- Как вам сказать...
      Он посмотрел на нее с беспокойным видом. В этот момент можно было бы подумать, как отразить удар.
      - Она умерла от того, что профаны называют остановка сердца... Я не совсем понимаю, что вас так беспокоит, мадам Брэди. Но, если вам так хочется, я могу заверить вас, что у вас нет никакой причины волноваться. Абсолютно никакой. Это то, что нужно принять, вот и все.
      - Доктор Кларк, я - не моя сестра!
      Он дал уклончивый ответ.
      - Когда случается горе, начинаешь воображать себе немыслимое, - снова начал он. - А когда, как у вас, с сердцем не все в порядке, лучше уж все-таки безмятежность.
      - У меня очень хороший, врач, - бросила она. - Он научил меня, как справляться с моим сердцем.
      - Я не сомневаюсь.
      - Может быть, вы его знаете? Это доктор Крэйн.
      - Да, очень известный врач. Замечательный человек, - добавил он одобрительно. - Вы - в хороших руках.
      Мадам Брэди попыталась снова овладеть собой. У нее было впечатление, что она запуталась в своей собственной игре. Чего нельзя было совсем сказать о враче, который очень ловко ею "манипулировал". Он направлял ее на "запасной путь". Как и Джефф.
      Мадам Брэди вновь оказалась на автобусной остановке, которую она уже начала хорошо узнавать. "Я должна была его допросить с пристрастием, как говорят, - подумала она. - Нет уж, поистине никуда не годный я детектив".
      Вообще-то ей было не свойственно совать нос в чужие дела. Она не знала даже, как это делается, и никогда этого не делала. Она тоже была тем, чем была - никуда не годная старушенция, - и ничего из ее прошлой жизни не позволяло ей стать чем-то другим.
      И нового она ничего не узнала.
      Как? Узнала... Доктор Кларк совершенно четко сказал, что у нее, Сары Брэди, проблемы с сердцем. А как он это узнал?
      Ага, уж теперь-то она точно знала, что ее и "щадили", и "держали в стороне". Ей стало одновременно и радостно, и досадно.
      Наэлектризованная и разгневанная, она пробежала эти пятьсот метров от остановки до дома. У нее еще было в изобилии энергии, чтобы собрать свои вещи. Дело было улажено в один миг. В аллее сада послышался рев мотора. Это была Дель. Когда она вошла широкой поступью, в которой было еще что-то от юношеского, обстановка тотчас же разрядилась. Сейчас-то Дель была молодой мамой, на ней был дом, но это отнюдь не влияло на ее хорошее настроение. С Дель не надо было прибегать к церемониям, так как чувствовать себя обиженным было просто невозможно. Дель была чистой, открытой и прямой.
      - Простите, что не смогла быть с вами на похоронах тети Алисы, сказала она, - но Джоджи заболела ветряной оспой. У Сэлли она, вероятно, начнется не раньше вторника. Удача, что я смогла приехать к вам! Привет, ребята!
      Бобби и Сьюзан рассматривали Дель со смешанным чувством восхищения и недоверия. Обстановка за ужином была почти непринужденной.
      К концу трапезы Дель стала зевать. Она объяснила, что с некоторых пор у нее выработалась привычка засыпать с курами, поскольку детки ее будят рано на заре.
      Но мадам Брэди не хотела, чтобы Дель ушла, пока она не скажет то, что хотела сказать. Ей предстояло поднять не одну завесу. А гнев не оставлял ее, подталкивая к разговору.
      - Другого случая у меня не будет, - сказала она несколько грубовато всем собравшимся, после того как они перешли в салон. - А посему я хотела бы у вас всех спросить, что происходит в этом доме? С самого утра я из кожи вон лезу, чтобы попытаться все-таки докопаться до истины и узнать, что за козни строят за моей спиной? И поэтому я задаю вам всем вопрос: почему вы держите меня в стороне от ваших секретов? Что такое я сделала, чем заслужила ваше оскорбление, что вы прячете от меня правду?
      - Но мама! - воскликнула Дель, просто ошеломленная. Джефф, покраснев, поднял глаза и уставился на мадам Брэди. Казалось, что все остальные перестали дышать.
      - Тетя Сара, - начал напыщенно Джефф, - если ты считаешь, что мы тебя оскорбляем, то я этим глубоко огорчен. Это - единственное, чего мы совсем не желали бы.
      - Ну тетя Сара, - ласково, с состраданием вставила Карен, - разве вы можете рассматривать оскорблением то, что мы пытаемся не говорить о грустных вещах?
      - Я хочу говорить об этих вещах не потому, что они грустные, - сказала Сара. - Я знаю, что Алиса приучила вас уберегать ее от того, что могло бы ей причинить огорчение. А я не хочу, чтобы от меня что-то скрывали, какими бы ни были эти вещи! И, насколько я себя знаю, я не заслуживаю того, чтобы со мной обращались подобным образом.
      Джефф, казалось, дрогнул, и Карен положила ему на колено свою руку.
      - Ну тетя Сара, - тихо сказала она, - не надо вам так сильно волноваться. По правде говоря, меня удручает, что вы так на все реагируете. Не нужно так. Не так ли, Дель?
      Взгляд ее был обращен к Дель, ища у нее поддержки.
      Но Дель сказала просто:
      - Я вообще не понимаю, что хочет сказать мама.
      - Я - тоже, - заявила Сьюзан, свернувшись клубочком на полу.
      Но мадам Брэди ничуть не смутилась.
      - Я хочу знать, почему вы все время пытаетесь сбить меня с толку своим баловством? По правде говоря, то, что я хочу знать точно, так это: что произошло здесь в понедельник?
      - Дети, - начала Карен, - с ней случился удар, она...
      Но вдруг Бобби, до сих пор буквально висевший на своем стуле, внезапно выпрямился и заявил:
      - Я знаю, что она хочет сказать.
      Мадам Брэди кивнула головой своему неожиданному союзнику. Руки Карен заволновались, желая призвать всех к тишине, но уже говорил Джеффри:
      - Право же, мы сами-то толком не знаем, что произошло... Если мы и предпочли некоторую вероятность скрыть от тебя, то только потому, что она прискорбная и, скорее всего, не имеет под собой никакого основания.
      - Вот, - заключила Карен, - и бесполезно видеть в этом оскорбление. Разве людям наносят оскорбление, когда им хотят засвидетельствовать деликатность? Скажите, Дель, хотите ли вы чего-нибудь еще съесть перед тем, как пойдете спать?
      - Вам не так легко будет от нее избавиться! - бросила Дель с привычным ей задором, горячностью.
      - Боюсь, что да, - подал голос удрученный Джеффри.
      - Ой, Джефф, да ладно! - вступила в разговор Карен. - И вы все! Ну прошу вас, ну хватит. Кончено. Ни сделать, ни знать больше ничего невозможно...
      - Папа, - настойчиво изрек Бобби, - я думаю, ты бы должен нам все сказать.
      - Ты что, нас считаешь неспособными принять удар? - гневно спросила Сьюзан.
      Мадам Брэди кивнула головой, чтобы все видели ее одобрительное отношение. Все, что говорили дети, было ей явно по душе.
      Тогда Джеффри поднял опущенную голову и принужденно процедил:
      - Так вот. Не исключено, что моя мама покончила сама свои счеты с жизнью.
      В тишине, приведшей всех в оцепенение, Дель осведомилась:
      - А что, доктор ничего не может сказать по этому поводу?
      - Нет, - ответила Карен. - Он думает, что она, по всей видимости, превысила дозу своих лекарств. Случайно. Или просто по неведению. Но ему совершенно не известно, что в тот день она была подавленная и потрясенная.
      - Да что ты, папа! - воскликнул Бобби, который теперь уже стоял. - Ты великолепно знаешь, что бабушка наша до этого никогда бы не дошла. Ты ей сказал, что уезжаешь в Европу. Ну и что? Ей уже виделось, как она вволю насладится целой армией сиделок и медсестер, которыми будет командовать, и будет рассказывать любому и каждому, что ты ее "бросил"... Это так, это правда! - заключил он, окидывая всех воинственным взглядом.
      - Мы знаем, что она чрезмерно была избалована, - сказала Сьюзан. - Но ничто не могло ее удручить до такой степени! Ничто!
      - Ой, дорогие мои, - вмешалась Карен. - Поистине это не очень благородно... Вы мучаете своего отца, а здесь наверняка нет никого, кто хотел бы добавить к его горю...
      - Я, правда, не вижу, из-за чего вы все так потрясены, - заявила Дель.
      - Наконец-то здравомыслящие слова! - одобрила Карен.
      - В самом деле, - оборвала мадам Брэди. - Ничего из того, что вы сказали, не заслуживает, чтобы держать это в секрете. Вы считаете, что из-за какой-то причуды она бы добровольно приняла слишком сильную дозу лекарств? Но доктор-то не разделяет этого ощущения. Здесь я не вижу ничего такого, что могло бы побудить вас мне лгать.
      - Но поскольку нет никакой возможности узнать истину, мы и не хотели вас волновать... - сказала Карен.
      - Почему бы и нет? - возразила мадам Брэди громовым голосом. - Я же не моя сестра!
      Племянник посмотрел на нее и сказал:
      - Прости меня, тетя Сара, мы должны были в это сделать. Но ты ведь знаешь, я думаю, что те лекарства, которые она принимала, точно такие же, как у тебя. Ты знаешь, что твои пилюли сильнее ее. Карен тебе об этом говорила, в день твоего приезда, не так ли?
      - Да.
      - Так вот, совершенно очевидно, в понедельник мама дошла до твоей комнаты. Она взяла у тебя флакон с пилюлями и приняла скорее всего слишком большое для нее количество. И пошла она за ними сама, в этом плане никакого сомнения. Ну и нам показалось... после ухода врача... - Джефф начал путаться.
      - В конечном счете, когда мы отдали себе отчет в том, что... мы не хотели, чтобы... мы думали, что... Из-за Бобби, который не видел, как она пересекала лестничную клетку, да и из-за тебя тоже, когда ты меня подбодрила на то, чтобы я ей сказал, что уезжаю... Наконец, потому что мы не были уверены в истине, мы посчитали, что нет никакой причины тебя мучить, сообщая тебе наши подозрения.
      - Подозрения, которые тебя самого мучают, - возразила мадам Брэди.
      Потом она замолчала, пытаясь усмирить свое слабеющее сердце.
      - Вполне возможно, - вновь начал Джефф, стараясь убедить себя самого, - то есть и в самом деле вполне вероятно, что она забыла или даже не знала вообще, что твои пилюли намного сильнее. А может быть, просто потому, что у нее не хватило своих собственных...
      - Мама? - вдруг встревоженно воскликнула Дель.
      Сара Брэди скрючилась на своем стуле, как маленькая, старенькая обезьянка. Вот теперь все заметили ее сердечное недомогание.
      - Мама? - повторила дочь, подойдя к ней.
      - Быстро мои пилюли в моей сумочке, - прошептала мадам Брэди сквозь онемевшие губы.
      - Ой, тетя Сара! - воскликнула Карен. - Энни! Быстро! Стакан воды! приказным тоном, хлопнув в ладоши, крикнула она.
      Она подошла к мадам Брэди, и ее пальцы стали искать пульс. Сара прилагала все усилия, чтобы дышать как можно медленнее и как можно глубже.
      - Вы все! Выслушайте меня! - бросил Бобби. - Я не видел $ис, но, даже если бы видел, откуда мог знать, что должен что-то $дет ь? Почему я был не в курсе?
      Вошли Дель и Энни: одна - с сумочкой, другая - со стаканом воды. Оттолкнув Карен, Дель схватила стакан. Мадам Брэди проглотила пилюлю, запила ее водой, потом издала вздох.
      Через несколько мгновений она сказала:
      - А вы знаете, как ей удалось взять мои лекарства?
      - Ну, мадам Сара, - застонала Энни. - Зачем вам нужно это знать? Это я нашла ваш флакон под ее кроватью после ухода $i рама.
      - А кто, - спросила мадам Брэди, слегка повышая тон, но не поднимая глаз, - кто возвратил флакон обратно в мою комнату?
      - Я, - ответила Энни. - Мадам Карен узнала его. И сказала мне... Господин Конли был так ошеломлен... и тогда они оба мне сказали: "Вот так, чем меньше будут об этом говорить, тем будет лучше". Я тоже не хотела вас тревожить. Энни чуть не плакала. Давайте помолимся небу, что мадам Алиса не совершала этого греха, ну только не это!
      Мадам Брэди встряхнула головой.
      - Скажи, Джефф, - осведомилась она. - Ты в понедельник видел этот флакон, мой флакон?
      - Да, - ответил ее племянник, наклоняясь над ней, очень обеспокоенный. - Не тревожься, забудь это. Нам вообще не надо было бы тебе это говорить.
      Мадам Брэди почувствовала, как кровь снова потекла по жилам, и теперь менее беспорядочно.
      - Забыть я этого не смогу, - сказала она. - Флакон мой был со мной в городе, когда Алиса умерла. Я знаю это.
      - Да нет же, тетя Сара, - возразил Джефф, - это невозможно, он был под кроватью моей мамы.
      - В полдень я очень удивилась, что у меня осталось так мало таблеток, - сказала мадам Брэди окрепшим голосом. А при мне всегда рецепт доктора Крэйна. Поэтому, когда Карен высадила меня у дома своего зубного врача, я зашла в аптекарский магазин господина Фредерикса.
      Воцарилась тишина, и Сара устремила свой взгляд на Карен.
      - Но в этот момент, - сказала Карен, - она должна была... Бедняжка Алиса должна была бы...
      Мадам Брэди вздохнула еще раз. Нет. Невозможно. Умерев, бедняжка Алиса не могла положить под свою кровать флакон.
      - Я себе представляю, - оставив гнев, вымолвила она, - что вы бы так не настаивали на том, что "щадили", если бы вы не заметили на этикетке флакона дату и клеймо аптекарского магазина Фредерикса. Карен, ведь я же вам сказала, что в понедельник мне предстоит совершить одну маленькую покупку!
      Никто не проронил ни слова.
      - Когда Энни нашла его, куда вы его дели? - спросила мадам Брэди беспощадным тоном. - После того, как я, конечно, купила его у Фредерикса. Но в это-то время Алиса уже была мертва от того, что вы заставили ее выпить в полдень, до того, как мы с вами уехали в город и когда вы спускались вниз со своим подносиком.
      - Нет! - закричал Джефф. - Нет! Нет!
      - Если есть еще какие-то секреты, - сказала грустным голосом Сара, не сочтите за труд изложить нам их.
      Через несколько мгновений Карен сказала недовольным тоном:
      - Ее похоронили. Теперь мы можем ехать в Европу. Мы можем все жить не так, как раньше.
      Вдруг кожа ее лица стала буквально мраморного оттенка, а глаза помрачнели.
      - Она готовилась натворить еще кучу всяких кошмаров... Джефф никогда бы этому не воспротивился и как всегда пустил бы все на самотек. От нее было плохо всем, даже ей самой. Вы все знаете, все. А должна была ее выносить я, и при этом целыми днями. Можно сказать, что это - благо для всех.
      Но, казалось, никто не разделял этой точки зрения. Дети, оба, подошли к отцу. Энни пошла и встала за ними. Джеффри Конли смотрел на свою жену, вытаращив от ужаса глаза.
      - Делайте, что хотите, - прошептала Карен, - но сначала хорошенько подумайте. Какой толк может быть от того, что все узнают правду?
      И снова абсолютная тишина.
      Мадам Брэди выпила еще глоток воды, хотя сердце ее уже обрело тот необходимый ритм теперь, когда у нее под ногами была привычная почва и ей не надо было искать то, что от нее прятали.
      - Качество истины, - заявила она, - в самой истине. Алиса меня всегда этому учила.
      Тут вдруг Дель сказала:
      - Я вызову полицию... Это надо сделать. Это я беру на себя. Бедная Карен.
      Роберт Блох
      Бабушкины цветы
      В доме у Бабушки на столе всегда стояли свежие цветы. И это благодаря тому, что Бабушка жила прямо за кладбищем.
      - Ничего так не оживляет комнату, как цветы, - любила говаривать Бабушка. - Эд, будь добр, сбегай-ка быстренько, посмотри и принеси мне что-нибудь красивое... Мне кажется, что я слышала шаги со стороны склепа Виверов... Ты знаешь, где это. Выбери несколько красивых, но только, пожалуйста, не надо лилий.
      Эд тут же мчался, перелезал через ограду в глубине двора я прыгал через старую могилу Патнэма, крест на которой покосился. Он бегал по аллеям, выбирая кратчайший путь между кустарниками и обегая статуи. Эду не было и семи лет, а он уже знал все закоулки кладбища, так как именно там после наступления ночи он играл в прятки со своими маленькими товарищами.
      Эд любил кладбище. Кладбище было лучше, чем задний дворик, лучше, чем старый, обветшалый дом, где он жил со своей Бабулей. В четыре года он проводил большую часть своего времени, играя посреди могил. Кругом росли огромные деревья и кустарники, и столько прекрасной зеленой травы, и тропинок, которые образовывали прямо настоящий лабиринт среди могил и склепов. Над цветами все время летали и пели птицы. Было красиво и спокойно, и никто не присматривал и не беспокоил, не ругал... Но только при одном условии, конечно: нужно было так устраиваться, чтобы не быть замеченным Старым Гринча, сторожем. Но Старый Гринча жил в каменном доме у входа на другом конце большого кладбища.
      Бабушка предостерегала Эда от Старого Гринча, советуя не попадаться на глаза сторожу на кладбище.
      - Он не любит маленьких мальчишек, которые приходят сюда играть, а особенно во время похорон. Посмотреть, как он на все реагирует, так можно подумать, что кладбище и впрямь ему принадлежит. Тогда как, если уж и вправду разобраться во всем, мы единственные, кто имеет больше права пользоваться им, как нам того хочется! Иди туда и играй столько, сколько захочешь, Эд. Только смотри, не попадайся на глаза сторожу. В конечном счете, как я всегда говорю, молодым бываешь только раз.
      Бабушка была великодушна, поистине великодушна. Она разрешала ему даже гулять допоздна и играть в прятки среди могил вместе со Сьюзи и с Джо. Надо сказать также, что она не слишком об этом беспокоилась, поскольку это был вечер и у нее были гости.
      А днем Бабушка почти никогда никого не принимала. Только поставщика льда, мальчика от бакалейщика и время от времени почтальона... А тот, вообще, приходил только один раз в месяц с денежным переводом, который посылала Бабушке пенсионная касса. А так днем в доме в основном были Бабушка и Эд.
      Но уж вечером как раз наоборот. Бабушка принимала гостей. Они никогда не приходили до ужина, а чаще всего прямо к восьми часам; и когда опускались сумерки, они начинали прибывать. Иногда по вечерам это была целая компания. В их числе почти всегда был господин Виллис, а также госпожа Кассиди и Сэм Гэйтс. Приходили также и другие, но именно этих троих Эд помнил лучше всего.
      Господин Виллис был забавным человечком: всегда ворчливый, жалующийся на холод и всегда споривший с Бабушкой из-за того, что он называл "моя концессия".
      - Вы даже и не предполагаете, как здесь может быть холодно, - говорил он, усаживаясь в углу у огня и потирая руки. - Мне кажется, с каждым днем все хуже и хуже. Заметьте, что я особо не жалуюсь, поскольку это не так уж и мучительно, как тот ревматизм, который у меня. Но они могли бы все же казаться меньшими скрягами, учитывая все те деньги, которые я им оставил. Они же выбрали себе что-то там из ели да еще отделанное блестящим хлопком, которое у меня продержалось не более одной зимы.
      О да! Это был скандалист, этот господин Виллис! Вечно он надувал губы, и лицо его поэтому казалось состоящим из одних морщин. И Эду никогда не удавалось разглядеть его, потому что тотчас же после ужина, когда все гости переходили в салон, Бабушка выключала весь свет, довольствуясь только тем, который давал огонек камина. "Эти жалкие вдовьи деньги, которые мне посылают; это не так уж много для меня одной, не говоря уж о том, что со мной сирота!.."
      - Надо экономить электричество, - говорила она Эду. Эд был сиротой; он знал это, но это не пугало его.
      - Думать, что я доведен до такого!.. - вздыхал господин Виллис. - Я, семья которого владела всем этим. Вот уже пятьдесят лет, как все это превращено в луга и пастбища. Ты-то это знаешь, Хэн.
      Хэннэ - это было имя Бабушки: Хэннэ Моз. А дедушку звали Роберт Моз. Умер он давно: погиб на войне, и где был похоронен, Бабушка вообще не знала. Но перед войной он построил для Бабушки этот дом, и у Эда было чувство, что именно этот факт приводил в ярость господина Виллиса.
      - Когда Роберт решил строиться, я дал ему участок, - жаловался господин Виллис. - Это сделано вполне законно, и возвращаться к этому не стоит. Но когда город отобрал у меня все за какой-то кусочек хлеба, это было абсолютно нечестно. И продажные адвокаты осмеливаются прибегать, чтобы лишить вас вашей же собственности, ко всяким историям насильственной продажи! Но так как мне все видится, то я за собой сохраняю право моральное. И не только на этот клочок пустяка, который они мне оставили, но на все.
      - А что вы собираетесь делать? - осведомлялась госпожа Кассиди. Прогнать нас?
      И при этом она начинала смеяться, а Бабушкины друзья делали все тихо, будь они в радости или во гневе. Эд любил смотреть, как смеется госпожа Кассиди, потому что она была толстая и смеялась всем телом.
      На госпоже Кассиди было очень красивое черное платье, всегда то же; она была хорошо накрашена: красивая помада на губах и пудра на лице. Она всегда разговаривала с Бабушкой о чем-то, что она называла вечной темной.
      - Если и есть что-то, чему я не перестаю радоваться, так это моя вечная тема. Цветы так красивы... Они мне дали возможность выбрать те, которые я люблю больше всего. Они занимаются этим даже зимой. А кроме того, со мной они не скряжничали, как с господином Виллисом, это красное дерево, и все резное. Мне хотелось бы, чтобы увидели это. Они не смотрели на расходы, и, скажу я вам, за это им очень благодарна. Да, чрезвычайно благодарна. Если бы в своем завещании я бы и обговаривала, чтобы они мне это сделали, я уверена, они бы мне памятник заказали. Но я считаю, что вермонтский гранит более прост, более строг и в нем больше достоинства.
      Эд не очень понимал госпожу Кассиди, да и вообще он больше любил слушать Сэма Гэйтса. Сэм был единственный, к кому следовало проявлять внимание.
      - Эй, сынок, - говорил он, - иди-ка сядь рядом со мной! Хочешь, я расскажу тебе о сражениях, сынок?
      Сэм Гэйтс был молодым и всегда улыбающимся. Когда он усаживался у камина, Эд садился к его ногам и слушал его потрясающие, восхитительные истории. Когда-то его звали Эйб, поскольку он был не председателем, а адвокатом в Спрингфилде, в Иллинойсе. Ну и там у него была непрерывная война или еще там чего-то...
      - Я хотел бы там пробыть до тех пор, пока все это не кончится, вздыхал Сэм Гэйтс. - Конечно, в 64-м и с той и с другой стороны все знали, как это закончится. После Гетисберга они все "влипли". И, по сути, наверное, хорошо было, что я не ввязался во все их сложности за Реконструкцию, как они это называли. Да, с одной стороны, скорее мне повезло. Не считая уж того, что мне не из-за чего было стареть, женившись и воспитывая семейство, чтобы, в конечном счете, закончить жизнь где-нибудь в уголке, пережевывая пищу беззубыми челюстями. А в общем-то все мы прибываем в один пункт, не так ли, друзья?
      И Сэм Гэйтс скользил взглядом по присутствующим и при этом подмигивал. Иногда Бабушка после его высказываний начинала гневаться:
      - Мне бы не хотелось, чтобы ты говорил подобные вещи, когда тут тебя слушают маленькие ушки! И только потому, что ты любишь компанию и приходишь сюда, потому что дом этот - частичка этих мест, это вовсе не означает, что ты должен вбивать подобные мысли в голову ребенка шестилетнего. Это нехорошо!
      Когда Бабушка не произносила больше ни слова, это было признаком, что она была во гневе. А когда это случалось, Эд поднимался и уходил играть со Сьюзи и с Джо.
      Мысленно возвращаясь к этому уже много лет спустя, Эд не мог припомнить, когда он в первый раз начал играть со Сьюзи, с Джо. Он четко восстанавливал в памяти все моменты игры с ними, но вот другие детали ускользали от него: где они жили, кто были их родители, почему они ждали всегда позднего вечера, чтобы явиться под кухонное окно и позвать его:
      - Эге-ге! Эд!... Иди играть!
      Джо был маленький мальчишка лет девяти, черноволосый и очень спокойный. Сьюзи же была явно одного возраста с Эдом; волосы у нее были белокурые и вьющиеся. Она носила всегда платье все в рюшечках и кружавчиках и следила за тем, чтобы не поставить на нем пятнышка, не испачкать его, в какие бы игры они ни играли.
      Эд был неравнодушен к ней.
      Не день за днем, а ночь за ночью они играли в прятки в тихой свежести огромного, мрачного кладбища, обращаясь друг к другу вполголоса и тихонько смеясь между собой. И сейчас Эд вспоминал, до чего же они были спокойными для их детского возраста. Но тщетно пытался он вспомнить какие-нибудь другие игры кроме игры в "кошки-мышки", в которой нужно было дотрагиваться друг до друга. Он был, однако, абсолютно уверен, что дотрагивался до них, и при этом не мог вспомнить, как это было. Но то, что особенно помнилось, это - лицо Сьюзи, ее улыбка и голос девочки, восклицавшей: "Ой, Эд-ди!"
      Позднее Эд никогда никому не рассказывал то, о чем он вспоминал. Позднее, это тогда, когда начались неприятности. Все началось с того, что из школы пришли какие-то люди и стали спрашивать, почему Бабушка не посылает его в школу.
      Они говорили с ней очень долго, потом говорили с Эдом, и все это - в какой-то путанице. Эд помнил, как плакала Бабушка, а человек в голубом костюме все показывал ей кучу документов.
      Эд не любил вспоминать об этом, так как это было началом конца всего. После прихода этого человека не было больше вечеров у камина, не было больше игр на кладбище, а Эд не видел больше никогда ни Джо, ни Сьюзи.
      Этот человек заставил плакать Бабушку, говоря ей о некомпетентности, о небрежности и о какой-то чертовщине, называемой психиатрическим обследованием, только потому, что Эд сдуру рассказал ему, что играет на кладбище и испытывает удовольствие, слушая друзей, которые приходят к Бабушке.
      - Если я правильно понимаю, то бедному ребенку понарассказывали столько историй, что ему кажется, что он все это видел сам? - упрекал этот человек Бабушку. - Так дольше продолжаться не может, госпожа Моз. Забивать голову ребенку такими патологическими глупостями о покойниках!
      - Да они не мертвые! - возражала Бабушка, и Эд никогда ее не видел, несмотря на слезы, такой разгневанной. - Ни для меня, ни для него, ни для кого из их друзей. Я прожила почти всю мою жизнь в этом доме с тех пор, как эта война Филиппинская отняла у меня моего Роберта, и впервые я принимаю кого-то, кто был бы нам столь чужд. Другие же постоянно приходят к нам и мы делим вместе одну обитель, если можно так сказать. Они не умерли, сударь, и ведут себя как добрые соседи. Для Эда и меня, они, черт возьми, куда более реальны, чем люди вам подобные!
      И хотя он перестал задавать ей вопросы и обращался с ней вежливо, с оттенком подчеркнутой любезности, этот человек не слушал Бабушку. Впрочем, все с этого момента казались вежливыми и любезными, даже другие мужчины и одна дама, которые были с ним и которые пришли за Эдом, чтобы увезти его на поезде в сиротский дом.
      Это был конец. В приюте не было больше цветов каждый день, и хотя Эд был со всех сторон окружен детьми, никто из них не был похож ни на Сьюзи, ни на Джо.
      И дети, не более чем взрослые, были с ним не особенно любезны. Они были всего лишь "так себе". Госпожа Вод, директриса, сказала Эду, что ей бы было очень приятно, если бы он смотрел на нее как на маму, и это лучшее, что она могла сделать после того травмирующего опыта, который он пережил.
      Эд не понимал, что она хотела сказать и что понимала под "травмирующим опытом", а она ему на этот счет объяснений не давала. Она не хотела также говорить ему, что сталось с Бабушкой и почему она никогда не приходит его навестить. И в самом деле, каждый раз, когда он задавал ей вопрос относительно своего прошлого, она заявляла, что ей нечего ему сказать, что для него самое лучшее - это забыть все, что с ним случилось перед тем, как он попал в сиротский дом.
      И постепенно Эд забывал. С годами ему удалось забыть почти все, и именно поэтому он испытывал такую боль, бередя свою память.
      За два года своего пребывания в госпитале в Гонолулу большую часть своего времени Эд отдавал тому, чтобы оживить в памяти события. Ему не оставалось ничего другого делать в том лежачем состоянии, в котором пребывал, да и знал он, что, выходя из этого мира, снова захочется в него вернуться.
      Перед тем как отправиться служить в армию и после сиротского дома Эд получил от Бабушки письмо. За всю свою жизнь он получил всего несколько писем, а посему вначале фамилия "Госпожа Хэннэ Моз", как, впрочем, и обратный адрес, написанный на другой стороне конверта, ничего ему не напомнили.
      А вот содержание письма, всего несколько строк, нацарапанных на квадратном листке бумаги, вызвали внезапный поток воспоминаний.
      Бабушка отсутствовала, она находилась в "санатории", как она сама писала, но вот сейчас уже вернулась и "раскрыла" все их махинации, благодаря которым ты оказался "в их лапах". А может быть, Эд хотел вернуться домой...
      Ничего больше Эд и не желал. Он желал этого отчаянно. Но на нем уже была солдатская форма, и он ждал приказа отбыть, когда получил это письмо. И, конечно, он написал. И написал еще и тогда, когда был далеко, за морями, переслав ей также часть своего жалованья. Иногда приходили Бабушкины ответы. Она ждала его на побывку. Она читала газеты. Сэм Гэйтс говорил, что война - это ужасная вещь.
      Сэм Гэйтс...
      Эд был теперь мужчиной и понимал хорошо, что Сэм Гэйтс был в некотором роде вымышленным персонажем. Но Бабушка продолжала рассказывать об этих вымышленных персонажах: господине Виллисе, госпоже Кассиди, а также о "нескольких новых друзьях", которые приходят к ней в дом.
      "И уж такое количество свежих цветов сейчас, мой мальчик, - писала Бабушка. - Практически не проходит и дня, чтобы не появлялось огромное количество цветов. Конечно, я уже не такая активная, учитывая, что мне уже перевалило за семьдесят шесть, но тем не менее я продолжаю ходить за цветами".
      Письма перестали приходить, когда Эда ранило. И в течение очень долгого периода все прервалось в жизни Эда: для него теперь ничего более не существовало кроме госпитальной койки, доктора, медсестер, уколов каждые три часа и боли. Вот чем ограничивалась вся жизнь Эда... Именно этим, а также попыткой вернуться к воспоминаниям.
      Однажды Эд чуть было не рассказал все психиатру, но вовремя сдержался. Это было не то, что можно было рассказать и быть понятым. У Эда и так было достаточно неприятностей, чтобы быть освобожденным от воинской повинности из-за психического расстройства. Произошло уже столько всего, что Эд и не осмеливался питать слишком большие надежды. Потому что Хэннэ Моз, должно быть, уже исполнилось восемьдесят лет, если...