Мистер Шоли довольно долго смеялся этой шутке. Он и сам вскоре шутил, забыв недавние распри, когда Адам сказал:
      - К тому времени, когда вы приедете навестить нас, сэр, надеюсь, вы найдете, что Дженни в значительной мере стало лучше.
      - Еще бы ей не стало лучше! - совсем умиротворенно бросил мистер Шоли.
      Наконец, когда обе повозки с дамами и их слугами тронулись с места, он повернулся к Адаму и до боли стиснул протянутую им ладонь.
      - Вы уж заботьтесь о ней как следует, милорд!
      - Можете не сомневаться, я позабочусь, сэр.
      - А вы дадите мне знать, как она?
      - Конечно. И не забудьте: вы должны приехать к нам на Рождество!
      - О, у вас там, наверное, соберутся ваши великосветские друзья, хотя я считаю, что это очень любезно с вашей стороны - пригласить меня!
      - У меня не будет даже никого из моих далеко не светских друзей, что гораздо больше достойно сожаления! Ходят довольно упорные слухи, что мой полк собираются отправить в Америку.
      - Ну, я подумаю над этим, - сказал мистер Шоли. Он положил свою руку на плечо Адама, слегка встряхнув его. - Вам пора ехать. Никаких обид между нами, милорд?
      - С моей стороны - никаких, сэр.
      - Ну и с моей - тоже. Более того, - решительно произнес мистер Шоли, если я сказал что-то неучтивое, когда мы повздорили, - а я мог это сделать, - то прошу у вас прощения!
      Воспоминание о всякого рода обидных вещах, которые сказал в последнее их свидание мистер Шоли, пронеслось в памяти у Адама, но он понял, что это походя брошенное на прощанье извинение являет собой героическую жертву, принесенную во имя достоинства, и тут же ответил:
      - Боже правый, сэр, до чего же мы докатимся, если вы не будете иметь права устроить головомойку собственному зятю?
      - Ну, ну, вы - достойный молодой человек, не важно, лорд вы или не лорд! - сказал мистер Шоли. - Ну а теперь поезжайте!
      Он подтолкнул Адама к двуколке, подождал, пока тот скроется из виду, а потом взобрался в собственный экипаж, доставивший его в главный офис "Новой речной компании", где на встрече с членами правления он с лихвой взял реванш за ту слабость, которую, возможно, проявил в отношении своего зятя.
      Для Дженни, у которой будто с души свалилась тяжесть, возвращение домой было радостным. Она приехала в Фонтли в унылые зимние сумерки; шел дождь, и в воздухе стояла неприятная промозглая прохлада, но эти неприятности ни в коей мере не умаляли ее восторга. Вот уже в третий раз Адам проводил ее через порог своего дома, но ни в один из предыдущих визитов она не испытывала того, что испытывала сейчас. "Это мой дом!" пело в душе у нее. Слезы навернулись ей на глаза и скатились по щекам; она увидела сквозь туман Дюнстера и миссис Дауэс и смогла лишь с запинкой проговорить:
      - Я так счастлива снова оказаться здесь! - Потом, устыдившись своих чувств, сумела улыбнуться и сказать:
      - А я привезла с собой мисс Лидию, которой, я знаю, вы будете рады!
      Хотя она и не очень это понимала, ничто другое не смогло бы так прочно утвердить ее в качестве члена семьи Деверилей. Шарлотта рассказала миссис Дауэс, как добра была ее светлость с Лидией; но лишь когда миссис Дауэс собственными глазами увидела, в каких отношениях ее светлость находится с Лидией, она поняла, что дорогая мисс Шарлотта не пыталась по доброте душевной примирить ее с прискорбным браком милорда. Они были словно родные сестры, и кто из видевших, как мисс Лидия все глаза проплакала, когда стало известно о помолвке его светлости, мог бы в это теперь поверить?
      При первой же возможности Лидия навестила Шарлотту; и хотя сестры испытывали взаимную привязанность, у них все же было мало общего, и визит не вполне удался. Лидия впоследствии говорила, что, надеясь должным образом оценить добродетели Шарлотты, она подзабыла, до чего с ней скучно разговаривать; а Шарлотта, хотя и неизменно восхищалась живостью своей младшей сестры, с огорчением обнаружила: в Лидии стало еще меньше духовной утонченности, чем даже сразу по окончании школы.
      В отличие от Дженни, пышущая здоровьем Шарлотта редко когда выглядела лучше, чем в последнее свидание сестер. Она была счастлива в браке, ей нравилось быть хозяйкой в своем собственном доме, и она безмятежно ожидала рождения ребенка - первого из многих, как она надеялась. Она не страдала никакими недугами, одолевавшими Дженни в течение первых месяцев беременности, и без страха думала о длительном и скучном путешествии в Бат и обратно. Дженни оставалось лишь дивиться на нее, потому что к тому времени, когда Райды отправились с визитом к Вдовствующей, здоровье ее хотя и улучшилось, но сама мысль о том, что ей придется проделать такой путь, заставляла ее содрогнуться.
      Расставание с Лидией было тяжким, но не повергло ее в уныние. Слабость и подавленность, нараставшие у нее в Лондоне, исчезли в течение недели после ее приезда в Фонтли, и с отказом от диеты к ней стали возвращаться силы, а вместе с ними - и энергия. Она скучала по Лидии, но у нее была тысяча дел, и она проявляла такой живой интерес ко всему, связанному с поместьем, что ее ум был слишком занят, чтобы она могла чувствовать нехватку этого веселого общения. К тому же она начала знакомиться с арендаторами. Зная, насколько застенчива его жена, Адам не принуждал ее выполнять все функции, которые его мать и бабушка брали на себя как нечто само собой разумеющееся; но Лидия, обнаружив, что Дженни не знает каких-то своих обязанностей, не колеблясь ввела ее в курс дела. Дженни же настолько жаждала придерживаться правил, установленных ее предшественницами, что, преодолевая свою застенчивость, навещала больных, помогала нуждающимся и изо всех сил старалась быть приветливой. Увы, она не обладала обаянием Вдовствующей и никогда не могла заставить свой язык выговорить простые слова сочувствия, которые мгновенно принесли бы ей популярность; но прошло не так много времени, и стало понятно, что за резкостью ее языка скрывается куда больше интереса к делам людей его светлости, чем когда-либо испытывала Вдовствующая. Непоколебимый здравый смысл, который позволял ей с легкостью отличать нерадивого от несчастного, возможно, не снискал ей всеобщей популярности, но все же снискал уважение; она одаривала не скупясь, но разборчиво, ее советы всегда были практичными, и, если ее откровенная критика часто была неприятна, она ни у кого не оставляла сомнения, что ее светлость очень проницательна и ее не проведешь.
      Когда мистер Шоли приехал, нагруженный подарками, - от заколки для галстука, горящей алмазами вокруг большого изумруда, которую он подарил своему ошеломленному зятю, до фунта чая, - он застал Дженни поглощенной приготовлениями к рождественскому обеду, который по домашнему обычаю устраивался для работников фермы и их семей; и он вынужден был признать (хотя и неохотно), что состояние здоровья" дочери, похоже, вполне сносное. Его заинтересовала эта особая форма благотворительности. Сам он (по его собственным словам) на Рождество делал подарки своим многочисленным подчиненным, но деревенская привычка приглашать всех от мала до велика на большую вечеринку была ему неизвестна, ибо его дары, как правило, имели денежное выражение. Он и в глаза не видел никогда жен и детей своих служащих; но когда сопровождал Дженни в ее поездке в деревню, к больной женщине, то от чистого сердца развлекал и изумлял многочисленное потомство захворавшей загадками и фокусами и сообщил новость о том, что и он внесет свою лепту в празднества, обеспечив всех детишек подарками соответственно их возрасту и полу. Собрав необходимые сведения, он уехал в Петерборо, где опустошил магазины игрушек в такой степени, что Адам сказал ему: память о нем останется жить в этих краях на долгие годы.
      Его визит прошел очень удачно. Но он никак не мог примириться с сельской жизнью, считая, что одного зимнего пейзажа достаточно, чтобы нагнать на человека тоску, и не мог понять, как это кто-то предпочитает постоянно видеть бескрайние серые поля, а не уютные, освещенные фонарями улицы. Ночная неподвижность не давала ему уснуть; и звук петухов, кричащих на рассвете, не вызывал у него никакого другого желания, кроме как скрутить шеи этим птицам. Но когда он выехал с Дженни к фермерам, то получил огромное удовольствие при виде того, как их почтительно приветствовали те, кто встречался им на пути. Это было нечто такое, чего никогда не происходило в Лондоне, и это, как ему казалось, прибавляло по крайней мере одну вескую причину ко всем прочим, по которым его дочь хотела жить в деревне. Ему также понравилось, когда она однажды выглянула в окно экипажа, чтобы спросить какую-то женщину, как там маленький Том, болевший коклюшем, и нет ли известий от Бетси, служившей помощницей у модистки в Линкольне. Ему с трудом верилось, что это его Дженни ведет себя как великосветская дама; и он сказал ей, с глубочайшей гордостью, что она делает это, будто привыкла к этому с пеленок, а она серьезно ответила:
      - Нет, папа, как раз это у меня не получается, и никогда не получится, как бы я ни старалась, потому что я не родилась такой, и это мне нелегко дается.
      - Да никто ведь тебе не поверит, дорогая, так что не говори глупостей! - посоветовал он ей в утешение. - У тебя все прекрасно получается!
      Она покачала головой:
      - Нет. Не так, как у Адама, и не так, как у Лидии. Вряд ли я смогу держаться так же просто и приветливо, как они.
      - По моему разумению, - сказал мистер Шоли, - негоже держаться слишком приветливо со слугами и рабочими, а не то они в конечном счете начинают позволять себе вольности.
      - Как раз от этого страха я и не могу избавиться, - сказала она как-то в порыве откровенности. - Но никто не позволяет себе вольностей ни с Адамом, ни с Лидией просто потому, что они умеют разговаривать с людьми всякого звания, не задумываясь об этом, как я, и так, что им даже в голову не приходит, что кто-то из них способен на дерзость.
      - Ну, если кто-то станет на тебя огрызаться, Дженни...
      - О нет! Никто не станет! Но иногда я спрашиваю себя: стали бы они это делать, не будь я женой Адама, когда я забываю следить за своим языком и с него срываются резкости?
      Мистер Шоли не вполне понимал эти тонкости, но улавливал грустные нотки в ее голосе и с беспокойством спрашивал:
      - Ты несчастлива, дорогая, да?
      - Нет, нет! - заверяла она его. - А почему ты задаешь мне этот вопрос?
      - Ну, не знаю, - медленно проговорил он. - Кажется, нет никакой причины для того, чтобы ты была несчастлива, потому что я никогда не видел, чтобы его светлость вел себя с тобой не так, как мне хотелось бы, - а я смотрел в оба, можешь в этом не сомневаться, потому что нельзя было знать наверняка, что он обращается с тобой настолько любезно! Но иногда меня одолевают раздумья: вполне ли тебе уютно, моя дорогая?
      - Тебе никогда не следует беспокоиться. И не вздумай сомневаться, настолько ли любезен со мной Адам, когда тебя нет рядом, потому что он любезен и всегда, всегда так добр! Адам - настоящий джентльмен, папа.
      - Да, и я так решил с первого дня, когда его увидел, - но почему у тебе глаза на мокром месте, ей-богу, не пойму!
      - Ну, я, наверное.., и сама не знаю, - ответила Дженни, высморкавшись, но говоря уверенно и бодро.
      Так что когда мистер Шоли покинул Фонтли, у него с души свалился камень. Он ни за что на свете не смог бы понять, почему Дженни нравилось здесь больше, чем в Лондоне, и это было не то, что он прочил для нее; но нельзя было отрицать, что ей эта жизнь нравится, так что ему не было никакого толку ломать голову над тем, что нельзя было исправить. А милорд Оверсли, который однажды приехал из Бекенхерста, сказал ему в своей обычной веселой манере, что, по его мнению, они оба могут поздравить себя с устройством такого замечательного брака.
      - Все складывается как нельзя лучше, вы не находите? - спросил его светлость.
      Оверсли приехал в Бекенхерст в одиночестве, и совсем ненадолго. Свадьба Джулии должна была состояться на Новый год, и леди Оверсли была слишком занята приготовлениями к ней, чтобы оставить Лондон. Так что семейство оставалось на Маунт-стрит - обстоятельство, которое радовало Дженни, поскольку традиционного обмена визитами между Фонтли и Бекенхерстом в этом сезоне трудно было бы избежать, а осуществлять его было бы мучительно.
      Адам не видел Джулию с тех пор, как объявили о ее помолвке, и изо всех сил старался не думать о ней. Дженни даже не была уверена, что он знает точную дату бракосочетания, поскольку эта тема между ними никогда не затрагивалась. Но он знал дату и ничем не мог отвлечь свои мысли от этого. Он мог представить Джулию, воплощение его грез, прогуливающуюся по аллее под руку со своим отцом, и знал, что это - конец всех его мечтаний. Что бы ни таило в себе будущее, не будет никакого волшебства, не будет мимолетных видений волшебного острова Грэмарай, до которого он когда-то думал добраться.
      Глупо было оглядываться назад и смешно полагать, что Джулия в большей степени потеряна для него сегодня, чем в день его собственного бракосочетания; смертельно опасно думать и о том, что она выходит замуж за Рокхилла, который виделся ему лишь в роли престарелого сатира. Лучше уж благодарить Создателя за собственные блага и помнить о том, насколько все это могло бы быть хуже, чем теперь.
      Оглядывая свои полузатопленные земли, Адам думал: "У меня по-прежнему есть Фонтли". Потом, когда приходили мысли о том, как дорого ему будет стоить привести свои запущенные земли к процветанию, им снова овладевало чувство Подавленности. Но он старался перебороть его. Потребуется время на то, чтобы осуществить свои планы, - возможно, пройдут годы, прежде чем он накопит достаточный капитал для проведения канала, который осушит заболоченные поля, те, что он недавно ездил осматривать; но при экономии, и бережливости, и хорошем управлении однажды он это сделает и выкупит закладные. Именно на эти цели были направлены все его замыслы. Было бесполезно думать о других насущных нуждах: он ощущал едва ли не безнадежность, когда вспоминал о постройках на ферме, нуждавшихся в ремонте, и о временных ветхих постройках, которые предстояло заменить на добротные кирпичные коттеджи. И все-таки он, по крайней мере, положил начало, и было очень кстати, что он сумел-таки построить два новых коттеджа, прежде чем менее года назад оказался перед угрозой продажи Фонтли. Это представлялось ему самым страшным злом, которое только может выпасть на его долю; он считал, что ради спасения родового гнезда ни одна жертва не будет выглядеть непомерно большой. Ему предложили средство, чтобы это сделать, он принял предложение по собственной воле, и предаваться теперь ностальгическим переживаниям было бы глупо и достойно презрения. На этом свете никогда нельзя иметь всего, чего ты хочешь, а ему, в конце концов, даровано многое: Фонтли и жена, которая только о том и мечтает, чтобы сделать его счастливым. У него никогда не забьется сильнее сердце при виде Дженни, в их отношениях никогда не будет волшебства, но она добрая, она окружает его уютом, и он начинает к ней привязываться - настолько привязываться, сознавал он, что, если бы он мог взмахом волшебной палочки заставить ее исчезнуть, он бы не взмахнул ею. Мир лишился очарования, его жизнь не была романтичной, и Дженни стала ее частью.
      Он медленно поехал обратно в поместье, удивляясь, почему находит такое слабое утешение в перечислении собственных благ. Настроение его было таким же пасмурным, как январский день; он хотел побыть в одиночестве, но должен был ехать обратно к Дженни и постараться сделать так, чтобы она не догадывалась о его истинных чувствах. Он надеялся, что сумеет сохранить бодрый вид, хотя считал это самой трудной задачей, которая когда-либо стояла перед ним.
      Но лишь в эпических трагедиях печаль безысходна. В реальной жизни трагичное и комичное настолько переплетены между собой, что, когда ты особенно несчастен, происходят смешные вещи, заставляющие тебя смеяться помимо собственной воли.
      Он заехал за угол дома со стороны конюшни и застал Дженни, наблюдающую за павлином и павлинихой, которые, похоже, оглядывали ее саму и окрестности с подозрительностью и неприязнью. Зрелище было одновременно настолько диковинным и комичным, что вытеснило другие мысли из его головы. Он воскликнул:
      - Какой дьявол их сюда принес?
      - Ты еще спрашиваешь? - сказала она с горечью. - Папа их прислал!
      Глаза его весело заискрились.
      - Да что ты - серьезно? Но с какой стати он бы... Ах, ну да, чтобы придать нам немного шику! Ну что же - так оно и будет!
      - Адам! Неужели тебе нужна чета павлинов? - сказала она. - От них же никакого проку! Вот если бы папа прислал мне пару голубей, я бы от всей души сказала ему "спасибо"!
      Он знал, что у нее сугубо практический подход к живности, но это его озадачило.
      - Но почему? Тебе хочется держать голубей?
      - Нет, я бы так не сказала, но, по крайней мере, они бы пригодились. Ты говорил мне, что пускаешь голубиный помет на удобрение, так что... Ну, Адам!..
      Он разразился хохотом:
      - Ох, Дженни, до чего же ты забавная! Ну, что ты еще скажешь?
      Она улыбнулась, хотя и рассеяно, размышляя о павлинах.
      - Придумала! - внезапно сказала она. - Я отдам их Шарлотте! Они - как раз то, что нужно для террасы Мембери! А если папа спросит, что с ними стало, то ты, Адам, скажешь, что их утащила лиса!
      Глава 22
      Дженни должна была родить в конце марта, но до того, как ее уложили в постель, Адаму едва удалось избежать того, чтобы быть втянутым в беспорядки по поводу хлебного закона, а над Европой, подобно громовому раскату, пронеслась ужасная новость. В первый день месяца бывший император Наполеон, сбежав с Эльбы и просочившись сквозь британскую блокаду, с малыми силами высадился на юге Франции и издал прокламации, призывающие тех, кто верен ему, растоптать белую кокарду и вернуться в прежнее подданство.
      После первого потрясения все, кроме самых отъявленных пессимистов, почувствовали, что эта попытка восстановить контроль над Францией не увенчается успехом. Массена <Массена Андре (1758 - 1817) - маршал Франции, герцог Риволи, князь Эслингский. Участник революционных и наполеоновских войн, командовал армией в Италии, Швейцарии, Португалии, корпусе при Ваграме.> послал два полка из Марселя, чтобы перекрыть Бонапарту путь на Париж; и согласно донесениям, полученным в Лондоне, не похоже было, чтобы возвращение экс-императора было отмечено какими-либо заметными проявлениями энтузиазма. Но новости неуклонно становились все тревожнее. Вместо того чтобы следовать по основной дороге через недружественный Прованс, Бонапарт выбрал горную дорогу к Греноблю, и войскам Массены не удалось его перехватить. В Грасе его приняли холодно, но по мере того, как он продвигался на север, через Дофине, люди все более стали стекаться под его знамена.
      Было отрадно узнать, что в Париже царит полное спокойствие; а если и находились сомневающиеся в министре обороны, принимавшем самые активные меры против своего прежнего хозяина, их подозрения вскоре были развеяны известием, что маршал Сульт предложил Совету перебросить в южные провинции крупные силы под командованием брата короля с тремя маршалами - для его поддержки. С такими мощными силами, ожидавшими мятежного полководца впереди, и полками Массены в тылу Бонапарт должен был угодить прямо в ловушку.
      Его люди встретили линейный пехотный батальон на дороге у Гапа, и, со своим безошибочным чутьем на драматические ситуации, спешившись, Наполеон стал продвигаться вперед в одиночку. Офицер крикнул "Огонь!", но ему не подчинились.
      - Солдаты пятого полка! - обратился Наполеон к растерявшимся солдатам. - Я - ваш император! Вы меня знаете! Кто хочет стрелять в своего императора, пусть стреляет!
      Вряд ли стоило удивляться, что люди, которые прежде сражались под орлами, не последовали этому приглашению. Вместо этого, разрушив строй и срывая с себя белые кокарды, с криками "Да здравствует император!" они бросились на врага.
      Конец был предопределен. Парижане, заранее празднующие победу и наслаждающиеся периодом расцвета столицы за счет наплыва в город богатых английских туристов, были в большинстве своем лояльны к Бурбонам; в Вене Конгресс объявил Бонапарта вне закона; король продолжал бездействовать, а маршал Ней - такая же драматическая фигура, как и бывший император, героически заявил о своем намерении доставить Бонапарта в Париж в железной клетке; но Бонапарт продолжал наступать, собирая по пути войска и вступив в Лион без сопротивления. Письма с предложением Нею встретить его и обещавшего этому пылкому джентльмену столь же теплый прием, как после Москвы, стало достаточно, чтобы убедить Нея, принца Московского, пересмотреть свое подданство и привлечь его самого, как и готовые к этому войска, на сторону бывшего императора. Они встретились в Осере семнадцатого марта; вечером девятнадцатого король с семьей и министрами в позорной спешке покинул дворец с Фитцроу Сомерсетом, английским поверенным в делах на время отъезда герцога Веллингтона в Вену, и ордой столичных гостей; а двадцатого Наполеона на руках внесли в дворец Тюильри, где должно было начаться новое правление императора...
      - Что я вам говорил? - вопрошал мистер Шоли своего зятя, который ненадолго приехал в Лондон. - Разве я не обещал, что не успеет кот облизать ухо, как он снова примется бесчинствовать по всему континенту?
      - Говорили, сэр, но я готов держать пари на самых невыгодных для себя условиях, что этого не будет!
      - У меня пет никакого желания вас грабить, милорд! - мрачно ответил мистер Шоли.
      Отец Дженни придерживался наимрачнейшего взгляда на общую политическую ситуацию в мире. Он не раз повторял, что не знает, куда катится страна, и, раздраженней бодрым видом Адама, рекомендовал ему посмотреть, "что сталось с нами в Америке".
      Новость о поражении и гибели сэра Эдварда Пакенхема при Новом Орлеане в англо-американской войне <Битва при новом Орлеане произошла 8 января 1815 г. Окончилась победой Соединенных Штатов над Великобританией, которая потеряла две тысячи человек убитыми и ранеными.> только что достигла Лондона, и напоминание об этом омрачило чело Адама, но не потому, что он сомневался в способности армии взять реванш, а потому, что никто из служивших с ним ранее на Пиренеях, как и он сам, не мог не горевать о гибели Пакенхема.
      - Оставьте ваши страхи, сэр! - решительно возразил Адам. - Вам бы встретиться с ребятами из моего полка! Клянусь, они никогда еще не были так бодры духом!
      Офицеры и рядовые 52-го полка и в самом деле были бодры духом, благодаря Провидение за то, что оно уберегло их от жестокого разочарования: они не участвовали в предстоящем смертном бою с лягушатниками. Дважды полк отплывал в Америку, и дважды транспортные средства прибивало обратно в порт встречными ветрами. Теперь они с величайшим воодушевлением снова готовились к погрузке, на сей раз их местом назначения были Нидерланды.
      Столкнувшись с лордом Оверсли в клубе Брукса, Адам узнал, что лорд и леди Рокхилл, наслаждавшиеся продолжительным медовым месяцем в Париже, не были среди тех, кто бежал оттуда в столь неподобающий момент: циник маркиз, нисколько не рассчитывая на верность солдат королю Луи, как только весть о высадке Бонапарта достигла Парижа, немедленно увез свою молодую жену домой, не потеряв при этом собственного достоинства. Он томно изрек, что ему не пристало принимать участие в беспорядочном бегстве, которое он предвидел заранее, и что он никогда, ни на Каком этапе своей жизни не получал удовольствия от созерцания слишком уж легко предсказуемого поведения толпы.
      Адам был рад узнать, что Джулия в безопасности, в Англии, но, поскольку он никогда и не сомневался в способности Рокхилла позаботиться о молодой жене, новость эта почему-то не освободила его душу от непонятных ему самому тревог. Джулия, взяв приступом парижский свет и завоевав титул La Belle Marquise <Прекрасная маркиза (фр.)>, казалась теперь чужой и далекой. Приближающиеся роды Дженни, низкие цены на сельскохозяйственном рынке, больной вопрос о предложенном новом хлебном законе были для Адама делами более насущными; и вдобавок к этому росло непреодолимое желание снова оказаться со своим полком, которого не мог избежать ни один кадровый офицер, так любящий свое дело, как Адам. Это желание было настолько острым, что не будь у Дженни такой поздний срок беременности, он посчитал бы, что должен, отбросив асе разумные соображения, во что бы то ни стало поступить на сверхсрочную службу. Здравый смысл подсказывал ему, что подобный поступок стал бы всего-навсего героическим жестом, но это не умеряло его желания и не унимало яростного клокотания в его душе. Он старался скрывать это от Дженни и думал, что ему это удавалось, пока она, потупив взгляд, но сказала своим хриплым, будто простуженным голосом:
      - Ты ведь не собираешься пойти добровольцем, Адам, нет?
      - Боже правый, нет! - ответил он.
      Она бросила на него мимолетный взгляд:
      - Я знаю, что ты хотел бы, но.., я надеюсь, что ты этого не сделаешь.
      - Даю тебе слово, что не сделаю этого! Как будто старина Хуки шагу не может ступить без капитана Девериля!
      На исходе месяца мистер Шоли прибыл в Фонтли, чтобы присутствовать при рождении своего внука. Дом был приведен в порядок, и Дженни он застал в , добром здравии, спокойно ожидавшую события, державшую все наготове. Но это никак не умерило его слишком явной тревоги. Адам считал, что для жены было бы лучше, если бы ее отец остался в Лондоне, но у него не хватило духу не разрешить ему приехать в Фонтли, и лишь оставалось надеяться, что мистер Шоли не заставит Дженни нервничать. Но за два дня до того, как Дженни захворала, домочадцев повергло в изумление совершенно неожиданное прибытие Вдовствующей, которая, по ее словам, приехала, так как сочла своим долгом поддержать дорогую малышку Дженни в предстоящих испытаниях, и которая, не теряя времени, дала прочувствовать и мистеру Шоли и Адаму всю их глупость, никчемность и полную неуместность.
      Адам встретил мать с двойственным чувством. Он был благодарен ей за то, что она все-таки преодолела свое нежелание сделать приятное невестке, которую не одобряла; но он боялся, что, нагрянув в Фонтли, она повергнет Дженни в смятение. Но он ошибался. Если Вдовствующая и питала к кому-то страсть, так это к детям. Она обожала всех своих детей в младенчестве, а теперь ее сердце столь же неистово переполняла одержимость бабушки. Недостатки Дженни не были забыты, но на время отметены в сторону; Вдовствующая, взяв на себя руководство домашними делами, твердо решила обеспечить порядок в Фонтли, чтобы ничто не смогло угрожать рождению ее первого внука или внучки, и ничто не могло превзойти ее щедрую доброту, с которой она каждый раз укутывала Дженни, боясь простуды, или снисходительное презрение, с которым она отметала дурные опасения мужчин..
      Адам умолял Дженни сказать ему откровенно: может быть, она предпочитает не видеть свою свекровь, но та отвечала с неподдельной искренностью, что Вдовствующая для нее - величайшая опора и утешение.
      Подобно многим болезненным женщинам, Вдовствующая родила своих детей с неимоверной легкостью. Она не видела никаких причин предполагать, что у Дженни начнутся какие-то осложнения, выходящие за рамки ее собственного опыта, и ее убеждение, что все пройдет благополучно, придавало Дженни уверенность, которой ей, прежде так недоставало.
      Адам, обнаружив, что его низвели в доме до положения школьника, был весьма склонен восстать; но мистер Шоли, сочувственно наблюдая за ним, как-то уныло заметил:
      - Это совершенно без толку - выказывать свой норов, милорд! Вы подождите, пока у Дженни начнутся родовые Схватки! По тому, как женщины ведут себя, когда одна из них разрешается бременем, можно подумать, будто мы не более чем скопище нескладех, от которых они с удовольствием бы избавились. И не думайте даже, что вы имеете какое-то отношение к этому ребенку, дружище, потому что вас просто будут осаживать, если вы попытаетесь важничать!
      Прибытие няньки сделало женское владычество в Фонтли абсолютным и ввергло Адама в тесный союз со своим тестем.
      - Единственная женщина во всем доме, которая не обращается со мной так, словно я только что сам из распашонок, - это сама Дженни! - гневно сказал он мистеру Шоли.
      - Я знаю, - понимающе кивнул сей достойный муж. - Помню, когда жену уложили в постель, не было ни одной служанки, даже ни одной девчонки с кухни, едва достигшей четырнадцати лет, которая бы не доводила меня до помешательства, держа себя так, будто они были бабушками, а я - олухом царя небесного!
      Когда у Дженни начались родовые схватки, повивальная бабка предупредила Адама, что роды будут не такими уж быстрыми. Несколько часов спустя она весело и бодро сказала, что будет рада, если его светлость распорядится привезти доктора Перли из Петерборо. Адам и так, едва у Дженни начались схватки, послал за этим рекомендованным ему акушером, а заодно и за доктором Тилфордом. Доктор Тилфорд за считанные минуты прилетел в своей двуколке. В нужный момент к нему присоединился диктор Перли, который, поскольку ему предстояло присутствовать на всем протяжении родов, привез с собой свой дорожный саквояж и слугу Его уверенный вид оказал благоприятное действие на мистера Шоли; но, казалось, прошло томительно долгое время, прежде чем он выполнил свое обещание сообщить мужу и отцу миледи, каково его мнение по поводу ее случая. Тем не менее, когда он и доктор Тилфорд присоединились к встревоженным джентльменам в библиотеке, он выглядел вполне безмятежным и заверил его светлость, что, хотя, как он опасается, пройдет некоторое время, прежде чем ее светлость разрешится бременем, ни он, ни его коллега - учтивый кивок доктору Тилфорду - не нашли никакого повода для необоснованных опасений. Мистеру Шоли не могли понравиться успокоительные высказывания, и он немедленно посвятил доктора Перли в подробности катастрофических случаев со своей собственной женой. Не высказав этого напрямик, доктор Перли сумел донести ту мысль, что покойной миссис Шоли не повезло, поскольку она не была его пациенткой, и оставил мистера Шоли если и не совсем успокоившимся, то, по крайней мере, более способным смотреть на ситуацию с надеждой.
      Но в середине следующего дня, после бессонной ночи, мистер Шоли, чьи нервы постепенно пришли в расстройство, утратил свое непрочное самообладание и сделал все" чтобы втравить Адама в ссору. Войдя в библиотеку после часового отсутствия, Адам был встречен свирепым взглядом и вопросом, где он пропадал.