– Вы хотите сказать, что и меня могут убить?

Заславский криво улыбнулся. Я вынул документ.

– Товарищ Заславский, вам очень полезно прочитать его, и прочесть внимательно.

Заславский неохотно взял мой мандат и прочитал.

– Так вот, ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы, поступающие наперекор инструкциям Москвы по-своему, они жестоко поплатятся… Начальника отряда пришлите ко мне».

Из предосторожности Яковлев тут же вызвал навстречу экспедиции резервную группу из Тюмени во главе со своим помощником Петром Гузаковым и одновременно предупредил начальника екатеринбуржцев Гусяцкого (у Касвинова он Бусяцкий): «Если что-нибудь случится, вы будете расстреляны.»

В том месте воспоминаний Яковлева, опубликованных в свердловском журнале «Урал», где описаны его впечатления от семьи Романовых, стоит многоточие – либо это пропуск публикатора, либо сам Яковлев не хотел на Соловках подробно описывать сюжет. И единственное место, где он мельком коснулся «самочувствия груза», – это описание их отъезда утром 26 апреля:

«Обитатели дома все были на ногах. По всем углам слышались вздохи и всхлипывания. Дочери Романовых и весь их придворный штат вышли на крыльцо. Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорожными движениями крестил дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы. Каждый ее жест, каждое слово говорили, что не нужно показывать своей слабости «Красному врагу». Она попыталась еще раз показать характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению.

– Садитесь, куда приказывают, – и с того момента она всю дорогу хранила упорное молчание».

Не мог же комиссар объяснять ей, что в дороге их поджидают убийцы и он обязан по должности сидеть рядом с ее мужем, чтобы затруднить задачу преступников.

В остальном проявил деликатность к узникам: увидев, например, что царь одет в одну шинель, приказал принести ему еще и плащ; удовлетворил просьбу Алекасандры Федоровны взять слугу. Это было непросто – пришлось долго пересаживать путников. Позволил он взять и много багажа по просьбе царицы, над чем иронизирует Касвинов: мол, раскапризничалась барыня!

Клавдия Битнер показала следователю, что, встретив царя утром у повозки, Яковлев отдал ему честь.

Наконец готовы были «ужасные тарантасы, из которых один только имел покрытие (это были так называемые «кошевы», сани на длинных дрожжинах, – такой вид повозок Яковлев выбрал потому, что не знал, будет дорога в распутицу еще санной или уже колесной. – М.Х.). Во дворе было немного соломы, которой мы застелили пол. Лица опухли от слез. Мы все старались скрыть наше горе и держать себя спокойно. Было такое чувство, что если кто-то сорвется, мы все не выдержим и заплачем. Государь с женой были спокойны и собранны. Было видно, что они готовы на любые жертвы, даже на собственную гибель, если Бог в Его непостижимой мудрости сочтет это нужным для блага страны… Я пошел к мальчику в комнату: он лежал на постели и плакал. Через пару минут мы услышали шум колес. Княжны пошли к себе, когда они проходили мимо комнаты брата, я слышал, как они всхлипывали» (Пьер Жильяр исполнял в это время обязанности воспитателя наследника).

Ровно в 4 утра Яковлев попрощался с царскосельскими стрелками. «Очевидно, Керенский произвел специальный подбор этих статных, сильных красавцев, большинство с открытыми, чистыми русскими лицами», – вспоминал он. Ехать предстояло свыше 200 верст. «Холодно, серо и ветрено, – записала в тот день в дневник Александра Федоровна. – Дорога кошмарная, земля замерзшая, грязь, снег, вода доходит лошадям до пояса, тряска жуткая, всю ломит… Переночевали в доме, который раньше был магазином, спали по три человека в комнате. Мария (великая княжна, поехавшая с родителями – М. X.) на полу на матрасе». Через Иртыш ехали по пояс в воде, через Тобол лошади не могли уже идти, люди перебирались пешком по залитому водой настилу, через Туру по кладке шли вброд.

Ямщик Севастьянов потом рассказывал: «Царь все гутарил с Яковлевым, да спорил, да про политику, и про все такое прочее, наседал на него прямо страсть как, прямо-таки прижимал на лопатки.»

Яковлев об этом почему-то не пишет… Зато в его мемуарах есть эпизод, совсем не отраженный на страницах следственного дела: «Не доезжая нескольких станций до Иевлево, мы встретили Петра Гузакова. Его тройка была вся в пене, с ним находился какой-то незнакомый мне красноармеец… Он сообщил мне тревожные вести, полученные от перебежчика из отряда Гусяцкого. Нам в пути угрожала большая опасность. Гузаков… предложил мне расспросить Неволина (видимо, фамилия перебежчика? – М. X.). Мы с Гузаковым стали обсуждать дальнейший план действий: с момента прибытия в Тюмень мы будем в полной безопасности, подъезд к Екатеринбургу тоже сумеем обезопасить. Самое серьезное – добраться до Тюмени…

– Обрати внимание на Авдеева, – предупредил Гузаков. – Имей в виду, он играет двойную роль… Ведет какие-то переговоры с друзьями Заславского.

– …Уверен, что он по своей трусливости никакого вреда, кроме мелкой пакости, мне не сделает. Пусть болтается.

В Иевлево мы приехали поздно вечером. Гузаков окружил арестованных тройным кольцом. Несколько красноармейцев с ручными гранатами находились начеку. Гузаков, Касьян, Зенцов и я дежурили беспрерывно, Ночь прошла спокойно».

После прочтения многозначительного, с явными умолчаниями рассказа Яковлева мне вспомнились свидетельские показания в деле, вначале казавшиеся ложными, как, наверно, всем, кто читал их в деле до меня, – все, рассказанное судье Сергееву бывшим уральским комиссаром здравоохранения – врачом Саковичем.

Мне кажется, генерал Дитерихс мечтал сделаться литератором.

Во всяком случае, получив материал для великолепного документального сюжета, восемь томов дела о цареубийстве, он понял, что настал миг вожделенный для исполнения интеллектуальных мечтаний дальневосточного Воеводы. И начал повествование беллетризованной сценкой: белые освободители вступают в изнасилованный комиссарами Екатеринбург, все радуются, а двое обывателей не радуются… Ждут возмездия за преступления: красноармеец Михаил Летемин и врач Николай Сакович. Этакая художественная проза в представлении генерала!

Хотя читателю сразу приходит в голову: но почему же эти преступники не уехали из города? Товарищи Летемина по караулу в ДОНе все уехали, а он нет; все коллеги Саковича по Уральскому совету эвакуировались, а он остался. Чтобы поджидать неминуемого белого возмездия?

Николай Арсеньевич Сакович, 34-х лет, врач, офицер, человек правых убеждений (по некоторым сведениям, до революции – член «Союза русского народа»), любитель женщин и вина, первым в дивизионе запевавший в компании «Боже, Царя храни» (показания его командира), в декабре 1917 года вступил в правительственную тогда партию левых эсеров. И сразу как профессионал-медик сделал политическую карьеру: стал областным комиссаром здравоохранения. Стиль работы новых товарищей ему не понравился, и когда врач узнал, что к Екатеринбургу подступают войска Учредительного собрания, охотно остался их дожидаться, полагая, что самый страшный его грех при прошлом режиме – неохотное оформление справок, освобождавших «буржуев» от окопных работ. Судя по протоколу, оскорбился, когда бравые офицеры при аресте польстились на его деньги.

Так вот, член Уралоблисполкома (по должности) врач Сакович показал следователю, что никакого обсуждения вопроса о цареубийстве в июле 1918 года в Екатеринбурге вообще не было. Красочно описанные в СССР эпизоды («с утра 12 июля 1918 года заседает в здании Волжско-Камского банка исполком Уральского совета… Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов полны страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается судьба бывшего царя… Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполком единогласно утверждает приговор») – все это, если верить Саковичу, оказалось на поверку исторической беллетристикой, возбужденной у авторов чтением французских сочинений о заседаниях Конвента.

Саковичу в 1918—1919 годах никто не поверил, его показания казались самоочевидно ложными – чтобы выгородить самого себя от обвинения в соучастии. Но в свете сегодняшней исторической информации думается, что он говорил правду.

Врач ведь не отрицал: обсуждение цареубийства в Уралсовете происходило – причем в его присутствии. Он только уверял следователей, что было это не в июле, когда царя убили, а в апреле, когда его только еще везли в Екатеринбург:

«…я был очевидцем отвратительных сцен: например, был возбужден вопрос, кем не упомню, чтобы устроить при переезде бывшего царя крушение. Вопрос этот даже баллотировался, было решено перевезти бывшего царя в Екатеринбург. Помню, случайно узнал, что… центром большевистской власти было ясно сказано, что за целость б. Государя екатеринбургские комиссары отвечают головой… Там были Белобородов, Голощекин, Сафаров, Тунтул, Войков, всего человек 7 или 8…»

Николай Соколов вообще ни разу не допросил Саковича: слишком показания того не совпадали со следственной версией. По словам Дитерихса, «доктор Сакович умер в июне 1919 года в Омской тюрьме от скоротечной чахотки. Он умер в тот самый день, когда за ним прибыл караул для отвода его на допрос к следователю Соколову» (т.1, стр. 36), меньше, чем через год после ареста.

Но теперь, прочитав недосказанные, темные намеки в воспоминаниях Яковлева о «большой опасности», которая грозила его спецэкспедиции, мы начинаем понимать, что Сакович, видимо, открыл следствию правду: екатеринбургские комиссары вотировали в узком кругу покушение на царя в пути. Эту информацию Яковлев и получил, видимо, от перебежчика из екатеринбургского отряда и, добравшись до железной дороги, вызвал с тюменского вокзала к телеграфу Свердлова:

«Подробно изложил ему создавшуюся обстановку и попросил дальнейших указаний. На телеграфе я пробыл около 5 часов, пока определенно не сговорился со Свердловым, который дал мне инструкцию немедленно ехать в сторону Омска.»

Вот и разгадка «загадочного образа действий» комиссара: по дороге к Екатеринбургу его собирались взорвать, и он испросил приказа у начальства добраться до центра другим, менее опасным путем (через Омск шла южная железная дорога к его, яковлевскому, оплоту, на Уфу).

Яковлев был весьма доволен своим хитроумием: как он конспиративно устроил поворот спецпоезда с западного направления на восточное! В его нападках на Авдеева, насмешках на ним чувствуется, однако, не прошедшая с годами обида – ибо простак-то Авдеев обошел его… Хотя поезд останавливался только для набора воды, Авдеев каким-то непонятным способом успел дать телеграмму в Екатеринбург. Председатель Уралсовета Белобородов немедленно разослал «всем, всем» телеграмму, объявившую Яковлева изменником, похитившим Николая II!

Возле Омска «вся линия была усеяна вооруженными людьми.

– Я чрезвычайный комиссар ВЦИКа Яковлев, мне нужно видеть председателя Омского совета товарища Косарева.

– Здесь он, здесь, – толпа расступилась.

– Антон, ты ли это? – воскликнул удивленно подошедший Косарев.

– Здоров, Владимир! – узнал, наконец, я старого товарища, с которым мы были вместе в партийной школе у Горького на Капри. – Скажи, дружище, чего вы так ощетинились?

– А это против тебя, контрреволюционер, – захохотал Косарев. И действительно… то и дело встречались вооруженные отряды… повсюду угрожающе зияли дула пулеметов.»

О разговоре со Свердловым рассказано нарочито скупо: «Получив от Свердлова приказ немедленно воротиться (в Екатеринбург. – М. X.), мы с Косаревым поехали в Совет».

К сюжету со Свердловым еще вернемся, а пока последуем за поездом Яковлева. Он за сутки добрался до Екатеринбурга. Царь записал в дневник: «Все находились в бодром настроении» – Романовы, бедные, опасались, что комиссар собирался депортировать их за границу, радовались оставлению на родине!

Вот поезд прибыл на пятую платформу екатеринбургского вокзала.

«Когда нас увидели, стали требовать вывести Николая и показать им («как вышло, что население о нашем предстоящем приезде было уведомлено, мы не знали», – вскользь бросил Яковлев выше.) В воздухе стоял шум, то и дело раздавались крики: «Задушить их надо! Наконец-то они в наших руках!» Беспорядочные толпы начали надвигаться на состав. Я… для острастки приготовил пулеметы. Сам вокзальный комиссар… издали громко закричал мне: «Яковлев! Выведи Романова из вагона! Дай я ему в рожу плюну!»

– Приготовить пулеметы!

…Толпа отхлынула, но… тот же вокзальный комиссар исступленным голосом вопил:

– Не боимся твоих пулеметов! У нас против тебя пушки приготовлены!

…действительно шевелились жерла трехдюймовок».

От боя Яковлев спасся маневром на путях – поезд умчался на станцию Екатеринбург-2 (Шарташ).

Туда и прибыли автомобили с главными комиссарами области: Белобородовым, Голощекиным, Дидковским. «Наша встреча была чрезвычайно суха. Видно, Москва дала им хорошую головомойку – это чувствовалось на каждом шагу».

Яковлев передал им пленников и потребовал официального аннулирования телеграммы об объявлении его изменником. В тот же день состоялась «трехчасовая перепалка» (Р. Пайпс):

«Эсеры и Белобородов с Дидковским старались поставить вопрос так, точно я являюсь подсудимым, тогда как я пришел требовать аннулирования телеграммы. Страсти разгорались… но обычное благоразумие товарища Голощекина одержало верх, и решено было вернуть мне «исторический документ». (Яковлев имеет в виду расписку Совета, что тот Романовых принял и претензий к нему не имеет),

«Сидя на облучке, мы мирно беседовали с Голощекиным, – продолжает он, – и разбирали все подробности. Наконец, он не выдержал и сказал:

– Ваше счастье, Яковлев, что Ленин за вас. Все ваши действия он считает правильными. – Он крякнул, помолчал, а потом дружеским тоном добавил:

– Эх, Яковлев, революционность вы все-таки потеряли.

…Наша встреча со Свердловым носила очень дружеский характер… Совнарком признал мои действия правильными и тут же назначил меня главнокомандующим Самаро-Оренбургским фронтом.»

По рассказу Яковлева видно, что он в пути получил два взаимно исключающих приказания от Свердлова: первое – ехать на Омск (с поворотом оттуда на запад, на Уфу) и второе, через сутки после первого, – повернуть обратно на Екатеринбург.

Почему решение избавить Романовых от убийц, готовых, как было точно известно Москве, истребить семью, было ею отменено? Кто направил Романовых в дом Ипатьева?

Почему хотели гибели Николая II екатеринбургские комиссары, описал Пайпс: «Больше всего они опасались восстановления монархии. И не из-за каких-то отвлеченных идейных соображений, а из страха за собственную жизнь. Они рассуждали, подобно Робеспьеру, призывавшему Конвент в 1793 году приговорить Людовика XVI к смертной казни: «Если невиновен король, значит, виновны те, кто его свергли». Неудивительно их желание избавиться от Романовых как можно скорее».

Но почему кремлевские власти им уступили? Судьба самого Николая была бы той же самой, в какую бы точку России его ни доставил Яковлев по приказу Свердлова: иного исхода не допускала психология большевизма. Но у женской части семьи, в случае появления ее, скажем, в Москве, возникал шанс на спасение.

В сентябре 1918 года полпред в Берлине А. Иоффе вел там переговоры об обмене уже три месяца как убитой Александры Федоровны на Карла Либкнехта. А месяцем раньше Георгий Чичерин и Карл Радек, курировавший в его наркомате германские дела, заговаривали об освобождении членов семьи в обмен на передачу им Лео Тышки (Иогихеса), третьего после Либкнехта и Розы Люксембург лидера германских крайне левых (компартии Германии еще не существовало).

Убийство в Екатеринбурге в конечном итоге обернулось и убийством Карла Либкнехта, и убийством Лео Тышки – всего через 6-9 месяцев после Ипатьевского полуподвала. Сегодня не нужно долго доказывать, что люди, равнодушные к гибели противников, были равнодушны к гибели и тех, кого называли «своими».

Предлагая Яковлеву «доставить груз живым», Свердлов, конечно, имел в виду вышеуказанные варианты с обменом. Кто же или что же заставило изменить это решение и направить Романовых в логово убийц – Екатеринбург?

Яковлев пишет, что по поводу его миссии Свердлов совещался особо с Лениным. Голощекин сказал ему, что в эти роковые сутки с екатеринбуржцами разговаривал Ленин. Только он и пользовался властью менять решения Свердлова.

Но зачем Ленин это сделал? Осторожный тактик, он потому и стал самодержавным повелителем большевистской вольницы, что умел рассчитывать возможные варианты событий куда тоньше, чем его атаманы, свободные от морально-юридических

«буржуазных» ограничений, но зато не слишком быстрые разумом.

Чего добивались атаманы? Убийства. Они не доверяли беспощадности и твердости «мудрого Старика».

Благодаря преданности и хватке Яковлева вождь обошел вассалов на повороте и мог высадить Романовых в любой удобной для него точке России. Это был, казалось, для него очевидный вариант. Но великий мастер революции выбрал другой, куда менее очевидный.

Получить узников себе для торговли с немцами – неплохо. Но и оставить их в руках уральских убийц – тоже сулило ему немалые, хотя более дальние выгоды.

Во-первых, цареубийство, которого Ленин желал больше любого – Дидковского или Голощекина, можно будет задним числом записать на уральский счет. Можно будет, например, покарать цареубийц и тогда избавиться – вместе с Романовыми – от политической ответственности за гибель семьи. (Это на случай поражения и возможной в будущем просьбы об убежище, скажем, в Швейцарии. Участие в бессудном убийстве могло быть расценено бернским правительством как уголовное преступление, и тогда Швейцария выдавала преступников России – так был выдан Сергей Нечаев, лидер «Народной расправы» и убийца студента Иванова).

Во-вторых, ликвидируя убийц-оппозиционеров (левых коммунистов и левых эсеров), Ленин укреплял базу собственной власти в стране и мире: вот какая судьба, оказывается, постигает тех, кто не слушается человеколюбивого Ильича!

Кому подобные мои расчеты покажутся литературными домыслами, напомню один широко известный и один мало известный факт.

Широко известный заключается в том, что если бы в 1935 году Лев Троцкий случайно не занес в дневник слова Свердлова о решающей роли Ленина в вынесении приговора, то многие бы и 72 года спустя считали этого осторожного мастера революционной тактики чистым от обвинений в убийстве женщин и детей царской семьи. Г. Иоффе, например, до сих пор пробовал продавать эту версию читающей публике.

Мало известный факт состоит в том, что 17 сентября 1918 года, всего через 2 месяца после убийства, в Перми открылся судебный процесс 28 левоэсеровских депутатов Уральского совета, обвиняемых в… незаконном убийстве членов царской семьи. Упоминаемые в книге М. Дитерихса «участники вынесения приговора» некие депутаты Уралсовета Грузинов, Малютин, Яхонтов и две женщины, Апраксина и Миронова, были признаны виновными в умышленном убийстве и немедленно казнены. Левые же коммунисты после августа 1918 года вышли из оппозиции и преданно служили Ильичу, потому их оставили в героях Октября. Иначе Белобородов, Голощекин, Сафаров и Ко – восседали бы на той же скамье подсудимых.

Логично предположить, что в силу вот этих дальних расчетов своего вождя екатеринбургские комиссары получили в удел семью Романовых и отправили в Дом особого назначения царя, и величественную внешне и мучительно застенчивую на самом деле царицу (Яковлев вспоминает, как часами она в коридоре вагона ожидала минуту, когда там никого не будет, чтобы пройти в туалет), и великую княгиню Марию, пробовавшую свои чары на Яковлеве, чтобы узнать наконец, куда их везут. («Везет Машке на комиссаров», – шутили сестры после получения от нее с дороги письма, припомнив, что она была любимицей Панкратова).

Всех пассажиров этих автомобилей ждет в будущем насильственная смерть: пленников – от рук чекистов, шоферов П. Самохвалова и С. Загоруйко от рук белых контрразведчиков, комиссаров – в застенках ежовских и бериевских молодцов.

Отправимся пока в другую сторону, чтобы завершить сюжет с комиссаром Яковлевым. О его чувствах по дороге в Москву можно догадаться по телеграмме, отправленной в тобольскую часть его отряда, охранявшую цесаревича и его сестер:

«Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю».

В Москве он получил приказ возглавить Самаро-Оренбургский фронт (против отступавшего Дутова) – «от Троцкого», стрельнул Дитерихс, видимо, справедливо. Но вспыхнуло чешское восстание, и его переназначили командующим формируемой Второй армией красных. В энциклопедии «Гражданская война» в статье «Вторая армия» значится такой список: «Командующие: В. В. Яковлев (настоящая фамилия К. Мячин) – до 26 июня 1918 г. (изменник); Ф. Е. Махин – 26 июня-2 июля (изменник); А. М. Харченко – 3-4 июля (изменник)». Не везло Второй армии на командующих! Правда, про преемника Яковлева-Мячина, Махина, я прочитал у Г. Иоффе, что, будучи политэмигрантом в Югославии, он там вторично стал командармом (генерал-лейтенантом) – в Югославской народно-освободительной армии, воевавшей под командованием Тито против гитлеровцев.

…Осенью, после падения красной Уфы, комиссар Второй армии как-то оказался в тылу у белых. (Г. Иоффе намекает, что «был заслан», но это невероятно, учитывая столь высокое положение в военной иерархии.) И вскоре к управляющему внутренними делами Директории пришел офицер с сообщением: «Крупный большевик перешел на нашу сторону, поскольку изжил идею большевизма.»

Эсеровский министр де-факто обещал, что «ни суда, ни мести не будет», и через неделю офицер явился к нему с Яковлевым.

«Тяжело читать его заявление», – пишет Г.Иоффе: Яковлев объяснил, что, скрываясь в тылу белых в крестьянских избах, он как социалист-народник пришел к идее созыва и власти Учредительного собрания.

Вот как излагает его судьбу следователь Николай Соколов:

«В дальнейшем с ним поступили неразумно и неосторожно. Он тут же был арестован и отправлен в Омск в распоряжение военных властей. Не дали надежного караула, и он вместо генерал-квартирмейстера штаба Верховного Главнокомандующего, по ошибке якобы конвоира, попал к некоему полковнику Зайчеку, возглавлявшему в Омске контрразведку генерального штаба. Здесь он и пропал. У Зайчека не оказалось абсолютно никаких документов на Яковлева».

А вот комментарий Бориса Бруцкуса:

«В этих словах Соколова, как в зеркале, отражаются и колчаковская, т. е. ближе дитерихсовская система управления, и нравственная личность самого Соколова. Об акте самого подлого и предательского убийства Соколов пишет: «Поступили неразумно и неосторожно»… Яковлев был убит в контрразведке… Не было никакого труда для Соколова, ставленника Дитерихса, расследовать со всей точностью причины, обстановку и виновников этого гнусного предательства. Но Соколов ограничился отпиской: «Здесь (в контрразведке) он и пропал».

Так вот кого разумел судья Сергеев в рапорте на имя Колчака, докладывая об уничтожении в контрразведке важнейших свидетелей! Давайте посмотрим на ситуацию так, как она смотрелась глазами обоих – Соколова и Бруцкуса. Яковлев перешел к белым в трудное для них время (к октябрю сданы противнику Казань и Самара, Симбирск и Сызрань). Перешел, следовательно, по убеждениям, под честное слово: «Не мстить». Его увозят в контрразведку, и вот единственная бумажка, которую человек Соколова, поручик Б. Молоствов, добыл после его бесследного исчезновения:

«По ошибке конвоира Яковлев был передан в распоряжение полковника Зайчека 2 января 1919 года, и следы его в дальнейшем теряются. По тем же сведениям, Яковлев предлагал за свое освобождение 500 тысяч рублей.»

Все. «Нужно ли злейшему врагу Белого движения создать более ужасную картину, чем та, которая нарисована рукой самого Соколова» (Б. Бруцкус). Соколов не сомневался, что человек, попавший в Военно-политический контроль и там исчезнувший, может быть далее обнаружен лишь по ту сторону Добра и Зла!

Но Яковлев попал в руки не идейных отечественных, а буржуазно-прогнивших чешских контрразведчиков. Деньги они взяли, но и повели себя, как подобает деловым партнерам: дали ему возможность вместе с женой бежать за границу – в Харбин.

Там вослед Константину Мячину исчез и Василий Яковлев.

Зато появился Константин Стоянович. В 20-х годах в Китае работал один из самых талантливых агентов Коминтерна Михаил Бородин (Грузенберг), ставший политическим советником и личным другом Сунь Ят-сена, одним из отцов-основателей первой политической партии Китая, Гоминьдана. А помощником Бородина стал… Константин Стоянович, начальник его информбюро (разведгруппы?). Был тогдашними китайскими властями («милитаристами») арестован, сидел под расстрелом, освобожден по требованию советского консула в Шанхае.

После чего решил вернуться в СССР, ибо зачем же родина его спасла, если считала в чем-то виноватым? Далее – история, описанная, к примеру, много раз в «Архипелаге ГУЛАГе»: патриот вернулся на любимую родину и, как пишет Г. Иоффе, «революционные заслуги были засчитаны ему в качестве смягчающего обстоятельства». Не расстреляли, значит… На Соловках он и набросал свои осторожные воспоминания об экспедиции 1918 года. Потом, с Белбалтлага, писал жене: «Думаю закончить свою карьеру в области слезниц… У дедушки Калинина (тогдашнего «президента», формально обладавшего правом помилования – М. X.) имеется громадный запас хорошо отпечатанных слезниц. Ты еще не успеешь подумать написать ему слезницу, а он тебе, пожалуйста, ответ: «Отказать». Давай, Лелька, бросим это бесполезное дело.» Но кто-то вмешался: освободили «за самоотверженную работу на строительстве Беломоро-Балтийского канала им. И. В. Сталина» в 1933 г. и… приняли на работу в кемеровское НКВД. Там он «не сработался» – это видно по тому, что после НКВД поступил простым рабочим на инструментальный завод в г. Вормсе, Горьковской области. Откуда уже навсегда изъяли, но нынче «приговор военной коллегии отменен», причина же смерти, как по-научному точно оговаривает описавший его судьбу Г. Иоффе, не указана. Поскольку она, смерть, произошла в самый день вынесения приговора (16.IX.38), не могу не отметить стилистического сходства историка Г. Иоффе со следователем Н. Соколовым.

А теперь выйдем из сюжета этой новеллы о пожалевшем семью большевике и вспомним про автомобили, следующие к Дому особого назначения, и про извозчиков, которые везут в городскую Ивановскую тюрьму обер-гофмаршала князя Валентина Долгорукого.