Глава 20

“Чего они там тянут! Почему молчат?” Пальцы Пирсона нервно барабанили по крышке стола. Прошел уже час с четвертью, как кровь новорожденного была доставлена в университетскую больницу. Старый патологоанатом и доктор Коулмен ждали ответа в кабинете Пирсона.

— Я уже дважды звонил доктору Францу, — тихо сказал Коулмен. — Он заверил меня, что сообщит немедленно. Быть может, мы пока решим вопрос об обследовании персонала кухни? — нерешительно предложил он, видя, сколь мучительным является это ожидание для Пирсона.

— Потом, потом. Я ни о чем сейчас не могу думать. Впервые за весь день после разыгравшихся в лаборатории драматических событий Коулмен подумал о состоянии Пирсона. Что испытывал старый врач? Ведь он, Коулмен, при всех обвинил его в невежестве. Пирсон не сказал ни слова в свою защиту. Молчание главного патологоанатома было похоже на признание того, что его молодой коллега оказался более компетентным врачом. С этим нелегко смириться.

Томясь тревожным ожиданием, доктор Дорнбергер ждал в малой операционной родильного отделения.

— Ответа нет? — спросил он у вошедшей дежурной сестры.

— Нет, доктор.

— У вас все готово для переливания?

Сестра наполнила две резиновые грелки горячей водой и положила их под одеяло, которым был накрыт небольшой операционный стол:

— Еще несколько минут, доктор.

Вошел врач-стажер, который должен был ассистировать.

— Вы хотите начать полную замену крови, не дожидаясь результатов анализа, доктор Дорнбергер?

— Мы и так потеряли много времени. У ребенка ярко выраженная анемия, и обменное переливание крови в таких случаях всегда оправданно.

— Кстати, доктор, — заметила дежурная сестра, — вы не забыли, что пуповина у ребенка коротко отрезана?

— Да, благодарю, я помню об этом. — И по привычке пояснил стажеру:

— Когда мы знаем, что новорожденному предстоит переливание крови, мы оставляем пуповину определенной длины. В данном случае мы, к сожалению, этого не сделали.

— Как вы будете делать переливание? — Стажер был пытливым юнцом и вникал во все детали.

— Я произведу надрез над пупочной веной под местной анестезией. Кровь подогрета? — спросил он сестру. — Очень важно, чтобы температура переливаемой крови соответствовала температуре тела, иначе возрастает опасность шока.

Дорнбергер в глубине души понимал, что говорит все это скорее для собственного успокоения, чем для просвещения стажера. Это отвлекало от тягостных мыслей. Для Дорнбергера теперь уже не имело значения, кто виноват. Сейчас он отвечает за жизнь ребенка. Но странная апатия вдруг охватила его, и Дорнбергер прикрыл глаза, почувствовав неприятную слабость. Что это? Головокружение? Это длилось всего лишь секунды, но когда акушер посмотрел на свои руки, они дрожали.

В операционную ввезли инкубатор с ребенком.

— Вам плохо, доктор? — услышал он, словно издалека, встревоженный голос врача-стажера.

Ему хотелось сказать: “Нет”. Незачем рассказывать о том, что он почувствовал несколько минут назад. Но старый врач вдруг вспомнил свое решение — уйти с поста при первых признаках немощи и слабости. Не настало ли это время именно сейчас? Руки все еще дрожали.

— Да, — наконец с усилием произнес он. — Я, кажется, не совсем здоров. Пусть кто-нибудь позовет доктора О'Доннела. Скажите ему, что я не могу оперировать.

В эту минуту старый акушер Чарльз Дорнбергер мысленно и фактически сам дал себе отставку.

Трубку зазвонившего телефона снял доктор Пирсон. Поблагодарив говорившего, он попросил телефонистку немедленно соединить его с доктором Дорнбергером.

— У ребенка резус-конфликт, эритробластоз, — коротко сказал он и положил трубку.

Доктор О'Доннел, только сегодня вернувшийся из Нью-Йорка, направлялся в отделение неврологии на консультацию, когда по внутреннему радио услышал вызов. Его требовали в операционную родильного отделения. Он поднялся на лифте на четвертый этаж.

Слушая докладывавшего ему Дорнбергера, он уже тщательно, как это умеют делать хирурги, мыл руки.

Потребовалось не так много времени, чтобы понять, зачем его вызвали в операционную. Не драматизируя события, но ничего и не скрывая, старый акушер рассказал О'Доннелу все.

О'Доннел едва скрыл, как потрясло его все услышанное. Невежество и небрежность, за которые он тоже отвечает, могли стоить жизни невинному младенцу. “Надо было давно уволить Джо Пирсона, — думал он, — но я не сделал этого, откладывал со дня на день, играл в политику, убеждал себя, что действую разумно, а на самом деле я просто предавал интересы медицины”.

Он взял протянутое стерильное полотенце, вытер руки и дал надеть на них перчатки.

— Ну что ж, можно начинать, — сказал он Дорнбергеру. Крохотное существо, вынутое из инкубатора, лежало на подогретом операционном столе.

Окруженный врачами-стажерами, сестрами и практикантками, О'Доннел начал операцию, привычно объясняя свои действия. Таких операций он провел немало, и движения его были точны и уверенны, голос ровен и бесстрастен. Он работал и он учил.

— Полное замещение крови, как вы, должно быть, знаете, — О'Доннел окинул быстрым взглядом сестер-практиканток, — это, в сущности, процесс медленного сцеживания крови пациента и одновременной замены ее кровью донора. При условии полной совместимости групп крови. Процедура повторяется многократно равными дозами, пока кровь больного, содержащая антитела, не будет замещена свежей кровью донора.

Операционная сестра перевернула бутыль с кровью, закрепленную на подвижной подставке над операционным столом.

О'Доннел взглянул на лицо младенца и с удивлением подумал, что оно отнюдь не безобразно, как это часто бывает у недоношенных детей. Малыш, пожалуй, был хорошеньким. Мысли на секунду отвлеклись — как несправедливо, что все обращено против него, такого слабого и беззащитного.

Минут через двадцать тельце ребенка затрепетало, и он неожиданно подал голос. Это был слабый, беспомощный писк, скорее вздох, но это уже был признак жизни, и глаза присутствующих радостно потеплели — в них появилась надежда.

Но О'Доннел лучше других знал, какой обманчивой бывает надежда. И все же, не удержавшись, сказал Дорнбергеру:

— Похоже, что он сердится на нас. А это уже хорошо.

— Может быть, немного глюконата кальция? — с надеждой предложил старый акушер.

О'Доннел почувствовал, как разрядилась напряженная обстановка в операционной. “Может, мы все же вытащим малыша”. Он помнил еще более невероятные случаи из своей практики. Возможности медицины, в сущности, неисчерпаемы, надо только понять это.

— Продолжаем. — Постепенно, по десять миллилитров, сцеживал он кровь ребенка, заменяя ее другой. Десять, десять, еще десять…

— Температура падает, доктор, — вдруг встревоженно сказала сестра.

— Проверьте венозное давление, — распорядился О'Доннел.

— Слишком низкое.

— Ухудшилось дыхание. Изменился цвет лица.

— Пульс?

— Пульс падает!

— Кислород!

— Температура падает!

— Дыхание?

— Он перестал дышать!

О'Доннел схватил стетоскоп и услышал слабые, еле различимые удары сердца.

— Корамин! — отрывисто сказал он. — Укол в сердце — это единственный шанс!

Беспокойство Дэвида Коулмена возрастало. После звонка из университетской больницы они с Пирсоном попытались заняться просмотром хирургических отчетов, но работа не шла. Мысли обоих врачей были далеко отсюда — в маленькой операционной, где решалась судьба ребенка. Прошел уже час, но известий не было.

— Я зайду в лабораторию. Может, они что-нибудь знают, — поднялся Коулмен.

— Останьтесь. — Это не был приказ. В глазах Пирсона была скорее просьба.

— Хорошо, — удивленно согласился Коулмен. Ожидание порядком взвинтило и ему нервы, хотя он прекрасно понимал, что это ничто в сравнении с тем, что испытывал старый патологоанатом. Впервые Коулмен подумал и о своей моральной причастности. И то, что Пирсон ошибся, а он оказался прав, требуя теста по Кумбсу, не принесло удовлетворения. Он поймал себя на мысли, что хочет только одного — чтобы ребенок выжил. Желание было настолько сильным, что он даже несколько растерялся. Еще ничто не задевало его так глубоко. Он старался объяснить это своей симпатией к Джону Александеру. Чтобы хоть как-то скоротать мучительно тянувшееся время, он стал мысленно анализировать случай. Если у ребенка резус-конфликт, то, выходит, у матери сенсибилизированная кровь. Как же это могло случиться? Во время первой беременности, однако, это не повлияло на ребенка. Кажется, он умер от бронхита. И вдруг догадка сверкнула, как молния. Джон говорил о катастрофе, Элизабет чуть не умерла. Ей делали переливание крови. И кажется, неоднократно. В небольших провинциальных больницах переливание крови нередко делали без предварительного определения резус-фактора, особенно при оказании немедленной помощи. Да и о самом резус-факторе медицине стало известно лишь в сороковых годах. Прошло еще десять лет, прежде чем проверка на резус-фактор стала обязательной для всех больниц. Когда Элизабет попала в катастрофу? Кажется, Джон говорил, в 1949 году. Это было в Нью-Ричмонде. Кто оказывал первую помощь? Откуда Джон знает его отца, доктора Байрона Коулмена? Неужели он? Элизабет переливали кровь неоднократно, от разных доноров. Весьма возможно, что у кого-то из них кровь была сенсибилизированной. Видимо, так. А потом в ее крови незаметно образовались антитела, и теперь, спустя девять лет, они угрожали жизни ее ребенка.

Его отец был старым врачом, он много и честно работал. Было ли у него время следить за новыми открытиями, читать свежие медицинские журналы? Он лечил, как лечили в те времена все врачи в маленьких городках Америки. Молодые врачи, возможно, уже знали о новых открытиях в гематологии, о редких группах крови. А его отец? Он был уже стар и слишком много работал… “Что это я? — подумал Коулмен. — Разве это может служить оправданием?”

Коулмен почувствовал неприятную неуверенность и тревогу. “Не ищу ли я оправдания врачу Байрону Коулмену, который был моим отцом? Вправе ли я судить его так, как судил бы другого на его месте?”

И он почти обрадовался, когда вопрос Пирсона прервал его мысли.

— Сколько это уже длится?

— Всего немногим более часа, — ответил Коулмен, взглянув на часы.

— Я позвоню туда. — Рука Пирсона потянулась к телефонной трубке. — Нет, подождем еще, — вдруг сказал он.

Лоб Кента О'Доннела покрылся крупными каплями пота, сестра то и дело вытирала его марлевой салфеткой. Прошло пять минут, как он начал делать ребенку искусственное дыхание, но жизнь уходила из этого крохотного тельца, и О'Доннел с горечью все больше ощущал свое бессилие. Он понимал, что будет означать эта смерть для больницы Трех Графств. Больница не выполнила свой первейший долг — она не обеспечила правильное лечение и уход этому больному и слабому существу. Врачебная ошибка перечеркнула врачебный опыт и знания. О'Доннел делал искусственное дыхание ребенку и, казалось, пытался вдохнуть в слабеющего младенца все свое страстное желание дать ему победить и выжить.

“Ты нуждался в нас, а мы предали тебя. Ну пожалуйста, попробуем еще разок, вместе. Мы выходили и из худших положений, поверь мне. Не суди нас так строго за этот один наш промах. В этом мире еще так много невежества, косности, предубеждения и халатности. Ты сам убедился в этом. Но есть еще и другое — есть хорошее, прекрасное, доброе, ради чего стоит жить. Так что, пожалуйста, дыши. Это ведь так просто, но как это важно сейчас…”

Руки О'Доннела методично двигались, продолжая делать искусственное дыхание. Ассистент приложил к груди новорожденного стетоскоп. Он долго и внимательно слушал и наконец, отняв стетоскоп, выпрямился. Увидев встревоженный, вопрошающий взгляд О'Доннела, он горестно пожал плечами. Главный хирург понял, что бессмысленно продолжать. Повернувшись к Дорнбергеру, он тихо произнес:

— Боюсь, все кончено.

Их глаза встретились, и О'Доннел вдруг почувствовал, как его заливает горячая волна гнева. Сорвав маску и перчатки, он швырнул их на пол.

— Если я кому-нибудь понадоблюсь, я у доктора Пирсона, — сказал он и вышел из операционной.

Глава 21

В кабинете Пирсона раздался резкий телефонный звонок. Патологоанатом вздрогнул, протянул руку к трубке, но так и не решился ее снять.

— Лучше вы, — тихо сказал он Коулмену.

Коулмен подошел к телефону.

Лицо его оставалось бесстрастным, пока он слушал.

— Благодарю вас, — наконец сказал он и повесил трубку. Посмотрев в глаза Пирсону, он тихо произнес:

— Малыш умер.

Пирсон молча принял это известие. Ссутулившись в кресле, с глубокими тенями под глазами, он казался очень старым и больным.

— Я, пожалуй, пойду в лабораторию. Кто-то должен сообщить Джону, — сказал Коулмен.

И, не дождавшись ответа, оставил Пирсона одного, воплощение немощи и отчаяния.

Джон Александер был один в лаборатории. Он даже не повернулся, услышав медленные шаги Коулмена.

— Все?.. — с усилием произнес он. Коулмен положил ему руку на плечо.

— Да, Джон. Он умер. Мне очень жаль.

Гнев О'Доннела, направленный против Пирсона, сменился глубоким недовольством и презрением к себе самому. Он, О'Доннел, доктор медицины, член Английского королевского и Американского обществ хирургов, главный хирург больницы Трех Графств и председатель ее больничного совета, оказался слишком занятым человеком, чтобы навести элементарный порядок в подведомственной ему больнице. Он, предпочитая от многого отворачиваться, кое на что закрывать глаза, делал вид, что все благополучно, хотя его опыт и совесть подсказывали, что все обстоит далеко не так. Он увяз в хитросплетениях закулисной игры, ужинал с Ордэном Брауном, заискивал перед Юстасом Суэйном в ожидании щедрых пожертвований старого магната, мечтая о новых, красивых зданиях для больницы, в то время как в ней самой у него под носом творилось черт знает что. Теперь больница то ли получит юстасовскую подачку, то ли нет, но цена за нее слишком высока — детский труп в операционной на четвертом этаже.

Перед дверью кабинета Пирсона О'Доннел несколько остыл и взял себя в руки. Гнев сменился усталостью. Он пропустил Дорнбергера вперед.

Пирсон продолжал сидеть в той же позе, в которой оставил его Коулмен. Взглянув на вошедших, он даже не попытался встать.

Дорнбергер заговорил первый. В его тихом голосе не было ни гнева, ни возмущения.

— Он умер, Джо. Ты, наверно, уже знаешь, — просто сказал он.

— Да, знаю, — медленно ответил Пирсон.

— Я все рассказал доктору О'Доннелу. — На мгновение Дорнбергер запнулся. — Мне очень жаль, Джо, но я не мог поступить иначе.

Пирсон вяло махнул рукой. От его былой агрессивности не осталось и следа.

— Ничего, — сказал он почти безразлично.

— Вы что-нибудь хотите сказать, Джо? — спросил О'Доннел ровным голосом.

Пирсон медленно покачал головой.

— Джо! — О'Доннелу вдруг стало трудно найти нужные слова. — Мы все можем ошибаться…

“Нет, это совсем не то, что следует говорить”, — подумал он и, собравшись с мыслями, продолжал уже твердым голосом:

— Если я доложу об этом больничному совету, вы знаете, Джо, что за этим последует. Мы можем избежать ненужных испытаний и для вас, и для нас всех, если завтра в десять часов утра вы сами подадите заявление об уходе.

— В десять, — так же безразлично повторил Пирсон, посмотрев на О'Доннела. — Хорошо, я это сделаю.

В эту минуту в кабинет поспешно вошел Гарри Томаселли. Администратор вошел, даже не постучав, и, видимо, был чем-то взволнован. Он смотрел на Пирсона и лишь потом заметил Дорнбергера и О'Доннела.

— А, Кент, хорошо, что и вы здесь. Прежде чем О'Доннел успел ему ответить, он опять повернулся к Пирсону.

— Джо, через час у меня состоится экстренное совещание всего врачебного персонала. До этого я хотел бы поговорить с вами.

— Экстренное совещание? — резко спросил О'Доннел — Что случилось?

Лицо Томаселли помрачнело.

— В больнице брюшной тиф. Доктор Чандлер доложил о двух случаях. Есть подозрения еще на четыре. Это эпидемия.

Зал совещаний был переполнен. Весть об эпидемии брюшного тифа быстро стала известна не только всему персоналу больницы, но и врачам города. Вместе с нею полз и упорный слух о падении Джо Пирсона, о его уходе в отставку. Собравшиеся шумно обсуждали обе новости, когда в зал вошли Пирсон, Томаселли и Дэвид Коулмен.

О'Доннел уже занял свое место во главе длинного стола. Не было только Чарли Дорнбергера, который также кое-кому уже сообщил о своем намерении уйти в отставку.

О'Доннел увидел входившую Люси Грэйнджер, которая приветливо улыбнулась ему. И вдруг вспомнил, что за все утро ни разу не подумал о Дениз, настолько больничные дела заполнили все его мысли. “Понравится ли Дениз то, что она все же оказалась на втором месте? — подумал он. — Сможет ли она понять и примириться? А Люси?” Ему стало как-то не по себе. Почему он всегда их сравнивает? Мысль об одной сразу же вызывала в памяти образ другой. Нет, сейчас не время для этого, пристыдил он себя. Пора начинать совещание.