Прощай, цивилизация

Возврат к природе? Прощай, цивилизация? Одно дело — мечтать об этом, совсем другое — осуществить мечту. Я сделал попытку вернуться к природе. Разбил часы о камень, перестал стричься и бриться. Лазил за пищей на пальмы. Оборвал все нити, которые связывали меня с современным миром. Решил босиком и с пустыми руками обосноваться в дебрях, слиться воедино с природой.

Сегодня меня прозвали бы «хиппи» — волосы ниже плеч, усы видно со спины. Я бежал от бюрократии, техники, от железной хватки двадцатого столетия. Единственная одежда, когда я вообще был одет, — цветастая набедренная повязка; жилище — сплетенная из золотистого бамбука хижина. Деньги не нужны, ведь у меня не было расходов: я возвратился в мир, где звери и босоногие люди могли сами добывать себе все необходимое, не задумываясь о завтрашнем дне.

Чем не мечта хиппи? Путешествие в другой, совсем другой мир… Но путешествие без наркотиков. Реальное, настоящее, тщательно продуманное и подготовленное.

И начал я готовиться к этому отчаянному предприятию еще в школе. Тогда я жил в увитом плющом беленьком доме, в маленьком городке у выхода из Ослофьорда. Ни тебе смога, ни загрязнения. Никакого стресса — ничего такого, что побуждало бы человека к бегству. Никаких хиппи. Самые большие здания в городе — деревянная церковь да принадлежащая отцу кирпичная пивоварня. Воздух чистый, речка прозрачная. В лесу спокойно можно пить из любого ручья.

В гавани тоже вода как стеклышко. Мальчишки любили посидеть с удочками на пристани, глядя на стайки рыбешек, которые подходили понюхать насадку. Видны камни и водоросли на дне. А поодаль стояли суда китобойной флотилии. Они привозили домой тысячи тонн жира, добытого далеко на юге, где в морях еще ходило несметное множество китов-великанов. Китобойный промысел, вывоз леса — маленький Ларвик процветал.

Между тем назревали перемены. Современная техника настолько облегчила бой китов, что промысловики загребали большие деньги. Пришло время подумать об осторожности. Океан казался безбрежным, ни начала у него, ни конца, оба полюса окружил… Но ведь и люди всюду проникли. Не выйдет ли так, что чело— век с его техникой истребит всех китов? Нет, не может быть. Ведь мир кита безбрежен. Голубой океан так же бесконечен, как голубое небо, они сливаются и вместе составляют частицу безграничного мироздания.

Взрослые как раз начали всерьез осваивать необозримый воздушный океан. На глазах мальчишек сказка становилась былью. Люди взмывали в небо с земли, будто ведьма на помеле или волшебник на ковре-самолете. Вместе с другими ребятишками я карабкался по черепице на самый конец крыши, чтобы покричать и помахать руками, когда ветер доносил рокот самолета, крохотной точкой парившего на краю неба. И мы дружно бросались к забору, чтобы посмотреть на первого шофера, который отважился подняться на своей машине по крутой улочке до самого нашего дома. Вот здорово! Только запах противный, совсем не такой, как от лошади.

На мощеных улицах Ларвика по-прежнему мерно цокали копыта, гремели железные ободья. А зимой и вовсе кругом бело и тихо; правда, к перезвону бубенцов иногда примешивались автомобильные гудки. Утром отец с удовольствием шел пешком в контору, после работы с наслаждением шагал домой, где его ждал мирный обед в кругу семьи и долгий послеобеденный сон. Никакой гонки, люди носили большие карманные часы, на них цифру от цифры отделяли широкие просветы.

Вечерами мы с отцом часто ходили на пристань посмотреть, какой улов взяли рыбаки. Полные ящики омаров, крабов, креветок, всевозможной рыбы — живность ползала, корчилась, билась, распространяя запах водорослей и соленого моря. Доставят тебе на дом свежий улов — язык проглотишь. Замороженную рыбу гурманы не признавали.

Из двух высоких окон моей спальни на втором этаже открывался великолепный вид на фьорд и спускающийся уступами город. Сквозь деревья просвечивали белые стены и красные крыши, на задних дворах горланили петухи. В противоположной стороне — невысокие лесистые пригорки, зеленые дали, ель и сосна, дуб и береза и даже единственная в стране большая буковая роща. Соскочил с кровати — и к окну. Зимой одно окно на ночь оставалось приоткрытым, и я спешил юркнуть под теплую перину, ограничившись одним взглядом на мерцающие фонари и летучие снежинки. Летом оба окна были распахнуты, и, когда взрослые думали, что я давно сплю, на самом деле я сидел и грезил на подоконнике. Услышу далекий звук рынды на отчаливающем судне — и стремглав к окну! Мысли уносили меня вслед за пароходом к выходу из фьорда, дальше, дальше, в сказочные тропические края где-то там за скалами, которые были словно ворота в открытое море. За этими воротами простирался огромный, необозримый мир, еще не до конца изведанный людьми.

Да, многое еще оставалось неизвестным. Амундсен дошел до Южного полюса незадолго до моего рождения; теперь он участвовал в соревновании — кто первым достигнет Северного полюса на самолете: ведь плавание Нансена на «Фраме» через Северный Ледовитый океан показало, что макушка нашей планеты покрыта дрейфующими льдами. Другие экспедиции, в более теплых широтах, передвигались пешком, как во времена Кортеса и Писарро, стирая белые пятна с карты мира.

Спасательные отряды пробивались в таинственные области Бразилии, где исчез полковник Фосетт, где бродили племена охотников за черепами. Африка и Азия были для меня не просто другими континентами, а чужими мирами, там жили странные люди, они вели себя иначе и думали не так, как мы…

Какой огромный мир окружал тогда человека! Ребятишки из соседнего дома вместе с родителями уехали в США. Америка — не одна неделя пути за далекий горизонт. Их провожали так, как теперь провожают астронавтов. Мы были уверены, что никогда больше о них не услышим.

Путешественникам, исследователем — вот кем я буду! Проникну в неизведанные области нашего неохватного мира пешком, на коне, на верблюде.

Планета Земля еще не успела заметно убавиться в объеме. Правда, Америка стала в четыре раза ближе, чем была во времена Колумба, но и то путь немалый. Три дня уходило у нас с родителями на то, чтобы из Ларвика по узкоколейке и на подводе добраться до нашей горной хижины за Лиллехаммером. И я был потрясен, когда друзья показали мне какую-то штуку под названием «радио» — квадратный ящик с дырочками; в эти дырочки мы втыкали провод от наушников и долго спорили, кто из нас на самом деле слышал чтото вроде далекой музыки.

Мир вступал в новую эпоху. Мои родители приветствовали ее с гордостью и радостным предвкушением. Отец уповал на разум, дарованный нам всевышним. Мать верила Дарвину и не сомневалась, что человек все время совершенствуется и сумеет сделать свою планету еще лучше. Мировая война — она разразилась в тот год, когда я родился, — больше никогда не повторится. Наука и техника помогут людям добиться прочного мира, и жизнь станет идеальной.

Я разделял пламенную любовь отца к природе и страстное увлечение матери зоологией и «примитивными» племенами, однако не понимал, почему родители так восхищаются стремлением современного человека порвать все узы, связывающие его с природой. От чего бежать? Или люди испугались обезьяньего предка, которого нарисовал им Дарвин? Всякое изменение мира вчерашнего, в чем бы оно ни заключалось, взрослые приветствовали и называли «прогрессом». Но «прогресс» означал отрыв от природы. Взрослые настолько увлеклись изобретениями и преобразованиями, что жали на всю катушку, не задумываясь, к чему это может привести. Видимая цель — мир, преобразованный человеком. Но кто главный архитектор? В моей стране я его не видел. Король английский и президент американский тоже не подходили к этой роли. Каждый изобретатель, каждый промышленник, кому только хотелось участвовать в строительстве будущего мира, совал кирпич или шестеренку куда и как попало, предоставляя следующему поколению судить о результатах.

В школе нам рассказывали про человеческий мозг. Дескать, к двенадцати годам заканчивается его формирование. А с нами и в шестнадцать лет обращались так, словно у нас только половина мозга. Как будто рассчитывали, что шестнадцатилетние станут лучше думать после того, как их свежие мозговые извилины пропустят через образовательную машину и напичкают до краев старыми догмами. Но ведь мы должны думать теперь. Должны уже теперь составить себе представление о том, что происходит на свете, не то придется нам слепо подчиняться и занимать отведенные нам места в поезде взрослых, поезде без машиниста.

Школа заведомо мошенничала, толкуя о развитии и прогрессе. Нам внушали, что после Эдема шел сплошной, непрерывный прогресс. В моем представлении учителя балансировали на канате, держа в одной руке Библию, в другой — Науку. И ухитрялись уйти так далеко, что не видно, — и не поймешь, добрались они до конца каната или нет. Нам говорили, что Бог сотворил человека. Дескать, Дарвин уточнил, как это происходило. Сперва были созданы обезьяны. Еще нам говорили, что Бог сотворил мир со всеми живущими в нем тварями за шесть дней. Дарвин считал, что на это ушло гораздо больше времени, но разве не сказано в библии, что для Бога один день равен тысяче лет и тысяча лет что один день. И ведь Эйнштейн установил, что время — вещь относительная. Так что тут у взрослых не было расхождения. К тому же естествоиспытатели соглашались с тем, что более двух тысяч лет назад писал автор Первой книги Моисея: жизнь зародилась не на суше, а в море. Лишь после того, как в соленом океане развелись полчища рыб и гигантских зверей, после того, как воздух наполнился летающими тварями, на суше закопошились всякие ползучие и иные животные. Современные исследователи подтверждали вывод неизвестных древних мудрецов о такой именно последовательности, подтверждали и то, что человек последним явился в мир, где уже были сотворены все растения и животные. Конструкция действовала полным ходом еще до того, как человек получил готовенькие легкие, сердце, органы чувств и мозг и начал размножаться.

В сложной структуре Эдема все было совершенно. В этом наука и библия тоже сходились. Бог был вполне доволен своим творением. Настолько доволен, что перестал творить и предался отдыху на седьмой день, между тем как люди бродили нагишом в райском саду. Нагишом, но всем обеспеченные, подобно всяким растениям и тварям.

Библия говорила, что Бог был милостив и не хотел, чтобы сотворенный им род человеческий голодал. Наука утверждала, что человек не выделился бы из животного царства, если бы природа не благоволила ему, не наделила его щедро всем необходимым.

Но на этом единогласие взрослых кончалось. Дальше учителя как бы пропадали вдали. Дальше начинался конфликт. Конфликт между творцом и творением, между правой и левой рукой балансирующих на канате преподавателей. Бог-то был доволен своим произведением, а вот человек — нет. Бог не сомневался, что даровал человеку совершенную среду, земной рай. Человек не соглашался с этим. Бог предался отдыху — человек принялся за работу. Человек стремился к прогрессу. Эдем его не устраивал.

Люди тоже трудились шесть дней, а на седьмой отдыхали, чтобы угодить Богу. Правда, они спорили между собой, какой день отводить отдыху — воскресенье, субботу или пятницу. Но и христиане, и иудеи, и мусульмане на восьмой день снова принимались за дело, усердно продолжали совершенствовать мир. Так шло сотни, тысячи лет. Пока Бог отдыхал, люди изобрели тачку и автомобиль. До динамита Бог тоже сам не додумался. Уразумел ли творец, глядя на нас, что не так уж он и всесилен? Не раздражало ли его, что все сотворенное им мы переделываем на свой лад? Верующие взрослые явно считали, что Бог возложил на нас ответственность за судьбы планеты, с тем чтобы мы строили и рушили, торжествовали и ошибались, радовались и страдали, всецело руководствуясь дарованным нам разумом и совестью. Если верно сказано, что Творец вознаградит нас или покарает в последующей жизни, смотря по нашему поведению, значит, мы и впрямь не застрахованы от ошибок. Но вот что меня озадачивало: взрослые твердят, что Бог создал природу, а сами ведут себя так, словно им грозит ад, если они не обрубят все узы, связывающие человека с природой. И даже безбожники, заявляющие, что человек создан самой природой, вели себя так, будто видели в природе кровного врага людей.

К шестнадцати годам мной овладело смятение. Вера во взрослых начала колебаться. Выходит, они вовсе не умнее нас, детей… Цепляются за окостеневшие идеи и ни в чем не согласны друг с другом. Волокут нас за собой неведомо куда, без ясной цели, лишь бы уйти подальше от природы. Давно ли бушевала ужасающая война? А они уже изобретают новое оружие, страшнее прежнего. Политика, мораль, философия, религия — кругом разногласия. Разве можно спокойно следовать по дорогам жизни за такими проводниками? Не лучше ли поискать более надежную тропу? Я чувствовал себя, будто узник в тюремном вагоне — узник, который исподволь готовится соскочить с поезда, идущего по неверному пути.

…Начинались тридцатые годы. В то время не было никаких хиппи. Ни один уважающий себя подросток не вздумал бы бунтовать против родителей, против школы. И каждый парень считал предельным унижением для себя в чем-то походить на девочку. Мой интерес к естествознанию непрерывно рос. Мне открывалась не только красота, но и замечательная мудрость в конструкции мира, унаследованного человеком. При каждой возможности я отправлялся в поход — в лес, в горы, вдоль фьорда. Стремление цивилизации оторвать человека от его исконной среды озадачивало меня. Нет, взрослые определенно затеяли что-то безумное…

Захотелось поделиться со сверстниками своими растущими подозрениями. Однажды, после урока физкультуры, задумавшись в раздевалке над этими вопросами, я брякнул своему товарищу, который натягивал «рубашку: — Эти машины… Не по душе они мне!

— В самом деле? — ухмыльнулся он, просунув голову в воротник.

В его голосе звучала такая издевка, что я был готов провалиться сквозь землю. Мои слова только смешили других… И я решил: больше об этом — никому.

Однако нашелся в классе парнишка, с которым явно можно было поделиться своими сокровенными мыслями. Рослый, плечистый, такой же любитель бродить по лесу, как и я. И спорт не был для него всем на свете, он много читал, писал стихи, любил погрезить, пофилософствовать. Звали его Арнольд. Мало-помалу я открыл ему свои замыслы. Он слушал с великим вниманием. Я говорил, что задумал порвать с этой средой. Порвать начисто. Хочу вернуться к природе. Поселюсь где-нибудь в тропиках, где можно питаться тем, что растет на деревьях. Не желаю, став взрослым, жить в Европе, где за каждым углом нас подстерегает катастрофа. Вавилонская башня двадцатого века либо рухнет, либо родит новую ужасную мировую войну. Лучше убраться отсюда подальше.

С Арнольдом можно было отвести душу.

Но как провести мечту в жизнь? Нужна тщательная подготовка. Прежде всего физическая тренировка и закалка, ведь я никак не мог назвать себя крепышом, а впереди — трудные испытания. Один из моих друзей, Эрик, отчаянный сорвиголова, после средней школы ушел в море. И за два года развил как раз такую мускулатуру, какая была мне нужна. Эрик тоже не оченьто верил в современный прогресс. Он грезил об идеальном обществе в дебрях Африки или Мату-Гросу в Бразилии. Я так далеко не замахивался. Мне бы только найти девушку, которая согласилась бы вместе со мной осуществить задуманное.

Вместе с Эриком и его друзьями я впервые занялся спортом. Мы бегали в лесу, зимой становились на лыжи. В зимние каникулы устраивали походы, какими тогда в Норвегии мало кто увлекался: запряжемся в сани с палаткой и продуктами, уйдем на лыжах в горы и неделями ночуем там, вдалеке от людей. Потом мы отказались от палаток, брали с собой только теплые спальные мешки из оленьих шкур и либо зарывались в снег, либо сооружали иглу на эскимосский лад. Иллюстрированные репортажи о наших приключениях покрывали все расходы. Когда я получил здоровенную эскимосскую собаку в подарок от Мартина Мерена, который только что пересек на лыжах неизведанный еще массив Гренландии, мы стали забираться в горы дальше прежнего. Казан — так звали пса — тащил наш провиант, и мы с Эриком строили свои иглу на вершинах и ледниках нагорий Рондане и Ютюнхеймен. Сидя на «крыше мира», мы любовались упоительными видами, когда заходило солнце или всходила луна.

Наряду с книгами по естествознанию и истории первобытных культур из обширной библиотеки моей матери такое общение с природой давало мне больше, чем школьные учебники. Отметки у меня были средние, но я от этого не страдал. Меня занимало одно: как найти общий язык с природой? Как люди и звери в прошлом ладили с породившей нас средой?

Девушки… Они меня очень интересовали, но знакомиться я стеснялся. Под давлением родителей я учился в школе танцев, но все равно воспринимал девочек как людей другого вида, не представлял себе, что с ними можно разговаривать о чем-нибудь серьезном. Тем не менее возврат к природе я представлял себе только в обществе одного из этих заманчивых созданий.

По-настоящему жил я лишь во время каникул, когда забирался куда-нибудь в дебри. Под голубым небо — сводом выше границы леса я чувствовал себя куда увереннее, здесь-то я и решился преступить рубеж между полами — познакомился с очаровательной загорелой обольстительницей, которая тоже любила лыжные походы. Золотоволосая деревенская девушка, дочь местного пристава. Мы целую ночь проговорили у камина в горной избушке. Она была вовсе не против того, чтобы, окончив школу, вместе со мной возвратиться к природе.

И вот окончена школа, она отправилась в столицу, чтобы учиться дальше. И тотчас пала жертвой нравов большого города: губная помада, магазины, развлечения… Сам виноват, разве можно было делать ставку на деревенскую жительницу! Надо искать среди городских, которым уже надоела цивилизация. Летним вечером на горной тропе я встретил молодую цыганистую танцовщицу из Национального театра. Общие друзья познакомили нас. Ловля форели… Танцы у костра… Как она смотрит на то, чтобы покинуть город и вместе со мной возвратиться к природе? Согласна! Бурный восторг. Я нашел спутницу! А через несколько недель она начала поторапливать меня — надо скорее покупать билеты, ей не терпится стать королевой на каком-нибудь полинезийском острове! Как по мановению волшебного жезла, она перестала существовать для меня. Нет, девушки решительно не способны меня понять.

И тут, на вечере по случаю окончания школы, я встретил Лив. Все шутили, веселились. Прощай, школа! Все танцевали. Кроме меня. Я сидел один у открытого окна и глядел на фьорд, где за лодками переливался лунный след. Неожиданно я обнаружил, что рядом стоит мой товарищ и незнакомая девушка из другого города. Густые светлые волосы, улыбчивые голубые глаза. «К сожалению, я не танцую». Может быть, прогуляемся? Нет? Ну, тогда просто поговорим. Мы разговорились. Начали с анекдотов, перешли к философии. До чего же умные у нее глаза! Стоит рискнуть…

— А как ты смотришь на возврат к природе? — спросил я вдруг.

— Только чтобы по-настоящему, — ответила она твердо, не раздумывая.

Ее слова меня убедили. Она меня поняла.

Она достойна того, чтобы участвовать в эксперименте. Мы условились встретиться после летних каникул. На самом деле нам удалось увидеться вновь лишь после того, как Лив приехала в Осло, чтобы начать занятия в университете. Я выбрал зоологию и географию, за нее выбрал отец, выбрал, к моему ужасу, политическую экономию.

В моем выборе зоологии как главного предмета отразилось детское увлечение природой. А география должна была помочь мне подготовиться к эксперименту, найти место, где будет лучше всего проводить его в жизнь. Мой интерес к первобытным народам и другим культурам не ослабевал. Теперь внимание сосредоточилось на Полинезии. На неолитическом народе, заселившем далекие острова на востоке Тихого океана. Но какой университет ни возьми, на этнологию Полинезии отводилось всего несколько часов. Мне фантастически повезло. Лучшее в мире частное собрание книг и ученых трудов о Полинезии принадлежало одному состоятельному виноторговцу в Осло. Бьярне Крэпелиен провел счастливейшие годы своей жизни в семье полинезийского вождя Терииероо на Таити. Возвратившись в Европу, он принялся собирать все издания о Полинезии и полинезийцах, где бы и когда они ни печатались. Мои сокровенные планы заинтересовали Крэпелиена. Он разрешил мне пользоваться своей богатой библиотекой, принимал меня в своем доме, как сына. И хотя я формально занимался зоологией, все свободные чаеы я рылся в книгах удивительной его библиотеки, читал про Полинезию и ее обитателей.

Занятия по зоологии не оправдали моих надежд. Нам очень мало говорили о диких животных, об их взаимоотношениях с природой. Мы разрезали внутренности и разглядывали их в микроскоп. Отсекали ножки саламандрам и пересаживали на спину. Проверяли закон Менделя, выращивая в банках тысячи банановых мушек и подсчитывая число волосков у них на спине. Выходили на лодках в залив и ловили тралом всевозможных морских животных, но не затем, чтобы изучать их взаимоотношения со средой, а затем, чтобы определять и зубрить латинские наименования. Средой занимались в самом узком смысле, схематически, микроскопически. Кто же в конечном счете лучше познавал природу — мы или зоркие, пытливые полинезийцы? Они делали упор на то, что приносило больше пользы человеку. Мне же полагалось подходить к природе так, как подходят ученые, а не полинезийцы. Добывать знания, не задумываясь над их пользой и целью.

Лив годом позже меня приехала в Осло. Она по-прежнему была готова участвовать в моей попытке осуществить возврат к природе. Но перед нами стояли немалые трудности. Минул год, минул другой, а мы все ходили каждый по своим университетским лестницам, нагруженные учебниками по совершенно различным темам.

Только отец мог дать мне денег на поездку в тропики. Только мать могла уговорить его сделать это. Только мои профессора могли убедить ее, что это толковая идея. Только продуманная программа исследований могла побудить моих профессоров одобрить план, подразумевающий далекое путешествие поездом и пароходом на противоположный конец земного шара. Я должен был получить теоретическую подготовку, чтобы потом написать дипломную работу на какую-нибудь специальную тему, связанную с облюбованным мной далеким краем. Подготовка требовалась не только для того, чтобы попасть в желанные широты, но и чтобы по возвращении я мог содержать жену и детей, если против всех ожиданий нам все-таки придется вернуться в цивилизованный мир.

После семи семестров и после консультаций со специалистами в Берлине я составил проект, который получил поддержку моих профессоров — зоологов Кристины Бонневи и Ялмара Броха. Отправлюсь на изолированный остров в Тихом океане и попытаюсь выяснить происхождение его животного мира. Как развивалась фауна настоящего океанического острова, не связанного ни с какими материками, выросшего, так сказать, из морской пучины. Сперва над водой поднялись стерильные потоки раскаленной лавы. Лишь после того, как лава остыла, на нее могли попасть разные живые твари — кто вплавь, кто по воздуху, кто с помощью ветров и течений, а кто и на лодках вместе с человеком. Преобладающие ветры и течения, несомненно, играли важную роль; здесь очень кстати пришлись мои занятия географией.

Вот как получилось, что на четвертый год занятий мои профессора убедили мою мать, а мать убедила моего отца ссудить меня деньгами на долгое путешествие. Расходы на месте в счет не шли, ведь главная идея как раз в том и заключалась, чтобы вести такой же образ жизни, какой вели первобытные племена.

Итак, препятствия на моем пути стали исчезать. Настал черед Лив, а она была сильно привязана к своим родителям в Бревике. До сих пор ее терзания ограничивались стертыми ногами — я уговорил Лив ради нашего общего дела летом ходить в лесу босиком, чтобы подготовить кожу к предстоящим испытаниям в дебрях. Я добился разрешения родителей уехать, теперь дело было за ней. Но легко ли махнуть рукой на политэкономию, на которую потрачено столько собственного времени и отцовских денег. И без согласия родителей она никак не могла уезжать, так как еще не достигла совершеннолетия.

Моя мама только обрадовалась, когда я сказал, что собираюсь взять с собой Лив. В самом деле, со мной будет девушка, которую она хорошо знает, которая ей нравится. Это совсем не то, что отпускать сына в одиночку на другой конец света, на острова, прославившиеся легкомысленными представительницами женского пола. Не столь романтично настроенный отец смотрел на дело иначе, опять-таки из-за полинезийских прелестниц. Но и он в конце концов не устоял против красноречия мамы и обаяния Лив.

Самое трудное наступило, когда Лив села писать письмо своим респектабельным родителям. В обертке из красивых фраз жестокие слова: прощай, политэкономия, прощай, цивилизация. Выхожу замуж и уезжаю на Маркизские острова. Мама Лив с ужасом прочитала письмо вслух. Отец тяжело оторвался от кресла и проследовал к книжной полке. Энциклопедия… «М» — Маркизские острова… Господи! Чуть ли не в центре Тихого океана. К тому же старая энциклопедия сообщала, что жители Маркизских островов известны людоедством и безнравственным поведением.

Гром и молния. Понадобилось Немало времени, понадобились новые письма плюс посредничество моих родителей, прежде чем возмущенный будущий тесть смирился и дал согласие на то, чтобы какой-то неизвестный студентишка умыкнул его единственное чадо.

Лив было только двадцать лет, мне двадцать два, когда мы вдруг ощутили себя вольными птицами. Кругом зеленый свет. Ничто не мешает нам осуществить свою мечту. Прощай, цивилизация. Здравствуй, природа.

Об окончательном выборе места назначения рассказано в книге о наших приключениях, которая вышла два года спустя. Вышла в Норвегии незадолго перед тем, как Европа была ввергнута во вторую мировую войну. Войну, которую мы предвидели, которой мы опасались…

В тысячный раз склонились мы над пятнистой картой Южных морей. В тысячный раз пристально вглядывались в океанские просторы, надеясь высмотреть точку, которая нас устроит. Одну нетронутую точку среди тысячи рифов и островков! Точку, которую мир еще не заметил, крохотное пристанище, где можно укрыться от железной хватки цивилизации.

Но заманчивые точки одну за другой, одну за другой перечеркивали маленькие крестики. Долой, не годится! Об этом говорили и объемистые труды, и краткие очерки.

Раротонга — крестик: вдоль всего побережья проходит шоссе.

Моореа — крестик: отели, туристы.

Мотдне — крестик: нет питьевой воды.

Хутуту — крестик: нет плодовых деревьев.

Крестик тут (военно-морская база), крестик там (остров мал и густо населен). И вот уже весь лист испещрен крестиками, словно карта звездного неба. И такой же бесполезный для нас.

Чтобы жить, как наши предки, добывая себе пищу голыми руками, требовались совсем особые условия: цветущий край и полное безлюдье. Но все плодородные земли заняты людьми. А там, где нет населения, без помощи цивилизации не обойдешься. Вот почему материки — страна за страной, область за областью — сплошь покрылись крестиками. И теперь настала очередь островного мира Южных морей. Со всех сторон в него вторгались крестики, и кольцо смыкалось все уже.

У самого экватора, где красными стрелками мчится по карте пассат, раскинулись тринадцать островов Маркизского архипелага. Тринадцать крестиков… И когда на карте не осталось ни одной незачеркнутой точки, сюда, к этим удивительным островам, потянулся ластик.

Нуку-Хива, Хива-Оа, Фату-Хива. Это главные, самые большие. Фату-Хива — живописнейший, благодатнейший остров Южных морей! Мы готовы были без конца читать о нем, разглядывать заманчивые картинки.

Некогда на Маркизских островах было сто тысяч жителей. Теперь осталось две тысячи, да и то часть из них — белые пришельцы. Полинезийцы вымирают с ужасающей быстротой.

А Фату-Хива — благодатнейший остров Южных морей!

Девяносто восемь тысяч исчезли — значит, место есть… Неужели среди древних развалин не найдется уединенного уголка, неужели нет клочка земли, куда не проникли болезни, где не привилась цивилизация и в заброшенных, одичавших садах зреет множество плодов?

Хорошо бы найти необитаемую долину, или маленькое горное плато, или живописный уголок на берегу. Соорудить себе жилье из ветвей и листьев. Добывать пропитание в лесу. Питаться плодами, яйцами, рыбой. Кругом — природа. Пальмы и кустарники. Птицы и звери. Солнце и дождь.

Там мы могли бы осуществить эксперимент — вернуться в дебри. Расстаться с современностью, с цивилизацией, с культурой. Сделать прыжок на тысячи лет назад. Познать образ жизни первобытного человека. Познать истинную жизнь во всей ее простоте и полноте.

Возможно ли это? Теоретически — да. Но что нам теория, мы хотим проверить это на деле! Попробовать, сможем ли мы двое, мужчина и женщина, жить так, как жили наши далекие предки. Сможем ли мы совершенно отречься от своей нынешней искусственной жизни и во всем — да, во всем — обходиться собственными силами, совершенно не пользуясь достижениями цивилизации, всецело уповая на природу.

Заманчивый Фату-Хива… Уединенный гористый островок. Богатый солнцем, фруктами, пресной водой. Почти безлюдный. А белых и вовсе нет. Мы обвели Фату-Хива жирным кружком.

С моря на город полз зимний туман…

Вот как получилось, что мы в морозное рождественское утро, провожаемые леденящим ветром, отбыли в свадебное путешествие на остров Фату-Хива.

Над морем вырастал Таити. Мы обоняли аромат тропического края. Теплое, благоухающее, пряное веяние дошло до нас еще до того, как над горизонтом на западе поднялись окутанные дымкой вершины. Пассажиры из девятнадцати стран, которым за полтора месяца изрядно приелся запах судовой машины и соленого океана, толпились вдоль борта, вдыхая ласковый воздух и пытаясь рассмотреть берег у подножия голубеющих гор. Полтора месяца на огромном пароходе, отчалившем из Марселя. Тогда это был единственный способ попасть на Таити, если не считать маленького норвежского сухогруза, который изредка заходил на остров из Сан-Франциско. Таити — далекие дали, край света. А Маркизские острова — еще дальше, неведомая земля для всех бюро путешествий.

Когда мы в бюро Кука показали на карандашный кружочек, обрамлявший Фату-Хиву, соединенными усилиями удалось выяснить, что ближайшее от острова место, куда можно купить билет, — Таити. А уж дальше остается только надеяться на какую-нибудь местную шхуну торговцев копрой.

И вот из моря поднимается Таити, окропленный соленой влагой, каскады прибоя так и пенятся на коралловом рифе. Зазубренные пики акульими зубами впиваются в бегущие через небо пассатные облака. Знаменитые вершины Диадема и Онохона (первыми на них поднялись Бьярне Крэпелиен и вождь Терииероо) вздымались на две тысячи метров над зелеными холмами и отороченным пальмами пляжем. Гоген, Мелвилл и Голливуд нисколько не преувеличивали. Здесь сама природа ударилась в гиперболы. Глаза не верили, что возможна такая восхитительная красота.

И мы запели мелодичный и плавный гимн Таити, сочиненный кем-то из местных королей: «Э мауруру а вау» — «Я счастлив». Поэты и живописцы, дельцы и чиновники, туристы и искатели приключений — всех нас объединяло чувство, что мы приближаемся к утерянному раю, вновь обретенному среди океанских просторов. Навстречу нам плыли райские кущи, свежие, прохладные, ярко-зеленые, точно корзина цветов качалась на волнах.

Мы услышали рев прибоя во всей его мощи. Увидели красный церковный шпиль, пронзивший плотный полог тропической листвы. Дома, дома… Папеэте, столица Французской Океании 1. Пароход убавил скорость. Мы проскользнули через просвет в коралловом рифе, между стенами ревущего прибоя. Маленькая спокойная гавань. Огромный пакгауз с железной крышей, полная пристань людей. И хотя бы один человек в набедренной повязке… Все были одеты, как мы. Многонациональный отряд пассажиров пел и ликовал. Пусть знают, что мы люди дружелюбные, такие же простые и свободные, как они! В невозмутимой толпе на пристани кто-то поднял шляпу в знак приветствия, кто-то помахал рукой; на трапе таможенники и одетые в белые мундиры представители эмиграционных органов взяли под козырек. Сладкий, чересчур сладкий запах копры из пакгауза наполнял теплый воздух. Тысячи мешков с копрой ждали отправки, это за ними пришел наш пароход.

В то время на Таити насчитывалось около двадцати тысяч жителей, большинство — полинезийцы, чистокровные или с какой-нибудь примесью. Маленькую столицу Папеэте заполонили китайские торговцы, им принадлежали все мелкие лавки и несколько ресторанчиков, не считая множества тележек на улицах, в которых продавались сладости и другие товары. Остальную часть города составляли губернаторский дворец, почтовая контора, горсточка французских магазинов и колониальных учреждений, кинотеатр из бамбука, церкви, две простенькие гостиницы и несколько улиц, застроенных деревянными домами. Дальше лес и покрытые папоротником крутые склоны предгорий Диадемы, господствующей со своими пиками над центром острова. А влево и вправо от города тянулась окаймляющая весь остров узкая полоса плоской низменности с цитрусовыми, кокосовыми пальмами, банановыми плантациями, могучими хлебными деревьями, манго, папайей. Тут и там между деревьями приютились домики коренных таитян. Мы не собирались задерживаться в маленькой столице, нас манил мир экзотики…

После нескольких ночей в гостинице, где соседи, встав на кровать, могли заглянуть к нам через перегородку, мы решили совершить вылазку за город. К тому же выяснилось, что шхуна с далеких Маркизских островов ожидается не скоро.

Открытый автобус — на подножке и на крыше людей, поросят, кур и бананов больше, чем на деревянных сиденьях, — затрясся по узкой грунтовой дороге, протянувшейся в обе стороны от города вдоль тихой лагуны, обрамляющей часть острова. Дорога обрывалась в густом лесу, кольцо вокруг Таити еще не сомкнулось. На северном берегу, в пятнадцати километрах на восток от Папеэте, раскинулась долина Папеноо. Она довольно круто спадала от одетых папоротником гор до береговой равнины, где вливалась в море одноименная речушка. Защитный барьер кораллового рифа в этом месте расступался, и прибой с грохотом обрушивался на рокочущую гальку. Великолепный дикий сад, Гаити в полном блеске… Здесь жил повелитель семнадцати таитянских вождей Терииероо а Терииерооитераи, друг Бьярне Крэпелиена. Здесь было посеяно зерно, из которого выросла столь хорошо известная мне библиотека. Здесь Крэпелиен познакомился с дочерью Терииероо, Туиматой. И сам же похоронил ее, когда тысячи таитян-крепышей скосила испанка, разразившаяся на острове вскоре после первой мировой войны. Крэпелиен вместе с другими вывозил полные телеги покойников. Его собственная книга о Таити заканчивается у могилы Туиматы. Тут, писал он, похоронено мое сердце. Сам он решил больше никогда не возвращаться в Полинезию, но послал с нами подарки своему старому другу Терииероо.

Вождь Терииероо встретил нас перед хижиной — огромный и благодушный, сильный и тучный. Его супруга, по всему видно, хорошая хозяйка, держалась в двух шагах позади и улыбалась так же добродушно. Оба босые, на обоих — пестрая пареу, у мужа от пояса вниз, у жены от плеч. Нас еще не представили, а мы уже ощутили излучаемое ими расположение.

Бьярне Крэпелиен! Бьярне! Мы друзья Бьярне? Полный восторг. Нас чуть не на руках внесли в дом, никто и слышать не хотел, когда мы заговорили о том, что автобус ждет, мы думали на нем вернуться в Папеэте… Нас буквально похитили в долине Папеноо, и мы с Лив почувствовали себя как дома. И ведь у нас с ней до сих пор не было своего дома. Терииероо обещал, что его друзья в Папеэте дадут нам знать, когда какой-нибудь капитан соберется идти на Маркизы. Возможно, это будет в следующем месяце. Возможно, позднее. На эти отсталые Маркизские острова отправляются только тогда, когда капитан посчитает выгодным для себя совершить рейс за копрой. Тамошние жители не ахти какие работяги, а что за резон капитану отправляться в долгий путь, если нет уверенности, что он привезет груз высушенной на солнце мякоти кокосовых орехов.

Терииероо был в наших глазах могущественным островным королем, благородным и справедливым человеком. Так смотрели на него в общем и все островитяне, хотя подлинная власть была сосредоточена в руках французского губернатора в Папеэте. Терииероо получил орден Почетного легиона за лояльность к Франции. Однако он не страдал честолюбием, хотя считал делом чести утверждать радость и справедливость в своем непосредственном окружении и среди друзей своих друзей. И ему доставило большое удовольствие пригласить друзей и попотчевать их роскошным полинезийским обедом, который радовал и глаза, и желудок. Все, что подавалось на стол, было собрано или поймано самолично Терииероо и его сыновьями, а превращено в украшенные цветами лакомые блюда его супругой Фауфау Таахитуэ.

В Папеноо мы вплотную познакомились с полинезийским образом жизни. Здесь не знали таких явлений, как безработица, скука, стресс или расточительство. Земля, океан и река снабжали маленькую общину всем необходимым, и никому не приходило в голову ради быстрой наживы усилить использование природных ресурсов. Благосостояние в долине Папеноо измерялось иначе, чем у нас, не наличным имуществом, а душевным комфортом. У моих новых друзей я увидел то, о чем читал раньше: в Полинезии, если хочешь доставить радость себе и завоевать уважение других, делись, не скупясь, материальными благами, которыми ты располагаешь. Просто удивительно, как мало полинезийцы дорожили личной собственностью.

Терииероо был не только чудесным человеком, но и превосходным оратором. Во время празднеств он вставал во весь свой могучий рост и произносил великолепные речи на французском и полинезийском языках. А для меня он, знаток практических сторон зоологии и этнографии, о которых я не мог узнать из книг, стал к тому же новым учителем. Настоящий полинезиец, каких уже тогда оставалось совсем мало, Терииероо в отличие от многих своих соотечественников гордился древней культурой предков. Он вовсе не был склонен считать, что новый, европейский образ жизни принес островам только благо. И наш замысел пожить так, как жили первобытные люди, тотчас увлек вождя. Ударив по столу ладонью, он объявил жене, что, честное слово, отправился бы с нами на Маркизы, будь он помоложе. Эти острова под экватором

— совершенно особенный мир. Один его друг побывал там. До ста орехов на одной кокосовой пальме! В долинах — обилие диких плодов, особенно на самом южном острове, Фату-Хиве. В лесах сколько угодно апельсинов, не то, что на Таити, где за ними надо лезть в горы. Даже феи — любимые красные бананы Терииероо — там растут внизу, в долинах. На Таити только опытные скалолазы, у которых пальцы ног цепкие, как у обезьян, собирают феи на крутых горных склонах и продают на базаре в Папеэте. И европейская бурая крыса еще не добралась до Маркизских островов, там нет надобности обивать пальмовые стволы жестью, чтобы уберечь орехи от этой новой нечисти. Вождь не сомневался, что на Маркизах по-прежнему жили так, как некогда на Таити. Ведь и здесь в прошлом феи и другие, ставшие редкостью, разновидности бананов росли в долинах. Теперь бесполезно даже пробовать их сажать — тотчас гибнут от болезни.

За едой Терииероо и Фауфау молчали. Как и дети, участвовавшие в трапезах. Приличия требовали наслаждаться пищей и не мешать другим болтовней. Рыгнуть раз-другой после еды не только полезно, но и позволительно, чтобы выразить свое удовольствие. А потом можно и побеседовать.

В первый день все пользовались вилками и ложками. Но когда вождь услышал про наш замысел, вилки и ложки убрали, и он показал свои пальцы. Чистые. Этикет предписывал мыть руки перед едой. Тремя пальцами Терииероо отломил кусок печеного плода хлебного дерева, окунул в густой белый кокосовый соус, отправил в рот и размял языком. И объяснил, что вот так положено наслаждаться вкусом изысканного блюда. Дескать, вы, европейцы, до того привыкли металл в рот совать, что уже и не замечаете, как портите и перебиваете вкус еды. Следом за ним и мы принялись есть пальцами и начали склоняться к мнению, что совать в рот холодное железо в самом деле варварство.

Пока моя невеста, обливаясь потом, шуровала ветками и сучьями в открытой земляной печи Фауфау, учась делать съедобными и лакомыми невкусные, подчас даже несъедобные полинезийские плоды и корнеплоды, вождь водил меня вверх по реке и вдоль берега моря и показывал, где происходит сбор продуктов. В реке — речные раки, в лагуне — множество всякой рыбы и ракообразных, каракатицы и прочие живописные твари, которых можно было бить копьем, ловить сетью, на крючок или просто руками. Съедобные корни опознавались по торчащим над землей листьям. Не все, что манило взгляд, было полезно для желудка. Попадались ядовитые рыбы, корни, плоды. Мясо акулы невкусное, а то и вредное из-за мочевины, но нарежь его и вымочи в воде — и на другой день получится отменное блюдо. Для приготовления рыбы и прочих продуктов моря не обязательно было разводить огонь, достаточно нарезать их мелкими кубиками и залить на ночь лимонным соком. Красные горные бананы сырыми не ели. И плоды хлебного дерева тоже, разве что закопать их в землю и дать перебродить. Опасный корень — маниок, его полагалось искрошить и отфильтровать яд. Чтобы развести огонь трением, лучше всего взять два сухих сучка гибискуса, один заточить наподобие карандаша и долго тереть им по желобку второго, расщепленного вдоль.

Терииероо считал, что мы спокойно можем отказаться от всех благ цивилизации; только два предмета даже он считал необходимыми: котелок и длинный нож — мачете. Без котелка многие из продуктов леса будут несъедобными для современного человека, а без ножа мы не сможем даже заострить кол, который нужен, чтобы содрать с кокосового ореха толстую защитную кожуру.

На камнях в реке сидели улитки в колючих раковинах, напоминающие маленьких морских ежей. Нам объяснили, что на них лучше не наступать, особенно европейцам, у которых подошвы ног совсем тонкие — не то что у наших полинезийских друзей, снабженных от природы толстой кожаной подошвой. И я внимательно смотрел под ноги, когда однажды утром отправился на речку за раками. Может быть, у другого берега больше раков? Проверю… Посередине река была довольно глубокая, и течение быстрое, дно не разглядеть. Ой! Я со всего маху наступил на колючую улитку и потерял равновесие. Стремнина не давала подняться на ноги, и бурное течение увлекло меня к устью. Даже самый посредственный пловец справился бы с течением, да только я не принадлежал к их числу. К моему величайшему стыду, я вообще не умел плавать. В детстве я однажды бултыхнулся в воду с пристани и попал в водоворот под скалой; в другой раз зимой пошел ко дну, прыгнув на льдину среди широкой проруби, где рабочие отцовой пивоварни заготавливали лед для холодильника. После этих приключений я боялся глубоководья. Меня невозможно было убедить, что я буду держаться на воде, если научусь правильно двигать руками и ногами.

И вот теперь, под пальмами Таити, я снова во власти воды… Барахтаюсь, хватаю ртом воздух, размахиваю руками, а течение несет меня, словно мешок картошки, прямо к яростному прибою, который буйными каскадами обрушивается на гальку, как будто тысячи танков наступают на берег с моря. Все ближе и ближе оглушительная канонада, ревущий накат, рокот перекатываемой гальки. Там я живо превращусь в фарш… Быстрее соображай! Не позволяй панике парализовать тебя — думай! Овладел собой? Так, спокойно. Размеренно двигая руками, я поплыл. Я ведь знал, как надо плыть, просто никогда еще не пробовал. Легко выбрался из стремнины на берег, предоставив гальке скрежетать зубами в белой от пены, разинутой пасти моря. Долго стоял я на траве и смотрел на беснующиеся волны, от гнева которых сумел уйти. Тропическое солнце обжигало кожу. Я прошел вверх по реке, нашел тихую заводь, нырнул и поплыл по кругу, словно лягушка. Появился Терииероо, тоже нырнул и стал рассекать воду кролем. Здорово! Я не сказал ему, что еще никогда в жизни не плавал.

Вес Терииероо не позволял ему самолично показать мне, как полинезийцы взбираются на кокосовую пальму. Зато его внук Биарне, названный в честь старого друга вождя, уперся в ствол руками и ногами, выгнул спину дугой и пошел вверх так же легко, как я шагал бы по столбу, положенному на землю. Вспомнив, как мы, ребята, взбирались на гладкий ствол сосны, я обнял пальму и полез в лучшем скандинавском стиле, прижимаясь к дереву грудью. К моей радости, оказалось, что лезть на кокосовую пальму легче, чем на сосну — до самой кроны, напоминающей папоротник, ствол окружала частая и мелкая кольцевая насечка. Добравшись до верха, я гордо помахал рукой моим друзьям и попытался сорвать кокосовый орех. Куда там! Плодоножка тугая, словно кожаный ремень. Я быстро запыхался и почувствовал, что пора слезать. Не тут-то было, острые кромки насечек были обращены вверх. Курам на смех: вишу на макушке пальмы и не знаю, как спуститься… Я отчаянно цеплялся за голый ствол. Попробовал выгнуть спину на полинезийский лад, но едва не сорвался и поспешил обнять пальму на скандинавский лад. Что делать? Окончательно выбившись из сил, я подчинился закону тяготения и ракетой скатился вниз. Ощущение того, что часть моей кожи осталась на стволе, заглушило боль в седалище. Словно по мне сперва прошлись спереди наждаком и рашпилем, а напоследок врезали кулаком сзади. К тому же Терииероо увидел, что у меня наполовину оторван ноготь на большом пальце ноги. Взял клещи, вложил все свои сто тридцать килограммов в мощный рывок и избавил меня от ногтя.

Прошло две недели, прежде чем я научился правильно влезать на небольшие пальмы и, держась за ствол, преодолевать упорное сопротивление плодоножки, соединяющей орех с пальмой. А ведь еще надо было следить, чтобы не растревожить какое-нибудь осиное гнездо или огромных тысяченожек.

Гордостью Папеноо была автомашина Терииероо. Машины, тогда вообще были редкостью на острове, и у нас подчас уходило больше времени на то, чтобы крутить ручку, копаться в моторе и толкать злосчастный экипаж, чем дойти пешком до Папеэте. Но Терииероо, который легко отмерял десятки километров по горам, предпочитал ездить в Папеэте на своем автомобиле. Понять его было нетрудно, и мы присоединялись к нему. Бродить по лесам и холмам Папеноо было сплошным удовольствием, ведь там мы обходились легким пареу, и теплый воздух только ласкал кожу. А для поездки в город полагалось одеваться на цивилизованный лад. В белом костюме Терииероо с лихо закрученными усами напоминал банкира начала века. Страшными словами поносил вождь огромные теннисные туфли, которые нещадно жали его растопыренные пальцы, а галстук он повязывал с видом висельника, который сам себе надевает петлю на шею. Я никак не мог удовлетворительно объяснить ему, в чем смысл этого давнего изобретения. Превратившись из веселых полинезийцев в серьезных граждан этого французского филиала моего собственного мира, мы крутили, и толкали, и тряслись пятнадцать километров, отделявших нас от улочек Папеэте.

У Терииероо были дела в колониальной администрации; мы с Лив бродили по улицам в толпе торопливых китайцев. На пути к живописному рыбному рынку нам однажды встретился Ларсен. Ларсен из Норвегии. Худощавый человек в соломенной шляпе и полосатых шортах подошел и сказал, что по акценту узнал в нас земляков. Мы как раз мобилизовали все наше школьное знание французского языка, пытаясь побольше выведать о представителях фауны, выставленных для продажи тем, кто пришел не просто полюбоваться красочным зрелищем. Ларсен представился: в прошлом учитель, теперь один из здешних старожилов. Мы не против встретиться сегодня вечером с его друзьями дома у него, за городом в Фаутауа?

Мы пришли и познакомились с Калле Свенссоном из Швеции и Чарли Хэллигеном из Англии. Сидя на самодельных скамейках за столом на террасе Ларсена, мы угощались пивом при свете керосиновой лампы, который озарял ближайшие растения тропического сада.

— Ну и как вам нравится Таити? — прозвучал первый вопрос.

— Природа нравится. Мы даже не представляли себе, что может быть такая красота.

— Одной красотой не проживешь. Кстати, в Швеции тоже красиво, — заметил Свенссон, вылавливая из кружки большого мотылька.

— Не так, как здесь, — возразил я, указывая кивком на огромные банановые листья, которые поглаживали темное звездное небо.

Луна освещала тяжелые зеленые гроздья. Теплый воздух был напоен густыми запахами. Плодородие. Цветение. Красота.

— Конечно, после стольких лет разлуки вам все на родине представляется краше, чем есть на самом деле, — продолжал я. — Вы уже не воспринимаете здешнюю сказочную природу. А мы только что расстались с туманами бесснежной зимы, можем сравнить свежие впечатления.

Мы с Лив принялись перечислять повседневные проблемы нашей родины. И до чего же все великолепно здесь, на Тайги! Нам хотелось, чтобы они по-настоящему осознали, как им хорошо тут, в островном раю, о котором мечтает весь мир.

Но плечистый Свенссон стоял на своем. Его тянуло домой. Домой в Швецию, вместе с женой-таитянкой и детьми. Пока они еще не испорчены местной безнравственностью. Напрасно мы пытались разрушить его иллюзии.

— Вы здесь новичок, — добавил он. — Погодите с месяц, сами увидите. Вы ослеплены, как все новички. Таити — потерянный рай.

Хэллиген опустошил свою кружку. У маленького, тихого, немногословного англичанина тоже наболело.

— Рай обретает тот, — спокойно произнес он, — кто возвращается на родину.

Он уже двадцать лет жил на Таити.

— А вы откуда родом? — удивился я.

Хэллиген родился в Лондоне. В Лондоне!

— Вот-вот, — восторженно подхватил Ларсен. — Вы только подумайте — в Норвегии растет крыжовник.

Крыжовник? Я опешил. Он серьезно? Толкует о крыжовнике здесь, где деревья гнутся от тропических плодов. Я показал на его одичалый сад. На каждом дереве, на каждом кустике — экзотические фрукты или цветы. Вон лимонное дерево, а совсем рядом с моим локтем свет лампы озарял красные кофейные ягоды.

— Куда им до крыжовника. Только подумать: стоишь в саду и не сходя с места ешь крыжовник до отвала!

Бывший учитель из Мосса сдвинул шляпу на затылок, и лампа озарила его мечтательное лицо.

— Но ведь вы побывали на Таити еще до того, как приехали насовсем, — заметил я. — Почему же вы вернулись сюда, если вам здесь не нравится?

— Молодой человек, — сказал Ларсен, — тогда Таити был совсем не тот, что сегодня. Каких-нибудь четыре года назад белый еще что-то представлял собой на острове. Теперь все переменилось. Островитяне смеются над нами за нашей спиной. Я-то понимаю язык и слышу, как они прохаживаются на наш счет. Все эти восторженные туристы, эта реклама, которая расхваливает Южные моря, избаловали их, они зазнались. Каждый, кто приезжает на Таити, пишет книгу о своем путешествии. Чтобы книгу покупали, в ней непременно надо расписывать рай. А иначе кто станет ее читать? Людям нужна романтика, чтобы было, куда уноситься в мечтах. Таити — воплощение такой романтики. Полинезию положено преподносить американцам и европейцам такой, какой она была во времена капитана Кука. Мы занимаемся самообманом и снабжаем гавайскими гитарами народ, который до прихода европейцев вообще не знал струнных инструментов, привозим цветастые набедренные повязки из Франции и лубяные юбочки из США. Сочиняем чувствительные песенки для островитян, чтобы они исполняли их в бамбуковом кинотеатре Папеэте для искателей рая. Таити обязан прикидываться примитивным, чтобы привлекать туристов, чтобы книги находили сбыт, чтобы удовлетворять посетителей кино. И чтобы нас не мучила совесть при мысли о том, что сделали европейцы со здешними островами.

Наступила тишина. Я понимал, что слова трех старожилов не пустая болтовня.

Терииероо заехал за нами, и мы покатили в Папеноо, обуреваемые смешанными чувствами. Вид ночного Таити с пальмами, с огромными листьями на фоне светлой лагуны был прекрасен, как всегда, но нам казалось, что мы сидим в театре, где оперные декорации оставили на сцене, чтобы использовать для эстрадного представления…

У нас отлегло от души, когда мы вернулись в бунгало Терииероо. Папеноо резко отличался от Папеэте. Конечно, со времен капитана Кука и тут наступили перемены, однако мало что изменилось после Крэпелиена и Поля Гогена. Дом-то европейский, зато атмосфера полинезийская. Смесь, но смесь без подделок, а хорошая или дурная, это уже другой вопрос. На всем Таити мы нигде не видели старинных построек. Ни одной кровли из пальмовых листьев. Все дома, даже самые маленькие и бедные, — из дорогих привозных досок, с крышей из рифленого железа. Терииероо ворчал, считая, что старые дома из бревен или бамбука, крытые плетенкой из пальмовых листьев, куда лучше подходили к здешнему климату. Никаких расходов, надежная защита от дождя, прохладно и уютно. Деревянный дом Терииероо был таким же неприглядным, как остальные, и духотища в нем такая же. Днем тропическое солнце накаляло железную крышу так, что мы чувствовали себя вареными, а ночью нас будила барабанная дробь дождя. И что это вождю вздумалось строить себе такое жилье, если он знает, насколько лучше старые таитянские постройки? Терииероо только улыбался в ответ. Разве может он допустить, чтобы люди говорили: вот, дескать, человек живет дикарем на цивилизованном Таити.

Тогда я не подозревал, что через десять лет вернусь на Таити вместе со своими товарищами по экспедиции «Кон-Тики». К тому времени один богатый американский искатель рая выстроил себе на острове огромный, крытый пальмовыми листьями бамбуковый дворец в голливудском духе, который приводил в восторг всех туристов. Романтически настроенные иностранные поселенцы, а также некоторые владельцы ресторанов и мотелей последовали его примеру, так что желтые бамбуковые стены под косматыми лиственными крышами перестали быть уникальным зрелищем. Еще через десять лет я попал на Таити в третий раз, теперь уже вместе с археологами, которых привлек к раскопкам в Восточной Полинезии. И увидел, что сами полинезийцы тоже начали строить красивые и здоровые дома из бамбука и пальмовых листьев. Не совсем такие, какие застал капитан Кук, но намного лучше дощатых сараев с железной кровлей, которые успели выйти из моды. Современные посланцы Голливуда помогли окольными путями вернуть Таити исконную архитектуру, тесно связанную с природой.

Месяц гостили мы в доме Терииероо. Наконец стало известно, что капитан Брандер на шхуне «Тереора» собирается плыть на далекие Маркизские острова. Взяв ручку, Терииероо написал послание мсье Пакеекее, маркизскому уроженцу, который учился в протестантской миссии на Таити и здесь познакомился с вождем.

Религия всегда играла важнейшую роль в жизни полинезийцев. Храмовые сооружения и прочие культовые постройки, жрецы, ритуалы, табу — все это исстари занимало центральное место в каждой полинезийской общине, поэтому европейским миссионерам не стоило труда заменить поклонение старым незримым богам новому незримому богу, лишь бы сохранялись привычные для островитян категории: священники, ритуалы, места религиозных собраний. Многие миссионеры ликовали, видя, как легко обратить полинезийцев в свою веру. Ликовали, но и тревожились: ведь кто поручится, что представитель какой-нибудь конкурирующей веры с такой же легкостью не привлечет новообращенных на свою сторону…

По воскресеньям семейство Терииероо посещало расположенную поблизости от дома протестантскую церковь. Супруга вождя, Фауфау, проследила, чтобы Лив, идя в божий храм, надевала надлежащую шляпу. Это была огромная плетеная конструкция, которая под тяжестью давивших на поля гирлянд из раковин упорно сползала на нос Лив. Вместе с тремя поколениями семейства Терииероо мы выходили на дорогу. Получалось целое шествие: впереди — вождь и я в белых костюмах и тапочках, за нами — наши вахины в огромных шляпах и широких таитянских платьях до земли.

Пели в церкви — как и всюду в Полинезии — великолепно. Ради одного пения стоило туда ходить. К тому же церковь была единственным местом, где собирались люди; только бамбуковый кинотеатр в Папеэте мог с ней конкурировать. У нас создалось впечатление, что наши друзья-островитяне обожают свой храм так же преданно, как норвежские болельщики — свои футбольные команды. В первый же день Терииероо спросил, какой веры мы придерживаемся. Услышав, что в Скандинавии почти все от рождения протестанты, он просиял. Свои люди! Мы узнали от него, что на Таити протестанты в большинстве.

И вот теперь он написал в таком духе рекомендательное письмо, адресованное его далекому знакомцу — Пакеекее на Фату-Хиве. Если бы мы знали, какие последствия повлечет за собой это послание!

За неделю до отплытия на террасе Терииероо состоялся небывалый праздник. Длинный ковер из плотных зеленых банановых листьев, посыпанный благоухающими цветами, играл роль скатерти-самобранки. Венки и гирлянды из папоротника и белых цветков тиаре услаждали обоняние и глаз. Когда мы с Терииероо вернулись с реки, неся полную корзину беспокойных раков, нас встретил заманчивый запах жареных поросят и цыплят, испеченных в выложенных камнем земляных печах. Женщины наловили рыбы, накопали корней; дети и внуки лазили на огромные деревья за хлебными плодами и манго, чтобы в этот особенный вечер не было недостатка ни в чем, что только может порадовать гурмана.

Самый роскошный и дорогостоящий банкет, устроенный знатоками этого дела, не сравнится с благоухающим, сочным полинезийским уму, запеченным в зеленых листьях и поданным ликующему сборищу могучих едоков под открытым тропическим небом. Кулинарное искусство всегда занимало видное место в полинезийской культуре. То, что предлагают в современных «южноморских» ресторанах, лишь жалкое подобие блюд, которые нельзя воспроизвести в мире пластика и бетона. Полинезийская кухня требует тропической земли и дымящихся поленьев борао.

В тот вечер Терииероо нарушил одно из своих правил. Мы уже погрузили пальцы в праздничное угощение, когда он взял слово и произнес речь. В любимом пареу, обвешанный цветными гирляндами, он встал во весь свой могучий рост над зеленой лиственной скатертью и показал на меня и Лив. Мы сидели в другом конце, на корточках, как принято в Полинезии. Сначала на таитянском, потом на французском языке Терииероо напомнил гостям, что его жены, включая покойных, принесли ему 29 детей. Но теперь он решил усыновить еще двоих. Следовательно, им надо дать новые имена, потому что старые, норвежские, таитянину выговорить никак невозможно. Вот попробуйте сказать «Лив» или «Тур»? Все по очереди попробовали, получалось «Риви», «Тюри». Общий восторг вызывала каждая неудачная попытка.

И вот Терииероо и Фауфау усыновили нас, наделив новыми именами, которые шутя выговаривались всеми присутствующими, кроме нас самих: Тераиматеататане и Тераиматеатавахине. Весь остаток вечера мы заучивали новые имена и при этом изрядно повеселили гостей. Наконец освоили произношение и ударение, правильно разделили слова, составляющие имя: Тераи Матеата Тане и Тераи Матеата Вахине.

Господин и госпожа Синее Небо. Теперь мы могли сойти за приличных людей в Полинезии.

Возврат к природе

Острова нашей мечты поднялись из волн вместе с утренним солнцем. Восток зарделся зарей, когда над горизонтом на севере растопыренными голубоватыми тенями возникли первые из группы Маркизских островов. Крутые, дикие, грозные горные массивы вздымались над гладью океана все выше и выше по мере того, как мы приближались к ним. Волны с ревом и грохотом обрушивались на кусочки тверди в этом мире вечно живой, бушующей воды. Издалека острова отнюдь не казались гостеприимными. Мы подходили к ним с юго-запада, и первым нас встретил Хуа-Пу. Окутанные дымкой стройные пики торчали из океана, будто опрокинутые сосульки, но, когда мы приблизились, холодная голубизна перешла в теплую лесную зелень. Еще ближе, и создалось впечатление, что перед нами осажденные волнами развалины крепости, а клочки облаков были точно клубы дыма над башнями. Затем показались пляжи с рядами пальм, и мы заскользили вдоль изумительного южно-морского острова, пусть меньше Таити, зато еще более дикого и очаровательного.

Новый остров вырастает над морем, а предыдущий скрывается за горизонтом. Здесь от острова до острова далеко. Между ними простиралась всех оттенков синева Тихого океана, но около берега вода была окрашена в травянисто-зеленый цвет полчищами микроскопического фитопланктона, который питался нескончаемым потоком минеральных веществ, вымываемых волнами из рыхлой вулканической породы. К этим вечнозеленым океанским пастбищам устремлялись рыбьи косяки, преследуемые кувыркающимися дельфинами и крикливыми морскими птицами. Птицы сопровождали и маленькую шхуну, пикируя на рыбу, польстившуюся на заброшенные с кормы крючки.

Немного градусов отделяло нас от экватора, и, огибая острова, мы снова и снова видели, что здесь плодородие Южных морей особенно велико. Долина за долиной открывали нашему взгляду свои тайны, прежде чем скрыться за кормой. Глубоко врезанные в горный массив, они поднимались к пикам в середине острова. Лишь на отвесных стенках не смог зацепиться лес, и красные бараньи лбы нависали над хаосом пышной зелени, которая скатывалась по крутым склонам к пальмам на дне долины.

Не один тропический зной был причиной редкостного плодородия. В глубине острова высокие вершины останавливают редкий, но непрерывный поток летящих на запад пассатных облаков. Свежая дождевая вода непрестанно сбегает с гор бурлящими ручьями и речушками, пронизывает темные леса и светлые долины и вливается в зеленый океан. Зуб времени жадно точит рыхлые вулканические породы. Пещеры и подземные потоки, каменные шпили и причудливые скульптуры превращают каждый остров в фантастическую, сказочную страну.

В этом экзотическом краю нам предстоит сойти на берег… Мы углубимся в диковинный лес, а «Тереора» вернется в двадцатое столетие. После высадки на Фату-Хиве у нас не будет связи с внешним миром. Никакого радио, никаких известий, пока через много месяцев не придет какая-нибудь случайная шхуна. Если разразится война, мы и знать не будем. На Таити нам рассказывали: когда во время первой мировой войны Папеэте подвергся обстрелу, на Маркизских островах не подозревали, что идет война. Лишь много времени спустя явилась шхуна с известием, что мировая война кончилась.

По прямой линии до Таити было около полутора тысяч километров, но шхуна потратила целых три недели. В пути мы заходили на атоллы Такароа и Такопото в архипелаге Туамоту и видели, как цивилизация, от которой мы задумали скрыться, постепенно распространяется из Папеэте в прилегающие области Океании. Торговая шхуна была источником прибыли и переносчиком достижений цивилизации. В трюмах лежали самые разнообразные товары, и, сбывая их за высокую цену, владелец удваивал свою прибыль, ведь к нему возвращались деньги, полученные островитянами за копру и погрузочные работы.

— Нелепо все это, — говорил капитан Брандер, добродушный седой англичанин с красным носом, который обожал свое виски и здешние острова, хотя ни разу не ступал на берег.

Этакий дед-мороз Южных морей. На Таити нам рассказывали, что в молодости он бросил университет, порвал со всем, что его окружало, однако так и не нашел искомого. Почтенный ветеран и сам откровенно признавался в этом.

— Нелепо это. Но они сами так хотят, им подавай все то, что есть у других. Мне противна наша цивилизация, потому я и торчу здесь. И сам же распространяю ее с острова на остров. Стоит им немного отведать — подавай еще. И ничто не спасет их от этой напасти. Ничто и никто, во всяком случае не я. Ну зачем им швейные машины, трехколесные велосипеды, нижнее белье, лосось в банках? Совершенно ни к чему. Нет, хочется сказать соседу: «Смотри, у меня стул, а ты дома сидишь на корточках на полу». После чего сосед бежит покупать стул, а заодно прихватит что-нибудь, чего нет у других. Растут запросы, растут расходы. Приходится выполнять работу, к которой у них совсем не лежит душа. Ради денег, которые им вовсе ни к чему.

Как обычно, старина Брандер не сходил на берег, когда «Тереора» бросала якорь в лагунах двух атоллов архипелага Туамоту, в 450 с лишним километрах к северу от Таити. Всеми сделками на берегу занимался его опытный казначей, таитянин Теодор. Брандер заботился только о том, чтобы привести шхуну в нужное место. Вместе с Теодором мы спускались в шлюпку и подходили на веслах вплотную к атоллу, шлепая вброд последний отрезок. Нам интересно было посмотреть, как идет торговля. Под знойным солнцем островитяне выгружали железо и оконное стекло. Обратно на шлюпку они несли тяжелые мешки с копрой. Когда мы воспользовались любезным приглашением укрыться в хижине от полуденного зноя, Теодор торжествующе показал на старую, бракованную железную печь. Ни трубы, ни дымохода не было, ведь в таком жарком климате топить незачем. Ржавая железка просто украшала помещение как образец драгоценного европейского инвентаря.

На другом атолле не успели мы ступить на берег, как толпа восторженных полинезийцев увлекла нас с собой в пальмовую рощу. На прогалине, на колючей коралловой крошке стоял высокий старый автомобиль, напоминая неуклюжего жеребенка, у которого вот-вот разъедутся ноги. Шины спущены. Дорог на острове никаких. За скромную плату нас усадили на этот четырехколесный престол, гордость всего острова. Под завистливыми взглядами земляков владелец каким-то чудом сумел завести мотор и в сопровождении пляшущих пешеходов не столько прокатил, сколько основательно потряс нас по кругу между пальмами и обратно на стоянку.

На Маркизских островах мы ничего такого не увидели. Первый заход — на Нуку-Хиву, главный остров, расположенный на крайнем севере этого обширного архипелага. Здесь помещалась резиденция главы французской администрации; он же был единственным на весь архипелаг врачом. Но обслуживать остальные острова он не мог, потому что отсутствие гаваней вынуждало пользоваться только маленькими лодками. На Маркизских островах много пляжей с галькой или черным вулканическим песком, но глубоких заливов нет, а скалы так круто вздымаются со дна Тихого океана, что здесь в отличие от Таити коралловым полипам не удалось обнести берега защитными барьерами.

Перед отплытием из Европы мы заручились разрешением французского министерства по делам колоний посетить уединенные Маркизские острова. Французский закон запрещал гостям проводить на берегу больше двадцати четырех часов. Во имя защиты островов? Или посетителя? Нам так никто и не смог объяснить причину.

От Нуку-Хивы «Тереора» взяла курс на юг, чтобы зайти на другие острова архипелага, прежде чем возвратиться в Папеэте. Шхуна шла под парусами, но на случай безветрия на ней был установлен мотор. Мы спали на крыше каюты в два ряда, в обществе полинезийских пассажиров и всякой домашней живности. В каюте было слишком тесно и душно, а чтобы нас в сильную качку не смыла какая-нибудь шальная волна, мы привязывались веревкой, пропуская ее под мыш— ками. Тучные мужчины с трубами и гитарами, смешливые красавицы, кудахтающие куры, плачущие ребятишки и насмерть перепуганная полинезийская свинья помогали ветру и волнам заглушать стоны тех пассажиров, которых укачивало под палубой.

Днем, лежа на животе, мы рассматривали в бинокль скользящую мимо сплошную зеленую стену дождевого леса. Нам все было интересно. Ведь нам тут жить! Красиво и внушительно. Правда, местами пейзаж производил гнетущее, мрачноватое впечатление.

Брандер поглядывал на нас, увлеченных новыми видами. Мы чувствовали себя совсем маленькими рядом с могучими горами, и все-таки они нас манили.

— Мрачно и неуютно, — приговаривал капитан Брандер. — Этот лесной массив, эти горы подавляют человека.

Он уговаривал нас вернуться на Таити. Но мы не соглашались.

Следующий заход — Хива-Оа, второй по величине остров группы, последний перед Фату-Хивой. Брандер уверял, что уж если где сходить на берег, то здесь, только здесь. Хоть будет связь с внешним миром. На Хива-Оа есть маленькая радиостанция, нам составят компанию французский жандарм, английский купец и таитянин-санитар. В долине на другом конце острова развел кокосовую плантацию еще один европеец, из Норвегии. И на Хива-Оа провел свои последние два года Поль Гоген, мы сможем осмотреть его уединенную могилу. Нет! Нам хотелось на остров, который мы обвели жирным кружком. На Фату-Хиву.

Когда мы проснулись на другое утро, шхуна рассекала гладкую воду под прикрытием горной гряды. Фату-Хива напоминает очертаниями фасолину; с севера на юг его делит на две части острый гребень, и с подветренной стороны две главные долины дугой спускаются на запад.

— Ну, где вас высаживать? — пробурчал капитан Брандер, когда мы подошли к кручам северного мыса.

Он признался, что совсем не знает этот остров, а от его морской карты нам, сухопутным крабам, было мало проку. Никаких подробностей — только береговая линия и якорные стоянки у двух главных заливов. Решили идти возможно ближе к берегу, пока мы не присмотрим себе подходящее место.

Матросы убрали паруса, заработал мотор, шхуна тихим ходом приблизилась к суше. Голые скалы висели чуть не над нашими головами, обрываясь прямо в прибой. Но затем словно кто-то отдернул каменный занавес, и одна за другой пошли райские долины. Извиваясь, они терялись в зеленой чаще. Сильнее прежнего мы ощутили запах дождевого леса. Фату-Хива. Оранжерея между каменными стенами.

На этот раз Брандер и Теодор вместе с нами стояли у поручней. Они совещались на полинезийском языке с одним из матросов, уроженцем Маркизов, который вроде бы кое-что знал о Фату-Хиве. Важно подобрать такое место, чтобы мы могли прокормиться. Главное условие — питьевая вода. В это время нашему взгляду открылась широкая долина. Неправдоподобная картина — будто театральная сцена с оттеняющими пальмовую рощу красными кулисами. Эти сказочные кулисы казались вырезанными из фанеры искуснейшим художником, не верилось, что на самом деле перед нами источенный зубом времени и тропическими дождями рыхлый вулканический туф. Выше галечного пляжа, среди пальм стояли бамбуковые постройки с лиственными крышами: сараи для лодок.

— Ханававе, — кивком показал Брандер. — Сколько угодно воды в реке, полная долина фруктов. Парень говорит, в здешней деревне живет с полсотни человек.

Лив была в восторге, ей не терпелось сойти на берег, но Брандер покачал головой.

— Нездоровый климат. Слишком влажно, воздух насыщен испарениями. Жители поражены разными хворями, того и гляди, вас заразят. Сильнее всего здесь зверствует слоновая болезнь.

С немым благоговением смотрели мы, как могучий занавес закрывает от нас долину Ханававе. Никогда впоследствии не довелось нам видеть более прекрасный пейзаж. Дальше пошли узкие теснины и ущелья, наполненные до краев непроходимыми зарослями. Слишком узкие, чтобы можно было рассчитывать на достаточное количество диких плодов. Но вот опять приветливый, темный песчаный пляж, за ним пальмы и плодовые деревья.

— Аоэ те ваи, — объяснил наш полинезийский гид. Нет питьевой воды.

Долинка за долинкой проплывали мимо, разделенные могучими скалами и обрывами. То нет воды, то слишком темно и мрачно.

И снова красивая долина, даже с водопадом. Но здесь, в Ханауи, обитала пожилая чета с ногами, как у бегемота. Мы не отважились сойти на берег, хотя и знали, что микроскопический возбудитель слоновой болезни переносится комарами, при прямом общении с больным не передается.

Последняя перед южным мысом долина — Омоа. Светлее и шире других, которые мы уже видели на Фату-Хиве, она широкой дугой уходила в самое сердце острова. Песелая и живописная, хотя и не такая красивая, как Ханававе. Сколько угодно диких плодов и питьевой воды. В бинокль было видно речку, катившую свои воды через галечную полосу в залив. «Тереора» замедлила ход, готовясь стать на якорь. Наш гид рассказал, что в деревне у берега живет около сотни островитян. Дальше долина совсем безлюдная.

— Здесь либо нигде, — заключил Брандер, когда якорь лег на дно. — Вы все посмотрели, выбирайте. Может, все-таки вернетесь со мной?

— Мы видели только подветренную сторону, — возразил я, показывая на зубья длинной горной гряды, которая выступала над островом наподобие спины исполинского ящера. — А как восточное побережье?

Брандер и Теодор вместе с гидом поспешили объяснить, что ни одна шхуна не подходила еще к восточному берегу. Там нет якорных стоянок, даже на шлюпке не высадишься. Последняя попытка кончилась тем, что шлюпку разбило. Могучий океанский накат всей мощью обрушивается на восточный берег, пройдя на запад без помех шесть тысяч километров от Южной Америки. И вообще там голо и безлюдно. Населявшие в прошлом ту сторону племена вымерли, и никто не ходит туда через горы заготавливать копру.

Я еще раз посмотрел на приветливую зеленую долину, на горы над ней. Захочется на восточное побережье — сами потом как-нибудь переберемся…

Ладно, высаживаемся в Омоа. Шлюпка спустилась на воду, мы простились с нашими попутчиками. Брандер в последний раз попробовал отговорить нас оставаться на Маркизах. И обещал забрать нас следующим рейсом, может быть, через несколько месяцев, может быть, через год. Волны покачивали шлюпку, вторгаясь в открытый залив отголоском грозного прибоя, который с ревом разбивался о темные скалы южного мыса. Гребцы-крепыши навалились на весла, и волны понесли нас прямо к влажной гальке. Четверо полинезийцев прыгнули в воду и ухватились за борта шлюпки, чтобы не дать откату увлечь ее за собой; еще четверо помогли нам выбраться вброд на берег с нашим багажом. Шлюпка едва не опрокинулась, и не успели мы опомниться, как восьмерка провожающих снова дружно взялась за весла, спеша вернуться на «Тереору».

Так в несколько минут многолетняя мечта стала реальностью. Придя в себя, мы проводили глазами «Тереору», которая подняла паруса и вышла в море. Маленькая двухмачтовая шхуна быстро превратилась в точку и затерялась среди венчающих океанские валы барашков.

Стоим на гальке на незнакомом берегу, рядом лежат наши вещи. В двух больших чемоданах — свадебное платье Лив, мой костюм и всякие наряды, какие полагается брать с собой пассажирам первого класса в долгое свадебное путешествие. Все это нам теперь ни к чему. В нескольких ящиках — бутылки, пробирки, химикалии для консервации зоологических образцов. Ничего съедобного. Я посмотрел на обрамляющие пляж кокосовые пальмы. Орехи. На душе стало легче. Голод нам не грозит. Я сделал глубокий вдох и перевел взгляд на Лив. Мы улыбнулись и взялись за чемоданы. Не стоять же здесь вечно.

Нас согревало солнце, подбодряло пение тропических птиц. На песке за галечным пляжем пестрели в траве благоухающие цветы, и нами овладело ощущение счастья и большой романтики. Вдруг мы заметили людей среди деревьев. Много людей. Они смотрели на нас. Молча и неподвижно. Одни в набедренных повязках, другие в изношенной европейской одежде. Здесь были представлены все разновидности полинезийской расы, разные оттенки кожи — от медного до темно-коричневого. Лица в большинстве более суровые, чем у дружелюбных обитателей Таити и атоллов Туамоту. Зато несколько молодых женщин и почти все дети показались нам удивительно красивыми.

Первой, видя наше замешательство, проявила инициативу одна старуха. Она выкрикнула какие-то слова, сплошные гласные, так что речь ее звучала мягче таитянского диалекта. Я ничего не понял. Только пожал плечами и улыбнулся. Морщинистая бабуля покатилась со смеху. Остальные присоединились к ней. Сопровождаемая соплеменниками, старушка направилась к нам. С испугом я смотрел, как она подходит к Лив. Подошла, облизнула тонкий указательный палец и потерла им щеку моей юной жены. Та онемела от неожиданности, а старушка посмотрела на свой палец и одобрительно кивнула.

Позднее выяснилось, что мое лицо у них не вызвало сомнения, а вот Лив они приняли за вырядившуюся и загримированную таитянку. Почему-то старушка считала, что в Европе вовсе нет женщин. Когда к острову подходили с коротким визитом суда, на берег высаживалось много белых мужчин и ни одной белой вахины. Часто белые мужчины искали себе смуглых девушек на острове, но никто не помнил случая, чтобы в поисках смуглого мужчины приехала белая женщина.

Во всей этой суматохе куда-то пропал наш багаж. Спрашивать было неловко, да и не больно-то мы в нем нуждались. И мы спокойно пошли следом за островитянами, которые провели нас через пальмовую рощу на поляну, где высился обнесенный каменной скамьей огромный баньян. Кругом раскинулись хижины, а ближе всего к баньяну стоял крытый железом большой дощатый дом того самого типа, к которому мы уже успели проникнуться острым отвращением. Молодой и несколько робкий человек европейского вида, говоривший по-французски, встретил нас у входа, пригласил войти в дом, и мы увидели на полу наш багаж. Встречавшие нас на берегу островитяне молча сгрудились у открытой двери.

Приветливый хозяин был довольно скуп на слова, будь то французские или полинезийские, но все же удовлетворил наше любопытство и рассказал, что его зовут Вилли Греле, он сын европейца, родился и вырос здесь, на острове. Отец, швейцарец, женился на местной девушке. Единственным другом отца был Поль Гоген, да и то они виделись очень редко, потому что жили на разных островах. Вилли производил впечатление нелюдимого и одинокого человека, он явно смотрел чуть свысока на жителей деревни, которые почитали и уважали его. Как мы потом смогли убедиться, он был предельно честным человеком, хотя любил деньги и не упускал случая пополнить свои сбережения. Его можно было назвать богатым, вот только не на что тратить богатство. Между сваями, на которые опиралось бунгало, Вилли устроил своего рода лавку, где островитяне могли выменять разные товары за копру; похоже было, что вся продукция копры таким образом собиралась в его руках. Скромный ассортимент лавки Вилли Греле включал небольшой запас муки, риса, сахара, спичек и маек. Сверх этого его бунгало ничем особенным не могло похвастать, да и лавка открывалась только на закате, когда Вилли возвращался со своей собственной плантации кокосовых пальм. Помимо работы у него была одна страсть — охота. Охотился он на бродивший по лесам и горам одичавший скот, а поэтому знал остров лучше, чем кто-либо другой.

За день солнце до того накалило железную крышу, что о сне нечего было и думать. В открытых дверях теснились смуглые зрители, другие плющили широкие носы об оконное стекло, да и Вилли явно не спешил ложиться. Далеко за полночь просидели мы втроем вокруг его керосиновой лампы, обсуждая наши планы. В глазах хозяина мы явно были самыми странными из всех посетителей, которые когда-либо сходили на берег острова, но к нашему замыслу он отнесся с пониманием. По его словам, мы могли найти желаемое в верхней части долины, в глубине острова: туда редко заходят островитяне, и лес давно поглотил заброшенные сады предков.

Часть ночи ушла у нас на то, чтобы составить словарик. При первой встрече на берегу мы обошлись улыбками и смехом, но, чтобы продвинуться дальше, надо было знать хотя бы несколько слов. У меня был заранее подготовлен длинный список самых нужных слов на норвежском языке, теперь я перевел его на французский, а Вилли — на полинезийский. Отличие от таитянского диалекта бросилось в глаза с первой же фразы. На Таити «добрый день» — «иа ора на», здесь же говорили «каоха». Местная речь не изобиловала согласными, и нам нелегко было различать слова:

нет — аоэ они — ауа я — оао два — эуа ты — оэ кто — оаи он — она дождь — эуа

Или такие названия, как Оау и Уиа. «Хорошо» — панхаканахау, «плохо» — аоэхаканахау. Полинезийский язык назывался словом, которое в буквальном переводе означало «человечий язык», — пережиток той давней поры, когда предки принимали белых пришельцев за богов.

Полинезийские слова продолжали звучать в моих ушах вместе с комариным писком, когда мы улеглись спать под защитой большого полога. С берега доносились мерные громовые раскаты, прибой напоминал нам, что мы находимся на уединенном южноморском острове вдалеке от нашего собственного мира.

Когда господь изгнал Адама и Еву из Эдема, они, наверно, испытывали чувства, прямо противоположные тем, которые обуревали нас, когда мы на рассвете следующего дня отправились вверх по зеленой долине Омоа. Они покинули рай, мы вступили в него. Вместе с маркизской кукушкой другие яркие тропические птицы устроили утренний концерт. Насыщенный лесными ароматами сам воздух казался зеленым. Что бы ни ожидало нас впереди, в эти минуты мы словно вступили в цветущий потерянный рай. Никаких оград, никаких стражей — приходи и владей. Это был словно дивный сон.

Старая королевская тропа вела нас в глубь острова. Деревня осталась позади. Устремленный к небу красный зубчатый гребень в верховьях долины пропал из виду, как только полог леса сомкнулся у нас над головой. Напоминающие огромный папоротник молодые кокосовые пальмы уступили место могучим деревьям с бородатыми от висячих лиан и паразитирующих растений мшистыми ветвями. Лишь кое-где солнечные зайчики пробивались сквозь листву верхнего яруса, которая кишела пищащими, кричащими, скрипящими тварями. Жизнь била ключом, хотя наши глаза видели только порхающих пичуг и бабочек да улепетывающих с тропы ящериц и жуков. Нам не терпелось поскорее углубиться в густые, всепоглощающие дебри, уйти подальше от всяческих болезней, вызванных полным пренебрежением гигиеной.

Выходя из деревни, мы помахали ее жителям. Они помахали в ответ, крикнули «каоха» и что-то еще, непонятное.

— Добрый день, — отозвались мы на их языке. — Хорошо, хорошо, добрый день.

И все вместе засмеялись. Несмотря на болезни, островитяне производили впечатление веселых и довольных людей, а ведь некоторые из них с трудом передвигали толстые, как бревно, ноги. Слоновая болезнь проникла на остров, когда белые, сами того не зная, завезли комаров.

Последними нам помахали несколько женщин. Не раздеваясь, они вошли по пояс в мутную реку и мылись, между тем как другие ниже по течению набирали питьевую воду в калебасы. Такие понятия, как гигиена и инфекция, были незнакомы жителям Фату-Хивы.

Выше деревни вода в реке была совершенно чистая, без мути. Тропа следовала вдоль берега, местами пересекая гладкий камень, местами вгрызаясь в ржаво-коричневую почву. Поначалу широкая, расчищенная от наступающей со всех сторон зелени, она дальше заметно сужалась, и нам все чаще приходилось пускать в ход длинный мачете. Вилли послал с нами проводником своего родича Иоане, который обещал показать хорошее место — площадку, где жил последний король острова 2.

Прапрабабка Иоане была последней королевой перед тем, как остров аннексировали французы. По ее линии Иоане унаследовал ту часть острова, куда мы теперь направлялись. Вилли рассказал нам, что, хотя в глубине долины все жители вымерли, на острове не найдется клочка, который не принадлежал бы кому-нибудь из фатухивцев. Земля поделена между родами и переходит из поколения в поколение, и, каким бы запущенным ни выглядел тот или иной участок леса, худо будет тому, кто возьмет хоть один банан на чужой земле. Увидят — о краже тотчас станет известно деревенскому старосте.

Там, где речка сузилась в стремительный ручей, тропа и вовсе пропала. Мы простились с ручьем, пересекли груды камней и полезли вверх по склону, продираясь сквозь густой подлесок между исполинскими деревьями. В зарослях тут и там укрылись поросшие мхом следы каменной кладки. Искусственные террасы… И всюду было видно, как упорно сопротивляются садовые деревья наступающим лесным великанам. Стены из многотонных глыб были взломаны искривленными корнями, питавшими стволы такой толщины, что втроем не обхватить.

Наконец Иоане остановился. Из-под мшистых камней перед нами пробивался чистый, холодный родник; рядом простерлась мощеная площадка, покрытая такой густой и высокой порослью, что не только долину, но вообще кругом ничего не было видно. Королевская терраса, здесь жила последняя королева. Не очень-то приветливое место, но мы разглядели в чаще стволы кокосовых пальм и хлебного дерева, огромные листья банана и на редкость большое лимонное дерево, которому множество золотистых плодов придавало сходство с рождественской елкой.

Если это место было облюбовано королевским родом, вряд ли мы найдем что-нибудь лучше! Мы дали понять Иоане, что останемся здесь; он весело попрощался и исчез в дебрях. С Вилли у нас было договорено, что мы арендуем принадлежащую Иоане часть долины, с правом расчищать и строить, а также собирать все потребные нам фрукты и орехи. Плата невысокая — столько, сколько в Европе стоил чемодан. Сверх того, мы уплатили налог старосте, тоже сущие пустяки.

Для первой ночевки мы захватили маленькую палатку, нечто вроде просторного мешка с молнией, и еще до захода солнца я расчистил для нее площадку под сплошным лиственным пологом. Когда спустилась ночь, мы в последний раз воспользовались спичками. Будем беречь угли, присыпая их золой, а если потухнут, разведем огонь трением, используя ветки гибискуса. На ужин Лив испекла несколько бананов феи и — впервые — хлебный плод величиной с детскую голову. Счастливые, как дети, мы заползли в маленькую палатку. В этом раю не было даже змея, если не считать комаров.

В палатке чувствуешь себя почти как под открытым небом. Когда природа отделена от тебя лишь тонким полотнищем, слышишь малейшие звуки, особенно в новом, незнакомом лесу. За ночь мы кое-что узнали о природе, которой предстояло стать нашим домом. Правда, мы далеко не все понимали. Что это с такими жуткими звуками прыгает по полотнищу? То квакает, точно лягушка, то скрипит, будто старая дверь. Кто-то копошился в камнях поблизости. Дикая свинья? Выше в долине словно филин ухает… А у самой нашей террасы явно мяукал кот.

Внезапно мы услышали приближающиеся шаги. Шорох сухой листвы, хруст ломаемых сучков… И тишина. Долго стояла тишина. Снова шаги, кто-то подкрался вплотную к палатке… И опять мертвая тишина, а мы лежим и слушаем с бешено колотящимся сердцем.

Кому это понадобилось подкрадываться среди ночи? Нам представился островитянин с распухшими ногами: стоит над палаткой и держит в поднятых руках острогу или здоровенный камень. У местных жителей нет оснований любить белого человека, который навлек на их голову лютые болезни. Если верить старой энциклопедии, эти невежественные островитяне до недавнего времени занимались людоедством. Исчезнем с лица земли — и никто не узнает, как, когда и где это произошло 3.

Главное, не позволить застать себя врасплох… Бесшумно поднявшись на колени, я с диким воплем выскочил наружу. А там, ошалело таращась на палатку, стоял одичавший белый пес. Мой маневр поверг его в такой ужас, что бедняга стрелой метнулся в заросли и побежал вниз по склону. Больше мы его никогда не видели.

Однако и после этого для нас не наступил покой.

Шелест ночного ветерка заглушал доносившиеся с разных сторон ружейные выстрелы, по большей части издалека, но некоторые совсем близко. Странно… На этом острове ни у кого, кроме Вилли Греле, не может быть ружья. Да и разве в дебрях среди ночи что-нибудь разглядишь? Мы выбрались из палатки и прислушались. В просветах в листве мерцали звездочки. Вдруг совсем рядом что-то громко ударилось о землю; звук как от настоящего выстрела. Подкатилось ко мне, и я увидел большой, тяжелый кокосовый орех, формой и величиной напоминающий мяч для регби. Скорлупа одета в толстую защитную кожуру, которая не дает ореху расколоться при падении с высоченной пальмовой кроны. Кокосовые пальмы на Маркизах достигают весьма внушительного роста, их солнцелюбивые кроны торчат выше лесного полога. И когда там, в высоте, ветер принимался качать пальмовые листья, тяжелые от сока зрелые орехи срывались и падали на землю со стуком, который глухо отдавался в ночной тишине. Как раз над нами вздымалась к звездам высоченная пальма, за нее была привязана одна из растяжек нашей палатки. Мы поспешили перенести палатку на более безопасное место. Упади с эой пальмы орех, он прорвал бы полотнище и пришиб нас не хуже бомбы. Кое-как я расчистил в темноте другой клочок, мы расстелили палатку на земле и забрались в нее, даже не растягивая, лишь бы защищала от комарья.

Когда над горой Тауауохо поднялось солнце, ни один луч не просочился на нашу площадку. И лесная чаща не пропускала даже самого слабого ветерка, который разогнал бы назойливых комаров. Мы решили расчистить всю террасу и соорудить хижину, просторную и достаточно прочную, чтобы в нее не могли забраться лесные звери.

На завтрак я принес гроздь бананов, таких спелых, что мушки уже успели их отведать. Подойдя к палатке, я увидел, что Лив трясет большое дерево, увешанное плодами, напоминавшими лесной орех. Вода в Королевском роднике была чистая, холодная и удивительно вкусная, не то что в водопроводе дома. От радости душа пела не хуже щебечущих кругом пичуг, и нам не терпелось приступить к работе.

После завтрака я взял мачете и принялся, будто саблей, косить окружающую зелень. Острое лезвие с одного удара рассекало сочные стебли бананов, точно луковицу; даже твердая древесина хлебного дерева не могла ему противостоять. Знакомые плодовые деревья падали на землю вперемежку с неведомыми нам местными видами. Я чувствовал себя так, словно расправлялся с соседским садом. Лив вырывала руками дикую ваниль, папоротник, кофейные кусты, потом ухватилась за некое подобие увешанной картофелинами веревки. По мере того как расширялся просвет в зеленом пологе над нами и расступались окружающие кусты, сверху прорывалось все больше солнечных лучей, освещая старинные мощные стены, сложенные не одним поколением прилежных строителей. А там и ветерок подул. Мы очистили от ила и гнили лужицу рядом с палаткой, вбили в землю кусок бамбука с руку толщиной, и вода Королевского ручья наполнила небольшой каменный бассейн.

Затем наступил черед деревьев на нижней террасе, и постепенно открылся чудесный вид на долину с пальмами и тропическими исполинами, на противоположный склон с отвесными обрывами и красными зубцами. Прямо напротив на красном фоне у самого гребня двигались белые точки. Козы… Одичавшие домашние животные, как и все млекопитающие на этих островах. Над зеленым пологом у подножия скал торчали поросшие тростником и желтым бамбуком круглые бугры. Направо на много километров вниз уходила долина, но деревушка и море были закрыты лесной чащобой.

То и дело нам попадались старые предметы обихода. Разного вида великолепно отшлифованные каменные топоры из плотной, тяжелой породы. Каменная ступа, напоминающая колокол, такой совершенной формы и отделки, словно ее обрабатывали на станке. Пятнистые раковины каури со срезанной макушкой, служившие терками для овощей. Зубчатые пластины из жемчужниц, которыми измельчали ядро кокосового ореха. Круглые камни, игравшие роль молотков. И даже великолепная, хотя и потрескавшаяся от времени, деревянная миска. Кое-что из этого пригодилось и нам. Мы расчистили большое удобное каменное кресло, с которого, возможно, сам король обозревал свою террасу. Растущие пальмы взломали длинную скамью, обложенную плоскими гладкими камнями. Что могли, мы отремонтировали и постарались сохранить возможно больше полезных и декоративных растений, в том числе чудесный куст, усеянный землянично-красными цветками.

За три дня упорного труда мы в основном управились с расчисткой, после чего принялись заготавливать ветки и пальмовые листья для строительства. В это время на тропе появился Иоане, неся два чемодана, которые мы оставили в деревне. Нарочно оставили, ведь в них не было ничего нужного нам теперь. Мы попытались объяснить Иоане, что чемоданы должны храниться у Вилли. Он дал нам понять жестами и словами, что Вилли опасается воров, и попросил разрешения посмотреть, что лежит в чемоданах. До чего же он удивился, когда увидел, что у людей, которые ходят босиком и в одних пареу, есть и костюмы, и длинные платья, туфли разных цветов, белые рубашки, пижамы, белье, галстуки, бритвенный прибор, пудреница. Иоане поспешил заверить нас, что готов немедленно нести чемоданы обратно в деревню. На всякий случай мы оставили их у себя, а пока убрали в палатку.

Между тем у Иоане пропало желание уходить. Он дал нам понять, что задуманная нами лачуга сопреет и развалится, нас зальет дождь, будут топтать дикие лошади, искусают всякие ползучие твари. Обуреваемый внезапным стремлением помогать нам, он повел меня вверх по склону в бамбуковую рощу. Здесь бамбук был толщиной с мою ногу, стволы его вздымались вверх, будто соединенные между собой водопроводные трубы, и венчались султанами из длинных узких листьев, развевающихся наподобие пушистых страусовых перьев. Одного сильного удара мачете было достаточно, чтобы перерубить полый зеленый ствол, но срубленный бамбук не валился на бок, как обычно валится дерево. Острый, как долото, косой срез копьем впивался в землю; только поспевай убирать руки и ноги, если не хочешь, чтоб их проткнуло насквозь. И когда мы с Иоане, нагрузившись связками бамбука, вернулись на каменную террасу, одно предплечье у меня было обернуто листьями, из-под которых сочилась кровь.

Лив успела собрать целую кучу спелых апельсинов, а Иоане, хотя он был далеко не молод, мигом влез на огромное хлебное дерево, откуда совсем по-обезьяньи перебрался на высоченную кокосовую пальму. Я даже со здоровой рукой не смог бы повторить этот трюк. Вручив нам свою добычу, он знаками объяснил, что ему пора идти, солнце спустилось совсем низко.

Нам был симпатичен этот босоногий старый плут в белых шортах и элегантной соломенной шляпе, который всячески убеждал нас, что и впрямь является потомком последней королевы. Мы понимали далеко не все, что он говорил, но это не мешало Иоане смеяться и улыбаться, и его смуглое лицо бороздили сотни лукавых морщинок.

На другой день, едва рассвело, он явился снова, на этот раз вместе с женой и еще четырьмя островитянами. Они принесли нам ананасов и вызвались показать, как надо строить бамбуковую хижину. Но сперва всем им, включая Иоане, хотелось посмотреть наши сокровища. Начали с палатки, этого удивительного свертка материи, который мгновенно превращался в водонепроницаемую хижину. Словно на волшебство глядели они, как я застегивал и расстегивал замок-молнию. Затем Иоане настоял на том, чтобы мы открыли чемоданы. Восхищению зрителей не было предела, ведь для них внешний мир олицетворяла только торговая шхуна с ее грузом. До сих пор они видели доски и кровельное железо, тушенку и консервированную рыбу, эмалированные кастрюли, спички да трусы. И наши друзья кричали от восторга, поднося к глазам бинокль, который «передвигал горы». Портативный микроскоп превратил насосавшегося крови комара в чудовище, при виде которого жена Иоане завизжала от страха. А зеркало для бритья увеличивало и без того широкие носы, и островитяне покатывались со смеху, разглядывая свое отражение и делая причудливые гримасы. Однако сильнее всего очаровали Иоане мои наручные часы. Правда, он не умел определять по ним время, но я понял по его жестам, что ему хотелось бы получить что-нибудь в этом роде, только размерами побольше. И он долго рылся в наших чемоданах в тщетной надежде найти желаемое.

Позже мы узнали, в чем дело: в бунгало Вилли на стене висели большие часы, на которые заглядывались все островитяне. Привези мы с собой такие, могли бы получить за них на Фату-Хиве целое королевство.

Отдохнув после утомительного развлечения, островитяне приступили к работе. У них были мачете в самодельных кожаных ножнах; двое влезли на кокосовые пальмы, и вниз полетели перистые листья трех-четырехметровой длины. Длинный черешок листа разрезали вдоль, и женщины, сидя на корточках, сплетали половины между собой. На остов дома пошли жерди, связанные лубом гибискуса, а сплетенные листья уложили сверху, словно черепицу. Сантиметрах в тридцати над землей укрепили пол из жердей; настил сделали из мастерски выполненной плетенки, на которую пошли волокна расщепленного камнями бамбука. Закончив крышу и пол, строители сплели из того же бамбука стены — две квадратные и две продолговатые. Готовые секции подняли, привязали к остову, и вышла уютная однокомнатная хижина примерно два на четыре метра. Посреди стен вырезали прямоугольные отверстия, а вырезанные куски укрепили на лубяных петлях; получились дверь и два окна.

Пока продолжалось строительство, произошел один случай, после которого островитяне стали относиться к нам с еще большим почтением. Я только что поймал редкостного кузнечика, посадил его в пробирку и намочил ватку эфиром, чтобы законсервировать зоологическое сокровище; в это время на тропе показался тощий долговязый островитянин. Голова его склонилась на плечо под тяжестью флюса, какого мне еще никогда не доводилось видеть. Бедняга выглядел так потешно, что его товарищи, забыв про работу, покатились со смеху. Жалобным голосом он обратился ко мне за помощью, и все с надеждой уставились на меня.

«Эфир», — подумал я. Сам я никогда не страдал зубной болью, но бутылочка в моих руках напомнила мне, что от этого недуга есть простое средство. Обильно смочив ватку, и положил ее на гнилые зубы страдальца. Он криво усмехнулся, пожевал… Потом вдруг закачался и заморгал глазами.

— Дыши носом! — крикнул я по-норвежски и помог ему закрыть рот.

Казалось, мой пациент вот-вот рухнет на землю. Восхищенные зрители замерли. Может быть, я перестарался? Хотя я стоял в одной набедренной повязке, у меня было такое чувство, словно шею сжал тесный воротничок. Я поднял руку, чтобы расстегнуть его, и Лив поняла, что мне самому дурно. Кривая усмешка, бедняги сменилась блаженной улыбкой, я совсем испугался и завопил:

— Выплюнь!

Он послушался, потом шумно задышал, распространяя вокруг пары эфира, словно дракон какой-нибудь. Видя, что пациент приходит в себя, я усадил его в каменное кресло и повторил процедуру. Лечение помогло, и впоследствии долговязый Тиоти стал нашим вернейшим другом.

На какое-то время мы как бы превратились в шаманов. Гости из деревни несли нам свинину и кур. В теплом дождевом лесу мясо хранить было невозможно, так что изобилие приношений породило настоящую проблему. Отказаться от подарка нельзя, делиться — не с кем. И чтобы нам не докучал запах тухлого мяса, мы уносили излишки подальше от хижины и закапывали в землю. Надо же было мне так основательно напугать злополучного пса, что он больше не отваживался приблизиться к нашей террасе!

Пока шло строительство, мы воспользовались случаем пополнить свой запас полинезийских слов. Внизу, в деревне, Вилли в первый же день предупредил нас, что Маркизы — часть Французской Океании и если мы кого-то будем нанимать, то плата не должна превышать установленной на Таити цифры — 17,6 франка в день. На маркизском диалекте семнадцать с половиной франков обозначались одним словом «этоутемониэуатевасодисо». Это мудреное слово наши строители произносили с радостной улыбкой каждый вечер перед тем, как уйти по тропе вниз, домой. Но одно — слова, совсем другое — дело. Когда пришла пора рассчитываться, островитяне дали понять, что предпочли бы деньгам костюм, не говоря уже об удивительном бинокле.

Строительство затянулось на много дней: надо было воздать должное приносимым из деревни съестным припасам, а после доброго пира тянуло поспать под лесным пологом. А тут еще такой неувядаемый аттракцион — осмотр содержимого чемоданов… Все же бригада Иоане наконец завершила работы и удалилась. А с ней удалились и наши чемоданы со всем содержимым. Мы отдали свадебное платье и все такое прочее, оставив себе лишь палатку, два пледа да еще кое-какие самые необходимые предметы на тот случай, если когда-нибудь вздумаем отправиться в долгое путешествие обратно, к нашей цивилизации.

Одно меня огорчало: Иоане ухитрился выпросить наручные часы. Сколько лет предвкушал я тот день, когда, обосновавшись в собственной хижине в дебрях, положу часы на камень и прихлопну их сверху хорошим булыжником, чтобы осколки и колесики полетели во все стороны. Это зрелище и сопутствующие ему звуки должны были стать символической фанфарой, знаменующей великий миг воссоединения с природой.

Я говорил себе, что человек — раб маленького механизма, который отмеряет время и твердит: пора делать то-то и то-то, торопись, не мешкай. В нашем мире я только и слышал: время — деньги. У островитян времени было сколько угодно. Значит, они — богачи. И они обходились без часов. А мы прикованы к часам, которые похищают у нас время. Я не мог простить Иоане и себе, что позволил ему спасти часики от расправы, что моя заветная мечта так и не исполнилась. Я сказал себе, я говорил другим, я даже эту книгу начал со слов о том, что разбил часы. Это неправда. Часики достались Иоане. Но он их вскрыл и так основательно покопался в механизме, что они никак не могли похищать у него время.

В тот день, когда наши друзья из деревни завершили строительство, получили расчет и ушли, для нас началась новая жизнь. В долине царил мир и покой. Мы убрали палатку и вселились в новую, зеленую обитель. Больше никто не носил нам еду, так что пришлось самим заняться снабжением и строить кухню. Я взял мачете, срубил четыре прямых гибискусовых жерди и вбил их в землю рядом с хижиной. Сверху примостил плетенку из пальмовых листьев, и этот навес стал нашей кухней с выложенной камнем земляной печью на полинезийский лад.

Обставить хижину было несложно. Иоане уже смастерил нары вдоль одной короткой стены, причем когда я, измерив все рулеткой, опустил задранное вверх изножье, он снова поднял его: глазомер вернее! Правда, это не помешало ему потом выпросить у меня и рулетку. Уж очень забавно лента убегала в свой «домик», когда он нажимал кнопку. Лежать на бугристых нарах из круглых жердей было примерно так же удобно, как на бильярдных шарах, и мы настелили толстый матрац из банановых листьев. Связав лубом палки, я сделал две табуретки, стол (столешницей служила бамбуковая плетенка) и маленькую полку. Весь прочий инвентарь тоже был в стиле Робинзона Крузо. Тарелками служили большие жемчужницы, которые отсвечивали на солнце всеми цветами радуги. Роль чашек исполняли скорлупы кокосовых орехов на кольцах из бамбука. (Если снять с ореха защитную кожуру и постучать острым камнем по средней линии, скорлупа распадается на две аккуратные половинки, будто распиленная.) Для стаканов я использовал колена зрелого, золотистого бамбука; из того же твердого материала сделал ложки и черпаки. Воду мы носили в бутылочной тыкве, вычищенной изнутри и высушенной над слабым огнем. Из оставленного островитянами куска коровьей шкуры я сшил длинные ножны для своего мачете, да еще хватило на прочные петли для двери и ставней, потому что лубяные петли быстро высыхали и рвались. С пледами мы не расстались: после тропического дня ночи казались нам достаточно прохладными.

Трудно представить себе резиденцию лучше той, которую мы заняли на королевской террасе. Поселите в такую обитель издерганного стрессами человека — отдохнет и душой, и телом. Простой и гармоничный образ жизни помогал отвлечься от всяческих проблем; бамбуковые стены снимали малейший намек на нервное напряжение. Красивая зеленая плетенка становилась все живописнее по мере того, как бамбук дозревал и на зелени пламенели все новые золотисто-желтые полоски и пятна, создавая впечатление ожившего гобелена. Одновременно и крыша из пальмовых листьев стала менять свой ярко-зеленый цвет на красновато-коричневые оттенки. А распахнешь бамбуковые ставни — за окном, будто королевский сад, простирается вся верхняя часть долины Омоа.

Время обрело совсем другое измерение теперь, когда никакие часы не рубили его на секунды и минуты; на смену часам пришли солнце, птичий щебет, наш собственный аппетит. То ли отсутствие часов сказывалось, а может быть, тот факт, что мы жили насыщенной жизнью в совершенно новой для нас среде, где требовалось постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться, не порезать ногу, не подставить голову под падающий сверху кокосовый орех, — во всяком случае нам некогда было скучать, и каждый день был так богат впечатлениями, что недели казались месяцами. Вспоминая теперь год, проведенный на Фату-Хиве, я готов по содержательности приравнять его к двадцати обычным годам.

День начинался с того, что красочная, словно попугай, маркизская кукушка звонкими трубными звуками будила дремлющий лес. Тотчас все прочие лесные птицы одна за другой включались в ликующий хор, в разных концах долины звучали разные мелодии, каждый исполнитель по-своему толковал тему любви. Просыпаешься веселый, счастливый и наслаждаешься чудесным утренним концертом, который начинался, как оперная увертюра перед открытием занавеса, *И набирал силу вместе с рассветом медленно, постепенно, чтобы наше пробуждение не было слишком резким. Сквозь бамбуковые ставни просачивался дневной свет, сопровождаемый последними порывами прохладного ночного ветерка. В ту самую минуту, когда свет достигал полной силы, пронизывающий холодок сменялся приятным теплом. А как не залюбоваться темными зубцами над противоположным склоном: кругом царит сумрак, а они розовеют, розовеют, и вот зарделись петушиным гребнем в солнечных лучах. Звучание лесного хора достигало полного крещендо, причем многих птиц явно притягивала лужайка вокруг нашей хижины, где на земле легче было разглядеть личинок и мурашей. Голубая с желтыми и зелеными пятнышками кукушка предпочитала густую листву могучего хлебного дерева перед нашими окнами, а пальмы кишели крохотными порхающими певцами, многие из которых были похожи на канареек.

Лучшее время суток — этот первый утренний час, когда солнечные зайчики бегали по золотистой бамбуковой плетенке. Природа особенно бодра и безмятежна, и мы — ее частица. По мере того как солнце поднималось к зениту, щедро поливая своими лучами тропические дебри, все живое словно погружалось в дрему. Но зной не становился нестерпимым, потому что вечный пассат с востока уносил восходящий поток тепла и проветривал остров. Не жара умеряла нашу подвижность к полудню, а скорее атмосферное давление отнимало излишки энергии. Мы не страдали от жары в долине Омоа.

К тому времени, когда кончался утренний концерт, мы уже были на ногах, на берегу прохладного источника. Часто мы заставали там очень славного дикого кота, отпрыска домашних кошек, и он быстро привык к нашему обществу. Заберешься в воду и словно прозреваешь: с глаз спадает пелена, все вокруг преображается, становясь восхитительно красивым. Органы восприятия работали особенно остро и чутко, мы все видели, обоняли и слышали, точно дети, очутившиеся в мире чудес. А речь шла о самых обыденных мелочах. Скажем, о влаге, которая собиралась на зеленом листе, готовая сорваться с него каплей вниз. Поймаешь каплю, и катится по ладони, сверкая драгоценным камнем в лучах утреннего солнца. Мы были богачами, зачерпывая полные пригоршни, и сотни маленьких брильянтов сбегали между пальцами, а из толщи горы текли новые и новые тысячи.

Наша ванна была рогом изобилия, сокровища переливались из нее через край, образуя искристый ручеек, который бежал в долину, смеясь, приплясывая и радуясь встрече с солнцем после долгого заточения в темных недрах. Встряхнешь ветку, и прямо в ванну падают розовые цветки гибискуса. Мы направляли их в ручей, и они кружились, преодолевая маленькие порожки из скользких камней. Наши посланцы морю, волшебному котлу, где зародилась жизнь, где возрождается все умершее. Грязь и сгнившие растения, испражнения животных и помои из деревни — все это собирала речушка на своем пути к морю. Но океан — великое очистное сооружение планеты. Как ни мутна была вода в устье около деревни, все примеси годились в пищу океанской флоре и фауне. Все проходило через планктонный фильтр, а солнце вновь поднимало кристально чистую влагу к небесам, чтобы она окропила лес, окропила нас и пополнила истоки нашего родника.

До чего хорошо было, выйдя из ванны, ступить на мягкий ил, шелковистую глину или согретый солнцем твердый камень. С того дня, как наши местные помощники оставили нас одних, установился полный контакт с природой. Мы воспринимали ее кожей. Чудесный климат позволил нам в. облегчением сбросить одежду, которую белые люди, жители холодных стран, всячески навязывали островитянам и которая прилипала к распаренному солнцем телу, словно мокрая бумага. С таким же облегчением сбросили мы обувь; и ведь здесь, где мы ступали не на педали велосипедов и не на асфальт, а на мокрую глину или на острые камни, ей постоянно требовалась бы починка. Без обуви и одежды мы чувствовали себя свободнее и живее. Привычная к покровам кожа на первых порах была очень чувствительной, как у змеи, которая после линьки вынуждена прятаться, пока не затвердеет эпителий. Но постепенно лес перестал царапать, свежие листья и мягкие ветки только гладили нас. Как ни враждебны тропические дебри к чужакам, они ласковы к своим, обороняют своих питомцев. Мы не чувствовали себя чужаками. Нас радовало прикосновение ветра, солнца, леса вместо вечно липнущей к телу одежды, мы наслаждались, ступая на прохладную траву, на горячий песок, на продавливающуюся между пальцами жидкую грязь и в лужицу, где пальцы снова становились чистыми. Куда приятнее, чем ощущать подошвой одни только надоевшие носки! Раздетые и босые, мы чувствовали себя богачами, ведь наше тело облекала вся вселенная. Вместе со всем окружающим мы были частицами единого целого.

Мы поселились в самой плодородной части долины и, глядя на зеленое изобилие, думали о том, как мудрые люди умели укрощать дебри. Здесь не покушались на гармонию среды для разбивки больших однообразных плантаций. Где позволяли место и почва, дикие деревья заменяли более полезными. И хотя люди ушли, облагороженный ими лес остался — остался не памятником истребленному врагу, но монументом труженикам, павшим жертвой теневых сторон цивилизации. Не борьба с природой сгубила этот народ, а стремление белого человека навязать ему свою культуру.

Дети города, мы вряд ли выжили бы в дебрях без наследства, оставленного нашими предшественниками. Земля терпеливо продолжала производить пищу, хотя никто не удобрял и никто не собирал урожай, кроме диких животных, птиц и мурашей.

Позади нашей хижины росли преимущественно высокие бананы и феи. Без плодов их сразу и не различишь: сочные зеленые стволы, словно цветочные стебли, но в сечении шириной с тарелку. Их венчают тянущиеся вверх широченные, длинные листья вроде пальмовых. Но стебель феи у корня красноватый, и если на банане гроздь зеленых или желтых плодов свисает с макушки, напоминая люстру, то красные плоды феи торчат, будто звезда на рождественской елке.

Как и говорил Терииероо, драгоценный горный банан феи, который на Таити можно было найти лишь в труднодоступных ущельях, здесь, на Фату-Хиве, окружал нас со всех сторон. Он стал нашим основным и любимым блюдом. Сырой феи несъедобен, но мы пекли его на углях и макали в соус, выжатый из натертого кокосового ореха. Этот жирный соус, напоминающий сливки, был у нас не только универсальной приправой, но и косметическим средством. Готовили мы его очень просто: измельчали орех зубчатой ракушкой и полученную массу отжимали кокосовым волокном. У печеного феи куда более изысканный аромат, чем у печеного банана. А кокосовый соус придавал желто-зеленой мякоти совершенно особенный вкус, который нам никогда не приедался. Помимо феи кругом росли обычные бананы семи разных сортов — от маленького, с яйцо величиной, вкусом напоминающего землянику, до огромного, чуть не в руку длиной, лошадиного банана. Сваришь или испечешь его — получается нечто похожее на печеные яблоки.

Не так уж часто удавалось нам найти спелые бананы. Схватишь рукой желтый плод, а это всего лишь пустая кожура, как палец от перчатки. Мякоть съедена либо маленькими плодовыми крысами, либо ящерицами, либо желтыми банановыми мушками. Впрочем, плодов всем хватало. Только мы брали гроздья, которые едва начинали желтеть, и подвешивали перед окном на хлебном дереве, где они за день-два дозревали на солнце и неизмеримо превосходили вкусом покупные бананы в Европе: ведь те собирают за много недель до естественного созревания, чтобы они выдержали долгую перевозку.

Нам объяснили, что незачем лезть за банановой гроздью по скользкому зеленому стеблю. Перерубил его сильным ударом мачете — и спеши поймать гроздь, чтобы не упала и не расквасилась. Казалось бы, варварский способ, но дело в том, что ни феи, ни собственно бананы не плодоносят дважды. На Фату-Хиве новый стебель вырастал из зеленого пенька чуть не на глазах. Из напоминающего луковицу среза тянется вверх внутреннее кольцо, за ним следуют остальные, и к концу второй недели пенек превращается в подобие цветочного горшка, над которым торчит побег в рост человека, увенчанный, словно зеленым знаменем, первым огромным листом. Скорость роста определялась средой: не слишком медленно, но и не чересчур быстро, не преступая грань между естественным и волшебным. Долго ли озадачить человека, если растение и впрямь будет тянуться вверх у него на глазах! Живой пенек перекачивал соки земли в кольца, они набухали, шли в рост и развешивали бананы высоко у нас над головой. За год на месте старого растения поднимался новый великан, который безмолвно предлагал голодному прохожему гроздь чудесных плодов.

Почти столь же видное место в нашем повседневном меню занимал кокосовый орех. Большинство кокосовых пальм около хижины были настолько высокими и гибкими, что я и не помышлял о том, чтобы влезть на них, но спелые орехи можно собирать на земле. У орехов, пролежавших на земле две-три недели, в одном конце торчал росток, будто голова страусенка из яйца, а в другом конце

— корешок, который буравил почву в поисках опоры. Ядро такого переспевшего ореха почти все растворено в соке; получается похожий на мозги губчатый белый мяч, вполне съедобный, но отличающийся от нормального ореха сладковатым; вкусом. Даже сердцевина молодой кокосовой пальмы, напоминающая огромный хрустящий сельдерей, годится в пищу.

Большинство пищевых растений плодоносили круглый год. На одной и той же ветке колючего апельсинового дерева можно было увидеть рядом благоухающие белые цветки, зеленую завязь и спелые золотистые плоды. Такая же картина с лимонным и лаймовым деревьями. Иное дело — хлебные деревья, они считались с временем года. Большинство старых хлебных деревьев были настоящими гигантами, не обхватишь и не влезешь, если нижние сучья выше пределов досягаемости. Могучую крону составляли листья, похожие на дубовые, только намного шире, и под корявыми ветками висели зеленые плоды величиной с детскую голову. Испечешь такой плод на углях — и плотная шершавая кожура лопается, отстает от волокнистой белой мякоти. Получалось сытное, богатое крахмалом блюдо, по вкусу нечто среднее между свежим хлебом и молодым картофелем. Мякоть можно было разламывать пальцами, как хлеб, можно было нарезать и жарить в кокосовом соку на плоском камне, можно было закопать в землю на несколько месяцев или на год, дать перебродить и есть получившееся пюре.

Из корнеплодов в лесу самым важным было таро, больше всего похожее на картофель. Раньше его выращивали на Орошаемых участках, а когда люди исчезли, таро продолжало расти на сырой почве ниже ручья. Над каждым корнем, словно зонт, простирался большой сердцевидный лист; рядом росли другие листья такой же формы, но еще шире. Под ними можно было спрятаться от дождя, ими же мы прикрывали тело, если гости из деревни заставали нас в разгар купания.

Но и этим не исчерпывались богатства леса. Грушевидные плоды папайи величиной с дыню. Удивительно вкусные манго чуть больше сливы. Дикий ананас. Красные карликовые помидоры. Пандан с гроздьями плодов, напоминающих ядро ореха. Огромные бугристые сине-зеленые плоды тапо-тапо. Большое дерево было увешано великолепными плодами, вкусом и видом похожими на землянику, только величиной с кочан цветной капусты.

Мы пили минерализованную воду из прохладного источника и свежий сок апельсинов. Пили лимонный сок с мякотью, подслащенный сахарным тростником, и сок зеленых кокосовых орехов, которые не без труда удавалось сорвать на относительно молодых пальмах на склоне выше хижины. На Таити Фауфау научила Лив заваривать чудесный чай из сухих апельсиновых листьев. Сразу за хижиной в чаще росли кофейные кусты, и нередко мы заводили речь о том, чтобы собрать и прожарить их красные ягоды, однако настолько пристрастились к апельсиновому чаю, что руки так и не дошли до сбора кофейных плодов.

Не только растения пережили своих владельцев. В лесу и на горных лугах бродили полчища псов, кошек, лошадей, овец и коз, чьи предки были ввезены на острова европейцами, а также длинномордые косматые дикие свиньи, доставленные самими полинезийцами. Маленькие плодовые крысы — забавные чистенькие зверьки, любимое блюдо полинезийцев, привезших их с собой на лодках, — лазили по деревьям перед нашими окнами и воровали апельсины. Точнее, спасали их от нас, двуногих воров. Если не считать птиц и китов, этим исчерпывался перечень теплокровных животных, которые добрались до здешних островов. Не было даже летучих мышей. Кстати, и змей не было.

По утрам далеко вверху в долине раздавалось кукареканье. Еще до прихода европейцев на большинстве полинезийских островов держали кур. На Фату-Хиве после смерти владельцев они часто уходили в лес и дичали. Иоане поделился с нами курами, но у нас не было для них загона, а обрезать им крылья мы не стали — попадут в лапы диким кошкам. И летали они себе на воле, словно дикие гуси, спали на высоких деревьях и спускались только поклевать объедки с нашего стола. Яйца откладывали где попало, так что чаще всего мы находили их, когда уже было поздно.

Подвесив на коромысло сплетенные из пальмовых листьев корзины, я большую часть дня бродил по лесу в поисках пищи. Одновременно я, выполняя задание моих прежних профессоров, собирал всякую мелюзгу, которую затем консервировал в пробирках, чтобы изучать пути миграции и микроэволюцию. Сам я не думал о возвращении в цивилизованное общество, но предполагал отправить с какой-нибудь шхуной зоологическую коллекцию специалистам для подробного изучения.

Наземная фауна Полинезии в целом и Фату-Хивы в частности была очень бедна по сравнению с животным миром материковых и континентальных островов. Но и то, что было, могло о многом порассказать. Под камнями, под сухими листьями, в зеленой чаще кишела всевозможная живность. Яркие тропические жуки и бабочки, большие и маленькие пауки, бесконечное разнообразие улиток в красивых многоцветных домиках. На разных склонах одной и той же долины или по обе стороны высокого гребня и улитки разные. Различия в фауне были обусловлены вариациями флоры. Я еще никогда не видел, чтобы растительность так заметно отличалась на сравнительно небольших расстояниях.

По мере того как наше знакомство с островом перестало ограничиваться долиной Омоа, мы осознали определяющую роль горной гряды Тауауохо для всей местной флоры и фауны. Чередование вершин и перевалов определяло движение облаков; от рельефа зависело, где выпадут дожди. Фату-Хива, как и вся Полинезия, расположен в полосе пассата, и облака в основном всегда идут в одном направлении — от Америки в сторону Азии. Там, где невысокие плато и перевалы свободно пропускали тучи, преобладала сухая погода. Основным элементом ландшафта в таких местах была саванна, кое-где попадалась даже полупустыня с желтой травой и папоротником. И тут же поблизости — густые заросли, а то и непроходимый дождевой лес. В середине острова, где высокие пики и гребни останавливали облака, где прохладный воздух на высоте конденсировал испарения над пропеченной солнцем землей, во второй половине дня горы накрывала облачная пелена и на пышную зелень обрушивался тропический ливень. Конечно, бывало, что шторм приходил со стороны океана, но вообще-то дождь был чисто местным, островным явлением. Как будто горные вершины для того и рвались вверх, чтобы доить скользящие в синем небе белые тучки, заставляя их день за днем поливать одни и те же места. Постоянное направление облаков и ветра определяло состав растительного и животного мира. Мы ни разу не видели, чтобы облако двигалось со стороны Азии к Америке. Путь в Азию шел, так сказать, под гору; я ощущал это буквально на собственной коже. И это же явление определило курс, по которому я много лет спустя следовал в своих плаваниях в Тихом океане.

Мы убедились, что верховья долины Омоа и прилегающие склоны непроходимы. За тысячи лет бурелом образовал сплошное сплетение, покрытое толстым слоем мха, паразитных папоротников и других травянистых, из которого росли молодые деревья и лианы. Пробираешься через такой участок, вдруг мшистый ковер под ногами расступается, и ты летишь вниз, на землю, исчезая с головой. Осторожно карабкаясь по скользким и гнилым стволам, мы порой тратили целый день на то, чтобы преодолеть ущелье шириной в несколько сот метров. Прокладывая себе путь ударами мачете, следовало все время быть начеку, чтобы не провалиться в коварную яму.