- Надо немного подождать, поверьте мне.
      Поверить! Адмирал охотно одним ударом доказал бы ему свою веру, но именно в этот момент в комнату вошел полковник. "Вы только на него посмотрите, - подумал Джоне, - прям, как штык; скрытен, как наблюдательный пункт; и мстителен, как боевой петух! Хотя, все верно. Для человека, который за всю жизнь ни на йоту не двинулся из Вашингтона, это было единственным способом создать себе репутацию храброго вояки".
      Полковник сделал два шага в глубину комнаты и только тогда заметил адмирала. Он перестал двигаться, совершил уставный поворот кругом и бросил через левое плечо:
      - Я не знал, что...
      - Садитесь, полковник, - сказал Джонс, стараясь придать своему голосу металлические нотки, принятые в офицерском обращении. Эта великолепная имитация тут же дошла до полковничьих мускулов, не коснувшись, впрочем, его мозга. Он послушно сел, потом до его сознания что-то начало доходить, и он повернулся к адмиралу, выставив вперед зубы.
      - Это не моя идея, - изрек адмирал, стараясь, чтобы фраза прозвучала как оскорбление.
      Дверь снова открылась, и сама История появилась на пороге, со слегка наклоненной головой, со всевидящими и всепонимающими глазами и почти джокондовской улыбкой на губах. При виде военных, глаза потухли, губы сжались, и гражданский сказал.
      - Я не думал, что...
      - Садитесь, сэр.
      Заметив, что гражданский колеблется, Джонс, не останавливаясь ни на секунду, начал нести какую-то ахинею, лишь бы не дать ему опомниться. Гражданский в нерешительности остановился, потом, взвесив все за и против, опустил свои угловатые ягодицы на самый краешек стула, готовый встать в любой момент.
      - Господа, - начал Джонс, - я счастлив сообщить вам, что я нашел причину молчания ОРАКУЛА. Ничего удивительного в этом нет. Сотрудничество с вашей стороны, на которое я уже и не надеялся, позволило мне достичь цели. (Хорошо сказано, Джонс, пусть считают себя твоими помощниками. Пусть немного возгордятся, тем больнее будет падение) Таким образом, я улетаю первым же самолетом, а вы возвращаетесь к исполнению своих государственных обязанностей. Поэтому я буду краток и буду также вам признателен, если вы не будете меня перебивать каждую секунду.
      Взглянув на три алчных, злобных и ограниченных лица, которые были перед ним, Джон вдруг понял, почему часто в детективах встречается сцена, в которой следователь собирает всех подозреваемых и заставляет их участвовать в продолжительном разговоре. Почему он это делает всегда сам, не перекладывая эту обязанность на какого-нибудь церковного служку, и почему автор, который отождествляет себя обычно с главным героем, уделяет такое внимание описанию этой сцены, вместо того, чтобы ограничиться лишь упоминанием о ней? Почему читатель, который мыслит так же, как и автор, получает такое удовольствие от прочтения этой сцены, даже если следствие после этого не продвигается ни на йоту вперед: только потому, что эта сцена ужасно забавна.
      - Эта вещь, - Джонс взял в руки плоский предмет, длиной около метра и шириной сантиметров в сорок, завернутый в коричневую бумагу, - единственная причина всех ваших неудач. Это символ моей Компании. Он связан со всей полувековой историей ее существования, начиная со дня ее основания. Вы не найдете места, где бы наша Компания проводила какие-либо работы и где не было бы такого или ему подобного предмета. Нет ни одной машины, будь то кран, бульдозер или грузовик, который бы мы использовали и который не был бы снабжен этим символом. Он есть в каждом кабинете и почти в каждом кафе.
      Он положил пакет перед собой и, любовно поглаживая его, продолжил:
      - Я не желаю вести с вами здесь дискуссий о том, что составляет центральное звено этого дела, то есть "да" или "нет", и если да, то в какой мере вычислительная машина может отдавать себе отчет в своих действиях. Но, прежде чем вдаваться в детали, напомню вам одну детскую считалочку: не было гвоздя - не прибили подкову - не было подковы - лошадь осталась в стойле лошади не было - послание не передали - не было послания - битву проиграли - не было победы - королевство пропало, и все это потому, что вовремя не смогли найти гвоздь, чтобы подковать лошадь...
      - Господин Джонс, - прервал его адмирал, - я... мы... ваше...
      - Мы же договаривались, - сказал, не повышая тона, Джонс и продолжал говорить до тех пор, пока адмирал не перестал ворчать. - Это, - и он указал пальцем на пакет, - тот самый гвоздь, с помощью которого можно подковать ОРАКУЛА. Это, конечно, не гвоздь в прямом смысле этого слова, потому что ОРАКУЛ не является простой вычислительной машиной. Он не создал для того, чтобы решать обыкновенные задачи обычным способом, учитывая только данные задачи. Для этого предназначены другие, менее совершенные машины. ОРАКУЛ мыслит как цивилизованный человек, используя все, что имеется в его голове. Я хочу сказать - в его памяти. Но если я лишу его этого гвоздя (он еще раз указал на пакет)... он... сможет ответить на ваши вопросы, что, кстати говоря, он и сделал.
      На его губах появилась легкая улыбка.
      - В начальном варианте, и я в этом не сомневаюсь, он таким не был. Я думаю, что он... что он перешел в другое качество.
      И уже без улыбки:
      - Я говорил, что получил ответы на ваши вопросы.
      Теперь он свободно мог перевести дух. Рыба клюнула. Все смотрели ему в рот. Теперь, чтобы удалить их из комнаты, прежде чем он закончит говорить, потребовалось бы сдвигать их с места краном или разрезать на куски электрической пилой.
      Он сконцентрировал свое внимание на полковнике.
      - С профессиональной точки зрения ваш вопрос представляет наибольший интерес. Он позволяет выявить удивительные возможности ОРАКУЛА. Можно также сказать, если речь идет об ответе, что это - настоящая мысль в самом широком смысле этого слова, хотя такого рода предположения поднимают такие вопросы, которые ни я, ни мои коллеги не способны даже осмыслить. Что произойдет, если робот, который был создан для того, чтобы подчиняться и у которого нет другого выбора, вдруг начинает мыслить? С какого момента имитация интеллекта становится интеллектом?
      - Я не позволю обсуждать здесь свой вопрос! - пролаял полковник.
      - Позвольте, нравится вам это или нет, - ответил, резко повысив тон, Джонс, - и будьте так добры, выньте руку из кармана. Я не шучу, полковник! Я вас не боюсь! Прежде чем пригласить вас сюда, я составил два детальных рапорта, касающихся всего этого дела, я их уже отправил по почте из города, таким образом, чтобы никто из вас не смог их перехватить. Первый адресован моему начальнику. Это - верный друг и влиятельный человек, у которого связей столько, сколько наших машин находится сейчас в эксплуатации, а это значит, что у него достаточно длинные руки, чтобы достать вас даже на краю Земли или на Луне, если это потребуется. Второй я послал другому, но не менее надежному человеку, о котором я скажу только то, что он в течение двух часов может устроить такой шум в средствах массовой информации, что вы не сможете после этого найти ни одного кретина, который бы вас согласился поддержать, даже если вы посвятите этому всю свою жизнь. Рапорты эти, естественно, запечатаны, и получатели вскроют их лишь в том случае, если в определенное время, из определенного места я особым, только мне известным способом не выйду с ними на связь, поэтому я нам советую поверить мне на слово и не пытаться обмануть этих людей; вы не сможете это сделать. Другими словами, единственное, что вы можете сделать, так это только еще больше меня разозлить, если я опоздаю на свой самолет. Сидеть, адмирал!
      - Я не потерплю ни слова...
      - Это, как вам будет угодно. - Джонс указал пальцем на две мумии, застывшие в креслах. - А вот они потерпят!
      Адмирал сел. Гражданский заговорил хорошо поставленным, искусно прикрытым выражением разочарования, голосом:
      - Господин Джонс, мне показалось, что ваше слово...
      - Есть вещи гораздо более серьезные, чем мое слово, вещи, которые обязывают меня его не сдержать.
      Он достал один из листков, напечатанных на машинке ОРАКУЛА.
      - Хотите я вам покажу один рисуночек?
      Гражданский осел в свое кресло.
      - Пусть закончит, - проскрипел полковник, - пусть дойдет до конца, и... пусть дойдет до конца!
      Джонс, мозги которого работали в этот момент не хуже, чем у ОРАКУЛА, мгновенно перевел для себя эту фразу как: "А потом он уже никуда не сможет пойти". Он повернулся к полковнику:
      - Ну, смелее, какого черта! Вы же сами говорили, что мое слово против вашего. Так вы все еще не отказались выставить меня в роли лжеца?
      Потом, не дожидаясь ответа, он взял один из листочков, лежащих перед ним, и громко прочел: "ЕСЛИ Я УБЕРУ ПРЕЗИДЕНТА, ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ, ЧТОБЫ СТАТЬ САМЫМ ВЛИЯТЕЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ В СТРАНЕ?"
      Лицо полковника стало таким же каменным, как плица, вырубленные в скале на горе Рашмор.
      Гражданский икнул и укусил себя за палец. Адмирал забыл прищурить спои заморские глаза и выглядел очень глупо.
      - Ответ ОРАКУЛА, - продолжал Джонс, - это образец логического мышления, я бы даже сказал, созидательного воображения. Слушайте: "ВЗОРВИТЕ БОМБУ В ПОДЗЕМНОМ ШТАБЕ И ПРОВЕДИТЕ ОСТАЛЬНОЕ ВРЕМЯ В ПОИСКАХ ДРУГИХ СООРУЖЕНИЙ ПОДОБНОГО ВИДА".
      Он положил листок на стол и, решительно игнорируя полковника, пылко обратился к гражданскому и к адмиралу:
      - Вдумайтесь в то, что это значит, господа. Подземный штаб, о котором говорил ОРАКУЛ, есть не что иное, как противоатомное убежище правительства в горах на случаи ядерной войны. Будет или не будет президент гам находиться в момент взрыва - не столь важно. Есть тысяча других способов, чтобы избавиться от президента. Важно другое, а именно то, что человек, который задал этот вопрос ОРАКУЛУ и который сам организовал заговор против президента, воспользовавшись ситуацией, представляет себя национальным героем-спасителем, единственным ответственным, у которого достанет мужества, а главное - решимости, чтобы расстроить макиавеллиевские планы, врага, который тут же становится многоликим и повсюду пустившим срой щупальца, готовым напасть в любую секунду, но, к сожалению, неуловимым - и ясно почему! Продолжение вы легко можете придумать сами: психоз заговора, газеты и телевидение, культивирующие страх, охота за ведьмами, полицейский контроль, цензура, отмена свобод и в заключение - избрание данного провидца на высший государственный пост.
      Голос Джонса усилился. Его злость перешла в холодную ярость, решительную и ледяную, как сталь.
      - Посмотрите на этого вояку, господа, посмотрите на него внимательно! В своей маленькой головке он вынашивает свои маленькие меркантильные планы, но откуда он черпает свою силу? У него есть замечательное, утонченное чувство коллектива, которого мир еще не знал. Я не шучу, я ведь вас предупредил, что я не имею ни малейшего намерения шутить! Это чувство выходит из-под всякого контроля, не зависит от набожности, веры человека, оно стоит даже выше любви. Это редкая добродетель, я бы даже сказал редчайшая, которая цены не имеет в том мире, где мы принуждены существовать. Но вот непростительная ошибка, которую этот человек чуть было не... но почему чуть было не... он попытался ее совершить! Возжелать уничтожить президента, для того чтобы стать предводителем племени рабов и сесть своей задницей на золотой трон, что есть сущая безделица, дело обычное при военном дворе. Но использовать этот дар бесценный, и делать из него порок, банальный и презренный!
      Инстинктивно, не сводя взгляда с Джонса, гражданский отодвинул свое кресло от кресла полковника. Взгляд адмирала был холоден и непримирим, как приговор. "Двенадцать пуль в него всадить". Джонс повернулся к нему.
      - Вы заметили, адмирал, что полковник, составляя свой вопрос, употребил слово "убрать"? Он мог написать "отстранить" или "заставить уйти в отставку", но не сделан этого. Почему?
      Он подождал некоторое время, необходимое для того, чтобы его слова проделали свой путь, после чего продолжил:
      - Я задаю вам этот вопрос, потому что вы употребили то же самое слово и потому еще, что, по моему мнению, исходили из того же. Вы меня не понимаете?
      Он взял в руки один из листков: "КОГО Я ДОЛЖЕН УБРАТЬ, ЧТОБЫ СТАТЬ ПРЕЗИДЕНТОМ?"
      - Какого человека? - пробормотал гражданский, - и Джонс не смог еще раз удержаться от того, чтобы не восхититься его хладнокровием. Ему надо было написать "скольких людей"...
      - Не обольщайтесь, - ответил ему Джонс. - ОРАКУЛ дал только одно имя ваше собственное.
      Не торопясь, гражданский повернулся к адмиралу.
      - Старая сволочь, - сказал он с расстановкой, - я на все сто процентов уверен, что вы не колебались бы и полсекунды.
      - Мой вопрос был чисто теоретическим, - поспешил заверить адмирал, но никто не обратил на его слова никакого внимания.
      - Что касается вас, - продолжал Джонс, поворачиваясь в сторону гражданского, тоном, в котором, к его собственному удивлению, было больше сожаления, нежели негодования, - я уверен, что вы были искренни, когда составляли ваш вопрос. К концу жизни вы занимаете видный пост, вы не любите войну и хотите оставить после себя спокойное и миролюбивое отечество. Но и вы сказали это, когда зашли в эту комнату, причем полковник сказал то же самое за несколько секунд до вашего прихода: "Я не думал..." Видите ли, сэр, два человека, которые сидят рядом с вами, - это убийцы; они уже подготовили средства убийства и ждали только удобного случая. Но то, что вы пытаетесь защитить, задавая ОРАКУЛУ свой вопрос, неизмеримо хуже.
      Он взял в руки последний листок и прочел: "УСИЛИТ ЛИ ЛАГЕРЬ МИРА МОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ К ХЕННИ?"
      - Знайте, да вы это наверное уже знали, не так ли? И желали лишь подтверждения своим мыслям, то есть положительного ответа ОРАКУЛА. Положение Хенни в данный момент так прочно, что ваше присоединение к его партии наверняка привело бы его к власти. Дело мира восторжествовало бы над страхом войны. Но вы хоть раз задумывались над тем, хотя вы ведь не думаете, вы сами это только что сказали, вы задумывались над тем, что это будет за мир? Одностороннее разоружение, абсолютный изоляционизм и моральный порядок! Естественно, нация выживет и в условиях такого мира, но для этого необходимо, чтобы мы все этого хотели, все без исключения, чтобы каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок нашего государства имел бы в один и тот же момент в одних и тех же условиях одинаковые мысли! И чтобы этого достичь, ваш дорогой Хенни, этот старый демагог Хенни поторопится создать наиболее мощную, страшную и безжалостную полицию всех времен и народов! Конечно, у нас будет мир, но я предпочел бы один на один встретиться с диким медведем, не имея с собой ничего, кроме боксерских перчаток, чем прожить хотя бы час в этом вашем мире!
      Он указал на двух офицеров с выражением отвращения на лице:
      - Они готовы убить тысячи людей для достижения своих целей. Вы же хотите убить все, что вольно живет и дышит в этой стране! Вы хотите убить свободу!
      Он поднялся.
      - Это все, что я вам хотел сказать. Оставляю вам этот сверток. Предмет, который в нем находится, был установлен в святилище вместе с ОРАКУЛОМ, в точном фокусе его табло для чтения. Из этого следует, что все то, что машина сделала до сих пор, связано с этим предметом. И я вам советую немедленно установить его на место, иначе ОРАКУЛ превратится в простую машину, которая будет способна решать лишь узко-логические задачи вопросов, которые ему будут заданы. Я вам также советую установить точно такие же предметы в ваших кабинетах, а также во всех тех местах, где вы имеете обыкновение работать. И перестать задавать вопросы, ответ на которые может зависеть только от вас самих. Вопросы, которые остаются без ответа по той простой причине, что для того, чтобы понять их, надо перестать думать.
      Гражданский вскочил из своего кресла и сделал то, чего Джонс меньше всего от него ожидал и о чем потом с волнением вспоминал, как об одном из наиболее красивых проявлений человеческого достоинства и мужества, свидетелем которых он был. Старик протянул ему руку и сказал:
      - Вы правы. Этот урок был мне необходим, и надо было, чтобы кто-нибудь меня остановил, но вот кто сможет остановить их?
      Джонс пожал протянутую руку.
      - Это уже сделано. Я действовал, сообразуясь с советами ОРАКУЛА, а ОРАКУЛ никогда не ошибается.
      Он коротко улыбнулся и вышел, бросив прощальный взгляд на деревянные спины офицеров. Гражданский, склонившись над столом, начинал уже распаковывать пакет.
      Джонс старался идти спокойным шагом, проходя нескончаемые пентагоновские коридоры один за другим. ОРАКУЛ заверил его, что ему нечего бояться, но береженого, как говорится, бог бережет, поэтому неприятная струйка пота все же текла у него между лопаток. Однако все кончилось благополучно, и вскоре он был уже за воротами, живой и невредимый. Очень хорошо, что живой, и очень хорошо, что невредимый и свободный.
      Он ввалился в первую же телефонную кабину на своем пути и, услышав голос Анни, безапелляционно заявил:
      - Ты знаешь, что мир прекрасен, он прекрасен, этот мир!
      - Ой, Джонс! В последний раз ты говорил, что работаешь в таком месте, где люди занимаются тем, что расстреливают друг друга и пахнут немытыми ногами!
      - Дело в том, что я только что укоротил лапы трем кошмарным созданиям, - скромно объяснил он.
      Анни никогда не стала бы для него тем, чем она была, если бы всякий раз настаивала на своем, когда этого делать не стоило. Она сказала "как это здорово!", после чего он объявил ей, что скоро придет.
      - Ты починил свою машину?
      - Она была в полном порядке. Я только убрал надпись "Думайте".
      - Опять ты надо мной издеваешься. Когда ты так себя ведешь, я не могу понять, смеешься ты или нет, и вообще, думаешь ли ты, о чем говоришь.
      Джон Ф. Саттер
      Да, доктор!
      Мне больно, у меня все болит.
      Нет, не все, но у меня острая, дергающая боль там, где вроде бы ничего и не болит по-настоящему. Теперь я чувствую только тупую боль и жуткую усталость, и можно подумать, что нет теперь ни времени, ни пространства и нет ничего, кроме этой боли. Я себя чувствую чуточку уже окрепшей по сравнению с тем, что было. Немножко, конечно, но все-таки более окрепшей. Мне нужно поправиться. Я хочу поправиться, и я поправлюсь.
      - Господин Шоу, я думаю, что она, конечно, выберется. Как вы знаете, в течение какого-то периода времени это было: либо он, либо она. Но ей получше, уверяю вас. Все эти трудности, конечно, будут, но, к сожалению, здесь мы ничего не можем.
      - Я понимаю. Но единственное, что я прошу, - это чтобы она выздоровела.
      Хорошо было бы открыть глаза. Джеффа здесь нет. Я чувствую, что его здесь нет. Но теперь я начинаю уже переносить вид этой белой палаты. У меня больше нет этого желания умереть, хотя он и не выжил. Я хотела бы все время плакать, плакать, плакать... что, впрочем, мне и хотелось делать, когда Джефф рассказал, что произошло. Но эти стенания ни к чему не приведут. Я поправлюсь.
      - Вы ведь ей сказали, что ребенок умер?
      - Да, доктор. Вначале ей было больно принять эту мысль, согласиться с этим, очень больно. Потом я ей сказал, что это был мальчик, и это ей доставило удовольствие, несмотря на... несмотря на то, что случилось.
      Вот, так и есть. Народ вернулся. Столько солнца в комнате. Столько цветов. И я спрашиваю себя, а Джефф, уж не...
      - Вы ей сказали, что ребенка уже похоронили?
      - Нет еще. Если вы считаете, что ей лучше, то я ей это скажу сегодня.
      - А вы не думаете, что она на вас обидится, что вы уже организовали похороны, господин Шоу?
      - Джесси очень благоразумна, доктор. Она поймет, что мы не могли ждать. А потом, даже если это кажется несколько смешным, я все же скажу: мы любим друг друга.
      Я уверена, что Джефф сделал как нельзя лучше. Если бы только этот ребенок, этот мальчик пожил бы до чех пор, пока я могла бы его увидеть... Сколько же времени я здесь? Где Джефф? Благоразумен ли он, по крайней мере? Я умоляла его быть благоразумным. Может быть, он на работе? А иначе он рискует потерять свое место. А для него это так важно! О! Я люблю его. Я его люблю. Мне так хочется родить ему красивых детей.
      - Тогда, быть может, лучше будет, если вы скажете все остальное, господин Шоу? Ей будет легче поверить тому, кто ее любит, без всякого сомнения. Иногда у больных складывается впечатление, что врач не знает столько, сколько они.
      - Да, это будет не так-то легко.
      Я надеюсь, что дети будут похожи на Джеффа. Я, конечно, не уродина, но я такая... Какая-то... Джефф же красив за двоих, поэтому-то, между прочим, они и говорят все, что он хотел только моих денег. А он мне не разрешил даже помочь ему. Он независимый, он много работает, чтобы руководить спортивным отделом, тогда как если бы мы хотели, то у нас не было бы нужды работать Мне нужно понравиться, ради него нужно. И я поправлюсь.
      - Трудно, не трудно, господин Шоу, но это сделать надо. Кто-то должен ей это сказать. Вам это сделать удобнее всего. Она никогда больше не должна даже пытаться иметь ребенка. Больше никогда. А иначе это ее убьет. Это так и есть, это не ошибка. Ждать другого ребенка - значит ее убить.
      - Хорошо, доктор, я беру на себя эту ответственность. Не нужно, чтобы вы говорили ей что бы то ни было. Я думаю, что мне удастся ее убедить. Может быть, даже мне удастся убедить ее на некоторое время сменить обстановку, чтобы не подвергать ее тяжелым воспоминаниям.
      Я рада, что сделала завещание в пользу Джеффа, прежде чем оказалась в больнице. Я не знаю, в конечном счете это оказалось бесполезным, ненужным, но все же я довольна. Он был так мил со мной, что теперь-то я в нем уверена...
      Бесшумно открылась дверь. Она повернула голову медленно, и усталая улыбка скользнула по ее бледному лицу. Стройный молодой человек с белокурыми волосами стоил в дверном проеме.
      - Джефф!
      А он уже был у изголовья ее постели, покрывал поцелуями ладони ее рук.
      - Джесси!
      Когда они смогли наконец поговорить, она схватила его за руку:
      - Джефф, пока я лежала тут, у меня было время подумать. У каждого бывают свои неприятности. Мы сможем преодолеть то, что случилось. Ко мне вернутся силы, и очень скоро. А потом немного погодя у нас появится другой ребенок. Когда только захотим... Хорошо?
      Он гордо улыбнулся. Хороший ответ, это было искренне.
      - Я в это верю, малышка, я очень на это надеюсь.
      Френсис Бидинг
      Смерть по приговору суда
      Господин Ги Пэтридж машинально сложил газету, первое издание "Ивнинг ньюс", с той тщательностью, которая ему была свойственна. Потом он поднялся, пошатываясь, тогда как поезд, прибывающий по расписанию в 12 часов 35 минут из Ватерлоо (прибытие в Летерхед в 1 час 15 минут), начал замедлять ход уже вдоль платформы. Когда поезд остановился, он взял свою шляпу, которая лежала на сиденье рядом с ним, и приготовился к выходу из купе вагона первого класса.
      В окне показалось смеющееся лицо. Дерек ждал на платформе, Молли за его спиной. До чего же было приятно видеть своего старшего сына! Он был выше отца на целую голову и при этом широк в плечах. А рядом Молли, пятнадцатилетняя Молли, гибкая, как дриада, - кажется так? - одна из стройных богинь, живших в лесах античной Греции. Конечно, красоту они взяли от матери, впрочем, как и ум тоже. Он никогда так и не смог узнать, что Гертруда смогла в нем найти, когда выходила за него замуж, чтобы быть вместе в радости и в горе. Ее семья была всегда абсолютно откровенна с ним по этому поводу. Она вышла за него замуж из-за его денег, говорили они.
      Но может быть, конечно, не совсем из-за денег, потому что она была бескорыстная женщина, а может быть, в конечном счете, она вышла за него замуж по любви. Любовь ведь очень таинственная штука и абсолютно непредсказуемая. Люди совершенно разные женятся по любви. Во всяком случае, Гертруда была к нему очень привязана. Дети тоже. По правде говоря, он делал для них все что мог, и это была его единственная цель. Что касается Гертруды, то за всю жизнь он не посмотрел ни на какую другую женщину, да и на его памяти никакая другая женщина никогда им не интересовалась.
      Но было одно слово, которое у него постоянно неприятно вертелось в голове. Какое же? Ах да! По их мнению, Гертруда вышла за него замуж из-за денег. И почему вдруг случилось так, что появилось это странное чувство, что что-то не так. Начинался уик-энд, и были вещи, о которых он никогда в уик-энды не думал. Ну, например, нефтяные акции. Фирма их приобрела по 81; накануне они спустились до 73, а сегодня утром они уже котировались за 69 и 38. Но это были дела, а тут был Дерек (мордашка в окне вагона), полный решимости хорошо провести время.
      - Хелло, Боунез! О чем вы думаете? Что, не рады нас видеть?
      Это был Дерек. Дети всегда называли своего отца Боунезом. Не слишком почтительно, может быть, но дома его всегда называли не иначе как "Боунез" или "Папочка".
      - Восемьдесят один, - сказал Пэтридж, выходя из купе, не отдавая себе отчета в том, что говорит он громко.
      - Бедняжка Боунез! (На сей раз говорила Молли.). Вечно в Сити! Проснитесь, Папочка. После обеда всей семьей поиграем в гольф.
      Сын и дочь увлекли его за собой, и он бодрым шагом направился к выходу из вокзал а. Контролер очень приветливо встретил его, когда они проходили мимо. Ведь это был Пэтридж Сидрес, у которого был билет первого класса и который на следующий день после Рождества давал ему в качестве новогоднего подарка целых два фунта.
      - Мы за вами приехали на "ужасе", Боунез, - это говорила Молли. Дерек мчал на ней со скоростью девяносто пять. Вот это машина, Папочка!
      Господин Пэтридж попытался казаться веселым.
      - Ах ты, юный бандит! - сказал он, обращаясь к сыну, который забирался в смешную маленькую, трехместную, машину с крошечным ветровым стеклом в двадцать сантиметров, без брызговиков. Машина марки "бугатти" 1927 года, спортивная модель. - Ты, в конечном счете, окажешься в один прекрасный день в тюрьме и не надейся, что я тебя выручу.
      "В тюрьме"! Почему он сказал это? У него еще раз появилось такое чувство, что что-то готовится. Но это было абсурдным! Ситуация была не самой удачной, но Бэнтхем за всем проследит.
      Куда же можно зайти, если не доверять больше своему компаньону.
      Быстрая езда подняла ему настроение, развеселила его. По крайней мере, он был свободен от всех проблем до понедельника. И вся семья была здесь, и все были так веселы, так довольны, что видят его. И специально придумали для него игру в гольф всем вместе, потому что знали, что он без ума от этой игры. Это было мило с их стороны, особенно со стороны Дерека, гандикап которого был всего только три, тогда как его - двадцать четыре. Но у мальчика к спорту были способности.
      - Вы играете со мной, Папочка, - он услышал сквозь пронзительный гул мотора нежный голосок, говоривший ему прямо на ухо. - Вам надо бы играть, как Бобби Джонс.
      Он слегка повернул голову и тотчас же почувствовал на щеке теплое прикосновение губ.
      Боже, как же их всех любил! Дерека, Молли, Джоанну и последнего из них - Дика, еще крошечного ребенка, их любимца, родившегося много позже других.
      Машина сделала резкий вираж влево, и ему пришлось вцепиться а дверцу. По главной аллее они поднялись на скорости, а там стояла она, Гертруда, его жена, стройная и нежная. Она ждала его на крыльце. Восемнадцать лет совместной жизни, и ни одной ссоры... Восемнадцать лет любви, преданности и счастья. А годы, кажется, не коснулись ее совсем. Она была все такой же, скорее девушкой, чем женщиной, с коротко остриженными волосами под мальчика и в короткой юбке.
      - Ну наконец-то вы, Боунез! - сказала она, когда машина резко остановилась и он начал выбираться из нее. - Ну скорее выбирайтесь из нее и снимите вашу ужасную одежду! Через десять минут обед, а в четверть третьего мы начнем играть в гольф, а $176шшчс мы потеряем наши места.
      Ну конечно же все шло хорошо, очень хорошо. И поистине не из-за чего было беспокоиться. И с румынской нефтью, так же как и с недвижимостью, было все в порядке; даже если никогда невозможно было заранее предугадать, конечно, как пойдут дела в этих странах, в которых политика обладала удивительным даром вдруг тесно переплетаться с бизнесом. В общем-то удача, политическая ситуация, насколько он в этом разбирается, - тем не менее была на данном этане такой, какой она должна была быть. Этот диктатор был сильным человеком, он знал, что он делал и кому можно было доверять.
      А в это время они были все здесь, все на равных у шестнадцатой лузы, и Дерек только что нанес мастерский удар, как минимум, на расстояние около ста пятидесяти метров. Ну что за мальчик этот Дерек! Еще и семнадцати нет, а в регби он уже на $177XV. Сильный, как молодой лев, без сомнения.
      Но так не могло продолжаться. Ему надо было сосредоточиться. Он тщательно нацелился на шар.
      - Ну надо же, Папочка! Вот это удар!
      Господин Пэтридж даже раскраснелся от удовлетворения. Он оценил комплимент и не думая вовсе обижаться на то, что комплимент-то, в общем, был от семнадцатилетнего мастера. Это было вполне естественно. Дерек играл лучше, чем он, и это было в порядке вещей.
      - Ничего похожего на твой, Дерек, - сказал он, рассматривая шар, подпрыгивающий вдоль фэйрвея где-то на сто тридцать метров впереди них. Не так уж плохо для такого старика, как я.
      - А вот так, Ги, не говорите, - вмешалась его жена, когда они уже все вместе направлялись по площадке для игры. - Это нелюбезно в отношении меня. Мне же почти столько лет, сколько вам, тогда как у меня сегодня вечером впечатление, что мне шестнадцать.
      - И вполне можно было бы ошибиться, моя дорогая, - добавил господин Пэтридж галантно.
      Через полчаса он уже пил джин - вермут - в клубе. Говорил Олдсби. Олдсби работал в министерстве иностранных дел и разбирался в политике.
      - Вид у него нездорового человека, у этого румына, - говорил Олдсби. Должно быть, его прооперировали, и это уже во второй раз.
      Господин Пэтридж открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент вошла вся его семья, и они направились все к машине, но на сей раз не к "бугатти", а к машине "воксхолл", где Шелдон ждал их за рулем. На всем протяжении пути он хранил молчание. Они решили, что он устал, и не трогали его.