Хряки

Налет по программе «Раскат грома».

Облака, как величественные стальные корабли, одно за другим проплывают через белый круг луны. Взмахивая черными крыльями, огромные штуки несутся вниз. Очередная операция «Дуговая лампа» среди муссонных дождей, воздушный налет под покровом ночи. Звено бомбардировщиков «B-52» кружит над Ке-Сань, усеивая землю черными железными яйцами. Каждое яйцо весит две тысячи фунтов. Каждое яйцо выбивает яму в холодной земле, втыкает кратер в стянувшую землю паутину узких траншей, которую сорок тысяч усердных и целеустремленных маленьких людей отрыли менее чем в ста ярдах от наших проволочных заграждений. Земля, вся черная и мокрая, вздымается, как палуба гигантского корабля, поднимается навстречу низкому гулу смертоносных птиц.

Даже среди неистовства воздушной бомбардировки мы продолжаем спать, притворившись тенями среди складок земли. Мы спим в щелях, которые сами вырыли шанцевым инструментом. Наши щели – как могилки, и запах в них могильный – густой и влажный.

Муссонный дождь холоден и плотен, и ветер разносит его повсюду. В ветре чувствуется мощь. Ветер ревет, свистит, о чем-то доверительно нашептывает. Ветер дергает за навесы от дождя, которые мы соорудили из пончо, нейлоновых веревок и бамбуковых палок.

Капли дождя стучат по моему пончо как камушки по пробитому барабану. Уткнувшись лицом в амуницию, улегшись в неглубокой своей могилке, ловлю в полусне отзвуки ужаса, царствующего вокруг. В кровавых снах я занимаюсь любовью со скелетом. Клацают кости, земля плывет, мои яички взрываются.

Шрапнель впивается в навес. Я окончательно просыпаюсь. Прислушиваюсь к затихающему гулу «B-52». Слушаю, как дышат мои братаны, мое отделение – как призраки в кромешной тьме.

По ту сторону наших заграждений вражеский солдат провожает воплями уже невидимые самолеты, которые только что его убили.

Я пытаюсь заставить себя увидеть сон о чем-нибудь красивом и добром... Вижу бабушку, которая сидит в кресле-качалке на веранде и отстреливает вьетконговцев, которые потоптали ее розы. Она попивает драконью кровь из черной бутылки из-под «Кока-Колы», а моя мама Горинг в это время кормит меня полной белой грудью и гонит, и гонит германские войска, и слова его вырезаны на танковой броне...

Я сплю на стальном ложе, положив лицо на кровяную подушку. Втыкаю штык в плюшевого медвежонка и начинаю храпеть. Если снится дурной сон – наверное, наелся чего-то на ночь. Так что спи, мудак.

Ветер с ревом врывается под навес и срывает пончо с бамбуковой рамы, обрывая веревочные растяжки. Дождь обрушивается на меня черной ледяной волной.

Чей-то рассерженный голос доносится с той стороны заграждения. Вражеский сержант ругается непонятными грязными словами. Вражеский сержант в темноте о труп запнулся....

Ночной дозор.

В предрассветном небе маленькая, отблескивающая металлом звездочка, вспыхивает как суперновая звезда – осветительная ракета.

Ни свет ни заря поглощаю завтрак в своей щели, вырытой в красной склизкой глине, возле города Ке-Сань. Вчера соорудил себе новую печку, наделав дырок для прохода воздуха в пустой консервной банке из-под сухого пайка. Внутри печки кусок пластической взрывчатки С-4 тускло отсвечивает, как кусок серы. На печке – другая банка защитного цвета, в ней побулькивает и попукивает свинина с мудаками. Я помешиваю варево белой пластмассовой ложкой.

Где-то на грани видимости оранжевые трассеры прошивают ночное небо. «Пух – волшебный дракон»[33], он же «Призрак», самолет C-47 с многоствольным электропулеметом в носу, вливает триста пуль в минуту в поллюции какого-нибудь дрыхнущего гука.

Пробую, как там моя ветчина с лимской фасолью. Горячо. Жира много. Пахнет как дерьмо свинячье. Зацепив штыком, снимаю полную банку с печки. Прочно вкручиваю банку в красную глину. Стараясь не уронить, ставлю на огонь кружку, засыпаю пакетик порошкового какао и вливаю полфляжки родниковой воды. Горячий шоколад худо-бедно, но отбивает кислый вкус, который остается во рту из-за таблеток галазона, которые мы добавляем в воду для дезинфекции.

Мой завтрак подвергается атаке вьетконговской крысы, которая явно пытается перетащить его под свое коммунистическое влияние.

Эта крыса – моя старая знакомая, поэтому я отваливаю ей халявы и не поджигаю, облив бензином для зажигалок, как мы с братанами обычно поступаем с ее родичами. Я топаю ногой, и крыса отступает в тень.

В свете осветительной ракеты мои братаны из кабаньего взвода четвертой роты первого батальона пятой дивизии похожи на бледных ящериц. Братаны переводят на меня рептильи глаза. Халявы не будет. Показываю им средний палец. Рептильи глаза прыгают обратно на карты, которыми они играют в покер.

Перейдя на новую стратегическую позицию, вьетконговская крыса уставилась на меня, пытаясь установить здесь свои коммунистические правила.

Осветительная ракета дрожит, и Ке-Сань застывает, превращаясь в выцветший дагерротип. Можно подивиться на мусор, который современная война разбросала по всей нашей пыльной цитадели, подивиться на то, что бородатые солдаты держатся здесь и тогда, когда весь мир кружится и силы тяготения врут, подивиться на бетонные кости старой французской заставы (на которой по ночам заступают на пост призраки мертвых легионеров и монгольские всадники Чингиз-Хана) – и увидеть, как гнилыми зубами торчат разбитые стены заставы, подивиться через проволоку на тысячи акров развороченного подлунного пейзажа, ощутить скрытый в нем холодный цепенящий ужас и его мертвое спокойствие.

На протяжении последних трех месяцев на каменистую землю вокруг Ке-Сань было сброшено величайшее количество взрывчатых веществ за всю военную историю. Двести миллионов фунтов бомб и всех возможных видов других средств уничтожения рвали и вспахивали бесплодную красную землю, разбивали валуны, разносили в щепки деревья и вгрызались в их обрубки, испещрили палубу кратерами, в которых можно танки прятать.

Ракета плавно скользит вниз на миниатюрном парашюте, раскачиваясь и поскрипывая, роняя искры и шипя, пока не падает на проволоку. Свет ее тает в темноте.

Во тьме ночной я ощущаю себя одним целым с Ке-Сань – живой ячейкой этого места – этого прыща, который, весь в мешках с песком и в колючке, вскочил на пустынном плато на краю земли. Я нутром чувствую, что мое тело – одна из многих составляющих, хрящей, мускулов и костей Ке-Сань, небольшого американского поселка, который ежедневно долбят 152-миллиметровыми снарядами из пещер, что в одиннадцати километрах отсюда в Лаосе, на Ко-Рок-Ридж, его долбят полторы тысячи снарядов в день, долбят, и долбят, и долбят, с отупляющей регулярностью долбят этот муравейник, угодивший под кузнечный молот.

Сегодня у меня настроение просто супер – я старик. Двадцать два дня до подъема.

Вьетконговская крыса сидит на низком старте, на мешке с песком в дюйме от моего локтя. Я наклоняюсь и выкладываю ее долю ветчины с мудаками на носок ботинка. Крыса наблюдает за мной черными глазками-бусинками. Крысы маленькие зверушки, но умные. Убедившись, что я заслуживаю доверия, крыса спрыгивает с мешка в щель. Запрыгивает на носок ботинка. Когда она ест, щеки у нее раздуваются. Классная крыса, просто красавица.

Командуют построение.

Отделение в колонну по одному выходит за проволоку. Мы не обмениваемся шутками с сонными часовыми, которые расставлены в линию по бункерам, сооруженным из мешков с песком, бревен, притащенных из джунглей, и листов оцинкованной жести. Мы не обращаем внимания на сотни солдат из 26-го полка морской пехоты, которые рассыпались по всему периметру, приготовившись выступить на операцию «Золото». Наше отделение возглавляет батальонную колонну. Мы не обращаем внимания на мины «Клеймор», на ржавые банки из-под «Кока-Колы» с камнями внутри, которые развешаны на проволочных спиралях, на красные алюминиевые треугольники с проштампованными на них надписями «Мины», на окопы, полные всякого барахла, на засранные ячейки с полчищами мух, на горы гильз от гаубичных снарядов...

На этот раз никто не отдает честь Бедному Чарли. Бедный Чарли – это обгоревший дочерна череп. Наш пулеметчик Зверодер установил этот череп на палке в обстреливаемой зоне. Мы уверены, что это череп вражеского солдата, которого сожгло напалмом по ту сторону наших заграждений. На Бедном Чарли все еще красуются мои старые войлочные ушки Мыша-Мушкетера, которые уже начали покрываться плесенью. Я смеха ради примотал эти уши проволокой на Бедного Чарли. Когда мы проходим мимо, гляжу в пустые глазницы. Жду, не вылезет ли белый паук. Черное, четко очерченное лицо смерти смеется над нами своими обугленными зубами, костяшками, которые застыли в оскале навсегда. Бедный Чарли всегда над нами смеется, как будто ему известен какой-то смешной секрет. А мы и не спорим, что он знает больше, чем мы.

Сзади нас на высоте вертолеты снабжения шлеп-шлепают к земле как гигантские кузнечики, среди минометных снарядов, разрывающих стальной ковер аэродрома.

Заряжаем оружие.

Погружаем мысли в ноги.

На пеньке в лесной полосе кто-то приколотил кусок патронного ящика, на котором сквозь стелющийся туман чернеется: ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. Мы уже не смеемся над этим и не отрываем глаз от тропы. Мы сто раз видели этот знак и согласны с тем, что там написано.

Встречаем ребят из девятой роты третьего батальона пятой дивизии, которые топают домой из ночных засад. Говорят, никто не вляпался. Вьетконг не появлялся. «Отлично» – приходим мы к общему мнению. Достойно, говорим, потом интересуемся, дают ли их сестренки. В ответ они говорят, что выставят нам пива, если мы пообещаем в штаны себе нассать, а если не будет получаться, мы должны послать им письмо и позвать на помощь.

Восходит солнце.

Доходим до последнего поста слухового наблюдения, где дежурят два человека. Ковбой машет рукой, и Алиса становится в голове колонны.

Алиса – это черный колосс, африканский дикарь, голову он обмотал косынкой из куска зеленого парашютного шелка, чтоб на лицо не стекал пот. Каски он не носит. На нем жилет из шкуры бенгальского тигра, которого он замочил однажды ночью на высоте 881. На шее ожерелье из вудуистских костей – куриных косточек из Нового Орлеана. Он сам прозвал себя «Алиса», в честь своей любимой пластинки – «Ресторан Алисы» Арло Гатри[34]. Ковбой называет его «Черным корсаром», потому что в левом ухе Алиса носит золотое кольцо. А Зверодер зовет Алису «Туз пик», потому что Алиса вставляет карты из покерной колоды в зубы официально засчитанных убитых им солдат противника. Я же предпочитаю называть его «Джангл Банни»[35], чтобы лишний раз позадирать Алису, который отличается не на шутку зверским нравом.

Через плечо у Алисы перекинута синяя холщовая хозяйственная сумка. Синяя холщовая хозяйственная сумка набита гуковскими ногами, которые страшно воняют.

Алиса коллекционирует солдат противника, сначала он их убивает, а потом отрубает им ступни.

«Чисто!» – машет рукой Алиса. На руках у него перчатки из свиной кожи против мозолей. Своим мачете он прорубает путь через джунгли.

Ковбой машет рукой и мы продолжаем топать по тропе, по-индейски, след в след.

Ковбой сходит с тропы, поправляет на переносице дымчатые очки, которые выдают в морской пехоте. В этих дымчатых очках Ковбой похож не на головореза, а на корреспондента школьной газеты, кем он и был меньше года назад.

Топать по тропическому лесу – все равно что взбираться по лестнице из дерьма в огромной оранжерее, выстроенной людоедами-великанами для растений-гигантов. Рождение и смерть слились тут в извечном хороводе, и новая жизнь кормится гниющими останками старой. Черная земля прохладна и сыра, и растительность ненормальных размеров усыпана каплями влаги. Однако воздух здесь плотен и горяч, потому что тройной слой листового покрова не дает влаге улетучиваться. Листовой покров, образованный переплетенными ветвями, настолько густ, что солнечный свет просачивается сквозь него только редкими и тусклыми столбами, которые похожи на те, что рисуют в книжках для воскресных школ, изображая Иисуса, беседующего с богом.

Под горами, торчащими как черные драконьи зубы, продвигаемся вперед. Мы топаем по тропе дровосека, вверх по холмам из арахисового масла, по валунам в пятнах мха, в зеленую духовку кухни господней, на враждебную территорию индейских племен.

Колючий подлесок цепляется за пропитанную потом тропическую форму, за нагрудные карманы для патронов, за шестидесятифунтовые полевые ранцы и двенадцатифунтовые бронежилеты из дюролона, за трехфунтовые каски, обтянутые камуфляжной тканью, и за шести-с-половиной-фунтовые винтовки из стекловолокна и стали. Вялые саблевидные листья слоновьей травы режут руки и щеки. Ползучие побеги ставят подножки и раздирают икры. Лямки ранцев натирают плечи до волдырей, а соленая водица оставляет на шеях и лицах извилистые дорожки, похожие на следы от грязных червяков. Насекомые впиваются в кожу, пиявки сосут кровь, змеи хотят укусить, даже обезьяны, и те швыряются камнями.

Мы топаем, как оборотни, люди-волки через джунгли, потом выходит из нас вьетнамское пиво, и мы готовы, мы хотим и можем схватить коварного Дядю Хо за его загадочные яйца и не отпускать их ни за что и никогда. Но джунгли – вот наш настоящий враг. Бог придумал джунгли специально для морской пехоты. У Бога встает при одном

упоминании морской пехоты, потому что мы убиваем всех, кто попадается нам на глаза – халявы не будет. Он играет в свои игры, мы – в свои. В знак благодарности за внимание со стороны этой всемогущей силы мы без устали пополняем рай свежими душами.

Проходят часы. Много-много часов. Мы теряем счет времени. В джунглях времени нет. Здесь черное кажется зеленым, зеленое – черным, мы не знаем даже, день сейчас или ночь.

Ковбой то и дело ускоренным шагом проходит вдоль колонны. Напоминает о необходимости выдерживать интервал в десять ярдов. Часто останавливается, чтобы свериться с компасом и запаянной в пластик картой.

Приходит боль. Мы не обращаем на нее внимания. Ждем, когда она станет монотонной, и через какое-то время так и происходит.

Наш салага весь вспотел, он постоянно спотыкается и, похоже, запросто может потеряться, даже просто отойдя по большой нужде. Явная жертва жары. Салага поедает розовые соленые таблетки как ребенок грызет драже «бобы», а затем жадно глотает горячий «Кул-Эйд» из фляжки.

Как одинаково здесь все... Все одно и то же – деревья, лианы как дохлые змеи, здоровенные листья травы. Из-за этой одинаковости мы как без руля и без ветрила.

Ящерки породы «Fuck you» приветствуют наше появление: «Fuck you...fuck you...».

Смеется невидимый какаду, смеется, будто ему известен какой-то смешной секрет.

Мы топаем вверх по скалистым ущельям, и мне слышится голос комендор-сержанта Герхайма, вопящего на рядового Леонарда Пратта в Пэррис-Айленде: «Дойти до места назначения можно только делая один шаг за один раз». Ничего сложного тут нет. Сначала один шаг. Потом еще. И еще. И еще раз еще.

Мы думаем о том, что будем делать, когда вернемся обратно в Мир, о дурацких школьных проказах, которыми развлекались еще до того, как нас засосало в Корпус, о голоде и жажде, об отпусках в Гонконге и Австралии, о том, как все мы тут крепко подсаживаемся на «Кока-Колу», о том как, бывало, сидишь и выковыриваешь из зубов кукурузины, посматривая кино из машины со старой доброй подругой Мери-Джейн Гнилойписькой, об отмазках, которые надо придумывать, чтоб не писать домой, а больше всего – о количестве дней, оставшихся у каждого на его стариковском календаре.

Мы думаем о всякой никчемной ерунде, чтобы не думать о страхе – о страхе перед болью, перед увечьем, перед почти долгожданным глухим ударом противопехотной мины или пули снайпера, или чтобы не думать о тоске одиночества, которое, по большому счету, опаснее и в определенном смысле больнее всего. Мы не позволяем мыслям отвлекаться от дней вчерашних, откуда выдраны все воспоминания о боли и одиночестве, и от дней грядущих, в которые для нашего удобства боль и одиночество еще не вписаны, а главное – мы не позволяем мыслям отвлекаться от ног, которые давно уже живут своей собственной жизнью и заняты своими собственными мыслями..

Стой. Алиса поднимает вверх правую руку.

Отделение останавливается. Мы на расстоянии выстрела от ДМЗ.

Ковбой сгибает пальцы на правой руке, будто охватывая женскую грудь. Мина-ловушка?

Алиса пожимает плечами. Спокойно, братан.

Вопрос нашего выживания зависит от развитости рефлексов самосохранения от снайперов и здравого смысла. Глаза Алисы умеют замечать растяжки из зеленых жил, вилки Попрыгуньи Бетти[36], крохотные толкатели, рыхлую почву, растоптанные растения, следы от ног, обрывки оберточного мусора и даже пресловутые ямы-ловушки с заостренными бамбуковыми кольями на дне. Уши Алисы могут уловить необычную тишину, слабое бряцанье снаряжения, шлепок мины, выбрасываемой из минометной трубы, или клацанье досылаемого затвора. Опыт и животные инстинкты дают Алисе сигнал, когда он видит маленькую и плохо замаскированную мину-ловушку, которую специально поставили на тропе так, чтобы мы ее сразу нашли и свернули, наткнувшись на более страшную мину. Алиса знает, что наибольшее число потерь мы несем из-за мин-ловушек, и что во Вьетнаме почти все мины-ловушки устроены так, чтобы их жертвы сами становились причиной своей смерти. Он знает любимые уловки противника, где он любит устраивать засады, где обычно прячутся снайперы. Алисе знакомы сигналы, которые противник оставляет для своих друзей – лоскуты черной материи, треугольники из бамбуковых палок, особым образом уложенные камни.

Алиса глубоко постиг душу хитрого народца, привыкшего бороться за выживание в этом темном лесу – этих закаленных солдат, маленьких призраков с железным стержнем внутри, бронзовыми яйцами, невыразимым мужеством и без каких-либо следов морали. Это на вид они маленькие, но дерутся в полный рост, и пули их не меньше наших.

Ходят слухи, что многие из тех морпехов, кто по своей воле становится в голову колонны, поражены инстинктом смерти. Некоторые хотят почувствовать себя героями, ну, а если ты весь выход прошел в голове да еще и остался жив после этого – ты в самом деле герой. Некоторые ребята сами себе охренели до такой степени, что им уже наплевать и на то, что они сами творят, и что с ними вытворяют. Но Алиса ходит в голове, потому что балдеет от того, что он в центре внимания. «Само собой, страшно, – сказал он мне однажды, когда мы выкурили, наверное, по тонне дури каждый. – но я стараюсь этого не показывать». Алисе нужны именно такие моменты, когда он имеет возможность заглянуть туда, что он сам называет «по ту сторону».

Алиса замирает. Правая рука сжимается в кулак: Внимание!

Все органы чувств Алисы включаются на полную. Он выжидает. Невидимые птицы мечутся с дерева на дерева. Алиса усмехается, прячет в ножны мачете, поднимает на плечо гранатомет M-79. «Блупер» похож на игрушечное охотничье ружье – такой он уморительно маленький.