И вдруг мою грудь припечатывает чья-то нога. Снайпер с удивлением смотрит на меня сверху вниз. Снайпер видит мою беспомощность, бросает взгляд назад на Стропилу, готовится перепрыгнуть на другую крышу.

Стропила бежит обратно вверх по скату и съезжает на заднице вниз, в десяти ярдах от меня.

Я тянусь за своей «масленкой».

Снайпер оборачивается в сторону Стропилы, и ее СКС начинает подниматься.

Этот снайпер – первый Виктор-Чарли, которого я вижу не мертвым, не в плену и не с большого-большого расстояния. Она совсем ребенок, не более пятнадцати лет, стройный ангелочек смешанной евроазиатской наружности. У нее прекрасные темные глаза, которые одновременно и суровые глаза хряка. Ростом она не дотягивает даже до пяти футов. У нее длинные блестящие черные волосы, собранные в хвостик сыромятным шнурком. На ней рубашка и брюки из хаки горчичного цвета, на вид новые. Между ее маленькими грудками, по диагонали пересекая грудь, тянется трубка из белой материи, плотно набитая липким красноватым рисом. Ее сандалии типа «B.F. Goodrich» вырезаны из списанных покрышек. Тонюсенькая талия перехвачена полевым ремнем, на котором болтаются самодельные гранаты с пустотелыми деревянными ручками (их делают из банок из-под «Кока-Колы», набивая их черным порохом), нож для чистки рыбы и шесть брезентовых патронташей с рожками для автомата AK-47, который висит у нее за спиной.

БАХ. Стропила стреляет из своей M-16. БАХ. БАХ.

Снайпер опускает оружие. Смотрит на Стропилу. Смотрит на меня. Пытается поднять карабин.

БАХ. БАХ. БАХ. БАХ. БАХ. Пули бьют в тело. Стропила продолжает стрелять. Пули Стропилы вышибают из снайпера жизнь.

Снайпер падает с крыши.

Танк стреляет по первому этажу, который под нами. Дом содрогается.

Я поднимаюсь. Чувствую себя как дерьмо мертвячье. Выхожу на лицевую сторону дома. Машу белокурому командиру танка. Он разворачивает пулемет пятидесятого калибра и целится в меня. Я встаю в полный рост на краю крыши. Машу руками: «Все чисто».

Командир танка поднимает вверх большие пальцы.

Выдергиваю кольцо и швыряю на крышу зеленую дымовую гранату.

Ковыляю к куполу и слезаю в библиотеку.

Стропила уже успел запрыгнуть в библиотеку и теперь несется вниз по побитым осколками ступеням.

Спустившись и выйдя на улицу, я вижу, как танк подкатывает к последнему дому, который еще не разрушен. Еще раз сообщаю жестами «Все чисто», и командир танка одаряет меня еще одной улыбкой, еще раз выставляет вверх большие пальцы, а потом танк стреляет, разнося второй этаж. Делает еще один выстрел, разнося первый этаж.

Огромное механическое тело командира танка удовлетворенно рычит и с грохотом удаляется.

Ковбой бежит мне навстречу. Шлепает меня по руке. «Смотри! – Ковбой осторожно дотрагивается до правого уха. – Смотри! В его правом ухе – аккуратная круглая дырочка, а в верхней части левого -полукруглая царапина. „Видишь? Легкое Сердце! Пуля пробила каску сзади, прошла вокруг всей головы, потом вылетела и попала в руку...“ – Ковбой поднимает правое предплечье, которое уже успели перебинтовать. – Нет, ты видел этот танк? Круто работал, да? Что за прелесть».

Док Джей подбегает к Ковбою, грубо его хватает, силой усаживает. Ковбой сидит на расщепленном обрубке бревна, а тем временем Док Джей срывает обертку с перевязочного пакета и перематывает бинт вокруг окровавленной головы Ковбоя.

Мы с Алисой обходим дом, заходя к нему сзади.

Обнаруживаем там Стропилу, который стоит над снайпером, отхлебывая из бутылки «Кока-Колы». Стропила ухмыляется. Он говорит: «С Кокой дела идут лучше!»[32]

Подходит Зверодер, и Стропила говорит: «Посмотрите на нее! Посмотрите на нее!»

Мы обступаем снайпера. С огромными усилиями снайпер втягивает в себя воздух. Кишки вылезли через пулевые отверстия как цветными пластмассовыми трубками. Задняя часть бедра снайпера и правая ягодица оторваны. Она скрипит зубами и повизгивает, как собака, которую переехала машина.

Младший капрал Статтен подводит свою огневую группу к снайперу.

– Глянь-ка, – говорит младший капрал Статтен. – Девчонка. Ну и разворотило же ее!

– Посмотрите на нее! – говорит Стропила. Он расхаживает вокруг стонущего куска развороченного мяса. – Посмотрите на нее! Правда, я крут? Правда, я грозен? Я ли не душегуб? Я ли не сердцеед?

Алиса наклоняется, расстегивает полевой ремень снайпера и выдергивает его из-под ее тела. Снайпер слабо стонет. Обращается к нам по-французски. Алиса швыряет окровавленный ремень Стропиле.

Снайпер начинает молиться по-вьетнамски.

Стропила спрашивает: «Что она говорит?»

Я пожимаю плечами. «Какая разница?»

Зверодер сплевывает. «Скоро стемнеет. Потопали-ка обратно в роту».

Я говорю: «А с гуком что?»

«Хрен с ней, – говорит Зверодер. – Пускай тут сгниет».

«Нельзя ее вот так оставлять» – говорю я.

Зверодер делает гигантский шаг ко мне, приближает свое лицо к моему.

– Слушай, мудак, Ковбой ранен. Ты только что друзей потерял, урод. Я руковожу этим отделением. Пока меня не разжаловали, я взводным сержантом был. И я говорю – оставляем этого гука на потеху крысам.

Стропила защелкивает на себе северовьетнамский ремень. У ремня тускло-серебристая пряжка со звездой, которая выгравирована посередине.

– Джокер – сержант.

Зверодера это приводит в удивление. Он глядит на Стропилу, потом на меня. Наконец произносит:

– Тут это не катит нихрена. Мы в поле, урод. Ты нихрена на хряк. Не тянешь ты на хряка. Хочешь со мной схлестнуться? А? Смахнемся?

Я говорю:

– Меня этим отделением командовать за миллион долларов не заставишь. Я просто говорю: нельзя этого гука вот так оставлять.

– А мне-то что? – говорит Зверодер. – Давай, мочи ее.

Я говорю:

– Нет, я не буду.

– Ну, тогда по коням. Выдвигаемся... Незамедлительно.

Я гляжу на снайпера. Она хныкает. Я пытаюсь прикинуть, чего бы сам желал, лежа вот так полумертвым, в страшных мучениях, окруженный врагами. Заглядываю ей в глаза в поисках ответа. Она видит меня. Она понимает, кто я: человек, который положит конец ее жизни. Мы стали близки, мы повязаны кровью. Я начинаю поднимать «масленку», а она – молиться по-французски. Я дергаю за спусковой крючок. БАХ. Пуля входит снайперу в левый глаз и, выходя, отрывает затылочную часть головы.

Отделение застывает в молчании.

Потом Алиса фыркает, сверкает широкой улыбкой.

– А ты крутой чувак. И почему ты не хряк?

Ковбой с Доком Джеем появляются рядом со мной.

Ковбой говорит:

– Звер, я пригоден для дальнейшей службы. Благодарю за службу, Джокер. Ну, ты и крут.

Зверодер сплевывает. Делает шаг вперед, наклоняется, выхватывает мачете. Одним могучим ударом отрубает ей голову. Он хватает голову за длинные черные волосы и высоко ее поднимает. Смеется и говорит:

– Да упокоятся обрубки твои, сука. – снова ржет. Идет по кругу и тычет окровавленным шаром в наши лица. – Крут? Кто крут? Теперь кто крут, уроды?

Ковбой смотрит на Зверодера и вздыхает.

– Джокер крут, Звер. А ты... Ты просто зверюга.

Зверодер замолкает, сплевывает, швыряет голову в канаву.

Ковбой говорит:

– Выдвигаемся. Дело сделано.

Зверодер поднимает свой пулемет M-60, укладывает его поперек на плечи, вразвалку подходит ко мне. Улыбается.

– Слышь, а Недолет так и не увидел той гранаты, которой его грохнуло, жиденка этого.

Зверодер отцепляет гранату от бронежилета и толкает меня ею в грудь – изо всей силы. Звер озирается по сторонам, потом снова мне улыбается.

– Никому не дозволено на Звера класть, урод. Ни-ко-му.

Я прицепляю гранату на свой бронежилет.

Алиса подбирает винтовку снайпера.

– Э, а сувенир-то намба ван!

Стропила стоит над обезглавленным трупом снайпера. Он наставляет свою M-16 и выпускает в тело длинную очередь. Потом говорит: «Она моя, Алиса». Забирает у Алисы СКС и внимательно его рассматривает. Опускает глаза и любуется новым ремнем. «Я первый в нее попал, Джокер. Она бы все равно умерла. Это первый убитый на моем счету».

Я говорю: «Ясное дело, Строп. Ты же ее замочил».

Стропила говорит: «Именно я. Я замочил ее. Я грохнул ее нахрен!» Снова глядит на свой северовьетнамский ремень. Поднимает вверх СКС. «Ну, подожди, вот Мистер Откат еще и это увидит!»

Алиса опускается на колени рядом с трупом. Своим мачете он отрубает у снайпера ступни. Кладет ступни в синюю холщовую хозяйственную сумку. Отрубает у снайпера палец и снимает с него золотое кольцо.

Мы ждем, пока Стропила не сфотографирует мертвого гука, и пока Алиса не сфотографирует Стропилу, который позирует, уперев СКС в бедро и поставив ногу на расчлененные останки вражеского снайпера.

А потом, когда мы уже уходим, в зазубренных зубьях разбитого окна Стропила замечает отражение своего лица и видит на нем новую, незнакомую улыбку. Стропила

долго-долго вглядывается в себя самого, а затем, уронив карабин, просто бредет куда-то по дороге, не оборачиваясь, не отвечая на наши вопросы.

Ковбой машет рукой, и мы выдвигаемся. О Стропиле никто ничего не говорит.

Мы топаем обратно в Запретный город и устраиваемся там на ночь.

Делаю отметку на своем стариковском календаре – пятьдесят пять дней в стране до подъема.

Позднее, в темноте, возвращается Стропила.

Всю ночь сражения вокруг нас продолжаются, вспышки насилия слышны отовсюду, то разрыв мины из миномета, то проклятья, то вопли.

Мы спим сном младенца.

Солнце, встающее над Хюэ утром 25 февраля 1968 года, озаряет мертвый город. Солдаты корпуса морской пехоты США освободили Хюэ до основанья. Здесь, в самом сердце древней имперской столицы Вьетнама, этой живой святыне для вьетнамцев с обеих сторон, зеленые морпехи из зеленой машины освободили бесценное прошлое. Зеленые морпехи из зеленой машины расстреляли кости священных предков. Мудрые как Соломон, мы превратили Хюэ в руины, чтобы спасти его.

На следующее утро Дельта Шесть отваливает нам немного халявы, и мы проводим весь день в охоте за золотыми слитками в императорском дворце.

Мы входим в тронный зал, где восседали императоры прошлых времен. Трон кроваво-красный, усыпанный грошовыми зеркальцами.

Хотел бы я жить в Императорском дворце. Яркий фаянс на стенах оживляет их. На крыше оранжевая черепица. Повсюду каменные драконы, вазы из керамики, бронзовые журавли, стоящие на черепашьих спинах, и много других прекрасных предметов, происхождение и назначение которых неизвестно, но нет сомнения, что они очень ценные, очень красивые и очень старые.

Я выхожу из дворца в потрясающий императорский сад. Обнаруживаю там Алису и Стропилу, которые разглядывают хрустящих зверушек. Определить, какой армии они принадлежали, не представляется возможным. Напалм даже костей не щадит. Я говорю: «Пристрастие к аромату жареной плоти, следует признать, достигается многочисленными упражнениями».

Алиса смеется. «И нахрен все тут изувечили? Ведь это место типа волшебного храма, знаешь, да? Гуки так его любят. Раздолбать его – все равно, что ... ну, Белый дом раздолбать. Вот только на Белый дом всем насрать, а это место в десять раз древнее».

Я пожимаю.

– Дурдом. – говорит Алиса. – Просто гребаный дурдом. Эх, как хочется в Мир.

Я говорю: «Нет, это в Мире дурдом-то и есть. А вот это, весь этот говеный мир – он и есть настоящая реальность».

Ковбой появляется позднее и говорит, что командир роты «Дельта» сказал, чтоб собирались на берегу у Земляничной поляны.

Маршируем. Смотрим на сотворенные нами руины. Устаем уже смотреть, столько

их везде.

Сумерки.

Те, кто остался от роты «Дельта» 1-го батальона 5-го полка 1-ой дивизии морской пехоты, развалились по всему берегу у Благовонной реки. Бородатые хряки спят, готовят хавку, хвастаются, сравнивают сувениры, заново воссоздают все моменты сражения, реальные и мнимые, где каждый – невероятный герой.

Отделение «Кабаны» измотано до смерти. Мы вколотили наши имена в страницы истории – на сегодня хватит. Вытаскиваем фляжки. Готовить слишком жарко, поэтому едим холодный сухпай.

Кто-то из парней начинает приподниматься.

Донлон встает на ноги, кричит: «Смотрите!»

В пяти сотнях ярдов к северу отсюда на реке Благовонной ? остров. На этом острове миниатюрные танки сжимают полукольцо вокруг лихорадочно мечущейся муравьиной семьи. Муравьи бросают свои вещи, перекидывают АК-47 за спины и прыгают в реку. Муравьи спасаются бегством вплавь, гребут так сильно, насколько хватает сил.

Все танки открывают огонь из 90-миллиметровых орудий и 50-калибровых пулеметов.

Некоторые из муравьев идут на дно.

Штурмовые вертолеты «Кобра» с жужжанием выносятся из-за свинцового горизонта и сваливаются на добычу.

Муравьи начинают плыть быстрее.

Парящие вертолеты молотят по коричневой воде из пулеметов.

Муравьи плывут, ныряют или тонут, охваченные паникой.

Рота «Дельта» вскакивает на ноги.

Три штурмовых вертолета «Кобра» с ревом снижаются до нескольких ярдов над водой, и бортовые пулеметчики в шлемах начинают поливать из пулеметов муравьев, которые бултыхаются в воде, попав в плен бьющего в рваном ритме горячего урагана от бешено крутящихся лопастей, захваченные в ловушку в воде, и их красная жизнь вытекает из них через дырки от пуль.

Лишь один муравей добирается до берега реки. Муравей открывает огонь по вертолетам, парящим над водой как монстры на кормежке.

Кто-то из нас произносит: «Нихрена себе, видали? Крутой чувак».

Один вертолет отлетает от места кровавой трапезы и скользит через реку Благовонную. Вертолет швыряется пулями по всему берегу, осыпает ими муравья.

Муравей сбегает с пляжа.

Вертолет с жужжаньем направляется обратно к месту кормежки, где в воде плавают муравьи.

Муравей выбегает на берег и открывает огонь.

Вертолет круто наклоняется и заходит на низкой высоте, из под его живота со свистом вылетают ракеты, стрекочут пулеметы.

Муравей снова убегает с берега.

Вертолет находится уже на полпути к плывущим муравьям, когда муравей на берегу объявляется вновь и открывает огонь.

На этот раз пилот заходит так низко, что может снести муравьиную голову полозьями вертолетного шасси. Вертолет открывает огонь.

Муравей стреляет в ответ.

Пулеметные пули сбивают муравья с ног.

Штурмовой вертолет разворачивается, чтобы зарегистрировать гибель противника.

Посреди пулеметных очередей, бьющих в мокрый песок, муравей поднимается, прицеливается из крохотного АК-47 и в одну очередь выпускает магазин в тридцать патронов.

Штурмовой вертолет «Кобра» взрывается и трескается, как лопнувшее зеленое яйцо. Вспоротый каркас из алюминия и плексигласа скачет по воздуху, горит, оставляя

хвост черного дыма. И сваливается вниз.

Объятый пламенем вертолет врезается в реку, и водяные струи утаскивают его на дно.

Муравей не шевелится. Муравей выпускает еще один магазин одной длинной очередью. Муравей палит в небо.

Двум оставшимся вертолетам надоело палить по плавающим в реке трупам, они переходят в атаку на муравья.

Муравей не торопясь покидает берег.

Канонерки бьют по берегу и песчаным дюнам изо всего оружия, что у них на борту. Они кружат, кружат и кружат, как хищные птицы. А потом, израсходовав боеприпасы и горючее, с жужжанием уносятся прямиком к линии горизонта и пропадают из вида.

Рота «Дельта» аплодирует, свистит, издает восхищенные вопли.

– На тебе! Намба ван! Охер-образ-цово! Откат – п...ц всему!

Алиса говорит: «Этот мужик – реальный хряк».

В ожидании вертолетов, которые должны прибыть и перевезти нас обратно через реку Благовонную, мы рассуждаем о том, что этот северовьетнамский хряк – охеренно крутой тип, о том, как было бы здорово, если б он приехал в Америку и женился на всех наших сестренках, и о том, как все мы надеемся, что он будет жить до ста лет, потому что с его уходом этот мир помельчает.

На следующее утро мы со Стропилой получаем от зеленых упырей координаты массового захоронения и топаем туда, чтобы привезти капитану Джэнюери его фотографии с жестокостями.

У массового захоронения реально жуткий запах – запах крови, вонь червей, разложившихся людских тел. Арвинские собаки, которые раскапывают ее на школьном дворе, пообвязывали лица нижними рубашками защитного цвета, но все равно несут тяжелые потери вследствие неконтролируемого блевания.

Мы видим трупы вьетнамских мирных жителей, которые были похоронены заживо, их лица застыли в оборванном вопле, руки как клешни, ногти окровавлены, на них заговнась влажная земля. Все мертвецы улыбаются жуткой безрадостной улыбкой людей, до которых дошел смысл великой шутки, которые узрели ужасные секреты земли. Вместе с ними валяется даже труп собаки, которую Виктор-Чарли не смогли оторвать от хозяина.

Трупов с руками, завязанными за спиной, нет. Однако зеленые упыри уверяют нас, что в другом месте такие трупы видели. Поэтому я одалживаю немного саперного провода у арвинских собак и, нажимая коленом на застывшие тела, пока не трескаются кости, связываю накрепко семью, которую подбираю наугад из множества людей мужчина, его жена, маленький мальчик, маленькая девочка и, само собой, их собачка. Наношу на картину последний штрих, связывая ноги собаке.

Полуденное время на пункте MAC-V. Мы прощаемся с Ковбоем и отделением «Кабаны».

Ковбой нашел бродячего щенка и таскает костлявое маленькое животное под рубашкой. Ковбой говорит мне: «Задницу свою не высовывай, братан. Ходят слухи, кабанье отделение отправляют в Ке-Сань, а место там очень опасное. Но не бзди, мы прорвемся. А может, у них там и лошади есть. Короче, если почувствуешь, что стал достаточно крут, чтобы быть настоящим морпехом, хряком, шлепай к нам».

Я глажу ковбойского песика. «Хрен когда. Но ты-то будь осторожен, засранец. У меня свидание с твоей сестренкой намечено, и упускать его я не хочу».

Стропила прощается с Алисой и другими ребятами в отделении Ковбоя. Он жмет руку Ковбою и гладит его щенка. Своим лучшим фирменным голосом Джона Уэйна я говорю: «До встречи, Звер».

Зверодер отвечает: «Увижу тебя первым – тебе не до встречи будет».

Мы со Стропилой шлепаем по 1-му шоссе на юг, к Фу-Бай. Мы топаем по убийственной жаре часами, ожидаем попутки. Но солнце по-прежнему неумолимо, и колонн не видать.

Усаживаемся в тени на обочине. «Жарко. – говорю я. – Очень жарко. Вот бы ту старую мамасану сюда. Я бы ей за одну Коку боку денег засувенирил...».

Стропила поднимается. «Нефиг делать. Сейчас найду...». Стропила шлепает по дороге.

Я собираюсь сказать ему что-нибудь в том смысле, что неплохо бы нам держаться вместе. В этих местах все еще полно отбившихся от своих солдат СВА. «Строп...» Но тут я вспоминаю, что Стропила себе на счет одного уже записал. Стропила может сам о себе позаботиться.

Палуба начинает дрожать. Танк? Я поднимаю глаза, но на дороге ничего не видать.

И все же ничто на земле не бывает мощнее танка по звуку, ничто кроме танка не издает столь ужасающего грохота металла. Он него начинают трястись мои кости. Я вскакиваю на ноги, оружие наготове. Оглядываю дорогу в обе стороны. Ничего нет. Но все вокруг заполнено звуками гремящего по дороге металла и запахом дизельного топлива.

Стропила переходит дорогу. Он не слышит невидимого танка. Он не ощущает этого железного землетрясения.

Я бегу к нему.

– Строп!

Стропила оборачивается. Улыбается. И вдруг мы оба его замечаем. Танк – нечто тяжелое и металлическое, выкованное из холодного мрака, бесплотное привидение. Черный металлический призрак надвигается на нас, как мрачная эманация духа, вызванная медиумом посреди солнечного дня. Белокурый командир танка стоит в башенном люке, глядя прямо перед собой, вглядываясь в нечто потустороннее, смеясь.

Стропила оборачивается.

Я говорю ему: «Не двигайся!»

Но Строп смотрит на меня в паническом испуге.

Я хватаю его за плечо.

Стропила вырывается и убегает.

Танк надвигается на меня. Я не двигаюсь с места.

Танк виляет, не зацепив меня, с ревом проносится мимо как большой железный дракон. Танк сбивает Стропилу и расплющивает его под стальными гусеницами.

И исчезает из вида.

Стропила лежит в дорожной пыли на спине, как раздавленный машиной пес, выползающий из своей шкуры. Стропила смотрит на меня таким же взглядом, каким глядел в тот день у лавки на Фридом Хилл на Высоте 327 в Да-Нанге. Его глаза молят меня объяснить ему, что же произошло.

Стропилу разрезало напополам как раз ниже его нового ремня пехотинца СВА. Его кишки как розовые канаты валяются повсюду на палубе. Он пытается запихнуть себя обратно, но не получается. Кишки у него мокрые и скользкие, и они выскальзывают из рук, когда он хочет засунуть их вовнутрь. Он пытается вставить вывалившиеся кишки обратно в разрезанное тело, изо всех сил стараясь при этом не выпачкать их в дорожной пыли.

Стропила оставляет попытки спасти себя самого и лишь глядит на меня с таким выражением, какое может возникнуть на лице у человека, который проснулся и обнаружил, дохлую птицу во рту.

– Сарж...

– Не называй меня «Сарж».

Я наклоняюсь и подбираю черный «Никон» Стропа. Я говорю: «Я расскажу Мистеру Откату и про ремень твой, и про СКС...» Мне дико хотелось бы сейчас заплакать, но заплакать я не смогу – слишком я для этого крут.

Я больше ничего не говорю Стропиле, потому что Стропила мертв. Нездоровая это привычка для живого человека – разговаривать с мертвыми, а в последнее время что-то слишком часто веду я беседы с мертвецами. Я, по-моему, разговариваю с ними с тех пор, как мне зачли первого убитого. После первого зачтенного убитого стало представляться более разумным разговаривать с трупами, а не с теми, кого еще не успели замочить.

Во Вьетнаме трупы видишь почти ежедневно. Поначалу пытаешься не обращать на них внимания. Не хочется, чтобы окружающие сочли тебя чересчур любопытным. Неохота дать другим понять, что с трупами ты еще не на короткой ноге, никому не хочется, чтобы его держали за салагу. Поэтому смотришь на них так, будто это кучи грязных тряпок. А через какое-то время начинаешь замечать, что у куч грязных тряпок есть руки, ноги и головы. И лица.

Когда я впервые увидел труп, еще когда был салагой, меня чуть не вырвало, прямо как это показывают в кинофильмах. Тот труп был хряком СВА, который погиб в огромном оранжевом шаре желеобразного бензина возле Кон-Тьен. После напалма от него осталась кучка пепла, скрючившегося как зародыш. Его рот был открыт. Его обугленные пальцы закрывали глаза.

Во второй раз, когда я реально разглядывал труп, мне стало стыдно. Это была старая вьетнамка с такими черными зубами, какие получаются только если всю жизнь бетель жевать. Это женщина погибла не просто от огня из стрелкового оружия. Она погибла, попав под перестрелку между корейскими морпехами и северовьетнамскими хряками в Хой-Ан. Мертвая, она была такая беззащитная, такая беспомощная.

Мой третий труп был морпех без головы. Я споткнулся об него во время операции в долине А-Шау. Он вызвал у меня приступ любопытства. Мне стало интересно, что он чувствовал, когда пули входили в его тело, о чем он подумал в последний в жизни раз, каким был его последний крик, когда ударила пуля. Ничем не превосходимая мощь смерти привела меня в благоговение. Здоровенный молодой американец, такой энергичный и полнокровный, за несколько минут был превращен в желтую массу застывшего мяса. И я понял, что мое собственное оружие могло сотворить такую же штуку в духе черной магии с любым живым существом. С помощью своей автоматической винтовки, легчайшим нажатием пальца, я мог вышибить жизнь из любого врага. И, осознав это, я стал бояться уже меньше.

Четвертый труп – последний из тех, что запомнил. После него все они слились в одну гору мертвецов без лиц. Но вот четвертый, по-моему, был все же тот старый папасан в белой конической шляпе, которого я увидел на шоссе No 1. Старик присел на дороге по большому, и тут его переехал трехосный грузовик. Мы тогда куда-то передвигались, и единственное, что я помню – мухи, который разлетелись со старика, как шрапнель.

Первого на свой счет я записал, когда был на операции с ротой «Индия» третьего пятого.

Я писал тематическую статью о том, что хряки в Рокпайле на шоссе No 9 вынуждены проверять дорогу на наличие мин каждое утро, а уже потом пускать по ней машины. Там был толстый ганни, который настаивал на том, что именно он должен идти в голове с миноискателем. Толстый ганни хотел защитить своих людей. Он верил в то, что судьба карает беспечных. Он наступил на противотанковую мину. Считается, что человек слишком легок, чтобы противотанковая мина сработала, но тот ганни был очень толстый.

Земля разверзлась, и ад вырвался наружу с ревом, от которого у меня затряслись все кости. Толстого ганни швырнуло в безоблачное синее небо, как изломанную куклу, зеленую, пухлую и с переломанными суставами. Я смотрел, как толстый ганни уплывает на небеса, а потом волна жаркого воздуха ударила меня со страшной силой, и я ударился о палубу.

Толстый ганни поплыл обратно на землю.

Хотя осколки и прошлись по моему лицу и испещрили дырочками мой бронежилет, мне было не страшно. Я был очень спокоен. С того момента, как взорвалась эта мина, я знал, что я покойник, и сделать по этому поводу уже ничего не мог.

Позади меня кто-то изрыгал проклятья. Это был санитар, приданный из флота. Правая рука санитара была разорвана, и он придерживал пальцы здоровой рукой, ругался и вопил, вызывая санитара.

Потом до меня дошло, что «осколки», удары которых я почувствовал, были всего лишь разнесенной щебенкой.

Хряки из отделения боевого охранения расползались по кустам, занимая круговую оборону с оружием готовым к бою.

Все еще не понимая, почему я до сих пор жив, я поднялся на ноги и побежал к ямке, которую вырвал на дороге взрыв.

Два хряка неслись через поляну к лесополосе. Я побежал за ними, не отрывая пальца от спускового крючка М-16, горя желанием засыпать таящихся там призраков невидимыми сокрушительными стрелами.

Мы с двумя хряками пробежали через лесополосу и оказались на краю большого рисового поля. Толстый ганни плавал там на спине в мелкой воде, а вокруг него плавали темные куски удобрений самодельного происхождения.

Пока хряки расстилали под ним пончо, я стоял рядом, прикрывая их. Обе ноги ганни были оторваны по самый пах. Я заметил, что рядом плавает одна из его толстых ног, выловил ее из воды и бросил поверх него.

Все вместе мы ухватились за пончо и потащили тяжелую ношу обратно на дорогу. Я шумно дышал, и темная ярость тяжко билась в моей груди. Я продолжал следить за деревьями в надежде заметить какое-нибудь движение.

И вдруг из ниоткуда возник человек, крошечный, древний землепашец, который одновременно был и смешон, и полон достоинства. Древний землепашец держал на плече мотыгу, а на голове у него была неизменная в здешних местах коническая белая шляпа. Грудь его была костлява, и на вид он был очень стар. Крепкие ноги его были покрыты шрамами. Древний землепашец ничего нам не сказал. Он просто стоял себе возле тропы с рисовыми побегами в руках, спокойно перебирая в уме все те нелегкие дела, которые предстояли ему в тот трудовой день.

Древний землепашец улыбнулся. Он глядел на суетящихся детишек с их мертвым грузом, и ему было нас жаль. И потому он улыбнулся, чтобы показать нам, насколько понятны ему наши чувства. А потом затряслась моя М-16, и невидимые металлические ракеты затрещали, проходя через тело древнего землепашца как сквозь мешок с хворостом.

Древний землепашец поглядел на меня. И, пока он падал головой вперед в темную воду, лицо его оставалось умиротворенным, и я увидел, что он все понял.

После первого записанного на личный счет противника я начал понимать, что понимать не обязательно. Что сделал – тем и стал. Только успеешь что-нибудь осознать – а в следующее мгновение происходит нечто, что стирает все твои выводы. Отыскивать в этом смысл можно сколько влезет – все равно, никогда и ни за что не сможешь изменить самого факта содеянного – холодного и черного факта. Меня опутала плотная паутина тьмы и, как тот древний крестьянин, я вдруг стал очень спокоен, столь же спокоен, как и тогда, когда разорвалась мина, потому что от меня ничего уже не зависело. Своими пулями я сам себя сделал тем, кем стал, кровь запятнала мою янки-дудлевскую мечту о том, что у всего будет хороший конец, и что, когда закончится война, я вернусь в родную Америку в белом шелковом мундире, с радугою планок поперек груди, невообразимо бравый, этакий Иисус военного образца.

Я долго размышляю о первом убитом мною человеке. Когда наступают сумерки, появляется медик. Я объясняю ему, что морские пехотинцы никогда не бросают своих погибших или раненых.

Медик несколько раз заглядывает в оба зрачка Стропилы.

– Что?

Я пожимаю плечами.

– Откат – п...ц всему.

– Что? – медик в замешательстве. Явно салага.

– Спасибо за памятник... – говорю я ему, потому что не могу объяснить ему, как я сейчас себя чувствую. Ты как пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту. Ты ждешь, вглядываясь через колючую проволоку в маленьких человечков, которые идут в атаку на твою позицию. Ты видишь их крохотные штыки, как у игрушечных солдатиков, их решительные лица без глаз, но ты пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и не в силах что-либо сделать. Маленькие человечки будут сейчас расти, расти и расти – в свете неровного призрачного огня осветительной ракеты – а потом они все на тебя набросятся и изрежут всего ножами. Ты это видишь. Ты это знаешь. Но ты пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и не в силах что-либо сделать. Ты ощущаешь пока еще далекую ярость маленьких человечков, и в этой ярости они тебе как братья, и ты любишь их больше, чем друзей своих. И потому ты ждешь, когда маленькие человечки приблизятся, и знаешь, что будешь нетерпеливо ожидать этого, потому что тебе самому никуда идти уже не надо...