Мы поминутно увязали в глубоких дюнах, и тогда один джип тянул другой стальным тросом, а под колеса мы клали горячие листы железа. Моторы не выдержали жары, сначала один забастовал, за ним второй. Но Баба и его приятель были отличные механики, в их руках отвертка и гаечный ключ справлялись с любыми неполадками.

Где песок поплотнее, мы мчались с головокружительной скоростью. Нередко все следы колеи исчезали, и мы описывали большие дуги, пока Баба не заключал, что выбрался опять на верный путь. Так мы натолкнулись на глухую деревушку, не показанную на нашей карте. В глубокой рытвине около первых домиков оба джипа забуксовали, пришлось нам снова вылезать и браться за лопаты.

С разных концов медленно, не торопясь, подходили один за другим закутанные в серое арабы в белых чалмах. Они пристально глядели на нас, и, никому не приходило в голову поздороваться и предложить свою помощь.

Никакой реакции на наши улыбки и приветствия. Ни одной женщины. Суровые мужчины с орлиным взглядом окружили нас плотным кольцом. Кожа темная, как у негроидов, но четкие черты лица, изогнутый нос и тонкие губы выдавали арабов. Трудная жизнь в пустыне наложила свой отпечаток на облик и душу здешних людей. Похоже, милости тут не жди. И телефона нет... Внешний мир был представлен только нашими джипами, которые прочно увязли в песке.

Подложены железные листы. Баба и его приятель сидят за рулем и без толку гоняют моторы, из-под буксующих колес летит песок. Арабы стоят неподвижно, затаились в себе, словно напряженно ждут чего-то. Кажется, лучше не мешкать, самому сделать первый шаг. У одного из них был начальственный вид, я вежливо протянул ему две лопаты и знаком попросил выделить нам кого-нибудь в помощь. Он на секунду опешил, потом схватил лопаты и крикнул что-то двоим. Мы сделали жест остальным, чтобы подтолкнули, и вот уже главарь рядом со мной уперся плечом в джип, и со всех сторон напирают желающие помочь.

Мы пожали руки, сказали «спасибо» и ринулись дальше во всю прыть наших колес, волоча за собой через деревню и по верблюжьей тропе густое облако пыли.

Под вечер мы неожиданно увидели в пустыне еще одну, с виду столь же нелюбезную деревню. Наши джипы с трудом протискивались через толпы людей и скопление верблюдов, ослов и коз на рыночной площади. Угрюмые, молчаливые арабы напирали на машины, сверля нас взглядом, как будто хотели прочитать наши мысли и выяснить, не присланы ли мы властями вводить христианство или собирать налог. Чувствуя, что мы отнюдь не желанные гости, мы, не задерживаясь, понеслись дальше.

Хотя дело шло к вечеру, нас душила жара. Баба жаловался на головную боль, пассажиры второго джипа наглотались пыли и все больше отставали. Вода в канистре только обжигала губы и вызывала тошноту, вместо того чтобы утолять жажду.

В виденных нами деревнях фруктов не было, только калебасы с бурой оазисной водой да кувшины с козьим молоком. За целый день мы не приметили на своем пути ни пустой бутылки, ни консервной банки, ни клочка бумаги. Лишь на выезде из столицы в одном месте около шоссе лежали осколки стекла. Все здесь собственного изготовления: одежда, упряжь, постройки. На дорогах длинные вереницы тяжело нагруженных осликов, арабы верхом на высоких верблюдах, да семенящие за верблюдами женщины с кувшинами и корзинами на голове. Излишки домашнего производства отправляют на рынок в соседнюю деревню. Мы словно попали в другой, обособленный мир, нетронутый, независимый, обеспечивающий себя всем необходимым. Пропади наша цивилизация, а они знай себе будут жить дальше так же безбедно, так же скромно и неприхотливо, — верные традиции, тесно связанные с природой.

И вот вдали показалось озеро. Голубое, с холодным стальным отливом зеркало неба за кромкой ярко-зеленой поросли сочного папируса. С гребня песчаной дюны оно смотрелось, как мираж, хотелось выскочить из машины, побежать туда, пробиться сквозь зеленый барьер, броситься в эту немыслимо голубую воду, сделать добрый глоток и нырнуть, освежить воспаленную кожу, отмыть от насохших корок песка уши, ноздри, веки, поры, отмыться с головы до ног и снова пить, пить, пить... Тринадцать часов в джипе, мы с трудом разогнули затекшие ноги и уже хотели ступить на землю, но Баба нас остановил. Лучше не покидать машину. Лучше подождать до Бола. Деревня лежит на самом берегу; если поспешим, поспеем туда засветло. В пустыне ночью небезопасно.

До чего же нам трудно было удержаться! Вода, рукой подать, небесно-голубая вода, такая соблазнительно прекрасная в своей холодной наготе за зеленой шторой. А ты садись на место, давясь пылью, и трясись дальше в раскаленном джипе. Баба развернул железную коробку кругом, скатился с дюны вниз, и снова потянулся песок, песок... Снова пустыня.

А Баба сделал доброе дело. Когда наши джипы уже перед самым закатом по утрамбованной караванами дороге, связывающей Бол с деревнями на востоке, въехали в городишко, пересекли безлюдную базарную площадь и остановились на берегу за домами и мы приготовились прямо в одежде прыгнуть в воду, послышался чей-то предостерегающий возглас. Молодой серьезный француз с бородкой, член работающего на озере исследовательского отряда, сухо довел до нашего сведения, что здесь не стоит купаться: озеро кишит паразитами, они в несколько минут пробуравят нам кожу.

Мы посмотрели на Бабу. Он пожал плечами, на которых тоже лежал слой пыли, и вернулся к машине.

Да, упоительно красивое озеро Чад — обитель одной из самых коварных тварей Африки — шистозомы. Так называют крохотное чудовище, точнее его личинку, представляющую собой тонкого, почти невидимого червячка длиной с миллиметр, который с ходу пробуравливает кожу, поселяется в организме и буквально пожирает человека изнутри.

Мы поблагодарили за предупреждение и спросили, где же можно помыться. Он сокрушенно покачал головой. Здесь всю воду берут в озере, ее надо кипятить или хотя бы несколько дней выдержать, прежде чем употреблять.

Местные жители держались поодаль, пока из белого домика не вышел человек богатырского роста, который в сопровождении маленького эскорта направился к нам. Сразу было видно начальника; это и в самом деле оказался исполняющий обязанности шерифа. Сам шериф куда-то выехал по делам, и никто в Боле не был предупрежден о нашем визите. Кто мы, где наши документы? Вице-шериф Адум Рамадан мучился зубной болью и явно был не в духе. К тому же на его попечении находилось все население Бола, две тысячи человек, и каждый десятый считал себя вождем. Словом, хлопот полон рот.

Мишель дал ему аспирина и объяснил, что нам нужно где-то устроиться на ночь, мы приехали из самого Форт-Лами и нигде в пути не отдыхали.

— Быстро ехали, — сухо заметил Адум Рамадан, пропустив мимо ушей слова о ночлеге.

Его интересовало другое: почему же все-таки не было радиограммы из Форт-Лами, ведь радиостанция в порядке?

Велев одному из своих людей проводить нас в стоящий на берегу цементный сарай, жертва зубной боли исчез с остальным эскортом в сгущающемся мраке.

Мы вошли в сарай. Это была местная общедоступная гостиница: заходи и устраивайся, как можешь. Длинный коридор, по бокам — каморки, похожие на открытые стойла и набитые спящими людьми, через которых нам приходилось перешагивать.

В одном конце коридора помещался умывальник, правда, без воды, если не считать мыльную жидкость в двадцатисантиметровой ямке в земляном полу. Мы хотели было накачать чистой воды, но передумали, когда увидели, что труба проведена из озера, зараженного шистозомой. Пришлось ложиться, так и не смыв с себя желтый налет.

Только наш проводник подмел пол, на котором мы собирались расстелить спальные мешки, как снова появился вице-шериф, и на этот раз его широкое лицо освещала добродушная улыбка. Зуб прошел. Если Мишель отдаст ему остаток лекарства, нам принесут из дома шерифа три кровати!

Едва озеро осветили лучи восходящего солнца, как нас разбудили негромкие голоса арабов, которые, стоя на коленях лицом к Мекке и касаясь челом земли, читали свои молитвы. Другие постояльцы развели маленькие костры из сухого папируса и молча готовили себе чай. Нас пригласили на завтрак к вице-шерифу. Он пребывал в отличном настроении и запретил нам трогать свои припасы: пока мы гостим в Боле, будем есть у него. Надо сказать, что у него была превосходная в своем роде кухня, только жевать надо было осмотрительно, чтобы на зубах не скрипел вездесущии песок.

В этот день я впервые в жизни увидел папирусную лодку. Она плавно прошла мимо меня по зеркальной глади заколдованного озера, которое за ночь уже успело изменить свой вид. Когда мы приехали накануне, прямо напротив сарая темнел большой низкий остров, теперь он бесследно исчез, зато появилось сразу три других острова. Меньший из них у меня на глазах скользил вправо, и за ним даже тянулось что-то вроде кильватерной струи. Он напоминал аранжированную искусной рукой цветочную корзину с толстым букетом пушистых золотых соцветий — посередине длинные цветки, по краям стебли покороче, изящно склоненные над голубой водой, отражающей нежные желтые метелки и зеленые цветоножки. Эстетическую законченность композиции придавали торчащие из дерновины цветочки, листики и вьюнки. Плавучий остров из сплетенных корней и волокон двигался степенно и бесшумно без всяких там весел и моторов. А рядом, легко обгоняя эту цветочную корзину, уверенно шла папирусная лодка с двумя африканцами в белых тогах. Они стояли прямо, как оловянные солдатики, работая длинными шестами. Желтая лодка и стройные мужчины тоже отражались в озере, и опрокинутая картинка напомнила мне другие камышовые лодки, которые и впрямь плыли вверх ногами по отношению к нам на противоположном конце земного шара, на озере Титикака в Южной Америке. Причем лодки Титикаки так похожи на чадские, что вполне могли бы выступить в роли зеркального отражения.

Я жаждал сам походить на такой лодке и узнать, как их делают. Ведь мало просто связать вместе папирус, как бог на душу положит, надо знать секрет, чтобы получилась нужная форма.

Шериф устроил нам торжественную аудиенцию у султана М'Буду М'Бами, местного религиозного главы и самого могущественного человека на много километров вокруг. Сам шериф и его заместитель были с юга страны, их прислали из Форт-Лами для охраны политических интересов христианского правительства, а султан из местного племени будума опирался на мусульманское население области.

Плечистый шериф поражал своим могучим телосложением; султан же был худой и долговязый, полных два метра росту, закутанный в белый бурнус, только и видно,

что орлиный нос да острые глаза.

Каждый из местных вождей сбрасывал сандалии, прежде чем ступить на площадку перед глинобитным домиком султана, где происходила аудиенция. Затем участники торжественного приема выстроились по краям большой песчаной площади посередине деревни — парадного манежа, где султан должен был гарцевать на своем пылком белом коне в честь гостей. Двое, держа коня под уздцы, все время заставляли его дыбиться, сам султан сидел неподвижно в седле, а кругом, обмахивая повелителя легкими шалями, бегали девицы в ярких нарядах. Когда кончился этот хоровод, сопровождаемый барабанным боем и пением рожков, мимо нас лихим галопом промчались всадники. Они размахивали мечами и издавали хриплые вопли, а один из них несколько раз проскакал перед нами совсем близко, чуть не по нашим ногам, с грозными ужимками и завыванием вращая саблей у нас над головой. Я осторожно спросил шерифа, как это понимать. Он ответил, что всадник просто куражится. Но Баба добавил, что воин выражает свою антипатию к нам, не мусульманам. Правда, султан такого чувства не выказывал, напротив, он очень заинтересовался, когда услышал, что мы хотим научиться делать папирусные лодки. И направил нас к своему родственнику, статному африканцу по имени Умар М'Булу, который жил в одной из конусовидных соломенных хижин квартала будума. Только шериф и его заместитель занимали белые бунгало, увитые красными цветами бугенвиллеи. Будума и канембу жили в круглых хижинах из соломы, а арабы, составляющие большинство населения районного центра Бол, — в низких глинобитных домиках.

Бритоголовый Умар был черный, как ночь, высокий и стройный, со сверкающими в улыбке глазищами и большими зубами. Кроме родного языка он говорил на арабском, голос у него был приветливый и негромкий, и разговаривая, он почти все время улыбался. Рыбак по профессии, он не стал мешкать ни минуты, когда Баба, обратившись к нему по-арабски, попросил его связать лодку из папируса. Выдернул из стены своей хижины длинный нож-мачете, забросил на плечо полу голубой тоги и зашагал впереди нас к озеру. Вот он нагнулся, и под черной кожей заиграли мышцы, когда длинный нож стал подсекать высокий папирус у самого корня. Один за другим ложились на край трясины длинные мягкие стебли. К Умару присоединился добровольный помощник, его сводный брат Мусса Булуми. Он был постарше, поменьше ростом, тоже бритоголовый, однако без королевской осанки Умара. Мусса знал лишь язык будума, но одинаково весело улыбался, когда Баба обращался к нему по-арабски, Мишель по-французски, Джианфранко по-итальянски или я по-норвежски. И он еще проворнее Умара косил папирус.

Заготовив большущие охапки зеленых стеблей, их оттащили от воды и сложили на земле. Предстоял урок вязки лодок.

Поблизости стояли две больших папирусных лодки человек на двенадцать. Мы начертили на песке лодку поменьше, метра на четыре, чтобы можно было погрузить ее на крышу джипа. На помощь были призваны еще два соплеменника Умара и Муссы. Они сели на песок под деревом и принялись соскребать мякоть с кожистых листьев пальмы дум. Тугие белые жилки разделялись при этом на тонкие нити, из этих нитей между ладонью и бедром скручивали веревочки, а из веревочек потом сплетали толстые веревки. И вот уже Умар и Мусса начали вязку; остальные двое едва поспевали снабжать их веревками.

Длина стеблей была два метра с лишком, толщина у корня — четыре-пять сантиметров. В разрезе папирус представляет треугольник с закругленными углами; он не пустотелый и не коленчатый, как бамбук, сплошной стебель состоит из напоминающей белый пенопласт губчатой массы, обтянутой гладкой кожицей.

Для начала Умар взял стебель и расщепил его вдоль на четыре части, но не до конца. В развилок он всунул комлем вперед четыре целых стебля и продолжал затем вставлять между ними новые стебли, получалась утолщающаяся сигара. Стебли туго-натуго перевязывали веревками; Умар и Мусса, держа в зубах каждый свой конец петли, затягивали ее руками и зубами, так что мышцы на руках и шее вздувались черными буграми. Очевидно, сжать губчатый срез стеблей так плотно нужно было, чтобы закрылись все поры. Достигнув в диаметре примерно полуметра, конус переходил в ровный цилиндр, получился этакий огромный карандаш. Его положили острым концом на чурбан, и мастера стали прыгать по снопу и притаптывать его, пока он не изогнулся вроде слонового бивня. Так была придана нужная форма носу, после этого первый конус нарастили с боков еще двумя, покороче, причем привязывали стебли по одному, так что все три конуса были очень плотно сращены между собой.

Когда лодка достигла в длину черты, которую мы провели на земле, она, по сути дела, была готова и представляла собой вполне симметричную конструкцию, кроме кормы, где папирус торчал, как прутья в метле; при желании ее можно было бы наращивать до бесконечности. Проблему с кормой Умар и Мусса решили простейшим способом. Взяли нож подлинней и отсекли все лишнее, как обрезают горбушку у колбасы. После чего папирусная лодка с загнутым вверх острым носом и широкой обрубленной кормой была готова к спуску на воду. Строители управились с работой в один день.

— Кадай, - улыбнулся Мусса и погладил готовое изделие своих рук.

Так будума называют лодку, которая с незапамятных времен составляет как бы основу их жизни, неразрывно связанной с озером. Никто не знает, когда и у кого они научились ее строить. Может быть, сами додумались. А может быть, их далекие предки пришли караванными тропами из долины Нила. Так или иначе на Чаде древняя конструкция сохранилась всюду, где только есть папирус, даже в тех частях озера, которые принадлежат республикам Нигер и Нигерия. Традиционные приемы строительства везде одни и те же, и везде лодка выглядит одинаково, разница может быть только в длине и ширине.

В просвете среди папируса, где мы спустили на воду нашу лодку цвета зеленой травы, были также причалены к берегу четыре долбленки из могучих стволов, очевидно, принесенных из леса рекой Шари во время паводка. Мы воспользовались ими, как мостками, проходя к своей кадай. Умар презрительным жестом выразил свое отношение к неустойчивым долбленкам, похожим на длинные полузатопленные корыта. Дескать, канембу не будума, не умеют вязать кадай...

Я уже приготовился прыгнуть на нашу кадай, которая лежала на воде кривым зеленым огурцом, когда увидел Абдуллу. Это была моя первая встреча с ним. В самую нужную минуту он явился вдруг, как дух из лампы Аладдина.

— Бонжур, мсье, — поздоровался он. — Меня зовут Абдулла, я говорю по-французски и по-арабски. Вам не нужен переводчик?

Конечно, нужен! Разве я без перевода узнаю что-нибудь толком от Умара и Муссы, когда мы выйдем втроем на озеро на нашем плодоовощном изделии?

Завернутый в длинную белую тогу, с осанкой Цезаря, Абдулла держался очень деликатно. Голова у него была так же гладко выбрита, как у Умара и Муссы, лицо — чернее ночи, со лба на нос спускался длинный шрам. Впрочем, этот знак племенной принадлежности производил скорее приятное, чем отталкивающее впечатление. Добавьте живые умные глаза, постоянно изогнутые в искренней улыбке губы и ровный ряд белых зубов, которые то и дело обнажались в радостном смехе. Сразу видно неподдельного сына природы, внимательного помощника и веселого товарища. Абдулла Джибрин уже достал откуда-то два грубо обтесанных двойных весла и подал мне одно из них.

Под жужжание кинокамеры, увековечивающей итог эксперимента, мы один за другим заняли места на узкой папирусной лодке. И нечаянно оказались свидетелями интересной картины.

Был базарный день, и в Бол из пустыни и с островов собрались тысячи людей в колоритных нарядах. На рыночной площади кипела жизнь, не видно земли от женщин, мужчин и детей, которые проталкивались мимо друг друга, неся на голове кувшины, подносы и корзины с пряностями, соломой, шкурами, орехами, сушеными кореньями, местными злаками. Лица в шрамах, обнаженные груди, голосящие младенцы... Глаза — умные, угрюмые, кокетливые... К благоуханию пряностей примешивался запах навоза, сушеной рыбы, козьей шерсти, пота, кислого молока. Солнце нещадно пекло, жужжали полчища мух, но их заглушали кричащие, бормочущие, тараторящие люди, которые яростно торговались на трех различных языках под мычание, рев и блеяние сотен коров и тысяч ослов, коз и верблюдов, и громче всего звучали мерные удары кувалд по звонкому металлу там, где кузнецы ковали наконечники для копей и кинжалы.

И вот от этого муравейника отделилась группа черных фигур, которые криком и палками погнали к озеру стадо коров с большущими кривыми рогами. Подойдя к воде, они разделись и поплыли следом за своим скотом, пристроив узелок с одеждой на голове. Похоже, что среди местных жителей многие в отличие от европейцев невосприимчивы к шистозоме. Многие, но не все. И для здешних эта болезнь, превращающая человека в развалину, настоящий бич.

Пастухи плыли на остроконечных поплавках, одни из которых были сделаны из дерева, напоминающего бальсу, другие связаны из папируса, в точности как одноместные лодочки из камыша, знакомые мне по Перу и острову Пасхи. Они быстро удалялись от берега, уже только и видно торчащие рядом с носом поплавка черные головы с узлами на макушке, а впереди — рой рогов, плывущих к длинному острову вдалеке. Абдулла объяснил, что эти будума купили скот на базаре и теперь перегоняют его на свой остров. Белый песчаный пляж и пальмы дум свидетельствовали, что остров не плавучий. Зато с другого конца в пролив как раз входили два папирусных островка с развевающимися цветками.

Тем временем мы сами отчалили и пошли на веслах вдоль берега. Через Абдуллу мы узнали от Умара, что многие семьи будума живут на плавучих островах. Умар и Мусса сами родились на таком острове, причем Мусса и сейчас там живет, а в Бол приехал продать рыбу. Озеро богато рыбой, самая крупная — больше человека. Есть также крокодилы и бегемоты, правда, их теперь мало осталось.

Коровы и прочий скот вместе со своими хозяевами странствуют на плавучих островах по всему озеру, и нередко таможенники Нигерии становятся в тупик, когда из Республики Чад, не покидая родной земли, прибывает какая-нибудь семья будума со своими коровами и другим имуществом. С пастбища на пастбище скот обычно перегоняют вплавь, но на рыбную ловлю и в далекие путешествия будума выходят на папирусных лодках. Мы уже слышали в Боле, что иногда из папируса вяжут лодки, способные взять и 40 тонн груза, и больше. По словам Муссы, он однажды помогал строить кадай, на которой перевезли через озеро восемьдесят голов скота. А еще была кадай, так на ней поместилось сразу двести человек.

Как ни неправдоподобно звучали все эти рассказы о грузоподъемности кадай, я готов был поверить в них, очутившись сам вместе с Муссой, Умаром и Абдуллой в наскоро связанной по моей просьбе лодчонке. Совсем узкая, хоть верхом садись, она тем не менее не прогибалась у нас под ногами и шла очень устойчиво, с осадкой не больше, чем у резиновой надувной лодки. Издали такая голубая, вода была отнюдь не прозрачной вблизи, и я бы не хотел шлепнуться в этот шистозомный суп. Тем более что возле зарослей папируса было легче всего заразиться, ведь личинка выходит из тела улитки, живущей на стеблях. А тут Умару и Муссе зачем-то понадобилось поменяться местами. Они протиснулись мимо Абдуллы и меня, придерживая нас руками, чтобы не столкнуть за борт, и лодка хоть бы качнулась.

Подойдя к большему из двух плавучих островов, мы увидели в зарослях старую, полусгнившую папирусную лодку Ее палуба погрузилась вровень с водой, многие веревки совсем распались, и, однако, даже эта развалина выдержала мой вес, когда я осторожно перешел на нее. Сколько же времени этой кадай? Что-нибудь около года, ответил Умар. Сказать точнее он, естественно, не мог. Так или иначе старушка еще держалась на воде.

Мы целый день ходили на веслах между папирусными островами и не могли на них налюбоваться. Одолжив кадай покрупней, которая была причалена рядом с долбленками, нас догнали мои товарищи. Потом подошли рыбаки на двух лодках, и мы принялись ставить сеть, глядя, как плещутся огромные рыбы капитен. Но вот и вечер настал, кончился мой первый день на борту папирусного судна.

...Стоим втроем у караван-сарая, глядим на сверкающее звездное небо. Другие, не столь дальние странники, давно уже спят вповалку на полу, а мы только что вернулись из гостей, ходили в скромную лачугу американца Билла Холисея, который осчастливил нас душем из подвешенной на дереве железной бочки с самодельной лейкой. Путешествуя один в пустыне в разгар религиозных распрей, Билл по-своему помогал примирению сторон. Там, где было особенно худо с водой, он бурил колодцы, и как только появлялась вода, у мусульман пропадала охота убивать христиан. Теперь он занимался бурением в арабских и в негритянских кварталах Бола.

После омовения мы словно заново родились на свет, и захотелось еще подышать чистым воздухом, прежде чем забираться в душную конуру. Конечно, лучше всего было бы спать на воле, но по ночам здесь выходят на охоту ядовитые змеи.

Жаркая, темная, безлунная тропическая ночь, заманчиво мерцают далекие звезды... Тишина, только звенят цикады, да в зарослях папируса квакают полчища лягушек. Пустыня мертва, словно и нет ее, нет и селения, канули в ночной мрак. Последний взгляд на звезды, и мы уже хотели войти в низкую дверь караван-сарая, когда я вдруг что-то услышал и остановил своих товарищей. Мы прислушались.

Из пустыни доносился далекий, едва уловимый рокот барабанов и дрожащий тонкий голосок какого-то духового инструмента. Весь Восток воплотился в этих звуках, как будто мелодию сочинил сам песок, а исполнял ее теплый ночной воздух. И нигде ни огня, но я не мог ложиться, не увидев диковинного зрелища, несомненно связанного с этим таинственным концертом.

Звуки терялись вдалеке. Я попробовал уговорить своих товарищей пойти со мной, однако их такая прогулка не соблазняла, им хотелось спать. На всякий случай я сунул в карман фонарик. Тут ведь надо подкрасться незаметно, ни к чему тащить с собой большой фонарь с аккумулятором, когда хочешь посмотреть на что-то так, чтобы никому не помешать и чтобы тебе не помешали. С другой стороны, я столько всего наслушался, что совсем без фонарика тоже не хотелось идти. Мало ли что...

Темно, хоть глаз выколи. Я сориентировался по звездам, чтобы отыскать потом караван-сарай, который сразу пропал во мраке, стоило мне сделать несколько шагов. По мелкому песку я шел почти бесшумно, главное было поднимать повыше ноги, чтобы не споткнуться о какой-нибудьбугорок.

Иду, иду, а барабан все так же далеко. Вдруг путь мне преградила глиняная стена. Деревня. Арабская лачуга. Придерживаясь руками за стену, я дошел до угла и повернул, идя на звук. Долго не было никаких преград, потом мои руки уткнулись в изгородь из папируса. Притаившиеся во тьме дома не выдавали себя ни одним лучом света. Огороженная с двух сторон широкая песчаная улица вела прямо туда, откуда все отчетливее доносилась музыка. И я различил на фоне звезд круглые очертания крыш; ниже была сплошная чернота. Пошел побыстрее. И тут же споткнулся обо что-то большое, косматое и живое. Громко прозвучал хриплый горловой крик, меня грубо швырнули на землю. Я потревожил спящего верблюда. И даже теперь не разглядел его, только по хрусту суставов понял, что он удаляется.

Я замер в напряженном ожидании, но дома словно вымерли, ни огонька, ни звука. Только музыка явственно отдавалась в ночи. Барабаны и что-то вроде рожка или свирели. Я двинулся дальше с вытянутыми вперед руками и пересек так всю деревню. Теперь музыка звучала где-то совсем близко. Глаза различили тусклый свет керосинового фонаря. Дома остались за моей спиной, а впереди какие-то тени мелькали нескончаемой чередой, заслоняя свет. Дальше шло открытое пространство, очевидно, здесь начиналась сама пустыня. Бесшумно обогнув последнюю преграду — глиняный дувал, — я разглядел множество человеческих фигур. Это были стоящие и сидящие зрители; я переступил через ребятишек, которые, сидя на корточках возле дувала, смотрели, как завороженные, туда, где светил фонарь. Никто не обратил на меня внимания. Пожалуй, лучше всего остаться около стены, где меня не видно, и не двигаться, затеряться среди всех этих закутанных в бурнусы людей, неотрывно смотрящих на нескончаемое шествие силуэтов.

И тут же я сообразил, что это не шествие, а танец, мужской хоровод. Идя по кругу, танцоры часто перебирали ногами, наклонялись, опускали руки к земле и снова поднимали их к небу под колдовские звуки рожков и дробь барабанов. В широком кольце танцующих можно было рассмотреть музыкантов. И там происходило еще что-то, мелькали две женские фигуры, то они вроде сидели, качаясь, на каких-то стульях, то их будто кто-то волочил по кругу за волосы, спиной вперед. Я щурился, вертел головой и так и сяк, пытаясь разобрать, что там делается, но тут все мое внимание сосредоточилось на новой детали. Один человек отделился от хоровода и, не переставая танцевать, направился ко мне. В руке он держал короткий меч, которым взмахивал под музыку.

Откуда я взял, что он ко мне идет, разве можно меня рассмотреть в темноте? Но нет, никакого сомнения, он именно меня приметил... И вот уже меч сверкает перед моим носом. Я принудил себя улыбнуться, дескать, шутка есть шутка, я все понимаю. Однако ответной улыбки не было. Суровый араб, пританцовывая, продолжал размахивать своим мечом. Уголком глаза я видел, что вокруг фонаря по-прежнему вращается кольцо танцующих, только этот чудак напирал на меня. Я снова попробовал улыбнуться, но потом до меня дошло, что улыбаться тут нечему, я попал в дурацкое, унизительное положение. Острие меча то грозило отсечь мне нос, то вонзалось в дувал около моей головы.

Я лихорадочно соображал, как мне быть. Перехватить меч рукой? Останусь без пальцев. До самого танцора мне не дотянуться. Он как-то нетвердо ступал, словно находился в трансе. Пьян? Но я не видел, чтобы здесь пили вино. Накурился наркотика? Кто мне ответит, кто научит, что делать, пока меч не расписал мне лицо.

И тут, подчиняясь шестому чувству, я вдруг пустился на такую штуку, что сам усомнился в своем рассудке. Видели бы меня сейчас мои родные, они решили бы, что я свихнулся. Я начал танцевать, да, да, танцевать. Сперва на месте, чтобы не напороться на меч. Похоже, араб опешил, во всяком случае он на миг как будто сбился с такта, но тут же опять запрыгал, и мы, танцуя вместе, двинулись к фонарю — он задом наперед, я за ним. Участники хоровода механически расступились, пропуская нас в круг, и никто не реагировал на наше появление, я же так старался поточнее повторять движения танцоров, что уже не различал особо ни моего партнера с мечом, ни кого-либо из остальных. А когда ко мне вернулась способность наблюдать, я уже слился с широким кольцом танцующих арабов, будума и канембу и видел только четырех музыкантов, которые стояли, приплясывая, у самого фонаря. Танец был совсем несложный: знай, шаркай ногами под музыку, подпрыгивай и наклоняйся, как все.

Я как-то не сразу заметил, что круг постепенно становится меньше. Участники неприметно отходили по одному, и вот уже всего человек десять — двенадцать танцуют вокруг фонаря и музыкантов. Дудочник, должно быть, с младенчества дул в свою свирель, потому что щеки у него были, совсем круглые и как будто сделанные из черной резины, которая, растягиваясь, становилась коричневой. А может быть, это мне так казалось из-за освещения. Но что у него по лбу пот катил градом, это уж совершенно точно, и приглядевшись, я обнаружил, что все остальные тоже обливаются потом. И еще я увидел: у каждого танцора была в руке монетка, ее отдавали дудочнику, когда отделялись от хоровода и ныряли в темноту. Не пристало мне быть хуже других! Я достал из кармана ассигнацию Республики Чад, тотчас дудочник, сопровождаемый барабанщиками, приблизился и задудел мне прямо в лицо, темп возрос, круг еще больше сузился, осталось всего четверо танцоров, и внимание музыкантов недвусмысленно сосредоточилось на самом щедром.