Глава 13

Исчезновение Вильяма сразило Пола наповал. Никто не знал, как он ускользнул из дворца – а тем более, почему он вдруг исчез. Воображение Пола рисовало одну за другой ужасающие картины – мальчик заболел, попал в страшную беду, похищен, ограблен, изнасилован, зверски убит... Месяцами Пол с надеждой ждал весточки от сына с просьбой о спасении. Но вот настало Рождество 1571 года, а от Вильяма по-прежнему не было ни слова – и последняя надежда покинула отца...

Однажды он пригласил Артура в комнату управляющего.

– Твой брат исчез больше полугода тому назад, – начал Пол. Артур кивнул и попытался изобразить заинтересованность. Его вызвали с урока латыни и риторики, которые преподавал ему отец Филипп – самых ненавистных для мальчика. Артуру минуло уже четырнадцать, но он был невысок, строен и довольно хорош собой – рыжеволосый и синеглазый. Портило его лишь унылое выражение лица. Нет, он вовсе не был тупицей – просто его совершенно не интересовала наука. Артур обожал всякие истории о приключениях и, не желая утруждать себя чтением, частенько собирал вокруг себя старых слуг, которые рассказывали ему «преданья старины глубокой». Он любил наведываться в Шоуз и слушать бесконечные рассказы кузена Иезекии о морских сражениях и варварских обычаях туземцев – именно тогда, когда мальчик вспоминал эти захватывающие истории, лицо приобретало отсутствующее выражение...

Сейчас же Артур изо всех сил старался выглядеть заинтересованным – ведь чем дольше продлится их беседа, тем меньше времени останется для противной латыни и гадкой риторики. Ведь скоро обед...

– Да, отец, – отозвался он.

– Я никогда прежде с тобой об этом не говорил – ведь все мы надеялись, что Вильям вот-вот объявится, – продолжал Пол.

– Да, отец, – повторил Артур, слегка изменив интонацию.

– Но за все это время ни от Вильяма, ни о нем не пришло ни одной весточки – если бы он был жив, то непременно сообщил бы о себе. Ведь мы довольно влиятельны, у нас множество друзей...

– Да, отец.

– Я поневоле пришел к выводу, что твой брат... что твоего брата Вильяма уже нет в живых.

– Да, отец, – очень серьезно повторил Артур.

– Для тебя это меняет все, разумеется. Теперь ты – единственный наследник владений Морлэндов. И однажды ты, подобно мне, станешь хозяином всего.

– Да, отец.

Пол задумчиво глядел на своего младшего сына. Он так мало знал об Артуре – мальчик его никогда особенно не интересовал. В судьбе своего первенца Джона Пол принимал куда больше участия. Пола-младшего он любил – возможно, даже до безрассудства... А вот Артур всегда был для него малышом, которым вечно занимались мамки и няньки. Пол не сблизился по-настоящему ни с одним из детей, никому из них не стал другом – ведь сам он был воспитан по старинке, в великой строгости. Да где это видано, чтобы отец – и вдруг стал приятелем сына? Но мир стремительно менялся – беспрекословное подчинение родительской воле уходило в прошлое. Стоило поглядеть на Джона, на Джэна... И Вильям не лежал бы теперь где-то непогребенный или же в безымянной могиле, если бы не убежал из дворца, выказав непокорство... Так, пожалуй, самым мудрым будет сейчас сблизиться с Артуром – последним Морлэндом, последней надеждой... Пол с трудом овладел своим голосом.

– Дитя мое, ты счастлив?

Артур раскрыл рот – и тут же закрыт его Он не понял ни вопроса, ни причины, побудившей отца его задать. Какое-то время он пытался подобрать нужные для ответа слова, но отчаявшись, в первый раз поднял на отца глаза. На лице Пола отчетливо проступила внутренняя борьба, в глазах пару раз мелькнуло что-то новое, необыкновенное, что крайне смутило мальчика. Ведь старшие – и отец, и священник Филипп, и бабушка Нанетта – всегда вели себя одинаково, их действия с легкостью можно было предсказать. И вдруг отец неожиданно «вышел из образа»! Артур отвел взгляд от смятенного лица и проговорил уныло:

– Да, отец.

– Артур, у меня всегда не хватало времени, чтобы поговорить с тобой начистоту. Это, конечно, оттого, что я был всегда так занят – но в этом, безусловно, и моя вина. Но, теперь, надеюсь, мы с тобой лучше узнаем друг друга. Ведь нас осталось только двое...

Ответа не последовало. Артур вдруг ощутил противоестественную тягу к латинской грамматике...

– Сын мой, ты ничего не хочешь мне сказать? Артур с минуту помолчал, а потом с надеждой в голосе произнес:

– Отец, можно мне вернуться в класс? – На его широком лице промелькнула хитрая ухмылка, но тут же исчезла, и он прибавил серьезно: – Ведь если я стану когда-нибудь хозяином, то мне сейчас нужно прилежно учиться, правда?

Пол какое-то время разглядывал сына, а потом вздохнул:

– Да, дитя, ступай. Мы поговорим как-нибудь после.

Артур вышел, а Пол повернулся к окну и стал невидящими глазами глядеть на заснеженные дорожки. Он был слишком стар, чтобы перемениться, а между ним и Артуром, похоже, непреодолимая пропасть. Если бы Джон... Но даже думать об этом – безумие. Хотя есть еще и его ребенок... О, как тяжело, будучи отцом десятерых детей, остаться в одиночестве, даже без внучат, копошащихся в детской…

В крошечном домишке на краю деревни лежала Мэри Смит. Она умирала. До лета было недалеко – стоял апрель 1572 года – и снег почти весь растаял, а на проталинах уже зеленела молодая травка. В чистом воздухе звенели нежные голоса ягнят, а матки отвечали им ласковым блеянием. Но Мэри Смит уже не увидит лета... Могильный холод давил ей на грудь с самого Рождества, она задыхалась – а отчаянная борьба за каждый глоток воздуха изнуряла ее еще сильнее.

Ее муж, Дик, умер несколькими годами раньше, а старший сын, Робин, огромный широкоплечий мужчина тридцати двух лет, был деревенским кузнецом. Хороший человек, спокойный, работящий и сердечный, он был женат и имел уже троих детей. Ее второй сын Джон, которому исполнилось тридцать, жил в соседней деревне, тоже был женат и имел четырех малюток. Двадцатисемилетняя Бетти была замужем за плотником, уже трижды стала матерью и ждала четвертого ребенка, а Сэл, младшенькая, вот уже два года лежала в могиле – она не перенесла очередных родов. Ее вдовец женился вновь – ведь шестерым малюткам, которых Сэл ему оставила, нужна мать.

В маленьком пропахшем дымом домике томился народ – людей собралось гораздо больше, чем когда-либо за всю жизнь Мэри Смит. Пришли все ее дети и внуки, чтобы проститься с ней. Так оно от веку и происходит – человек отходит в лучший мир в окружении близких, в родных стенах, каждый дюйм которых знаком как свои пять пальцев... Мэри лежала с закрытыми глазами, но все равно видела и торфяной очаг, и оловянные тарелки на полке, заботливо сложенные в аккуратные стопки и до блеска натертые песком, и чистенький трехногий табурет, который муж Бет сгосподинил для Дика, на котором сама Мэри тысячу раз сидела, готовя овсянку... Видела она и красивое распятие, искусно сделанное из дуба и слоновой кости, подаренное ей госпожой Нэн, когда...

Мэри открыла глаза. Одного из детей недостает. Робин заботливо наклонился над ней.

– Что, мама?

– Где ваш брат'? – хотела сказать Мэри, но сквозь хрипы, с трудом вырывавшиеся из ее иссохшей груди, сын расслышал лишь одно слово.

– Джон здесь, мама. – Озадаченный Робин посторонился, пропуская Джона поближе к постели умирающей. Мэри вновь закрыла глаза и сжала кулаки в бессильном отчаянии.

– Джэн... – выговорила она наконец. – Позовите Джэна. – И задохнулась, истощив последние силы.

Братья Смиты переглянулись, и Робин задумчиво произнес:

– Лучше, если отправишься ты, Джон. Беги прямиком в Уотермилл-Хаус и быстренько покличь господина Чэпема. Ноги в руки!

Но у Джона, который ходил в школу вместе с Джэном, появилась идея получше. В кузнице стояла лошадь – а Уотермилл находился в десяти минутах хорошей скачки. Владелец коня не станет возражать, верно? Уж такой особый случай! Джон быстренько втолковал хозяину свою надобность, вскочил в седло и помчался в Уотермилл.

Джэн последнее время редко виделся с молочными братьями – по крайней мере, после женитьбы на Мэри, которая отнюдь не поощряла его знакомства со Смитами. Но он тотчас же последовал за Джоном, а войдя в домик, опустился на колени у ложа больной и, плача, покрыл поцелуями руки той, что его выкормила. Когда горячая слеза обожгла ее кожу, Мэри открыла глаза и улыбка чудесно преобразила ее старое, изборожденное морщинами лицо.

– Джэн... Джэнни...

– Я тут, мама. Я сразу же приехал, лишь только узнал. О, мама...

– Мой малыш Джэнни... мой мальчик... – прошептала Мэри. Она хватала губами воздух, и Джэн отчаянно сжал ее руку, пытаясь хоть как-то помочь... – Уже недолго, малыш. Так рада видеть тебя...

– Мама... я ничего не знал... Я приехал бы гораздо раньше...

Мэри чуть покачала головой и снова опустила веки, в полнейшем изнеможении. Джэн молча смотрел на нее. За спиной у него безмолвно застыли молочные братья и сестры, уступая ему право у постели – хотя им она была мать и по крови, а вот для Джэна... Но он ведь джентльмен, и к тому же вечный мамин любимчик. Он господин Морлэнд из Уотермилл-Хауса, и может взять все, что бы ни захотел – ему по праву принадлежат даже последние слова умирающей. Джэн в отчаянии глядел на женщину, молоко которой питало его в младенчестве, которая в течение первых восьми лет его жизни кормила, одевала, обстирывала и утешала его... В объятиях ее находил он защиту и утешение в детских своих горестях – но ведь она также была последним человеком, не считая неумолимой Нанетты, знавшим тайну его рождения...

– Мама... – настойчиво зашептал он. – Мама. – Глаза умирающей наконец открылись – они полны были невыразимого страдания, для нее уже ничего не существовало в целом мире, кроме борьбы за очередной вздох... – Мама... ты должна сказать мне... про моих отца и мать. Кто была моя настоящая мать? Мама, ведь ты же знаешь! Скажи мне. Кто была моя мать?

Полные слез глаза Мэри посмотрели на него, и он сжал ей руку, безмолвно моля понять его и ответить. Мэри же унеслась воспоминаниями в ту далекую зиму – о, как давно это было... Картины мелькали перед ее мысленным взором, сменяя друг друга, – темная ночь, Нанетта в теплом плаще, снег, жалобно мяукающий новорожденный, копошащийся у нее на груди под плащом, – как давно... И поведанный ею рассказ о рождении Джэна – такой скорбный, такой горестный... Бедная женщина! И бедный джентльмен...

– Он, должно быть, хотел знать... – прошептала побелевшими губами Мэри. Он наверняка хотел знать, хотел выяснить все, мучился подозрениями... Да, наверняка он подозревал, как же иначе!

– Кто, мама! Кто хотел знать? – настойчиво спрашивал Джэн. Мэри глядела на него, ее глаза чуть прояснились. Джэн, ее дорогой Джэнни женился на этой маленькой дряни, которая увела его из лона истинной церкви... И все ее неуемное честолюбие! Почему ты оставил веру свою, Джэнни? Она умоляюще глядела на Джэна, а он склонился над ней, обуреваемый совершенно другими мыслями.

– Кто, мама? Кто была моя мать?

– Джэн, – прошептала Мэри, невероятным усилием приподнявшись с ложа. – Забудь...

– Что? – Джэн был поражен.

– Забудь... Это... не к добру...

Мэри рухнула на постель мертвая. Джэн чуть не плакал от бессилия: он был уверен, что еще секунда – и он узнал бы все. Мгновение спустя он хмуро поднялся под укоризненными взглядами молочных братьев. Пристыженный, он склонил голову и отступил от постели.

– Простите меня, – произнес он еле слышно.

– За что, хозяин? – флегматично ответил Робин. Его покорность поразила Джэна в самое сердце... Он остался, смешавшись с прочими, покуда отец Филипп, спешно прибывший из усадьбы Морлэнд, совершал обряд отпевания – а потом он поспешил к коню, у ног которого увивалась Фэнд, вскочил в седло и галопом поскакал домой.

Свою Мэри он нашел в зимних покоях. Она шила, сидя на обычном своем месте, лицом к собственному портрету – она заказала его в 1569 году, стараясь не отстать от Пола и Нанетты, чьи портреты висели по обеим сторонам камина в усадьбе Морлэнд. Джэн расстроил ее планы, наотрез отказавшись позировать, – но собственным портретом Мэри осталась вполне удовлетворена. Живописец запечатлел ее в самом лучшем платье, из алой с золотом парчи, надетом поверх белоснежной шелковой сорочки, расшитой красными розами и зелеными листьями. Шею украшал круглый плоеный, очень жесткий воротник с золотой отделкой, рыжие волосы были завиты и затейливо убраны под такого же цвета бархатный берет, украшенный перламутровыми маргаритками и белым пером. На ней были самые лучшие украшения, а лицо выражало крайнее довольство собой. В общем, во всех отношениях удачный портрет... Вот если бы только уговорить Джэна – художник мог бы написать его в самом богатом камзоле черного бархата и в берете с сапфировой брошью...

– Она умерла, – войдя, резко бросил Джэн. Мэри отложила рукоделие и опустила руки на колени.

– Знаешь, о чем я думала, муж? – произнесла она. – Ни за что не догадаешься – о том самом черном жемчуге. Нет, это ужасно – то, что с тех пор, как умерла Елизавета, никто не носит фамильные драгоценности Морлэндов. Так они и лежат там, куда упрятал их Пол. Но особенно жаль черного жемчуга! Он просто бесценен! Ну, а если их украдут? А если они затеряются? Нет, их надо постоянно носить, знаешь...

– Мэри, – терпеливо произнес Джэн, – ты слышала, что я сказал?

– Нет, мой дорогой, – а что ты сказал?

– Моя приемная мать умерла.

– О, дорогой мой, сожалею от всего сердца, – равнодушно произнесла Мэри. – Она сказала что-нибудь перед смертью?

– Ты о чем?

– Ты шлешь, о чем я...

– Я спросил ее. – Джэн нахмурился, припоминая, – я думал, она собирается сказать. Но она произнесла лишь: «Он, должно быть, хотел знать...»

– Кто хотел знать?

– Она не ответила. Когда я спросил, она заволновалась и велела мне позабыть все.

Лицо Мэри стало задумчивым:

– Ну что ж, муж мой, настало время нам пораскинуть умом...

– О чем это ты? – Джэн подошел к огню и прислонился к камину, вконец вымотанный пережитым. Фэнд потрусила за ним, шлепнулась на пол, громко зевнула и повернулась брюхом к теплу. – «Он, должно быть, хотел знать...» Впрочем, как и все мы... Мы просто мозгами не шевелили. Ты никогда не думал, почему так похож на свою мать, на Нанетту?

– Ну, конечно... – нетерпеливо заговорил Джэн. – Но не она моя настоящая мать – она поклялась мне в этом, да и к тому же не было бы никакого смысла скрывать это от меня...

– Что ж, прекрасно. Продолжим. Ты никогда не замечал, насколько маленький Николас похож на Джейн? А как сильно Джейн походит на свою покойную мать? А сколь велико сходство между Нанеттой и Елизаветой?

– Мэри, к чему ты клонишь? – устало спросил он.

– Да лишь к тому, что все, кого я перечислила, – Морлэнды. Ясно как день, что и ты – по крови Морлэнд.

Джэн повернулся к ней в изумлении:

– Что?..

– Супруг мой, ты простак из простаков! Слыхал ли ты что-нибудь о несчастье, постигшем Елизавету до замужества? О, это тайна, покрытая мраком – но кое-что мы все-таки знаем. Как, ты ни о чем не слышал? Что ж, значит, от тебя это умышленно скрывали. У нее был ребенок, которого унесли от матери сразу же после его появления на свет, и о нем никто больше ничего не слышал.

– Мэри...

– Погоди. И как ты думаешь, кто взял на себя этот труд? Не кто иной, как наша с тобой мать, Нанетта. Вот так, мой дорогой.

Джэн побелел и напрягся:

– Так, значит, Елизавета?

– А почему бы и нет? Ведь ты, как мы уже отметили, отчего-то так на нее похож... И возраст сходится.

– Но... нет, я не в силах в это поверить! Елизавета – моя мать? А мой отец?

– Не знаю, – ответила Мэри. – Вот об этом я ни слова не слыхала. Эта тема была запретной – да и об остальном я мельком слышала только от слуг... Но когда Мэри Смит сказала: «Он, должно быть, хотел знать...» – кого, как не Пола, имела она в виду? А вдруг он и впрямь интересовался, не его ли ты старший сын? Не оттого ли он так полюбил моих деток? Почему он был в таком отчаянии, когда ты забрал их из усадьбы Морлэнд? О, супруг мой, все совпадает!

– Нет, Мэри, погоди, ты торопишься. – Джэн не поспевал за ее мыслью. Елизавета – его мать? Он припоминал, как она всегда чувствовала себя в его присутствии... А Пол – его отец? Но... – А если отцом младенца был Пол, то с какой стати забирать ребенка от матери? Почему бы ему не жениться на Елизавете прямо тогда?

Мэри пожала плечами:

– Этого я не знаю. Может, ребенок был и не его – но в любом случае его родила Елизавета.

– Так это значит... – Джон его брат! Джон, которого он всегда любил, и в детстве, и потом... И все остальные – Леттис, Джейн, и все Морлэнды – его семья! Он всегда до боли желал иметь семью, этот найденыш. И теперь он страстно хотел обнять их всех, назвать братьями, сестрами... На мгновение в его сердце шевельнулась почти что ненависть к Нанетте, лишившей его этого счастья. Но затмение быстро миновало – он повернулся к Мэри: – Это всего лишь предположения – и дикие притом... Отныне мы больше не должны говорить об этом. Этот разговор должен умереть здесь!

Мэри уставилась на него как на безумного:

– Позабыть обо всем? Ты потерял рассудок, муж! Нет, ты должен тотчас же, отправиться к матери, сообщить ей все, что знаешь, и потребовать рассказать остальное! Если она решит, что ты уже знаешь обо всем, кроме незначительных деталей – она все скажет.

– Я ни с кем не буду отныне говорить об этом – даже с тобой! Моя приемная мать завещала мне об этом позабыть – именно так мы и должны поступить!

– Должны? Да почему же? С какой это стати?

– Мэри, – Джэн был потрясен, – это последняя воля умирающей! С ней нельзя не считаться!

– Все это бредни папистов! – Мэри щелкнула пальцами. – Да понимаешь ли ты, что поставлено на карту? Понимаешь ли ты что-нибудь? Ты разве не хочешь стать богатым?

– Я достаточно богат. У нас есть Уотермилл-Хаус...

– Нет, он не наш. Это дом твоей матери, и мы живем здесь из милости! Когда-то Уотермилл был частью поместий Морлэндов – и снова может стать!

– Что ты говоришь? – Джэн в ужасе уставился на жену.

– У Пола никого, кроме Артура, не осталось. – Мэри заговорила быстрее. – Но Артур не слишком его интересует. К тому же, жизнь наша в руках Господа, и не ровен час... Кто знает, что может с ним случиться? Но ведь он обожает Николаса и Габриэля – поручусь, он с радостью сделает их наследниками. Ну, а если ты и впрямь первенец Елизаветы...

– Мэри, молчи!

– Думай, Джэн, думай – все останется Николасу: усадьба, все поместья Морлэндов, вся городская собственность... Ведь у Джейн и Иезекии все еще нет детей, и, вероятно, никогда не будет – Шоуз тоже может достаться ему!

– Замолчи, Мэри! – выкрикнул Джэн. – Ты сама не понимаешь, что мелешь! Ты спятила?

Но Мэри вдруг вскочила и встала прямо перед ним – глаза ее расширились и горели злобой и страстью:

– Нет, я в здравом уме – просто устала! Мне надоело быть нищенкой! Тебе-то хорошо – у тебя есть то, что было всю жизнь, но я! Я, Джэн, была королевской дочерью – и должна была бы стать самой богатой наследницей в королевстве – а у меня отняли все! Меня ограбили! Мне не оставили ни пенни – Нанетта оказала мне милость, как когда-то моя мать облагодетельствовала ее! Это милостыня, муж! А теперь я хочу всего лишь навсего вернуть хоть часть того, что принадлежит мне по праву. Так ли уж это дико? Я хочу всего того, что по праву мое, – усадеб, драгоценностей, лошадей... И хочу оставить богатое наследство своим детям – чтобы им не пришлось побираться, как их матери! Скажешь, и это тебе непонятно? Да если бы ты был любящим отцом, то хотел бы в точности того же!

Она замолкла, задохнувшись. Джэн уставился на нее со смешанным чувством жалости и крайнего изумления. Долгое время он молчал, а затем произнес:

– Я ни о чем не знал... не знал о твоих чувствах...

– Зато теперь знаешь. – Она спокойно уселась на прежнее место и принялась за работу. – Теперь единственный человек, кто знает тайну твоего рождения – это твоя названая мать. А она стара и долго не проживет. Ты должен спросить ее, пока еще не поздно. – Она хитро взглянула на мужа. – Тебе никогда не приходило в голову, каково будет, если до самой своей смерти ты так ничего и не будешь знать?

Джэн отвернулся и пошел к дверям – Фэнд тут же насторожилась, вскочила и последовала за хозяином.

– Хорошо, я спрошу ее. А теперь я должен немного погулять в саду. Хочу побыть один.

– Я пошлю за тобой, когда стол будет накрыт. – Мэри невозмутимо рассматривала стежки. Мгновение Джэн глядел на ее склоненную, тщательно причесанную головку, а потом мягко и с сожалением произнес:

– Прости меня, Мэри. – Она не подняла головы, и Джэн вышел, тихонько притворив за собой дверь. И лишь позднее она спросила себя, за что это извинялся он перед ней…

Двор таверны «У Трех Перьев» в деревеньке Фулхэм на время был превращен в подмостки, и множество людей собрались здесь, привлеченные афишами, расклеенными повсюду и гласившими: «Последнее представление! Месть царя Ирода!» Местечко Фулхэм привлекало на летний отдых множество лондонских дворян – а май выдался таким жарким, что народу было пруд пруди. Галерка буквально трещала, да и на дворе яблоку негде было упасть. Самые дешевые места стоили всего пенни, и, пожалуй, их занимали самые взыскательные зрители.