Глава 3

ПОВЕСТВУЮЩАЯ О НЕУПЛАЧЕННОМ ДОЛГЕ

Когда Давенант вернулся в дом на улице Сент-Оноре, оказалось, что Леон давно вернулся и уже спит, но его светлость еще не возвратился. Догадываясь, что от Вассо Эйвон отправился навестить очередную любовницу, Хью устроился в библиотеке ждать его. Вскоре туда небрежной походкой вошел герцог, налил себе рюмку канарского и встал с ней у камина.

– Весьма поучительный вечер. Надеюсь, мой дражайший друг Сен-Вир оправился от огорчения, которое должен был испытать, когда я удалился столь рано?

– Наверное. – Хью улыбнулся, откинул голову на спинку кресла и поглядел на герцога с некоторым недоумением. – Почему вы так ненавидите друг друга, Джастин?

Прямые брови поднялись.

– Ненавижу? Я? Мой милый Хью!

– Ну хорошо, если ты предпочитаешь, я спрошу по-другому: почему Сен-Вир ненавидит тебя?

– Это старая история, Хью, почти покрывшаяся забвением. Видишь ли, э… contretemps[16] между любезным графом и мной произошли в те дни, когда мне еще не была ниспослана твоя дружба.

– А, так, значит, были contretemps? Полагаю, ты вел себя отвратительно?

– Что меня в тебе восхищает, мой милый, так это твоя пленительная откровенность, – заметил его светлость. – Но в тот раз я не вел себя отвратительно. Достойно изумления, не правда ли?

– Но что произошло?

– Крайне мало. Весьма тривиальный случай. Настолько тривиальный, что почти все о нем забыли.

– Женщина, разумеется?

– Вот именно. Не более и не менее как нынешняя герцогиня де Белькур.

– Герцогиня де Белькур? – Хью даже привскочил от удивления. – Эта рыжая сварливая баба?

– Да, эта рыжая сварливая баба. Насколько мне помнится, двадцать лет назад я восхищался ее… э… сварливостью. Она была так красива!

– Двадцать лет назад! Так давно! Джастин, ты же не…

– Я хотел жениться на ней, – задумчиво сказал Эйвон. – По молодости и глупости. Теперь это кажется невероятным, но так было. Я попросил разрешения ухаживать за ней у… да, забавно, не правда ли?.. у ее достопочтенного батюшки. – Он помолчал, глядя в огонь. – Мне… дай сообразить… мне было двадцать или чуть больше.

Уже не помню. Между моим отцом и ее отцом особой дружбы не было. Тоже из-за женщины. И, кажется, победа осталась за моим батюшкой. Вероятно, досада еще язвила. Ну и за мной даже в том возрасте числились кое-какие интрижки. – У него затряслись плечи. – Так уж повелось в нашем роду. Старый граф запретил мне даже думать о его дочери. Не так уж и удивительно, по-твоему? Нет, я не увез ее. Вместо этого мне нанес визит Сен-Вир. Тогда он был виконтом де Вальме. Визит этот был почти оскорбительным.

– Для тебя?

Эйвон улыбнулся.

– Для меня. Благородный Анри явился ко мне на квартиру с большим и тяжелым хлыстом. – Хью ахнул, и улыбка стала шире. – Нет, мой милый, меня не отхлестали. Но по порядку. Анри был в ярости. Мы перед тем из-за чего-то повздорили. Возможно, из-за женщины, но не помню. Он был вне себя от бешенства, что должно бы послужить мне некоторым утешением. Я посмел поднять мои распутные глаза на дщерь высоконравственного дома Сен-Виров! Ты замечал эту высоконравственность? Суть ее в том, что Сен-Виры занимались амурами втихомолку, а мои, как тебе известно, доступны всем взорам. Замечаешь разницу? Bon[17]. – Эйвон сел на ручку кресла и закинул ногу за ногу. В пальцах он крутил пустую рюмку. – Мое развратное поведение (я повторяю его слова, Хью), отсутствие у меня всякой нравственности, моя черная репутация, мой гнусный характер, мой… впрочем, остальное я позабыл. Но это было нечто эпическое и превратило мое честнейшее предложение руки и сердца в несмываемое оскорбление. Мне внушалось, что я – грязь под стопами Сен-Виров. Было сказано еще много, но наконец благородный Анри добрался до кульминации своей филиппики. За мою наглость я отведаю его хлыста. Я! Аластейр Эйвонский!

– Но, Джастин, он, видимо, обезумел! Ведь ты же не какой-нибудь буржуа! Аластейры…

– Вот именно. Он обезумел. Эти рыжие, милый Хью! Ну, и что-то такое между нами все-таки было. Без сомнения, в том-то или в чем-то я поступил с ним отвратительно. Ну, и как ты без труда вообразишь, возник небольшой спор. И мне не потребовалось много времени, чтобы добраться до своей кульминации. Короче говоря, я имел удовольствие располосовать ему лицо его собственным хлыстом. Его шпага вылетела из ножен. – Герцог вытянул руку, и под шелковым рукавом заиграли его мышцы. – Я был юн, но знал кое-что об искусстве фехтования даже в те дни. Я так его проколол, что мои лакеи отвезли его домой в моей карете. Когда он отбыл, я предался размышлениям. Видишь ли, мой милый, я был страстно влюблен (или воображал, будто я страстно влюблен) в эту… э… рыжую сварливую бабу. Благородный Анри сообщил мне, что его сестра сочла себя оскорбленной моими ухаживаниями. И мне пришло в голову, что благородная девица могла истолковать их неверно, счесть поисками мимолетной интрижки. И я явился в особняк Сен-Виров объяснить мои намерения. Принял меня не ее батюшка, но Анри, возлежавший на кушетке. С ним были какие-то его друзья. Уже не помню. И в их присутствии, в присутствии своих лакеев он сообщил мне, что он действует… э… in loco parentis[18] и что мне отказано в руке его сестрицы. И что если я посмею хотя бы заговорить с ней, его слуги плетками прогонят меня.

– Боже великий! – воскликнул Хью.

– Вот и я подумал то же самое. И удалился. А что еще мне оставалось? Вызвать его я не мог: ведь я уже его чуть не убил. Когда же я в следующий раз появился в свете, оказалось, что весь Париж только и говорит о моем визите к Сен-Вирам. Мне даже пришлось на время покинуть Францию. К счастью, вскоре новый скандал стер память о моем, и Париж опять был открыт для меня. Старая, старая история, Хью. Но я ничего не забыл.

– А он?

– И он также. Правда, в то время он впал в полупомешательство, но не пожелал извиниться, когда пришел в себя. Впрочем, мне кажется, что я ничего другого от него и не ожидал. Теперь мы встречаемся как малознакомые люди. Учтивы? О, безупречно! Но он знает, что я все еще жду…

– Ждешь?

Джастин подошел к столу и поставил рюмку.

– Жду случая уплатить этот долг сполна.

– Отомстить? – Хью наклонился вперед. – Я думал, ты недолюбливаешь мелодрамы, друг мой.

– О да! Но я питаю истинную страсть… к справедливым воздаяниям.

– И ты лелеешь мысль о мести… целых двадцать лет?

– Мой дорогой Хью, если ты воображаешь, будто жажда мести двадцать лет правила всеми моими помыслами, позволь тебя разуверить.

– Неужели она не остыла? – не удержавшись, все-таки спросил Хью.

– Оледенела, мой милый, но не стала из-за этого менее опасной.

– И за все эти годы тебе не представилось ни единого случая?

– Видишь ли, я хочу уплатить сполна, —сказал Джастин виновато.

– И теперь ты ближе к успеху, чем… двадцать дет тому назад?

Джастин затрясся от беззвучного смеха.

– Увидим. Но не сомневайся, когда это свершится, все будет… вот так! – Очень медленно он сжал табакерку в кулаке, а потом разжал пальцы и показал расплющенную золотую коробочку.

Хью вздрогнул.

– Бог мой, Джастин! Да знаешь ли ты, каким жутким бываешь?

– Разумеется, знаю. Разве меня не называют… Сатана? – Губы раздвинулись в сардонической усмешке, глаза холодно блеснули.

– От души надеюсь, что Сен-Вир никогда не окажется в твоей власти! По-видимому, они были правы – те, кто прозвал тебя Сатаной.

– Совершенно правы, мой бедный Хью.

– А брат Сен-Вира знает?

– Арман? Никто не знает, кроме тебя, меня и Сен-Вира. Хотя Арман, быть может, догадывается.

– И тем не менее вы с ним друзья.

– О, Арман ненавидит благородного Анри куда ожесточеннее.

Хью невольно улыбнулся.

– Так вы соперники – кто успеет раньше?

– Ничуть. Вернее было бы сказать, что Арман исполнен угрюмого омерзения. Ему довольно самой ненависти. В отличие от меня.

– Полагаю, он продал бы душу, лишь бы занять место Сен-Вира.

– А Сен-Вир, – мягко заметил Эйвон, – продаст душу, лишь бы закрыть Арману путь к этому месту.

– Да, я знаю. Тогда все поговаривали, что он женился лишь по этой причине. Обвинить его в том, что он любит свою супругу, никак нельзя!

– Да, – сказал Джастин и усмехнулся какой-то тайной мысли.

– Что же, – продолжал Хью, – надеждам Армана пришел конец, когда графиня подарила Сен-Виру сына.

– Совершенно верно, – согласился Джастин.

– Подлинный триумф для Сен-Вира!

– О да, величайший триумф, – любезно подтвердил его светлость.

Глава 4

ЕГО СВЕТЛОСТЬ ГЕРЦОГ ЭЙВОН БЛИЖЕ УЗНАЕТ СВОЕГО ПАЖА

Для Леона дни летели стремительно, и каждый приносил что-то новое. Никогда еще ему не приходилось видеть ничего подобного панораме, которая теперь развертывалась перед ним. Его ослепляла иная открывшаяся ему жизнь. Из грязной харчевни он внезапно перенесся к пределам роскоши: ел неизвестные блюда, носил хорошую одежду и совсем близко наблюдал аристократический Париж. Словно по мановению волшебной палочки, вокруг зашуршали шелка, засверкали брильянты. Яркие огни, величественные, внушающие трепет особы. Дамы, чьи пальцы были унизаны кольцами, а парчовые наряды таили неуловимые ароматы, порой останавливались, чтобы улыбнуться ему; знатные вельможи в напудренных париках, в башмаках с высокими каблуками, проходя мимо, иногда небрежно трепали его по волосам. И даже монсеньор иногда разговаривал с ним.

Модный Париж свыкся с ним гораздо раньше, чем он свыкся со своим новым существованием. Через некоторое время люди перестали провожать его взглядами, когда он шел позади Эйвона, но сам он еще долго с изумлением и восторгом созерцал то, что его окружало.

К большому удивлению домочадцев Эйвона, он все еще благоговейно обоготворял герцога. Ничто не могло переубедить его, и если кто-нибудь из лакеев в людской давал выход своим чувствам и позволял себе нелестные тирады по адресу герцога, Леон приходил в неистовый гнев. А поскольку герцог запретил пальцем прикасаться к пажу без прямого его распоряжения, лакеи перестали распускать языки в присутствии Леона, так как он чуть что хватался за кинжал, а они не осмеливались нарушить приказ герцога. Гастон, камердинер, считал это жаркое преклонение прискорбным заблуждением: его понятия о благопристойности возмущал самый факт, что кто-то становится на защиту его светлости, и он не раз пытался убедить пажа, что долг всякого уважающего себя слуги – питать отвращение к герцогу.

– Mon petit[19], – сказал он категорично, – это смешно. Немыслимо. И mкme[20] возмутительно. Это противно всем обычаям. А герцог ведь не человек. Некоторые называют его Сатаной, и, mon Dieu[21], у них есть на то причина!

– Я никогда не видел сатаны, – отозвался Леон из глубины кресла, в котором сидел, поджав ноги, – но не думаю, что монсеньор похож на него. – Он поразмыслил. – Но если он правда похож на дьявола, то, значит, мне бы очень понравился дьявол. Да и мой брат называл меня сыном дьявола.

– Какой стыд! – сказала толстая мадам Дюбуа, домоправительница, возмущенным тоном.

– Ну да, характер у него прямо дьявольский! – усмехнулся лакей Грегуар.

– Да послушай меня! – не отступал Гастон. – Господин герцог жесток! Кому это знать, как не мне! И я говорю тебе, moi qui te parle[22], если бы он приходил в ярость, все было бы прекрасно. Брось он в меня зеркалом, я бы ничего не сказал. Так поступает благородный человек, аристократ! Но герцог… Ба! Он говорит мягко, так мягко, и глаза у него почти закрыты, а его голос… voilа, я содрогаюсь! – И он содрогнулся, но тут же воспрял духом под одобрительный ропот. – А ты, когда он говорит с тобой, как с мальчиком? Он говорит с тобой, точно ты его собака! А! Восхищаться таким человеком – непроходимая глупость! Невозможно поверить!

– А я и есть его собака, – твердо сказал Леон. – Он добр со мной, и я его люблю.

– Добр! Мадам, вы слышите? – воззвал Гастон к домоправительнице, которая вздохнула и скрестила руки на груди.

– Он такой молоденький! —сказала она.

– Теперь я вам кое-что расскажу! – вскричал Гастон. – Этот герцог, что он, по-вашему, сделал три года назад? Вы видите этот дом? Он великолепен, он'стоит больших денег! Eh, bien! Я служу герцогу уже шесть лет, а потому вы можете мне верить. Три года назад он был беден! Одни долги и закладные. О, мы жили на широкую ногу, bien sыr[23]. Аластейры иначе не могут. Мы всегда были окружены такой же роскошью, но за блеском прятались одни долги. Мне это хорошо известно. Затем мы едем в Вену. И герцог… он, как всегда, играет по-крупному – это у них в роду! Сначала он проигрывает. Но вы бы не сказали, что это его удручает, – он по-прежнему улыбается. Это тоже у него в привычке. И тут приезжает молодой вельможа, очень богатый, очень веселый. Он садится играть с герцогом. И проигрывает. И предлагает удвоить ставку; герцог, он соглашается. Чего еще можно было ждать? Молодой вельможа все проигрывает и проигрывает. Пока, наконец, – бам! – играть ему больше не на что. Его богатство перешло к другому. Молодой человек разорен – absolument[24]. Герцог уходит. Он улыбается… А! Эта улыбка! Вскоре молодой человек дерется на дуэли. На пистолетах. И он стреляет мимо, совсем мимо! Он был разорен и поэтому выбрал смерть! А герцог, – Гастон всплеснул руками, – герцог едет в Париж и покупает этот особняк на деньги молодого вельможи.

– О! – вздохнула мадам и покачала головой. Леон чуть вздернул подбородок.

– Ну и что тут такого? Монсеньор играл честно. Этот молодой человек был глуп. Voilа tout![25]

– Mon Dieu! Вот как ты говоришь о пороке! А, я мог бы многое рассказать! Если бы ты знал женщин, которым герцог строил куры! Если бы ты знал…

– Мосье! – Мадам Дюбуа возмущенно подняла ладонь. – При мне?

– Прошу прощения, мадам. Нет, я ничего не скажу. Ничего! Но сколько мне известно!

– Некоторые мужчины, – сказал Леон задумчиво, – так уж созданы, по-моему. Я таких навидался!

– Fi done![26] – вскричала мадам. – И такой молоденький!

Леон пропустил ее возглас мимо ушей и посмотрел на Гастона с выражением житейской умудренности, которая выглядела забавно на его юном лице.

– И когда я видел такое, то мне казалось, что всегда виновата женщина.

– Только послушать этого ребенка! – ахнула мадам. – Ты, что ты знаешь, petit, в твоем-то возрасте?

Леон передернул плечами и вновь склонился над своей книгой.

– Наверное, ничего, – ответил он.

Гастон нахмурился и готов был продолжать беседу, но его опередил Грегуар:

– Скажи, Леон, ты будешь сегодня сопровождать герцога?

– Я всегда хожу с ним.

– Бедный, бедный мальчик! – сострадательно вздохнула мадам Дюбуа. – Это уже никуда не годится!

– Почему? Мне нравится.

– Не сомневаюсь, mon enfant[27]. Но водить ребенка в Вассо-Торкилье – voyons, это не covenable[28]!

Глаза Леона злокозненно заблестели.

– Вчера вечером я был с монсеньером в Мэзон-Шурваль, – сказал он невинно.

– Как! – Мадам опустилась в кресло. – Это уже переходит все пределы!

– А вы там бывали, мадам?

– Я? Nom de Dieu[29], что еще придет тебе в голову? Неужели можно вообразить меня в подобном месте?

– Нельзя, мадам. Там ведь бывают только аристократы, правда?

Мадам презрительно фыркнула.

– И смазливые уличные шлюшки! – съязвила она.

Леон наклонил голову набок.

– Мне они смазливыми не показались. Накрашенные, вульгарные, говорят громко, манеры самые грубые. Но я видел очень мало. – Он сдвинул брови. – Не знаю… по-моему, я рассердил монсеньора, потому что он вдруг обернулся и сказал: «Подожди меня внизу!» Так сказал, как будто был недоволен.

– Леон, расскажи нам про Мэзон-Шурваль, – попросил Гастон, не совладав с любопытством.

– Ну, это большой особняк, весь в позолоте и грязно-белый и так окурен какими-то ароматами, что дышать трудно. Там есть карточный салон и еще комнаты. Не помню. Много вина, и некоторые были пьяны, а другие, как монсеньор, скучали. Женщины… а!.. пустое место.

Гастон был явно разочарован. Он открыл было рот, чтобы продолжить расспросы, но мадам смерила его взглядом, и он снова его закрыл. Издалека донесся звон колокольчика. Леон тотчас закрыл книгу, спустил ноги на пол и подождал. Несколько минут спустя пришел лакей и позвал его. Паж радостно вскочил и подбежал к висевшему на стене треснутому зеркалу. Мадам Дюбуа снисходительно улыбнулась, глядя, как он приглаживает медно-рыжие кудри.

– Voyons, petit[30], ты тщеславен, будто девушка, – сказала она.

Леон покраснел и отошел от зеркала.

– Или вы хотите, чтобы я явился к монсеньору растрепанным? Наверное, он собирается отправиться куда-то. Где моя шляпа? Гастон, да вы же сели на нее! – Он выхватил шляпу у камердинера, поспешно ее расправил и вышел следом за лакеем.

Эйвон в вестибюле разговаривал с Хью Давенантом, поигрывая перчатками, которые держал за кожаные кисточки. Под мышкой другой руки была зажата треуголка. Леон опустился на одно колено.

Холодные глаза скользнули по нему равнодушным взглядом.

– Ну?

– Монсеньор посылал за мной?

– Разве? Да, кажется, ты прав. Я ухожу. Пойдешь со мной, Хью?

– Куда? – осведомился Давенант, наклоняясь над огнем и грея руки.

– Я подумал, что можно было бы развлечься, навестив Ла Фурнуаз.

Хью брезгливо поморщился.

– Мне нравятся актрисы на сцене, Джастин, но только там. Ла Фурнуаз слишком уж пышна.

– И то верно. Можешь идти, Леон. Возьми мои перчатки. – Он бросил их пажу, а затем треуголку. – Сыграем партию в пикет, Хью? – Он прошел в гостиную, позевывая, и Хью, слегка пожав плечами, последовал за ним.

Вечером на балу у графини Маргери Леон был оставлен в вестибюле. Он нашел стул в укромном уголке и расположился там, готовясь с удовольствием рассматривать входящих гостей. Однако, поскольку герцог имел обыкновение опаздывать, рассчитывать на это развлечение особенно не приходилось, а потому он извлек из своего глубокого кармана книгу и погрузился в чтение.

Некоторое время до его слуха доносились только обрывки болтовни лакеев, привалившихся к перилам лестницы. Внезапно они вытянулись в струнку, замолкли, один распахнул дверь, а другой приготовился принять плащ и шляпу позднего гостя.

Леон поднял глаза от книги как раз вовремя, чтобы увидеть, как вошел граф Сен-Вир. Он уже знал в лицо членов высшего общества, но в любом случае узнать Сен-Вира было просто. В те дни изысканного щегольства граф бросался в глаза некоторой небрежностью одежды и отсутствием утонченности в манере держаться. Он был высок, длиннорук, с обрюзглым лицом и крючковатым носом. Губы у него были угрюмо изогнуты, а в темных зрачках пряталось бешенство, готовое вспыхнуть в любую минуту. Как всегда, его густые, заметно тронутые сединой волосы были плохо напудрены и кое-где отливали медью. Его руки и грудь сверкали драгоценностями, выбранными отнюдь не в цвет кафтана.