Дань смельчаку

* * *

Впервые я увидел его сквозь занавес дождя: поздним вечером мы выходили из долины, и тут возникла огромная, высоченная, выкрашенная охрой стена, возвышающаяся на гребне холма над нами.

На своем веку я повидал немало буддистских монастырей, поэтому моментально узнал и этот. Только он несколько отличался от остальных. По обеим сторонам главных ворот — по сторожевой башне на сваях, в каждой из которых охранник с крупнокалиберным пулеметом. В самом лагере несколько сборных домов.

После трехдневной пытки, во время которой я мотался на конце веревки в хвосте каравана вьючных мулов, у меня оставалось всего одно желание: отыскать какую-нибудь нору, чтобы забиться в нее и помереть. Я хотел сесть, но кто-нибудь обязательно отправлял меня пинком дальше. Затем исчезли мулы, и остался всего один охранник. Я очутился перед воротами в полудреме, и дождь струился сквозь странный полусвет, который бывает только на плоскогорьях.

Перед закатом.

И тут произошло нечто экстраординарное. Я очутился за воротами, а из-за ближайшей хижины вышел человек, которого вся пресса мира считала погибшим. За ним, словно на привязи, скакали трое охранников, а он, огромный черный гигант в маскформе и высоких ботинках на толстой подошве, как корабль плыл вперед — Чака, король зулусов, живой и вновь потрясающий землю.

Бригадный генерал Джеймс Максуэлл Сен-Клер, гордость парашютно-десантных войск, один из самых замечательных людей, появившихся на армейском небосклоне со второй мировой войны. Легенда нашего времени — Черный Макс.

Его исчезновение тремя месяцами раньше вызвало настоящий фурор, затронувший Белый Дом, так как, обладатель Медали Чести, выведенный из военных действий еще с Кореи, он очутился в комиссии, инспектирующей Вьетнам и докладывающей обо всем напрямую президенту.

Говорили, что Сен-Клер инспектировал новое вертолетное вооружение, когда прозвучал сигнал тревоги. Один из вертолетов не был укомплектован полностью: не хватало стрелка на М-60 из распахнутой двери. Сен-Клер, почуяв, что наконец-то ему выпал шанс поучаствовать в бою, настоял на том, чтобы полететь с командой. Во время перестрелки его вертолет, объятый пламенем, свалился в джунгли.

Генерал так стремительно шел через лагерную зону, что охранники не поспевали и бежали следом. Мой «товарищ» выставил вперед свой «Калашников», но Сен-Клер отодвинул его тыльной стороной черной ладони.

Я встал по стойке «полусмирно». Он сказал:

— Вольно, солдат. Ты меня знаешь?

— Вы проверяли мое снаряжение в Дин То три месяца назад.

Он медленно покивал:

— Помню, помню — и тебя признаю. Полковник Дули отмечал тебя в своем рапорте. Ты ведь англичанин, так? Я не говорил с тобой на параде?

— Говорили, генерал.

Он очаровательно улыбнулся, и так я впервые подпал под его обаяние. Сен-Клер положил мне руку на плечо:

— Хреново выглядишь, сынок. Посмотрим, что можно для тебя сделать, правда, боюсь, не слишком много. Ведь это не обычный лагерь для военнопленных. Этим управляют китайцы. Теплица номер один. Командиром здесь полковник Чен-Куен, один из замечательнейших людей, кого ты можешь представить.

Кроме множества интересных особенностей, например, такая: степень доктора философии Лондонского университета. Так вот, этот прекрасный человек находится здесь с единственной целью — разобрать всех нас по частям.

Раздался гневный окрик, и на пороге одной из хижин показался молоденький офицерик. Вытащив автоматический пистолет, он направил его Сен-Клеру в голову.

Генерал никак не отреагировал.

— Держись за свою гордость, сынок, — это единственное, чего они отнять не в силах.

Он словно ветер двинулся по лагерю, и китайцам пришлось бежать, чтобы держаться рядом; офицер бешено ругался. Почувствовав, будто что-то потеряно, я выпрямился и понял, что усталости как не бывало, — Сен-Клер избавил меня по крайней мере от нее.

Меня оставили стоять на дожде еще час, и за это время вечерний холод успел пробрать меня до костей. Затем отворилась дверь, вышел сержант и крикнул что-то моему охраннику, который зло пнул меня в ногу и показал: иди.

В хижине я увидел длинный коридор и несколько открывающихся в него дверей. Мы остановились у последней, и через некоторое время она отворилась, выпустив Сен-Клера. Времени поговорить не было, потому что молодой офицерик тут же впихнул меня внутрь.

Сидящий за столом человек был одет в форму Китайской Народно-освободительной армии. Полковник. Видимо, тот самый Чен-Куен, о котором упомянул Сен-Клер.

Глаза в уголках немного тянулись вверх: проницательные, умные. Пышущее здоровьем бронзовое лицо. Великолепно слепленные, усмехающиеся губы. Полковник развернул газету и поднял ее так, чтобы я мог прочитать. Отпечатанный в Лондоне выпуск «Дэйли экспресс» пятидневной давности. «Англичанин, герой войны, погибает во Вьетнаме». Заголовок первой страницы.

Я сказал:

— Видимо, ничего другого в тот день не нашлось.

Английский, на котором заговорил китаец, был идеален:

— Вот уж не думаю. Все они напечатали статью, даже «Таймс». — Он показал мне газету. — Им удалось выудить интервью у вашего деда. Вот, здесь говорится, что генерал был потрясен утратой, но держался с достоинством.

Я громко расхохотался, и полковник мрачно произнес:

— Правильно, мне самому показалось странным, что человек, настолько вас ненавидящий, говорил подобные вещи. А ненавидел он вас патологически. Интересно — за что?

Столь верное замечание, такая проницательность заставила кровь похолодеть у меня в жилах, но я постарался нанести ответный удар.

— Кто вы, черт побери, такой — гипнотизер? Ясновидящий?

Полковник поднял папку.

— Вот здесь находится Эллис Джексон — с рождения до смерти. Здесь все. Можем как-нибудь поболтать об Итоне. Концепция данной школы меня приводила в восхищение. Конечно же, история в Сэндхерсте — большая трагедия. Вы уцепились за грязный конец палки. — Он тяжело вздохнул, словно принял все со мной происшедшее близко к сердцу. — Когда я был совсем юн и учился в Лондонском университете, то наткнулся на роман Уиды, в котором герой — опальный офицер Гвардии — вступает в ряды Французского Иностранного легиона. Так что — все остается, как и раньше. Ничто не меняется.

— Точно, — согласился я. — Я здесь для того, чтобы восстановить семейную честь.

— Несмотря на то, что сама идея пойти в армию вам глубоко противна. Как и все, что относится к военным. А может, вы просто деда ненавидите?

— Теоретически все правильно, — кивнул я. — Но, с другой стороны, я не встречал ни одного человека, кто бы отозвался о нем мало-мальски хорошо.

Меня потрясло, когда он улыбнулся и в глазах появилось выражение глубокого удовлетворения. Я уже начал говорить с ним о себе. Похоже, он понял, о чем я подумал, потому что нажал на кнопку и встал.

— Генерал Сен-Клер успел с вами поговорить, не так ли?

— Так точно.

— Удивительный человек, одаренный во многих отношениях, но очень упрямый. Можете посидеть пока в его камере.

— Рядовой с генералом? Ему это может не понравиться.

— Дорогой мой Эллис, наша общественная философия не делает различий между людьми. Это он должен понять. Так же, как и ты.

«Эллис». — Я почувствовал себя страшно неуютно, когда меня внезапно назвали по имени. Для подобной обстановки чересчур интимно, но тут уж ничего поделать я не мог. Дверь отворилась, и на пороге появился молоденький офицерик.

Чен-Куен дружелюбно улыбнулся и положил руку мне на плечо:

— Выспись, Эллис, хорошенько выспись, а потом мы поговорим.

Что там о нем говорил Сен-Клер? «Самый замечательный парень из всех, что ты встречал»? Он был как отец, которого я никогда не знал, поэтому в горле у меня пересохло. Слишком глубоко он копает, так глубоко, что я не знаю, где будет дно, — я развернулся и стремительно вышел из кабинета.

* * *

Во время путешествия в Тай Сон мы дважды останавливались на ночевки в горных деревушках. Меня усаживали на площадку, с веревкой на горле, в качестве примера милостивого обращения с собаками-наемниками, убийцами женщин и детей.

Я чуть со страху не помер, когда крестьяне, воя, словно цепные псы, рвались ко мне, требуя моей крови, и каждый раз офицер, солдат Мао и дядюшки Хо Ши Мина, в последнюю секунду отгонял всех. Я должен был выжить, чтобы понять ошибочность моей прежней жизни. Я был типичным продуктом капиталистическо-империалистического уклада жизни. Мне следовало помогать. Простенькая бихевиористическая философия. Метод кнута и пряника — чтобы дезориентировать человека в полном смысле этого слова.

Примерно то же самое я почувствовал, выходя из кабинета полковника Чен-Куена. Меня провели через лагерь к домику, в котором находилась амбулатория.

Офицер оставил со мной единственного охранника. Через какое-то время появился врач — маленькая сухонькая женщина в идеальном, без единого пятнышка, белом халате, очках в стальной оправе, с лицом с туго натянутой кожей и самым маленьким из всех, что мне довелось видеть, ртом. Она мне моментально напомнила домохозяйку моего деда — крошечную, постоянно куксящуюся шотландку из лолендов, неспособную простить Джона Нокса и поэтому ненавидящую всех особей мужеского пола. Я почуял запах касторки — за столько лет впервые! — и невольно содрогнулся.

Врач села за стол, дверь снова отворилась, и появилась другая женщина. Абсолютно другой тип. Эта была из тех, чья чувственность столь вызывающа, что ни свободная жакетка, ни юбка ее униформы, ни высокие кожаные ботинки не могли ее скрыть.

Ее смоляные черные волосы были разделены посередине на пробор и заплетены сзади в две толстые косы. Европейский стиль. И неудивительно, потому что — как я выяснил позже — ее мать оказалась русской.

Лицо... Лицо идола, которые так часто видишь в восточных храмах. Мать-земля, уничтожающая всех мужчин, великая, загадочная, со спокойными глазами, широким, чувственным ртом. Такую можно изучать до бесконечности, выискивая в ней сад радостей земных и небесных и в конце концов понимая, что дна в такой натуре нет и быть не может.

Акцент у нее был совсем незаметный, а голос — красоты необычайной.

— Меня зовут Мадам Ню. Я буду вашим наставником.

— Не очень хорошо понимаю, что бы это могло означать, — проговорил я, — но звучит заманчиво.

Старая врачиха сказала ей что-то по-китайски. Мадам Ню кивнула.

— Сейчас, мистер Джексон, вы разденетесь. Врач хочет сделать осмотр.

Я так устал, что раздевание казалось чем-то нереально-тяжелым, но под конец мне удалось разоблачиться до трусов. Врачиха оторвалась от чтения какого-то дела и нахмурилась.

Мадам Ню сказала:

— Пожалуйста, снимите все.

Я постарался отшутиться:

— Даже в морской пехоте не заставляют показывать голый зад.

— Вы стесняетесь доктора? — Казалось, она действительно удивлена. — В человеческом теле нет непристойных частей. Так что ваше отношение — нездорово.

— Таким уж я уродился. Холодный душ не имел особого воздействия.

Женщина наклонилась к врачу, и они, заглядывая в лежащее перед ними дело — судя по всему, мое, — стали перешептываться.

Я стоял, как пай-мальчик, и ждал. За это время — прошло минут двадцать — в комнату постоянно заходили мужчины и женщины, приносили и уносили какие-то бумаги. Урок унижения.

Когда им показалось, что я наказан вполне достаточно, врачиха наконец оторвала зад от стула и подошла ко мне. Она тщательно и умело — могу сказать это в ее пользу — осмотрела меня и взяла кровь и мочу на анализ.

Под конец она выдвинула вперед стул и принялась тщательнейшим образом изучать мои половые органы. Солдаты во всем мире проходят подобные осмотры на заражение венерическими заболеваниями каждые несколько месяцев. Но выдержать подобный осмотр, в то время как Мадам Ню следила из-за плеча врачихи за каждым ее движением, было очень непросто.

Я поежился, так как старая дева держала меня за член довольно-таки грубо, и Мадам Ню мягко произнесла:

— Вам это кажется раздражающим, не правда ли, мистер Джексон? Клинический всесторонний осмотр производит женщина, годящаяся вам по возрасту в матери, а вам все еще стыдно...

— Почему бы вам не отвалить отсюда? — спросил я.

Ее глаза вспыхнули, словно она только что поняла.

— А-а, теперь ясно. Не стыдно, а страшно. В подобных ситуациях вы начинаете бояться.

Она повернулась, что-то сказала старой врачихе, которая кивнула, и они вместе вышли из кабинета, прежде чем я смог что-нибудь сказать. Усталость куда-то отступила, но я понял, что ясно думать не в состоянии. Я чувствовал себя маленьким школьником, которого по непонятной причине унизили перед всем классом.

Когда я натягивал остатки одежды, вернулась Мадам Ню с молодым офицером. В руке она держала листок бумаги, который и положила на стол.

Потом взяла и протянула мне ручку.

— А теперь подпишите, пожалуйста, это.

Это был не один, а пять скрепленных листов, убористо покрытых китайским текстом.

— Вы мне прочитайте: текст очень мелкий, а я забыл очки.

— Ваше признание, — гаркнул офицер. — Описание действий в качестве английского наемника американской армии.

Я на грубом английском, которого он не понял, сказал ему, что советую сделать с этой бумажкой. Поняла одна Мадам Ню.

Она улыбнулась:

— Боюсь, мистер Джексон, это физически невозможно. А это... вы в конце концов подпишете, я в этом не сомневаюсь, — времени у нас предостаточно. Все время, какое только есть...

Она снова вышла, и молодой офицеришка велел мне следовать за ним. Мы прошли через территорию и вошли в здание монастыря: бесчисленные коридоры, вытертые, разбитые каменные ступени — и, к моему изумлению, электрический свет.

Коридор, в который мы наконец попали, вел куда-то наверх, в темноту, и тут я услышал звук гитары.

По мере нашего продвижения вперед звук становился все слышнее, и наконец кто-то запел глубоким, бархатистым голосом, заполнившим все вокруг:

Сбирайтесь, сбирайтесь возле меня,

Я поведаю, как это было.

Отвернулась удача, уплыла, звеня,

Крысу в шляпе моей позабыла.

Дверь из массивного дуба охранялась двумя охранниками. Офицер вытащил ключик дюймов двенадцати и принялся обеими руками поворачивать его в замке.

Камера оказалась удивительно большой, освещенной единственной электрической лампочкой. На полу лежал рисовый мат, и рядом стояли две деревянные койки.

На одной из них сидел Сен-Клер, держа на коленях гитару.

Прекратив наигрывать, он сказал:

— Добро пожаловать в Итон, в Зал Свободы. Не слишком шикарно", но по сравнению со всеми остальными камерами здесь настоящий лондонский «Хилтон».

Думаю, что счастливее меня в тот момент никого не было.

* * *

Он вытащил пачку американских сигарет:

— Такие курите?

— Офицерский паек? — спросил я.

Он покачал головой:

— Как-то мои стражи расщедрились. Вообще они могут выдавать по пачке в день целый месяц, а затем вообще перестать, не объясняя причины.

— Обработка по Павлову?

— Именно, Идея совершенно проста, и вам следует к ней привыкнуть: они хотят подволочь вас на грань безумия, разорвать на части, а затем сложить так, как нужно им, У них даже психология и та марксистская. Считают, что у каждого из нас есть тезис — положительная сторона — и антитезис — сторона отрицательная. Если им удастся разобраться, где, как и что, считается, что можно будет растить любую из этих сторон, пока одна не станет главенствовать над организмом и психикой. Скажем, возобладала темная сторона, и вы начинаете сомневаться в том, чему вас учили, в правильности моральных устоев.

— Похоже, что с вами им не слишком повезло в этих экспериментах.

— Думаю, тут лучше сказать, что я стараюсь идти в другую от них сторону. — Он ухмыльнулся. — Но все-таки попыток они не оставляют, и наставник у меня самый лучший. Чен-Куен собственной персоной. Кстати, так они называют человека, допрашивающего вас, — наставник.

— Я со своим недавно встретился. — Я рассказал ему о Мадам Ню и о том, что произошло в медицинском центре.

Генерал внимательно выслушал, а когда я закончил, покачал головой:

— Я с ней лично никогда не встречался. Правда, здесь не очень-то погуляешь и познакомишься, и за все время своего пребывания в этом лагере я ни разу не видел ни одного заключенного. Даже занятия в Идеологическом центре, где тебя накачивают в течение часа маоизмом и марксизмом, проводятся с глазу на глаз с инструктором — так я называю магнитофон. Сидишь себе в закрытой кабинке, с наушничками...

Я удивился:

— Если так, тогда почему же они поместили меня к вам?

— Может, проверяют. — Он пожал плечами. — Чен-Куен вызвал меня, рассказал все, что можно, о вас и добавил, что с сегодняшнего дня вы будете моим сокамерником.

— Должна быть какая-то цель во всем этом...

— А то как же! Может быть, они хотят понаблюдать за нашими реакциями друг на друга. Две крысы в одной клетке. Мы для них животные.

Я пнул ногой стул, подошел к одному из двух маленьких окон и уставился в дождь.

Сен-Клер мягко произнес:

— Ты, сынок, слишком напряжен. Чтобы выжить здесь, следует хранить железное спокойствие. А в твоем состоянии сломаешься при первом же повороте отвертки.

— Но ты же не сломаешься, — огрызнулся я, — Черный Макс.

Он вскочил с постели и пригвоздил меня к стене с такой скоростью, что я и не заметил, как он это сделал. Лицо его было совершенно бесстрастно, вырезано из скалы, лицо человека, могущего убить не моргнув глазом, лицо человека, делавшего это столько раз в своей жизни, что и припомнить трудно.

Он очень медленно, голосом, похожим на остро отточенную бритву, приставленную к горлу, сказал:

— Там, внизу, у них есть комнатушка, которую они называют Клеткой. Я бы описал тебе ее, но, боюсь, ты просто не поймешь, что к чему. Так вот, меня там держали в течение трех недель, а я, как видишь, вышел. Три недели в могиле, а я вышел даже из-под земли.

Он отпустил меня и, развернувшись, с вытянутыми руками, как ребенок, улыбнулся — и словно солнце пробилось через бесконечный дождь.

— Да, парень, ты бы видел их рожи в тот момент!

— Но как? — поразился я. — Как это вам удалось?!

Он предложил мне еще сигарету.

— Просто следует быть крепким, как Гибралтарская скала. Уверенным в себе настолько, чтобы тебя ничто не смогло взволновать.

— А как стать таким?

Он откинулся на спинку кровати, положив голову на согнутую в локте руку.

— Еще студентом в Гарварде я немного занимался дзюдо. После войны, в оккупационных войсках в Японии, продолжил занятия — только для того, чтобы провести время. После этого я узнал каратэ, а затем смертельное искусство айкидо. Теперь у меня черный пояс по обеим этим дисциплинам.

Сказано это было спокойно, в качестве констатации факта, без похвальбы или напускной гордости в голосе.

— А затем произошла забавная вещь, — продолжил генерал. — Меня отвели к дзенскому монаху восьмидесяти или девяноста лет. Человек, отведший меня к нему, имел черный пояс в дзюдо. В последовавшей демонстрации старик спокойно сидел скрестив ноги, а дзюдоист атаковал его со спины.

— И что случилось?

— Монах швырял нападавшего через себя снова и снова. Он затем сказал мне, что сила его исходит из основания рефлексоконтроля — что на Востоке называется вторым мозгом, — который развивается долгими медитациями и специальными дыхательными упражнениями. Все это является японским усовершенствованием древнего искусства борьбы китайского монастыря Шаолинь, в который оно было занесено буддистскими монахами из Индии.

Генерал явно забыл обо мне.

— И сколько же вы занимались этим? Что изучали?

— Дзен-буддизм, конфуцианизм, таоизм. Я вызубрил все. Изучал китайские боевые искусства каждую свободную минуту в дзенском монастыре, находящемся в сорока километрах от Токио, в горах. Четыре года. Думал, что изучил все, когда оказалось, что я не знаю ничего.

— К чему это привело?

— Доводилось когда-нибудь читать «Дао-де-цзы», написанную Лао Цзы, Старым Мастером? — Он пожал плечами. — Нет, думаю, что не доводилось. Так вот Лао Цзы говорит, что если кто-нибудь хочет развиться, то сначала он должен сократиться. Если кто-то хочет подняться, то сначала он должен упасть. Если кто-то хочет взять, то сначала он должен отдать. Слабость может превзойти силу, а робость — злобу.

— И что все это должно, черт побери, означать?

— А то, что человек должен уметь полностью расслабляться, как кошка. Таким образом развиваешь чи. Это разновидность внутренней энергии. Когда она накопляется в тань-тьен — точке чуть ниже пупка, то переполняется природной силой, которая намного превосходит самую что ни на есть физическую силу. Есть различные дыхательные упражнения, помогающие развивать чи. Что-то типа самогипноза.

Он объяснил мне одно из них, и все это показалось мне столь выморочным, что я решил было — тюремное заточение худо сказалось на умственных способностях генерала.

Видимо, мысли отразились на моем лице, потому что Сен-Клер громко расхохотался.

— Вы думаете, что я сошел с ума, не так ли? Да нет, мой мальчик, пока не сошел. До него осталось мили полторы. Если будешь слушаться меня, то получишь десятипроцентную гарантию того, что сможешь пройти через этот ад, не развалившись на составные части. А сейчас я бы на твоем месте поспал.

Он перестал обращать на меня внимание, а, взяв издание «Цитатника» Мао Цзэдуна в мягкой обложке, погрузился в чтение. К этому времени я уже ничего не соображал, и даже несколько шагов до моей койки представились мне бесконечным путешествием.

Соломенный матрас показался мне мягче пуховой перины, ощущение, когда усталые члены опустились на постель, доставило чуть ли не мазохистское наслаждение. Я закрыл глаза, помедлил на грани сна и стал понемногу съезжать во тьму, чувствуя, как все напряжение уходит из тела. Где-то в голове начал звонить колокол — жутким, кошмарным клацаньем, касавшимся обнаженных нервных окончаний, как оголенный электрический провод.

Я понял, что Сен-Клер издал упреждающий крик, и тут дверь в камеру распахнулась и на пороге появился в сопровождении дюжины солдат, трое из которых примкнули к «Калашниковым» штыки, давешний молодой офицер. Вопя, словно ненормальные, они распластали Сен-Клера по стене. Остальные солдаты были вооружены дубинками.

— Помни, парень, все, что я тебе говорил! — крикнул мне вслед Сен-Клер. Меня вышвырнули в двери, и офицер помог мне двигаться носком ботинка.

Меня пинали и били всю дорогу: по коридору, затем вниз четыре пролета каменных ступеней, — и загнали в какой-то каменный тупичок, где я, скорчившись, как раненое животное, старался уберечь голову от беспрерывно падающих дубинок, закрывая в отчаянии ее руками.

Затем меня в полубессознательном состоянии рывком поставили на ноги, сорвали одежду. Послышался непонятный говор, все поплыло, клацнула железная дверь, и я остался в одиночестве.

* * *

Так бывает в те странные минуты, когда вы просыпаетесь в полнейшей темноте в половине третьего утра и тут же укутываетесь поплотнее в одеяло, заполненные ощущением смертельной опасности, ужаса, неподвластного пониманию, поджидающего вас в дальнем конце комнаты.

Только на сей раз все было по-настоящему. И нельзя было завернуться в одеяло. Сен-Клер выжил здесь три недели. Три недели. Вечность казалась мгновением по сравнению с этим сроком.

Я сделал неуверенный шаг вперед и врезался в каменную стену. Затем отступил на два шага назад и дотронулся до другой стены. Еще три в сторону и четыре шага в другую привели меня обратно к железной двери.

Каменная могила. Утроба. И холод. Невероятный холод. Внизу у двери — крысиная щелка, сквозь которую пробивается желтый свет. В нее просунули что-то типа кастрюльки, и щель исчезла.

В кастрюльке оказалась вода — свежая, холодная. Я немного отпил, затем скорчился возле двери и стал ждать.

* * *

Постепенно я впал в забытье и проспал, видимо, довольно долго, что было неудивительно, если принять во внимание то, через что мне пришлось пройти. Я проснулся все в той же полнейшей темноте.

Мне нужно было сходить в туалет, и я замолотил — безо всякого эффекта — по металлической двери и наконец пристроился в одном из углов камеры. Подобные отправления не могли смягчить пребывания в этом замечательном месте.

Сколько времени прошло? Четыре часа? Десять?

Я сидел, напряженно стараясь уловить хотя бы звук, которого так и не последовало, и наконец понял, что сейчас половина третьего утра и там, в углу комнаты, меня снова дожидается тот самый безымянный ужас, который кладет конец всему на свете.

Мне хотелось орать. Но я сдержался. И начал отражать его атаки. Для начала в ход пошла поэзия: я принялся декламировать вслух, но это не принесло облегчения, потому что голос мой, казалось, принадлежит какому-то другому человеку, и это встревожило меня еще сильнее. Затем я постарался припомнить прочитанные мной книги. Солидные, знаменитые тома, одно перечисление которых займет кучу времени. Я хорошо помнил «Оливера Твиста» и мог процитировать «Великого Гэтсби» почти слово в слово, а вот на «Дэвиде Копперфильде» застрял.

Примерно в то же самое время я принялся вспоминать Сен-Клера, потому что, как только речь заходила об американских воздушно-десантных войсках, всплывало его имя: он был для нас легендарной личностью. Генерал и его история входили в обучение новобранцев точно так же, как и прыжки с парашютом или разбор и сборка вслепую винтовки М-16.

Бригадный генерал Джеймс Максуэлл Сен-Клер был личностью выдающейся. Сын негритянского миллионера, сделавшего свой первый миллион на страховке, никогда не оборачивался назад и не жалел о сделанном. Никаких серебряных ложек — чистейшее восемнадцатикаратное золото. Гарвард — все самое лучшее, — а затем вступление в ряды воздушно-десантных войск в сорок первом.

Будучи сержантом, он попал в плен в Италии. Бежал, сражался с партизанами в болотах реки По, взял под командование четыреста человек, задержавших продвижение немецкой пехотной дивизии на три дня. За что получил чин офицера и через год стал капитаном. Высадился в Бретани за неделю до наступления союзных войск с подразделениями британских воздушно-десантных соединений.

Медаль Чести он получил в пятьдесят втором году в Корее. Когда подразделение диверсантов не смогло подорвать мост, по которому должны были пройти вражеские войска, Сен-Клер сделал все лично. Взорвал гранатами. Практически никто в американской армии не удивился, когда его выловили из воды живым.

Вкус к жизни у него был просто потрясающий.

Женщины, выпивка и еда — именно в таком порядке, но, оглядываясь назад, я вижу, что самым главным для него всегда оставалось действие и огромная сцена, на которой он мог появляться.

Черт, но я бешено замерз и уже трясся, чувствуя, как конечности безостановочно дергаются. Я обхватил себя покрепче руками, но понял, что толку от этого маловато. Видимо, именно в тот момент я вспомнил слова Сен-Клера и даже пару строк из какого-то даосского стихотворения, которое он цитировал: «В движении будь водой, в остальном — зеркалом».

Терять мне было абсолютно нечего — это понятно, поэтому я сел по-турецки и сконцентрировался на точном воспроизведении дыхательных упражнений, которые мне показывал генерал. Методу развития загадочного ч и, о котором он рассказывал.

Я постарался как можно глубже расслабиться, вдыхая воздух через ноздри, а выдыхая ртом. Зажмурил глаза — что в данной обстановке не имело особого значения — и прикрыл правое ухо левой рукой. Через пяток минут я поменял руки местами: прикрыл левое ухо правой рукой. Через следующие пять минут я заблокировал оба уха, перекрестив руки.

Все это казалось невероятной глупостью, даже если техника и была разработана несколько тысяч лет назад, если верить словам Сен-Клера, но, по крайней мере, конечности мои перестали трястись, а звук вылетающего изо рта дыхания казался удивительно мирным. Я больше не придавал значения ледяному каменному полу и холоду, а как бы парил в прохладной темноте, вслушиваясь в собственное дыхание.

Словно шорох набегающих на берег волн, словно шелест листьев в осеннем лесу, словно перешептывание мертвых полей. Словно... ничто.

* * *

Меня держали в подвале восемь дней — за это время я окончательно ослаб. Применяя технику, продемонстрированную мне Сен-Клером, я мог по собственному желанию впасть в транс, выходя из него, как оказывалось позже, через пятнадцать — двадцать часов.

В течение всего этого времени у меня не появилось ни одного человека, я не услышал ни единого голоса. Ни разу за время моего бодрствования я не заметил светящейся щели, хотя несколько мисок воды говорили о том, что, видимо, ее открывали, когда я пребывал в трансе. Еды не давали.

К концу этого срока условия стали ужасающими. В камере воняло — по понятной причине, — как в канализации, а я чувствовал себя легоньким, как пушинка. К тому же сознание не указывало на присутствие снов, мыслей, чего угодно — до самого конца, когда мне привиделся самый жуткий в жизни сон.

* * *

Я лежал на маленькой кровати, совершенно голый, лился полусвет. Значит, это не Клетка, потому что я снова мог видеть. Видеть бледный, рассеянный, золотистый поток, окружающей все вокруг. Было тепло. Меня окутывало тепло, и неудивительно, потому что комната тонула в паре.

Раздался голос — слегка искаженный, словно эхо, донесшееся издалека:

— Эллис? Ты где, Эллис?

Я поднял голову и увидел, что примерно в ярде от меня стоит Мадам Ню. На ней были форменная юбка и высокие ботинки, но гимнастерку она сняла. Под ней оказалась простая хлопчатобумажная рубаха.

Рубаха намокла от поднимающегося кверху пара, и я увидел расцветающие на кончиках грудей соски, а затем стали видны и сами груди: словно по мановению волшебной палочки, материя растворилась — и верхняя часть туловища женщины обнажилась.

Это показалось мне самым эротичным, что может быть на свете, и вид тела наэлектризовал атмосферу настолько, что мое тело ответило на безмолвный призыв. Мадам Ню подошла к моей постели, склонилась и положила руку на меня.