Пустынный заяц беззвучно выскочил из густых теней на солнце, посидел, подняв торчком длинные уши, поглядел в одну, в другую сторону и поспешил дальше. Крохотный полосатый бурундучок стремглав пересек его путь, вдруг замер на месте, подняв кверху хвостик, и тут же засеменил прочь через заколдованный лес, — будто косматый мячик покатился. На самой высокой ветке зеленого тройного канделябра, вознесенный над всем светом, сидел орел. Он сидел неподвижно, пока я не подошел вплотную к стволу, и только тогда тихо расправил крылья и поплыл над волшебным лесом. Казалось, не орел скользит по воздуху — я вместе с кактусами ухожу назад, а он теряется вдали, пригвожденный к небосводу. И тишина кругом, лишь мои подошвы хрустят, давя песчаную корку и проваливаясь в потайные норки земляных крыс, змей и прочих тварей пустыни. Только что в этом царстве безмолвия мой слух уловил другой звук, совсем негромкий, однако не менее впечатляющий, чем грозное рыканье льва. Словно кто-то тряхнул коробку со спичками. Зловещий сигнал тревоги на универсальном языке самой природы. Услышав его, даже тот, кто никогда не видел гремучей змеи, живо отскочит в сторону. С трепещущим в воздухе языком и сверкающими глазами змея приготовилась к атаке и покачивала поднятым вверх хвостом. Сухие, будто сделанные из светлого пластика кольца трещотки сердито подрагивали. Я лихорадочно искал взглядом палку или хотя бы ветку, чтобы расправиться с гадиной. Но кругом стояли одни кактусы, а их колючие мясистые побеги ломались, как огурец, когда я пытался ими пришибить извивающуюся гадину. Я основательно наплясался, прежде чем нашел твердый высохший стебель и смог оглушить змею. Не давая ей очнуться, я довел расправу до конца, и только хвост гремучей змеи продолжал судорожно вздрагивать.

В этом краю кактусов мы очутились в поисках лодочных мастеров. Хоть бы одно настоящее дерево, чтобы с него можно было высмотреть дорогу! Мой мексиканский друг Рамон Браво ушел куда-то налево искать скалу для обзора, а его жена Анжелика и наш друг Герман Карраско остались ждать в джипе, там, где мы — в который раз! — потеряли колею. Мне посчастливилось: я наконец-то увидел море. Место приметное, рядом со мной высился этакий живой монумент — кактус в виде трезубца Нептуна, толстенный, хоть прячься за него. Это на нем сидел орел. Ему сверху, наверно, были видны и берег, и в другой стороне — иссеченные рыжие скалы, вдоль которых мы тряслись на нашей машине, пока поминутно разветвляющаяся колея не затерялась совсем в кактусовом лесу. А я видел только серебристые блики солнца на водной глади да голубеющие вдали горы за заливом. Вполне достаточно, чтобы наметить курс. И мы покатили дальше по заколдованному лесу, спеша достичь цели до захода солнца.

Неожиданно кактусы расступились, сменившись низким вечнозеленым кустарником, и нашему взору предстало море и открытый девственный пляж с бахромой тихо плещущихся волн. Пять черных китовых спин, стремительно рассекая воду, шли прямо на нас. В последнюю секунду они нырнули, зато в воздух взмыл целый каскад мелкой рыбешки, и с минуту вода у берега буквально кипела, пока серебристая мелюзга не рассеялась.

Нас окружала нетронутая природа. Впереди — Калифорнийский залив, сзади и по бокам — Сонорская пустыня.

Волнистая голубая полоска гор по ту сторону залива обозначала протянувшийся на тысячу с лишним километров полуостров Нижняя Калифорния. На нашем берегу, сколько хватало глаз, не было видно ни построек, ни еще каких-либо следов человека, и мы вернулись в кактусовый лес. Поищем севернее...

Наконец в ту самую минуту, когда солнце укрылось за горами на западе и на море легла черная тень, нашим глазам предстала индейская деревушка. Архитектурный стиль, который утвердился здесь, когда последние представители некогда могущественного племени сери приобщились к европейской культуре, никак нельзя было назвать романтическим. Человек шестьдесят, примерно десяток семей, обосновались на голом песчаном мысу Пунта-Хуэка, украсив его соответственным количеством лачуг из железа и толя. Размеры жилья только-только позволяли лечь навытяжку на песчаном полу. Строительный материал, как и горы битого стекла и жестяных банок за лачугами, позволяли судить, что получают индейцы за черепах, которых ловят живьем и держат в садке на берегу.

Наше появление никого особенно не взволновало. Большинство продолжало заниматься своими делами: одни сидели, переговариваясь, другие прогуливались между лачугами в нарядах из ярких лент, самодельных брошей и покупных, по-цыгански пестрых тканей, скомпонованных на индейский лад. У мужчин до самого крестца свисали черные косицы. Лица женщин были симметрично расписаны узорами из черточек и точек, сочетающими дикую пикантность и вечную красоту. Так красились в далеком прошлом, а теперь этот грим, похоже, может стать ультрасовременной модой.

Миловидная женщина в длинном платье сидела в окружении своих подруг; они растирали в чашечках естественные краски, а одна вооружилась обыкновенной губной помадой, которая очень подходила для того, чтобы рисовать черточки на подбородке. Жену Рамона, восхищенно смотревшую на всю эту процедуру, решительно поманили рукой, усадили на песок и украсили ее лицо таким же узором. К нам подошли два старика в сопровождении гурьбы ребятишек. Они узнали Рамона, тотчас ребятишки сбегали за Чучу, который был переводчиком и проводником Рамона в прошлый раз, когда тот приезжал сюда снимать тюленей и прочих животных в заливе. Чучу явился со всей семьей, и радости не было конца.

Рамон привез друга, который хочет посмотреть на их камышовые лодки? Но никто из племени сери больше не вяжет аскам. Где лодка, которую Рамон видел два года назад? Эта как раз была последняя. В соседней деревне теперь тоже нет аскам, власти выделили на каждую деревню по деревянной лодке с подвесным мотором. Какой-то голый карапуз, внимательно слушавший наш разговор, убежал и вернулся с игрушечной моделью торпедного катера из желтого пластика.

Спустилась ночь, нам одолжили несколько картонок, и мы сделали себе из них постель на полу сарая, где хранились рыболовные снасти. Ворочаясь на жестком ложе, я слышал монотонные голоса индейцев, они всю ночь о чем-то толковали у своих костров и легли спать лишь под утро, за час до того, как мы поднялись.

Еще не зарделись на солнце макушки кактусов, а наша четверка уже сидела в кольце индейцев, глядя на тихий залив. Никто не произносил ни слова. Все только смотрели. Наконец Чучу неторопливо встал, спустился к воде и забросил небольшую сеть. В две закидки он прямо у берега поймал четыре крупных рыбы. Два мальчугана с острогами в одно мгновение удвоили улов. Завтрак обеспечен. Остальные продолжали сидеть. Других событий в этот день явно не предвиделось.

— Вы не сделаете для меня аскам? - осторожно спросил я.

— Мучо травахо («Много работы»), — последовал дружный ответ.

Их знание испанского явно исчерпывалось этими словами, дальше требовался переводчик. Чучу пришел на помощь.

— Я заплачу, — пообещал я. — Получите товары или песо.

— Мучо травахо, — повторили они.

Я надбавил цену. Индейцы промолчали. Надбавил еще.

— Далеко идти за камышом, — нерешительно сказал Чучу.

— Мы пойдем с вами, — я встал.

Четверо индейцев согласились отправиться за камышом: Чучу, двое из его братьев и сын одного из них. Только старший брат, Каитано, знал, где растет камыш; на озере. На Исла-Тибурон, Акульем острове, вон он в лучах восходящего солнца, по ту сторону залива.

Пригодился подвесной мотор, предоставленный властями. И вот мы уже идем к горизонту, рассекая мелкую волну. Я недоумевал: неужели ближе нет камыша?

—  — Это камыш пресноводный, — объяснил Каитано. — Он на здешнем берегу не может расти. Надо добираться до озера.

Впереди из воды выросли крутые пики Исла-Тибурон. Остров изрядный, площадь больше тысячи квадратных километров, его даже на карте мира видно. Мы причалили к белому песчаному пляжу, дальше до розовеющих гор простиралась ровная полоса земли с кустарником и единичными кактусами-великанами. На берегу, глядя на нас, неподвижно стоял олень-беррендо с горделиво поднятой головой, увенчанной великолепными рогами. Скорей камеру сюда, только без шума, чтобы увековечить его, пока он не обратился в бегство! Олень продолжал стоять недвижимо. Мы подкрались ближе Еще ближе. Я шел первым, держась в кадре. Только бы не спугнуть... В эту минуту олень тронулся с места. Гордо, решительно он пошел вперед, нагнул шею и легонько уперся мне головой в живот, просунув рога у меня под мышками. Я попробовал его оттолкнуть, чтобы можно было снять путные кадры. Куда там, олень хотел сниматься именно так, и сколько я его ни толкал, как ни силился прекратить этот унизительный спектакль, все напрасно, ласковый олень то отступал, то снова напирал, ни на секунду не отпуская меня, но и не причиняя мне боли. Дурацкое положение, неожиданный оборот нашей киноохоты. И лишь когда я почесал оленя за ухом, он от удивления отнял голову и воззрился на меня огромными глазами. Воспользовавшись случаем, я шаг за шагом отступил к двуногим, вместе с которыми сошел на берег.

Мы вытащили лодку на песок подальше от воды и зашагали по равнине. Где же озеро в рамке из камыша? Увы, кругом был только песок с лабиринтом из вечнозеленого кустарника и кактусов. Никакого намека на тропу. Одни лишь олени, зайцы, ящерицы, змеи и всякие мелкие твари оставили свой след. Акулий остров необитаем с той поры, как индейцев сери принудительно переселили на материк;

Каитано еще помнил, как это было.

Мы шли, шли... Направо, налево, прямо, отыскивая проходы в зарослях, курсом на горы.

— Где же озеро? — спрашивал то один, то другой из нас.

— Вон там, — показывал носом Каитано. Мы продолжали шагать дальше. Море осталось где-то далеко позади. Зато горы подступали все ближе. Вот и подножие. Полдень, солнце печет макушку, а у нас ни воды, ни продуктов.

— Ну где озеро, пить хочется, — пробурчал Герман. — Вон там, — Каитано показал носом вверх.

Мы начали карабкаться по заполненному каменной осыпью кулуару в рыжеватом склоне. Внизу нам встречались одни зайцы да ящерицы, здесь же мы то и дело спугивали баранов и оленей, которые явно не были нам рады в отличие от чудака на пляже. Несколько раз мне попались черепки от индейских кувшинов. Не иначе, тут споткнулся кто-то из ходивших по воду.

Выше, выше... Даже не верилось, что на сухой-пресухой горе, где растет один кактус, может быть озеро.

Вдруг Каитано остановился и показал вперед, теперь уже рукой. Мы стояли на скатившихся сверху глыбах, перед нами простиралась заваленная камнем выемка, а на противоположном склоне расщелина в красной породе вела в котлован, где в лучах солнца выделялось зеленое пятно, которое сочностью и яркостью тона превосходило все кактусы и прочие растения засушливой прибрежной полосы. Камыш!

Усталые, мучимые жаждой, мы прибавили шагу. Море синело далеко внизу, и мы мечтали поскорее нырнуть в озеро и вдоволь напиться. Я приметил искусственную кладку на двух-трех карнизах — это поработали люди. Добравшись до зеленой чащи, Каитано начал прорубать себе путь секачом, и вскоре его смуглая спина с черной косичкой пропала в высоком, выше человеческого роста, камыше.

— Где озеро? — спросил я, догнав его.

В густых зарослях было видно не дальше вытянутой руки. Каитано стоял, глядя себе под ноги. Он показал носом вниз, на черный влажный перегной. Мы подтолкнули его, спеша поскорее выйти к озеру. Каитано нехотя пригнулся и нырнул в темный туннель, проложенный в чаще животными, которые ходили здесь на водопой. Туннель заканчивался полостью, достаточно большой, чтобы вместить почти всех нас. Чувствовалась близость воды. Мшистые камни были словно холодные губки, а между ними, в ямке шириной с умывальный таз, поблескивала лужица, затянутая зеленой ряской. Я уже хотел присесть в лужицу, чтобы немного освежиться, но меня вдруг осенила догадка... Кажется, лучше не мутить эту воду!

— Где озеро? — спросил я.

— Здесь, — сказал Каитано, показывая на лужу. Мы промолчали. Все мы вдруг ощутили страшную жажду теперь, когда обещанное озеро вдруг растаяло, как мираж. Осторожно выловив ряску, набрали горстью воды — только-только всем смочить горло. Оставшейся мутной жижей смазали воспаленную кожу, потом погрузили ноги в ил, чтобы использовать всю влагу до последней капли.

Что ни говори, здесь, в тени, было на диво свежо и приятно, и жизнь сразу стала восхитительной. Наибольшую радость доставляют сильные контрасты: капелька ила и клочок тени после перехода по пескам подарили нам больше блаженства, чем обед с шампанским после поездки на трамвае.

Индейцы поглядывали, щурясь, на солнечный диск, который едва просвечивал сквозь плотный полог стеблей над нами. Они думали о долгом пути домой, и двое из них, отойдя от лужи, начали срезать своими секачами самые длинные стебли. Тем временем мы прилегли на траву отдохнуть.

Поучительный поход! Ведь я, подобно другим ученым, думал, что для индейцев сери было естественно строить лодки из камыша. Считал, что в Сонорской пустыне не хватало древесины, зато камыша в приморье видимо-невидимо. А выходит совсем другое. Индейцы сери делали такие лодки вовсе не потому, что камыш был у них под рукой. Вон куда им пришлось забираться, на гору на далеком острове, чтобы по берегам родника высадить растение, стебли которого служили материалом для лодок. Видно, строительство камышовых лодок было в племени давней традицией, собственной или заимствованной извне. Без этого зачем им ходить сюда за камышом, они вполне могли делать каркасы для лодок из веток железного дерева и обтягивать их кожей. Тюленьи шкуры превосходный материал для лодки, а на южном, скалистом берегу Акульего острова тюленей видимо-невидимо. Кто-то другой, пришедший из области, где было много камыша, надоумил индейцев сери строить камышовые лодки. Кто?

Мы пошли вниз; четверо индейцев — впереди, каждый с кипой камыша на плече, за ними остальные, неся штативы и киноаппаратуру. Спускаясь по каменистому склону, я то и дело замечал оброненные индейцами стебли. Внизу наши проводники разбрелись, а затем мы почему-то оказались впереди. Чтобы не заблудиться, я отыскал наши старые следы и зашагал по ним, выписывая зигзаги. Индейцы упорно шли сзади, ссылаясь на тяжелую ношу, хотя мне показалось, что охапки уже стали меньше...

День подошел к концу, когда мы отыскали лодку. Зная, что после захода солнца увидим костры на Пунта-Хуэка, мы терпеливо ждали четверку индейцев. А вот и они тишком вышли на берег. Последним, смущенно улыбаясь, брел Чучу, неся на плече 3 (три) стебля камыша. Остальные ничего не несли.

— Мучо травахо, — пробормотал один из индейцев. Другой одобрительно кивнул и вытер лицо косичкой. Чучу осторожно положил в лодку свои три стебля. Каитано, четвертый индеец, уже сидел в лодке и ждал, когда его повезут домой.

Мои мексиканские друзья были страшно огорчены и откровенно возмущались. Три стебля — итог целого дня голодного странствия по безводному острову. Мы-то рассчитывали найти камыш на самом берегу. Но я отчасти был даже доволен. Из трех камышинок не свяжешь лодки, зато они рассказали мне кое-что поважней Я узнал, что не в Сонорской пустыне надо искать родину камышовых лодок.

Старики обрушили град насмешек на Чучу и его помощников, когда он сбросил свой груз на землю около лачуги. Особенно негодовала одна голосистая древняя бабуся. Отведя душу, она доковыляла до своей лачуги и что-то крикнула, стоя лицом к двери. Через минуту на пороге показался дряхлый слепец в синих очках. Подчиняясь властной супруге, он нехотя вышел, разогнул спину, и мы поняли, что некогда это был статный богатырь с красивым лицом. Индейцы сери выделяются среди других племен Мексики; после первой встречи с жителями Акульего острова испанцы описывали их как великанов.

Старик со старухой зашли за лачугу — здесь, на куче мусора, лежала камышовая лодка! Похожие на бамбук тонкие стебли посерели от старости, от них осталась почти одна труха, веревки сгнили, но лодка еще сохраняла свою форму. Мы помогли отнести ее к двери: старик решил показать, что настоящий сын племени сери умеет вязать аскам. Нам объяснили, что этот ветеран — бывший вождь племени.

На другой день он на рассвете приступил к работе, вооружившись веревкой собственного изготовления и длинной деревянной иглой, отполированной долгим употреблением. Этой иглой слепец ощупью сшил свою лодку заново, придав изящный изгиб поникшему носу. Это ли не удача — мусорная куча подарила нам то самое, ради чего мы сюда добирались.

Последнюю камышовую лодку племени сери, — а то и всей Мексики, — отнесли к заливу. Каитано с сыном, захватив весла и деревянное копье с веревкой, вскочили на нее и уселись поудобнее. Оба умели обращаться с веслами, и смуглые спины с черными косицами быстро исчезли вдали. Когда длинная, узкая лодка вернулась, между гребцами лежала, размахивая ластами, здоровенная морская черепаха. Сухой, прелый камыш пропитался водой, и мелкие волны захлестывали лодку, но она продолжала держаться на поверхности.

Итак, Мексика. Кто научил индейцев сери специфическому искусству вязать камышовые лодки? Кто-то из их многочисленных соседей. Некогда такие лодки окружали их со всех сторон, от инкской империи на юге до Калифорнии на севере, они были даже на озерах самой Мексики. Еще в начале прошлого века французский художник Л. Шори зарисовал трех индейцев с веслами на камышовой лодке у лесистого берега в гавани Сан-Франциско. Лодки из камыша были известны в восьми штатах Мексики.

С грустью я смотрел, как улов Каитано отнесли в черепаший садок, а последнюю аскам индейцев сери отправили на свалку за лачугой бывшего вождя. Там она и осталась, знаменуя конец последней главы в ненаписанной книге о безвозвратно забытой истории камышовых лодок Средней Америки

Глава 4

Среди бедуинов и будума в сердце Африки.

В республику Чад за лодочными мастерами

Африка... У какого еще материка такое живописное имя! Слышишь его, и сразу представляется край: зеленая стена тропического леса, огромные листья, они раздвигаются, и в кадр входит караван, статные африканцы с ношей на голове. Плавными скачками пересекают экран жирафы и павианы. Рокочут тамтамы. Рыкают львы. Я никогда не бывал в глубине Африки, видел ее как бы через иллюминатор, сидя в темном зале кино, да засушенной между переплетами книг.

И вот я сам очутился в Африке. В сердце Центральной Африки. Маленький номер гостиницы в Форт-Лами — столице республики Чад. Предельно далеко от океана. Этакий парадокс, ведь мой приезд сюда — первый этап в подготовке задуманного мной плавания через Атлантику на лодке древнего типа. А какая здесь вода, только тихая река. Вон она, из окна видно. Зеленые берега, красная глина отмелей, бурый поток. Солнце играло свои цветовые гаммы. Мокрые рыбаки с чернолаковой кожей тянули сеть, стоя по колено в воде; ловушки для рыбы были сделаны из воткнутых в дно тонких пластин бамбука.

Накануне я видел на отмели выше по течению семерку ленивых бегемотов. Здесь, около столицы, они охраняются законом. Крокодилы почти истреблены, так как их кожа шла на экспорт. Вот уже полгода, с конца дождевого сезона, не выпадало дождей, и река обмелела настолько, что сейчас по ней ходили только плоскодонные долбленки.

Мерно течет на север рожденная в лесах Шари, но ее тихие воды не доходят до океана. Выйдя из необозримых дебрей на юге, река пересекает саванну и полупустыню и вливается у южных рубежей Сахары в обширное озеро Чад. А тут зной такой, что вода испаряется так же быстро, как прибывает. Разные реки впадают в Чад, а стока нет, из озера воде путь один — вверх, к безоблачному голубому небосводу, который жадно впитывает незримые испарения.

Туда-то, на это озеро, я и хотел попасть. Но если найти его на карте легко, то добраться к нему куда труднее. Озеро Чад все равно что голубое сердце Африки, хотя на всех картах оно выглядит по-разному: то круглое, как тарелка, то кривое, как рыболовный крючок, то изрезанное, будто дубовый лист. Наиболее добросовестные карты обозначают его пунктиром, ведь никто не знает точных очертаний этого изменчивого внутреннего моря. Тысячи плавучих островов беспорядочно дрейфуют по его поверхности, сталкиваются друг с другом, срастаются, причаливают к берегу, образуя полуострова, снова распадаются , и плывут в разные концы, к неведомой цели. Средняя площадь озера — 25 тысяч квадратных километров, но нередко оно усыхает наполовину, ведь вся-то глубина его от одного до пяти, самое большее шести метров. В северной части озеро местами такое мелкое, что обширные участки поросли осокой, вернее, папирусом. Папирусом обросло и большинство островов, участвующих в вечной гонке по озеру.

В республике Чад нет железной дороги. Нет и шоссе, действующего круглый год. Здесь рай для охотников и для тех, кто мечтает увидеть клочок земли, который не был бы зеркалом наших собственных вездесущих будней. В столице есть первоклассные отели, аптеки, бары и современные административные здания, где корпят клерки, большинство с параллельными шрамами на щеках или на лбу — знак племенной принадлежности. Широкие асфальтированные проспекты (по бокам — садики с французскими бунгало колониальной поры, которая кончилась в 1960 году), достигнув арабских домишек предместья, переходят в изрытые колдобинами песчаные улочки, а их в свою очередь сменяют караванные дороги, теряющиеся вдали между единичными негритянскими хижинами. Когда начинаются дожди, нужен конь или самолет, чтобы попасть в глубинные области. Зато по реке тогда можно дойти на лодках вплоть до торговых факторий по соседству с устьем Шари.

Три дня назад я пролетел над Средиземным морем и Сахарой на французском самолете, который следует на юг Африки, а раз в неделю делает посадку в Форт-Лами. Самолеты доставляют в республику то, чего нельзя везти на верблюдах. Автомашины, экскаваторы, холодильники, бензин, даже омары и свежая говядина для шеф-повара в «Ла Чадиенн» — все прибывает по воздуху.

И мы тоже вышли из самолета — три путника, нагруженные киноаппаратурой и меновыми товарами для африканских лодочных мастеров, с которыми надеялись познакомиться. Меня сопровождали два кинооператора: француз Мишель и итальянец Джианфранко. Мы собирались изучать и снимать, как здесь вяжут лодки. В путевых очерках о Центральной Африке мне попалась интересная фотография: несколько африканцев у воды, и рядом своеобразное суденышко такого же типа, как хорошо знакомые мне по Южной Америке и острову Пасхи камышовые лодки. Снимок был сделан на озере Чад, и автор статьи подчеркивал разительное сходство лодки из Африки с лодками, которые с незапамятных времен вяжут индейцы озера Титикака в горах Перу. В Египте древнейший вид африканской лодки давно исчез, здесь же, в сердце материка, он дожил до наших дней.

Из области Верхнего Нила проходит через горы древний караванный путь в Чад, известный также как трансафриканский работорговый путь. Я знал, что антропологи по ряду признаков связывали некоторые группы жителей Чадской области с обитателями Нильской долины. Чад — африканский тигель, жгучие лучи тропического солнца освещают тут причудливую смесь народов, и только специалист не запутается в местных племенах и языках. Но не надо быть специалистом, чтобы видеть, что Чад образует не только географический, но и этнический переход между песчаными дюнами Сахары на севере и глухими тропическими лесами на юге. Если северную часть страны занимают бедуины и другие арабы, то южная населена негроидами. А встречаются они на центральных равнинах и в столице Форт-Лами, где вместе стараются создать единую нацию из племен, волей случая временно оказавшихся в пределах одной французской колонии.

Освежившись под душем в кондиционированных номерах отеля, мы влезли в раскаленное такси и поехали в Управление туризма. Широкая главная улица кишела машинами, велосипедами, пешеходами. В сплошном потоке африканцев мелькали белые лица французских чиновников и поселенцев, которые решили остаться в Форт-Лами после провозглашения республики.

Начальник Управления туризма был белый Мы объяснили ему, что хотели бы узнать, как лучше добраться до озера Чад, ведь на карте нет ни железной дороги, ни шоссе. Начальник управления развернул свою красочную карту, разложил на столе снимки львов и всякого зверья и сообщил, что вся эта дичь — в нашем распоряжении за

умеренную мзду, правда, для охоты надо выехать на юг, в другую сторону от озера Чад. Мы возразили, что нам нужно озеро, только там мы сможем увидеть папирусные лодки. Начальник сложил карту. Если нас не устраивает то, что он нам предложил, он ничем не может помочь. С этими словами он бесстрастно развернул свое пузо в сторону внутреннего кабинета и ретировался туда. Я вынул из паспорта пестрящее печатями рекомендательное письмо норвежского министра иностранных дел и попросил чернокожего клерка отнести его шефу. Снова в дверях показался начальственный живот, и нас любезно осведомили, что до озера невозможно добраться, пока не поднимется уровень воды в реке. К тому же папирус растет около Бола на северо-восточном берегу, а туда и вовсе можно попасть лишь самолетом. Может быть, я согласен взять на прокат самолет?

Да, согласен, если нет другого выхода.

Начальник управления схватил телефонную трубку. В стране было два одномоторных самолета, и оба стояли в ангаре на ремонте. Имелся еще один пассажирский самолет, двухмоторный, но ему требовалась для посадки 800-метровая дорожка, а посадочная полоса в Боле — всего 600 метров. К тому же, добавил начальник, чтобы снимать, нужно разрешение властей. Да еще в республике в эти дни неспокойно. Арабы в областях на пути к Болу — мусульмане, они не в ладах с возглавляющими правительство христианами. Так что сейчас опасно лететь на север. Чтобы мы не сомневались в его доброжелательности к нам, начальник Управления туризма дал нам машину и водителя: можно объехать Форт-Лами и разузнать у сведущих людей про обстановку у озера.

Мы получили от него адрес веселого плечистого француза с татуировкой на руках, который изучал возможности пополнения запасов рыбы и развития современного промысла на озере Чад. Он рассказал, что к болским зарослям папируса можно добраться только на джипе через пустыню с восточной стороны озера. То же самое сказал врач-француз, он же укротитель зверей и заядлый путешественник. И оба они подтвердили слова начальника Управления туризма о том, что в том краю неспокойно. Выяснилось, что на озере есть большой катер, который объезжает берега, скупая один местный злак, но где этот катер сейчас, неизвестно.

Франция — одна из немногих стран, поддерживающих дипломатические отношения с республикой Чад. Мишель представил нас в посольстве, но посол был новый, приехал всего месяц назад, и никто из его сотрудников не бывал на озере.

Третий день в Форт-Лами, а мы все ходим из конторы в контору, из бунгало в бунгало, знакомимся с любезными людьми, они потчуют нас кофе, холодным пивом или виски и дают адреса других людей, которые, может быть, сумеют нам помочь. И вот круг замкнулся, нас. уже снова направляют к начальнику Управления туризма и всем тем" к кому мы обращались в первый день.

Ладно, попробуем сами добраться до Бола на джипе... Власти дали официальное разрешение. В Боле находилась единственная на все озеро радиостанция, и министерство внутренних дел обещало на всякий случай предупредить о нашем визите болского шерифа. Оставалось получить в министерстве информации справку, что нам разрешено снимать. Как и в других ведомствах, главные посты здесь занимали преимущественно местные жители. Прочтя бумагу, которую секретарша написала под диктовку, министр схватился за голову и громко расхохотался.

— Этот человек археолог, ар-хе-о-лог, — он кивнул на меня и вернул ей бумагу. — Исправьте на ар-хе-о-лог, не то мусульмане там отрубят ему голову!

Я осторожно заглянул через плечо курчавой красавицы. Официальный язык в республике — общий для всех здешних племен — французский. И девушка ухитрилась из «археолога» сделать «архиепископа», хотя эти слова не так уж и похожи во французском языке.

Ошибку исправили, а министр лишний раз пояснил нам, что лучше не впутываться в местные религиозные распри.

Получив надлежащие документы и двух чернокожих шоферов, один из которых, Баба, по его словам, бывал в Боле, мы рано утром, до восхода солнца двинулись в путь. Ехали на двух джипах — мало ли что случится в пустыне, — и эта мера себя вполне оправдала. В первой машине у нас была сплошь желтая карта с красными черточками под названиями Форт-Лами, Массакори, Али-фари, Каир, Нгура, Иссеир, Бол. Первые деревни мы отыскали без труда. У обочины стояли надежные указатели, а плотно утрамбованный песок позволял развивать больше 100 километров в час; правда, и такая скорость не спасала нас от пыли, облака которой вздымались из-под колес до самых звезд.

На ближайших к столице участках трудились машины и бригады рабочих, они прокладывали настоящее шоссе на твердой основе, чтобы и в дождь можно было проехать.

Километров 200 мы уже отмахали, когда взошло солнце. Дальше дорога с каждым поворотом становилась все уже, и вскоре все следы двадцатого века остались далеко позади.

Как только мы выехали из столицы, городская застройка сменилась круглыми хижинами с соломенной кровлей, по большей части заброшенными, потом пошли соединенные малоезженной колеей и караванными тропами редкие деревни, глинобитные арабские лачуги, где вместе ютились люди, козы, верблюды и ослы. А там и вовсе пошло сплошное безлюдье.

Это началась пустыня. Южная кромка Сахары. Последний виденный нами термометр показывал около 50° в тени. Здесь же на десятки километров вокруг не было ни градусников, ни тени. Позади осталась саванна с веерными пальмами и сухими деревьями, остались настоящие рощицы, где газели, кабаны и обезьяны бросались наутек при виде машины, и разлетались пестрые тропические птицы, и только жирные цесарки нехотя освобождали колею. Теперь кругом лежал песок, будто снег на голом нагорье, плавные складки рельефа были занесены песчаными сугробами, дюнами, и только жидкие кустики тут и там пропороли иссушенную солнцем безбрежную гладь.

Солнце. Оно стояло прямо над нами, высекая блеск из металла. Джип до того накалился, что страшно прикоснуться к дверцам. От зноя слипались ноздри. Мельчайшая вездесущая пыль насытила жаркий воздух пустыни.