Сьюзан ХИЛЛ
      Миссис де Уинтер
      Анонс
      Этот роман - продолжение "Ребекки", самой известной книги Дафны Дюморье.
      Миссис де Уинтер - юная женщина, ставшая женой овдовевшего английского аристократа, невинная жертва, запутавшаяся в сетях опасных и странных фамильных тайн.
      Потому что призраки возвращаются. Возвращаются туманными осенними ночами. Возвращаются уже не злобой и местью - но ПАМЯТЬЮ. Возвращаются тоской и болью, бедой, которую невозможно предугадать, но, увы, можно ПРЕДЧУВСТВОВАТЬ.
      Часть 1
      Глава 1
      Сотрудники похоронного бюро - чопорные, одетые во все черное напоминали ворон; черными были машины, стоящие вдоль дороги, что вела к церкви; и мы тоже все были в черном - группа пребывающих в неловком молчании людей, ожидающих момента, когда поднимут гроб и займет свое место священник, который своей длинной сутаной также был похож на черную ворону.
      А затем с деревьев и полей внезапно взлетели настоящие вороны и с громким карканьем закружили над нашими головами, словно клочья почерневшей бумаги над костром. Их карканье могло бы показаться в такой день зловещим. Но мне так не казалось. Их крики вызывали радостный отзвук в моем сердце, равно как и крик совы в прошлую ночь, и тревожные стоны чаек на заре. Я почувствовала, что к горлу подступают рыдания. Это реальность, сказала я, мы сейчас здесь. Дома.
      Подняв глаза, я увидела гроб.
      Гроб оказался не черный. Он был гладкий, из свежего дуба, ручки и окованные углы поблескивали, когда на них падали лучи солнца, а положенные сверху цветы казались золотистыми; хризантемы поражали многообразием цветов и оттенков - с бронзовым, медным и лимонным отливом, белые с прозеленью, но больше всего золотистых. И этот октябрьский день был тоже золотистым, а вовсе не черным. Замечательный день. Видневшийся на взгорье лес был расцвечен всеми красками: ярко пламенели буки, клены стояли в багрянце, а вот дубы едва начинали желтеть и оставались большей частью зелеными.
      У ворот кладбища, словно обелиски, возвышались темные тисы. А над ними раскинулись ажурные ветви обнажившегося орехового дерева. Это место, где я, кажется, раньше никогда не бывала, пряталось в укромной долине; поросшие вереском луга, скалы, утесы и морской берег были отсюда далеко. Мы находились рядом с лесом, который плавно спускался к невидимой реке.
      Даже глядя только перед собой и стараясь не крутить головой и не глазеть по сторонам, что могло бы показаться неприличным, я смогла увидеть множество самых различных деревьев и пыталась вспомнить их названия, ибо это было то, о чем я думала, мечтала и вспоминала почти ежедневно в течение долгих лет, храня эти воспоминания глубоко в себе. Воспоминания об этих деревьях, этих местах, воспоминания о таких днях, как этот. Ясень, вяз, каштан, липа. Падуб. Плотная колючая живая изгородь с кроваво-красными ягодами, напоминающими смородину в пирожном.
      Я вспомнила, как может выглядеть папоротник, сверкающий позолотой свернутых листьев. Представила, как он касается моих ног и скользит по телу собак, когда мы идем на прогулку, и, кажется, даже услышала шелест и хруст веток под ногами. При этом воспоминании я едва не потеряла сознание, меня вновь захлестнули чувства, противоречивые, сбивающие с толку, приводящие в смятение, которые владели мной в течение всей прошлой недели после того телефонного звонка, и в особенности - с прошлой ночи. Я не знала, как с ними совладать, ибо они были для меня непривычны, поскольку я давно не переживала ничего подобного. Мы всегда стремились к тому, чтобы вести спокойную, размеренную, свободную от потрясений жизнь, мы, перенесшие столько бурь, пережившие сокрушительные удары судьбы и затем выброшенные на тихий, спокойный, отдаленный берег, где главными чувствами для нас были облегчение и благодарность. Эмоции, которые мы испытывали после всех штормов, отличались искренностью, подлинностью и надежностью и были сравнимы с глубинной рекой, которая проходила через нас, никогда не меняя скорости, на силу которой мы могли положиться, которая не швыряла нас из стороны в сторону, не давала нам утонуть и, что важнее всего, не довлела над нами.
      Однако теперь я больше не ощущала себя спокойной и сильной, теперь я оказалась во власти новых чувств, гигантская волна которых все время набирала скорость и силу и в то утро ошеломила и потрясла меня, лишила способности дышать, смешала все мои мысли; я пребывала во власти новых чувств и мыслей, которые родились по возвращении домой, в эту английскую сельскую местность, после многих лет изгнания. Я крепко сжала руки, почувствовав костяшки пальцев через черные перчатки.
      На косогоре за церковью шла пахота, и последние полосы земли на глазах становились темными или красновато-коричневыми. Я видела трактор, медленно прокладывавший ровную борозду, и сидевшего на нем мужчину, который то и дело оглядывался назад, и еще птиц, которые подобно облаку мошкары следовали за ним.
      Стоял октябрь. Однако солнце светило ярко и тепло, ласкало лучами наши лица, окрашивало в приятные тона пейзаж, и мне хотелось повернуться к нему, не прикрывая глаза руками, как я привыкла делать под другим, слепящим и жарким солнцем, там, где мы жили в последние годы. Мне хотелось заключить здешнее солнце в объятия, а не прятаться от него, оно лило тот свет, о котором я мечтала, по которому скучала, который постоянно вспоминала.
      Вороны снова раскаркались, но затем неожиданно устремились вниз, расселись на деревьях и успокоились; голубое небо выглядело теперь пустынным.
      Мужчины подняли гроб на плечи и развернулись, чтобы идти к церкви, мы тоже развернулись и пристроились за ними. Рядом со мной с суровым видом шел Максим, он держался прямо и двигался странными рывками, словно некая деревянная кукла на шарнирах. Его плечо было совсем близко от моего, хотя и не касалось меня. Искоса посмотрев на него, я увидела напряженную складку у рта и прорезавшиеся морщинки возле глаз; и еще он показался мне смертельно бледным; я была как бы в тысяче миль от него, он удалился от меня в прошлое, в свой собственный, личный, замкнутый мир, в который вновь вошел в тот день, когда до нас долетела эта новость, и в который я никогда не смогу за ним последовать.
      Интересно, помнил ли он другое медленное шествие за гробом, те последние похороны? Этого я не знала. Ошибочно думать, будто мы всегда способны проникнуть в мысли друг друга, как бы мы ни были похожи, как бы ни были душевно близки. Это совсем не так. За двенадцать лет мы часто и при самых различных обстоятельствах чувствовали себя единым целым, делились мыслями, у нас не было секретов друг от друга. И тем не менее прошлое имело свои тайны, прошлое отбрасывало свои тени, и эти тени порой нас разделяли.
      Я отвернулась от Максима, огляделась вокруг, и на меня вновь нахлынула волна эмоций, возникло ощущение нереальности происходящего, у меня закружилась голова, и я вынуждена была ущипнуть себя. Этого не может быть, меня здесь нет. Мы никак не могли вернуться сюда.
      Но мы таки вернулись, и было такое ощущение, что я много лет изнывала от голода и вдруг оказалась на пиру, за столом, уставленным всевозможными яствами; или же умирала от жажды, ощущала во рту лишь привкус ржавчины, песка и золы, а теперь, лежа на берегу холодного, кристально чистого ручья, могла черпать воду руками, лить себе на лицо и пить, пить. Я алкала - и теперь могла есть, я жаждала - и теперь могла пить, я была слепой - и вот наконец прозрела.
      Я не могла налюбоваться тем, что было вокруг - полями, косогорами, кустами живой изгороди, деревьями, холмами, свежевспаханной землей, багрецом деревьев, насладиться запахом земли и шорохом опавших листьев под ногами, ощущением незримого, но довлеющего над этим пейзажем моря; узкими улочками и маленькими домишками, звуками отдаленных охотничьих выстрелов, лаем собак у ворот коттеджей, мимо которых проходила наша процессия; струйками голубого дымка, вьющегося из труб и растворяющегося в золотистом, пронизанном солнцем воздухе. Откуда-то возник всадник на кобыле, округлый круп которой отливал коричневым глянцем. Завидев нас, мужчина придержал лошадь, затем остановился и снял шляпу, пропуская процессию; я глядела на него, едва сдерживая улыбку, но он словно застыл в седле и не смотрел на меня. Интересно, был ли он друг или сосед? Я повернулась к Максиму, чтобы спросить его об этом. Однако Максим ничего не видел, я думаю, он не замечал ни меня, ни того, что нас окружало, ни остановившегося всадника. Он смотрел перед собой, видя, или отчаянно стараясь не видеть, другие места, другие сцены. Что же касается меня, я была не в силах удержать себя, чтобы не смотреть по сторонам. Как бы ни была трагична причина нашего появления здесь, я испытывала чувство радости от окружающей красоты, от великолепия того мира, который открывался мне, к этому еще примешивались удивление - неужели я дома? - благодарность и чувство вины за эту радость, которую я должна держать при себе и в которой не могу сознаться ни Максиму, ни кому бы то ни было другому.
      Предыдущую ночь я проворочалась на непривычной холодной постели под стук колес поезда, идущего среди серых однообразных французских равнин, сон мой был неглубоким и тревожным, меня одолевали мысли, навеянные нашим путешествием. И вдруг сегодня, проснувшись, я оказалась в полной тишине, среди полного молчания и в течение нескольких секунд не могла понять, где я и почему. А затем, все вспомнив, испытала необыкновенное возбуждение и счастье. Оказаться здесь, в Англии, после долгих лет чужбины и ностальгии радость от сознания этого затмила реальность произошедшего.
      Комната была залита удивительным лунным светом, который падал на выкрашенный в белый цвет туалетный столик, придавал особый оттенок светлым стенам, играл отблесками в зеркале и на стекле картины, серебрил ручки моих щеток для расчесывания. Я бесшумно пересекла комнату, боясь скрипнуть или произвести какой-нибудь иной звук, который может разбудить Максима, боясь даже бросить взгляд на длинную фигуру на кровати, принявшую позу эмбриона, зная, насколько он измучен, измотан физически и морально и насколько нуждается в сне. В гостинице я упаковала наши чемоданы наскоро, не вполне представляя, какие вещи следует брать, - у нас не было прислуги, которая могла бы об этом позаботиться, поэтому все легло на меня, - и теперь была вынуждена несколько минут копаться в своем саквояже, чтобы нащупать пальцами мягкий хлопковый халат.
      Набросив его, я подошла к окну и слегка отдернула штору. Это не разбудило Максима, и тогда я отодвинула защелку и открыла окно.
      Я выглянула из окна, и сад показался мне волшебным местом, сценой из некой волшебной сказки. Я увидела пейзаж невероятной красоты, настоящее чудо и вдруг поняла, что мне никогда не забыть эти дивные мгновения, как бы впредь ни сложилась у нас жизнь, что для меня они останутся воспоминаниями, которые будут подпитывать меня, как порой, втайне от других, меня подпитывали воспоминания о нашем розарии, каким он виделся мне из окон нашего старого Мэндерли.
      В центре лужайки возвышался огромный остролист, он отбрасывал идеально круглую тень, напоминающую раскинутую на светлой траве юбку; через разрыв изгороди из тиса я увидела в отдалении серебристый круг бассейна с каменным бордюром по краю. Головки последних георгинов и хризантем казались черными, зато их стебли серебрились под луной. Серебристо-серым светом отливала односкатная шиферная крыша. Вдали виднелся яблоневый сад, в котором еще оставались на ветвях последние яблоки, здесь и там серебрились темные ветви, а за садом, на взгорье, угадывалось пастбище, где паслись серые, словно привидения, лошади.
      Я смотрела в окно и думала, что мне вовек не наглядеться на все это, и мне в голову пришли строчки стихотворения, которое я выучила, должно быть, еще в школе и затем никогда о нем больше не вспоминала.
      Небо дозором обходит луна, Льет тихо свет серебристый она, На серебристые смотрит сады, Где серебристые зреют плоды,
      Реки, озера полны серебра. Все в серебристой росе до утра. В мире серебряная тишина... Небо дозором обходит луна.
      Однако не только вид сада так тронул и взволновал меня; запах ночного воздуха, ворвавшегося в раскрытое окно, был неописуемо приятным и совершенно непохожим на жаркий, дурманящий аромат ночного воздуха, к которому мы привыкли в том месте, которое я привыкла называть про себя местом нашего изгнания. Тот воздух был экзотическим, нередко ядовитым, удушающим, порой зловонным. И всегда непривычным, чуждым. А сейчас ночь пахла моим детством, моей молодостью, она пахла домом. Я ощущала запах прохлады, изморось коснулась травы и деревьев, тянуло мягким дымком, пахло вспаханной землей, влажным железом, глиной, папоротником, лошадьми, я ощущала все эти запахи и в то же время не выделяла какой-нибудь из них, ощущала одновременно запах сада и деревни, окружающей нас, и все это было запахом октябрьской ночи под плывущей по небу луной.
      Было уже поздно и совсем темно, когда мы приехали сюда накануне вечером. Мы съели наш обед, не разбирая вкуса, как ели всю невкусную, ужасную еду во время нашего путешествия, чувствуя себя неуютно в своей покрытой копотью одежде. У меня одеревенело лицо, мне было трудно ворочать языком, казалось, что он распух во рту. Я взглянула на сидевшего рядом Максима и увидела темные круги у него под глазами и потухший взор. Он слабо, устало улыбнулся, как бы ища моей поддержки, и я попыталась улыбнуться в ответ, хотя чувствовала, что он вдруг стал далеким и непривычно чужим - как когда-то давно, в совершенно иные времена.
      Кофе оказался странным на вкус, горьким и мутным, в столовой было холодно и сумрачно. Я заметила дыру в одном из безобразных желтых абажуров, красивая мебель кое-где подпорчена, на ковре виднелись пятна. Во всем ощущался недостаток любви и ухоженности. Мы кое-как справились с едой и поднялись наверх, за все время обменявшись лишь малозначительными репликами, не вдаваясь в обсуждение нашего длинного, утомительного путешествия по печальной серой Европе. Мы все пережили, глядя из окон поезда, видя повсюду разруху, мерзость запустения и множество унылых, землистых лиц, которые равнодушными взглядами провожали проходивший мимо них тяжелый поезд. Однажды, где-то в центральной части Франции, я помахала рукой стайке детей, стоявших у перекрестка. Никто из них не помахал в ответ - может быть, они меня просто не заметили. Они продолжали молча смотреть на поезд. Почему-то, возможно, из-за усталости и возбуждения, меня это потрясло, затем мне стало грустно, и долгое время я не могла переключиться мыслями на что-нибудь другое.
      Однако сейчас, глядя на освещенный луной сад, я чувствовала себя покойно и уверенно. Где-то в глубине комнаты часы пробили три, сон окончательно отлетел от меня, чему я была только рада. Я продолжала сидеть на подоконнике, благодарила ночь за покой и тишину, за живительную свежесть воздуха. И как бы ни было стыдно в том признаться, испытывала глубокое удовлетворение и умиротворенность.
      Я сидела не двигаясь еще почти час, пока не заворочался Максим и не забормотал спросонья что-то малопонятное, после чего я закрыла окно и юркнула в свою кровать. Правда, предварительно я поправила Максиму покрывало и погладила его по лицу, как это делают, успокаивая разволновавшегося ребенка.
      Он не проснулся, и перед самой зарей мне тоже удалось заснуть.
      Утром, едва проснувшись, я сразу же почувствовала,' насколько другой здесь свет, насколько он мне знаком и приятен. Я снова подошла к окну, взглянула на лазурное, в легких облачках небо, на зарю, которая занималась над заиндевевшим садом. Мне не хотелось быть ни в каком другом месте, кроме этого. Утро было такое чистое, ясное и нежное, что я едва не разрыдалась.
      Когда мы отправились в церковь, от деревьев, по мере того как солнце растапливало иней, шел пар, и я инстинктивно последовала в ту сторону, где, я знала, находилось море. Накануне вечером мы прибыли в Дувр уже затемно, при пересечении пролива море за бортом было унылое и серое, поэтому, как ни странно, я вообще не почувствовала, что была на море; а затем нас унесла прочь от моря по длинной дороге машина.
      Несмотря на то что море принесло нам немало неприятностей, я скучала по нему, когда мы были за границей, скучала по шуму прибоя, по мягко набегающим на берег бухты волнам; по шуршанию гальки на пляже; я помнила о том, что оно чувствовалось всегда и везде, даже во время густого тумана, поглощавшего звуки, и о том, что в любой момент, когда мне того хотелось, я могла прийти к нему и посмотреть на прибой или полюбоваться игрой цвета, понаблюдать за тем, как оно меняется, как темнеют и вздуваются волны. Я часто мечтала о нем, видела во сне, как прихожу к нему, когда оно спокойное и умиротворенное, и смотрю откуда-то сверху на освещенную луной гладь. То море, возле которого мы жили и к которому иногда совершали прогулки во время нашего изгнания, не знало приливов и отливов, оно было сверкающее, прозрачное, удивительно голубое, фиолетовое, изумрудно-зеленое, обольстительное, нарисованное, совершенно нереальное.
      Садясь утром в черную машину, я задержалась и, отвернувшись, напрягла зрение и слух в надежде почувствовать его близость. Однако ничего у меня не вышло, море было слишком далеко, и даже если бы оно было где-то рядом, Максим постарался бы его не заметить.
      Я повернулась к машине и села рядом с Максимом.
      Мужчины в черном дошли до церкви и остановились, чтобы поудобнее устроить на плечах свой скорбный груз. Мы неуверенно остановились позади них, и в это время малиновка залетела под навес крыльца, затем снова вылетела, и от этого сердце мое наполнилось радостью. Я почувствовала себя одним из действующих лиц спектакля, которые ожидают за кулисами момента, когда им следует появиться на сцене - освещенном открытом пространстве впереди нас. Нас было мало. Но когда мы вошли под арку, я увидела, что церковь полна народа. Все поднялись при нашем появлении. Должно быть, все это были старинные соседи и друзья, хотя я сомневалась, что способна кого-нибудь узнать.
      "Я есмь Воскресение и Жизнь, - говорит Господь. - Всякий, кто верит в меня, хотя и должен умереть, будет жить".
      Мы вошли внутрь, и тяжелые деревянные двери закрылись за нами, отсекли от нас солнечный осенний день, вспаханное поле, пахаря на тракторе, жаворонков, кружившихся в небе, малиновку, поющую в кустах, взъерошенных черных ворон.
      Прихожане зашевелились, поворачивая головы, словно подсолнухи за солнцем, в нашу сторону, и пока мы шли к передней скамье, я чувствовала, как их взгляды жгут нам спину, ощущала их любопытство и интерес к нам, их молчаливые, но очевидные вопросы.
      Церковь была настолько красивой, что у меня перехватило дыхание. Раньше я не слишком задумывалась о том, насколько скучаю по таким местам. Эта обычная, ничем не примечательная деревенская церковь была для меня столь редкостной и дорогой, как некий величайший собор. Иногда я захаживала в церковь в какой-нибудь чужеземной деревушке или городке, опускалась в полумраке на колени среди пожилых женщин в черных платьях, что-то бормочущих над своими четками, и запах ладана и оплывших свечей казался мне столь же странным, как и все остальное, мне казалось, что окружающие меня люди исповедуют какую-то экзотическую религию, совсем непохожую на ту, какую исповедуют в строгих каменных церквях моих родных мест. Я испытывала потребность побывать в церкви, я ценила покой и атмосферу благоговения, меня отчасти влекли, отчасти отталкивали статуи, исповедальни. Я никогда не пыталась свою молитву выразить словами и законченными фразами ни мысленно, ни вслух. Лишь какие-то трудно выразимые, но мощные чувства, возникая временами, завладевали мной, и некая внутренняя сила пыталась их вытолкнуть на поверхность, к которой они подходили совсем близко, но так и не находили выхода. Этому трудно дать внятное объяснение, должно быть, это можно сравнить с тем, когда стучишь по деревяшке для того, чтобы... Для чего? Чтобы оберечь себя? Спастись? Или просто для того, чтобы нас оставили в покое в нашей безопасной, спасительной гавани до конца наших дней?
      Я не решалась признаться самой себе, насколько скучала по английской церкви, однако порой, когда в изгнании до нас доходили газеты с родины, я натыкалась на объявления о ближайших воскресных богослужениях, медленно читала их и перечитывала, и мной овладевала глубокая тоска.
      Благодарственный молебен. Заутреня. Вечерня...
      Пастор. Регент хора. Епископ...
      Я беззвучно, про себя, снова и снова повторяла эти слова.
      Оглядевшись по сторонам, я остановила взгляд на алтаре, потом стала рассматривать серые каменные своды, карнизы и ступеньки, скромные таблички на надгробиях сквайров, библейские тексты.
      Приходите ко мне, униженные и оскорбленные. Я лоза, вы мои ветви. Блаженны миротворцы.
      Я прочитала надпись, вдумываясь в смысл слов, под звук наших шагов по проходу, которые напоминали шаги марширующих солдат. Было много цветов, золотистых и белых, в больших кувшинах и вазах. Чуть раньше у меня мелькнула мысль, что мы отсечены от внешнего мира, но это оказалось не так. Солнце врывалось в окна сбоку, его лучи падали на скамьи и светлые каменные плиты прозрачные лучи кроткого осеннего английского солнца, - наполняя меня радостью, воспоминаниями и ощущением возвращения домой, падали на затылки людей и поднятые молитвенники, на серебряный крест, который искрился и переливался, на дубовый гроб Беатрис.
      Глава 2
      Максим оставил меня за нашим обычным столом, откуда открывался вид на небольшую площадь, которая нам так нравилась, а сам ушел в гостиницу за сигаретами.
      Насколько я помню, было не слишком тепло, на солнце то и дело набегали облака, по узкому переулку между высокими домами внезапно пронесся ветер, закрутив в воздухе обрывки бумаги и опавшие листья. Я накинула на плечи жакет. Лето прошло. Должно быть, к вечеру снова разразится буря - они как-то зачастили в последнюю неделю. Снова набежали облака, и площадь стала темной, бесцветной, непривычно мрачноватой. Несколько черноволосых детишек развлекались, играя возле грязной лужи среди булыжников, тыкая в нее палками и добавляя туда пыли; до меня отчетливо донеслись их звонкие, возбужденные голоса. Я всегда за ними наблюдала, всегда с улыбкой слушала их споры, они меня не раздражали.
      Проходивший мимо официант бросил взгляд на мою пустую чашку, но я отрицательно покачала головой. Я намерена была дождаться Максима. Церковный колокол начал отбивать завершение часа - высокий, тонкий металлический звук; солнце вновь стало выходить из-за облака, длинные тени постепенно обретали контрастность, мне стало теплее, и это улучшило мое настроение. Мальчишки поодаль захлопали в ладоши и закричали от восторга - что-то в грязной луже привело их в восхищение. Я подняла глаза и увидела идущего ко мне Максима, плечи его ссутулились, лицо представляло собой маску, за которой он всегда прятал свои огорчения. В руках у него было распечатанное письмо; сев на легкий металлический стул, он бросил его на стол и щелкнул пальцами официанту энергично и надменно, как давно уже не делал.
      Я не узнала почерка. Но затем увидела почтовую марку, протянула руку и накрыла письмо ладонью.
      Письмо было от Джайлса. Максим не смотрел на меня, пока я пробегала листок глазами.
      "...Нашел ее на полу в спальне... сразу стала функционировать левая сторона... говорит плохо, но немного лучше... узнает меня... частная лечебница... медики не слишком щедры на оптимистические прогнозы... живу надеждой..." Я взглянула на конверт. На нем стояла дата трехнедельной давности. Почта иногда работает безобразно, почтовая связь основательно ухудшилась после войны.
      Я сказала:
      - Ей, наверное, уже лучше, Максим. Возможно, она уже совсем поправилась. Иначе мы бы что-нибудь услышали.
      Он пожал плечами, закурил сигарету.
      - Бедняжка Би. Теперь она не сможет кричать так, что слышно в четырех графствах. И охота ей заказана.
      - Ну, если ее заставят от всего этого отказаться, то это даже неплохо. Я никогда не считала разумным такое поведение для женщины, которой под шестьдесят.
      - Она всех сплачивала. Я ей ни в чем не помогал... Она не заслужила этого. - Максим резко поднялся. - Пойдем.
      Он вынул несколько монет, бросил их на стол и двинулся через площадь. Я оглянулась, чтобы хотя бы с помощью улыбки извиниться перед официантом, но он с кем-то разговаривал, стоя к нам спиной. Не знаю, почему мне казалось столь важным извиниться перед ним. Я поскользнулась на булыжной мостовой и бросилась догонять Максима.
      Мальчишки перестали возиться и, сидя на корточках, прислонив друг к другу головы, затихли.
      Максим направился в сторону тропинки, которая шла вдоль озера.
      - Максим! - Я догнала его, дотронулась до руки. Подул ветер, вода в озере подернулась рябью. - Она наверняка поправилась к этому времени... Я уверена. Можно попробовать позвонить Джайлсу сегодня вечером, правда ведь? Но мы бы уже что-то услышали... он просто хотел, чтобы ты знал... Так досадно, что письмо задержалось! Может, он еще одно написал, хотя ты же знаешь, что Джайлс не любит писать, они оба не любят.
      Это было правдой. Все эти годы мы изредка получали короткие дежурные письма, написанные крупным, как у девочки, почерком Беатрис, в которых было мало информации, иногда сообщалось о соседях, поездках в Лондон, о войне, затемнении, эвакуированных, нехватке того или другого, о курах, лошадях, очень деликатно, осторожно -' о семейных делах и ничего о прошлом. Поскольку мы переезжали с места на место и затем, после войны; приехали сюда, письма адресовались до востребования, приходили один-два раза в год и безнадежно опаздывали. Отвечала на письма я - столь же осторожно и -высокопарно, таким же неоформившимся почерком, как и Беатрис, стесняясь тривиальности и незначительности сообщаемых новостей. Поскольку Беатрис никогда не ссылалась на мои письма, я не имела понятия, доходили ли они до них.
      - Прошу тебя, не надо так тревожиться. Я понимаю, что удар - неприятная вещь и это для нее будет очень тяжело, она привыкла быть активной, не может сидеть на месте, оставаться дома. Она вряд ли изменилась. - Я увидела нечто вроде былой улыбки на его лице и поняла, что он что-то вспомнил. - Но ведь такое случается нередко. И многие после этого возвращаются к нормальной жизни.
      Мы стояли и смотрели на пустынную, стального цвета гладь озера, окруженного деревьями и гравийной дорожкой. Я слышала саму себя, слышала, как без умолку болтаю, пытаясь успокоить Максима. И конечно же, я была не в силах этого сделать. Ибо думал он не только о Беатрис. Письмо, почтовая марка, почерк Джайлса, адрес на верху листка - все это подталкивало к размышлениям и воспоминаниям. Я хотела бы избавить и оберечь его от переживаний, но это было бы неправильно - прятать от него письма; даже если бы мне это удалось, это было бы обманом, а между нами не было лжи, во всяком случае по существенным вопросам, и, кроме того, я не могла вести себя так, будто у него нет сестры, нет семьи, нет никого, кроме меня.
      Именно Беатрис вела наши дела с того момента, как мы уехали, подписывала бумаги, принимала решения; Беатрис и первые два-три года Фрэнк Кроли. Максим ничего не хотел слышать обо всем этом, совершенно ничего. Теперь-то я думаю, возможно, на нее легла слишком большая нагрузка, мы слишком злоупотребляли ее добротой. А потом была война.
      - Я никогда не был опорой для нее.
      - Она на это и не рассчитывала, ты же знаешь, она никогда не обижалась из-за этого.
      Максим повернулся ко мне, в глазах его было отчаяние.
      - Я боюсь.
      - Максим, но чего? Беатрис поправится, я знаю, она...
      - Нет. Поправится она или нет... дело не в этом.
      - Тогда в чем?
      - Что-то изменилось, разве ты не видишь? Я боюсь любых перемен. Когда я просыпаюсь, я хочу, чтобы новый день был таким, как предыдущий. Пусть все остается как есть.
      Мне нечего было возразить на это, я знала, что никакие банальные фразы здесь не помогут. Я перестала твердить о том, что все будет хорошо и Беатрис обязательно поправится. Я просто шла молча рядом с ним по берегу озера, затем, пройдя с милю, мы повернули к нашей гостинице. Мы останавливались, чтобы посмотреть на плавающих гусей. Подкормили парочку воробьев крошками, которые я нашла у себя в кармане. Мы почти никого не встретили. Курортный сезон, можно сказать, закончился. Когда мы вернемся, будут газеты, и какое-то недолгое время мы проведем за их чтением, а затем выпьем по бокалу вермута и отправимся на ленч.
      Всю дорогу мы молчали, и я думала о Беатрис. Но у нее уже функционирует левая сторона, говорится в письме, она узнаёт Джайлса, разговаривает. Мы позвоним по телефону, закажем цветы, если это возможно, чтобы хоть немного загладить нашу вину.
      На какое-то мгновение, когда мы поднимались по ступенькам гостиницы, я зримо увидела Беатрис - быстрым шагом она шла мне навстречу по лужайке Мэндерли, собаки радостно лаяли у ее ног, звонко звучал ее голос. Дорогая, добрая, верная Беатрис, всегда державшая свои мысли при себе и не задававшая лишних вопросов, она любила нас и безоговорочно приняла то, что мы сделали. К моим глазам подступили слезы. Она и впредь будет ходить так же энергично. Я даже решила написать ей письмо и посоветовать ходить медленнее, поберечь себя. И оставить охоту.
      Когда мы вошли в номер, Максим повернулся, и я по его лицу поняла, что он также уговаривает себя расслабиться и вернуться к нашему обычному, устоявшемуся образу жизни.
      Мне стыдно сейчас, и я буду испытывать стыд до конца жизни из-за того, что мы снова ощутили себя в тот вечер такими счастливыми, такими беззаботными, отгородившись от внешнего мира, запрятавшись, словно в кокон, в успокоительную болтовню. С самодовольством, эгоизмом и бесчувственностью мы убеждали себя, поскольку нас это устраивало, в том, что паралич у Беатрис был не столь серьезным и что сейчас она наверняка уже на ногах и в полном здравии.
      После полудня я сделала несколько покупок и даже приобрела какой-то новый для меня одеколон, а также пачку дорогого горького шоколада, который вновь появился в продаже; как будто бы я была одной из богатых, скучающих, легкомысленных дамочек, которых мы нередко видели и которые только тем и занимались, что делали покупки. Это было совершенно не похоже на меня, и я не знаю, почему так вела себя в тот день. У нас был чай, затем обед, после чего мы снова, по нашему обыкновению, прогулялись вдоль озера, а затем отправились выпить кофе в одну из гостиниц, где терраса еще была открыта вечерами и столики стояли под навесами.