…Предыстория ареста несчастного Летемина такова.

Как выяснилось впоследствии, убийцы вместе с 11 жертвами прикончили ударом приклада в голову любимую собачку Ольги Николаевны, Джемми, но почему-то сохранили жизнь спани-элю Джою, любимцу наследника-цесаревича.

«Дверь из прихожей в комнаты, где жила семья, попрежнему была закрыта, – так вспоминал первое утро после убийства Анатолий Якимов. – Но оттуда не раздавалось больше ни звука. Раньше всегда слышалась в их комнатах жизнь: голоса, шаги. В это же время там никакой жизни не было. Стояла только в прихожей, у самой двери в комнаты, их собачка и ждала, когда ее впустят в эти комнаты. Хорошо помню, я еще подумал тогда: «Напрасно ты ждешь.»

Осиротевшего Джоя и подобрал Михаил Летемин:

«Собаку, принадлежавшую Царской семье, по кличке «Джэк», я взял себе, потому что она уже ранее привыкла ко мне, и я просто пожалел ее.»

Соседи же, увидав у Михаила Ивановича не обычную дворнягу, а длинноухого породистого кобелька, стукнули в ВПК – и пропал портной! Джою хорошо, Джоя увезли заграницу, куда-то на ферму, а недолгий хозяин – неужто действительно был расстрелян? И тут наступает очередь для моего второго замечания: конечно, прекрасно, что сын красного комиссара Гелий Рябов с добрым чувством пишет сегодня о погибших Романовых, но неужели нужно, увы, по российской традиции не пересматривать, а просто уничтожать все прежнее и поклоняться тому, что сжигалось ранее? Неужели он не видит, что восхваляемый им Соколов так же уничтожал Летемина, Якимова, Проскурякова и многих других, как сделал это Юровский со своими жертвами по красную сторону фронта? Тот убивал Романовых «как класс», а этот караульных красноармейцев «как класс». Или простые люди, не Романовы, как бы уже и не люди?

Именно так долгое время грешил я на Гелия Рябова, пока в одном из интервью не прочитал его ответа на вопрос, кто же пофамильно входил в команду палачей, «исполнителей»:

«Юровский, Медведев, Якимов, Ваганов, Никулин».

Только тогда понял, что в момент работы над своей документальной повестью Рябов не был знаком с источниками, с материалами следственного дела, а пользовался книгами, прежде всего, Соколова, подпав под обаяние саморекламы юриста: «В пределах права я старался делать все, чтобы найти истину и соблюсти ее для будущих поколений.» Ибо в источниках-то нет ни единого указания на участие Якимова в расстреле. Летемин его не упоминает, Проскуряков тоже, сам Якимов отрицает даже то, что видел самолично убийство… Наконец, на прямой вопрос судьи Сергеева единственному свидетелю, непосредственно находившемуся на месте убийства, Павлу Медведеву, сделанный еще в то время, когда Якимов не находился в руках следствия и Медведев мог не опасаться его подвести, последовал категорический ответ:

«Разводящего Якимова при самом расстреле не было.»

Но сначала – кем он был до службы в ДОНе, этот разводящий караулов Анатолий Якимов?

Из крестьян Пермской губернии, токарь, в 1917 году добровольно ушедший на фронт. Ранен, комиссован по ранению, вернулся в Екатеринбург, поступил на металлическую фабрику Злоказова и был приглашен как «авторитетный рабочий» на службу в охрану своим же злокаэовцем, – Авдеевым.

Мотивы для перемены работы у него оказались житейские:

«Пошел я на охрану ради заработка. Я тогда был все нездоров и больше поэтому пошел: дело нетрудное,»

Но лгать он не собирался:

«Вы спрашиваете меня, почему я пошел караулить царя? Я не видел тогда в этом ничего худого. Как я уже говорил, я читал разные книги. Читал я книги партийные и разбирался в партиях. Я, например, знаю разницу между взглядами социал-революционеров и большевиков. Те считают крестьянство трудовым элементом, а эти буржуазным, признавая пролетариатом только одних рабочих. Я был по убеждениям более близок к большевикам, но я не верил, что большевикам удастся установить настоящую правильную жизнь их путями, т е. насилием. Мне думалось, и сейчас думается, что хорошая, праведная жизнь – когда весь народ путем просвещения поймет, что теперешняя жизнь не настоящая. Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел царя и думал, что его надо держать в заключении, вообще под стражей, для охраны революции, до тех пор, пока народ не расудит и не поступит с ним по делам его: был он плох, виноват перед Россией или нет. И если бы я знал, что его убьют так, как его убили, я бы ни за что не пошел его охранять. Его, по моему мнению, могла судить только вся Россия, потому что он был Царем всей России. А такое дело, которое случилось, я считаю делом нехорошим, неправедным и жестоким. Убийство же всех остальных из семьи и того хуже. За что были убиты его дети?»

Якимову мы обязаны самым подробным описанием убийства, сохранившим свою историческую ценность даже сегодня, после публикации «Записки» Юровского. По его словам, сдав дежурство в ночь на 17 июля, он пошел спать и был под утро разбужен криками соседей по казарме, находившимися в ту ночь на охране в саду ДОНа Клещевым, Брусьяниным, Дерябиным и Лесниковым. «Главным образом рассказывали Клещев с Дерябиным, взаимно дополняя рассказ друг друга…» Кстати, самое суровое обвинение, которое содержится в актах против Якимова, – особое мнение присутствовавшего при допросе прокурора Шамарина: он считал, что Якимов на самом деле «видел преступление своими глазами, не решаясь, как и Медведев, признать собственой вины: был при убийстве и наблюдал картину его.» Признаюсь, мне, неспециалисту, видимо, недоступна мудрость юристов, ведших следствие: какая же вина заключалась в том, что был и наблюдал, причем согласно материалам дела – безоружным!

Но сам Якимов уверял, что просто слышал рассказ четырех свидетелей. Вот что он расказал следствию о событиях ночи с 16 на 17 июля 1918 года в Доме особого назначения:

«В два часа ночи на посты приходили Медведев с Добрыниным и предупреждали их, что в эту ночь придется стоять дольше двух ночи, потому что будут расстреливать Царя…

В скором времени… в нижние комнаты вошли люди… Впереди шли Юровский и Никулин. За ними Государь, Государыня и дочери (далее он всех позднее убитых перечисляет по порядку). Наследника нес на руках сам государь. Сзади за ним шли Медведев и «латыши», т е. те 10 человек, которые были выписаны из чрезвычайки. Из них двое русских были с винтовками.

Когда они были введены в комнату… разместились так: посредине комнаты стоял Царь, рядом с ним на стуле сидел Наследник, а по правую руку от Царя, справа от Наследника стоял доктор Боткин. Сзади них, у стены, стояли Царица с дочерьми. В одну сторону от Царицы стояли повар с лакеем, а по другую встала Демидова. В комнате, справа от входа в нее, находился Юровский. Слева от него, как раз напротив двери… стоял Никулин. Рядом с ним, в комнате же, стояла часть «латышей». «Латыши» находились и в самой двери. Сзади них стоял Медведев.

Такое расположение названных лиц я описываю со слов Клещева и Дерябина. Они дополняли друг друга. Клещеву не видно было Юровского. Дерябин видел через окно, что Юровский что-то говорил, маша рукой. Он видел, вероятно, часть его фигуры и, главным образом, руку Юровского. Что именно говорил Юровский, Дерябин не мог передать. Он говорил, что ему не было слышно его слов. Клещев же положительно утверждал, что слова Юровского он слышал: он говорил – я это хорошо помню – что Юровский сказал так Царю: «Николай Александрович, ваши родственники старались Вас спасти, но этого им не пришлось, и мы принуждены Вас расстрелять.»

Тут же, в ту же минуту, за словами Юровского раздалось несколько выстрелов. Стреляли исключительно из револьверов. Ни Клещев, ни Дерябин, как я помню, не говорили, что стрелял Юровский. Им, как я думаю, этого не видно было из-за положения Юровского в комнате. Никулин же им хорошо был виден. Оба они говорили, что он стрелял. Кроме Никулина, стреляли некоторые из «латышей». Стрельба, как я уже сказал, происходила исключительно из револьверов. Из винтовок никто не стрелял.

Вслед за первыми же выстрелами раздался, как они говорили, «женский визг», крик нескольких голосов. Расстреливаемые стали падать один за другим. Первым пал, как они говорили, Царь, за Ним Наследник. Демидова же, вероятно, металась. Она, как они оба говорили, закрывалась подушкой. Была ли она ранена или нет пулями, но только по их словам, была она приколота штыками одним или двумя русскими из чрезвычайки.

Когда они все лежали, их стали осматривать и некоторых из них достреливали и докалывали. Но из лиц Царской семьи, я помню, они называли одну Анастасию как приколотую штыками…

Кто-то принес, надо думать, из верхних комнат несколько простынь. Убитых стали завертывать в эти простыни и выносить во двор через те же комнаты, через которые их вели на казнь. Со двора их выносили в автомобиль… Это уже видели Брусьянин с Лесниковым… Всех их перенесли в грузовой автомобиль и сложили всех в один.

Из кладовой было взято сукно. Его разложили в автомобиле, На него положили трупы и сверху закрыли этим же сукном. Кто ходил за сукном в кладовую, не было разговора. Ведь не было у нас, как сейчас, «допроса». Кабы я знал раньше, мог бы спросить.

Шофером на этом грузовике был Сергей Люханов: именно его называли Брусьянин с Лесниковым…. Вместе с трупами уехал сам Юровский и человека три «латышей», но русских «латышей» или нерусских – не знаю: не допытывались мы.

Рассказы Клещева, Дерябина, Брусьянина и Лесникова были столь похожи на правду и сами они были так всем увиденным потрясены и поражены, что и тени сомнения ни у кого не было, кто их слушал, что они говорят правду… Дерябин прямо ругался за такое дело, называл убийц мясниками, он говорил про них с отвращением. Брусьянин не мог вынести этой картины, когда покойников стали вытаскивать в белых простынях: он убежал со своего поста на задний двор.

В один из последующих дней или сам Медведев, или же кто-либо с его слов говорил мне, что увез Люханов трупы за Верх-Исетский завод. Автомобиль шел лесистой местностью. Почва пошла по мере следования автомобиля мягкая, болотистая, и автомобиль стал останавливаться: колеса его тонули. С трудом, но все-таки автомобиль дошел до места, где оказалась заранее вырытая яма. В нее положили все трупы и зарыли. Я прекрасно помню, Лесников говорил, что лопаты Юровским брались с собой из дома Ипатьева, когда он поехал с трупами.

Я вам говорю сущую правду. Ничего ни я, ни другие злоказовские рабочие с вечера не знали о предстоящем убийстве… Допускаю вполне, что Медведев мог звать своих из казармы убирать комнаты. Также могу допустить, что Стрекотин в ночь убийства стоял на посту у пулемета в нижней комнате, где мимо него носили трупы. Юровский мог приказать Медведеву поставить сюда надежного человека из пулеметчиков, каким и был Стрекотин.

Рассказ об убийстве Царя и его семьи на меня подействовал сильно. Я сидел и трясся. Спать уже не ложился, а часов в 8 утра отправился к сестре Капитолине… На душе было страшно тяжело, потому к ней и пошел я, чтоб поговорить с близким человеком… Вероятно, в виду моего расстроенного вида, она подумала, что картину убийства я видел своими глазами. Я не называл ей число полученных Демидовой штыковых ран: 32. Это не так. Дерябин говорил, что ее ударили штыком раз тридцать.

…18 июля вывозились вещи из Ипатьевского дома… Шофером был Люханов, а в автомобиле вывозил вещи сам Белобородов.

…Только одно сам наблюдал из жизни Царской семьи: они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели они Херувимскую песнь. Но пели они и какую-то светскую. Слов ее я не разобрал, а мотив был грустный, это был мотив песни «Умер бедняга в больнице военной». Слышались мне одни женские голоса, мужских ни разу не слыхал.

… Еще из жизни Царя припомнился следующий случай. Однажды пришел я в комендантскую и застал там Никулина и Кабанова. Никулин при мне спросил Кабанова, о чем он разговаривал на прогулке с Царем. Кабанов ответил, что Царь спрашивал его, не служил ли он ранее в кирасирском каком-то полку. Кабанов, по его словам, ответил утвердительно и говорил, что действительно в этом полку служил и однажды был на смотру, который тогда производился Царем. И Никулин, и Кабанов тогда еще удивлялись памяти Царя.»

Капитолина, его сестра, показала, что «вид у брата был измученный, и он очень волновался… Сцены расстрела были так ужасны, что брат несколько раз выходил на улицу освежиться» (это и дало повод для реального предположения, что он видел убийство из сада или же, что кажется вероятнее, находился в доме позже, когда Медведев собрал солдат из казармы для уборки комнаты и переноски трупов).

Все виденное произвело на Якимова такое впечатление, что он «при освобождении Перми (белыми. – М. X.) отстал от большевиков, не желая более следовать за ними и состоять в их партии… и вступил в ряды правительственной армии (Колчака. – М. X.), находился во время задержания по Глазовскому направлению», солдатом 1-й роты 1-го Пермского стрелкового полка.

Арестовали его на передовой 2 апреля 1919 года, а через полгода и два дня, 4 октября, «заключенный Анатолий Александрович Якимов, обвинявшийся в убийстве Государя Императора Николая II, был все время в одиночной камере, где и умер от чахотки.

Начальник иркутской окружной тюрьмы А. Федоров».

Так я убедился, что Гелий Рябов не был знаком с материалами дела (иначе знал бы, что Якимов, равно как и Медведев, не был расстрелян, а умер в одиночке от болезни). Он включил Якимова в число расстрелянных, потому что узнал, что 32-х-летней обвиняемый скончался в тюрьме через полгода после ареста. Нормальному писателю-юристу в голову не пришло, что его былой коллега Соколов из как бы «порядочных» людей мог предъявить обвинительное заключение солдату собственной армии и заморить его в тюрьме лишь за то, что тот, предположим, видел убийство (а по его версии – лишь слышал о нем). Но Рябов прочитал, что Якимову было «предъявлено обвинение по содержанию постановления от 11 сего мая… Возраст во время совершения преступления (курсив мой. – М. X.) – 31 год» – и ему в голову не пришло, что нет оснований ни для постановления, ни для обвинительного заключения, и оба эти документа сегодня кем-то изъяты из томов следственного дела, кем-то, кто мог опасаться, как будет выглядеть Соколов, если историки получат возможность сравнить исчезнувшее постановление с другими документами дела.

Но как примерно обвинительное заключение в адрес Якимова могло бы выглядеть, попробуем установить, пользуясь методом аналогии. Ибо в следственном деле сохранилось другое обвинительное постановление, направленное против еще одного Соколовского «цареубийцы», 17-илетнего Филиппа Проскурякова.

…Здесь я позволю прервать течение исторического сюжета, чтобы объяснить читателю, почему придаю такое важное значение формулировкам обвинительных документов дела. Это, по-видимому, общее свойство многих людей моего поколения: процитирую, например, поразившее меня описание аналогичных впечатлений Алексея Мурженко, отсидевшего в 60-80 гг. три срока (в общей сложности 23 года) по политическим делам. Вот как он описывает свое первое знакомство с обвинительным заключением:

«Сначал я ждал грубости, избиений, а когда увидел, что в КГБ не бьют, решил, что на меня и моих друзей смотрят, как на сынов Отечества, впавших в заблуждение. (Их «Союз свободы разума» сомневался в начале 60-х годов, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». – M.Х…)

Кризисом стало чтение в камере обвинительного заключения. Первые же строки обвинения меня ошеломили. Дочитав до середины, почувствовал, что трясусь, как в лихорадке. Никогда в жизни не испытывал такой трясучки… В этом документе меня шельмовали как заклятого врага, вступившего в борьбу с советской властью не на жизнь, а на смерть, стремившегося подорвать общественный и государственный строй СССР, ликвидировать ЦК, и жаждущего разрушить и уничтожить все народные завоевания. В один час обвинение разрушило фантастический мир, и я узрел, где я живу.»

При чтении обвинительного заключения в адрес Филиппа Проскуркова я почувствовал примерно то же самое, что Алексей Мурженко. Но – изложу по порядку.

Филипп Проскуряков вовсе не походил на Якимова. «Грамота плохо давалась», из ученья у кузнеца ушел: «Очень тяжелая работа». Стал было учиться на электромонтера, но 9 мая услыхал от товарища на базаре, что комиссар Мрачковский набирает охрану для царя. «И отец, и мать не советовали мне идти в охрану, отец говорил: «Не ходи, Филя, одумайся», но мне охота была посмотреть на царя.» (Ему не исполнилось тогда 17-и.) Павел Медведев объяснил: платить будут четыре сотни, «надо будет стоять на посту и не спать. Вот только эти условия он мне и сказал. Я тут же записался.

Приблизительно в первых числах июля… заступил в начальники Юровский, этот самый, которого вы сейчас показываете мне на карточках. Помощником его был Никулин… Спустя приблизительно неделю… внизу дома Ипатьева поселились «латыши». Их было приблизительно человек десять… Несколько раз я видел большевика Белобородова, который приходил в дом, должно быть для проверки, как живет Царская семья. Мне, по крайней мере, Медведев сказывал, что для этого он приходил в дом… Вместе с Белобородовым приходил в дом еще какой-то человек. Ему было лет 35, роста невысокого, среднего, коренастый, плотный, волосы на голове косые, рядом, усы маленькие, черные кверху, бороду брил, щеки после бритья отливали чернотой. Отличался этот человек большим брюхом… Всегда я видел их приходящими вместе. Должно быть, они были оба главные какие-нибудь.»

Генерал Дитерихс немедленно идентифицировал «пузатого» с евреем Голощекиным – кто же еще у чекистов был главный? С описания Фили и дан в его книге портрет облвоенкома. Но когда Соколов предъявил Проскурякову карточки для опознания, тот категорически показал на… изображения Петра Ермакова. Генерал мог бы сам догадаться: либо Голощекин сидел в Кремле, на квартире у Свердлова, разрабатывая там жидомасонскую интригу, либо ходил с Белобородовым в дом Ипатьева в Екатеринбурге. Но ему хотелось того и другого сразу!

«Убийство произошло в ночь со вторника на среду… Кончив дежурство, мы со Стоновым пошли попьянствовать на Водочную улицу, д. 85. Напились мы со Стоновым денатурату и под вечер пришли домой. Медведев увидел, что мы пьяны и посадил под арест в баню. Мы там и уснули. В три часа ночи к нам пришел Медведев, разбудил и сказал: «Вставайте, пойдемте».

У Стонова были часы, он тогда посмотрел на них. Было именно три часа.

Привел он нас в нижние комнаты дома Ипатьева. Там были вое рабочие-охранники дома Ипатьева, кроме стоявших тогда на постах. В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма… в стенах, полу были удары пуль… Штыковых ударов нигде в стенах комнаты не было видно. Там, где в стенах и на полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь. На стенах она была брызгами и пятнами. На полу маленькими лужицами. Были капли и лужицы крови во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из этой комнаты (sic. – М. X.), и во дворе к воротам, на камнях… Увидев все это, я стал распрашивать Медведева и Александра Стрекотина – что произошло? Они мне сказали, что расстреляли всю Царскую семью и всех бывших с нею лиц, кроме мальчика.

Медведев приказал нам со Стоновым убирать комнаты. Стали мыть все полы, чтобы уничтожить следы крови. В одной из комнат было штук 4-5 метел… По приказанию Медведева Кронидов принес из-под сарая, со двора, опилок. Все мы мыли холодной водой и опилками, замывали кровь… Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой работе принимали участие все рабочие, кроме постовых (видимо, и Якимов. – М.Х.)… После уборки Медведев посадил нас в баню – досиживать арест.»

В деле нет ни единой улики и показания, опровергающей хотя бы одно слово из показаний Проскурякова. А теперь прочитайте обвинительное заключение «стремившегося к истине» юриста:

«Обсудив вышеизложенное и приняв во внимание:

1) что данными дознания и следствия Проскуряков достаточно изобличается как соучастник вышеописанного злодеяния

2) что преступление его было предусмотрено 13 и 2-й частями 1454 статьи Уложения о наказаниях (убийство с заранее обдуманным намерением, совершенное несколькими лицами по предварительному соглашению! – М. X.)

постановил:

крестьянина Сысертского завода Филиппа Полиевктова Проскурякова привлечь к следствию в качестве обвиняемого в том, что в ночь на 4 июля (17 н ст.) в г. Екатеринбурге по предварительному уговору с Яковом Юровским, Прокофием (sic-! – М. X.) Никулиным, Павлом Медведевым и другими, следствием не установленными лицами, с заранее обдуманным намерением лишить жизни отрекшегося от престола Государства Российского Государя Императора Николая Александровича (далее следует список всех убитых в ДОНе. – М. X.)….

– Слушайте! Слушайте!

…согласился на учинение вышеуказанного злодеяния и, по выполнении ими такового, принял участие в уничтожении следов преступления: замывал кровь на полу и стенах дома Ипатьева и переносил трупы убитых в грузовой автомобиль…

Судебный следователь Н. Соколов».

(Помните, когда Проскурякова привели в дом, уже тянулись кровавые пятна от полуподвала до ворот?)

Бруцкус обвинял Николая Соколова и его присных в самом очевидном: в том, что из-за фантазий и клевет юриста могут пострадать люди его народа, евреи. Говоря по правде, я не думаю, что евреи могли на самом деле хоть как-то пострадать именно по наветам Соколова: не он, так какой-нибудь другой антисемит, в любом случае придумал бы необходимую ложь по делу. Когда замалчивать реальную роль Белобродова стало невозможно, а Соколов все-таки не решался обозначить его евреем, так кто-то другой раскрыл, что председатель Уралсовета на самом деле носил фамилию Вайсбард. Сидел бы на месте Свердлова Калинин, ну, так объявили бы, что все организовал Зиновьев-Апфельбаум, что тот еврей, что этот, какая разница (назвал же Пагануцци в 1981 году главным виновником в среде чинов Чека еврея Урицкого из Петрограда, а не поляка Дзержинского, его босса в Кремле). Не было бы на месте казни Юровского, кто-нибудь написал бы про Никулина не «по-видимому, русский», а, скажем, так: «Прокофий Никулин, более известный под именем Гирша» (потому что он был не Прокофием, а Григорием, и среди большевиков его звали Гришей.) Докажите, что Гриша не Гирш!

Для тех, кто решит, что я, обуреваемый национальными комплексами, что-то преувеличиваю, процитирую, например, журнал русских монархистов США «Нива», номер за октябрь 1978 года, первым попавший в руки,. «Раввин Самуэль Рабинович предвидел в своем докладе на особом совещании раввинов в Будапеште 12 августа 1966 года (самое место и время для особого совещания раввинов! – М. X.) некий другой вариант судьбы гоя в будущем иудейском царстве, вплоть до полного уничтожения белой расы, до ее искоренения» (стр. 29). Но это, так сказать, писал автор, некто г-н В. Криворотов, а вот мнение профессора-редактора г. Н. Ваулина: «Многие эмигранты помогают диссидентам, поклоняются солженидынскому идолищу… То ли еще будет, если мы, как стадо баранов, будем поклоняться вермонтскому идолищу поганому, благословляющему зверя апокалиптического» (стр.38): последнее является комментарием к «снимку», где Солженицын в окружении В. Лакшина, В. Твардовской и других сотрудников «Нового мира» 60-х гг. благословляет в гробу покойного Сталина в мундире генералиссимуса.

Подобные типы не нуждались в сочинениях Соколова, они и без него все и всегда знали, Он был одним из них – еще и не самым худшим в их компании, говоря по совести.

Но подобные господа только начинают с клеветы против евреев, а на практике всех людей, включая собственных соплеменников, считают травой. За что погиб в камере

34-летний доктор Сакович, за легкомыслие? За что погубили 36-летнего Летемина? Что кобелька цесаревича пожалел? Почему заморили в тюрьме 32-летнего Якимова? Какая судьба постигла 17-летнего Проскурякова (о ней нет никаких данных ни в деле, ни в книгах Соколова и Дитерихса)?

На примере этого следствия, на своей исторической деляночке, я наблюдаю и анализирую, почему в историческом споре за судьбу России победили красные, а не белые. Сакович, Якимов, Летемин, даже беззаботный Филя Проскуряков разочаровались в красных иллюзиях, они перешли к белым как восстановителям справедливости. (Вот показания Проскурякова, к примеру: «Я вполне сам сознаю, что напрасно не послушал отца-матери и пошел в охрану… Сделал же я это по глупости и молодости. Если б я теперь мог чем помочь, чтоб всех, кто убивал, переловить, для этого бы все сделал.»).

И чего же они, и миллионы им подобных, дождались от белых «освободителей»?

Лев Троцкий с присущей ему дьявольской самоуверенностью, которую австрийский министр граф Чернин назвал «наглостью, присущей его расе», однажды высказался: мы, мол, большевики, целый год (как раз 1919) не подавляли крестьянских восстаний: «За нас это делал Колчак». А вот что излагал в секретном меморандуме от 7.XI. 1919 на имя директора военной разведки США его главный специалист по Сибири подполковник

Р. Эйхельбергер:

«Самая значительная слабость Омского правительства состоит в том, что подавляющее большинство населения находится в оппозиции к нему. Грубо говоря, примерно 97% населения Сибири сегодня враждебно относится к Колчаку.

Подход реакционной группировки… характерен непримиримостью – все, кто находится в оппозиции, объявляются большевиками. Делая следующий шаг, эта группа, ссылаясь на преступления, совершенные большевиками в России, заявляет, что все большевики должны быть физически уничтожены.

Русский крестьянин… наставляя своего сына, насильно мобилизованного в колчаковскую армию, говорит ему: наши деревни сожжены, наше добро разграблено, сбыт нашей продукции невозможен… Точно так же, как царское правительство в прошлом довело массы до последней черты, что и породило большевизм со всеми его ужасами и иррациональными теориями, точно так же и сейчас колчаковское правительство способствует росту большевизма… Год назад в Сибири большевизм переживал период спада, русские устали от войны, и если бы в этот момент группа добропорядочных людей сумела бы дать людям твердое и справедливое правительство, большевизм в Сибири умер бы естественной смертью. Сегодня, я полагаю, большевиков в Сибири стало в 10 раз больше, чем год назад.»

Любопытно, что мировоззренческую, философскую формулу белогвардейской «непримиримой» позиции подполковник-американец увидел в высказывании британского генерала-монархиста Нокса: «Русские – свиньи.» (По его словам, правительство Колчака многие считают в Сибири правительством Нокса».)

Я вижу, как следователь, считающийся еще одним из лучших, забирает с фронта солдата-добровольца и замаривает его до смерти в камере; расстреливает другого, виновного лишь в том, что он накануне убийства стоял в карауле; держит год в одиночке 17-летнего юнца (это уж мы точно знаем), виновного в том, что по приказу командира он мыл пол в расстрельном полуподвале; довел ни разу им не допрошенного врача до смерти в камере – все эти деяния были Соколовым совершены не против евреев, в которых, скажем, сей юрист провидел Мирового Врага (дадим ему режим наибольшего благоприятствования), а против коренных русских людей, даже не против красных русских, а против белых русских. (А скольких прекрасных русских людей он погубил, тех, кого я тут не помянул.) И зная теперь это, я не удивляюсь, что подобные «борцы» были на десятилетия загипнотизированы большевистским успехом, Чекой, РОСТой, «походом 14-и держав» (у них эти мифические 14 держав назывались «жидомасонской гидрой»), послепобедными обещаниями (Колчак обещал созвать Учредительное собрание, перестреляв уже выбранных туда депутатов) – и, естественно, они проиграли большевикам, неутомимым в свежести людям от земли или портняжной иглы, всерьез поверившим в историческую миссию и неукротимым в жажде обладания властью, им по первости она еще казалась сверхсладкой.

А если кто-нибудь возразит, что слишком уж я снисходителен к людям, убитым господином Соколовым, что они вольно-невольно, но содействовали гибели Романовых, а я – в качестве чужака-семита не в силах почувствовать, что же есть гибель суверена для матушки-России, ну тогда напомню последнюю дошедшую перед убийством волю этого самого суверена:

«Nous ne voulons pas qu'ils souffrent a cause de nous, ni vous pour nous. Surtout au nom de Dieu evitez I effusion de sang» («Мы не хотим, чтобы они из-за нас или вы ради нас страдали. Самое главное, ради Бога, не проливайте крови.»)

В отличие от перечисленных выше свидетелей, начальник Ипатьевской охраны Павел Медведев являлся тяжким преступником.

Но раз уж попал я на стезю адвоката дьявола, позвольте высказаться и в защиту преступника. Чехов, эталон писательской совести, сказал, что дело писателя – быть адвокатом человеков, прокуроров хватает без нас.

…Первого коменданта Дома особого назначения – Шуру Авдеева зачем-то вызывали в ту ночь «на исполнение», видимо, был он, как говорится, на подхвате, в качестве человека испытанного и верного, тем более, что шофером похоронного грузовика служил его же человек, Люханов. Вот показание мирового судьи Томашевского: 17 июля утром пришел Авдеев к родственнику и в его, Томашевского, присутствии рассказал о только что совершившемся убийстве:

«Во время рассказа комиссар Авдеев волновался и плакал.»

(«Странная вещь сердце человеческое вообще». М. Лермонтов.)

Показание «гражданки из дворян» Зинаиды Микуловской:

«Под давлением насилий, выразившейся в арестах и слежках члена Чрезвычайной комиссии Константина Васильевича Коневцева я сошлась с ним и была с ним в интимных отношениях. Он был мне противен… Помню, что за день, за два до объявления об убийстве Государя Императора Коневцев днем, часа в четыре, зашел ко мне на квартиру и сообщил, что большевики убили бывшего Государя. Мне показалось, что, говоря это, у Коневцева были на глазах слезы, он как-то отвертывался от меня.»