и они съели немного печенья и почти все помидоры.
      – Завтра буду паек выдавать, – сказал Киншоу. – Всю еду буду делить. Ее ненадолго хватит.
      – А потом что?
      – Потом мы уже выйдем.
      – А если нет?
      – Выйдем!
      – И зачем мы только сюда пришли!
      – Тебя никто не просил, сам увязался.
      – Это мы из-за тебя заблудились.
      – Ничего подобного. Это ты начал носиться как идиот.
      Вдруг, сразу, погас день. Только что Киншоу смотрел наверх и видел в дальней высоте светлые щелки неба, а через минуту они исчезли. Трещал и прыгал огонь.
      – Они уже домой едут, – Хупер сказал. – В поезде сидят.
      – Наверно.
      – Скоро нас искать начнут.
      – Нет, не будут они. Сегодня не будут.
      – Почему это? Еще как будут.
      – А с чего они догадаются, что нас в постелях нет? Вернутся поздно и не посмотрят даже.
      – Миссис Боуленд скажет.
      – Нет, она в четыре уходит. Она подумает, мы гулять пошли или еще куда. Ей-то что? Никто и не узнает.
      – Твоя мать всегда приходит к тебе прощаться. Знаю. Сам слышал. Целует на ночь, как маленького.
      – Заткни фонтан. Вовсе она не всегда приходит.
      – Нет, всегда. Мм. Чмок, чмок. Тю-лю-лю. Ах ты моя пуся, ах ты моя киса, мой паинька. Мамочка любит свое солнышко. Баю-баюшки-баю, спи-усни. И так каждый вечер.
      – Ну да, у самого-то матери нет!
      Но Хупер и бровью не повел.
      – А на кой она мне?
      – Ну ты скажешь!
      – Когда отец есть – лучше. У кого нет отца, тот дерьма не стоит.
      Киншоу встал и подошел к костру поближе. Хупер на него посмотрел. В правой руке Киншоу держал длинную толстую палку. На секунду оба замерли. Он увидел, как у Хупера вылупились глаза.
      – Попробуй только стукни!
      Киншоу поглядел на него с презреньем и швырнул палку в огонь. Пламя взвилось и бросило тень Киншоу в траву.
      – Ты отодвинься-ка, а то еще загоришься.
      Но Хупер все сидел, уставясь на пламя. Потом, будто между прочим, спросил:
      – Твоя мать много за мужиками бегала?
      – Да ты что-о?
      – Ну, она же бегает за моим отцом.
      У Киншоу кровь бросилась в лицо. Его так и обожгло, все внутри горело. Он подумал: «Дурак я, надо было его треснуть, раз, раз, всю башку бы ему расшибить».
      А Хупер оперся на локоть и смотрел на него в пляшущих бликах костра – нахально, со злорадной ухмылкой.
      – А думаешь, зачем вы сюда приехали? Она на моем отце жениться хочет. Он богатый.
      – Врешь, врешь, врешь! Подумаешь, твой отец, да он ей нисколько не нравится. Она его ненавидит просто.
      Хупер улыбнулся.
      – Ты кой-чего не понимаешь, а я...
      – Чего ты понимаешь-то?
      – Какая разница? Уж не сомневайся.
      – Больно ей нужен твой отец.
      – Слушай, Киншоу. Женщины все такие, Если она без мужа, она ищет, кого бы подцепить.
      – Зачем?
      – Ну, чтоб деньги ей давал и чтобы дом был и всякое такое. Вот зачем.
      Киншоу медленно побрел от костра прочь. Ему надоело спорить, слушать разные глупости. Это Хуперу лишь бы спорить. И все – правда, он знал, что все правда.
      Ох, как он ненавидел теперь маму, больше даже, чем Хупера. У него все как-то жутко сжалось внутри. Ну вот, и Хупер знает. «Ты кой-чего не понимаешь, а я...»
      И что тут остается? Только сбежать. Все папа виноват, не умер бы – и не началось бы, что вечно у них нет денег и надо жить по чужим домам. В школе и то не было покоя. Там пронюхали, что он – Н. П. Г. – на попечении государства, то есть уже не платит за ученье. Мама сама тоже много ему напортила. Являлась в школу на актовые дни, на соревнования, вся в серьгах и в жутких этих своих блестящих платьях и мазалась помадой на глазах у изумленной публики. Брейс прямо в глаза ему сказал: «Ну, твоя мать – вообще».
      Лучше б она умерла вместо папы.
      Тьма стала плотная, как войлок, все кругом окутала, он боялся взглянуть туда, где деревья. Теперь он дождется – что-то случится, раз он так подумал про маму. Когда кому-нибудь пожелаешь смерти, тебя как-то услышат, и тогда ты дождешься. Что-то случится. Неизвестно что. Но вот он опустил глаза и увидел при свете костра бородавку на левой руке. Так что уж точно.
      Хупер уснул. Он свернулся калачиком и сосал большой палец. Киншоу, из-за ссадины, отдал ему свою куртку вместо подушки.
      После того как вытащил Хупера из воды, он почти перестал на него злиться. Хупер сделался как-то важнее: ведь он чуть не умер. Он еще как мог умереть, если б только вода дошла до лица или если б он посильней ударился. Может, он даже еще и не выживет. Когда вымокнешь, ничего не стоит схватить воспаление легких. Или с головой от удара что-нибудь будет. Ничего неизвестно.
      Киншоу уже стал думать: мало ли что Хупер болтает про маму, не все ли равно. Хупер вредный, он вечно спорит, как дурак, как маленький, или норовит сказать или сделать такое, чтоб его напугать. Ладно, чего уж, раз вместе заблудились. Связаны одной веревочкой. И больше никого нет.
      Хупер ворочался во сне, сучил ногами. И все сосал большой палец. Киншоу на него смотрел. «Уорингс», Красная комната, мама и мистер Хупер, ненависть как будто были сто лет назад, он почти ничего и не помнил. Все там, за лесом, было как будто ненастоящее.
      Костер догорал. Он стал красный как кровь и совсем низкий. Потом начались звуки. Далеко-далеко взвыла лисица. Киншоу подумал: как волк. Ну да, лисы похожи на волков, но они не такие опасные. На новое завыванье ответили тявканьем, уже близко.
      Он подумал: «Глаза, глаза, сейчас засверкают глаза». Он озирался. Сплошная темень. Ничего. Но потом по лесу пошло странное кочевье, шорохи, шелесты, всплески. Скрипели ветки. А Хупер спал, только время от времени ворочался и постанывал.
      Киншоу подумал: вот бы сунуть голову под одеяло. А так – хоть жмурь глаза до боли, все равно не спрячешься, и чуть их приоткроешь – смотришь в темноту. Одеялом бы можно укрыться, заслониться от всего. И будь что будет.
      По лесу кто-то колобродил. Киншоу обмирал. Он без конца оглядывался. Костер бросал тени и редкие вспышки во тьму. А то совсем убывал, и прутья осыпались нежными кучками пепла.
      Киншоу опять лег, стащил с себя свитер и натянул его на лицо. Но оказалось – ничего хорошего, трудно дышать. Он немного полежал так, нюхал собственный душный, горячий запах и ничего не слышал. Но скоро пришлось высунуть голову и глотнуть теплого ночного воздуха. Потом он уткнулся лицом в ладонь, ухом в плечо, а другой рукой прикрыл другое ухо. Снова тявкнула лисица. Он все слышал. Вот сова зловеще прошумела крыльями и припала к траве, высмотрела там что-то. Они раньше видели, как ястреб догнал в воздухе птичку, поймал, схватил когтями и удушил прямо на лету.
      Потом в лесу стало очень тихо.
      И тогда у Киншоу все захолонуло внутри. Захотелось плакать. И не к кому пойти, некому сказать. За Хупером ухаживать надо. Самим отсюда им ни за что не выбраться, и, наверно, их никогда не найдут. Так они и умрут здесь. Он вскинулся – испугался, как бы не погас костер. Спичек мало осталось.
      И еще он думал про маму и мистера Хупера. На кой мы им сдались. Бросят нас, и дело с концом. Правда, Хуперу отец говорил, что он для него важней всего на свете. Да кто его знает. Все ведь меняется. Наверно, нет никакой надежды.
      Он опять услышал, как кричит сова. И еще долго не мог уснуть.
      Он проснулся, когда тьма и не начинала редеть. Он тут же сел и открыл глаза. Сердце у него прыгало. Он сразу вспомнил, где он. И с чего это он проснулся? На поляне было очень тепло и очень тихо. Костер совсем догорел, только красно светились головешки. Киншоу кое-как поднялся и стал размахивать руками – они у него затекли. И тут он услышал Хупера.
      Тот лежал на боку, а теперь бросился навзничь и понес, понес что-то жалобное и несуразное. Голова моталась по земле из стороны в сторону.
      – ...Не надо, не надо. Нет, нет! Это нечестно, нечестно, ох, не надо... Мамочка! Мамочка! Мамочка!.. – Вдруг причитанье пошло на крик, и он сел, не просыпаясь, и начал колотить ногами. – Мамочка! Мамочка! Мамочка!
      Киншоу подошел и встал рядом на коленки.
      – Проснись, – сказал он, сперва неуверенно, потом гораздо громче. – Все нормально, Хупер, да ты проснись! Все нормально. Ну! Просто мы с тобой в лесу. Это же я, посмотри. Хупер! Проснись.
      Хупер все кричал. Лицо у него горело – и даже шея. Голос эхом отдавался от деревьев и далеко раскатывался по лесу. Киншоу стало страшно.
      – Не надо, не надо, нет, нет!
      Киншоу не знал, что делать. Он нагнулся и шлепнул Хупера по лицу – раз и другой.
      – Молчи!
      Пощечины вышли звонкие. Он подумал: «Вечно я его луплю». Он даже сам испугался, вскочил и отбежал.
      Хупер умолк. Он открыл глаза и сперва дико озирался, а потом заплакал. Киншоу снова подошел.
      – Слушай, все хорошо, я тоже не сплю.
      Хупер взглянул на него не соображая, в каком-то недоуменье. Потом снова лег и закрыл рукой глаза.
      – Мне жарко. Голова болит. Мне жутко жарко. – Слезы потекли между пальцами. Он стал сбрасывать джемпер.
      – Ты не надо лучше.
      – Жарко, не могу, я весь мокрый.
      – Но ведь же ночь, ты простудишься.
      Хупер постанывал.
      – Тут одна штучка аспирина осталась, – сказал Киншоу, – я воды принесу. Может, тебе лучше станет. Может, уснешь.
      Хупер не ответил. Киншоу взял жестяную кружку и сквозь тьму пошел к реке. Он встал на коленки. С реки поднимался чудесный дух прохлады, и сладко и мокро пахла трава. Вода журчала преспокойно, мирно. Он растянулся на земле, лицом в траву, и закрыл глаза. Его пробрал холод. На дереве ухнула сова, но теперь он нисколько не испугался. И опять все стихло.
      – Киншоу! – Хупер чуть не плакал со страху.
      – Иду!
      Он зачерпнул кружкой воду и немножко отпил, а остальное выплеснул на лицо и на голову. Лечь бы в реку и лежать и лежать, а вода пусть течет и течет.
      Он зачерпнул еще кружку, нашел в рюкзаке последнюю таблетку и дал Хуперу. Потом поправил костер. Валежник, который он натаскал с вечера, почти весь кончился.
      – Мне жарко, – сказал Хупер снова.
      – Наверно, у тебя температура. Поэтому.
      – У меня зимой воспаление миндалин было. В школе. Дико высокая температура была. – Он макал в кружку пальцы и мочил лицо.
      – Ничего, обойдется, – сказал Киншоу. Но сам он в этом сомневался.
      Костер почернел, потому что новые сучья снизу еще не занялись. Киншоу сидел у костра, он слышал голос Хупера, но его не видел. Он сказал:
      – Если к завтраму не выздоровеешь, придется тут остаться.
      – Ну вот еще.
      – А чего без толку во все стороны тыкаться?
      Хупер шмыгнул носом.
      – В общем-то, за нами все равно придут. Даже лучше сидеть на месте, так нас найти легче.
      – Не найдут они нас. Он на сколько миль тянется, лес этот. Он же громадный. Где уж тут найдешь.
      – Собак пригонят.
      – Каких еще собак?
      – Ищеек. Из полиции.
      – Думаешь, они в полицию заявят?
      – Могут и заявить.
      Сам-то помнил, что он вчера решил. Что мама и мистер Хупер искать их не станут. Он и сейчас так думал.
      – Ох и влетит тебе, когда нас найдут, – сказал Хупер. – Все ведь из-за тебя.
      Киншоу вздохнул. Ветер шептал в листве и не приносил прохлады. Вот он стих, и не осталось ни шороха, вообще ни звука.
      Хупер спросил:
      – Что делать будешь?
      – Когда?
      – Когда за нами придут. Снова удерешь?
      – Не знаю. Не думал пока.
      – Погоди, тебя еще в колонию упрячут.
      – За что? Что я сделал?
      – За то, что сбежал.
      – Ну и подумаешь, кому какое дело, если человек сбегает?
      – Нет уж, извини. Возвращают, как миленького. И мы из-за тебя заблудились.
      – Я же не нарочно.
      – И меня в лес затащил.
      Киншоу так и подскочил от ярости.
      – Брешь ты все, врун проклятый! Неужели ты. такое будешь говорить!
      – И скажу.
      – Да кто тебе поверит? Ты сам за мной увязался, больно ты мне нужен, я от тебя отделаться хотел. – Он чуть не расплакался с досады. Мало ли что Хупер наплетет, и ему могут поверить. Просто смех, если они поверят, будто он подбил Хупера бежать. Просто смех, а все равно могут поверить.
      – Я убежал сам по себе, – сказал Киншоу, – а ты просто обезьяна несчастная, и тебе больше всех все надо.
      – А вот и нет. И мне тут не нравится. Хочу домой. Не хочу потеряться.
      – Да утрись ты, плакса! Думаешь, ты умный больно, привык тут командовать. А сам прямо как маленький.
      – Хочу домой!
      Киншоу к нему подошел. Ему уже стало невмоготу, но он сказал, даже мирно:
      – Брось ты, ну чего ты такая зануда? Хватит нюни распускать. Какая разница – как мы сюда попали? Главное – мы тут и заблудились, значит, надо ждать, пока кто-то придет. Просто ты больной, вот тебе и страшно. Это от температуры.
      – А вдруг я умру?
      – Не умрешь.
      – Ну, а вдруг? А, Киншоу? Что тогда?
      Киншоу уже и сам про это думал. Что они оба умрут. Но вот если выговорить такое вслух – получается дико.
      – Глупости. Ну, голову расшиб, ну, вымок. От этого не умирают.
      – Мне плохо. Меня знобит. Я замерз.
      – На вот, надень мой свитер. – Он быстро стянул с себя свитер и бросил на землю.
      – Он пахнет, – сказал Хупер, – тобой пропах.
      – Надевай. А потом еще куртку наденешь. Мне не холодно. Я у костра погреюсь.
      Он увидел, что Хупер весь дрожит. Он стал бледный, как смерть, а глаза так и горели в темных глазницах.
      – Киншоу...
      – Чего?
      – Не уходи.
      – Я сказал, мы тут останемся.
      – А вдруг ты передумаешь. Ты не передумаешь, нет? Не уйдешь опять искать эту дорогу?
      – Нет, сейчас точно не уйду.
      – Нет. Совсем. Я не хочу один.
      – Может, утром. Погляжу с другой стороны. С веревкой.
      – Нет, не надо. Не бросай меня тут.
      – Ничего с тобой не будет.
      – Нет, нет, нет! Останься. Ты обязан! А то я все скажу. Что ты ушел и меня бросил.
      – Ну ладно.
      – Что?
      – Не пойду.
      – Честное слово?
      – Да.
      – И зачем я только за тобой пошел?
      – Ну, теперь-то чего уж.
      – Ты не можешь уйти и меня бросить.
      – Я же сказал.
      – Тогда почему я не слышал?
      – Не уйду. Ты прямо как маленький.
      – Я спать не буду, буду за тобой следить, глаза не закрою, и ты никуда не уйдешь – я все увижу.
      – Я же сказал: не уйду, не уйду, не уйду. И хватит сопли распускать.
      – Нет, ты скажи: «Даю честное слово». Ну!
      У Киншоу лопнуло терпенье. Он ведь уже дал честное слово.
      – Нет, ты скажи, а то не считается. Ну, скажи!
      Киншоу посмотрел на него даже с интересом. Он понял, что Хуперу плохо. Что он перепугался. С ним ужас что творилось. Он его таким еще никогда не видел. Ио все равно.
      – Слушай, ты всегда такой трус? И в школе?
      – Нет, не трус, никакой я не трус. Просто я тебе говорю, что ты должен сказать, и все.
      – Ты струсил.
      – А сам-то?
      – Но я не стану реветь, как ты. Трясучка несчастная.
      – Ничего не трясучка. Я тебя ненавижу.
      Киншоу подальше запихал в костер большой сук. Он уже сам удивлялся, что это на него нашло, зачем надо было подначивать Хупера, свою власть проверять, что ли. Сейчас Хупер и так поджал хвост. Просто захотелось лишний раз в этом убедиться. И тошно стало, что Хупер так хнычет и клянчит.
      Но тут Хупер сказал тихо:
      – Если ты смоешься, а они придут и меня найдут, а потом тебя найдут, я тебя убью, я...
      – Ну – что?
      – Ничего. Вот погоди.
      – Ах, напугал!
      – Еще как напугаю. Уже напугал. И убежал-то ты со страху.
      – Ври больше!
      – Да, со страху. Плакал, когда ворону увидел, несчастную птицу какую-то! Плакса-вакса!
      – Отцепись.
      – Если только удерешь...
      – Ох ты, господи, да сказал же я тебе, что убегать не собираюсь.
      – А тогда дай честное слово.
      Киншоу вскочил. Его уже мутило от одного голоса Хупера. Он заорал:
      – Заткнись, слышишь ты? Заткнись! Я тебе башку расшибу, всю морду разукрашу, если ты сейчас же не заткнешься!
      Хупер от изумленья сразу смолк. Он приподнялся на коленки и хотел отползти. Киншоу сел на него верхом.
      – Ну, теперь заткнешься?
      – Да. Я...
      – Только пикни еще – изобью. Ты больной, так что я тебя одной левой сделаю. Заткнись лучше.
      – Нет, ты не станешь, ты не будешь... – И Хупер опять заревел от страха.
      Киншоу секунду смотрел на него. Ему хотелось его стукнуть. Потом он повернулся и зашагал прочь. Он испугался того, что натворил, испугался, что у него вырвалось такое. Он ведь чуть не излупил Хупера, чтоб только не вредничал, не ныл, не приставал. Он сам ужаснулся, что дошел до такого бешенства.
      Он побрел по поляне, поддавая ногами корни, вороша листву. Где-то рядом какая-то зверюшка хрюкнула, а потом взвизгнула, предупреждая своих.
      Немного погодя он медленно побрел обратно, растянулся возле костра и глядел в его красное нутро, пока глаза не разболелись. Он теперь был как будто весь пустой, но зато успокоился. Не тронет он Хупера. Потрескивал, полыхал костер. Хорошо возле костра. И возле реки хорошо. Правда, он отдал Хуперу все свои вещи, так что сучья и сухие листья кололись через рубашку и джинсы.
      Он окликнул:
      – Хупер?
      Тот не ответил.
      – Как ты там?
      – Заткнись.
      Киншоу дрогнул. Ему стало стыдно. Он вспомнил, как Хупер кричал: «Мамочка, мамочка». Его это особенно поразило.
      – Да не стал бы я тебя бить.
      И сразу он понял, что теперь – все, опять он отдал мяч Хуперу. Но все равно он сильней, он тверже, он не такая сопля, как Хупер. И ничего, как-нибудь обойдется. Больше не надо будет убегать, во всяком случае, из-за Хупера. Не то чтобы они поменялись ролями, но что-то все же переменилось. Киншоу теперь поверил в себя.
      Вслух он сказал:
      – Слушай, Хупер, ты не волнуйся. Будем тут вместе, пока за нами придут.
      Хупер не шелохнулся. Он тихо лежал в темноте. Но Киншоу его слышал. Он старался не думать про то, что будет, если за ними никто не придет.

      Они пришли. Уже совсем утром.
      Оба не спали давно, с самого рассвета. Как только стало светать, вокруг защебетали птицы, их было полно на каждой ветке. Значит, они и ночью тут сидели, только помалкивали.
      Киншоу подумал: ну вот, уже сутки. Но как будто год прошел, даже пять. Все, что было до леса, отступило в такую даль, что и не упомнить.
      Он посмотрел на Хупера. Тот не спал и лежал на спине с открытыми глазами.
      – Пойду сучьев соберу. А то погаснет.
      – Ну и пускай.
      – Нет, спичек полкоробка осталось. А неизвестно, сколько нам еще тут быть. Чего же разбазаривать.
      Хупер сел, а потом, немного пошатываясь, встал на ноги. Он сказал:
      – Ну, все прошло. Теперь нормально.
      – А там у тебя позеленело – где ушибся.
      Хупер ощупал ушибленное место.
      – Шишки нет.
      – Нет. Пойду за сучьями.
      Тумана не было. Рассвет проник лес насквозь и как муаром одел стволы. Сперва бледный, серый, он понемногу желтел, потом набрался золота и пошел рыжими пятнами понизу, там, где лежали сухие листья.
      Киншоу бродил, собирал сучья и слушал, как чирикают птички. Всю ночь тут таились, стерегли его, что-то затевали, следили за ним во все глаза, держали в страхе.
      А солнышко все открыло, суетились птички и букашки, кипела жизнь. Он вздохнул, наконец-то легко, всей грудью.
      – Пойду искупаюсь, – он сказал попозже. Они поели на завтрак помидоров и печенья. Хупер растянулся на траве в солнечном ромбе. Одежда на нем была как жеваная. Прямо рядом с ним, под кустом, дрозд колотил улитку о ровный камень – норовил разбить раковину. Хупер следил за ним не отрываясь.
      – А ты лучше не лезь в воду. В тебе небось еще простуда сидит.
      – Я выздоровел.
      – Смотри.
      – А в общем-то мне и неохота купаться. Сейчас вот возьму печенье и погляжу, подлетит эта птица за крошками или нет.
      – Не подлетит она.
      – Почему это?
      – Потому что дикая. Не в саду ведь.
      – Дурак, птицы все дикие, всегда.
      – Не подлетит она, раз ты тут.
      – А вот посмотрим.
      – Только еду зря переводить. Нам ее беречь надо.
      – Я же ей одни крошки дам. И чего ты везде суешься, Киншоу.
      Но говорил Хупер беззлобно и не отрывал глаз от птицы.
      Киншоу разделся, пошел и лег в реку, на самое мелкое место. Камни холодили ему плечи и зад, но были гладкие, не кололись. Его обмывала вода, текла и текла, расходилась, сходилась. Он подвигал ногами, как ножницами. Свет делался лимонным, цедясь сквозь листья в вышине. Они все время тихонько подрагивали. Две птицы – одна белая, одна черная – раздвинули их и взвились в высокое небо.
      Киншоу закрыл глаза. Плавать ему не хотелось, вообще не хотелось шевелиться. Он думал: до чего здорово, до чего здорово. Хупер все следил за дроздом. Тот наконец добыл улитку из разбитой раковины.
      Везде, везде ворковали голуби.
      И тут он услышал первый крик. Залаяла собака. Сперва далеко, но они очень быстро приближались. Раз-два – и очутились совсем близко. Хруст-хруст-хруст – хрустели кусты. Они уже подходили к самой поляне, но слов пока было не разобрать. Собака снова залаяла.
      Он открыл глаза и увидел, что Хупер сидит и на него смотрит.
      – Идут.
      Киншоу не ответил, не шелохнулся, только снова глаза закрыл.
      Он лежал, его обмывала вода, и он думал: «Ну их, не надо, пусть бы нас не нашли. Хоть пока бы. До чего тут здорово. Никуда не хочу отсюда».
      Ему даже Хупер уже не мешал. В лесу он ему не мешал. Тут совсем другая жизнь. Ну, не нашли бы они дорогу – так умерли бы или бы выжили. Но ему именно так хотелось. Уйти, все переменить. И вот за ними идут, их заберут – обратно.
      На мгновенье он просто ужаснулся. Потом вспомнил, что было со вчерашнего утра с Хупером. Все и так переменилось. Может, наладится еще.
      Опять раздался крик. Когда он снова открыл глаза, он не увидел деревьев и солнца: их заслоняла чья-то голова.

      Это все Киншоу, все Киншоу, он меня в воду столкнул.
      Киншоу дернулся как ужаленный, потрясенный таким наглым предательством.
      – Врешь, врешь! Это не я, меня и не было даже, я до тебя пальцем не дотронулся, ты сам!
      – Он меня сзади толкнул.
      – Врешь, врешь, врешь!
      – Чарльз, ну как ты разговариваешь? Что за тон?
      – Не трогал я его!
      – Но для чего бы тогда Эдмунду выдумывать? Я уверена, что ему совершенно незачем говорить неправду.
      – Ну да! Этот врушка проклятый, этот подлюга что хочешь наговорит. Я его не трогал!
      – Что это еще за выраженья? Мне очень за тебя стыдно.
      Они сидели в малой столовой. За открытым окном гудел от пчел и зноя и пестрел цветами сад. Киншоу хотелось поскорей отсюда вырваться.
      – Я бы насмерть мог разбиться, правда? Так голову об камень расшиб! Мог умереть.
      – Нет, миленький. Вряд ли. Ты об этом не думай. Но, конечно, ты перенес ужасный испуг.
      – А он как сядет на меня и давай лупить. Уже потом. Лупит и лупит.
      Киншоу смотрел, как его мать склонилась над Хупером, изучая синяк. Он думал: ненавижу. Ненавижу обоих. Хупер отводил от него глаза.
      Киншоу начал:
      – Он рыбу ловил, руками, и поскользнулся. Упал и голову расшиб, вот и все. А меня тогда и не было даже.
      Он заглотнул конец фразы. Оправдываться – толку чуть. Все молчали. Мама с мистером Хупером стояли бок о бок у кухонного стола, оба с каменными лицами. Киншоу отвернулся. Пусть чему хотят, тому и верят. Они сказали – он во всем виноват, во всем, он первый убежал в лес, это его затея. Хупер не виноват, он только пошел за ним. Ну, а почему он убежал – им и дела мало. Жажда приключений, они сказали, глупая выходка. И как им объяснить, что он уйти хотел насовсем, навсегда.
      Он побрел к двери.
      – Чарльз, постой. Гулять тебе нельзя.
      Он запнулся.
      – Возьми книгу и отправляйся к себе в комнату.
      – Зачем? Я же чувствую себя хорошо.
      – А тебе не приходит в голову, что это за то, что ты вел себя нехорошо?
      – Нет, ничего я не вел, неправда, я его не трогал.
      – Ах, сейчас не об этом речь. Я имела в виду, как это гадко вообще – убежать и еще подвести Эдмунда.
      – А зачем он пошел, я его не звал.
      – И вдобавок вы перенесли ужасный испуг.
      – Ну, я-то не перенес.
      – Незачем говорить дерзости и глупости, даже если тебе кажется, что ты очень храбрый. Уж я-то, наверное, знаю, что для тебя лучше.
      – Со мной все нормально.
      – Не говори «нормально», Чарльз, сколько раз тебя просить? Так вот, детка, тебе уже сказано – иди к себе в комнату. И что это за манера – дерзить и спорить? Тебе, в конце концов, всего одиннадцать лет. Ты бы хоть мистера Хупера постеснялся.
      – А почему гулять-то нельзя?
      – Потому что на тебя невозможно положиться. Неизвестно, что ты еще выкинешь. Я безумно огорчена, ты и представить себе не можешь, в каком мы сейчас состоянии и что мы вчера пережили, когда вернулись домой, а вас нет. Ну вот. Ты должен остаться в комнате и отдохнуть.
      Мистер Хупер откашлялся.
      – Может быть, во что-нибудь поиграть, – высказался он наконец, – в шашки, например... Наверное, им неплохо пойти в гостиную и поиграть в тихую игру, скажем, в шашки.
      – Ну вот еще!
      – Чарльз!
      – Не играю я с ним в шашки! Я с ним вообще не играю!
      – Чарльз, я запрещаю тебе разговаривать в подобном тоне. И немедленно извинись перед мистером Хупером. И перед Эдмундом. Как это можно? Он же твой друг.
      Киншоу захотелось завизжать и орать и орать им обоим в лицо, пока до них, наконец, дойдет. Он сказал:
      – Если хотите знать, так я бы обрадовался, если б он размозжил башку об этот паршивый камень, жалко, что я рано вернулся и его нашел, без меня бы он умер, и хорошо бы, и лучше б он умер!
      Миссис Хелина Киншоу рухнула на стул, и с губ ее сорвался стон.
      Киншоу сам ужаснулся.
      – Я же говорил, говорил, он меня толкнул, он хотел, чтоб я разбился!
      – Я тебя не трогал, Хупер, сам знаешь, и заткнись!
      – Он меня все время лупил, так мне наподдавал!
      – Врешь ты все, врушка несчастная! – и Киншоу бросился на него.
      – Ну-ну!
      Мистер Хупер его удержал. Длинные, костлявые пальцы мистера Хупера вцепились в руку Киншоу.
      – Скверное поведение, очень скверное, – сказал он. – Удивляюсь, как вам обоим не совестно?
      – Все равно он хулиган! – как маленький проскулил Хупер.
      Киншоу вырвался от мистера Хупера. Он чуть не плакал, ведь тут хоть бейся головой об стенку. Он не мог сказать: я за ним ухаживал, вытащил его из воды, откачал, отпоил, отдал ему свитер, я ему вообще все отдал, я дрожал, как бы он не умер, я ему говорил: все хорошо, все нормально, ты только не бойся, ты потерпи, Хупер. Меня и не было, когда он свалился, я его не трогал, даже когда он орал, а я хотел, чтоб он перестал, не трогал я его. Все неправда.
      Ничего этого он не сказал. Он смотрел, как Хупер сидит на стуле в малой столовой, и сам себе удивлялся. Он терпел его пока мог, до последнего. А теперь прямо взял бы и убил.
      Он понял, что просто они его не знают, никто, они понятия не имеют, о чем он думает, их можно купить на любое вранье Хупера. И ведь врет-то он так нахально, ни на что не похоже, просто смех, сразу ясно, что врет. А они верят, до того они, выходит, мало его знают – ну, и верят. Киншоу показалось, что они далеко-далеко и он совсем один. Вот ведь думаешь, как будто тебя знают, должны бы знать. Но даже мама его не знала. Смотрела на него – и видела совсем другого человека. Она не знала, что у него на уме, она по-настоящему никогда ничего про него не знала.
      Хупер – барахло. Теперь уж он убедился. О перемирии не могло быть и речи. Киншоу вдруг страшно устал.
      – Пусть лучше оба идут наверх...
      Миссис Хелина Киншоу хлюпнула носом и высморкалась.
      – ...По-моему, это самое разумное. Оба в ужасном состоянии. Но, естественно, если вы против...
      – Нет, что вы! О, я просто в отчаянии, даже плохо соображаю, раскалывается голова. Не знаю уж, как мне извиниться за Чарльза, я просто ума не приложу...
      – Ну-ну, ничего, уже все в порядке.
      – О, как вы снисходительны! Чарльз, глупенький, ничего не ценит, зато я, я...
      Киншоу думал: замолчи ты, замолчи, замолчи. Ему хотелось тряхнуть ее за плечи, чтоб перестала плакать и так говорить с мистером Хупером. Ему было стыдно и тошно.
      – Итак, отправляйтесь по комнатам. По-моему, с нас со всех довольно. Вполне. Эдмунд...
      – Дайте мне аспирина. У меня опять голова болит.
      – Сейчас, миленький. – Миссис Хелина Киншоу вскочила со стула. Нечего выделять собственного ребенка, подумала она, тем более, он во всем виноват. – Я сделаю тебе вкусное питье, и ты аспирина даже не заметишь.
      – Малюточка! – выпалил Киншоу. – Да ничего он не болен. Посмотрели б на него, когда была гроза! Вот нюни распустил, вот трясся, даже описался со страху.
      – Чарльз! – Мама повернулась от крана и выдавила из себя подобие улыбки. – Чарльз, я просто удивляюсь, и, честно говоря, мне стыдно. Откуда в тебе такая грубость? И почему ты такой злой? Я-то думала, ты уже большой мальчик и можешь понять, что человек не виноват, если он боится каких-то вещей. Самый смелый – вовсе не тот, у кого совсем не бывает страхов. Гроза на многих ужасно действует.
      – Мне в грозу всегда плохо, – тут же вставил Хупер. – Меня в школе даже с занятий отпускали, и я всегда лежал, когда гром.
      – Вот полоумный.
      – Чарльз!
      – Гром-то был всего ничего, а он нюни распустил.
      – Я сейчас серьезно рассержусь. С меня довольно твоих грубостей! Мистер Хупер уже сказал: иди-ка лучше к себе.
      Киншоу с отвращеньем повернулся и пошел. Когда он проходил мимо Хупера, тот изо всех сил лягнул его по лодыжке. Ногу пронзила боль, но Киншоу и виду не подал. Хупер внимательно, искоса за ним следил.
      Мистер Хупер отступил, приглаживая волосы, длинный, тощий и серый, как какая-то жуткая птица. С каким бы удовольствием Киншоу харкнул ему в физиономию. Примериваясь к такой возможности, он перекатывал во рту слюну.
      Как только захлопнул за собой дверь, он услыхал голос мамы. Она начала оправдываться.
      Никогда раньше его не отсылали в комнату. Такого поведения он сам от себя не ожидал. Странно даже, как будто его подменили. Но иначе он не мог, надо было от них от всех защититься. Как только вернулись, он сразу понял, что Хупер нисколько не изменился. Он еще отыграется.
      Киншоу понял, что он пропал. Не сладить ему с Хупером, куда ему. Вот он убежал, а Хупер увязался, прилип, вернуться заставил.
      Он брел по деревянным ступеням, снова нюхал запах этого дома. И чем ближе подходил к своей комнате, тем ему делалось страшней. Все случившееся в лесу уже казалось немыслимым и стало неважно. Снова вступил в права этот дом, опять начал давить на его чувства и мысли. Он вспомнил день приезда, и записку Хупера, и как мама смотрела на мистера Хупера, когда они здоровались за руку. Он уже тогда все знал.
      У него болели ноги. Ночью в лесу он не очень-то выспался. Он сбросил ботинки и лег на кровать. Снаружи, в окно, он услышал голос мистера Хупера, а потом мамин и звяканье ложечки о чашку. Звуки резко отдавались в жарком летнем воздухе. Эта парочка со вчерашнего вроде еще больше подружилась. Вместе в Лондон съездили – это раз, и, во-вторых, Киншоу решил, из-за него, из-за его побега. Когда они на него смотрели, у них были совсем одинаковые глаза.
      – Ну вот, я тебе попить принесла. Ляг как следует в постельку.
      Было очень жарко, очень тихо. Он распахнул окно и сбросил простыни и одеяло. Миссис Хелина Киншоу задернула штору, и браслеты звякнули и скользнули по руке от локтя к запястью. Он подумал: она женится на мистере Хупере.
      – Я пришла поговорить с тобой, миленький. Самое время, как ты считаешь?
      Киншоу кивнул и сунулся лицом в кружку с овальтином. Пар кольцом окружил ему рот и нос.
      – Поправь одеяло, Чарльз.
      – Жарко.
      – Но так нельзя спать, что за глупости.
      – Почему это?
      – Потому что простудишься. Ночью резко понижается температура.
      – Вчера я спал на земле, безо всяких простыней, без одеяла, безо всего. И без джемпера даже. И ничего.
      – Еще неизвестно. Как бы у тебя снова не разыгрался твой гадкий кашель.
      Она сидела на постели совсем близко. Когда вытягивал ногу, он чувствовал ее вес, ее бок. Он чуточку отодвинулся.
      – Очень было страшно, миленький?
      – Ни капли не страшно. Еще как здорово.
      – Ну, не может быть, наверное, одному в лесу все-таки страшновато?
      – Это Хуперу. Он совсем рассопливился.
      – Какое гадкое слово!
      Он отвел глаза от нее, от окна.
      – Я думаю, ты кой-чего не договариваешь.
      Молчание.
      – И тебе не кажется, что надо бы извиниться?
      – За что?
      – Я так переволновалась за тебя, миленький.
      – Да-а?
      – Конечно, легко сказать «да-а?», но ты просто не знаешь, что со мной творилось! Ты раньше не поступал так нечутко, Чарльз. И мистер Хупер тоже переволновался.
      – Да-а?
      – Да, правда, он очень беспокоился, и не только за Эдмунда. По-моему, он к тебе прекрасно относится.
      У Киншоу свело живот.
      – Он к нам так внимателен, миленький. Ты уж будь с ним повежливей. Пожалуйста, постарайся. Просто надо сначала немножко подумать, а потом уж говорить.
      На воле, на дереве, ухнула сова.
      – Ты, наверное, не очень-то себе представляешь, где бы мы были, если б не доброта мистера Хупера.
      – Были бы в другом месте, опять в чьем-то доме, где же еще?
      – О нет, все не так просто, даже совсем не так просто. Ты еще мал и не понимаешь.
      Киншоу опять подумал про лес. Хорошо бы лежать там, безо всего, в реке.
      – Ну как ты мог до этого додуматься? Уйти бог знает куда, и еще в лес забраться, и никого не предупредить?
      Он пожал плечами.
      – Я просто тебя не пойму, Чарльз. Ты всегда был такой нервный, в раннем детстве боялся темноты, я даже лампу оставляла у твоей кроватки.
      – Ну, это сто лет назад, когда я еще маленький был.
      – Не такой уж маленький...
      – Это до школы еще. А теперь я ничего не боюсь.
      Интересно, поверила она или нет. Он не знал, что она думает.
      – Спасибо, я попил.
      Он хотел, чтоб она ушла.
      – Чарльз, я надеюсь, я верю,что нам будет хорошо. Мне уже и сейчас хорошо.
      Киншоу смотрел на нее во все глаза. В морщинки у нее набилась зеленая мазилка. Ему стало противно.
      – А ты? Тебе-то тут нравится?
      – Да, спасибо.
      – Нет, ты скажи, маме-то ты скажешь? Если что-то не по тебе, наверное пустяк какой-нибудь, – скажи, и мы поскорей все уладим, и все опять будет в порядке. Ты пока еще не такой большой, чтоб ничего мне не рассказывать, верно?
      – Со мной полный порядок.
      – Я понимаю: Эдмунд, наверное, не похож на других твоих друзей, но он...
      Киншоу задохнулся:
      – Я его ненавижу. Я же сказал. Я ненавижу Хупера.
      – Ах, как ты плохо говоришь! И в чем дело? Что бедный Эдмунд тебе сделал?
      Он не собирался ей ничего рассказывать. Ни за что. Он мял уголок простыни и хотел, чтоб она ушла. Она начала:
      – Ну тогда я тебе кое-что должна рассказать... – и запнулась.
      – Что? Что-то будет, да?
      – Нет-нет, не скажу. Отложим до завтра. Уже очень поздно, у тебя был трудный день.
      – Нет, скажи, скажи, я сейчас хочу знать. – Киншоу сел в постели, он почуял какой-то новый подвох.
       – Мы с мистером Хупером много говорили про вас с Эдмундом, и у нас такие интересные планы... Мистер Хупер очень, очень к нам внимателен, Чарльз. Ну ладно... Ятвердо решила: больше сегодня ни слова, ты слишком устал.
      – Нет, я не устал, не устал.
      – Не спорь, пожалуйста, детка. Когда все окончательно утрясется, ты узнаешь, это будет приятный сюрприз.
      Миссис Хелина Киншоу встала, оправила постель и потом склонилась над сыном. Зеленые бусы холодили ему щеку.
      Когда она ушла, он встал и подошел к окну. Тисы на лунном свету сделались мрачные, загадочные.
      Он подумал: они поженятся. И Хупер говорил. Мы останемся тут навсегда, насовсем. И Хупер теперь будет мой брат. Вот и весь их сюрприз.
      Он долго стоял в темноте. Было очень жарко. Он вспоминал душный, сырой, земляной запах леса и как все там шуршало, бродило. Он думал: от людей толку мало, люди мне не помогут. Есть только разные вещи, места. Есть лес. Страшный. Надежный.
      Он опять лег в постель.

      Мистер Джозеф Хупер стер салфеткой джем со своего маленького рта.
      Киншоу обвел глазами всех за столом. Он думал: сейчас скажут, сейчас узнаю. Мама, блаженно забывшись, вертела сахарницу. Он увидел, как она посмотрела на мистера Хупера. Мистер Хупер – на нее. Киншоу подумал: значит, он будет моим отцом.
      Мистер Хупер сказал:
      – Ну вот, а теперь утренние известия. У меня для тебя сюрприз, Чарльз. Ты не вернешься к святому Винсенту, а с нового учебного года пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд!
      Он одно понял – что надо спасаться, бежать от Хупера. В доме не спрячешься. Он побежал наверх, наверх и по всем коридорам и ни в одной комнате не решался оставаться. Хупер застукает. Он стоял на темной площадке перед чердаком, старался отдышаться, и у него щемило грудь. Лучше бы всего опять уйти в лес, забраться глубже, и чтоб ветки смыкались за ним – укрыться. Хорошо бы найти тот ручей.
      Но не видать ему леса. Хупер пойдет следом, по полям, зашуршит кустами, затравит.
      Шаги на лестнице. Киншоу побежал.
      Он и раньше видел этот сарай, тыщу раз его видел через просвет в высокой изгороди вокруг сада. Там был участок, за которым никто не смотрел и где росла высокая, по пояс, крапива. В самой глубине, в углу, стоял сарай.
      Киншоу побежал по въездной аллее между рододендронами и свернул налево. На дорожке он остановился передохнуть. Было очень тепло. Он слышал, как тарахтит на Доверовом холме трактор. И больше ничего. Он еще постоял и пошел обратно, держась поближе к кустам, пока не дошел до оборванной проволоки у входа на тот участок.
      Солнца не было, низко висели серые тучи, и душно, хмуро застыл воздух.
      Дверь сарая была заперта на замок. Но когда Киншоу до него дотронулся, пальцы у него покрылись ржавой пылью, а замок раскрылся.
      Он чуть не закричал от радости, что избавился от Хупера. Нашел местечко, где можно побыть одному. Раньше он не решался один сюда ходить.
      Он вспомнил, как те трое сидели за завтраком, как Хупер с непроницаемым лицом мешал, мешал ложечкой сахар.
      «Ты пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд».
      Киншоу очень осторожно пошел в глубь сарая, он вынюхивал дорогу, как зверь.
      Там было душно и очень темно. Когда дверь распахнулась, светлый клин упал на цементный пол, выхватил клочья притоптанной соломы и грязь. Киншоу еще шагнул, озираясь с опаской. Ничего. Никого. В углу – груда старых мешков. Он добрел до них и сел. Его знобило.
      Через несколько секунд дверь захлопнулась. Киншоу вскочил и бросился к двери, но, когда протянул к ней руку, услышал, как лязгнул замок. И опять все стихло.
      Он немного обождал, потом окликнул:
      – Хупер?
      Молчание.
      – Слушай, я же знаю, это ты.
      Он повысил голос:
      – Я могу выйти, подумаешь, дверь запер, дело большое. Захочу и выйду, я знаю, как отсюда выйти.
      Молчание.
      Раз Хупер его запер, значит, он выследил его из окна и за ним пошел. Он хитрый, он все может. Но сам-то он как же ничего не видел и не слышал, ведь он все время озирался?
      Может, это и не Хупер вовсе.
      Пустырь кончался густой изгородью, а за ней начинались поля. До поселка отсюда далеко, и, кажется, тут никогда никто не ходил. Наверное, все же прошел кто-то. Год назад за двадцать миль отсюда одного удавили. Хупер говорил. Двадцать миль – совсем близко.
      Он представил себе бродяг, и убийц, и работника со знакомой фермы – с гнилыми зубами и руками красными, как мясо. Мало ли кто ошивался за сараем, вот его и заперли. А потом еще вернутся.
      Иногда им в школе не велели читать газеты из-за всяких статей про убийства, но в читалке для старшеклассников лежали газеты, а младших туда посылали по разным делам. Начнешь читать, и глаза сами бегут по строчкам, не остановишь, пока не узнаешь все ужасы, а потом в голову лезут жуткие мысли, снятся страшные сны, и ужасы застревают в тебе насовсем.
      Он вспомнил, что не вернется в свою школу. С этим кончено. Он мысленно обошел здание, перебирая запахи комнат. Дело, наверно, не только в людях. Деврё вот жалко и Линча. И мистера Гарднера, конечно. Но люди – ладно. Он ничего уже не мог выделить из тогдашней жизни, все склеилось – время, и место, я люди, и то, как он относился к ним.
      Он еще постоял у двери. Когда-то тут держали живность. Слабо пахло поросячьим калом и сухим, старым куриным пометом. Стены и крыша были из рифленого металла, скрепленного болтами. Окна не было, свет не шел ниоткуда, только в узкую щель под дверью. Киншоу вытянул вперед руки и стал по стенке пробираться к углу, где лежали мешки. Там он сел.
      Может, они и ночи дожидаться не будут, а раньше вернутся. Пойдут по пустырю, зайдут в сарай – и все будет шито-крыто. И мало ли что с ним сделают, может, удушат, зарубят топором, повесят, зарежут, может, возьмут пилу, отпилят ему обе ноги и бросят, чтоб истекал кровью. Киншоу в ужасе закусил кулак. С кем-то так сделали, он в одной книжке читал, Икден давал ему в прошлом году. Икден давал читать страшные книжки за деньги, брал по два доллара за четыре дня. Киншоу читал их в уборной; и рад бы оторваться, а сам читал и потом боялся ночей.
      Но, в общем-то, это Хупер, Хупер, ясно, больше некому. Хупер небось прокрался по траве обратно к дому. И будет ждать. Часами, а может, целый день будет ждать, пока не надумает его выпустить.
      Киншоу сказал вслух:
      – Я не боюсь один в этой темнотище.
      Ему ответило эхо.
      Но темнотища – что; его мучили мысли, картины. Он вспоминал, почему пришел сюда, вспоминал лицо мистера Хупера, как тот улыбался ему сегодня за завтраком: «Ты пойдешь в школу, где учится Эдмунд». Он ничего про ту школу не знал, кроме названья. Названье – школа Драммонда. А они знали.
      Нижние мешки были сырые и теперь промокли все доверху. Киншоу встал. Мокрые джинсы холодили зад. Он вернулся к двери, лег на бок и заглянул в щелку. Но щелка оказалась совсем узкая, ничего не видно, только мутно-серая полоса. Он все лежал, прижавшись ухом к холодному цементному полу, вслушиваясь, не раздадутся ли шорохи, шаги. Нет, ничего.
      Потом через несколько минут кто-то проехал по дороге. Киншоу вскочил и стал колотить в дверь, в рифленые стены, пока не загудело, не зазвенело в ушах, он стучал, он голосил, он орал, чтоб его выпустили, он думал: о господи, господи, пусть придут, пусть кто-нибудь выйдет на дорогу или в сад, о господи, господи...
      Он устал. Руки у него горели и зудели, он ободрал кожу на пальцах. Он лизал заусеницу и высасывал кровь.
      Все было тихо.
      Может, Хупер задумал оставить его тут насовсем? Что ему и кто ему запретит? Он на все способен.
      Наконец Киншоу на четвереньках добрался по цементу и вонючей соломе до мешков. Он вытащил из-под низу самые мокрые, а те, что посуше, стал расстилать на полу, чтобы на них лечь. Он ничего не видел, все делал на ощупь. Потом что-то, неизвестно что, выбежало из мешков ему на руки. Он закричал и стал отчаянно хлопать по джинсам, пока не убедился, что жуткое «что-то» исчезло. Когда он разжал кулаки, пальцы оказались липкие.
      Его стошнило, его выворачивало на мешки, рвота шла носом, душила. Она была горькая. Он скорчился, схватился за живот. Когда это кончилось, он вытер рот рукавом. Его опять затрясло.
      Он перепачкал все мешки, осталась только солома, настеленная в углу у двери. Киншоу до нее добрался. Он лег и свернулся калачиком. Ему хотелось плакать, но плакать он не мог. Он руками заслонил глаза, и перед ним заколыхались зеленые и красные узоры, исколотые тонкими, блестящими иглами звезд.
      В конце концов он уснул.
      Шло представленье – Панч и Джуди . Писклявые кукольные голоса очень громко звенели в ушах, они что-то кричали, но он не разбирал слов.
      Пляж был малюсенький, впереди полукругом высокие скалы, сзади море. Прибой подбирался все ближе и ближе, а они смотрели на кукол.
      Палатка Панча и Джуди была в белую и красную полоску, а вокруг квадратной сцены шла оборочка. В палатке, как в открытой пасти, стояла тьма.
      Киншоу сидел посередке, зажатый чужими руками, ногами, задами, и нюхал мальчишки запах – от шерстяных маек и волос. Мальчишек набежало много, тысячи, толпы и еще набегали, садились внизу, набивались битком. Он только пальцами мог двигать и глазами.
      Песок на пляже был белый-белый, холодный и крупный, как саго, как пыль на луне, и еще была ночь, и холодно, и черно, и мертво, и только куклы освещены, и оставалось на них смотреть.
      Деврё сидел рядом, обхватив руками коленки, Киншоу все подталкивал его, пихал, чтоб он повернулся, заговорил, но Деврё смотрел прямо перед собой, он не мог оторвать глаз от кукол. Над колышущимися тряпочными телами у них торчали настоящие человечьи головы, и когда началась сцена драки, у Панча раскололся череп и оттуда брызнула кровь, а голос Джуди взвился, взвился, и тело забилось, и потом визг Джуди обратился карканьем, и всю сцену заполонили серые вороны, они взлетали одна за другой и кружили над головами мальчишек, сгрудившихся на холодном песке.
      – Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу...
      Голос шел издалека. Киншоу раскачивался на полу, зажав голову руками, чтоб отогнать жуткое карканье и кукольные лица.
      – Киншоу... Киншоу... Киншоу... – долгий шепот издали, из длинного туннеля.
      – Киншоу...
      Он проснулся, тотчас сел, открыл глаза в кромешной тьме. Господи Иисусе. Он вспомнил, где он.
      – Киншоу...
      Голос был где-то позади сарая, его отделяли и странно глушили жестяные стены. Что-то скреблось под самой крышей.
      – Киншоу...
      Хупер. Киншоу медленно встал. Но не пошел на голос.
      –  Ты чего делаешь?
      Он ждал молча, не дыша.
      – Киншоу?
      – Сволочь.
      Молчанье. Снова скребущий звук. Хупер был где-то позади сарая. Он смеялся.
      – Ну что? Страшно одному глядеть в эту темь-темь-темь?
      – Нет.
      – Врешь.
      – Захочу и выйду.
      – Как?
      – Вот посмотришь.
      –Не на таковского напал, выйти можно только из двери, а она заперта, и ключ у меня.
      У Киншоу закружилась голова. Ему опять стало жутко, и он завыл, как загнанный зверь.
      – Сволочь, сволочь, сволочь... – Он выл все громче.
      Хупер выждал, пока он умолкнет. Стены отзвенели эхом. Тогда Хупер сказал:
      – Сказано же, тебе не выйти.
      – За что ты меня запер? Что я тебе сделал?
      – А вот и сделал.
      – Что?
      – Много чего.
      – Нет, нет, нет, я тебя пальцем не тронул! – Он все не мог прийти в себя от чудовищного коварства, от того, что ему так грубо швырнули в лицо договор о перемирии. Леса будто и не было вовсе.
      Хупер сказал:
      – Может, я просто захотел и тебя запер. Просто надумал. Пора тебя проучить, Киншоу. Может, я выжить тебя хочу.
      – Да на кой мне тут оставаться? Больно мне надо жить в твоем вонючем доме и ходить в твою тухлую школу.
      – А ну попробуй только – повтори.
      Киншоу в темноте стал пробираться на голос. Он сказал отчаянно:
      – Это ты все мутишь, это ты все врешь...
      – Ключ у меня.
      – Ну и пусть. Все равно меня найдут.
      – Да где им тебя искать-то, они и не узнают.
      – Ничего, найдут.
      – А я скажу, что ты опять в лес убежал.
      Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.
      – Ты пойдешь в ту школу, где я учусь, – протянул Хупер нараспев.
      Киншоу смолчал.
      – Будешь спать со мной в одной спальне.
      – Не буду.
      – Будешь, ты же новенький. Со мной приедешь, живешь у нас, и положат тебя со мной как миленького, подумают, что тебе это лучше.
      – Ну и пусть.
      – А я с нового учебного года буду староста в спальне.
      Киншоу похолодел. Он сразу понял, что это правда и что хуже ничего не может быть. Хупер сейчас им помыкает. И там будет помыкать.
      – Что хочу, то и сделаю, и все будут плясать под мою дудку. Я их на что угодно могу подбить.
      Киншоу заткнул пальцами уши, чтоб не слышать, а сердце у него бухало, бухало. Но голос все равно до него доходил, глухо, как голоса Панча и Джуди. Он будто проваливался обратно в жуткий сон.
      – У меня полно друзей. Погоди, увидишь...
      – Заткнись, заткнись, заткнись. – Но это у него вышло шепотом, и он был в ужасе, что Хупер не слышит и злорадствует.
      – Новеньких-маленьких в погреб сажают.
      Киншоу задрал голову.
      – Я старше. Это разница.
      – Никакой. Я говорю – маленьких. Ты маленький. Мамочкин сыночек. Не беспокойся, тут ужони разберутся.
      Киншоу выговорил спокойно:
      – Я могу кой-чего рассказать про грозу.
      – Рассказывай что хочешь. Кто тебе поверит?
      – Почему? Почему мне не поверят? Раз это правда.
      Хупер опять засмеялся:
      – Ты же будешь новенький. А новеньких не больно слушают, сам, что ли, не знаешь? Новенький не вякнет, пока его не спросят.
      Киншоу не ответил. У них в школе с новенькими, наоборот, носились. Киншоу, когда он пошел в школу, только исполнилось семь, а если ты меньше всех, все должны тебе потакать, к чаю тебе дают шоколадное печенье, на ночь тебе рассказывают сказки, с тобой нянчатся.
      Что-то скользнуло по крыше, потом плюхнулось. Когда Хупер снова заговорил, голос шел почти с пола.
      – Я видел, как ты сюда побежал. Я все вижу.
      – Липучка паршивая.
      – Никуда ты не денешься, Киншоу, я тебя всегда вижу.
      – Думаешь, напугал?
      Пауза. Потом:
      – А на естествознании дохлых мотыльков резать заставляют.
      У Киншоу сжалось горло. Он изо всех сил глотнул.
      – Врешь.
      – Пожалуйста, не верь. Сам убедишься. Реветь будешь, а все над тобой будут ржать.
      Хоть бы Хупер перестал, заткнулся, не говорил ничего больше, он и так измучился тут в темноте, переворачивая в уме каждое его слово. Но он ничего не мог поделать с Хупером, все силы у него уходили на то, чтоб не разораться со страха, злости и тоски, не закричать: «Ой, не надо, не надо, ой не надо, господи, да не хочу я с тобой никуда, я боюсь, я боюсь, мне бы выбраться из этого чертова сарая».
      – Ну, я пошел, – сказал Хупер.
      Киншоу вонзил ногти в ладони. Он думал: выпусти, выпусти, господи, да выпусти ты меня...
      – Киншоу!
      – Делай что хочешь.
      – Может, там у тебя крыса.
      – Нету тут крыс.
      – Почему это? С чего ты взял? Ты же не видишь.
      – Они шумят, скребутся. Ничего тут нет.
      – А мотыльки не шумят. Может, там у тебя полно мотыльков. А. может, летучая мышь вверх ногами под потолком висит, погоди, вот я постучу по стене, она и свалится тебе на голову. Совсем ошалеешь.
      У Киншоу от ужаса чуть не вырвался всхлип душил его так, что даже горло заболело. Он глотал его и шептал, причитал:
      – Я убью тебя, Хупер, убью, убью, убью.
      Вдруг он выкрикнул это вслух и сам до смерти перепугался своего крика.
      Долго ни в сарае, ни снаружи не раздавалось ни звука. Киншоу заплакал, он плакал совсем тихо и не утирал слез. Сейчас Хупер снова заведется: «Плакса-вакса, сопля, к мамочке захотелось, утрись слюнявчиком, плакса-вакса...» Ну и пусть. Он долго еще плакал.
      Но Хупер, наверно, ушел. В конце концов Киншоу его окликнул, но в ответ не раздалось ни шороха, ни звука.
      Теперь он уже боялся встать, боялся подползти к щели под дверью из-за крыс или мотыльков, из-за летучей мыши под потолком, и мало ли что еще водилось в сарае. Стояла тишина. Скоро он снова заплакал, потому что больше нечего было делать, нечем утешиться.
      Сперва он услышал шаги по траве, а потом стук и лязг замка. Дверь сарая распахнулась.
      Хупер уже снова успел отбежать и крикнул:
      – Обед, а ты опаздываешь, живей давай, дурья башка, мы куда-то едем с папой.
      Крапива и щавель с хрустом ломались у него под ногами.
      Киншоу встал. Ноги онемели и затекли на цементном полу. Он утер лицо рукавом.
      Хупер мыл руки над кухонной раковиной. Он сказал: «Мы играли в разбойников» в ответ на веселые расспросы миссис Хелины Киншоу.
      Крупные плоские крапины дождя тяжело западали, одна за одной, как пот с неба.
      Киншоу очень медленно брел по пустырю.

      Миссис Хелина Киншоу рассеянно перебирала легкие платья у себя в шкафу. Она думала: поедем все в одной машине, будто своей семьей. Он сказал твердо: «Сегодня выходной», он велел ей отдохнуть, и она покорилась, слегка поупиравшись для виду. Ей нравилось, когда мистер Хупер обращался с ней так.
      Дождь, в общем, так и не собрался.
      Дорога вилась вверх, вверх, тесно зажатая заросшими папоротником холмами, и деревья смыкались над головой. Киншоу не дыша ждал, когда же кончится длинный зеленый туннель и они выйдут на простор, где воздух и солнце. И можно будет бегать, махать руками. Они ехали к замку Лайделл.
      Но, только достигнув вершины, дорога сразу побежала вниз, вниз, и ни щелки не было в лиственном своде. Киншоу и Хупер забились в разные углы на заднем сиденье «ровера» и молчали. Киншоу не отрывал глаз от бородавки на левой руке. Он думал: больше я не увижу Броутон-Смита, в жизни не увижу.
      Дорога ответвилась влево, и деревья расступились.
      Сперва показались развалины замка, а рядом озеро. Вокруг озера шла посыпанная гравием дорожка, а потом, большущей дугой, лежал выстриженный газон. Сзади и по бокам взбегал на крутые склоны бор. Толпились и давили все еще низкие и мутные тучи.
      Мистер Хупер выключил мотор, и сразу стало тихо.
      – Ну вот, я захватил карты и путеводители, – обернулся он к миссис Хелине Киншоу. – Люблю все делать основательно. – Он теперь меньше ее стеснялся, он привык, что под боком опять женщина.
      Миссис Киншоу улыбнулась, и открыла дверцу машины, и весело огляделась, готовясь к восторгам и удивленью. Накануне, в «Уорингсе», он ей сказал:
      – Не бойтесь, Чарльз в обиде не будет. Уж я-то не стану делать между мальчиками различия.
      Киншоу прошел на несколько шагов вперед, от них подальше. Он совсем иначе представлял себе это место, думал – тут просторно и пусто. Оказалось, здесь жутко. Похоже на тот сон. Он посмотрел на озеро. Вода была очень тихая.
      – Чего делать будешь?
      Киншоу взглянул на него холодно.
      – Наверх полезу.
      Они забрались в разрушенный замок. Стены стояли еще очень высокие, и остатки лестниц обрывались ни с того ни с сего, так что с них можно было оступиться в воздух, или перешагнуть на парапет, или перебраться на колонны, усеченные плоско, как камни, по которым вброд переходят ручей. Цвета сырого песка, обломки шершавились под рукою, кроме тех мест, где из щелей пробились лишайник и мох.
      – Спорим, слабо тебе высоко забраться.
      Киншоу только улыбнулся. Он уверенно переступал с камня на камень по углу стены. Он хотел забраться повыше и добраться до башни.
      Хупер следил за ним снизу.
      – Свалишься.
      Киншоу не ответил. Он ступал твердо, не спеша, он не боялся высоты. Он взглянул вниз. Хупер был прямо под ним. Киншоу помахал рукой:
      – А ты чего же?
      Голос отозвался от замковых стен. Хупер вынул перочинный ножик и стал вырезать на камне свое имя.
      – Смотри, застукают. Это запрещается. Тебя в тюрьму посадят.
      Хупер продолжал карябать.
      Здесь стены сужались. Киншоу пошел на четвереньках, очень медленно, руками щупая опору. Все щели между камнями тут наново заделали замазкой.
      Вот стена поднялась, примерно на фут. Он изловчился, шагнул вверх, встал и огляделся. За замком он видел плоскую траву, и озеро, и маму с мистером Хупером, они сидели на дальнем берегу, на лавочке. Он был высоко-высоко над ними, такой большой и сильный, и ему было совсем не страшно, здесь никто не мог его тронуть. Он думал: «Вот это да, я их не боюсь, что они мне сделают, не боюсь, не боюсь». У него голова пошла кругом, он упивался свободой. Только руку протянуть – и можно дотронуться до неба.
      Но даже тут было жарко и душно.
      Он крикнул вниз, Хуперу:
      – Я лучник, я первый воин замка! Могу одной стрелой тебя убить.
      Хупер поднял голову.
      – Чур, я в замке король! – Киншоу размахивал руками и пританцовывал на стене. Если пройти еще немножко – будет обрыв. А если через него перепрыгнуть – попадешь на парапет, ведущий к башне.
      Далеко внизу крошечные фигурки – мама и мистер Хупер – махали ему, делали знаки. Он подумал: «А ну вас знаете куда», а потом он вдруг крикнул это вслух, изо всей мочи. Он знал, что расслышит его только Хупер.
      Хупер сказал:
      – Лучше спускайся, хвальба, а то свалишься, башку расшибешь.
      – Пошел ты знаешь куда? Не свалюсь я.
      В школе он влезал ночью на крышу концертного зала, забирался по плющу с одного этажа на другой, мог достать воронье гнездо с верхушки вяза у южных ворот. До него никому такое не удавалось. Это было его единственное отличие.
      Прикидывая, как бы перепрыгнуть обрыв, Киншоу сообразил, что Хупер стоит внизу, потому что боится. Он глянул вниз из-за края парапета – Хупер толокся между колоннами при входе. Он посмотрел вверх, поймал взгляд Киншоу и тут же отвел глаза.
      – Боится... – шепнул Киншоу, – это точно...
      Он ждал. Хупер крикнул:
      – Я тоже могу подняться, только охота была!
      – Ну, поднимайся.
      – А вот эта лестница в подземелье ведет. Слабо тебе по ней спуститься.
      – Ты давай не виляй, Хупер. Это тебе слабо подняться.
      Киншоу без предупрежденья перепрыгнул с камня одной стены на камень другой и стал на выступ. Тут еле умещались ноги. Хупер внизу глотнул воздух. Он задрал голову, и глаза, ноздри и рот были как черные смородины на белом лице. Киншоу крикнул:
      – Спорим, тебе на стену даже ступить слабо!
      Хупер отвернулся и зашагал через открытое пространство. Он прошел под развалинами арки к лестнице. И Киншоу потерял его из виду.
      Он жадно оглядел башню. Добраться бы до нее, до самого верха, и оттуда смотреть. Если раздобыть телескоп, можно все увидеть кругом, на долгие мили. Он вообразил вражьих всадников, грохочущих по траве к замку, сотни всадников, теснящихся впереди и веером рассыпающихся сзади. А по стенам, у бойниц, на башенках их стерегут лучники.
      Но ничего этого нет. И на башню не забраться. Он оглядел темные пихты на склонах вокруг озера и маму с мистером Хупером, снова занятых только друг другом. Он подумал: я выше вас, я выше всех на свете. Но только неправда это.
      Ему вдруг стало грустно, его одурачила радость, которая нашла на него, когда он стал подниматься, а теперь исчезла. Он начал осторожно повертываться, готовясь к спуску. И тут он увидел, что под ним, на уступе, качается Хупер.
      – А ты чего?
      – Думал, слабо мне?
      – Ты же в подземелье собрался.
      – Нет, там решетка стоит, заперто. И я надумал подняться.
      Киншоу надо было перелезть через выступ стены, спуститься и потом по закраине дойти до Хупера. Он стал на четвереньки, обнял стену, лег на нее животом и прыгнул. Прыгать вниз надо только так: сперва сбросить ноги и не отпускать рук от верхнего уступа, пока не прижмешься как следует пузом к стене. А там – раз-два-три – скок! Он уже на этом деле собаку съел. Главное – не спешить.
      Наконец, он добрался до Хупера.
      Он сказал:
      – Я спускаюсь. Может, они пикник затеяли.
      Хупер не ответил.
      – Пошли. Ты как хочешь, а мне тут надоело. Больше не на что смотреть. Тоска.
      Хупер не шелохнулся. Киншоу вгляделся ему в лицо. Оно было землистое.
      – Господи, да что это с тобой? Тошнит?
      Никакого ответа.
      – Слушай, сперва ты иди, мне тебя не обойти – узко.
      – Не могу.
      – Почему? Ушибся, что ли? Ну, иди!
      – Нет.
      – Да ты чего?
      – Сам иди, а я за тобой.
      Киншоу вздохнул.
      – Вот балда! Сказано же тебе. Ты меня запер. А другого спуска нету. Не можешь ты за мной идти.
      Он вспомнил, что тут очень высоко. Раньше он про это не думал, ему было все равно. Он никогда про это не думал, ему любая высота была нипочем.
      – Хватит сопли распускать, ты шевелись, а, Хупер.
      – Не могу я, не могу, я упаду.
      – Тьфу ты! Идиот! И на фига ты полез?
      Хупер ошалело на него уставился. Обычно только он сам ругался.
      – Ну, зачем полез?
      Хупер кинул на него беспомощный взгляд. Он вцепился в стену изо всех сил, так, что даже побелели костяшки пальцев.
      – Воображала несчастная!
      – Это все ты! Ты меня на слабо словил.
      – Не ври.
      – Упаду я, упаду, Киншоу, руки соскользнут. – Голос у него стал тонкий и срывался от страха.
      Киншоу обождал немного. Потом сказал:
      – Слушай-ка. Лучше делай, как я говорю, потому что я знаю, как спускаться, а ты нет, и ты боишься, а я нет. Делай все, как я говорю, ясно?
      – Да.
      – Порядок. Значит, сперва руки отпусти.
      – Нет, не могу.
      – Надо.
      – Нет, я сразу свалюсь, правда, Киншоу.
      – Помалкивай и делай, как тебе сказано.
      –  Не могу я.Господи, ну погоди ты. Лучше ты иди первый, а я за тебя ухвачусь, ну почему так нельзя?
      – Потому что места нету.Сколько еще повторять?
      – Если свалюсь, я разобьюсь насмерть.
      – Отпусти руки, Хупер.
      Молчанье. Оба застыли.
      – Хупер... – голос Киншоу отозвался от стен.
      Очень медленно, палец за пальцем, Хупер стал отрывать руки от камня.
      – Дай честное слово, что я не упаду, ну дай честное слово.
      – Не упадешь, если будешь слушаться.
      –  Дай честное слово.
      – Ох, господи, ты балда, Хупер. Ладно, даю честное слово. Ну, а теперь открой глаза.
      – Нет.
      –  Открой глаза.
      – Не хочу, не хочу. Боюсь вниз смотреть.
      – А ты и не смотри. Смотри себе под ноги и думай, как лучше ступать.
      Хупер открыл глаза, и тут же его взгляд приковался к земле. Он шепнул: «Ох, господи», снова закрыл глаза и зажмурился изо всех сил. Он не двигался с места.
      Киншоу разглядел темное мокрое пятно на джинсах у Хупера. Еще секунда – и по ноге потекла тонкая струйка и закапала на камень.
      Он вдруг подумал: я же могу его убить, могу свалить, да его только тронь, только взгляни на него, только скажи ему, чтоб шагнул как не надо. Я король, я король, я могу из него веревки вить, он мне что угодно пообещает. Здесь я король.
      Но за последние дни он убедился, что его власть – всегда временная. Например, в грозу или когда Хупер свалился в воду и расшиб голову и потом, когда его мучили кошмары. Но только менялась обстановка – и все делалось прежним, в общем-то нормальным, как уже стало казаться самому Киншоу.
      Он был на полголовы выше Хупера и стоял уступом выше на стене замка. Их глаза встретились. Хупер понял. Он прохныкал:
      – Не надо, не надо...
      Киншоу молчал. Он видел, как мама и мистер Хупер, сидя на зеленой скамеечке, что-то говорили друг другу, говорили. «Я что угодно могу с ним сделать. Могу убить».
      Он вспомнил темноту сарая, и липкое тельце непонятного насекомого, которое он раздавил тогда, и голос Хупера, издевавшийся над ним за жестяными стенами, и старый запах поросячьего кала, и гадкий сон про кукол. Он подумал: «Я в замке король. Что хочу, то с ним и сделаю».
      Он знал, что ничего он с ним не сделает. А будет вот что: ему придется обхватить Хупера и осторожно его вести, и пусть Хупер не открывает глаз, раз ему так охота, и подчиняется его приказам, и шаг за шагом спускается вниз. И не дай бог нечаянно спугнуть его движеньем или словом.
      Киншоу протянул руку. Хупер в ужасе дернулся, шагнул назад, качнулся и упал.

      Потом Киншоу особенно ясно запомнил одно – про него забыли.
      Все происходило как на киноленте, которую запустили очень медленно, а потом остановили совсем. Хупер будто падал и падал без конца, даже как-то красиво выбросив вперед руку. Наверное, тут высота была не больше, чем на крыше в «Уорингсе», но он удивительно долго летел.
      На секунду все остановилось. Киншоу видел траву, и тихое озеро, и маму с мистером Хупером на скамейке, и тело Хупера, распластанное под стеной замка. Все замерло. Он смотрел вниз и будто парил в вышине, как божество или птица.
      Потом все задвигалось очень быстро, как в ускоренной съемке, взрослые бросились по тропке через газон, семенящей, не своей, дрыгающей побежкой. Откуда-то явился человек в форме. На форменной фуражке у него была бляха. Они щебетали хором, как птицы, и бежали к Хуперу.
      Киншоу поразительно спокойно стоял и на них смотрел. За холмами по низким серым тучам прошелся гром.
      Под конец Киншоу стал думать, что про него вообще не вспомнят. Принесли одеяла, мистер Хупер метнулся к машине и вернулся с кем-то еще, приехала «скорая помощь». А Киншоу не двигаясь стоял на уступе. На него не смотрели, его не звали.
      Вот Хупера положили на носилки. Глаза у него были закрыты, крови Киншоу не заметил. Потом его понесли к «скорой помощи» – целой маленькой процессией. Снова тускло раскатился гром.
      Он не сомневался, что Хупер умер. Видно было, что он мертвый, он тяжело мотался из стороны в сторону, как тот кролик в Крутой чаще. И еще Киншоу не сомневался, что это он виноват, он его убил. Протянул руку, и Хупер подумал, что он хочет его толкнуть. Вообще-то, у него же были такие мысли, он же этого хотел.А если чего-то захочешь, потом от тебя уже ничего не зависит, к тебе это липнет вроде бородавок. Правда, он потом передумал и протянул руку, чтоб помочь Хуперу, но это не считается. Хупер упал. Издалека, наверное, казалось, будто он его толкнул. Интересно, что ему теперь будет.
      Потом он увидел маму, она махала руками и кричала что-то, только он не расслышал.
      Киншоу стал медленно спускаться с замка.
      Назад, в «Уорингс», они с мамой возвращались на машине мистера Хупера. Ехали медленно. Киншоу смотрел из окна. Он пересчитал все деревья в длинном зеленом туннеле. У некоторых корни выбрались из-под земли, толстые, скрюченные и блестящие.
      Интересно, каково было Хуперу лететь, понял он, как долго падает, или нет, больно он ударился об траву или не очень. Может, и не больно вовсе, может, он одну секунду-то и прожил и сразу умер, даже боли не почувствовал.
      В его памяти всплыл актовый зал и громкий голос Лесажа: «И душа его отлетела».
      Он каждую мелочь запомнил. За окном шел снег, он сидел возле крашенной в кремовый цвет батареи. Между металлическими ребрами были мутные черные следы от каучуковых подошв. Он смотрел на валящие хлопья, чтобы не смотреть на Лесажа. Лесаж его изводил. Вечно гонял Киншоу по глупым, ненужным делам, заставляя топать из конца в конец школы. Когда он возвращался, Лесаж кормил его шоколадом, квадратик за квадратиком вынимая из синей жестянки. Лесаж был заместитель старосты выпускного класса.
      Как-то раз он велел Киншоу лечь на пол в кабинете. Больше там никого не было. Киншоу подумал, что он собирается его бить, и стал отчаянно припоминать, какой он мог совершить ужасный проступок.
      – Закрой глаза, – велел Лесаж. Он послушался. Ему тогда было восемь, он ходил во второй класс и очень хотел всем угодить, хотел, чтобы его хвалили.
      Лесаж. ничего ему не сделал. Электрические часы на стене скрежетали долго, а Киншоу все лежал. Когда он с опаской открыл глаза, Лесаж стоял и смотрел на него с совершенно неподвижным лицом.
      Он сказал:
      – Ладно, иди.
      Киншоу сперва будто прирос к полу.
      – Ну вставай, тебе еще уроки учить.
      – А... да. Да.
      Он вскочил и убежал поскорей, пока Лесаж не передумал. Слу чай был неприятный. Он старался все забыть. Но у него не выходило. Не очень выходило. Когда встречал Лесажа, он не мог отвести от него глаза. И голос Лесажа он все время помнил. Низкий такой, и он как-то баюкал, колыхался ритмично – вверх-вниз. Лесаж всегда читал в актовом зале на рождество, и в день основания школы, и еще по крайней мере раз в четверти.
      «И душа его отлетела».
      Киншоу сидел по-турецки на деревянном полу, как все, и глядел на валящий снег, а в голове у него ясно рисовалось то, что тогда произошло. Надо только услышать голос Лесажа. Как услышишь его, так и вспоминаешь.
      Лесажа с королевской стипендией послали в Итон, а больше никогда никого из их школы не посылали. Его имя золотом написали на мраморной доске. Лесаж. У Киншоу так и не вышло – забыть. «И душа его отлетела».
      Он стоял на стене замка, и это случилось с Хупером, душа его отлетела. И ничего не было, только долгий, тихий лет вниз, а потом неподвижность, распластанные, тяжелые руки и ноги.
      Они все еще очень медленно ехали, но уже выехали из зеленого туннеля на дорогу к поселку. По полю, как динозавр, пробирался комбайн, и пшеница исчезала у него в багровой утробе.
      Мама совсем с ним не разговаривала. Он поглядывал на нее украдкой. Она хмурилась, и кусала губы, и отстранялась от руля, как будто боялась этой машины.
      Он не дождался, когда она начнет его ругать, не вытерпел. Он сказал:
      – Я его не толкал,я его даже не трогал. – Он не узнал собственного голоса.
      – Очень, очень глупо, что ты вообще туда полез, Чарльз. Но сейчас не надо об этом.
      Он удивился – почему не надо? Он ужасно хотел, чтобы она все поняла.
      – Я его не толкал. Я хотел помочь ему спускаться, а то он боялся, он без меня спуститься не мог.
      Она слегка привалилась к нему, ведя машину на повороте. Киншоу выкрикнул:
      – Он сам виноват!
      – Ну ладно, милый, ладно. Ты ужасно переволновался.
      – Хупер просто дурак. И хвальба. Нечего было так высоко залезать.
      – Чарльз, милый, по-моему, сейчас не время говорить гадости про Эдмунда, правда? Я очень рада, что ты осознал, как глупо было туда лезть. Мы с мистером Хупером кричали тебе, кричали, но все без толку, ты нарочно не замечал. Это очень, очень скверно. Теперь-то уж поздно, с Эдмундом случилась беда. Мне прежде всего стыдно, что ты не сообразил, до чего можно доиграться.
      – Да я-то при чем? Я уже сказал. Это все он. Я могу куда угодно залезть, на любую высоту, на какую хочешь высоту. Я выше всех в школе забирался.
      – Ну, и нечем хвастаться, тебе просто повезло, что ты до сих пор не свалился.
      – Да нет же, со мной все нормально, потому что я не боюсь,а Хупер боится и никуда не может залезть, на стул, наверно, и то не может, потому что дрожит как маленький.
      – Чарльз, я ведь тебе уже говорила, что самый смелый вовсе не тот, кто ничего не боится, ты разве не помнишь?
      Киншоу чуть не заплакал. Бесполезно говорить, невозможно растолковать правду, и как ей объяснишь свои мысли? Тверди не тверди, что не толкал он Хупера, что тот сам виноват, что, когда не боишься, можно куда угодно залезть, а вот когда боишься, тут же свалишься. Она и слушать не станет, она не поверит. И придется ему сдаться, он всегда в конце концов сдавался.
      Они приехали. Ему хотелось спросить, что ему будет, и как с Хупером – его сразу положат в гроб или нет, – и куда его отправят сейчас, пока не похоронят Хупера. Хотелось спросить: а покажут мне мертвого Хупера?
      Он ничего не спросил.
      – Ну вот, сейчас ты выпьешь горячего молочка и посидишь спокойно, Чарльз. Ты остаешься с миссис Боуленд.
      Они стояли в темном, обшитом деревом холле. Он молча на нее смотрел.
      – Мне надо в больницу, миленький.
      Он удивился и ничего не спросил.
      – Пожалуйста, будь взрослым и помоги маме, слушайся миссис Боуленд, не спорь и не капризничай. Ты же у меня хороший мальчик, а? И сейчас ты успокоился, правда?
      Она поправляла волосы и искала ключи от машины. Киншоу видел, как она волнуется. Про больницу думает и про мистера Хупера. Пока они оба не вернутся, ему ничего не сделают и ничего не скажут.
      Она уже открыла входную дверь, но тут вдруг нагнулась и прижала его к себе, ткнув лицом к своей груди.
      – Ох, миленький, ну дай честное слово, скажи, что никогда больше не будешь. Ведь ты сам мог упасть, я теперь места себе не найду, я не успокоюсь, пока ты не дашь честное слово.
      Она так сжимала его, и голос у нее так срывался. Ему не полегчало от того, что она его обняла.
      – Чарльз!
      Он сказал:
      – Порядок.
      – Миссис Боуленд напоит тебя горячим молочком.
      – Порядок.
      – Только не говори «порядок», миленький.
      – Ладно.
      Она еще мешкала, бормотала «да», «хорошо»... а потом ушла, она бегом побежала к машине.
      Когда вдалеке умолк шум мотора, Киншоу вдруг затрясло. Он Сел на плетеный стул в темном холле и запричитал: «Хупер умер, Хупер умер» – про себя, шепотом.
      Уже стемнело, а они все не возвращались из больницы. Киншоу взял книжку и пошел в гостиную. Но читать он не мог, он смотрел и смотрел в окно, на пустой газон.
      Он надел пижаму. Гроза улеглась, и воздух теперь стал тихий, сырой и душный.
      В задней гостиной миссис Алиса Боуленд смотрела телевизор.
      – Можно мне еще попить?
      На экране танцевало сразу много народа, обнявшись, они пели и притоптывали. Девушки в переливчатых платьях высоко вскидывали ноги. Киншоу не мог оторваться от экрана. Вообще-то ему не особенно разрешали смотреть телевизор. Он забился в угол. Он боялся один идти наверх и надеялся, что миссис Боуленд про него забудет. Ему хотелось еще потихоньку при ней посидеть.
      Начался фильм. Блики задрожали на внимательном, тощем лице миссис Боуленд, огромные тени запорхали по стенам. Киншоу зачарованно утопил взгляд в экране. Он старался как можно тише тянуть апельсиновый сок. По дороге шел человек. В городе, ночью. Все было пусто и тихо. Показывали только ноги и плиты тротуара под фонарем. Ноги шли вдоль стены. Музыки не было, одни шаги, очень четкие, и стук трости по тротуару. Трость была белая. Человек был слепой. Топ-топ, тук-тук, топ-топ, тук-тук – и ничего больше. Потом заиграла музыка. Топ-топ, тук-тук. Музыка тихая-тихая. Самого человека не показывали, только ноги и белую трость. Вот музыка поднялась к верхним нотам, и сразу ясно сделалось, что что-то случится. Потом слепой еще долго-долго уходил и ушел, и камера его не проводила. Она остановилась на пустом тротуаре и стала ждать. И тут показались другие ноги. Эти ступали совсем без звука. Потому что в мягких ботинках. Громче заиграла музыка.
      Киншоу отвел глаза от экрана и посмотрел в свой стакан. Кубики льда, теперь совсем крошечные, прыгали в апельсиновом соке. Он зажмурился. Но музыка наяривала громче, громче, и когда снова мельком глянул на телевизор, он увидел, как тот, задний, быстро догоняет слепого, а трость все тук-тук, тук-тук, тук-тук.
      Он вскочил и пошел на кухню, прохладную и очень светлую. Он поставил стакан в мойку и долго смотрел на белую-белую раковину, Но в открытую дверь летела музыка. Что-то надо было делать. Он полез в шкаф и достал новый пакет печенья и стал его перекладывать, по одному, в квадратную красную коробку. На ней была картинка – осенний лес. И река, и груды оранжевых листьев. Скоро в Крутой чаще так будет. Но он уж тогда уедет, в школу уедет. Только без Хупера, потому что Хупер умер.
      В телевизоре страшно взвыл человеческий голос. Ударяла, стегала музыка. Миссис Боуленд его позвала. Он не спеша поставил коробку с печеньем в шкаф.
      – Пора спать, детка, поди ляг.
      Он попросился было остаться с ней до их приезда. Но сказал только:
      –Ладно. Спокойной ночи.
      «Он осунулся, – подумала она. – Видно, переживает. Только его разве разберешь, очень уж скрытный. Чего же хорошего, мальчишка без отца. Небось, ему легче тут, с мистером Хупером. Ясное дело».
      Миссис Боуленд опять устремила взгляд к экрану.
      Киншоу знал, что останавливаться нельзя ни на ступеньках, ни на площадках. Он втянул голову в плечи и побежал, он нигде не включал света, единым духом добрался до комнаты, бросился на постель и с головой зарылся в одеяло. Он не хотел засыпать – из-за снов – и ни про что сегодняшнее не хотел думать, он мог только одно – заставить себя холодно, подробно воображать будущее.
      Главное, рядом не будет Хупера. Даже непонятно, как это без него, лето будто тянулось вечно, невозможно вспомнить время без Хупера, до Хупера. Теперь он тут сам себе хозяин. В замке король. Больше не надо зря лезть из кожи, чтобы завязать дружбу, и не надо дрожать от страха, ломать голову над неведомыми западнями. И не надо, не надо идти в новую школу. Конечно, они теперь его туда не пошлют, зачем это им, и он вернется к себе, к святому Винсенту. Его вдруг так потянуло туда, что он сам удивился, – скорей бы снова привычные звуки, звонок, зазывы в столовую, стук парт и тот запах и лица.
      «Все будет хорошо, – он заклинал судьбу. – Все будет хорошо. Король, король, я в замке король. Ничего, все наладится». Захочет он, и с ним будут мама и мистер Хупер. Пускай. Король, король, король... Когда он заснул, начались сны.
      В полночь, возвращаясь домой на бежевой машине, мистер Джозеф Хупер говорил:
      – Просто не знаю, как бы я без вас обошелся. Что бы я делал, если б не вы...
      Миссис Хелина Киншоу различила теплоту в его голосе и, привалясь к толстой мягкой обивке, вспыхнула от удовольствия. Но сказала, в который уж раз:
      – Ох, это я не уследила, это все Чарльз...
      – Нет, – сказал мистер Хупер. – Нет. – Он протянул к ней руку. – Не надо.
      – Но...
      – Нет! Тут некого винить. Абсолютно некого.
      Он все не убирал руку. Ладонь была очень сухая и шершавая. Миссис Хелина Киншоу думала: мне не хватало мужчины, не хватало поддержки, физической поддержки. Другие женщины могут одни, а я нет.
      Вслух она сказала:
      – А какая милая эта миссис Боуленд!
      Наконец он вырвался из цепких рук, тащивших его обратно, и побежал – быстрей, быстрей – по длинному туннелю. Впереди был свет, а сзади голоса, они откатывались от стен туннеля, гудели в ушах, а потом еще захлопали, забились громадные крылья, и все мчались за ним – вороны, и куклы с пробитыми черепами, и санитары. Уже близко, уже близко, только б добежать до конца туннеля, а там, на воле, его не тронут, он знал, и он бежал изо всех сил, а ноги болели, и раскалывалась голова, и вдруг он выбежал на свет, но не смог остановиться, ноги все несли, несли его по полю, по густой, спутанной, мокрой траве, и дальше, на вершину утеса, и еще дальше, еще, и он стал падать и падал, и падал, а навстречу встало жесткое зеленое море, и он проснулся, выбрасывая вперед руки, чтобы спастись.
      Он весь вспотел. В комнате было совсем темно.
      Он говорил: «Где я, где я?» – и не мог отряхнуть сон, не понимал, почему слышит собственный голос, и старался выпростать ноги из опутавшей их простыни. Он плакал и не мог перестать, не мог вздохнуть. Он нащупал на двери ручку, но без толку, везде было еще темно: на площадке, в коридоре, а свет зажечь он боялся – мало ли что окажется в темноте.
      Раньше он никогда не ходил к маме, только еще давным-давно, всегда он сдерживался, сжимал кулаки так, чтоб ногти впивались в ладони, и в конце концов ему легчало, он справлялся.
      А теперь – пусть, теперь ладно. Он плакал, как грудной, пробираясь сквозь черноту коридора. Он думал про то, как Хупер сидел тогда в лесу, весь скорчился и не поднимал головы, пока не прошла гроза, а теперь Хупер умер, он по-настоящему упал, он не проснулся, не мог проснуться, ему это не приснилось, он...
      – Мамочка... мамочка... – Он с разбега чуть не упал через порог к ней в комнату. – Мамочка... мамочка...
      Шторы не задернуты. Темные пятна вещей и бледное сиянье шелкового покрывала. Постель стояла пустая. Никого, никого...
      Киншоу подумал: поздно, ночь уже, а они не вернулись, они не вернутся, и миссис Боуленд ушла. Никого нет. Он оглянулся и увидел в зеркале свое отраженье, бледное, как в воде.
      – Мамочка... мамочка... – Он знал, что никто ему не поможет, никого тут нет, и не мог остановиться, плакал и плакал.
      В конце коридора, у самой лестницы, он вспомнил белую трость слепого, как она тук-тук-тук тукала по улице, и того, заднего, в мягких ботинках, и не посмел идти дальше. Он сел на верхнюю ступеньку и заплакал навзрыд, он качался из стороны в сторону.
      Когда внизу распахнулась дверь и он увидел свет, он не мог сообразить, кто это и что с ним теперь будет, он совсем извелся от страха.
      Мистер Хупер побежал по лестнице, он перемахивал сразу через две ступеньки, Киншоу смотрел, как длинные тощие ноги раздвигаются ножницами, видел длинные тощие руки, протянутые к нему.
      – Ну... – говорил мистер Хупер. – Ну, ну...
      Он взял его на руки и понес вниз. Горели лампы и проливали нежные лужицы света на ворс ковра, на бархатные складки штор. Когда Киншоу взял кружку, руки у него дрожали, не слушались, и теплый, липкий овальтин пролился на пижаму и на грудь. Он опять, не сдерживаясь, заплакал.
      – Ну, ну... Ну что ты... Ну, ну...
      Мама принесла губку и чистую пижаму, а мистер Хупер поил его из кружки. Киншоу думал: «Ох, господи, я же должен у них спросить, они должны мне сказать...» Губка приятно холодила лицо и шею. Он начал:
      – Это я из-за Хупера... сейчас, я сейчас скажу, вы только не перебивайте...
      Но он долго не мог им ничего объяснить. В гостиной было тепло и тихо. Он смотрел, как мамины пальцы теребят браслет, крутят и крутят, и думал про ее взрослые секреты с мистером Хупером. Слова не выговаривались, он даже опять вспотел, так старался им объяснить. Они говорили: ну, ну, ну что ты, и в конце концов ему пришлось орать, чтоб прорваться сквозь густой пушистый туман их голосов.
      – Это я из-за Хупера – Эдмунда... Из-за того, что он умер, он упал, и умер, и...
      Но тут они стали ему говорить, что не умер Хупер, не умер.
      – Глупышка, – мама говорила, – глупышка. Вовсе он не умер, откуда ты это взял, вовсе он не умер, глупышка, – и в конце концов он им поверил.
      Мистер Хупер отнес его в постель, он его очень медленно нес по лестнице и по коридору. Мерная раскачка мистера Хупера и обхват длинных тощих мужских рук как-то утешили Киншоу. Он думал: «Хоть бы это не кончалось, нес бы он меня и нес и не клал бы в постель». Он снова заплакал, тихонько, от смущенья, и легкости, и благодарности.
      Они ушли, а он лежал без сна и мучился небывалым стыдом из-за того, что он так расчувствовался, и ведь не из-за кого-нибудь, а из-за мистера Хупера, мистера Хупера...
      Но потом, когда проснулся во тьме, он вспомнил другое. Он сказал вслух:
      – Хупер не умер. Хупер не умер.
      И долго еще не мог уснуть.

      – Ну, я поехала в больницу, миленький. Буквально через пять минут. Но тебе будет хорошо с миссис Боуленд.
      – Ага.
      Киншоу снял кусочек неба и стал искать другой. Все кусочки были вроде одинаковые.
      – Мистер Хупер поехал в Лондон.
      – Ага.
      – И до завтра не вернется. Так что ты один побудешь, да?
      – Ага.
      Он рылся в ящике от складной картинки, ворошил кусочки. Он хотел, чтоб она ушла.
      – Надо же мне навестить бедного Эдмунда.
      – Ясно.
      – Может, завтра мне удастся и тебя взять с собой. Ну да, как я раньше не догадалась! Не забыть бы спросить сестру.
      Он брякнул:
      – Нет, я не хочу. Спасибо.
      – Но почему же?
      – Не хочу.
      – А он бы обрадовался, что его навестил друг.
      – Я не хочу. Не хочу, и все.
      Он впихнул кусочек неба не на то место и погнул картонный зубчик.
      – Ну... ну мы посмотрим.
      – Я не поеду.
      – Чарльз, зачем нам сейчас спорить? И погода такая чудесная. Не понимаю, почему ты сидишь взаперти над этой игрой? Она хороша, когда дождь.
      Он пожал плечами.
      – По-моему, лучше бы ты побыл на свежем воздухе и на солнышке, пока не поздно. Ведь не успеешь оглянуться, снова наступят холода.
      Киншоу перевел взгляд со складного неба к складной реке. Тут тоже неясно, как подступиться. Другой «Сложи картинку» в доме не было.
      – А что передать от тебя Эдмунду, детка?
      – Ничего.
      – Ну подумай, может, что-нибудь надумаешь?
      Он выдавил:
      – Я надеюсь, что ему лучше.
      – Вот-вот, я передам, обязательно передам. И знаешь – ему действительно лучше, и он гораздо лучше выглядит, я даже вчера сказала мистеру Хуперу, я сказала: Эдмунд порозовел. И по-моему, он это тоже заметил, ну, конечно, заметил. Да. Хотя он, бедный, пока страшно волнуется, еще бы ему не волноваться.
      Он думал: «Сделай так, чтоб она ушла, выгони ее сейчас же». Он ненавидел голос, каким она говорила про мистера Хупера.
      С той ночи, после несчастья, она все приставала к нему, надоедала, лезла с расспросами, и, когда она заглядывала ему в лицо, он краснел. Его гвоздила неотвязная картина: темный верхний коридор, и сам он пробирается по нему ощупью и ревет, зовет маму, а потом позволяет мистеру Хуперу нести его наверх. Интересно, что бы сказал Фенвик...
      Фенвик поступил в школу тогда же, когда и он. Они смотрели друг на друга молча, набычась. Киншоу думал: вот бы с кем дружить. Целую неделю он обхаживал Фенвика, примерялся, как к нему подступиться. Фенвик не давался. А потом – потом он упал.
      Учебный плац был на пригорке, и они всей оравой мчались вниз, очень быстро, они играли в самолетики. Киншоу еще наверху всех растолкал, протискался поближе к Фенвику. И вдруг Фенвик споткнулся, грохнулся со всего маха ничком и проехал несколько ярдов. Когда Киншоу его поднял, у него все коленки и локти оказались в жутких кровавых ссадинах и лицо тоже. Ребята бежали вниз, гудели, как пропеллеры, никто не обращал внимания на Фенвика.
      – Я пойду скажу... Пойду позову сестру. Ничего, тебя отведут в медпункт. Я мигом...
      Фенвик сказал:
      – Отстань.
      Он был ужасно бледный, там, где не окровавленный. Он медленно стал подниматься обратно. Киншоу снова хотел за кем-нибудь сбегать, а Фенвик сказал: «Отстань» – уже сердито, а потом еще: «Дурак ты, что ли?», но Киншоу все-таки поплелся за ним к корпусу.
      Кровь текла у Фенвика по ногам, брызгала на песок. Киншоу ни слова не мог выдавить. Он просто млел. Он бы сам ни за что так не мог, он бы разревелся, это уж точно. Фенвик как воды в рот набрал. Только лицо натянулось и побелело. Киншоу даже его боялся.
      В медпункте Фенвика усадили на табуретку, и сестра не отослала Киншоу, подумала, наверно, что он друг Фенвика, и он остался, ему хотелось остаться, и ему хотелось быть другом Фенвика, а еще он не знал, как полагается себя тут вести, раз ему точно не сказали.
      Потихоньку, потихоньку песок был смыт с царапин и ссадин с помощью ваты и воды, теплой и, как опал, дымчатой от деттоля. Это заняло много времени. Киншоу стоял у двери и чуть не плакал. Каждый раз, как плескала вода, ему сводило живот. Фенвик на него даже не взглянул, не охнул, не дернулся, только вцепился руками в табуретку и раза два тихонько втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
      – Ты останься, приляг тут до обеда.
      Но Фенвик сказал:
      – Нет, ничего, спасибо, – и встал и заковылял к двери. Киншоу шел за ним до класса, а Фенвик его не замечал, он спешил и не оглядывался. Локти и коленки у него были залеплены пластырем телесного цвета.
      Вечером он оказался за соседним умывальником.
      – Фенвик!
      – Чего?
      – Ну... Ну как ты? Больно?
      Глаза у Фенвика сузились. Он сказал:
      – Отстань, дурак.
      И ничего больше.
      Ночью Киншоу думал: вот как надо, вот как. Но после он держался от Фенвика подальше, он знал, что у самого у него никогда так не получится, он пробовал, но все насмарку. И сейчас – целое лето пошло у него насмарку, тут уж ничего не поделаешь. Разве легче, если и Хуперу тоже не повезло, Хуперу-то что, у него свои законы, Хупер – трус, но он всегда выкрутится, соврет, и ничего ты ему не сделаешь, и ничего ты не докажешь, Хупера не перешибешь.
      – Чарльз, знаешь что, детка? Будет очень мило, если ты купишь подарочек Эдмунду из своих карманных денег.
      – Зачем?
      – Странный вопрос! Ручаюсь – если б с тобой такое стряслось и ты лежал бы в больнице один-одинешенек, тебя бы порадовал подарок от лучшего друга.
      – Никакой мне Хупер не лучший друг.
      – Ну ладно, допустим, ты его не так давно знаешь. Конечно, у вас, у мальчишек, на этот счет свои понятия! Но...
      Киншоу вскочил. Он даже «Сложи картинку» скинул на пол.
      – Слушай, да какой он мне друг, я ненавижу Хупера, я тебе сто раз говорил! Он как маленький, и он гад, я ненавижу его, лучше бы мне его в жизни не видеть, лучше б он умер!
      Так и есть, она тут же ушла. Он опустился на корточки и стал собирать куски картона, внимательно, не спеша. В окно падал широкий сноп света. Немного погодя он бросил картинку и лег на спину в этот сноп. Он закрыл глаза, и солнце нагревало ему веки. Он думал: вот такхорошо, такхорошо...
      Целую неделю они его не трогали. Шел дождь, а он делал модель спиральной горки из посеребренного картона. Она была как башня форта. Катались с нее шарики – кладешь сверху шарик, и он крутится – катится по винтовому спуску, пока не докатится донизу и не попадет в желоб. А там он выкатывается через такую дверцу на разводной мост, и мост поднимается. Наверху Киншоу вывесил флаг. Замечательная вышла модель и действовала отлично. Здорово, что он все смастерил сам. Миссис Боуленд поила его, кормила, иногда леденцы давала. Все было хорошо.
      «Да нет, это глупости просто, – думала миссис Хелина Киншоу, – и, конечно, еще истерика после шока. Мало ли что он болтает. Расстраиваться не следует. Ему всего одиннадцать лет, и чего только он не пережил, это тоже надо учитывать. Не стоит огорчаться».
      Мистер Джозеф Хупер сказал:
      – Дети иногда сами не понимают, что говорят, – и она в душе поблагодарила его за твердость, за уверенный тон. А мистер Хупер подумал, в свою очередь: «Возможно, я еще кое на что гожусь, возможно, я кое в чем не так уж плохо разбираюсь. Я было совсем утратил веру в себя, а она меня приободрила, я ей должен быть очень признателен».
      Он сказал:
      – Не забывайте, у вас своя жизнь. Нельзя посвящать себя исключительно интересам сына. Вам надо и о себе подумать.
      – Да, – сказала она, – да. – И она позволила себе немного разнежиться, предаться мечтам.
      – Наши дети поладят, все будет хорошо, за детей нечего беспокоиться.
      «Ну вот, – думала она, – я заменю Эдмунду мать, насколько возможно, я постараюсь не делать между ними разницы, мы заживем одной семьей». Она остановила машину возле торговых рядов и купила бумаги и карандашей и коробку домашних конфет.
      Киншоу долго лежал на полу в гостиной, он ни о чем не думал, почти дремал. В доме стояла тишина. Сперва ему обидно было, что его бросают на миссис Боуленд. А теперь ничего, теперь он опять привык один. Зато никто не лезет.
      Солнечный луч сместился, тепло и яркость уползли с лица. Он встал и начал разбирать сложенную картинку, очень осторожно. Кусочки он клал обратно в коробку. Игра была Хупера. Киншоу вошел к нему в комнату и взял ее, а теперь жалел, теперь он хотел поскорей отнести ее обратно, потому что Хупер догадается, если даже точно на то же место отнести – он все равно обязательно догадается. И дернуло же его войти к нему в комнату, что-то взять... Вот уж глупость. Он отнес коробку обратно.
      Он спустился вниз и минутку постоял в холле. Слышно было, как миссис Боуленд на кухне чистит овощи. Киншоу побрел за дверь, по аллее, а потом налево, по тропке. Палила жара. Он поднял с земли палку и стал сбивать макушки купыря. Он думал: здорово, здорово, пусть бы так и осталось. Он успокоился. Ни про что страшное, про то, что будет, не хотелось думать. Над головой у него то взмывали, то ныряли, то белым, то черным мелькали ласточки.
      В больнице Хупер, лежа с подвешенной ногой, играл в «Вверх и вниз» с миссис Хелиной Киншоу. Он думал: «Она каждый день сюда таскается, понимает, что так надо, его бросает, а ко мне ходит». И ему приятно было, хоть она ему не особенно нравилась.
      Киншоу долго стоял у калитки и смотрел на вспаханное поле. Но там ничего не происходило, не на что смотреть. Да и чересчур жарко. Он решил зайти в церковь, в общем-то поэтому, а еще потому, что никогда в нее не заглядывал, а время все равно девать некуда.
      Трава была тщательно выстрижена вокруг надгробий, живая изгородь тоже росла ровненько и аккуратно. Горгульи на башне разинули на него холодные каменные пасти. Киншоу высунул язык, задрал голову. Он не очень-то их испугался на дневном свету.
      В церкви пахло так, будто туда ни разу, никогда не входил живой человек, воздух был сырой, затхлый и мертвый. Киншоу медленно пошел между скамьями. На налое в две стопки лежали псалтыри, от которых поотрывались где обложка, где корешок. Шаги Киншоу звенели на плитах, а потом заглохли на красном ковре у ограды алтаря.
      Он подумал: тут церковь, тут бог, и Иисус, и дух святой. Он решился ступить на стертый каменный пол внутри алтаря. Дерево с обеих сторон пахнуло на него старостью и политурой. Он вспомнил, что думал и говорил про Хупера, как желал ему смерти. Что-то будет! Ему это отольется. Никогда не знаешь, что накликаешь. У него еще не сошли бородавки на левой руке.
      Как подкошенный, он рухнул на колени и начал:
      «О господи, я не хотел, нет, я хотел, но сейчас не хочу, можно, я все возьму обратно, как будто я ничего не сказал, не подумал, я больше не буду, и ты ничего мне за это не делай, пусть все не в счет, я больше не буду, и ты уж прости меня, господи».
      Но вряд ли ему поверят, и ничего не изменится, Потому что он тогда не зря ведь так говорил про Хупера, он тогда этого хотел, он и сейчас этого хочет. Просто пустая церковь на него нагнала страху и белый мраморный ратник на своей гробнице в боковом приделе, вот он и встал на колени и врет. Да только без толку. Он пожелал Хуперу смерти, чтоб все лучше стало. И наказанье ему – что Хупер выжил и все по-прежнему, и это самое страшное. Теперь уж ясно, он боится Хупера больше всего на свете.
      «Ну, пожалуйста, сделай только, чтоб ничего не случилось, чтоб все было хорошо, и я никогда, никогда ничего такого не буду хотеть, о господи...»
      Коленки у него разболелись на жестком полу. Захотелось на солнышко.
      – Чего это ты?
      Киншоу Дернулся, оглянулся, поскорей поднялся с пола.
      – За ограду нельзя заходить.
      – Я ничего не трогал.
      – Все равно. Сюда только священник заходит, а ты не священник.
      – Да.
      – Хочешь молиться, можешь вон там на колени стать.
      Киншоу двинулся прочь. Он боялся даже подумать, что ему теперь будет, раз он зашел в церкви куда нельзя...
      – А я знаю, ты кто.
      Он торопился по проходу к дверям, но шаги преследовали его и голос. Его как будто застукали, ему стало стыдно за собственные мысли, будто он выкрикнул их вслух, на всю темную церковь.
      Когда он открыл тяжелую дверь и вышел с паперти на солнце, две сороки вспорхнули с ворот и пролетели у него над головой. Сердце у него бухало.
      – У тебя, что ли, язык отнялся?
      Киншоу что-то промямлил и поддал ногой камешек На тропке. У того мальчишки лицо было темное, как ореховая скорлупа, и какое-то взрослое. Ресницы – гусиными лапками.
      – Ты у Хуперов живешь.
      – Живу. Ну и что?
      – И в школу Эдмунда Хупера ходишь?
      – Нет... то есть... нет.
      – А в какую?
      – Я в интернате.
      – Ну, и он.
      – Нет, мой – другое дело.
      – Почему?
      – Мой лучше. Мой в Уэльсе.
      – И нравится тебе?
      – Да. Нормально.
      – А мне нет. Лучше каждый день ходить.
      – Ну да?
      – Меня отец с собой берет, мы в восемь утра выходим, дотуда миль четырнадцать будет. А все равно лучше.
      Они шли по проселку. Киншоу нашел другую палку.
      – Я про тебя все знаю.
      – Ну да, откуда? Я тебя сроду не видел.
      – А я тебя видел, сто раз. Ты в зеленой машине был.
      – А... Это в маминой.
      – И ее видел. У нее еще серьги висячие такие. Что на дороге делается, нам все видно.
      Откуда – Киншоу подумал – откуда? Выходит, его знают, о нем судят, кругом глаза. Он промолчал.
      – А нам сегодня индюшек привезли. Хочешь, пошли со мною, покажу?
      Киншоу посмотрел на него искоса. Он ничего не понял. Какие еще индюшки? Откуда? Он только плечами пожал.
      – Им десять дней всего. Хорошие.
      Сзади, подудев, выехал фургон. Мальчишка кивнул, человек в фургоне помахал ему. Киншоу подумал: он всех знает, его все знают. Он тут живет. Но я тоже тут живу, а никого-никого не знаю, только миссис Боуленд и тетку на почте. И Хупер никого не знает, мы как на луне живем. Он подумал про «Уорингс» за высокой изгородью, темный, неприступный. А этот мальчишка все время видел его, за ним следил.
      Вот он нарвал подорожника, быстро связал пучок и стал сбивать темные макушки. Киншоу тоже попробовал, но у него ничего не получалось, ломался стебель.
      – Неужели не умеешь? Ну, гляди...
      Они стояли возле изгороди. Киншоу смотрел, как худые пальцы скручивают зелень. Ногти были совсем черные.
      – Ну, теперь сам.
      Киншоу снова попробовал.
      – Это ж пара пустяков. Ну давай. Я капитан корабля, а ты – вражий фрегат. Ты открыл по мне огонь, я поворачиваю... – Темные семена посыпались вверх, твердые, как горох. Одна горошина угодила Киншоу в лицо.
      – Так. Прямое попаданье! Я пробил в тебе брешь! Ты идешь ко дну...
      – Погибаю, но не сдаюсь! Спускаю спасательные шлюпки! Врешь, не уйдешь!
      Они вышли на мостик. Киншоу встал и расстегнул на рубашке все пуговицы.
      – У меня свежие боеприпасы! Захожу с тыла...
      Киншоу спросил:
      – Твоя как фамилия?
      Тот поразился. Киншоу подумал: мне бы самому знать, не спрашивать.
      – Филдинг, а как же еще?
      Киншоу промолчал. Филдинг. А он и не знал. Правда, фамилия самая обыкновенная.
      – Ну, хочешь выйти из-под линии огня – беги!
      Киншоу побежал. Подорожник они бросили; с ним возня большая и толку мало. Филдинг просто поднял руки.
      – Трах-тах-тах-тах-тах!
      Киншоу не знал, куда они бегут. Проселок прошел мимо домов и вывел на шоссе. Он бежал и радовался, ни о чем не думал. И проскочил мимо въезда.
      – Ты куда это, а?
      Киншоу стал. Филдинг уже далеко пробежал по дорожке. Въезд вел на ферму.
      – Сюда. Мы ко мне идем.
      Киншоу пошел за ним, уже шагом, приглядываясь к новому месту. Тут все было неожиданное, совсем другое, чем он привык. Нога скрипели на неутоптанном песке.
      Филдинг его ждал.
      – У нас корова телится. Хочешь поглядеть?
      Киншоу замялся. Хупер бы по его лицу сразу все понял, стал бы дразниться: трус, утрись слюнявчиком, э, слабо, э, боишься! Ему не очень-то хотелось смотреть на то, как рождается теленок, мало ли, и тут все вообще какое-то странное. Ему не очень-то хотелось смотреть.
      – Она небось не отелилась еще. Ну пошли, а потом на индюшек поглядим.
      Киншоу положился на него, пусть за него решает. Вошли за калитку, пошли по бетонке скотного, и на них густо пахнуло коровьим навозом, силосом и соломой. Тощая кошка пулей метнулась от них и дунула по двору.
      Филдинг сказал:
      – Тут.
      Киншоу подумал: ой, неохота идти, неохота смотреть, ой, господи... Филдинг будто услышал его мысли. Он сказал:
      – Да ладно. Не хочешь – не надо.
      Киншоу сжался:
      – Нет, я ничего.
      Распахнулась деревянная дверь. Внутри оказалось темно и жарко как в бане.
      Он потом сам не знал, понравилось это ему или нет, страшно было или нет. Его как заколдовало все – запахи, звуки, он и не хотел смотреть, а не мог оторваться. Сперва, когда взглянул на корову, у него все захолонуло внутри, потому что сзади у нее торчали неловко телячьи ножки, а сам теленок пока прятался глубоко у матери в животе. Еще был взрослый в высоких сапогах, он все говорил чудно, басом, и рыжий мальчишка. Они, согнувшись, тянули теленка за ножки, как пробку из бутылки вытягивали. Были звуки: задыхалась корова, пыхтели люди, и запах – сладкий запах пота, и вдруг мягко, быстро чмокнуло и теленок, неуклюже, скользко выплюхнулся на солому, весь в крови, волосках и длинных, бесцветных прядях слизи.
      Киншоу сам не заметил, как оказался на коленях рядом с Филдингом, и у него чуть не лопнула грудь, так было жалко людей и корову. Стойло было совсем рядом. Корова качнулась, тяжело, как верблюд, повернула голову и стала облизывать теленка, чистить от слизи и крови. Теленок пофыркивал, сопел, старался открыть глазки.
      Как хорошо, думал Киншоу, просто ужас, меня сейчас вырвет, нет, нельзя, мне не страшно, нисколечко, и как хорошо. Он взглянул на Филдинга. Тот сидел на корточках.
      Он спокойно бросил:
      – Телка. Ничего телка. Крупная.
      Киншоу умирал от зависти к его спокойствию, к тому, как Филдинг смотрел на все, говорил, пожимал плечами. Сам он никогда не видывал родов, в жизни бы не догадался, как это бывает. Он сказал:
      – А здорово им тянуть пришлось.
      Филдинг встал.
      – Еще бы. Иной раз без веревки не обойдешься. Но Герда молодцом. Ей телиться не впервой.
      – А... – Киншоу сказал. – А...
      Коровий язычище вылизывал, вычищал телке ушки.
      – Ну, пошли индюшек смотреть.
      Киншоу думал: ему-то что, он такое чуть не каждый день видит, он уже все забыл. Вот бы мне забыть.
      Индюшки были крошечные, безобразные, лохматые и позасунуты в проволочные плоские корзины, составленные одна на одну.
      – Ух ты, сколько их.
      – У нас всегда столько.
      – Ух ты.
      – Поглядел бы, как мы их на рождество разделываем. У нас гильотина такая, ну, а я всегда ящик держу, куда головы летят.
      У Киншоу защипало глаза. Он представил себе, как каждая птичка видит, что других ведут под нож. Ему захотелось открыть клетки, взять каждого птенчика, подержать в ладонях, захотелось их всех повыпускать. Филдинг увидел, какое у него лицо. Он остановился у поленницы.
      – Не думай, они ничего не чувствуют. Это все мигом. Жестокости тут нету.
      – Ясно.
      – Хомячка моего показать?
      Киншоу кивнул. Он онемел от напора открытий, ошалел от новых запахов, и звуков, и страшных истин. Но пусть Филдинг и дальше его ведет, пусть все ему сразу покажет. А потом уж, один, он будет думать про это и думать.
      Они прошли через баню на кухню.
      – Это Киншоу. Знаешь, из «Уорингса». Можно, он обедать с нами будет?
      – Уж как захочет.
      Филдинг подошел к подоконнику, поднял голубую клетку.
      – Ой, гляди-ка, опять всю постель сбил.
      Женщина была высокая, в брюках. Она сказала:
      – Он постель стелет по-своему, а не по-твоему.
      – Знаю. Только надоело мне это. Гляди-ка, Киншоу.
      Киншоу все смотрел на его мать. Волосы у ней были совсем прямые. Она улыбнулась ему и тут же снова перевела глаза к ножу и картофелине. Он подумал: все правильно, все как надо.
      – Хочешь поглядеть?
      Он пока еще мялся в дверях. Теперь он неуверенно вошел в комнату. Филдинг поставил клетку на стол и открыл дверцу.
      – Подержи его, хочешь?
      На мягком тельце хомячка проступали косточки, когти впивались Киншоу в ладонь. Хомячок ему не то чтоб очень понравился.
      – Ну, будешь с нами обедать?
      – Я... наверно, буду. Надо у миссис Боуленд спроситься.
      – А, я ее знаю. А мать твоя где?
      – У Хупера в больнице. Он расшибся, со стены упал.
      Филдинг пропустил это мимо ушей.
      – Тогда сбегай сразу спросись. Или бери мой велосипед, так быстрей будет.
      Киншоу погладил хомячка по пушистой спинке. Глазки у хомячка были как черные бусины. Он подумал: я их всех сам нашел, сам, и пусть Хупер сюда не суется. Филдинг мой друг, мой. И все.
      За окном, в большом саду, стояли фруктовые деревья. Все было яркое, четкое, пестрое на солнце.
      – Велосипед в сарае, пошли покажу.
      Филдинг взял хомячка и запихнул обратно в голубую клетку.
      – Пошли.
      Киншоу побежал за ним вприпрыжку.
      Оказалось, мама в «Уорингсе». Она вышла из гостиной, всплеснула руками. Сказала:
      – Ах, Чарльз, все чудно. Завтра Эдмунда отпустят домой!
      Филдинг спросил:
      – Так чего же ты не убежал?
      – Убежал.
      Они валялись в высокой траве на краю сада. На ветке живой изгороди раскачивался королек. Филдинг повернулся и посмотрел на Киншоу с сомненьем. Киншоу сказал:
      – Я в чащу забрался.
      – В Крутуючащу?
      – Да. И дальше еще. В большой лес.
      – Ну да!
      – Ага!
      Киншоу вспомнил все – темноту и прохладу.
      – Ни за что б туда один не пошел. Брат – и то бы не пошел, а ему уже тринадцать.
      – Ничего же не случилось.
      – А вдруг. Мало ли что там, в Крутой чаще.
      – Да что там?
      – Не знаю. Мало ли. У кого хочешь спроси, каждый тебе скажет.
      – Да ничего там нет. Ну, звери.
      – Нет, звери что.
      – Мы ручей нашли.
      – Кто это мы?
      Киншоу вздохнул и закусил травинку.
      – Хупер за мной увязался. Он всегда так. А потом мы заблудились.
      Королек улетел. Еще долго качалась ветка. Киншоу прищурился, и все слилось – и зелень, и горячая зыбь, и беспокойная ветка.
      – Ты боишься Эдмунда Хупера?
      Киншоу замялся. Потом сказал:
      – Да.
      Перед Филдингом ему не было стыдно.
      – Да что он тебе сделает?
      – Еще как сделает!
      – Что?
      – Он... он меня в сарае запер. И еще в страшной комнате с мертвыми мотыльками.
      – Ну, они же тебя не укусят. Что они тебе сделают? Мертвые-то мотыльки?
      – И еще он говорит всякое, а я боюсь.
      – А ты больше показывай ему, что боишься, он и вовсе будет издеваться.
      – Правда.
      – Ведь сделать-тоон тебе ничего не может.
      Киншоу просто не знал, как ему объяснить. Все гадости, которые подстраивал Хупер, все, с чем он к нему лез, все, что с ним связано: ворона, и мотыльки, и мертвый кролик, сарай и то, как он тогда падал, все смешалось в голове. Но ведь про такое не расскажешь. Сделает ему что-то Хупер или нет – какая разница, если он его вечно пугает.
      – Мало ли кто чего говорит, чего же слов-то бояться?
      Киншоу не ответил. Филдинг правильно сказал, но и неправильно. Сам он такой рассудительный, спокойный, а понимает, что человеку может быть страшно, и ведь не пошел бы в Крутую чащу. Но все равно, объясняй не объясняй, ничего не выйдет, между ними пропасть. Он целый день бился, хотел растолковать Филдингу, как все ужасно и будет еще хуже. И без толку.
      – Его завтра домой отпустят.
      От этой мысли ему сводило живот. Как будто он несся вниз, в глубокий черный колодец.
      – Ну и что? – Филдинг крошил одуванчик.
      «Ну и что?» Киншоу чуть не заплакал от зависти. С Филдингом ничего не случится, никогда, вот он ничего не боится, вот он такой – и ничего с ним не случится.
      – Не хочешь с ним водиться – и не надо. Ты к нам приходи.
      – Нет.
      – Почему?
      – Не пустят. Они думают, мы с ним не знаю какие друзья.
      – А ты им скажи.
      – Не слушают они.
      – Киншоу, и чего это ты всем позволяешь командовать? Не захочешь – никто тебя не заставит.
      – Ну да, не заставит.
      – Матери боишься?
      – Я мистера Хупера должен слушаться.
      – Почему?
      Киншоу пожал плечами.
      – Ну, мама велит. Мы же тут живем. И он ей нравится.
      – А...
      Филдинг сломал одуванчику стебель, и белый сок потек у него по пальцам.
      Тогда Киншоу сказал:
      – Я не вернусь в свою школу. Я в школу Хупера теперь пойду.
      Раньше он не говорил про это Филдингу, думал, как скажешь – тут-то оно и случится, пока не скажешь: может, пронесет, может, обойдется. А как скажешь – уже все.
      – А там что, плохо?
      – Не знаю я. Какая разница, если он там будет?
      – Да ну тебя! Там же кроме него народу полно, верно? Не захочешь – не будешь с ним водиться.
      – Заставит.
      – Ну ты и зануда. – Филдинг даже разозлился и встал. – Лучше пошли медянок в канаве поищем.
      Киншоу побрел за ним. Он думал: может, и правда, может, все нормально будет, скажу – заткнись, Хупер, отсохни, плевать я на тебя хотел, не больно я тебя испугался. Вот расскажу им про грозу и как ты тогда описался на стене замка Лайделл, и меня послушают, и я с ними буду водиться, и ничего ты мне не сделаешь, ничего. Может, я еще стану как Филдинг. Или как Фенвик. Еще неизвестно.
      Филдинг съехал по траве в канаву.
      – Я одну нашел, – он сказал. – Только давно.
      Киншоу понятия не имел, какие они с виду, эти медянки. Он шел за Филдингом и разглядывал грязь под ногами. Река тут совсем высохла.
      – Ну, и раз Хупер сломал ногу и вообще, он знаешь еще сколько в кровати проваляется. И что же тебе – все время с ним торчать?
      – Ну, не все время, наверно.
      – Вот и приходи.
      – Ладно.
      – Может, он и в школу-то сперва не пойдет. Может, поправиться не успеет.
      Киншоу остановился. Сердце у него прыгало. Он думал: «Господи, господи, ну да, ну, конечно. Я поеду первый и разберусь, что к чему, он заявится – а я уже с кем-то подружился. И все дела».
      Носок сандалии уперся в твердое. Киншоу нагнулся. Филдинг порядочно прошел вперед и рылся палкой в траве.
      Киншоу сказал:
      – А я черепаху нашел.
      Филдинг вернулся.
      – Ой, это моя. Ее Арчи зовут. Месяц пропадала. Я уж думал – все.
      Он поднял черепаху, и та высунула змеиную древнюю как мир головку на крапчатой шее, дряблой, будто у старика.
      – Ой, ну спасибо, Киншоу. Она умная – жуть! Спасибо.
      Киншоу только плечами пожал и зашлепал дальше по грязи вдоль изгороди. Он просто лопался от радости и гордости. И все повторял про себя: Филдинг мой, мой Филдинг и все тут мое, ничего, мы еще посмотрим!
      Хупера назавтра не отпустили.
      – Такая жалость, я так настроилась, – говорила миссис Хелина Киншоу в дверях кухни. – Но, может, это и к лучшему, раз они не совсем уверены, может, не стоит его тащить сюда, рисковать. Сестра говорит, у него что-то температура поднялась. Бедненький Эдмунд. Мистер Хупер вернется из Лондона – и вдруг такая новость. Просто не представляю. О господи!
      Киншоу выбежал за дверь и стал носиться по газону, потом полетел по въездной аллее и дальше, по проселку, – он ничего не боялся, ему было все нипочем.
      Филдинг сказал:
      – Я же тебе говорю, он до школы не поправится. Пошли, мне надо осла кормить.
      Он сосал соломинку. Киншоу поискал, и тоже нашел такую, и засунул в рот, прикусил. Надо научиться говорить как Филдинг. Надо бытькак Филдинг.
      Они пошли к ослу.

      – Ты в моей комнате был, – сказал Хупер.
      Киншоу бросил взгляд на вторую полку в книжном шкафу. «Сложи картинку» – там же, точно как раньше. Откуда же он догадался-то, откуда же он догадался? Хупер перехватил его взгляд.
      – Брал, да? Брал! Все равно что украл. Это моя игра и комната моя. Ты не в своем доме, Киншоу.
      – Ну, и не в твоем, – выдавил Киншоу устало. Он смотрел в высокое окно вниз, на сад и на рощу. Там было тихо и очень жарко, сияло синее небо, и Киншоу думал: я попался.
      – Побудь с Эдмундом, детка, развлеки его. Вдвоем можно и поиграть и вообще веселей.
      – Я лучше погуляю.
      – Нет, ты сам посуди. Эдмунд гулять не может. Неужели ты такой эгоист, что думаешь только о себе?
      – Да больно ему нужно, чтоб я с ним все время сидел. Вовсе я ему не нужен.
      – Чарльз, миленький, не спорь, я уверена, что, если б тебе в такой дивный солнечный день пришлось лежать в кроватке, ты бы обрадовался, если б к тебе пришел друг.
      – Какой он мне друг.
      – Пожалуйста, когда пойдешь, захвати сок для Эдмунда, миленький.
      Она решила просто пропускать мимо ушей эти глупые разговоры. Друг не друг. Обычная мальчишеская болтовня. Возраст. Когда Чарльз, совсем крошкой, щеголял ругательными словами, она тоже просто не обращала внимания. Мистер Хупер выслушал ее и согласился: «Не стоит обращать внимания».
      – Пользоваться без спроса чужими вещами – все равно что воровать. Ты вор и взломщик. Ты взломщик, потому что в мою комнату без спроса залез.
      Киншоу не ответил. После возвращения Хупера его снова стала одолевать мысль о том, как он падал; в голове колесом вертелись, вертелись вопросы. Спросить бы – каково ему было лететь, больно он стукнулся или не очень и думал ли Хупер: «Я разобьюсь, вот упаду и умру» – и вспомнил он все, когда очнулся, или нет, и боится ли он теперь высоких стен. У него треснули два ребра и еще перелом ноги и сотрясение мозга.
      – Я чуть не погиб, – сказал он Киншоу в первый день после больницы. – Папа говорит и врачи. Говорят, счастье, что не умер. Вот.
      Киншоу тогда подумал: умер бы ты, умер бы, и как бы хорошо было, если б умер. А сам покрылся холодным потом от своей низости. Ему ни о чем не пришлось спрашивать Хупера. В ту минуту, как Киншоу к нему вошел, между ними встала прежняя злоба. Хупер уставился на него, сквозь него, нахально, противно. И появилось еще что-то новое, Киншоу даже толком не мог разобраться что. Хупер следил за ним, присматривался, как будто хотел дознаться, что тут в доме без него было.
      Сейчас он вертел коробочку с головоломкой. Там такие квадратики с номерами, и надо их выстроить по порядку. Хупер еще раньше сказал:
      – Это мне твоя мать подарила. Она мне много чего надарила.
      Киншоу промолчал. Он даже сам удивился, до того ему сделалось неприятно, так кольнула ревность. «Она же моя мама, – он думал, – моя».Хотя непонятно, почему он так разобиделся, он ведь, по правде, не очень ее и любил.
      Миссис Боуленд побросала кусочки хлеба в траву, и к ним слетелись скворцы, они дрались, толкались, а ворона кружила над ними, высматривала добычу. Интересно, долго ему еще тут торчать или нет, Ему теперь все время было страшно, хоть Хупер и не вставал с постели. Неизвестно, что он думает, что он затеял, и смотрит он как-то странно. Раньше он только примерялся, это уж точно. Но остался доволен, убедился, что Киншоу легко запугать.
      Вот он скрипнул матрацем, и Киншоу услыхал, обернулся, но не подошел. Он стоял на другом конце комнаты.
      Он спросил:
      – Болит?
      Хупер оторвался от головоломки. Сощурился.
      – Это все ты, – сказал он вместо ответа.
      Киншоу вспыхнул. Тут уж говорено-переговорено, он-то знал, что не виноват, и до каких же пор можно издеваться?
      – Ну, хватит, тебе же было сказано – не лезь наверх. Испугался и упал. Испугаешься – всегда упадешь.
      – Это ты меня столкнул.
      – Врешь, врешь, врешь, не трогал я тебя. Испугался и упал, врун несчастный. Я тебе помочь хотел. Хотел сам тебя вниз стащить, потому что ты сопли распустил от страха.
      Секунду Хупер молчал. Потом выговорил спокойно:
      – Погоди. Ты еще дождешься. Я им сказал, что это все ты, и они поверили. Не думай, не отделался. Еще дождешься.
      – Нечего меня стращать, просто ты в штаны наклал, вот тебе и стыдно.
      – Погоди, Киншоу. Ты еще увидишь.
      И снова уткнулся в головоломку. Кажется, одни слова, болтает, гад, чтоб настроенье испортить, но Киншоу знал, что все – правда, что-то случится, да, он дождется, и, может, Хупер даже будет ни при чем. Теперь он как казни ждал, он каждое утро вставал в ужасе, что что-то случится.
      Чтобы про это не думать, Киншоу побыстрей зашагал к двери, тем более что Хупер на него и не смотрел, возился с головоломкой. Хупер его не окликнул.
      Когда шел по площадке, он стал вспоминать, как говорил Филдинг: «Что он тебе сделает, ты не показывай ему, что боишься. Что он тебе сделает». Нет, он сделает, сделает. Киншоу припустил бегом, чтоб отвязаться от сверлящих мыслей.
      «Погоди, ты дождешься, Киншоу».
      Это уж точно. Пока ничего – а вот они вместе пойдут в школу, и тут начнется.
      Один раз, всего один раз в жизни Киншоу избили. Крофорд всех избивал и его избил. В старой беседке на спортивном поле. И избил-то вроде не страшно, наверное, хуже бывает. Он тогда услышал чьи-то шаги и голоса и испугался. Но Киншоу запомнил, как Крофорд дубасил его кулаками в живот, а потом стал отгибать ему мизинцы, дальше и дальше, запомнил, как его тошнило от холодного ужаса – что теперь-то, что еще? – и недоуменье: за что, за что? Он даже не знал Крофорда, они жили в разных корпусах, тот был на три класса старше. Он просто схватил его и поволок в беседку. Ему было все равно, кого бить.
      Крофорда поймали. Вечно он всех избивал, и его ловили, в конце концов его выгнали из школы, и потом никогда ничего такого уже не случалось. Но Киншоу запомнил. Страшней всего – до того, как раздались шаги, – было то, что он один, и кричи не кричи, не докличешься. Крофорд напугал его до смерти. Он так никому ничего и не рассказал.
      Хупер – не то что Крофорд, он совсем другой, его угрозы еще пострашней. Его царство – царство ужаса, а у Крофорда – царство грубой силы. Но Киншоу знал: одним страхом и тут не обойдется, все еще будет, все впереди. Может, сам-то Хупер и не станет его бить, так дружков натравит, а уж они постараются.
      Он пересекал холл, глубоко задумавшись. Но есть ведь еще Филдинг. Можно бежать, бежать и добежать до фермы, а там солнце и зверье, и можно валяться в высокой траве на краю сада, можно кормить осла, трясти яблоню и мало ли что еще! На ферме хорошо, там он дома. Он взялся за ручку тяжелой входной двери.
      – Чарльз!
      Он обернулся. Мама стояла на пороге гостиной. Киншоу хотелось проскочить за дверь, подальше от разговора, от нее, от них от всех подальше.
      – Ты куда это, детка?
      Он так и застыл – рука на дверной ручке.
      – Чарльз? Я тебя, кажется, спрашиваю?
      Она теперь по-другому с ним разговаривала, нетерпеливо, строго, наверно, решила, что нельзя с ним обращаться по-прежнему. Наверное, все из-за мистера Хупера, чтоб ему угодить.
      – Ты куда?
      – В магазин. Кой-чего купить.
      – Что именно?
      – Ну, кой-чего.
      – Не скрытничай. Ты же знаешь, мама этого не любит.
      Он скривился, он ненавидел, когда она так говорит о себе – как о ком-то другом.
      – Я мороженое хочу. Деньги у меня есть.
      – В холодильнике полно мороженого, детка. Поди попроси у миссис Боуленд...
      – Нет. Я не такое хочу. Я хочу другое.
      – Какая разница, какое мороженое, оно все одинаковое.
      – Я хочу из магазина.
      – Ну тогда беги поскорей.
      – Почему это? Зачем? Мне спешить некуда.
      – А бедный Эдмунд? Один наверху? Про него ты не подумал?
      – Он... Он спит. – Но он сам почувствовал, что покраснел. Оба умолкли. Миссис Хелина Киншоу скорбно смотрела на него. Потом сказала тихим, грустным голосом:
      – Ну что ж, тогда иди покупай свое необыкновенное мороженое, Чарльз.
      Он двинулся с места.
      – Чарльз!
      Он весь дрожал, так ему хотелось поскорей умчаться.
      – Только дальше почты не ходи. Сразу домой, слышишь?
      Он чуть не взорвался от такой несправедливости, чуть не заорал: «Нет, нет, я иду на ферму, к Филдингу, и нечего меня тут держать, попробуй запрети, я что хочу, то и делаю».
      Он ничего ей не сказал.
      – Сбегаю-ка я наверх, взгляну, как там Эдмунд.
      Киншоу осторожно прикрыл дверь и пустился бегом. Он думал: ненавижу их всех, ненавижу, я их ненавижу. Что хочу, то и делаю.
      Он перешел через шоссе у почты и постоял на мостике, слизывая с вафельного стаканчика липкие сладкие подтеки. Над пересохшей речкой гудела мошкарой жара.
      Вчера мама сказала ему перед сном про Лондон. Они поедут туда покупать форму для новой школы. Он и мистер Хупер, и никого больше. Купят они ее, и с прежней жизнью будет покончено, на него нацепят черное с золотом, и прости-прощай, темно-синее с лазурью, и тогда уже – все.
      Хупер сказал:
      – Мой папа заплатит за твою форму. Он за все теперь будет платить. Скажи спасибо, что у него куча денег. Ты теперь должен всегда его слушаться, понял?
      – Почему?
      – Ну, ясно почему, дурак.
      – Откуда ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Не верю я, не будет он платить.
      – Ну, а кто же, по-твоему, заплатит?
      Молчанье.
      – Не будь идиотом,Киншоу.
      Он хотел спросить у мамы, но у него язык не поворачивался, да и незачем спрашивать, он и так понял, что это правда. Мама всегда объясняла ему, как дорого обходится его ученье, несмотря на помощь государства, объясняла, что надо экономить и что она не может давать ему на карманные расходы столько, сколько дают другим. Она говорила: «Я многим пожертвовала для тебя, Чарльз», и еще: «Тебе повезло, Чарльз, и кажется, я не ахти как много требую – только чтоб ты старался».
      Так что ясно, откуда же она без мистера Хупера взяла бы деньги на новую школу, еще лучше? Ведь она объяснила, что эта школа гораздо лучше. Все устроил мистер Хупер. Но непонятно, зачем мистеру Хуперу тратить на них деньги, даже если у него их полно. Мама у него служит, и живут-то они тут всего два месяца. Раньше так не было. Миссис Хелина Киншоу всегда говорила: «Все до того мелкие, эгоистичные, не понимают, чего стоит в нашем положении сохранять достоинство. Никакого снисхождения нет».
      А у мистера Хупера оно оказалось. Она сто раз повторяла: «Мистер Хупер исключительно добр к нам, Чарльз, пойми. Ты должен быть ему благодарен».
      За что, за что?
      Он тайком наблюдал за мистером Хупером во время еды, приглядывался к нему, встречая на лестнице. «Мы с тобой постепенно знакомимся, верно, Чарльз? Мы с тобой, безусловно, подружимся».
      Киншоу пятился, не мог выдавить ни слова. Но и ту ночь он не забыл, когда мистер Хупер нес его на руках и когда он не хотел, чтобы это кончалось. Его до сих пор мучила совесть.
      Он раскусил вафельное донышко надвое и засунул в рот обе половинки. Тут он услыхал грохот «лендровера». И увидал Филдинга.
      – Ты куда подевался?
      В кузове стояли три теленка, били копытами, и громадные глаза у них повыкатились от ужаса.
      Киншоу сказал:
      – Хупер вернулся. Меня с ним сидеть заставляют.
      – А... Но ты сейчас-то не с ним.
      – Я ушел. – Киншоу пнул ногой толстенную шину.
      – А мы на рынок. Поехали с нами? Не пожалеешь.
      – Нет. Мне влетит.
      – За что это?
      – Я же не спросился.
      – Так сбегай, мы обождем. Или давай мы с тобой пойдем, спросимся.
      – Нет.
      – Не хочешь?
      Киншоу не ответил.
      – Мы ту телку везем. Которая при тебе родилась. Ну, ты помнишь.
      – На рынок?
      Киншоу снова посмотрел, как она бьет копытами в кузове. Он помнил.
      – Она же маленькая еще.
      – Десять дней. В самый раз.
      – А что с ней будет? Вот ее купят, и что? Что с ней сделают?
      Ему очень захотелось узнать про телку. Это была его связь с Филдингом, с фермой.
      Отец Филдинга убрал руку с тормоза.
      – На телятину, – кинул он рассеянно. – Они на телятину идут. Киншоу стоял на шоссе, пока они не уехали, слушал, как шумит на холме мотор, и смотрел, как взмывает и опять оседает пыль. А потом делать было нечего, только идти домой. Он очень медленно брел по высокой траве вдоль изгороди, взметая белые тучи бабочек. Даже возле просвета, за которым открывался пустырь, он не припустил бегом, только отвернулся, чтоб не видеть того сарая.
      Ему хотелось на рынок и как-то не хотелось, он чувствовал, что там его ждут новые мученья – звуки, запахи, страхи. Ему не хотелось смотреть, как уводят телят. Зато хорошо бы побыть с Филдингом и с его отцом, посидеть в кабине большого «лендровера», уехать отсюда. И никто бы ему ничего не сделал.
      Он прошел между рододендронами. Мама сказала:
      – Я холодный шоколад приготовила. Иди попей вместе с Эдмундом.
      И пошла впереди, с подносом, твердой походкой.
      Он на минуту задержался в холле. Там было прохладно. Дверь в Красную комнату стояла открытая, он туда заглянул и увидел первый стеклянный ящик и в нем расплющенные серые тени.
      – Чарльз...
      Он стал задумчиво подниматься со ступеньки на ступеньку.
      Хупер клеил в альбом новые марки, кучу марок. На постели ему приладили доску, на ней стояла кружка с водой и лежал пинцет. Как только вышла миссис Киншоу, он сказал:
      – А я знаю про Филдинга.
      Киншоу на него уставился.
      – Я все знаю, не думай. Твоя мать мне все про тебя рассказывает.
      Шоколад тек через соломинку, сладкий, вязкий. Киншоу изо всех сил стиснул руки, чтоб не расплакаться. Хупер все выведал, пронюхал, у него не осталось ничего своего, ничего.
      Он снова отвернулся и поглядел в окно.
      Хупер сказал:
      – Я послезавтра встану. Вниз спущусь, там посижу.
      Киншоу отодвинул пустую чашку.
      – Как думаешь, куда ты сейчас поедешь?
      Он не ответил.
      В комнату Киншоу лилось яркое дневное солнце. Пахла пластиком и горячей краской модель галеона на подоконнике.
      Он бросился на постель и уткнулся в прохладный шелк одеяла.
      Внизу, в гостиной, миссис Хелина Киншоу сидела в обитом ситчиком кресле и укорачивала свое полотняное платье на четыре пальца. Она думала: надо молодо выглядеть, надо побольше следить за собой, и она чуть-чуть покраснела при мысли о том, как это теперь важно.
      Мистер Джозеф Хупер объяснял:
      – В твоей бывшей школе нет ничего плохого, Чарльз. Я очень хочу, чтобы ты это запомнил. Ровно ничего плохого.
      Киншоу молча смотрел на него. В поезде была жуткая жара, солнце сквозь стекло обжигало щеку. Он еще в жизни не ездил первым классом.
      – Твоей маме туго пришлось, последние годы судьба ее не баловала. Полагаю, ты уже не маленький, можешь понять.
      Ему было неприятно, что мистер Хупер так про нее говорит, будто посвящен в ее секреты, все про них обоих знает. Поезд нырнул в туннель, и Киншоу сразу заложило уши, но вот они опять выехали на солнце.
      – Просто новая школа, школа Эдмунда, для тебя лучше. Во всех отношениях лучше. Она дает большие возможности.
      Какие, отчаянно соображал Киншоу, какие еще возможности? Почему все без конца меняется? Он всегда знал, что в тринадцать лет ему надо сдать экзамены на стипендию в дорогой закрытой школе, но знал, что ничего не получится, все выучить-то еще можно – но экзаменов ему все равно не сдать.
      «Ты должен упорно трудиться, – мама говорила, – ты у меня умница, надо только стараться. А то денег на школу неоткуда взять, ты понимаешь, Чарльз? Ты понимаешь наше положение?»
      Интересно, как теперь с этой стипендией, изменится дело из-за мистера Хупера или нет? В общем-то ему было все равно, его это будто и не касалось. Сами за него решат, они всегда за него решают.
      – Мы проезжаем пригороды, – сообщил мистер Хупер. – В окно поезда можно увидеть много интересного.
      Киншоу из вежливости повернул голову к окну.
      Мистер Джозеф Хупер подумал: «Что и говорить, мне с ним куда проще, чем с моим собственным сыном; он спокойный, сдержанный, и нет в нем этих странностей, как у Эдмунда, мы не так стесняемся друг друга. Он не из разговорчивых, однако же я, пожалуй, знаю, что у него на уме. Его мать сообщила мне необходимые сведения». Правда, надо сказать, с появлением миссис Киншоу он стал другим человеком, приобрел уверенность в себе. Теперь он нашел подход и к Эдмунду. Твердость, решил он, твердость и ничего больше, и все будет хорошо; мальчики – это простейшие организмы.
      Сам он пережил тяжелую полосу в связи с болезнью и смертью отца, с переездом в «Уорингс»; вспомнил прошлое, собственное детство и ожесточился. Но возможно, он преувеличил, возможно, он и не был тогда так несчастен? Когда ты уже немолод, не следует слишком доверяться памяти, но вот приехала миссис Хелина Киншоу, и все встало на свои места.
      Миссис Киншоу. Он заерзал на диване, потому что он еще не решил, он еще чуточку тревожился, сомневался. Жизнь отучила его от скороспелых выводов.
      Чарльз Киншоу на диване напротив не отрывал глаз от пригородных палисадников.
      Мистер Хупер говорил:
      – Это Трафальгар-сквер, это парк Сент-Джеймс, это Букингемский дворец...
      – Я знаю.
      Такси ныряло туда-сюда в потоки машин, и мистер Хупер не слушал, он объявлял улицы и здания, исходя из того, что знать их поучительно и приятно.
      Киншоу сказал:
      – Мы же в Лондоне жили.
      – Ах, ну да! Это больница святого Георга...
      Ему не нравилось тут с мистером Хупером. Как с чужим, как с учителем, что ли, в общем, странно. Он слова из себя не мог выдавить, только отвечал: да, нет. Они медленно шли по серым коврам универмага к отделу школьного обмундирования, и вокруг пахло духами и новой материей. Он думал: можно удрать, войти в лифт, спуститься, выбежать на улицу, а там потеряться.
      Но ни к чему это. На улицах полно незнакомого народу, и там еще похуже, чем одному в Крутой чаще. Все толкутся, шумят. Он уже забыл, какой он, Лондон. Мистер Хупер сказал: «Нуте-с...» Подошел продавец в полосатых брюках, с сантиметром. Киншоу раньше только с мамой в магазины ходил. Его обмеряли, совали в рукава курточек, штанины шортов, и мистер Хупер разговаривал с тем полосатым про Киншоу через голову Киншоу, будто его самого тут и нет. Он молчал. Но когда посмотрел в большое зеркало и увидел себя самого, в черном с золотом, как Хупер, и заглянул самому себе в глаза, он понял, что теперь он пропал, теперь – все. Теперь начнется.
      Хупер играл с серебряной картонной моделью, пускал с нее шарик, и шарик вертелся по спуску, опять и опять. Киншоу постоял, посмотрел и в бешенстве бросился по коридору, вниз по лестнице, через холл, к гостиной. Он больно стискивал руки.
      Мистер Хупер наливал шерри из бутылки в два стаканчика. Окна гостиной были распахнуты на притихший газон.
      Киншоу закричал:
      – Это моя модель, ты ему отдала мою модель, я ее сам сделал, а ты ее отдала этомуи даже не спросила! Не смей, не смей отдавать ему мои вещи!
      Он увидел, как переглянулись мама и мистер Хупер, и понял, какая у них обоих мелькнула мысль, и ему захотелось броситься на них с кулаками из-за такой несправедливости. Он подумал: не нужен я им, зачем я им, им только Хупер их нужен, я тут лишний.
      – Скажи ему, чтоб отдал. У него полно игрушек, у него всего полно. Пусть отдает мою модель.
      – Чарльз...
      – Она моя, моя, моя,и нечего ему цапать мои вещи.
      Когда мистер Хупер подскочил к нему и ударил, пощечина звонко отозвалась у него в голове и по всей комнате, и мама охнула с ужасом, с облегченьем, а мистер Хупер еще постоял над ним не разгибаясь. А потом все стихло. Никто не двигался. Все молчали.
      Тут зазвонил телефон. Мистер Хупер вышел за дверь, в холл.
      – По-моему, тебе лучше уйти, Чарльз. Надеюсь, ты сам понял почему. И может, ты еще осознаешь, как ты меня расстроил.
      Он на нее не взглянул.
      Дверь у Хупера была закрыта, Киншоу пнул ее ногой и, запыхавшись, встал на пороге. У него на щеке еще горела пощечина.
      Шарик крутился, крутился вниз по спуску.
      – Отдай!
      Хупер поднял на него глаза.
      – Это моя башня. Я сам сделал. Лучше отдай.
      – Ну, а почему твоя мать ее сюда принесла?
      – А мне-то что! Отдай!
      – И вообще. Ты ее сделал у нас,из нашегокартона, с нашейкраской, и вовсе она не твоя, а моя, в нашем доме ничего твоего нет.
      Киншоу шагнул к постели. Плевать ему на Хупера, и пусть они все говорят, что хотят, а ему нужна модель, егомодель, он так долго ее придумывал и строил, она такая трудная и так здорово у него вышла, и нечего Хуперу ее трогать.
      – Отдай!
      Хупер высоко поднял башню над головой.
      – Я тебя изобью. Лучше отдай, говорю, слышишь!
      – Слабо тебе меня избить. Я больной, я в постели, и они услышат. Ничего ты мне не сделаешь.
      Киншоу бросился к нему. И тут Хупер взял и швырнул модель, швырнул через всю комнату. Она стукнулась об стенку и вверх тормашками шлепнулась об пол за ковром. А Хупер держал в левой руке шарик и смеялся.
      Верхушка башни сломалась, картон измялся, перекосился мост. Флаг валялся на полу. Киншоу встал на коленки и все собрал. Когда он поднялся на ноги, в дверях стояла мама. Она сказала:
      – Надеюсь, тебе очень, очень стыдно.

      – Ах, как чудно, что вы позвонили, вот умничка! – Голос у миссис Хелины Киншоу срывался, она чуть не задыхалась, у нее было не очень-то много друзей, и она не рассчитывала, что ее разыщут.
      Она не позволяла себе скучать в «Уорингсе», все так удачно сложилось, такое везенье, один покой чего стоит. Хотя, честно говоря, когда мистер Хупер станет отлучаться в Лондон, а мальчики уедут в школу, ей будет... ну, одиноко, пожалуй; миссис Боуленд не совсем то, что надо, с ней не разоткровенничаешься...
      Ну, да что уж там, им, конечно, повезло, мистер Хупер просто прелесть. И в воскресенье на коктейле было несколько дам, с которыми со временем можно наладить связь. Кажется, они восприняли ее не как экономку.
      Но вот Энид Тайсон разыскала ее, позвонила, и она вспомнила, что есть еще другой мир, кроме этого дома, этого поселка, мир, где она жила и не всегдабыла несчастна, мир, не имеющий к Мистеру Джозефу Хуперу ни малейшего отношения. Миссис Энид Тайсон, правда, не вдова, но она развелась с мужем и столько пережила, что они понимают друг друга, находят общий язык. Миссис Киншоу поуютней устроилась в кресле.
      Мистер Хупер слушал разговор в холле через приотворенную дверь кабинета. До сих пор никакие знакомые не звонили, и до него вдруг дошло, что миссис Киншоу всего два месяца тут, что у нее есть прошлое, о котором он далеко не все знает, друзья, о которых он понятия не имеет. Ему стало чуть-чуть не по себе.
      Киншоу спускался по лестнице. Он услышал ее голос и замер.
      – Ну, конечно, миленькая... конечно. Ой, ну что загадывать... откуда я знаю... может, нас тут и не будет... Да, да, нам тут очень хорошо, Чарльза просто как подменили, понимаете, очень важно, что для него есть компания... Ну, не без этого... кое-какие огорченья... да, и ревность, конечно... Нет, нет, ничего еще не ясно, Энид. Я пока ничего еще не решила.
      Она хотела, чтоб мистер Хупер услышал, – пусть знает, что у нее есть гордость, пусть уж сам решает... Хотя, естественно, она позволяет себе надеяться, не пропускает без внимания нюансы, намеки...
      Киншоу тихонько прокрался обратно наверх, до второго этажа, и по коридору дошел до комнаты с куклами. После Крутой чащи ему не хотелось туда ходить, комната напоминала ему о крахе, о том, как рухнул его тщательно выношенный план. Но в конце концов он не выдержал и туда пошел. Делать-то нечего, куда же денешься.
      Он пробовал починить спиральную горку.
      «Я пока ничего еще не решила»...
      Киншоу несколько раз повторил про себя ее слова...
      «Я пока ничего еще не решила»...
      Неизвестно, что это значит, у мамы никогда не поймешь, мало ли что это значит. Она говорила таким тоном, так подчеркивала слова, что он ей не верил. В общем-то, в Лондон они с мистером Хупером ездили – это раз, и форму купили. А когда они вернулись, она обрадовалась и сказала: «Ах, мужчины приехали». Нет, ничего не переменится.
      Но, может, все-таки им не вечно тут торчать, может, они поругались, может, ей тоже опротивел темный дом, может...
      Интересно, куда они тогда поедут. Где они только не жили. Хуже всего – даже, наверное, еще хуже, чем здесь, – было в частной гостинице. Они чуть не год там прожили, целую вечность. Бротон-Смит пронюхал, сразу всем растрепал: «А Киншоу в частной гостинице живет», и все стали глазеть на него, как на невидаль.
      Это там, в частной гостинице, была мисс Меллит.
      В столовой всегда стоял холод, и ели они всегда за одним столом, в углу под зеркалом, про их стол как-то небрежно говорили: «А, тут миссис Киншоу сидит». Он так и не привык вечно есть на глазах у чужих.
      Детей в гостинице больше никого не было, люди менялись, миссис Киншоу то того, то другого просила пойти с ним в зоопарк или просто погулять. А некоторые долго жили в гостинице, например, мистер Басби и мистер Тэйлор, они сидели всегда вместе. Мистер Басби был одноногий.
      Но мисс Меллит, мисс Меллит... Он даже вздрогнул от ужаса, когда ее вспомнил. За его комнатой чуть подальше направо в конце коридора была еще последняя дверь, в комнату мисс Меллит. Вечерами Киншоу слышал, как она поднимается по лестнице, и, затаившись, ждал, пока отзвучат ее шаги, он был уверен, что рано или поздно она остановится у его двери, повернет ручку и шагнет в темноту.
      В столовой она сажала пятна супа на платье, а когда Киншоу поднимал глаза, он встречал ее взгляд. При густых черных бровях на голове у нее сквозили пролысины. Каждый раз, встречая ее, он сперва утыкался взглядом в эту розовую, блестящую кожу, а уж потом отворачивался. Он боялся мисс Меллит, она являлась ему в страшных снах и даже сейчас еще, в школе, когда столько времени прошло, он ее вспоминал. От нее пахло затхлым, как от лежалого тряпья.
      – Мисс Меллит старая, – мама говорила, – старая и одинокая. К старым людям надо относиться с уваженьем и вниманьем, Чарльз. Конечно, и в школе вас этому учат.
      – Я ее не люблю.
      – Ах, как это нехорошо.
      – Она все время со мной заговаривает. Трогает меня. Я ее не люблю.
      – Я же тебе говорю, детка, она одинокая. И ей интересно послушать милого, вежливого мальчика.
      Он ничего не отвечал, только бегал от мисс Меллит. А по ночам он дрожал от страха, вслушиваясь в ее шаркающие шаги по длинному коридору, и снова и снова пугался при виде голой розовой кожи.
      Ах, ну да, ясно, почему он опять ее вспомнил. Во-первых, он гадал, куда они подадутся теперь. Но не только. Еще из-за запаха. Куклы в стеклянном шкафу пахли точно как мисс Меллит.
      Киншоу наклонился к модели и поскорей вдохнул густой, вязкий запах клея и краски – чтобы забыть.
      «Нет, может, нас тут и не будет... Я пока ничего еще не решила».
      Мистер Джозеф Хупер стоял перед зеркалом, руки у шеи, и нервно теребил узел галстука. Он думал: что-то не ладно, чего-то она не договаривает, ей тут, значит, не совсем хорошо.
      Он приник к зеркалу и разглядывал собственное лицо – зеленоватые глаза, длинный нос, тонкие едва заметные морщинки на лбу, вокруг рта. Щеголять особенно нечем...
      Но ведь что-то есть, что-то есть, интерес, пониманье, он по ней видит, по себе знает, и ему было показалось...
      «Я еще ничего не решила».
      «Нет, я сам виноват, тянул, боялся действовать с бухты-барахты, чересчур рассчитывал каждый шаг. Хотя и объявление-то тогда давал не без задней мысли...»
      Он отошел от зеркала, расстегнул рубашку, и ему сделалось стыдно от своих мыслей – обычная история. Он окинул взглядом темные, скучные обои спальни, аккуратно застеленную двойную кровать, на которой он спал один. Ему стали рисоваться картины. Он подумал: мне нужна женщина, отсюда напряженье, неловкость, все поэтому.
      Просто он не решался смотреть правде в глаза, во всем себе признаться. Но вот появилась миссис Хелина Киншоу, живет в этом доме, по ночам спит наверху, днем ходит по комнатам, смотрит на него, одевается тщательно, подкорачивает юбки, а он наблюдает за ней и волнуется.
      Он думал: «Никогда я не имел, чего хотел, все было не слава богу. Вежливость в браке, изысканная любезность в двойной кровати, холодная пропасть между желаемым и дозволенным. А после, потом...» Он выпрямился, как на пружине, в кресле возле постели. Да ничего потом. Только поглядывал в метро на ноги девочек, и воображал обтянутые шелковыми колготками бедра и ягодицы, и, бродя вечерами по Чаринг Крос Роуд, пялился на груди и губы в книжных витринах и на рекламах кино.
      Конечно, кое-какие возможности подвертывались, но он никогда не знал, как подступиться, боялся, он только потел во сне и просыпался наутро пристыженный. И ничего больше. Ничего.
      И вот мистер Хупер сидел и думал о миссис Хелине Киншоу, о том, что она сейчас наверху, о том, как приятно, когда она рядом, какую гордость, удовлетворенье он испытывает, видя, что ей тут нравится. И она так смотрит на него иногда, и между ними пробегает искра... Он разделся. Нет, с миссис Киншоу все будет не так, как с Элин, миссис Киншоу ответит ему без стеснений и штучек, и кончится вечное несоответствие между мечтами и явью.
      Мысль о том, что она вдруг может уехать из «Уорингса», а он останется тут, с миссис Боуленд, невкусной, холодной едой и неотвязной памятью о детстве, как ошпарила мистера Хупера, и он решился.
      «Завтра, – приговаривал он, забираясь в холодную постель, – завтра, завтра...»
      Он беспокоился. Они куда-то ехали все вместе в машине мистера Хупера, а он не знал куда.
      – Это сюрприз. Сегодня особый день, будет очень интересно, – сказала миссис Хелина Киншоу.
      – А куда мы едем?
      – Погоди – увидишь.
      – Я хочу знать. Я не люблю, когда я не знаю.
      – Вот глупышка! Какой же сюрприз, если заранее знаешь! Где это видано? Эдмунд, например, радуется и ничего не спрашивает. Ведь не заглядывают же в пакеты с подарками, пока не наступит рождество, правда?
      И она ни за что не хотела говорить, только улыбалась и головой качала. А они уже проехали поселок. Им велели надеть выходные серые брюки. Хупер после больницы вышел всего второй раз. Он вытянул ногу на заднем сиденье так, что Киншоу там еле-еле уместился. Из-под брюк виднелся гипс, серый и грязный.
      Все было точно как тогда, когда ехали к замку, запах в машине напоминал про длинный зеленый туннель. Только холодно и дождь, и ехали они совсем в другую сторону. И деревья чуть-чуть зажелтели, наступала осень.
      Киншоу сказал:
      – А почему нам надо куда-то ехать?
      – Ах, это тоже секрет. Потерпи и все, все узнаешь.
      А он уже узнал. Он всегда знал. И вот началось, теперь уж по правде. Но он слишком намучился, пока предчувствовал, так что хуже не стало. Когда Хупер пришел и сказал, он не удивился, не разозлился.
      Он задумал новую модель, сидел в комнате с куклами и сперва вычерчивал ее на миллиметровке. Эта была еще почище, чем спиральная горка. Ему велели играть с Хупером в шахматы, но он не пошел, пусть делают с ним что хотят. И не нужен он Хуперу. Хупер занялся картой сражений.
      В коридоре раздались шаги, Киншоу вспомнил, как мисс Меллит шаркала к его комнате, и вздрогнул, вдруг позабыв, где он. От кукол сквозь щели в стеклянном шкафу тянуло затхлым. Но вот – бах! – в дверях появился Хупер.
      – Спрятался...
      – Что хочу, то и делаю, тут все мое, мне мама деньги дала, и отстань ты от меня, Хупер!
      Хупер, сильно хромая, прошел на середину комнаты. Киншоу стоял у стола, раскинув руки, он оборонял свой чертеж.
      – Нужна мне больно твоя дурацкая модель! Что я – маленький?
      – Ничего, одну уже сломал. Сперва играл, потом сломал, а теперь попробуй тронь!
      – Ладно тебе. Я вот кой-чего слышал. Я кой-чего знаю, а ты – нет. – Лицо у него было хитрое, скрытное. Киншоу не двигался, ждал. Он уже раскусил, что за человек этот Хупер. – Тебе не очень-то понравится, когда я скажу. Еслия скажу.
      – Тогда зачем приперся?
      –Говорил я тебе – что-то случится?
      Киншоу промолчал. Он думал: ведь уже случилось,теперь все равно, хуже не будет. Но он смотрел Хуперу в лицо, и ему сводило живот.
      – Ну, чего не спрашиваешь, а? Не хочешь знать?
      Он просто издевался над Киншоу.
      Киншоу так прикусил губу, что даже больно стало. Он решил ни за что не спрашивать, ни за что.
      – Ну ладно, может, я тебе намекну.
      Очень медленно Киншоу повернулся и сел на стул у стола и уставился в свой чертеж. Сейчас Хупер скажет.
      – Он будет твоим отчимом.
      Молчанье.
      – Он женится на твоей матери, скоро, еще до школы. Они говорили, я слышал. Сказал я тебе, что ты дождешься? Я сто лет назад тебе сказал.
      Киншоу ничего не почувствовал. Просто он всегда знал, а теперь вот случилось. Он дождался.
      Он сказал:
      – Ладно. Иди. Я занят.
      – И нечего строить из себя, Киншоу.
      – Заткнись.
      – Теперь не отвертишься. Будешь моего папу слушаться. И меня.
      – Заткнись.
      – Только на кой мне сдалась эта дура, твоя мать, не хочу я ее, она мне не нужна, и ты не нужен. Ты дурак.
      Слова били мимо Киншоу, стекали как с гуся вода. Пусть Хупер болтает, он как маленький болтает.
      – Еще посмотришь!
      Киншоу не ответил, не шелохнулся. Он понял, что Хуперу плохо, он злится. Он ведь с самого начала не хотел, чтоб они приезжали. Тогда еще записку ему написал. «Я не хотел, чтоб ты приехал». И вот хочет он – не хочет, а они останутся, его дом теперь будет их дом. Киншоу бы радоваться, что Хупер злится. Но нет, он ничего не чувствовал. Была только скука, скука.
      Но потом уже, посреди ночи, он проснулся, и вспомнил, и понял, что все это – правда. Теперь всегда будет Хупер и мистер Хупер. Он заплакал. Он сидел, уткнувшись подбородком в коленки, раскачивался из стороны в сторону и плакал. Главное, этот дом, темные комнаты, старые вещи, ящики с мотыльками – теперь вечно ему сюда возвращаться. А у мамы в комнате будет мистер Хупер.
      Но ему пока ничего не сказали. За завтраком, перед отъездом в Лондон, мистер Хупер переглядывался с мамой и шла речь о прогулке, о сюрпризе.
      – Ну-с, – сказал мистер Хупер. – Приехали.
      И поставил машину в ряд на слякотном поле.
      – На сей раз вам ничего не грозит, мальчики. Свалиться со стены тут просто нельзя!
      Киншоу смотрел в окно машины сквозь дождевые потоки. Он думал: «Господи, господи, сделай так, чтоб нам туда не ходить». Он знал, что идти придется. В горле застрял ком. Хупер следил за ним не отрываясь. Киншоу заметил, как у него в глазах сверкнуло злорадство. Он сразу догадался, он всегда обо всем сразу догадывался.
      Миссис Хелина Киншоу шагнула в грязь и раскрыла зонтик.
      – Ну-ка, Чарльз, беги, миленький, живей! Ах, какие лужи! Зачем нам всем мокнуть? А я уж пойду сзади с мистером Хупером и помогу бедному Эдмунду.
      Он шел медленно, несмотря на дождь. Он думал: хуже этого нег ничего на свете, ничего, и как же они-то не понимают, как же они не понимают? Он отдал бы что угодно, лишь бы туда не идти, лишь бы убежать. Сзади, пробираясь по лужам, миссис Киншоу говорила:
      – Когда Чарльз был совсем малыш, он немножечко боялся. Но теперь-то, ясно, с этим покончено и мы чудно развлечемся. И пускай льет как из ведра!
      Он жмурился, но это даже хуже, потому что тогда все воображаешь, и все проворачивается у тебя в голове, и звуки делаются громче, а запахи яснее.
      Мистер Хупер купил самые дорогие билеты на самые лучшие места, близко к арене. Киншоу посмотрел во тьму под куполом, где вяло и тихо болтались веревки и лестницы, а потом опустил взгляд ниже, ниже – на мельтешащие ряды белых лиц, напряженных глаз. Он изо всех сил вцепился в ручки кресла. Мне не выйти, не выйти, не выйти... Сейчас все на нас свалится, и будет куча-мала, и ничего не поделаешь. Он уже представлял себе, как вздувается, трещит, обрушивается парусина, и тела валятся одно на другое, и его давят.
      Запах он помнил, пахло мокрой духотой, холстом и опилками, жаром дуговых ламп и навозом, и звуки были те же, они били по голове, по ушам, по зажмуренным глазам – щелк бича, барабанный грохот, и страшный вой, и топот танцующих животных. И это шло и длилось, и вокруг хохотали и хохотали.
      – Чарльз, ну что с тобой, детка? Бери, да ты что? Спишь? Ну, бери же...
      Мама наклонилась к нему, жарко шептала в ухо, и он открыл глаза прямо на белое, блестящее лицо клоуна у края арены, совсем рядом. На лице кожурой лежала белая краска и сверкала от пота, и багровый, огромный рот разевался и захлопывался, как у черной вороны, а глаза глядели ему в глаза. Клоун совал ему желтый шар с мягкими резиновыми ушами. А в конце ряда сидел Хупер, он все видел и усмехался. Потом клоун ушел, и принесли стальные туннели для львов, и Киншоу чуть не заорал, не запросился вон отсюда, и замер, и стал ждать, когда разъяренные, твари бросятся на человека, сунутого к ним в клетку, и поднимется рев, от которого лопается голова.
      В антракте мистер Хупер купил им разноцветное мороженое, а миссис Хелине Киншоу шоколадку.
      – Ой, и я-то как маленькая! Вот это угощенье!
      Киншоу сидел с ней рядом и ждал выхода добрых, тяжелых слонов, а когда они появились, чуть не заплакал из-за их покорных глаз и шапочек в кистях, которые на них напялили... Он держал в левой руке недоеденное мороженое, и на сиденье и на пол лилась сладкая липкая тягучка.
      Это все ради мальчиков, думал мистер Джозеф Хупер, скучливо ерзая в неудобном кресле. Но когда, послушно вытянул голову – посмотреть на прыжки четырех летунов, – он заметил, как тела девушек искрятся в атласе и выгибаются и как у них раздвигаются ноги. Он протянул руку и погладил шелковое колено миссис Хелины Киншоу.
      В толчее крытого туннеля, на выходе из шатра, Киншоу ужасно вырвало.
      – Ты бы хоть сказал, Чарльз, хоть бы сказал или уж потерпел минуточку.
      На воле, под холодным дождем, он подумал: «Господи, господи, ну, пронесло-проехало» – и встал, и его всего затрясло.
      – Я была у миссис Филдинг.
      Киншоу в ужасе на нее уставился. Он не хотел этому верить.
      – Мы, конечно, и раньше встречались с ней в поселке, а тут уж я зашла на ферму и представилась.
      Он стоял в дверях кухни, бледный. Мама вынимала пакеты из сумки.
      – Ну зачем ты пошла? Зачем!
      – Не разговаривай со мной в таком тоне, детка, я сто раз тебя просила. Я же это ради тебя. Я решила на той неделе пригласить Энтони на чай. Пока вы с Эдмундом не пошли в школу. – Она помолчала, покосилась на миссис Боуленд. – До свадьбы.
      – Не хочу, чтоб Филдинг приходил к нам на чай. Вообще не хочу, чтоб он сюда приходил.
      – Ох, Чарльз, вы, мальчишки, вечно миритесь и ссоритесь. За вами не уследишь. А я-то думала, вы с ним так подружились.
      – Он мойдруг.
      – Ну, так значит...
      – А сюда не хочу, чтоб он приходил.
      – Но ты же у них столько бывал. Я знаю, как нянчилась с тобой его мама, пока Эдмунд лежал в больнице и ты слонялся тут неприкаянный. Как же можно не пригласить Энтони хотя бы на чай? И раз мы тут остаемся, просто чудно, что вы сможете в каникулы играть вместе.
      – Да он и сам-то не придет.
      – О! Сказал, что придет с удовольствием!
      Киншоу вышел с черного хода и пошел по тропе под тисами к роще. Хупер уехал в больницу, менять гипс.
      Справа от узкой, заросшей тропки, которая вела в рощу, в кружке берез пряталась от дома полянка. Он иногда убегал сюда от Хупера, тут были серые белки, они скакали по веткам, он любил смотреть на них, на гибкие спинки и веселые хвостики. Хупер из-за ноги не мог теперь потихоньку подкрасться сзади, да и грязь тут после недели дождей стояла такая, что ему не пробраться.
      Под ногами листья слиплись с землей и промокла трава. Сверху сквозь ветки заглядывали кудельки облаков, а синие лоскуты неба кроил и перекраивал ветер. Но белки сегодня подевались куда-то.
      О том, что Филдинг к ним придет, сядет с ними за стол пить чай, станет играть в разные игры в гостиной, а Хупер будет на него глазеть, Киншоу даже думать не хотелось. Филдинг – он его друг, и ферма, и все, что там, – его и больше ничье, он самих нашел. Но мама явилась туда, и значит, шла по дорожке, и все видела, и расспрашивала миссис Филдинг, зачем-то она туда полезла и ему напортила. Филдинг, конечно, придет, он куда угодно пойдет, что угодно сделает, ему все нравится, он со всеми дружит. Киншоу это с самого начала заметил и только и думал, как бы держать Хупера подальше. Когда он говорил Филдингу про Хупера, тот слушал и верил, но он чересчур беспечный, чтобы сторониться кого-то. И потом Хупер Филдингу не навредит, что он ему сделает, он даже пробовать не станет. Ему не напугать, не унизить Филдинга, потому что у Филдинга такой характер, и при нем из Хупера не вылезет самое противное, как при Киншоу. Филдингу не нагадишь.
      Киншоу все это чуял не рассуждая, знал точно. И Филдинга ему не удержать, его никому не удержать, как ни старайся, он ускользнет и где угодно найдет друзей, с кем угодно поладит. Это тоже точно.
      Был разговор о свадьбе. В четверг, 10 сентября, они поедут регистрироваться в Милфорд, все вместе, а потом позавтракают в честь события в ресторане – своей семьей. Миссис Хелина Киншоу без конца, повторяла «мы вчетвером».
      А потом все поедут в школу на машине мистера Хупера. Миссис Киншоу сказала:
      – Не хочется, чтобы он в первый раз ехал на поезде, хоть и с Эдмундом. Ах, я сама знаю, ему уже одиннадцать лет, но разве это много?
      – Нет, конечно, – сказал мистер Хупер. – Нет, – и потрепал ее по коленке. Она утешилась.
      Киншоу она сказала:
      – Мы поедем все вместе в школу, посмотрим, как ты устроишься, Чарльз, а потом я ненадолго уеду с мистером Хупером.
      Киншоу стало скучно, тошно, он вообразил этот день. Чужое здание, куча незнакомого народу, машина уедет, и он останется с Хупepoм один. И тогда начнется.
      На ольховом кусте прыгали, резвились корольки, задравши хвостики, как перья на головах у индейцев. Наконец он поднялся и стал к ним подкрадываться. Ему захотелось поймать птичку и подержать в ладонях. Под ногой хрустнул сук. Куст замер, птичьи перышки слились с ветвями. Когда он снова шагнул, они сразу вспорхнули. Киншоу услышал, как к дому едет машина мистера Хупера.
      – Хочешь, еще чего-то покажу?
      – Давай.
      – Спорим, ты сроду такого не видел.
      – Ну.
      – Только тебе, может, не понравится.
      – Почему?
      – Испугаешься.
      Филдинг удивился. Он сказал:
      – Не так-то меня легко напугать.
      Хупер долго вглядывался ему в лицо. Он соображал, правда это или нет. Он еще не раскусил Филдинга, ему еще не попадался никто такой откровенный и честный, чтоб мог что угодно сказать или сделать.
      – А вот Киншоу боится.
      Филдинг тут же повернул назад.
      – Если не хочешь, мы туда не пойдем. И порядок.
      Киншоу стоял в сторонке, руки в карманах. Он и гордился Филдингом, и обижался на него.
      – Мне все равно.
      – Оно живое?
      – Нет, – сказал Хупер, – мертвое.
      – А, тогда ничего. Только вот...
      – Я же сказал – мне все равно. Иди с ним куда хочешь. На здоровье, – выпалил Киншоу. Филдинг рядом с Хупером все время его злил.
      Когда вошли в Красную комнату, Филдинг ахнул:
      – Бабочки! Сила!
      – Мотыльки, – сказал Хупер. – Это разница. Они еще почище.
      Филдинг жадно заглядывал в первый ящик.
      – Как здорово видно! Даже волосочки видно!
      Киншоу оцепенел.
      – Их дедушка собирал. Он был знаменит на весь мир. Книжки про них писал и вообще. Они тыщи фунтов стоят.
      – Врешь.
      Хупер повернулся к Киншоу:
      – А ты помалкивай, трус несчастный. Много ты понимаешь.
      Филдинг сразу тревожно оглянулся. Киншоу отвел глаза. Хупер шел вдоль ящиков и заглядывал в лицо Филдингу.
      – А тебе слабо потрогать!
      Филдинг изумился.
      – Чего слабо? Они же мертвые! Что они мне сделают?
      – Тогда давай.
      – Тут заперто.
      – Нет. Крышка поднимается.
      – А они не попортятся? Нам ведь влетит.
      – Ничего. Я уже одного трогал.
      –А...
      Филдинг пошел к ящику. Киншоу стоял на пороге и думал: Хупер ему верит, он не заставит его открывать ящик, совать туда руку, доказывать – просто он ему верит. Вот какой Филдинг, вот каким надо быть.
      С ним не так получилось. Хупер только на него посмотрел – сразу понял, что запугать его пара пустяков. Почему, Киншоу думал, почему? У него даже слезы навернулись от такой несправедливости. Почему?
      Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
      – Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
      – Нравятся тебе?
      Филдинг слез с кресла на пол.
      – Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
      И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни предложат.
      Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
      Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
      – Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
      – Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
      Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
      Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
      И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
      Хупер сказал:
      – Пошли еще чего-нибудь придумаем.
      – Ладно. А чего будем делать?
      – Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
      – А зачем они?
      – Для сражений.
      Филдинг не понял.
      – Мне нравится их чертить.
      Филдинг повернулся к Киншоу:
      – Пошли?
      На темно-ореховом лице была забота.
      – Мне все равно.
      Но Хупер уже передумал. Он сказал:
      – Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
      И пошел вверх по лестнице.
      Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
      – А Киншоу слабо.
      – Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
      Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
      – Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
      Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
      – А ты? – спросил Филдинг ласково.
      Киншоу не ответил.
      – Ладно. Тогда не пойдем.
      – Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
      Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один буду, один, один, один.
      Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
      – Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
      Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
      Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
      У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
      – Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
      Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
      Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
      – Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
      – Ну, а может... чего не так?
      – Да нет. Ты что? Просто он куксится.
      – А почему?
      – Да он всегда. Он вообще такой.
      Но Филдинг совсем загрустил.
      – Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
      И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
      Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
      Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
      Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
      Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.
      Киншоу смотрел, как ползут синие языки огня. Он думал, что будет ужасно радоваться, но нет, ему было почти все равно. Когда бумага вся сгорела, он сгреб ногой золу и прикрыл ее мокрыми листьями. Руки были мокрые и в грязи. Хотя – прячь не прячь – Хупер все равно догадается.
      Он еще постоял на полянке, послушал, как капают капли с берез, и только тогда сообразил, что он наделал и что ему будет. Он-то думал, ему уже ничего не страшно, а ему сделалось страшно.
      Осталось пять дней до 10 сентября, пять дней до новой школы. Только лучше про это не думать. Теперь чего уж.
      Снова припустил дождь.

      Весь день Хупер на него смотрел. Но ничего не сказал.
      Дом загромоздили чемоданы. Миссис Хелина Киншоу носилась вверх-вниз по лестнице, туда-сюда по коридорам, вся красная, ей надо было еще нашить метки на серые носки и черные с золотом курточки, сложить собственные платья, кофточки, комбинации – она не знала, за что хвататься. Когда уже решено, все начинает так быстро вертеться. Но, слава богу, больше не мыкаться.
      В кабинете, сидя над кипой писем и газет, мистер Хупер думал: «Я сделал правильный выбор». И скорей бы прошло завтра и послезавтра, уже бы им зарегистрироваться и устроить детей.
      За окнами лил дождь, ветер трепал тисы. Миссис Киншоу вспомнила о предстоящих прогулках по Торкуэй и положила в чемодан шерстяное, с длинными рукавами, платье.
      Хупер ни слова не сказал насчет пропажи карты и списков. Он вернулся с фермы на «лендровере» с матерью Филдинга и говорил, говорил, захлебывался. Киншоу ждал. Ничего. Он беспокоился. Что-то непохоже на Хупера. Он ждал бешеного воя, а потом ябеды, наказаний. И ничего.
      Может, Хупер не заметил, может, он забыл про свою карту? Но остался же пустой мольберт, стол без бумаг. Нет, не мог он не заметить. И – ничего. Хупер только смотрел исподтишка, и Киншоу понял – выжидает. Ночью он ворочался, мучился от страшных снов, а потом просыпался, вспомнив правду, и опять мучился. Что будет, что будет?
      Он чуть сам не пошел к Хуперу – поговорить, объясниться, чуть не сказал: я их взял, это я, смотри, что я сделал. Только б стало полегче, а там – будь что будет. Но он оцепенел, ничего не мог ни говорить, ни делать. Только тупо смотрел на раскрытые чемоданы, аккуратно сложенные черные с золотом костюмчики, на наклейки с почерком мистера Хупера – «Ч. Киншоу, школа Драммонда».
      Он взял книжку про ископаемые, устроился у подоконника в гостиной и старался представить себе новую школу, лица мальчишек. Но рисовались ему только картины святого Винсента, другого места он ведь не знал, и в глазах стояли только лица Деврё, и Крофорда, и Бротон-Смита.
      – Ложитесь-ка оба пораньше, завтра трудный день, масса впечатлений, надо хорошенько выспаться.
      Все запаковали, и комната была голая, как тогда, в первый день, когда он подрался с Хупером, влепил ему по морде.
      Мама долго не уходила, гладила его, расспрашивала, а когда ушла, все вокруг кровати пропахло ее запахом. Дождь стучал в окно.
      Киншоу не успел еще толком заснуть и вдруг проснулся. Шум какой-то. Он шевельнулся, думал, сейчас увидит ворону или что-нибудь вроде. Нет, ничего. Тишина... Потом – бух! – и бумажный шорох. Он замер. Потом скрипнули половицы и стали удаляться шаги. Он еще обождал. Всюду тихо. Шум дождя, и больше ни звука.
      Наконец он включил свет и вылез из постели. У самой двери лежал вдвое сложенный лист.
      «Ты дождешься, Киншоу».
      Выведено печатными буквами, толстым черным карандашом и два раза подчеркнуто. Его все время не отпускал страх, но когда он прочел записку Хупера, вдруг стало еще хуже, рвануло, как острая зубная боль, и затрясло, и он скомкал бумажку, швырнул в дальний угол и бросился на постель и зарылся лицом в одеяло.
      Начались кошмары.
      Он проснулся, как только забрезжил рассвет, и вспомнил, и сразу понял, что надо делать. Рань напомнила ему о том, прошлом разе. Дом спал. В окно плыло серое ясное утро.
      Открытые чемоданы его будто уже не касались.
      На воле оказалось холодно и промозгло, хоть дождь перестал и утих ветер. Правда, когда перелез через ограду и стал пробираться по первому полю, он сразу увяз в густой и мокрой траве. Сегодня не было тумана, вот и вся разница, он видел далеко вперед, и небо было легкое, бледное.
      Хлеб убрали, стерню сожгли, и поле сделалось очень большое, и деревья на опушке сдвинулись вдаль. По краю они шли желтой и черной бахромкой, но в глубине оказалось зелено и густо, листья и не начали падать.
      Сперва, когда зашел в лес, он остановился. Он прошел немного и дальше не знал, как идти. Они тогда так много плутали, так запутались из-за оленя. Он попробовал вспомнить, какой дорогой их выводили обратно.
      Запах был знакомый, пахло как тогда, когда он вылез из-под куста после грозы, прохладой и свежестью, но и прелью пахло – от земли и палых листьев.
      Вдруг на него накатила радость. Тут он дома, вот куда он хотел. Все хорошо. Он несколько раз повторил про себя снова и снова: «Все хорошо, все хорошо». И стал пробираться по мокрым кустам.
      В «Уорингсе» Хупер спал, растянувшись на животе, без снов, зато этажом ниже его отца одолели, разметали по простыне соблазнительные грезы. Миссис Хелина Киншоу проснулась и подумала: сегодня, и как чудесно, как чудесно для нас обоих. Больше не надо биться, я уже не одинокая женщина, это прошло, и кончено, и забыто, и мы будем счастливы, мы все будем счастливы. Все только начинается.
      Она встала с постели и посмотрела на овальный будильник. Повиснув на дверце шкафа, светился под полиэтиленом кремовый полотняный костюмчик. Миссис Хелина Киншоу решила: у меня еще масса времени, масса. И присела на угол кровати, выкурить сигарету. Было начало восьмого.
      Киншоу нашел ту поляну. Камни так и лежали там, где они разводили костер. До чего же давно это было. Он не остановился, не оглянулся.
      На берегу он снял с себя все вещи и сложил стопкой. Он дрожал, а вода была шелковая, очень холодная. Он вдруг опомнился, стал приходить в себя. Но потом подумал про все, про то, что еще может случиться, подумал про то, что сделал ему Хупер и еще сделает, про новую школу и мамину свадьбу. И заплескал, заковылял вперед, на середину реки, на самое глубокое место. Когда вода дошла до пояса, он медленно улегся и окунул лицо и старательно, глубоко вздохнул.
      Нашел его Хупер, потому что сразу догадался, куда он мог пойти, и все шли за Хупером, топали и кричали. Снова полил дождь, и капли стекали с темной листвы им на плечи и головы.
      Когда разглядел опрокинутое тело Киншоу, Хупер вдруг подумал: это из-за меня, это я сделал, это он из-за меня – и замер от торжества.
      – Ничего, ничего, Эдмунд, детка, ничего, ничего. – Миссис Хелина Киншоу протянула к нему руку, прижала к себе. – Не смотри, детка, не надо, ты расстроишься, ничего, ничего.
      Ее мокрый плащ холодил Хуперу щеку, от нее пахло духами. Потом по воде заплескали мужские шаги.