Глава 1

В комнате на верхнем этаже Уотермилл-Хауса было тепло – влажный воздух был насыщен ароматами розмарина и ромашки, поднимающимися от ванны, стоящей перед огнем. Джеймсу Чэпему тоже стало жарко, особенно неприятно было шее – в том месте, где в кожу врезался, покалывая, крахмальный гофрированный воротник. Скосив глаза, он оглядел гладкий шелк своего камзола и шумно вздохнул.

– Не так тесно, Мэтью, – попросил он. – Иначе у меня просто ноги отнимутся.

Слуга по имени Мэтью, стоящий на коленях перед хозяином, затягивая шнурки около рюшей, окаймляющих короткие брюки у колен, оставался невозмутимым.

– Вы же сами просили, хозяин, затянуть потуже – чтобы все было гладенько. Если я не подтяну чулки, ваши икры не будут смотреться.

С одной из кроватей послышался радостный смех – там восседал Джэн, шестнадцатилетний сын Джеймса, зашнуровываясь без посторонней помощи.

– Туше! Туше! – вскричал Джэн. – Он задел тебя за живое! Укусил за больное место! Твое тщеславие...

Джеймс осторожно повернулся, чтобы посмотреть на мальчика – ноги остались неподвижными, да и шеей пошевелить он толком не мог: высокий стоячий испанский воротник не позволял подобных вольностей.

– Ничего подобного, – он пытался выглядеть суровым. – Я совершенно лишен тщеславия, дитя мое, – да будет тебе известно.

– Да, папа. Конечно, папа. Гнев твой заставил меня вострепетать. – Джэн спрыгнул с кровати и преклонил колена перед отцом жестом потешной покорности. – Не соизволишь ли ответить на невиннейший вопрос?

– В чем дело? – Джеймсу с трудом удавалось сохранять на лице выражение суровости. Как же трудно это было – особенно глядя на прелестное смеющееся мальчишеское лицо! Джэн, со своей густейшей копной черных кудрей, темно-синими глазами и озорным, правильно очерченным лицом, был прелестен. Очарованию его не могли противиться людские сердца, как не могут противиться волны моря притяжению луны во время приливов.

– Если ты лишен тщеславия, отец, то почему же ты купил новый камзол специально для этого случая? Ведь всего три месяца назад ты приобрел в Мидсаммере полный гардероб!

Джеймс снова вздохнул и медленно повернулся в сторону другой кровати, около которой стояла жена. Ее горничная Одри усердно и неторопливо зашнуровывала ей манжеты.

– Дорогая моя! И ты позволишь, чтобы меня так травили в моем же собственном доме?

Нанетта поглядела на него и расхохоталась.

– Ну разумеется, нет! Стыдись, Джэн! Да разве отец тщеславен? Ты же знаешь, он терпеть не может новой одежды, а бороду сбрил только лишь для того, чтобы угодить королеве.

Мэтью расплылся в улыбке и прошептал:

– Бесполезно, хозяин, – отсюда помощи вам не дождаться.

Джеймс выглядел раздосадованным:

– Ну, Нэн, ты же знаешь, я сбрил ее потому, что...

– Потому что она была седая, и ты не хотел выглядеть старше своих лет, – безжалостно заключила Нанетта. На лице Джеймса появилась смущенная улыбка. Нанетта подошла к нему, подняла руку со все еще незашнурованным рукавом и нежно провела ладонью по его гладкому подбородку: – Ты очень красив, дорогой мой, – своими синими глазами и озорной усмешкой она сильно походила на Джэна, и невозможно было поверить в то, что это не родная его мать. – И тебе очень идет быть чисто выбритым. И ты просто великолепен в этом черном испанском камзоле. Ох, боюсь, что я снова без ума от тебя...

Они обменялись взглядами, неопровержимо свидетельствующими о взаимной сердечной привязанности.

– Если бы камзол и воротник не так стесняли меня, я поцеловал бы вас, госпожа Морлэнд, – проговорил Джеймс.

– Как, на глазах у слуг? – Нанетта сделала вид, что шокирована и оскорблена, и вновь вверила себя заботам проворной Одри.

– И на глазах у детей? – прибавил Джэн, бросив взгляд на Мэри Сеймур, юную воспитанницу Нанетты, невозмутимо сидящую на сундуке в углу и ожидающую, когда ее причешут. Ей было всего десять лет – прелестное дитя, с чинными и благородными манерами. Джэн рядом с ней всегда ощущал себя рыцарем.

– Совершенно справедливо, мы забылись, – сказал Джеймс. Мэтью справился со шнуровкой, теперь очередь дошла до короткого плаща.

– Непременно нужно, чтобы слегка виднелась подкладка... – предупредил Джеймс.

– И непременно нужно, Мэтью, – подхватил Джэн, – чтобы все складки находились в точности вдоль линии, проведенной от центра земли к солнцу в день осеннего равноденствия! Хозяину это крайне важно!

Все, не исключая малютки Мэри, рассмеялись.

– Еще одно слово – и я вовсе не пойду на церемонию освящения! – прорычал Джеймс.

– Вот видишь, Джэн, что ты натворил своими шутками! – воскликнула Нанетта, – но в моем колчане осталась стрела, разящая без промаха: если господин не соизволит пойти на церемонию освящения новой часовни в замке Морлэнд, я откажусь присутствовать на церемонии освящения новой школы в Эккомбе. Довольно, Одри... Займись теперь волосами госпожи Мэри – у нас осталось не так много времени. Мэтью, заканчивай с плащом и проследи, чтобы вынесли ванну, а потом проверь, готовы ли лошади. Да, и посмотри, как там господин Симон и ребенок!

– Да, мадам. – Мэтью тотчас же отправился исполнять приказания. Джеймс не протестовал против того, что она так распоряжается Мэтью – ведь тот на самом деле был слугой Нанетты: он приехал с ней вместе с Одри, когда Нанетта стала женой Джеймса. Да и атмосфера в доме чопорностью не отличалась. Жили они тут спокойно и свободно – дом был невелик. В самом центре располагался большой зал, где, собственно, в основном и протекала жизнь. В более теплом, южном крыле дома на первом этаже располагалась зимняя гостиная – Джеймс принимал там гостей, а все остальное время она служила комнатой для слуг. На верхнем этаже находилась спальня с двумя кроватями – на одной, размером побольше, спали Джеймс и Нанетта, на другой, поменьше – Джэн и Мэтью. В другом крыле размещались кладовая и буфетная, а над ними – еще одна маленькая спаленка, где в одной постели спали Мэри и Одри, а в другой – капеллан Нанетты, Симон Лебел со своим юным воспитанником Александром.

Вот и все – впрочем, в отдельной пристройке была еще кухня. Прочие слуги спали в зале, по старинке. Но несмотря на внешнее отсутствие роскоши и удобства, в Уотермилл-Хаусе всегда царила атмосфера дружелюбия. Джеймс владел еще одним большим домом в городе, но туда они наведывались нечасто. Нанетте не нравилось в Йорке – она находила, что атмосфера там нездоровая. И тому были веские причины – окрестности Лендала, района, где располагался их городской дом, периодически опустошали эпидемии. От болезней пострадали и ее родственники, Баттсы.

До замужества мать Нанетты звалась Бель Баттс – она родилась и воспитывалась в усадьбе Баттсов на окраине Лендала – множество пристроек находились прямо на берегу реки Уз, ниже моста. Хозяином усадьбы был Джон, родной брат Бель. Двое его сыновей взяли в жены младших сестер Нанетты, Кэтрин и Джейн. От эпидемии пострадали Джейн, ее супруг Бартоломью и трое их дочерей. Выжила лишь младшая, по имени Чэрити. Джейн говорила потом, что лучше бы и она умерла – болезнь изуродовала и искривила все тело бедняжки, словно податливую глину, сделав девочку навеки калекой. Теперь Джейн тоже нет в живых – ее убила оспа, летом... Нет, положительно, Йорк – нездоровый город: он безусловно красив, но чересчур шумен, да еще эти ужасные болезни...

А здесь, в Уотермилл-Хаусе, воздух чист, ветерок, дующий с вересковых пустошей, доносит запахи папоротника и медового вереска и крик одинокого кроншнепа... По земле то и дело проносится стремительная тень от крыльев сокола, а если набрать в ладони воду и вкусить этого сока земли, то во рту надолго остается мшистый привкус – но родник, бегущий по торфяному ложу, чист и прозрачен... Каждый вздох ветерка напоминал Нанетте о прошлом – в этом была вся ее жизнь, дыхание ее родного севера, где солнце огромно и земная твердь жадно ждет его тепла, где биение жизни сродни пульсу самой земли... Такова эта жизнь: когда зима расправляет ледяные крылья, в дом входит смерть и, как собака, ложится у огня, долгими ночами ожидая жертвы; тогда всякий новый день – это победа над ней... А весна влажна и зелена, и так напоена жизнью, что причиняет боль – похожую на ту, что испытывает отмороженная рука, возвращаясь к жизни... А пшеничный, сладковатый аромат лета с его жаркими днями, то полусонными, то безумными, словно стремительные ласточки, когда чувствуешь, что будешь жить вечно и править этим миром... А здешняя осень насквозь пропахла дымком и изукрашена плодами, скрывающимися в листве, словно в драгоценной оправе...

И собственная жизнь проплывала перед мысленным взором Нанетты – картины сменялись, словно времена года... Вот ее весна: вереница лиц блестящих молодых людей, спутников ее ветреной молодости – Болейны, Гэл Норис, маленький Фрэнк Уэстон и другие... Лица, принесенные ветром воспоминаний оттуда, где для них вечно царит весна, где они никогда не состарятся... Ее короткое лето подарило ей любовь и замужество – и ребенка, Джэна: он был и сын ей, и не сын... Ведь Господь не благословил детьми ее брак с Полом.

Ныне же она вступала в пору осени – нежной и мудрой, богатой плодами: любовью, посеянной давно и принесшей, наконец, урожай. Второй ее супруг, обожаемый Джеймс, и их жизнь в Уотермилл-Хаусе с преданными слугами сама по себе была благословенным даром, и Нанетта преисполнена была самой искренней благодарности Богу и судьбе. Но налетел легчайший ветерок, и вновь зашевелилась листва, обнаружив нежданный, скрытый плод – о, их сокровище, их Богом данный Александр!..

Нанетте было уже за сорок, когда она вышла замуж за Джеймса, который был тринадцатью годами старше ее, трижды женат и трижды оставался бездетным вдовцом. Женившись на Нанетте, он и не чаял иметь наследника, плоть от плоти своей... Но шесть месяцев спустя Нанетта зачала, и вот, в марте 1550 года, в возрасте сорока двух лет родила своего первого и последнего ребенка, сына, которого они назвали Александром – великое имя, достойное великого чуда его рождения! Роды проходили тяжело – именно тогда и поседели ее волосы, но даже если бы это стоило ей жизни, она посчитала бы, что цена чересчур низка... Ведь лицо Джеймса выражало благоговейную радость и величайшее счастье, когда он впервые взял на руки сына, о котором уже и перестал молить...

Теперь, восемь лет спустя, это счастье ничуть не утратило своей остроты. Нанетта пристально наблюдала Джеймсом, когда открылась дверь и вошел Мэтью, сопровождаемый Александром и идущим следом Симоном, его наставником. Джеймс попытался, без особого, правда, успеха изобразить на лице суровость – нижняя губа Александра неопровержимо свидетельствовала о том, что он проштрафился.

– И что же на этот раз? – спросил он Мэтью.

– Похоже, мы гонялись за молодым петушком на дворе по лужам и промочили нашу обувь, – с холодной учтивостью ответствовал Мэтью. Джеймс внимательно посмотрел на сына, отметив влажный след на детской щеке.

– И мы осознали свою оплошность? – поинтересовался он.

– Осознали, сэр, и нас побили.

– Тогда вопрос исчерпан, и говорить больше не о чем. – Джеймс протянул руки. Александр кинулся к нему и через мгновение уже оказался в воздухе.

– Я не гонялся за ним, отец, – я с ним просто играл. – Уже стоя на полу, Александр запрокинул лицо вверх, глядя на отца. – А про грязь я просто позабыл, а когда вспомнил, было уже поздно. Учитель Симон сказал, что наказывает меня не за то, что я так извозился, а за мое непослушание: ведь я вышел из дому, а мне приказано было ждать в зале.

– И это правильно, дитя мое. Покорность и послушание – одни из первейших добродетелей христианина, – нежно ответил Джеймс. Он был рад, что передал учителю Симону право казнить и миловать, – он сильно сомневался, что сам смог бы поднять руку на этого ребенка, даже ради спасения его души... Глаза у Александра были золотисто-ореховые, чуть раскосые, словно у юного фавна, и блестящие от недавних слез.

– Но я на самом деле не ослушался, – рассудительно ответил Александр. – Я забыл. Если бы я помнил, то был бы послушен.

Джеймс поймал взгляд Нанетты поверх светловолосой головы Александра – она улыбалась такому забавному рассуждению.

– Объяснение – вовсе не уважительная причина, дорогой мой, – заметила она. – Царь Зла расставляет на нашем пути ловушки именно там, где мы всего слабее. А слабость – это когда мы помним то, что нам приятно, и забываем о менее приятном.

Александр, взглянув на нее, согласно кивнул. Он всегда держался чуть более сухо с матерью, нежели с отцом – ведь из них двоих именно она была строже, говорила о долге и справедливости и прочих добродетелях. Ребенок снова перевел взгляд на отца, Нанетта тоже посмотрела на Джеймса и произнесла:

– Очень хорошо, что у ребенка есть наставник, учитель Симон, – есть кому защитить его от твоего влияния.

– Ты права, мама, – быстро прибавил Александр. – Отец ни разу в жизни не ударил меня, и вот, посмотри, что из меня вышло!

Нанетта расхохоталась:

– Господь благословил меня в старости не одним сыном, и даже не двумя, а тремя сразу. И милой дочкой, – добавила она, бросая взгляд на Мэри. – Ну, а теперь мы должны поторопиться, иначе непременно опоздаем.

– Но, мама... – сказал Александр, спускаясь рядом с ней по лестнице, – ведь ты мне больше мама, чем Джэну?

Нанетту всегда беспокоило, что у Джэна возникнет по отношению к малышу чувство ревности, и она бросила быстрый взгляд на высокого темноволосого мальчика, обдумывая ответ. Джэн, перехватив этот взгляд, ответил за нее:

– Не волнуйся. В конце концов, у меня целых три матери – одна носила меня во чреве, вторая выкормила грудью, а третья вырастила меня. Должен ли я ответить, которую больше люблю?

Часовня в усадьбе Морлэнд была разрушена в 1541 году, и казалось, что она никогда не будет отстроена. Во времена протекторатов – когда страной правил мальчик-король – королевство всяческими способами склоняли к протестантизму, и Пол Морлэнд, третий из династии и хозяин усадьбы Морлэнд, не смел начинать строительных работ. Когда же умер король Эдуард – его убила чахотка, которой он захворал во время летнего путешествия – и воцарилась королева Мария, страна вновь примкнула к Римской Церкви.

Но невзирая на то, что в религиозном отношении обстановка весьма благоприятствовала восстановлению часовни, в условиях тогдашнего экономического хаоса Полу нелегко было изыскать средства. И пришлось ему распродать кое-какие городские имения – огромный дом на Кони-стрит и другой, на улице Питергейт, а позднее и небольшое поместье в Бишопторпе... Большим подспорьем оказались и пожертвования Джона Баттса и Джеймса Чэпема – и вот работы завершены.

Завершены – и прибыл епископ, дабы освятить храм, собралась семья и слуги, чтобы вознести благодарственные молитвы Господу... Поистине прекрасна была часовня – высокие сводчатые потолки, изысканные колонны с капителями, выкрашенными голубой краской и украшенные золотом, алтарная перегородка – творение рук талантливого резчика, и яркие витражи из цветного стекла на окнах. Древняя деревянная статуя Пресвятой Девы была отреставрирована и кое-где покрыта сусальным золотом. Прежде она стояла на постаменте около центральной колонны – но теперь место ей определили в особом, женском приделе часовни. Там же располагался мраморный памятник-надгробье, который Пол посвятил предкам и жене своей Элизабет. Надгробье заняло место прежнего, что погибло вместе со старой часовней. В мраморе изваяны были фигуры Роберта Морлэнда и Элеанор Кортиней в полный рост, возлежащих в богатом облачении на искусно изукрашенном ложе. В ногах у них лежал мешок с шерстью – источник богатства всего рода. По бордюру бежали буквы, складываясь в надпись: «Храброе сердце и чистейшая душа верны друг другу и в смерти. Благослови, Господи!»

Помимо величайшей гордости Пол ощущал и огромное облегчение – клятва, данная им семнадцать лет тому назад, исполнена! Ведь именно тогда, после смерти отца и старших братьев он неожиданно стал главой рода. После церемонии освящения и мессы последовал пышный пир в большом зале усадьбы. Сидя во главе стола, в окружении семьи, сподвижников и соседей, Пол Морлэнд впервые за все эти семнадцать лет чувствовал, что совершенно счастлив.

– Ну что же, Пол, – произнес Джеймс Чэпем, когда подали первое блюдо. – Ты выглядишь удовлетворенным.

– Что вполне естественно, – добавила Нанетта, сидящая между двумя мужчинами. – Часовня прекрасна. Гораздо красивее прежней.

– Но она еще не вполне закончена, – признался Пол. – На двух панелях алтарной перегородки недостает резьбы, да и консоли в северном приделе предстоит украсить, но в остальном...

Джэн высунулся из-за спины отца и сказал с серьезным лицом:

– Мой вам совет, сэр: закончите все работы как можно быстрее, пока все снова не перевернулось с ног на голову!

Брови Пола поползли вверх, а на лице Джеймса появилась сардоническая усмешка:

– Ты должен простить мальчугана, Пол. Это все слухи о тяжелом состоянии королевы. Поговаривают, что она вот-вот умрет, а если это случится...

– ...то на трон взойдет принцесса Елизавета, – закончил Пол. – Я думал об этом, и уверяю, что так оно и будет.

– Но чего же тогда бояться? – вмешалась Нанетта. – Принцесса Елизавета, конечно, не папистка, но она ревностная католичка – такая же, как ее покойный отец. Я знаю ее...

– Ты знала ее, – поправил Пол. – Прости меня, тетя Нэн, но ты не можешь знать, какова она сейчас, к тому же протестанты всеми силами стремятся сделать ее своим «знаменем», официальной главой...

– Я думаю, она захочет держаться золотой середины, как и ее отец. Но даже мужчине, к тому же могущественнейшему монарху было весьма непросто... Что же говорить об обыкновенной, слабой женщине? – заметил спокойно Джеймс.

В разговор вступил кузен Пола Иезекия, глава боковой ветви Морлэндов, прозванных Библейскими:

– Кстати, ей придется отдать свою руку протестантскому принцу – ни один католик на ней не женится. А тогда не миновать нам войны с Испанией, да и с Францией...

– Но, может, она все-таки не выйдет за иностранца? – робко предположила Нанетта. Но Иезекия угрюмо покачал своей львиной головой.

– Если она выйдет за кого-нибудь из придворных, начнется гражданская война, что еще хуже. Нет-нет, дела обстоят очень плохо...

Вдруг в голове Нанетты зазвучал голос отца, умершего сорок лет назад: «У Англии не будет больше королев. Это не годится, Нанетта. Усвой твердо: не должна девушка восседать на троне». Она вспомнила все так отчетливо, словно это было вчера, – как отец нежно обнимал ее, и его запах... Тогда он объяснял малютке Нанетте, почему королю Генриху VIII нужен именно сын, и почему ему недостаточно маленькой Марии. В этом и заключалась причина глубочайшей печали короля Генриха, и трагедия всех его жен, да и всего народа... Теперь Марии сорок два года, и она умирает, бесплодная владычица. После ее смерти на трон вступит ее сестра Елизавета – потому что на трон могут претендовать лишь женщины: у сестер короля рождаются лишь дочери...

– Ходят слухи, – продолжал Джеймс, – что король Филипп собирается жениться на ней после смерти королевы Марии, чтобы не утратить контроля над страной.

– Елизавета не выйдет за него, – решительно заявила Нанетта. – Народ будет против: это было ясно уже тогда, когда королева Мария стала его женой и тем самым надела всем на шею испанское ярмо! А Елизавета никогда не пойдет против воли народа. Даже когда она была еще девочкой, инстинкт безошибочно подсказывал ей, чего хочет народ!

В запальчивости она не заметила, что все умолкли. Джеймс коснулся ее руки, предостерегая, и сменил тему.

– Следующая церемония будет в моей школе. Надеюсь, могу рассчитывать на твое присутствие на освящении, Пол?

– Разумеется. А когда она состоится?

– В октябре, в день Святого Эдуарда. Мы назовем школу именем Святого Эдуарда.

– А не «школой Чэпема»? – с улыбкой спросил Пол. – Я подумал, что ты захочешь увековечить так свое имя.

– Достойной наградой мне будет польза, которую принесет школа, – ответил Джеймс. Последние несколько лет его особенно занимала благотворительность. – Я предусмотрел двенадцать мест для детей бедноты – а позже, возможно, и больше, если смогу заинтересовать этой идеей других. Александр посещает школу со дня открытия, и я надеюсь, что ты поддержишь мои начинания, отправив в нее своих детей. Что ты на это скажешь?

Пол снисходительно улыбнулся:

– Я не знаю, Джеймс... В обычаях у Морлэндов давать детям домашнее образование...

– Ну пообещай мне хотя бы маленького Пола и Мэри! – настаивал Джеймс. – Ну же, Пол, в этом ты не сможешь мне отказать – после того, как я помог тебе с перестройкой часовни! А потом мы подумаем и о больнице —нельзя забывать и о нищих, и о бродягах, особенно о женщинах с малолетними детьми. Не могу смотреть, когда они лежат на обочинах в своих лохмотьях...

– Не все сразу, Джеймс! – воскликнул, защищаясь, Пол. – Я отошлю маленького Пола в твою школу, но со всем остальным придется обождать. Часовня стоила мне куда больше, нежели я предполагал, а на больницу потребуются средства, которыми я в данный момент не располагаю.

Джеймс кивнул:

– Очень хорошо, я подожду. Но ни о чем не забуду.

Королева скончалась в ноябре.

– Она до последнего момента верила, – говорила Нанетта, – что в ее чреве растет ребенок.

Елизавета подняла от шитья полные горя глаза. Нанетта в сопровождении Мэри и Одри была приглашена к ней в усадьбу Морлэнд. Елизавета недавно разрешилась еще одним сыном – светловолосым малышом, которого нарекли Артуром. Сейчас он лежал на подушечке у ее ног. Елизавета выглядела усталой и бледной после недавних родов, а черное испанское платье (такие носили все дамы высшего света) еще больше подчеркивало ее бледность.

– Несчастная женщина, – промолвила она, взглянув на младенца, – тяжело выносить дитя, но еще тяжелее тщетно желать его...

Нанетта кивнула:

– Не могу забыть ее в молодости, до того, как она была лишена наследства. Такая прелестная молодая женщина, обожала танцевать и петь... Король Генри специально просил ее танцевать перед иностранными посланниками. Он обожал ее – несмотря на то, что она родилась девочкой...

Кэтрин, сестра Нанетты, приехавшая из усадьбы Баттсов в Лендале с первым визитом, сказала жестко:

– Когда я думаю о покойной королеве, я вспоминаю вопли несчастных христиан, которых она заживо сожгла, – и радуюсь, что ее постигла кара Господня...

– Она сделала это ради спасения их душ, а не для собственного удовольствия, Кэтрин!

– Для того чтобы доставить удовольствие мужу... – начала было Кэтрин, но Елизавета нежно вмешалась:

– Тетя Нэн, ведь не думаете же вы в самом деле, что сжигать людей – это правильно? Вы ведь не верите в то, что так можно спасти их души?

– Не знаю, – отозвалась Нанетта. – Королева верила в это всем сердцем.

– Но если это правда, то ты должна желать мне подобной смерти, – ответила Елизавета очень тихо. Она устремила взгляд на Нанетту.

– И мне, – прибавила Кэтрин. Баттсы по натуре были куда более реформистами, нежели Морлэнды, и муж Кэтрин склонял ее к протестантизму, а она была куда послушнее, чем того хотелось бы Нанетте.

– Кстати, – вступила в разговор Мэри Сеймур с проницательностью, неожиданной для столь юного существа, – а что же твой дорогой учитель Крэнмер?

Глаза Нанетты наполнились слезами. Смерть ее духовника и исповедника, милейшего Тома Крэнмера была для Нанетты тяжелым ударом. Смерть эта казалась такой дикой, в этом была какая-то злая ирония – ведь он пережил царствования короля Генриха, короля Эдуарда, и почти все время правления королевы Марии. Если бы он дожил до воцарения Елизаветы, он удостоился бы великих Почестей!

– Бедный Том! – сказала она. – Разумеется, я не хотела бы, чтобы ты сгорел! Думаю, пора нам оставить этот разговор – пусть Господь рассудит. Я не верю в то, что он желает, чтобы мы терзали и убивали друг друга – какие бы на то ни были причины. Нам не дано читать в людских душах...

– А королева Мария считала, что владеет этим даром, – заметила Кэтрин. – И несомненно, что новая владычица, Елизавета, посчитает это своим прямым долгом. Ну, мы-то еще в безопасности – а ты, Нэн? Что будет с тобой, если она обнаружит, что ты тайная папистка?

Нанетта удивленно воззрилась на сестру – в ее голосе отчетливо слышалась злость, что шокировало и привело в смятение Нанетту. Она знала, что дом Баттсов – это место встреч наиболее ярых протестантов Йорка, но не думала, что ее родная сестра подхватила эту заразу. Прежде чем она обдумала ответ, Елизавета заговорила снова.

– С тетей Нэн ничего дурного не случится. Принцесса никогда не причинит ей зла. Ведь правда, тетя? Ты же была подругой ее матери и знала ее еще ребенком!

Нанетта обменялась быстрым взглядом со служанкой – обе они помнили те годы, когда Нанетта была компаньонкой приемной матери принцессы, королевы Кэтрин Парр, в семье которой жила принцесса, – и бурный разрыв этих отношений.

– Принцесса вспомнит это, я уверена. У нее всегда было благородное и благодарное сердце, – спокойно ответила она. – Елизавета, дитя мое, у тебя спуталась нитка. Если ты будешь так дергать ее, никогда не распутаешь. Дай-ка мне...

Елизавета с таким облегчением выпустила из рук работу, что Нанетта невольно улыбнулась.

– Ты ведь не любишь шить, правда? Почитай-ка нам вслух, а Одри все закончит. Там осталось совсем чуть-чуть...

– Я устала, – ответила Елизавета. – Ах, как трудно быть женщиной! Я замужем вот уже четырнадцать лет, и была уже десять раз беременна. Я люблю детей, но все же мне кажется, что мир несправедливо устроен. Мужчинам – все удовольствия, женщинам – вся боль...

Кэтрин была ошеломлена:

– Да ты благодарна должна быть, что все твои дети выжили! – сказала она жестко. – А вот у меня Бог отнял всех, кроме двоих. Благодари Господа за щедрый дар, а не гневи его, жалуясь на боль!

Нанетта попыталась отвлечь Кэтрин: – Я всегда говорила, что вредно жить в городе – это ли не доказательство? Посмотри, все малютки Елизаветы выжили, а у тебя…

– О, я знаю об этой твоей блажи, сестрица, – вдруг улыбнувшись, ответила Кэтрин. – И поэтому ты живешь, словно жена какого-нибудь йомена, в своем захолустном Уотермилле вместо того, чтобы наслаждаться всеми удобствами в Лендале. Думаю, и Александра ты не пускаешь дальше Эккомба, и не позволяешь ему водиться с городской детворой. Ты ведь боишься, что он подхватит какую-нибудь болезнь?

Нанетта пожала плечами – жест этот она переняла у Анны Болейн еще в юности.

– Он здоровый и сильный мальчик. И с ним будет то, чего захочет Господь. Я же со своей стороны позабочусь, чтобы он научился всему, что должен знать настоящий мужчина. Но вот бедный Симон считает, что все его труды идут прахом. Он пытает Александра, словно инквизитор, каждый вечер, когда мальчик возвращается из школы. А душу отводит, обучая Мэри греческому и астрономии.

Мэри улыбнулась, Елизавета засмеялась.

– А помнишь, тетя Нэн, как ворчал наш старый учитель Филипп, когда ему приказано было учить меня греческому и латыни наравне с мальчишками?

– И ты училась греческому и латинскому куда более охотно, нежели шитью, насколько мне помнится, – ответила Нанетта. – Вот, я все и распутала. Хочешь продолжать сама или отдать Одри?

– Нет, я сама, – вздохнув, ответила Елизавета. – Отец всегда жалел, что я не мальчик – ведь я у него была первенцем, да и мнения наши, и желания во всем совпадали...

Нанетта сочувственно поглядела на нее, думая о том, сколько женских несчастий выпало на ее долю. Ее еще в ранней юности увезли из родного дома в чужой, где она была обручена с племянником Нанетты Робертом, которого до той поры и в глаза не видела. Но Роберт был убит еще до свадьбы – и Елизавета осталась в незавидном положении, беспомощная и зависимая от родни погибшего жениха. Во время одного из нападений на замок Морлэнд ее изнасиловали, и девушка забеременела. Нанетта сама принимала у нее роды и позаботилась, чтобы Елизавета никогда не увидела ребенка и ничего не знала о его дальнейшей судьбе. Она вышла замуж за младшего брата Роберта – Пола и стала хозяйкой усадьбы Морлэнд. И хотя непрерывные беременности изнуряли ее, все ее дети, кроме троих, живы и здравствуют. Нанетта думала и о том, что Елизавета всегда любила верховую езду, охоту с собаками и соколами – атрибуты свободной мужской жизни. Во дворе вдруг послышалось цоканье копыт и мужские голоса, и лицо Елизаветы словно засветилось изнутри. Вот ее единственное утешение за все тяготы женской доли – оно-то и въехало во двор!

– Это Джон! – воскликнула Елизавета, вскочила и подбежала к окну. Она поглядела вниз и помахала кому-то рукой. Щеки ее заалели. Она нежно улыбалась. Потом повернулась к Нанетте: – И Джэн с ним. Наверное, они встретились по пути сюда. Они уже поднимаются.

– Хорошо, – сказала Нанетта, – тогда Джэн и проводит нас домой, и не нужно будет беспокоить твоих слуг.

На винтовой лестнице уже отчетливо слышались шаги. Распахнулась дверь и появился Джон, первенец Елизаветы, смеющийся, в сопровождении Джэна.

– Мама, посмотри, что я тебе принес! – сказал Джон, прижимая что-то к груди. Это что-то, спрятанное под короткой кожаной курткой, извивалось и издавало странное мяуканье. Джэн стоял, уперев руки в бока, наблюдая за Джоном с довольной ухмылкой.

– Осторожнее, предупреждаю! Он все пальцы тебе пооткусывает! Я говорил ему: оставь ты его в покое, но он не послушался и приволок в дом.

– Что там еще, Джэн? – Нанетта протянула к нему руку. Он подошел к ней, взял за руку и преклонил колено, чтобы поцеловать ее. Потом, обняв ее за плечи, с беззвучным смехом наблюдал, как Джон передает матери что-то, завернутое в куртку.

Джэн был довольно высок, но молодой Джон в свои тринадцать лет уже превосходил его ростом, обещая стать таким же гигантом, каким был его дед Пол. Он был еще и силен, и широк в плечах – и вместе с тем нежнее и ласковее многих женщин, и всегда чувствовал сострадание к маленьким существам, особенно больным или раненым. Его соломенный вихор упал ему на глаза, когда он, с серьезным лицом, склонился перед матерью, по другую сторону от младенца, и развернул подарок.

– Что же это? – снова спросила Нанетта. Джэн сжал ее плечо.

– Щенок лисицы. Осторожней, кузина Елизавета, их укусы частенько сильно воспаляются!

Елизавета взглянула на Джэна – и отвернулась, слегка покраснев. Она никогда не знала, воспринимать его слова в шутку или всерьез, его улыбка озадачивала ее, и она вечно чувствовала себя как-то неловко. В этом мальчике было нечто таинственное – никто не знал, откуда он родом, кто его родители – кроме разве что Нанетты и Джеймса, а уж они никому бы не раскрыли этой тайны. И хотя он всегда вел себя с ней уважительно и дружелюбно, Елизавета в его присутствии всегда чувствовала себя скованно. Но, вняв его предупреждениям, она отдернула руки, когда ее сын извлек на свет Божий рыжеватого мяукающего зверька. Он крепко держал его в своих сильных и больших руках и протягивал ей, чтобы она могла его получше рассмотреть. А зверек даже не пытался укусить Джона, хотя скалился, обнажая маленькие остренькие зубки навстречу этому враждебному миру, и издавал потешно-яростные звуки. Сердце его бешено колотилось – он был таким беспомощным и таким храбрым...

– Где ты взял его, Джон? Осторожнее, он укусит тебя!

– Не укусит, мама, – ответил Джон с беспечной уверенностью, прижимая лисенка к груди и давая ему пососать мизинец. – Он напуган и очень голоден – вот и все. Нельзя ли принести ему молока? Могу я оставить его себе?

– А где же его мать? Где ты нашел его?

– Мать его мертва, и все братишки тоже, – объяснил Джон. По лицу его пробежала тень. Джэн продолжил рассказ.

– Мать попалась в капкан и подохла с голоду. Видимо, она до последнего кормила детенышей – этот оказался самым сильным и единственный выжил. Я советовал Джону его выбросить, но он приволок его сюда.

– Его нашли собаки Джэна, – сказал Джон, нежно поглаживая своего найденыша. – Я был уверен, что они разорвут его в клочки, но он так страшно рычал на них, что они не осмелились приблизиться.

Джэн был просто в восторге:

– Жаль, что ты не видела этого, мама! Мои самые большие и сильные псы отступили перед этим комочком рыжей шерсти! Джон собирается держать его в доме, хотя я говорил ему, что приручить лисицу невозможно. Она все равно в конце концов убежит.

– Но можно я попробую, мама? Ну пожалуйста!

Елизавета, любившая Джона больше всех остальных детей, вместе взятых, откинула у него со лба непослушный вихор и поправила бархатную шапочку. – Ну что ж, попытайся – но следи хорошенько, как бы он никого тут не покусал и не наделал бы шума!

– А как твоя охота, Джэн? – поинтересовалась Нанетта. Он охотился со своими молочными братьями – детьми женщины, воспитывавшей его до восьмилетнего возраста, пока его не усыновили Нанетта и Джеймс. Джэн улыбнулся и кивнул головой в сторону Джона.

– Сегодня вечером у нас будет свежее мясо, мама, – но я не хочу говорить об этом при Джоне. Он донимал меня всю дорогу разговорами о том, как это ужасно и жестоко – убивать диких зверей и птиц. И если бы я повстречал его по дороге на охоту, а не с охоты – на ужин мы ели бы только бобы.

– Но, Джэн... – запротестовал Джон – и сразу же понял, что тот его просто дразнит. Необычайная мягкость и доброта Джона, лишавшая его возможности убивать кого бы то ни было, даже самых отвратительных существ, в общем-то, не противоречила более обыкновенной мягкости Джэна. Они были хорошими друзьями, и для Джона Джэн был самым уважаемым человеком, за исключением разве что отца.

– Неси-ка лучше своего младенца на кухню, покуда он с голоду не околел, – ласково сказал Джэн. Лисенок уснул, прижавшись к груди Джона, словно к теплому боку матери, и когда Джон нежно погладил его одним пальцем по голове, не проснулся и не зарычал. – Мама, я провожу вас домой, если вы хотите, но уж тогда ехать нужно прямо сейчас – иначе не успеем до ужина освежевать дичь. Вы поедете? Мэри, а ты? Кузина Елизавета, прости, что я их забираю. Но, думаю, вполне достаточно для первого визита.

Все это было сказано очень ласково и вежливо – так почему же Елизавета так смутилась, когда он намекнул ей на недавние роды? Она ответила надлежащим образом, соблюдая все правила приличия, но когда он удалился, на душе у нее стало легче, несмотря на то, что он лишил ее общества Нанетты…

Глава 2

Хотя поначалу не было твердой уверенности в том, что именно Елизавета наследует английский трон, ее восшествие на престол было встречено с радостью. Слабые протесты самых закоренелых папистов утонули во всенародном ликовании – когда Елизавета в первый раз въезжала в Лондон в качестве монархини, ей кричали: «Помни короля Гарри!»

После консультации с астрологами определили дату коронации – пятнадцатое января, воскресенье. На церемонии присутствовали Нанетта и Джеймс. Королева не позабыла старых друзей. Она предложила Нанетте остаться при дворе, и хотя Нанетта умолила избавить ее от столь суетной должности, королева явила милость: пожаловала Джеймсу должность Лесничего Раффордского леса, а также немалую часть доходов.

Они возвратились в Уотермилл-Хаус на следующий день после празднества Сретения Господня, к обеду. Как только они въехали во двор, Нанетта сразу почуяла неладное. Самый воздух был напоен тревогой и давящей тишиной. Она взглянула на Джеймса, ища утешения, но на лице его тоже застыла тревога. Мэтью спрыгнул с коня и кликнул слуг. Прибежала одна из служанок, Агнес, словно застигнутая врасплох, поспешно вытирая руки о передник. Она присела в реверансе, глядя на хозяев испуганными глазами.

– Что? Что произошло? Где все? – засыпала вопросами служанку Нанетта.

– О, мадам... Слава Господу, что вы здесь! О, сэр...

– Где Джэн? – спросила Нанетта, торопливо спешиваясь и чуть было не упав. Мэтью поддержал ее и принял поводья.

– О, мадам, молодой господин... – начала было Агнес, но разрыдалась. Нанетта побелела.

– Джэн? – спросила она. Джеймс тоже слез с коня. Повинуясь его взгляду, Мэтью незаметно приблизился к госпоже. Агнес продолжала сквозь слезы:

– Нет, мадам. Господин Джэн уехал в город за доктором. Александр – о, мадам, бедный молодой господин... с ним отец Симон... никто ни о чем не знал... это был несчастный случай...

– Где он? – резко оборвала Нанетта поток слов и, подобрав юбки, уже не глядя на плачущую служанку, поспешила в дом. За ней следом Джеймс, Мэри и Одри, оставив мужчин с лошадьми. Они пересекли пустынный зал – огонь в очаге едва теплился, – прошли сквозь низкую арку, ведущую на лестницу, и поспешно поднялись прямо в спальню. Там было очень жарко и стоял удушливый запах – запах болезни. Симон Лебел сидел на стуле подле одной из кроватей. Заслышав шаги, он обернулся и проговорил с облегчением:

– Слава Богу, вы здесь. Мне показалось, я слышал голоса...

Нанетта рванулась к постели и склонилась над ней. Лицо Александра покраснело, глаза крепко зажмурены. Он метался в лихорадке и что-то бормотал. Нанетта откинула с его горячего лба потемневшие от пота волосы. При прикосновении материнской руки ребенок чуть приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился – ему больно было смотреть на свет. Она поймала взволнованный взгляд Джеймса.

– Что произошло? – спросила она. Симон наклонился и осторожно стянул с мальчика одеяло. Даже под ночной рубашкой было видно, что его нога перевязана.

– Он упал со своего пони, – стал объяснять Симон, осторожно разматывая повязку. – Спускался по узенькой тропинке с крутой вершины холма – скорее всего, на пари с приятелями. Пони поскользнулся, и мальчик упал... как я понимаю, пони свалился на него сверху и протащил по земле несколько ярдов…

Были сняты последние бинты – и у Нанетты перехватило дыхание. Все колено почернело от кровоподтеков, а ниже кожа была содрана, и рана сочилась чем-то липким. Но не это было самое худшее. От колена до самой щиколотки нога сильно опухла, покраснела и была очень горяча, а по краям рваной раны скапливался желтый гной. Мальчик дернулся и застонал, когда Нанетта коснулась дрожащей рукой отекшей лодыжки. Когда она наклонилась ниже, в ноздри ее ударил запах разложения.

– Когда это случилось? – шепотом спросила она – голос отказывался повиноваться.

– В понедельник, – ответил Симон. – Мальчик ничего мне не сказал. Кто-то из слуг забинтовал ногу и, полагаю, сделал это неумело. И лишь вчера, когда он не смог вскарабкаться в седло, я узнал, что он ранен. А нынче утром его стало сильно лихорадить. Джэн помчался в город за доктором. Он вот-вот будет.

Нанетта выпрямилась – и тут ее руку нашарила другая, дрожащая рука и сжала до боли. Рот Джеймса словно судорогой свело, лицо посерело и как-то сразу состарилось, и Нанетта, в сильнейшем порыве сострадания к мужу на мгновение позабыла о собственном горе. Казалось, они ждали целую вечность, хотя не прошло и четверти часа, как ступеньки заскрипели и появился Джэн, сопровождаемый доктором Крэнторном – огромным и дородным мужчиной лет тридцати, напоминавшим скорее кулачного борца, нежели лекаря. Он служил ассистентом у доктора Вайкхэма, который обычно пользовал членов их семьи. Она строго взглянула на Джэна.

– Почему ты не привез доктора Вайкхэма? – спросила она. Джэн выглядел очень усталым и до неузнаваемости повзрослевшим под грузом неожиданной ответственности и несчастья, что свалилось на ого плечи в отсутствие родителей. Он даже не поздоровался с ними. В ответ на вопрос Нанетты Джэн лишь покачал головой, давая понять, что ничем не заслужил упрека.

– Простите, мадам, – ответил за него доктор Крэнторн, – но после того, как молодой человек описал картину, нам показалось целесообразным, чтобы приехал я. В некоторых областях я опытнее учителя Вайкхэма. А теперь, если позволите... – он осторожно, но решительно отстранил всех, подошел к постели и склонился над мальчиком. Нанетта наблюдала за ним очень пристально, обуреваемая страхом за сына, а когда доктор, увидев рану, судорожно вздохнул, рука Джеймса словно клещами сжала руку жены. Огромные квадратные руки осторожно ощупывали раненую ногу, затем могучий молодой человек выпрямился и повернулся к родителям, устремив на них жесткий, осуждающий взгляд.

– Дела плохи, – произнес он. – Это гангрена. Плоть умирает. Ногу нужно ампутировать.

– Нет! – закричала Нанетта, потом судорожно прижала пальцы к губам. Выражение лица Крэнторна ничуть не переменилось.

– Да, – решительно сказал он. – Рана уже гниет. Поглядите, как высоко распространилось заражение – вот, и вот... – он указал на красноту на внутренней поверхности бедра ребенка.

– О, пожалуйста... – зарыдала Нанетта. А Джеймс произнес чужим, неузнаваемым голосом:

– Если вы отрежете ему ногу, он умрет...

В глазах доктора, когда он взглянул на Джеймса, появилась тень сочувствия.

– У него есть неплохой шанс выжить, если мы не опоздали. Практически половина пациентов выживает после ампутаций. Если же мы ничего не предпримем, он умрет. Итак, давайте не тратить попусту времени. Мне нужен кто-то в помощь и еще очень много лоскутов из чистой ткани. Прошу освободить комнату.

Он жестом попросил всех удалиться и повернулся, чтобы снять с кровати покрывала. Нанетта помешкала еще минуту, собираясь с силами. Она оглядела лица всех присутствующих – и приняла решение.

– Я буду помогать вам, доктор. Симон, вы останетесь? Джэн, Джеймс, спускайтесь вниз. Мэри, Одри, в ящике комода наверху есть чистая льняная ткань – изорвите ее. Как можно быстрее. Пусть все помогают вам.

Доктор отвернулся от кровати, устремив на нее взгляд.

– Мадам... Я не могу разрешить вам это... Здесь не место женщине. Мне может ассистировать ваш лакей, любой...

Нанетта решительно возразила:

– Я его мать – у кого больше прав быть здесь, чем у меня? Останусь я – и священник. А теперь скажите, что вам нужно.

Крэнторн еще некоторое время внимательно изучал ее, затем кивнул головой, приняв все как есть.

– Скамья, ее нужно поставить на кровать. Мне необходимо оперировать на плоской поверхности.

Нанетта послала слуг за необходимым, и лакеи тут же принесли скамью из зала внизу. На лицах у всех был написан ужас. Нанетта и Симон подняли мальчика, а слуги поставили скамью на постель. Затем Нанетта удалила всех из спальни.

– Пусть кто-нибудь из вас держит ногу вот так, поднятой вверх – необходим отток крови. А я пока подготовлю инструменты, – распорядился врач.

Ребенок вскрикнул, когда она коснулась почерневшей, отекшей ноги – но глаза так и остались закрытыми. Она молила небо, чтобы в горячке мальчик не понимал, что с ним происходит. От едких гнойных испарений у нее заслезились глаза, а то, что держала она в руках, казалось таким неестественным, словно не принадлежало ни мальчику, ни какому-либо другому живому существу... Рядом с ней стоял Симон, глядя туда же, куда и мать – губы его шевелились в молитве. Она тихо сказала:

– Джеймс сейчас был бы бесполезен. Он слишком любит мальчика.

Исповедник – очень близкий человек для женщины, в чем-то даже более близкий, нежели муж. Симон согласно кивнул. Он ни словом не обмолвился о ее собственной любви к сыну. Он понимал – женская любовь отлична от мужской.

Доктор подошел и взялся за детскую ногу.

– Сейчас все решает скорость, – сказал он, накладывая жгут. Он глядел на Нанетту оценивающе. – Вы не потеряете сознание? Не закричите? Скажите сейчас, если это для вас слишком тяжело.

Нанетта покачала головой:

– Я не подведу вас, доктор.

– Тогда держите мальчика, оба. Крепко, как только сможете, – не позволяйте ему метаться.

И он приступил к работе. Ножи его были остро отточены и блестели – он взрезал почерневшую плоть легко, словно это была кожура апельсина. При первом же прикосновении лезвия ребенок закричал – это был высокий и тонкий звук, такой же неестественный и страшный, как и его опухшая нога. Но по мере того как доктор распластывал тело, проникая все глубже и глубже, крик становился все более ужасным. Рот Нанетты все время наполнялся горячей слюной, ее мутило – она глотала ее, давясь, и старалась сосредоточиться на молитве. Руки у нее тряслись, да и ноги начинали дрожать – и вот она отвела глаза...

Ребенок перестал кричать – теперь он стонал и бредил. Она взглянула ему в лицо – и в этот момент мальчик вдруг пришел в сознание. Глаза его устремились на мать в немой мольбе, тело корчилось в ее руках, а дрожащий рот раскрылся:

– Мама... пожалуйста... моя нога... не надо!

Слезы заструились по щекам Нанетты. Послышался новый звук – отвратительный скрежет и скрип металлических зубьев пилы, вгрызающейся в кость. Ребенок снова закричал и вдруг стал вырываться с неожиданной безумной силой. Молитва Симона стала громче, и краем глаза Нанетта увидела, что руки старика тоже ходят ходуном. Но тут мальчик потерял сознание...

Все было закончено. Как и предупреждал доктор, скорость решала все – и Нанетта лишь теперь оценила его телесную силу и молодость. Операция длилась всего несколько минут, но эти минуты казались бесконечно долгими. Теперь он обрабатывал и бинтовал культю. Александр лежал без чувств, лицо его позеленело и напоминало маску мертвеца, а Нанетта и Симон вытирали кровь и нечистоты тряпками, стараясь не смотреть на предмет, завернутый в лоскуты и валяющийся на полу. Запах в комнате стоял неописуемый, и теперь, когда все было позади, Нанетта смогла, наконец, бросив на Симона извиняющийся взгляд, убежать в чулан – там ее просто вывернуло наизнанку.

Она несколько минут постояла там, прижимаясь пылающим лбом к холодной стене, а когда вернулась, обстановка в комнате была уже куда спокойнее и меньше напоминала преисподнюю: доктор стоял у постели, его квадратная ладонь покоилась на груди мальчика. Он считал удары сердца.

– С ним... все будет хорошо? – едва выговорила Нанетта. Доктор поднял на нее глаза.

– Если рана не воспалится снова. Ритм сердца уже выравнивается. Поскорее пришлите слуг и велите им сжечь не мешкая все окровавленные тряпки... и вообще все. Это следует сделать немедленно, они все заразны – а вам лучше отдохнуть. Я еще побуду с ребенком.

Нанетта покачала головой.

– Я... – она с отвращением оглядела себя, – ...переоденусь и тотчас же вернусь.

Одри ожидала ее наверху и, не произнося ни единого слова, помогла госпоже надеть чистое платье. Нанетта бегло глянула на себя в отполированное до блеска серебряное зеркальце – лицо было совершенно чужим, белое, с блуждающими глазами. Она сделала над собой усилие и овладела своим лицом, прежде чем спуститься в зимние покои, где ее ожидали домашние. Джеймс поднял на нее глаза, а Джэн подошел к ней и взял за руку.

– Он спит, – с трудом выговорила Нанетта. – Если рана не воспалится снова, все обойдется.

Джеймс встал и протянул к ней руки – и, не обращая внимания на присутствующих слуг, она бросилась в его объятия. Тут только почувствовав, что все еще дрожит, она прижалась к его груди, черпая силы, – и вдруг поняла, что он рыдает и ждет от нее утешений.

На следующий день все наперебой справлялись о здоровье «молодого господина» – соседи и слуги, а многие, даже самые бедные, приносили маленькие подарки, и все обещали молить Бога о его выздоровлении. Некоторых принимала Нанетта, других – Джеймс, и всем говорили одно и то же: мальчик спокойно спит.

– Да благословит его Господь! – сказала одна крестьянка, вытирая глаза. – Он такой очаровательный молодой человек, и у него такие чудные манеры! Проезжая мимо, он всегда желал мне доброго дня...

Нанетта была поражена тому, сколько людей говорили подобные же слова. И если бы они относились к Джэну, открытому и общительному, она не удивлялась бы так. Но Александр всегда был таким тихоней, и она никак не ожидала, что у него столько приятелей среди бедняков.

В течение всего дня приходили посетители из окрестностей, а вечером пожаловали и родственники. Из города приехала сестра Нанетты Кэтрин в сопровождении бедной скрюченной Чэрити, единственной уцелевшей дочери их сестры Джейн. Они прибыли в паланкине, и Кэтрин жаловалась не переставая:

– Меня ужасно растрясло, да я ни за что бы не приехала, ведь знаешь, как я мучаюсь водянкой – но когда я услышала дурную весть, я не могла оставаться в городе. Ведь это мой долг – утешить тебя, да и Чэрити попросилась со мной, хотя я боюсь, что ее вид тебя огорчит...

– Чэрити здесь всегда желанная гостья, – решительно сказала Нанетта, бросив на девушку взгляд, полный сочувствия и нежности, – Кэтрин не потрудилась заметить, как больно ранила племянницу своей бестактностью. Чэрити исполнилось двадцать два года, но она была столь мала ростом и худа, что выглядела лет на четырнадцать, к тому же от постоянного сидения дома кожа ее была очень бледна, и она выглядела куда болезненнее, чем была на самом деле. Нанетта вдруг поняла, как была неправа, оставив дочь покойной сестры на попечение Кэтрин и в полной ее власти. – Более того, – продолжала она, – я хотела бы видеть ее здесь много чаще. – Нанетта твердо решила, что, когда дела немного поправятся, она попросит Чэрити остаться здесь у них подольше, а может быть, насовсем.

Кэтрин продолжала болтать, усаживаясь на единственный в зале стул и ища взглядом подставку для ног.

– Но она все-таки увязалась за мной... А поскольку сыновья мои сейчас заняты на верфи, а дочери сидят с детьми, я приехала сама, невзирая на мое нездоровье. Не вижу никаких признаков обеда, сестрица, – что, разве он еще не готов? Но это неважно – меня вполне удовлетворит какая-нибудь курочка или кролик, ну разве что еще кусок баранины, или что у вас там есть готового – тебе не придется утруждать себя. Вот если бы мне еще маленькую табуреточку, чтобы поставить ногу – кто там, это ты, Мэри Сеймур? Поди сюда, девочка, и принеси мне табуретку. Нужно учиться ухаживать за старшими – не трудись, Нэн, девочка вполне может справиться самостоятельно. У тебя и так забот полон рот – ведь твой единственный сын на пороге смерти.

Нанетта открыла было рот, чтобы достойно ответить, – но смолчала, осознав всю тщетность своих поползновений: слишком многое могло сорваться у нее с языка. А чуть позже прибыл куда более желанный гость в лице Иезекии. Он привез с собой отборных яблок из собственного сада – чтобы вызвать аппетит у больного. И, повинуясь своему природному чутью, он тотчас же понял, где сейчас будет наиболее полезен – и принялся развлекать Кэтрин, освободив измученную Нанетту.

Потом подъехали гости из усадьбы Морлэнд – двое старших детей, Джон и Леттис, в сопровождении гувернера, капеллана усадьбы Филиппа Фенелона. Елизавета и Пол все еще жили в Лондоне, а младшие дети оставались на попечении гувернантки, миссис Стоукс. Леттис, очаровательная девочка лет двенадцати, приехала просто потому, что дома ей было тоскливо – и Нанетта, мгновенно оценив ситуацию, тотчас же отослала их с Мэри Сеймур прочь, чтобы бедная Мэри отдохнула и расслабилась: ведь она ни на мгновение не оставляла приемную мать. Джон же был искренне озабочен болезнью кузена и привез с собой своего лисенка Тодди на поводке, и сейчас умолял позволить ему отвести его наверх и показать Александру.

– Это его приободрит, я уверен, тетя Нэн. Ну пожалуйста, позволь мне! Я буду осторожен, обещаю!

– Посмотрю, не спит ли он, – сказала Нанетта с сомнением в голосе. Она думала, что ребенок еще слишком слаб, даже если он в сознании, но когда она поднялась в спальню, где дежурил Джеймс, то обнаружила, что Александр бодрствует. Он лежал, откинувшись на подушки и словно придавленный к ним громадной тяжестью. Джеймс держал его за руку, рассказывая сказку, но разжал пальцы, когда вошла Нанетта.

– Как ты, мой голубчик? – спросила она. На губах мальчика появилась слабая улыбка.

– Все хорошо. Я просто очень устал, мама. И очень болит нога.

– Приехал твой кузен Джон из усадьбы Морлэнд. Хочешь повидать его? Он привез показать тебе Тодди.

Это известие слегка приободрило мальчика.

– Да, пожалуйста!

Джеймс сделал Нанетте знак и вышел с ней за дверь.

– Уместно ли это? – полушепотом спросил он. Нанетта пожала плечами.

– Это не принесет ему вреда! Просто развлечет его. Ты в любой момент сможешь отослать Джона, если сочтешь нужным. Он ведь очень хороший и разумный мальчик.

– Александр ничего не знает... про ногу... – сказал Джеймс еще тише. Глаза Нанетты широко раскрылись. – Он не помнит ничего – и все еще ее чувствует. Доктор говорит, что так обычно бывает.

– О, Господи!

– Тише! Не плачь, он услышит.

– О, Джеймс!

– Тише, моя дорогая. Пошли мальчика наверх – но сперва предупреди, чтобы он не говорил об этом. Александру лучше пока ничего не знать.

Джон провел наверху около четверти часа, а когда спустился, то выглядел очень подавленным. Он отводил от Нанетты глаза, делая вид, что усердно подтягивает какую-то пряжку на ошейнике Тодди. Когда он выпрямился, то уже вполне овладел собой – но щеки его были мокрые от слез.

– Как это несправедливо! – сказал он Нанетте. – За что Господь так наказывает его? Что он такого сделал?

– Не знаю, Джон, – ответила Нанетта. – Пути Господни неисповедимы. Порядок вещей часто кажется нам несправедливым, но это Его воля – а наше дело довериться Ему.

– Но... это кажется... такой несправедливостью! – Тодди просунул острую мордочку между колен хозяина, словно чувствуя, что тот расстроен. Джон рассеянно почесал у него за ушами, глядя в глаза Нанетте с потерянной улыбкой. Тут она почувствовала, что силы покидают ее. Она прислонилась к стене и вцепилась в дверной косяк.

– Я знаю, – пробормотала она. – Знаю. Я тоже не понимаю... О, Господи!..

Растерянность на лице Джона сменилась волнением, он еще мгновение смотрел на нее, потом выбежал, таща за собой Тодди.

– Я позову Джэна! – крикнул он на бегу. А Нанетта крепко держалась за стену – и привычный мир вокруг нее рушился…

На следующее утро рана снова воспалилась и загноилась. Доктор Крэнторн отвел в сторону Нанетту, Джеймса и Джэна и сочувственно поглядел на них.

– Я ничем не могу помочь, – произнес он. – Так порой случается. Я искренне сожалею.

Нанетта похолодела.

– Что вы имеете в виду? Вы должны что-нибудь делать – ведь вы уже прооперировали его один раз...

– Делайте же что-нибудь, иначе он умрет! – хрипло воскликнул Джеймс. Крэнторн покачал головой.

– Сожалею. Тут уже никто и ничем не смог бы помочь. Инфекция проникла слишком глубоко, и теперь подбирается к самому сердцу.

Нанетта вдруг почувствовала руку Джэна на своей талии – он слегка касался одежды, но готов был в любую секунду подхватить ее. Она взглянула доктору в глаза.

– Как долго?..

– Он очень слаб. Сегодня вечером или завтра утром... – мягко ответил врач.

– Как это будет?

– Жар будет усиливаться, потом он потеряет сознание – и наступит конец. – Он сделал жест, словно хотел коснуться кого-то из них, но передумал и положил руку на позолоченный набалдашник трости. – Думаю, он не вполне будет осознавать происходящее. Ему ведь не очень больно сейчас.

Нанетта понимала, что он сказал это, чтобы утешить ее, но не могла произнести ни слова – горло сдавило спазмом. Вместо нее заговорил Джэн.

– Можно ли что-нибудь сделать, чтобы облегчить ему конец?

– Нет. Просто сделайте, чтобы он был счастлив. Как я уже сказал, ему не очень больно, и если ему ничего не говорить, то и страха он не испытает.

Нанетта подняла голову.

– Но ему нужно обо всем сказать! Он должен приготовиться. Необходимо совершить последнее причастие!

– Это ни к чему не приведет, разве что усложнит дело, – ответил доктор. Нанетта побледнела и перекрестилась, услыхав столь кощунственные слова – увидев это, доктор отвернулся. – Я могу лишь давать советы. Решение примете вы сами.

– Несомненно, мы примем решение! – зло и отрывисто сказала Нанетта, и, вспомнив, что врач сделал для ее ребенка все, что мог, поспешно добавила: – Благодарю, доктор Крэнторн. А теперь нам лучше остаться одним.

Доктор поклонился и вышел. Нанетта без сил повернулась к Джеймсу, вдруг ощутив всю тяжесть прожитых лет. Да, корабль все еще плыл под натиском бушующих волн, всякий раз восстанавливая равновесие, но шторм усиливался, и однажды судно пойдет ко дну под грузом бедствий...

– Симон не испугает его, – наконец выговорила она. Когда необходимо что-то сделать, всегда найдутся средства. Джеймс устремил на нее невидящий взгляд.

– Но ведь ему только восемь лет! – пробормотал он. – Где же тут справедливость? Где, Нэн? На нем нет никакой вины! За что же такая кара? Он ведь еще и не жил! – голос его сорвался, и он выкрикнул: – Он для меня все!

Он закрыл лицо руками, и из его груди вырвалось рыдание. Джэн взял его за руку:

– У тебя есть я, отец! – Но Джеймс грубо вырвал руку и, пошатываясь, вышел вон из комнаты. Джэн хотел было последовать за ним, но Нанетта удержала его. В горле у нее был ком – невыплаканные слезы душили ее, но она протянула руку ладонью вверх. Помешкав немного, Джэн воротился и накрыл ее руку своей, и вдвоем они прошли в спальню.

На протяжении дня у Александра усиливался жар, к вечеру начался бред. Он бормотал что-то о школе, о приятелях, о своем пони, о соколе – Нанетта и Джэн, сидя по обе стороны кровати, нежно баюкали его. Джеймс закрылся внизу в кабинете, наедине со своим горем. Симон совершил все необходимые обряды в полночь, но вряд ли дитя понимало, что с ним делают: таким образом, обе стороны остались удовлетворенными. Чуть позже он потерял сознание, обеими ладошками сжимая руку матери, – и в самый темный час ночи, перед тем, как забрезжил рассвет, он скончался.

Глава 3

Жарким летним днем 1560 года Елизавета Морлэнд подъехала к Уотермилл-Хаусу, сопровождаемая сыном Джоном. Так как усадьба Уотермилл вплотную примыкала к землям Морлэндов, путешественники могли не покидать пределов собственных земель – и поэтому Елизавета не взяла с собой слуги, что, как она знала, взбесило бы Пола. Но Пол в тот день пропадал в горах, присматривая за тем, как его слуги мажут натертые спины подъяремной скотины целебной мазью из цветов ракитника, сваренных в смеси мочи и рассола.

– Чем твой отец меньше знает, тем лучше он спит, – сурово произнесла Елизавета, обращаясь к любимому чаду.

– Да, мама, – послушно согласился Джон, но прибавил: – Только не думай возвращаться домой одна. Если я не смогу сопровождать тебя, попроси лакея у тети Нэн.

– Да, Джон, – ответила она с притворной покорностью, и оба они расхохотались.

В Уотермилле их встречал Мэтью – в имении он был теперь экономом, распорядителем, дворецким, казначеем: в общем, почти хозяином. Он проводил их в маленький и уютный дворик, окруженный стенами, с южной стороны дома, сказав, что там они найдут госпожу.

– А что хозяин?.. – нерешительно спросила Елизавета.

Мэтью чуть заметно покачал головой и проговорил бесстрастно:

– Хозяин в своем кабинете и приказал его не беспокоить. Нужно ли прислать кого-нибудь, чтобы вас проводили в сад?

– Не стоит, Мэтью. Не хочу отвлекать вас от исполнения ваших обязанностей.

В маленьком садике взору их предстала идиллическая картина. Тут было не так жарко – зной кое-как поглощали стены из красного пластинчатого кирпича, и слышалось непрерывное, навевающее дремоту жужжание пчел. Они слетались сюда на запах бархатцев и лаванды, специально высаженных на грядках. Ведь без пчелы не завяжется плод – а сейчас для этого было самое время. Вдоль стен росли аккуратно подстриженные абрикосовые и персиковые деревья, а также смоковницы, посередине – квадратные грядки клубники, чудесные смородиновые кусты, а под ними – прячущиеся в листьях маленькие сладкие дыни.

Их тут же радостным лаем приветствовал Зак, борзая Нанетты – пес подбежал к ним, виляя хвостом, и тут же ткнулся носом в загорелую руку Джона. Нанетта, в это время находившаяся в дальнем конце сада, обернулась, чтобы посмотреть, кто пришел, и лицо ее озарила улыбка. Дома она носила очень простую одежду – прямое крестьянское платье с маленьким удобным воротничком, а волосы прикрывала белым льняным крахмальным чепчиком. Елизавета удивилась, насколько эта одежда делала Нанетту моложе. Издалека ее, маленькую и худенькую, легко было принять за совсем молодую женщину.

Рядом с ней, с корзинкой в руках, стояла Мэри Сеймур – ей вот-вот должно было исполниться двенадцать, и она уже выглядела, как настоящая маленькая женщина. Она была невысокая, пухленькая, со светлой кожей и вьющимися золотыми волосами. Широкополая соломенная шляпа, которую она надела, чтобы уберечься от солнца, не скрыла румянца, окрасившего ее щеки при виде Джона. Елизавета заметила это и улыбнулась своим мыслям. Ну, а если и так? Правда, сейчас Джон может обратить внимание на девушку, только если она вдруг встанет на четвереньки и побежит, но когда-нибудь – если у Пола не возникнет более грандиозных планов – Елизавета с радостью даст согласие на их помолвку.

– Моя дорогая! – Нанетта подошла и расцеловала обоих. – Как я рада вас видеть! Посмотри, вот первый крошечный абрикос. Попробуй – он мал, но так сладок!

– И вправду мал, – рассмеялась Елизавета. – А это случайно не горошинка, тетя Нэн?

Нанетта попыталась напустить на себя оскорбленный вид:

– Только попробуй – абрикосы усадьбы Морлэндов никогда не были такими сладкими. Ну же! Здравствуй, Джон. Мэри, куда ты запропастилась? Подойди и поздоровайся наконец!

Мэри застенчиво кивнула, но так и не решилась заговорить. Джон по-братски приветствовал ее, но очевидно было, что его куда больше занимают подлизыванья Зака.

– Ты чудно выглядишь, тетя Нэн, – от тебя словно веет свежестью. Ах, если бы я могла так одеваться! Знаешь, я беспокоюсь за свою жизнь – я ведь приехала сюда без слуг.

– А к чему была такая спешка? – Нанетта жестом пригласила Елизавету присесть на одну из каменных скамеечек. Нанетта безмятежно глядела на голубое небо сквозь ветви яблонь, растущих по ту сторону стен в саду. Они уже отяжелели от молодых золотисто-зеленых плодов, которые были словно драгоценные камни в оправе из зеленой листвы... Наступило как раз то время, когда незаметно кончается лето, плавно перетекая в осень, – но еще не было явных примет увядания, лишь ход жизни словно замедлялся...

– Джон переживает – ведь Тодди до сих пор не возвратился, – сказала Елизавета. – Я говорю ему, чтобы не ждал раньше первого снега – а может, он и тогда не явится.

– Но, мама, он ведь прежде всегда приходил, – горячо возразил Джон. – Когда он удрал прошлым летом, к этому времени он уже вернулся. А потом весной он пропал всего на месяц...

– Джон, ты ведь знал, что приручить лисицу невозможно. Недаром мы говорим «дикий, словно лиса»? – мягко ответила Елизавета. – Почему бы тебе не попросить у отца щенка?

Нанетта с сочувствием переводила взгляд с одного на другого:

– Так ты привезла его, чтобы отвлечь? – улыбнулась она. – Или ты хотела разузнать что-нибудь о Тодди?

– Думала, может быть, он прогуляется с Джэном – может, они проедутся верхом или искупаются, чтобы он хоть на время перестал печалиться о Тодди, – ответила Елизавета.

– Джэн собирался на рыбалку с мальчиками Смитов. – Мэри, дорогая, сбегай, посмотри – может, он еще не ушел – тогда попроси его прийти.

– Да, мадам.

– И захвати корзинку с клубникой – Мэтью передаст ее на кухню.

– Хорошо, мадам. – Мэри убежала. Нанетта частенько давала ей поручения – она была проворна и умна и исполняла все лучше любой служанки.

Джон тем временем чуть поодаль развлекался в компании Зака. Елизавета понизила голос:

– Мэтью сказал, что Джеймс все еще у себя в кабинете. Как он, Нэн?

Нанетта печально покачала головой:

– По-моему, неважно. Очень мало ест, сильно исхудал. Но, что всего хуже, он молчит. Редко скажет пару слов, не смеется и не поет, как прежде. Он и не работает, просто запирается на целый день. Я порой подглядываю за ним потихоньку. Он просто сидит часами, уставясь в никуда.

– Джеймс все еще скорбит? – осторожно спросила Елизавета. Со дня смерти Александра прошло уже полтора года, но она знала, что рана все еще кровоточила.

– О мальчике? Я не знаю... Поначалу я думала, что дело в этом, но тут кроется еще что-то. Думаю, он поглощен и другими проблемами. Иногда это сильно осложняет нам жизнь.

– Религия?

– Да. Он запретил всем нам посещать мессы. И слугам, и Джэну, и мне – всем.

– Из-за штрафов? – спросила изумленная Елизавета. Был издан закон, по которому каждый посещающий католическую мессу обязан внести в казну сто марок [Старинная английская монета], но людей редко преследовали – особенно тут, на севере. Существовал также двенадцатипенсовый штраф за непосещение церкви по воскресеньям и по большим праздникам – этот взимался регулярно. Но так как сумма была мизерная, католические семейства просто выплачивали деньги раз в год местному судье – и продолжали жить по-старому. На самом же деле королева и архиепископ Паркер создали вполне приемлемые условия для всех, кроме разве что самых неистовых приверженцев папского католицизма. А непосещение храма чаще всего было результатом лености, нежели проявлением убеждений.

– Нет, штрафы здесь ни при чем. Трудно понять, что на самом деле у него на уме, ведь он так неохотно говорит – но мне кажется, он склоняется к тому, что протестанты правы. Он заставляет нас всех посещать храм – по его словам, в угоду королеве. Этим, собственно, и исчерпываются его придворные обязанности. Порой мне кажется... – Нанетта запнулась. Елизавета осторожно переспросила:

– Кажется что, кузина?

– Что скорбь об Александре заставила его так перемениться...

На это Елизавета ничего не могла ответить. Она только спросила:

– Так у вас больше не служат мессы?

По лицу Нанетты скользнула легкая улыбка, в которой было больше горечи, нежели веселья:

– Я родилась и воспитана католичкой. Хотя большую часть жизни я не была паписткой. Вера короля Генриха достаточно хороша для меня – и, думаю, для королевы. Знаешь, о чем мне время от времени пишет Мэтью Паркер? Что королева изо всех сил сопротивляется тому, чтобы церковь была лишена прежних привилегий – а в ее алтаре такое же распятие, свечи и цветы, как и у королевы Марии. – Она совершенно забылась и громко рассмеялась: – Так, о чем ты спрашивала?

– О мессе.

– Ах, да... Что ж, дорогая моя, ведь у меня есть капеллан, наш дорогой Симон – а что же еще делать капеллану? Думаю, Джеймс рад был бы от него избавиться, но ведь это мой слуга, а вовсе не Джеймса – а наш брачный договор предусматривает, что мои слуги в полной моей власти, и поделать он ничего не может. Тише, Джон возвращается, – она возвысила голос: – Что так надолго заинтересовало тебя, цыпленок?

– Паук, тетя Нэн, – у него было брюшко такого цвета... ну, как шейка голубя, вся переливающаяся, – отвечал Джон. Большая и тяжелая пчела вдруг опустилась прямо на рукав его камзола. Он взглянул на нее и улыбнулся. – Поглядите-ка! Приятель, твои ножки отяжелели от пыльцы. Ты словно ослик с торбами наперевес. Иди-ка сюда, маленький братец, – сказал он, протягивая палец – пчела, словно поняв, чего от нее хотят, взобралась на него и преспокойно уселась. Джон поднес руку ближе к глазам, чтобы получше рассмотреть насекомое. – Лети-ка домой, малыш, – у тебя достаточно ценного груза, не перетрудись. – Он поднял руку вверх, пчела взмыла в воздух и полетела куда-то за садовую ограду.

Нанетта и Елизавета обменялись взглядами.

– Они никогда не жалят его, – заметила Елизавета. – Дома он достает из ульев мед – и не надевает сетки, и не дымит в улей головешкой, чтобы усыпить пчел. Ни одна еще никогда его не ужалила!

– А с какой это стати? – удивился Джон. – Они же знают, что я не причиню им зла.

Тут ворота открылись и вошел Джэн, сопровождаемый Мэри, следующей за ним по пятам.

– Погляди, медвежонок, кто к нам приехал в гости! – Нанетта встала, позволив своему высокому сыну обнять себя. – Елизавета спрашивала, не пригласишь ли ты Джона прогуляться с тобой.

– Тогда как раз самое время, – ответил Джэн, улыбаясь Нанетте. На Елизавету он не глядел, так как знал, что она почему-то недолюбливает его, а не в его обычаях было раздражать понапрасну людей. – Пришли Роб и Джеки, и мы уже собирались уходить, когда прибежала маленькая Мэри. Если бы не ее легкие и быстрые ножки, она не застала бы нас. – Он нежно взглянул на Мэри – та вспыхнула и потупилась. – Джон может пойти с нами, но, думаю, ему будет не слишком интересно. Мы ведь идем ловить кроликов в Харвуд.

– В Харвуд? – взволнованно переспросил Джон. – Но ведь именно там мы тогда и нашли Тодди! Ты помнишь?

– Да неужто? – глаза Джэна округлились. – А я-то позабыл совсем! В таком случае, пока мы будем ловить кроликов, ты поищи Тодди. Но не суй руки во все норы без разбора – останешься без пальцев!

Джон оживленно простился с матерью и Нанеттой, совершенно позабыв про Мэри, и поспешил к воротам. Нанетта чуть задержала Джэна:

– А куда ты собирался на самом деле, медвежонок?

Он ухмыльнулся:

– На болото в Эккомб, но какая разница? Кролик – везде кролик.

– Да благословит тебя Господь, дорогой мой! – смеясь, сказала Нанетта. – Доброй охоты, медвежонок. Не притащи по ошибке зайца!

– Еще чего! Я в достаточной мере Морлэнд, чтобы в этом разбираться! – и через минуту его уже не было в саду, и вновь настала тишина.

И в этой тишине Елизавета стала думать о том, о чем думала всегда, когда видела Джона рядом с Джэном. Ведь Джон не был ее первенцем – если ее первый ребенок выжил, то сейчас он должен быть ровесником Джэна. Ребенка унесли сразу же после рождения, и Елизавета не знала даже, мальчик это был или девочка. Его забрала тогда Нанетта, и она единственная знала, что с ним потом стало. Именно поэтому многие годы Елизавете было не совсем уютно в обществе Нанетты. Но шли годы, все постепенно сглаживалось – Елизавета была разумна, к тому же у нее была замечательная семья и хлопот полон рот... Однако время от времени она ощущала смутное беспокойство, и сегодня, в этом сонном и безмятежном саду, она вдруг решилась и задала запретный вопрос:

– Нанетта! Что сталось с моим ребенком? Нанетта как раз почесывала между ушами у Зака и улыбалась своим мыслям о Джэне. Услышав вопрос, она слегка вздрогнула, но ответила ровным голосом, не поднимая глаз:

– А тебе станет легче, если я отвечу?

– Не знаю. Но человеку свойственно задавать вопросы...

– Но на некоторые вопросы благоразумнее не отвечать вовсе. Ну что ты сможешь сделать, если я скажу, что с ним случилось?

– С ним? Так это был мальчик? – ухватилась за соломинку Елизавета. Нанетта вздохнула и выпрямилась.

– А я уж было подумала, что ты, наконец, об этом позабыла. Ты ведь никогда прежде не спрашивала.

– Да, я многое успела забыть, – призналась Елизавета. Она рассеянно усмехнулась. – Словно кто-то вырвал из моей памяти целые куски жизни. Даже если я пытаюсь вспоминать, у меня ничего не получается. А может, это и к лучшему. Но я то и дело думаю: что же случилось с тем младенцем? Он был бы сейчас ровесником Джэна. Оттого-то я вдруг и подумала... Он мог бы быть героем в глазах Джона, как сейчас Джэн...

– Елизавета... – начала было Нанетта, но Елизавета до боли сжала ее руку.

– Пожалуйста, Нанетта, скажи мне!

Глаза Нанетты оставались спокойны, она глядела на молодую женщину прямо, в упор:

– Он умер. От оспы, много лет назад.

– Когда? – спросила Елизавета. В ее глазах сквозила неуверенность, и вместе с тем – вызов: она не поверила Нанетте и искала на ее лице краску стыда или какой-либо иной признак лжи.

– Ему был год с небольшим. Он мертв, Елизавета. Какое-то время женщины смотрели прямо в глаза друг другу, Елизавета – вызывающе, Нанетта – твердо и спокойно. Потом со слабым вздохом Елизавета опустила взгляд...

– О-о-о... Я никогда не думала об этом. Я всегда предполагала... но ведь у него было столько же шансов выжить, сколько и умереть…

– Теперь тебе легче? – жестко спросила Нанетта. Елизавета подняла на нее глаза со слабой улыбкой – и тут вспомнила себя дикой, непослушной девчонкой со спутанными волосами, которая осмелилась однажды на весь день сбежать в Дорсетские холмы с сыном пастуха и проиграть там до заката...

– Да! – резко ответила она. – Мне стало легче.

– Ну и прекрасно, – ответила Нанетта. – Давай поможем Мэри подвязывать смоковницу. У меня затекают ноги, когда я подолгу засиживаюсь на каменной скамье.

Следуя за Елизаветой, Нанетта поклялась себе, что непременно нынче же вечером покается отцу Симону во лжи. Ложь – это грех, но когда становишься старше, то понимаешь, что порой приходится выбирать из двух прегрешений меньшее...

Мальчики возвратились лишь к обеду – их экспедиция оказалась весьма успешной: в сумке у Джэна брыкались восемь толстых кроликов. И хотя Джон не отыскал Тодди, но позабавился вволю, пытаясь подобраться поближе к паре зайцев, облюбовавших нору у подножья холма. Он взахлеб рассказывал об этом Елизавете, и Нанетта улучила минутку, чтобы поговорить с мальчиками Смитов, ожидающих у ворот. Они взяли одного кролика, а Нанетта дала им еще и платьице, из которого выросла Мэри.

– Мама может переделать его для вашей сестренки Бетти, – сказала Нанетта. – Оно не так уж сильно поношено, и посмотрите, какая отделка! Ну, а если оно не подойдет Бетти, оно может подождать, пока не подрастет Сэл.

– Спаси вас Бог, госпожа, – произнес Роб, старший. – Мама будет ужас как рада.

– Можете передать ей, что я вскоре навещу ее. А как отец? Как его нога?

– Да уж куда лучше! Спасибо, госпожа! Мама ставила ему припарки, как вы велели, и хотя он не хотел, чтобы она прикладывала к ране плесень, мать убедила его, что это ничем не хуже паутины и всякой всячины, которой он обычно лечит порезы у лошадей. Все так здорово вышло! Он послушался – и вот, скачет как воробышек!

– Я очень рада. А теперь идите, и Господь с вами обоими.

– И с вами, добрая госпожа.

Мальчишки вприпрыжку отправились домой, а Нанетта и Джэн вернулись в дом.

– Они хорошие ребятишки, – заметила Нанетта. Джэн согласно кивнул.

– Мэри и Дик тоже отличные люди. И... очень осторожные. Всякий раз, когда я там бываю, я пытаюсь расспросить Мэри, а она молчит как немая. Ведь они единственные, кроме тебя, кто знает, откуда я взялся, кто я такой. Ведь правда?

Нанетта тихо вздохнула и пропела строчку из старой песни: «Цыплятки, цыплятки, пора на насест...» Потом сказала:

– Джэнни, дорогой, всякий знает, кто ты такой, – ты Джэн Чэпем, старший сын господина Чэпема.

– Мама, ты ведь знаешь, о чем я. – Джэн даже не улыбнулся, категорически не принимая игры. Нанетта потрепала его по щеке – он, как и отец, всегда дочиста брился. – Не пытай меня, медвежонок. Я ведь предупреждала тебя, чтобы ты об этом никогда не спрашивал.

– Но ты сказала, что может быть, однажды ты...

– Может быть. А может быть, и никогда. Ты мой сын, а теперь единственный сын – твердо усвой это.

– Прости меня, мама. – Он остановился, чтобы поцеловать ее. – Я и вправду забылся. Это было так глупо. Ну, пойдем. Знаешь, что я хочу сделать со шкурками этих зверьков? Собираюсь сшить для Мэри чудные меховые рукавички. Как ты думаешь, ей понравится?

Джеймс не вышел к обеду – он лишь передал через Мэтью, что не хочет ничего есть, просит его не беспокоить и отобедать в зале без него. Джэн сидел на его месте и делал все, что мог, чтобы разрядить обстановку. Джон и Мэри были совершенно поглощены беседой – вернее, говорил Джон, а Мэри вежливо слушала: он рассказывал ей про тех же зайцев. Елизавета обратилась к Нанетте:

– Я порой думаю, что в Джоне есть что-то очень странное... То, что он не может убить живое существо – ведь это необычно для мальчика его возраста, не правда ли? И то, что он берет в руки пчел без всякой опаски... А Тодди – ведь никому еще не удавалось приручить лисицу, а Тодди так был ему предан...

– А мне кажется, что Джон – восхитительный мальчик, – успокоила ее Нанетта. – Думаю, тебе не о чем беспокоиться. Нежность – одна из фамильных черт Морлэндов, и она время от времени проявляется. Иезекия во многом такой же...

– Да, это правда, – согласилась Елизавета. – Он всегда был так нежен с моими малютками, да и теперь обожает Джейн, мою маленькую тихоню. Но он великолепный охотник, да и с соколом управляется прекрасно. А кто наполнит мои закрома на зиму, если Джон не станет убивать оленей – да что там, даже голубей!

– В нашей округе достаточно охотников, будь уверена, – успокоила ее Нанетта. – Кстати, разве Джон не уезжает вскоре из дома? Я думала, Пол захочет, чтобы он был представлен ко двору как можно быстрее.

– Он говорил об этом, но время идет, а он не предпринимает никаких действий. Думаю, он не уверен, что по-прежнему пользуется влиянием. Что же до меня, то я лишь рада – не хочу, чтобы Джон жил при дворе.

– Как это не хочешь? Ведь это такая блестящая возможность...

– Похоже, она боится, как бы он не приглянулся королеве, – вмешался Джэн, – а уж тогда он точно не вернется. Ведь все знают, что она любит окружать себя красавчиками. Именно поэтому, кузина, мама не берет меня с собой ко двору.

– Королева вполне удовлетворена своим конюшим, – заметила Елизавета. Нанетта печально покачала головой.

– Роберт Дадли, – вслух размышляла она. Этот род навеки запятнал себя государственной изменой, и все же королева держит этого человека при себе и полностью доверяется ему...

– Она выйдет за него, в конце концов, – добавила Елизавета. – Она ждет только смерти его супруги.

– Никогда! – возмутилась Нанетта. – Елизавета Тюдор не падет так низко. Она никогда не выйдет за человека столь низкого звания, к тому же из семейства изгоев! Она слишком горда.

– Ох, мама, ты, словно львица, кидаешься на ее защиту – но ведь ты сама прекрасно знаешь, что Дадли пустил слух, будто его жена умирает от опухоли, а это на поверку оказалось ложью!

– Да, чтобы убить ее и не попасть под подозрение! – подхватила Елизавета. Нанетта одарила ее предупреждающим взглядом, едва заметно кивнув в сторону детей.

– Довольно об этом, – резко подвела она черту. – Что бы ни говорил и ни делал Дадли, королева тут ни при чем, поверьте. Возможно, он ей и приятен, и она хочет, чтобы он находился при ней, но предположить, что она поможет ему убить жену, чтобы выйти за него – это вздор! В моем доме не место для подобных разговоров – и хватит об этом. Помните, вы говорите о дочери короля Генриха!

– Да, а также о дочери твоей подруги, королевы Анны, – прибавил Джэн. – А правда, что ты носила ее во младенчестве на руках, мама?

Нанетта невольно улыбнулась.

– Правда, медвежонок, я рассказывала тебе об этом раз сто, не меньше – если хочешь сменить тему, выдумай что-нибудь более тонкое. Но на сей раз я охотно воспользуюсь поводом. Мэри, ты слышала – Джэн хочет сшить для тебя меховые рукавички из шкурок кроликов? Тебе было бы приятно?

После обеда Мэри играла на клавесине, а все хором распевали гимны – и вот в самый разгар этого милого времяпрепровождения появился Джеймс. Он стоял в дверях, словно человек, внезапно разбуженный после долгого сна и не понимающий вполне, где находится. Он был худ, словно тростинка, очень ссутулился и походил на привидение. Его волосы совсем побелели, лицо приобрело зеленоватый оттенок, и, несмотря на то, что в доме было прохладно, лоснилось от испарины. Елизавету, не видевшую его долгое время, потрясло, насколько болезненно он выглядит.

– Господь с тобой, кузен Джеймс! – проговорила Елизавета, вставая и делая реверанс вместе с остальными. – Надеюсь, ты здоров...

Джеймс глядел на нее, словно не узнавая, а затем с трудом произнес:

– Мне холодно. Пришел посмотреть, нет ли в очаге огня.

– В августе? – помимо воли вырвалось у Нанетты. Увидев, как он плох, она кинулась к нему: – Что с тобой, муж? У тебя лихорадка? – она протянула руку, чтобы коснуться его лба, но он резко отпрянул.

– Со мной все в порядке. Отойди! Джэн, принеси мне накидку – любую. Я немного погуляю в саду.

Все молча стояли, пока Джэн бегал за теплой накидкой и заботливо укутывал плечи отца...

– Позволь мне пойти с тобой, отец, – тихо попросил он. – Я погуляю с тобой, в садике сейчас так тепло и приятно.

Джеймс с минуту помешкал, словно собираясь отказать мальчику, но потом слабо кивнул, соглашаясь.

– Хорошо, если ты так хочешь. Но молчи – я не хочу разговаривать.

Когда они вышли из зала, Елизавета обратила на Нанетту расширившиеся от ужаса глаза:

– Нанетта... я не знала... Нанетта быстро кивнула:

– Не продолжить ли нам? Мэри, милая, сыграй-ка сначала.

Некоторое время спустя вернулся в одиночестве Джэн. Он был бледен и выглядел чрезвычайно расстроенным. Не спрашивая разрешения, он опустился на колени около Нанетты и прижался головой к ее плечу.

– Что, детка? Что произошло?

– О, мама, мне кажется, он теряет рассудок! – воскликнул Джэн. – Некоторое время он прогуливался молча, потом начал что-то бормотать. Я переспросил, думая, что он обращается ко мне – а он понес околесицу, бормотал, словно в лихорадке. Потом он что-то крикнул об Александре, и, сжав кулаки, поднял их к небу. Я что-то сказал, не помню что – чтобы только успокоить его... Тут он повернулся ко мне. Назвал меня дьяволовым отродьем и проклял за то, что я жив, а Александра нет... А потом он сказал...

– Что? – лицо Нанетты изменилось до неузнаваемости. Джэн поднял голову и умоляюще взглянул ей в лицо.

– Это какая-то бессмыслица. Сказал, что ты никогда не принадлежала ему, и что я – тому доказательство, а потом крикнул: «Проклятье Морлэндам, они сломали мою жизнь!»

Повисла давящая тишина. Нанетта хотела что-то сказать – и не смогла.

– Мама, что это значит? – выговорил, наконец, Джэн.

Она привлекла его к себе и нежно прижалась щекой к его щеке, успокаивая. Потом облизала пересохшие губы и с трудом проговорила:

– Не знаю, голубчик. Это все его горе. Он не хотел обидеть нас, мой дорогой, – верь мне.

Джэн крепко обнял ее, но через мгновение она ласково высвободилась.

– Мне лучше пойти к нему.

Подойдя к воротам внутреннего садика, она услышала кашель – отрывистый и сухой. Она распахнула двери – и тут послышался странный, захлебывающийся звук. Джеймс стоял в нескольких шагах, спиной к ней, он склонил голову и прижал руки к лицу. Услыхав звук открываемой двери, он резко обернулся. Его темные глаза блестели – от страха ли? – а вся нижняя часть лица была обагрена ярко-алой кровью, страшно контрастирующей с бледным лбом. Руки его тоже были окровавлены, и кровь запятнала гравий на дорожке и золотые бархатцы...

– Иисусе... – прошептала Нанетта. Джеймс отнял от лица окровавленные ладони с виноватым видом, словно мальчишка, застигнутый врасплох за кражей яиц.

– Нэн! Уйди прочь! – хрипло выкрикнул он. От звука его голоса у Нанетты похолодело сердце и задрожали ноги. Она кинулась к нему, лихорадочно срывая с себя фартук. Покуда он вытирал дрожащие руки, она стирала кровь с его лица, но у нее тоже тряслись руки – он вырвал у нее фартук и отвернулся, словно стыдясь.

– Я не хотел, чтобы ты знала, – проговорил он, не оборачиваясь. – Не хотел так...

Наконец, он обернулся. На лице еще остались подсыхающие потеки. На скулах горели яркие пятна румянца, а на верхней губе виднелись бисеринки пота.

– Кто дал тебе право! – ее голос звенел от ярости. – Давно ты об этом знаешь?

– С апреля. Крэнторн...

– Крэнторн?!

– Я взял с него клятву молчать...

– Ты не имел права! О, Джеймс, Джеймс... Вместо ответа он протянул к ней руки, и впервые за много месяцев они обнялись, хотя он старательно отворачивал лицо и очень скоро отстранил ее.

– Нэн, любовь моя, ты ведь знаешь, как это заразно. Ты должна держаться от меня подальше. Ведь именно это я и пытался делать. Один Господь знает, как мне было тяжело... Ты ведь понимаешь...

– Я понимаю лишь то, что люблю тебя и хочу быть рядом с тобой. – Голос ее был ужасен, и она прижала ладони ко рту, пытаясь изменить его. Они не отрываясь смотрели друг на друга. Налетел легкий ветерок, прошелестел в ветвях яблонь и пошевелил окровавленный фартук, который Джеймс все еще сжимал в руках.

– Сколько... еще?.. – спросила Нанетта.

– Месяца три – чуть больше или чуть меньше...

– О, Боже!

– Нэн, не плачь. Если ты будешь плакать, я не выдержу. Послушай: я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты это знала, что бы ни случилось. Но я должен быть подальше от тебя – и от мальчика. Отныне будет только так. Мне приготовят спальню в зимнем крыле дома, и ко мне никто не должен входить.

– Нет!

– Я переписал завещание. Уотермилл отходит к Гебе до конца твоих дней, а потом – к Джэну. Всю юродскую собственность я завещаю Александру…

– Нет!

– Нэн, умоляю...

– Я не отпущу тебя! – она зарыдала, сотрясаясь всем телом, совершенно потеряв контроль над собой. Вид пожилой плачущей женщины был ужасен и жалок. Тогда он выпустил фартук, который все еще сжимал в руках, устало опустился на скамейку и посадил рыдающую Нанетту к себе на колени. Он крепко обнял ее, а она спрятала лицо у него на плече – так он и держал ее, пока слезы не иссякли. Она всю жизнь была маленькой и легкой – он всегда поднимал ее как ребенка. Он закрыл глаза и стал нежно покачивать ее.

Потом они просто сидели молча – так долго и тихо, что на стену спустился черный дрозд, взмахнул хвостом, поднял голову – и в теплом золотистом воздухе зазвучали чудесные серебряные переливы. Подхваченный ветром листок опустился на дорожку – края его были золотые... Стоял август, но отчетливо ощущалось уже первое дыхание осени. Осенью все кончается, подумал он. Джеймс ощущал в своей ладони маленькую нежную руку и вспоминал, как впервые увидел ее – это было уже в другой жизни, сто лет тому назад – ей было всего семнадцать, ее кожа была чиста, как жемчуг, омытый чистыми речными водами, а черные как ночь волосы спускались ниже талии из-под девичьей шапочки. Он решил, что справился с болью, но жестоко ошибся – воспоминания лишь обострили ее. Джеймс закрыл глаза и прижал жену крепче к себе. Дрозд уже улетел, и в садике было тихо – лишь шуршали листья, падая на дорожки...

Нанетта вздрогнула:

– Мы должны пойти в дом. Ты простынешь. Он благоразумно смолчал, не сказав вслух, что вряд ли это теперь имеет значение. Она встала и протянула ему руку. Джеймс колебался, но Нанетта была непреклонна:

– Возьми меня за руку. Больше мне нечего бояться.

Он встал и коснулся ее ладони. Она показалась ему такой холодной... О, этот ужасный жар!

– Нэн... когда конец будет близок... – ему невыносимо тяжело было причинять ей боль, но это он должен был сказать. – Я не хочу никого, кроме Томаса Маркхэма. – Так звали протестантского священника. Нанетта выпустила его руку. – Пообещай! – настаивал он. Рот Нанетты свело судорогой, но она кивнула. – Скажи вслух! – умолял он. Ее голубые глаза устремились на него – да, она отпускала его...

– Обещаю, – произнесла она. Он уходил – и уже не было смысла его удерживать. Но теперь он сам протянул к ней руку. ...Откуда такая тьма? Куда скрылось солнце?

– Проводи меня в дом, Нэн. Голубка моя любимая, пойдем…

Стояла неописуемой красоты осень – теплые дни, полные сладкой истомы, текущие, словно расплавленное золото, долгие светлые сумерки, ясные огненные рассветы, когда опавшие листья прихватывал первый морозец и они хрустели под ногой... Воздух был напоен ароматом плодов и дыма – привычными запахами осени, и с утра до ночи распевали птицы. Деревья сменили облачения – словно передовые войска зимы, ее предтечи в алом обмундировании: стояли, готовые к битве, сверкающие кровавыми гроздьями рябины, темно-красные остролисты, по стенам вился почти малиновый дикий виноград... Но лето еще удерживало позиции – уже из последних сил оттягивая отступление, словно могло удержать бег неумолимого Времени и продлить навеки это сладкое очарование...

Но вот пришел ноябрь, и в день Святого Эрконвальда наступило серое и унылое утро, а горизонт уже совершенно по-зимнему розовел. Ласточки хлопотали под застрехой, распушив от холода перышки, старая ива склонила над гладью пруда свои голые ветви, и последние листья, тихо кружась, ложились на черную воду. В Уотермилл-Хаусе жарко пылало пламя в очаге, сладко пахло яблоками и дымком – да, лето все-таки кончилось... Мэтью направился в зимнее крыло дома, чтобы затопить камин до обеда – и увидел, что хозяин все еще лежит в постели, глядя в окно.

Мэтью без умолку говорил, разжигая огонь, подкладывая свежие дрова, чтобы разгорелось пожарче – и вот уже взметнулись золотые искры, улетая в трубу...

– Зима будет суровая, хозяин, – об этом говорят все приметы. Остролист весь усыпан ягодами – а ведь это лучшее доказательство. А гуси поутру летели так высоко – вы видели их, хозяин? Так высоко, что не подстрелить... Ах да, пришел слуга с бараном из усадьбы Морлэнд и принес новость: лис молодого хозяина вернулся – да, Тодди, нынче утром; нахальный и огненно-рыжий, и потрусил прямиком на кухню, мошенник...

Мэтью сгреб золу в кучку и поднялся.

– Я скоро принесу вам обед, – сообщил он, поворачиваясь к постели. – Тепло ли вам, господин? Может быть, принести еще одеяло?

Но хозяин не отвечал – его невидящие глаза устремлены были в окно, в холодное зимнее небо…

Глава 4

В день Святого Георгия в 1562 году вся семья съехалась на празднество в усадьбу Морлэнд. С утра пораньше в часовне отслужили мессу для семьи, потом – для слуг, которых собралось очень много, и все они были приверженцами старой веры. Но поскольку праздник совпал с воскресным днем, Морлэнды сочли недальновидным ограничиться домашним богослужением. Пол и Джон поехали в Йорк и отстояли заутреню в церкви Святой Троицы.

Это была монастырская церковь, пришедшая в упадок во времена смуты. Десять лет тому назад во время ужасного урагана рухнула колокольня, проломив крышу и разрушив алтарь – и долгое время церковь стояла, открытая всем ветрам, покуда прихожане не собрали достаточно денег, чтобы восстановить кровлю над нефом. Тогда церковь стала приходским храмом. Правда, здесь витала лишь тень былого величии – но Морлэнды всегда посещали храм Святой Троицы: многие из них венчались здесь и тут были погребены, пока не появилась часовня в усадьбе Морлэнд. Именно этот храм они посещали во время официальных треб.

Когда Пол и Джон возвратились из Йорка, началось празднество. Пол не изменял своим привычкам – но воскресеньям все упражнялись в стрельбе из лука: и домочадцы, и слуги. Установлены были соломенные мишени вдоль крепостного рва, и, по случаю праздника, решено было устроить большое состязание, в котором любой мог принять участие. Приготовили даже призы – черный поросенок, бурдюк доброго вина и сверкающая медная кастрюля... Это были самые ценные награды. Пол настаивал на том, чтобы все его дети без исключения приняли участие в стрельбе – разумеется, с учетом возраста подбиралось и оружие. Елизавета в детстве не овладела искусством стрельбы из лука – в Хар-Уоррене это было не принято. И хотя, уже став женою Пола, по его настоянию и чтобы доставить ему удовольствие, порой натягивала лук, не преуспела в этом занятии... Так что ее участие в состязании было чисто символическим – она сидела на скамеечке и с гордостью наблюдала за детьми и мужем.

...Пол, ее супруг, был невысок и очень прям – такая осанка обычно и бывает у людей, не вышедших ростом. Его горделивую стать подчеркивал и жесткий испанский воротник, не позволявший сгибать шею, и камзол по последней моде, не дающий возможности гнуть спину. Он тщательно следил за своим внешним видом, всегда одеваясь модно – и настаивал, чтобы и Елизавета следила за, собой. Пол был темноволос и светлокож, как все Морлэнды. В одежде он предпочитал черный цвет, изредка позволяя себе сапфирово-синий.

Елизавету еще юной девушкой отослали на север, собираясь выдать за брата Пола – но судьбой ей суждено было стать супругой Пола. Для нее разница не имела никакого значения – ведь женщина обязана выйти замуж там, куда ее отсылают родственники из династических соображений, к тому же это была хорошая партия, и для нее все сложилось наилучшим образом. Пол был добр, хотя и строг, порой холоден и, возможно, слегка скучноват – в доме звенел смех и царило веселье только когда он бывал в отъезде, а это случалось частенько. Но он никогда не был жестоким и несправедливым и не скупился на подарки жене. На заре их совместной жизни Елизавете казалось, что она могла бы полюбить мужа – если бы они были простыми йоменами, это наверняка произошло бы. Но господин и госпожа Морлэнды – это ведь король и королева своей маленькой страны, и необходимость всегда держаться официально и величественно не дали чувству расцвести.

Но брак во всех отношениях оказался удачен – это было совершенно очевидно: Бог подарил им десятерых детей, из которых выжили семеро. И сейчас Елизавета, сидя на скамеечке этим теплым апрельским днем, любовалась ими, дивясь, какие все они здоровые и красивые – все, кроме двоих, типичные Морлэнды – темноволосые и голубоглазые. У младшего, ее любимчика, четырехлетнего Артура волосы были чуть рыжеватые, а глаза фиалково-синие, какие обычно бывают у «рыжиков». Он оставался по-детски пухленьким, но так гордо выступал в своем новом, почти взрослом костюмчике! Он даже изо всех сил пытался натянуть лук восьмилетнего Вильяма.

У Вильяма была нетипичная для Морлэнда внешность – светлые, почти белые волосы, которые на солнце отливали чистейшим серебром. Миссис Стоукс, его гувернантка, называла мальчика ангелочком – и дело тут было не только в его необыкновенной красоте, но и в добронравии, мягкости и нежности. А голос его звучал так благозвучно и нежно, что мог растрогать до слез и самого закоренелого грешника. Сейчас он терпеливо наблюдал за бесплодными усилиями маленького братца – лук для того явно был слишком велик. Подняв глаза на мать, он лучезарно улыбнулся ей. Он любил все и вся, совершенно без усилий, – и обладал природным даром всегда говорить и поступать правильно.

Следующей по возрасту шла одиннадцатилетняя Мэри, сейчас стрелявшая по мишени бок о бок со старшей сестрой, четырнадцатилетней Джейн. С первого взгляда они казались близняшками – обе темноволосые и голубоглазые. Мэри была очень высока для своих лет, а Джейн, напротив, очень хрупка – на вид они были ровесницами. Мэри своим безудержным темпераментом и бесстрашием походила на мать – и подобно ей частенько совершала промахи и безрассудства. Дисциплина в школе Святого Эдуарда, которую она исправно посещала, подействовала на нее благотворно – и все же ей было больше по душе носиться целый день по окрестностям с деревенскими мальчишками, ее одноклассниками. Миссис Стоукс, качая головой, выражала сомнение, что Мэри когда-нибудь сумеет стать истинной леди. Елизавета же возражала: «К двенадцати годам она станет женщиной, вот увидишь – у нее достаточно времени, чтобы стать леди».

А вот Джейн оказалась загадкой для матери – но предметом гордости гувернантки: она была тиха, послушна и уже во всем настоящая леди. Отец Фенелон прозвал ее «книжная барышня», Пол – «маленькая монахиня». Елизавета смялась над ними обоими. Но необыкновенная задумчивость и кротость Джейн настораживали мать – это казалось ей даже неестественным. Джейн очень редко смеялась, но при этом не была меланхоличной – она просто спокойно и ласково глядела на этот мир, и какой-то неведомый источник питал ее уверенность и спокойствие. Елизавета поначалу думала, что ей было бы полезно посещать школу, но девочку воспитывали и учили только дома.

Еще один Морлэнд, посещающий школу святого Эдуарда, – маленький Пол... В свои тринадцать лет он был наименее красив из всего выводка, и при этом обладал бешеным нравом. Он хватался за жизнь, словно дитя за боевой меч – не с того конца, вечно раня себе руки... Он постоянно влипал в истории, всегда был виноват, его никто не понимал – но его ошибки не были сродни оплошностям Мэри, вызванным лишь неуемным темпераментом. Прирожденный неудачник, он так и не завел себе друзей, в школе все время дрался с мальчишками, бурно ссорился с Мэри и Леттис – и, что непостижимо, был любимчиком Пола-старшего. Елизавета не питала к нему подобных чувств – ее сызмальства манило лишь все красивое и «удачное». Но Пол всем сердцем обожал ребенка, не испытывая и доли этой любви к прочим детям.

Маленький Пол упрямо шел своей темной дорожкой, спотыкаясь на ровном месте, запинаясь на ухабах, которых никогда не мог вовремя заметить – у него просто не было времени оценить отцовскую нежность. К тому же он страстно желал уважения и восхищения – его раздражало, что отец любит его вопреки тому, каков он есть, а не за его доблести и заслуги. Маленький Пол любил только лишь Джейн – и своего сокола. С соколом он управлялся господински, и охота за мелкими пташками была единственным утешением в его борьбе с жизнью, которая не баловала его. Со всякой бедой он шел к своей ласковой сестрице, ища сострадания – и находил его.

Около ближайшей к Елизавете мишени соревновались двое ее старших детей. Леттис уже исполнилось пятнадцать – и ее красота, обещавшая поражать сердца, только расцветала. Ее молочно-белая кожа была слегка окрашена нежнейшим румянцем, глаза светло-голубые и спокойные, словно незабудки, а длинные, мягкие как шелк, вьющиеся волосы блестели на солнце. Натянув лук и прицелившись, она улыбалась каким-то своим мыслям. Стреляла она отменно, и прекрасно ездила верхом, чудесно танцевала и умела исполнить на клавесине простенькие пьески. Леттис занимало лишь то, что приличествует даме света и, будучи отнюдь не глупой, она отдавалась этому всей душой. Но настоящего образования она не получила, оставаясь ленивой, неученой и неисправимо тщеславной.

Ну и что из того, утешала себя Елизавета. Ведь Леттис спала и видела себя замужем за достойным человеком – в этом она явно собиралась переплюнуть Мать. А завтра она поедет ко двору, чтобы сделать там карьеру. Елизавета ни секунды не сомневалась, что какой-нибудь придворный глупец тут же страстно влюбится в девушку, и, если у Леттис достанет мудрости, а у юноши – смелости, то уже в этом году Дочь будет замужем. Это лишь обрадовало бы Елизавету – она вовсе не была без ума от Леттис, да к тому же завидовала ей, и ее присутствие в доме действовало угнетающе...

И Елизавета перевела взгляд на своего первенца, болтающего с Леттис, – Джон тоже едет ко двору, чтобы получить там место, но в отличие от сестры вовсе не рад этому... Мать залюбовалось им, и сердце ее забилось от любви.

Неужели из ее чрева, вопрошала она себя уже в сотый раз, появилось на свет это богоподобное создание, этот великолепный золотой гигант? Ведь она сама среднего для женщины роста, а Пол невелик и щупл для мужчины – но Джон Морлэнд в свои семнадцать лет уже выше шести футов, широк в плечах и необыкновенно силен, словно это не простой смертный, а и вправду божество...

Его редкостная сила и гигантский рост внушали благоговение – но ведь он еще и необычайно красив! Точеные черты лица носили печать душевности и кротости – но отнюдь не слабости. Прямые волосы были светлыми, как ячменный колос с чуть-чуть рыжеватым отливом, что необычайно гармонировало с золотистой кожей. Зеленовато-ореховые глаза его люди называли «счастливыми» – а выражение доброты и мудрости делало юношу старше своих лет. Золотого великана отличала еще и нежность.

Люди очень скоро распознавали в нем то, что всегда было ведомо зверью. Дитя, которого ни разу не укусила пчела, не цапнул лисенок, и в чьих силах было укротить любого бешеного коня или пса, превратилось в мужчину, к которому простые люди шли издалека со своими тяготами и бедами. Елизавете странно было видеть, как деревенская женщина доверяет своего захворавшего ребенка огромным ласковым рукам Джона и поднимает на него глаза, полные веры и благоговения. Чем меньше и слабее существо, тем нежнее Джон и – что удивительнее всего – он исцеляет! Он частенько снимал Елизавете головную боль и усмирял приступы удушья у маленького Пола.

В нем было истинное величие, а его богоданная красота гармонировала с необычайной физической силой. Когда он вырос, любовь матери к нему изменилась. Теперь в этом чувстве был трепет и изумление – это была страсть, которую не смог доселе пробудить в ее сердце ни один мужчина. Он был для нее больше, чем сын – и она отчаянно противилась в душе его поездке ко двору. Она не мыслила себе жизни без него, она пропадет, зачахнет...

Джон, словно почувствовав, что происходит у нее в душе, тотчас же откликнулся. Поймав ее взгляд, он тут же подошел и преклонил колено перед матерью:

– Что с тобой, мама? У тебя такое лицо...

– Я думала о завтрашнем дне, – отвечала она. – В душе трепетно надеюсь, что тебе там откажут в должности...

Необыкновенные глаза Джона изучали ее лицо:

– Я же откровенно надеюсь на это! – признался он. – Я только что говорил с сестрой…

– Скорее, это она говорила, а ты слушал. – Елизавета измученно улыбнулась.

– Она стремится ко двору всей душой. Меня восхищают ее страсть и решимость.

Елизавета попыталась скрыть удивление:

– Страсть и решимость, ты сказал? – Джон словно прочел ее мысли.

– Ты неверного мнения о Леттис, мама, – возразил он. – У нее много качеств, которых сразу не распознаешь. Смотри, отец идет...

Он торопливо поднялся, увидев приближающегося Пола. Это было какое-то стыдливое движение, и Елизавета усилием воли заставляла себя улыбаться – отец и сын стояли друг напротив друга: Пол вытянулся как струна, чтобы казаться выше, а Джон пытался как бы съежиться. Ведь оказаться настолько выше отца в какой-то мере оскорбительно для того – впрочем, как и обнаружить, что пытаешься это скрыть...

– Ты готов? – спросил Пол. – Пора начинать турнир. Джон, я полагаю, тебе лучше выступить в качестве судьи вместе со мной – ведь у тебя слишком явное преимущество перед ровесниками.

– Хорошо, отец, – смиренно ответил Джон. Он великолепно стрелял по мишени, хотя ни разу в жизни не воспользовался этим умением, чтобы убить зверя или птицу.

– Мы не станем дожидаться Баттсов, – продолжал Пол. – Ах, вот и Иезекия, и Джэн – только что прибыли. Ну, пора начинать, иначе мы не управимся до обеда.

Он направился прочь, и Джон был уже готов последовать за отцом, но тут Иезекия увидел их с Елизаветой и подошел поздороваться с ними – учтивость велела юноше помешкать. Иезекия только что возвратился из дальнего плаванья – об этом красноречиво свидетельствовала продубленная солнцем и солью кожа и покачивающаяся походка, да и с голосом своим он все еще не мог справиться: чересчур привык орать на матросов во время бушующего шторма.

– Привет, кузина! – загремел он. – Благослови Господь тебя, малышка Елизавета. Ох, Джон – Господи, ты снова вырос! А я-то думал, что я в роду самый большой – но в последние годы я перестал расти, а вот ты вымахал, словно молодой дубок! Как поживаешь?

Елизавета радостно приветствовала его. Она обожала этого огромного грубоватого моряка – и завидовала его вольной жизни. Иезекия был правнуком того самого Ричарда Морлэнда, о котором ходили легенды. Говорили, что тот трижды обошел босиком всю Англию, взял в жены дикую женщину из шотландских пустошей: никто не понимал ее языка, и детей своих она рожала словно волчица – прямо под открытым небом... Правда это или нет – никто не знал, но Иезекия был одержим страстью к странствиям, и почти всю сознательную жизнь провел в море, время от времени возвращаясь в Шоуз – поместье, унаследованное от отца. Какое-то время он энергично и добросовестно обрабатывал земли – но потом море снова позвало его... В двадцать девять лет это был высокий широкоплечий мужчина с открытой и доброй улыбкой и густейшей окладистой бородой, которую почти обесцветили ветер и солнце.

– У меня уйма подарков для тебя и для всего твоего выводка – да вот только они остались дома. Если ты пригласишь меня погостить, то завтра же поеду и привезу, – говорил он. – Слыхал, твой муж завтра уезжает в Лондон. Если ты предложишь мне на время остаться вместо него в качестве защитника и насладиться обществом женщин, то знай – я согласен!

– Ну разумеется, будь как дома, – ответила Елизавета. – Но учти: невзирая ни на какие подарки я не разрешаю тебе разбивать сердца моих девушек – знаю я вас, моряков!

Иезекия воздел к небу руки:

– Да разрази меня гром...

– Моя горничная и по сей день сходит по тебе с ума, Иезекия, – а уж когда ты привез ей из Индии гребень из раковины, она и вовсе сдурела. Поэтому помни свое обещание!

– Конечно, конечно! Ох, батюшки, да неужели это моя маленькая кузиночка Джейн? Извини, Елизавета, у меня есть для нее такая прелестная штучка – ах, я дурак, она же дома, там, где и остальное! Но ты ей обязательно скажи...

Елизавета и Джон обменялись улыбками, видя, как он заспешил прочь. Он всегда припасал какой-нибудь особенный подарочек для «тихони» Джейн. Джон собрался было уйти, но тут вперед выступил Джэн, до той поры оттесненный разглагольствующим Иезекией. Юноша отвесил поклон Елизавете и протянул Джону нечто, завернутое в ткань.

– Рад, что поймал тебя, Джон. Хотел что-то показать...

– Что это, Джэн? Я не могу долго задерживаться – меня зовет отец.

– Не догадываешься? – усмехнулся Джэн. – А что я пообещал тебе пару недель тому назад?

Лицо Джона радостно вспыхнуло, он протянул руки:

– Щенок? – он развернул ткань. Толстый и потешный серо-коричневый звереныш барахтался, поскуливал и тянулся к пальцам юноши. Найдя один, он тут же стал сосать его. Джон восхищенно прижимал к себе малыша. Довольный Джэн наблюдал за ним. Дружба между двумя юношами не угасла, несмотря на то, что Джэн теперь стал хозяином земель и у него было дел невпроворот. Но время для Джона он умудрялся находить.

– Что это? – голос Елизаветы прозвучал резче, нежели бы ей того хотелось. Она никогда не жаловала Джэна, но ради сына всегда старалась это скрыть. – Разве у тебя мало собак, Джон?

– Ах, нет, мама! – Джон даже удивился. – Это все собаки отца – а своей собственной у меня нет. Джэн пообещал мне одного от своей суки – ведь это необычный помет. Помнишь, ведь я тебе рассказывал? Ом спустил с поводка течную суку, когда к усадьбе подошла волчья стая – эти щенки наполовину волки!

– Они возьмут от родителей все самое лучшее, – вежливо объяснил Елизавете Джэн. – Собачьи отвага и верность, волчьи сила и хитрость. А этот – самый лучший. Мне показалось, что после лисенка волчонок ему будет в самый раз. Я уже боялся, как бы он не взялся приручать рысенка!

– Спасибо тебе, медвежонок, – только и сказал Джон, но все остальное легко читалось в его глазах. – Но я должен непременно идти – отец зовет меня. Не возьмешь ли у меня пока щенка?

– И даже больше – я подержу его у себя, покуда он будет сосать мать, а потом снова тебе его привезу. Но взамен... – Джэн сунул руку за пазуху и вынул письмо. – Не передашь ли это матери, когда будешь в Лондоне?

– Разумеется! – Джон передал Джэну щенка, принял письмо – и тут же побежал, повинуясь настойчивому зову отца.

Соревнование, наконец, началось – все получили уйму удовольствия. Джэн Морлэнд, лучший лучник в округе, развеселил всех, делая вид, что напрочь разучился стрелять – а потом одна его искусно пущенная стрела пронзила берет Иезекии, которым тот усердно размахивал, подбадривая стрелка. Черного поросенка выиграла Леттис – что очень обрадовало Пола, но огорчило девушку: она не успокоилась, пока Пол не пообещал обменять его на браслетик или другую безделушку. Джейн Морлэнд также выиграла приз, но рангом пониже – ее стрельба тоже крайне всех развлекла, но тут веселье было иного рода: Иезекия все время стоял у нее за спиной, натягивал за нее лук, сам прицеливался и чуть ли не сам стрелял по мишени! Только не желая оскорбить кузена в его лучших чувствах, «маленькая монахиня» приняла приз, который считала явно незаслуженным.

Тут приехали Баттсы и настало время обеда. Необыкновенно располневшая Кэтрин явилась во вдовьем платье – в прошлом году скончался ее супруг, старый Джон. Ее сопровождала неизменная Чэрити и сыновья Самсон и Джозеф с женами Энни и Грейс, гувернанткой и стайкой прелестных служанок, приглядывающих за детьми. Над семьей Баттсов тяготело проклятье, как утверждала Кэтрин: выживали лишь одни девочки – у Самсона было две дочери, восьмилетняя Розалинда и двухлетняя Маргарет, а четыре его сына умерли во младенчестве. И у Джозефа было две девочки – Грейс и Джейн, пяти и четырех лет от роду, и единственный уцелевший сын Уолтер, хотя и доживший уже до восьми лет – но домашние и не чаяли, что он достигнет совершеннолетия.

Нанетта, разумеется, считала причиной смерти сыновей Баттсов нездоровую атмосферу Йорка – они с Кэтрин до хрипоты спорили на эту тему при каждой встрече. Теперь, когда ее под руки ввели в зал и усадили за обеденный стол, Кэтрин явно ощущала потребность с кем-нибудь сцепиться и, не найдя достойного объекта, стала изливать душу, жалуясь на Нанетту.

– Ох уж эта моя сестрица! Блаженствует при дворе – да это же просто непристойно! Ведь тело ее мужа еще не остыло в могиле, а она вовсю скачет на коне по лесам – и это в ее-то годы! Оставила все земли своему мальчишке – еще неизвестно, откуда он взялся, этот парень... А? Что?.. – подставила несносная женщина ухо Иезекии, который что-то горячо ей зашептал. – Да-да, знаю, что он здесь. Я близорука, но, слава Богу, еще не слепа, хотя мне и исполнится пятьдесят один в день святого Михаила, и эти мои больные ноги... Да, вот этот ломоть свинины, и кусочек баранины – пожирнее! Пожалуй, и несколько тушек дичи – три-четыре, не больше: для меня в них слишком много косточек. Я предпочла бы, конечно, жирненькую куропаточку – но упрямой Елизавете больше по вкусу тощие кроншнепы. Такие, как сестрица Нэн – по сей день она худа, словно мышь! У нее прочное положение при дворе – но я-то за все сокровища мира не согласилась бы сидеть за одним столом с королевой! Пусть она дочь короля Гарри, но это не дает ей права вешаться на шею мужчине – а когда женщина в ее положении делает конюшего своим любовником и предлагает ему убить собственную жену, чтобы жениться на ней... послушайте, этот соус достаточно острый? Поставьте-ка его поближе, чтобы я смогла сама дотянуться до него – хотя он наверняка не такой острый, как я люблю... Да, я пожилая женщина – но вкусы мои неизменны и изысканны. А все это потому, что я была и остаюсь леди – и на месте Елизаветы я ни за что на свете не отослала бы дочь ко двору, даже для того, чтобы она удачно вышла замуж. Кто знает, возможно, она потеряет куда больше, чем приобретет...

В полнейшем отчаянье Иезекия преувеличенно громко заговорил с Джейн и, стыдливо воодушевляемый собеседницей, принялся рассказывать бесконечные истории о своих путешествиях по морю в экзотические страны, не жалея красок – внимательное личико Джейн подстегивало его воображение. Постепенно его повествование захватило всех присутствующих, а после того, как он поведал о кровопролитном сражении с морским чудовищем, Елизавета шутливо захлопала в ладоши и воскликнула:

– Прекрасно, кузен, – но укроти свой нрав, пока не поздно, иначе ты победишь всех и вся, и в следующем году тебе ровным счетом не с кем будет сразиться!

– Ну кто же может знать, кого он повстречает через год? – спросил Джон. Елизавета от души засмеялась.

– Да неужто ты веришь всем этим сказкам? Он же все выдумывает, чтобы позабавить нас – а на самом деле преспокойно себе плавает между Рэем и Кале, вырезая из морских раковин безделушки и любуясь дельфинами.

– А мне-то и в голову не пришло... – пробормотал Джон, а Иезекия оглушительно расхохотался, умиленный наивными представлениями Елизаветы о жизни моряков.

– А я ему верю, – упрямо заявила Джейн, почувствовав, что Иезекия нуждается в защите. – Кузен Иезекия никогда бы не солгал.

Иезекия как-то странно взглянул на нее:

– Ты и вправду так думаешь, кошечка? – нежно произнес он. – Не стану утверждать, что ничего не приукрасил, но клянусь: я никогда не солгу тебе, госпожа Джейн Морлэнд – ни разу в жизни, разрази меня гром!

– Чудесный тост! – смеясь, воскликнул Джон. – За спасение души моряка!

Все засмеялись и потянулись к кубкам, а Джон и Елизавета обменялись быстрыми и весьма красноречивыми взглядами. Затем ко всем присутствующим обратился Пол:

– У нас нынче будет музыкальный вечер – собралось столько талантов! Иезекия споет нам морские песенки, Джейн и Леттис сыграют на клавесине, потом споет Вильям, а затем Джэн усладит наш слух песней собственного сочинения. А теперь прошу внимания и сосредоточенности: послушаем отрывок из Святого Писания. Клемент, – обратился он к лакею, – принеси-ка книгу. Почитайте нам вслух, отец Фенелон...

Когда гости разъехались и семья уже готовилась отойти ко сну, Елизавета поднялась в спальню первой – Пол остался внизу побеседовать с глазу на глаз с Джоном и Леттис в комнате управляющего. Елизавета быстро разделась и легла в постель, задернув полог – ведь через их спальню будут проходить все остальные, направляясь к себе. Кровать, на которой они с Полом спали, была фамильной реликвией Баттсов – ее сделали еще для деда и бабки Пола в качестве свадебного подарка. Это было творение рук искуснейшего резчика, а материалом послужил прочнейший кедр. Каждый из четырех столбов изображал рог изобилия – извергающиеся из них мощнейшим потоком плоды и цветы плавно переходили в чудесный резной фриз, поддерживающий балдахин и занавес. Вокруг столбов вились виноградные лозы, отягощенные гроздьями спелых ягод.

Верхний фриз и нижнюю панель ложа украшали изображения фавнов, сатиров и менад, вовсю развлекающихся в роскошном саду – со множеством фривольных подробностей. Зимний полог был алого бархата, а легкий, летний – легчайшего, пурпурного с золотом, шелка. Когда семья переезжала на ежегодный отдых в усадьбу «У Двенадцати Деревьев», ложе Баттсов перевозили туда же на повозке, запряженной волами – Пол никогда не расставался с ним. Для него эта фамильная реликвия стала символом величия рода – а так как он был в семье младшим, то соблюдал родовую честь с величайшим рвением.

Елизавета примостилась на своем краю ложа, натянув на себя одеяло, надеясь крепко заснуть к тому времени, как придет супруг – чтобы ему не захотелось будить ее. Он вовсе не злоупотреблял своими правами на ее тело, всегда был внимательным и куртуазным любовником – и все же Елизавету страшили эти вечера, когда он не засыпал тотчас же, едва добравшись до подушки... Ее младшему сыну исполнилось всего четыре года, рассуждала она про себя – и ей может снова «не посчастливиться». Она чувствовала себя виноватой за то, что даже в мыслях произнесла эти слова – но, хотя она гордилась детьми, она была бы рада, если бы ей больше не пришлось стать матерью. Ведь ей всего тридцать шесть – а она уже десять раз была беременна, и еще не скоро утратит способность рожать... Она не хотела вновь испытывать тяготы беременности – а больше всего страшилась умереть родами.

Ей ни разу в жизни не приходило в голову, что соитие с мужем может иметь целью нечто иное, нежели продолжение рода. Ведь он ни разу не подарил ей истинного блаженства, и несмотря на глубокую симпатию к мужу, Елизавета была уверена, что для него совокупление – также не более чем долг.

Но в этот вечер ей не повезло... Хоть она и закрыла глаза, и старалась глубоко и ровно дышать, но когда Пол отодвинул полог и коснулся ее, по его учащенному дыханию она поняла, что нынче произойдет.

– Завтра я уезжаю, и меня не будет по меньшей мере месяц, – он нежно положил руку ей на плечо. Его охватила дрожь при мысли, что вот сейчас он развяжет тесемки ее пеньюара и коснется гладкого нагого тела. Но он ждал, надеясь, что она скажет: «Я буду тосковать по тебе», что кинется к нему в объятия, прильнет к нему всем телом, шепча слова любви и страстно отдаваясь ему... Но ждал он напрасно – как и всегда. Елизавета лежала покорная, ожидая своей участи – и сердце его сжалось от боли и разочарования. Но строгий моралист, живущий в нем, настойчиво твердил, что брак заключается не для удовольствия, а лишь для того, чтобы появилось многочисленное потомство...

Обуреваемый этими противоречивыми чувствами, он овладел ею, все еще надеясь, что вот-вот она ответит ему, хотя бы телом – он страстно желал ее любви и проклинал себя за то, что так обожает ее. Ведь он любил ее – любил с самого начала, безнадежно и страстно, коленопреклоненный перед этим воплощением женской добродетели и целомудрия...

...Когда все закончилось, к нему вернулся трезвый рассудок – он оторвался от нее, унылый и одинокий, как и прежде. И они заснули – каждый на своем краю обширной постели, отодвинувшись как можно дальше друг от друга.

– Не нужно вставать завтра утром, чтобы проводить меня, – успел сказать Пол. – Мы отправимся очень рано.

Елизавета пробормотала что-то, соглашаясь. Она вообразить не могла, как ему хотелось, чтобы она начала возражать – посему она подчинилась воле мужа, тем более что это было удобно для нее самой... Оба заснули с чувством смутного неудовлетворения. Ее мучили тяжелые сновидения. Во сне она тосковала по чему-то, что ускользало от нее – хотя не знала, что это было. Она всхлипывала во сне. Нет, она вовсе не мечтала иметь идеального любовника. У нее никогда не было мужчины, кроме Пола – она не могла знать, какою бывает любовь…

Церемония представления произошла очень быстро. Все столпились в коридоре, ведущем к залу для аудиенций, ожидая появления королевы – Пол, его покровитель молодой герцог Норфолкский, Джон и Леттис, одетая с головы до ног во все самое лучшее, столь же взволнованная, сколь и прекрасная. Их окружали придворные различных рангов, ожидая удобного случая попросить монархиню о милости – или просто попасться ей на глаза. Но поскольку молодой Норфолк был родственником королевы, его протеже Морлэнды стояли в первых рядах толпы.

Все суетились и перешептывались – это было чем-то сродни огню, бегущему по сухой траве в преддверии порыва урагана. И вот ветер задул слабое пламя – все принялись кланяться и приседать в реверансе. Появилась королева, направилась в зал, но вдруг помешкала и остановилась прямо перед Морлэндами.

– А это еще кто, кузен Норфолк?

Рыжеволосый белокожий молодой человек, великолепный в своем алом камзоле, расшитом золотом и усыпанном жемчугом – дарами королевы – указал пальцем на Морлэндов:

– Имя им Морлэнды, ваше величество, – вы, возможно, помните. Господин Морлэнд прибыл сюда, чтобы рекомендовать вашему величеству...

– Ах, да, Морлэнды. Кажется, это твоя родня, Нэн, – перебила его королева, поворачиваясь к Нанетте, стоявшей в толпе фрейлин. Взгляд королевы безразлично скользнул по фигурке Леттис, все еще склоненной в реверансе – но девушка все же осмелилась на мгновение поднять глаза.

– Хм-м-м... Милое личико. Но при дворе и без нее множество прелестниц. А это что за необыкновенный юноша?

Джон взглянул на королеву, и лицо его вспыхнуло. Величественное и прекрасное лицо было так близко и почти вровень с его лицом – хотя он и был согнут в три погибели. Холодные темные глаза оглядывали его со странным любопытством. Повинуясь их приказу, он выпрямился во весь свой гигантский рост – эти темные глаза на бледном лице, не отрываясь, глядели на юношу, хотя королеве и пришлось запрокинуть для этого голову.

– Это Джон Морлэнд, ваше величество, – представила его Нанетта. – Старший сын и наследник земель Морлэндов.

На губах королевы появилась слабая усмешка – почти кокетливая. Но в этих удивительных темных глазах не было и тени кокетства – они внимательно изучали Джона, проникая все глубже и глубже ему в душу... Чего она от него хочет? Он боялся лишь, что это может стоить ему жизни... Резко и почти зло она вдруг протянула ему длинную бледную руку. Джон принял и почтительно облобызал ее, не отводя взгляда – в его движениях не было и тени раболепия.

– Пусть он остается при дворе, – произнесла королева. – Я сделаю для него все, что будет в моей власти.

По толпе пронесся шепоток удивления – словно вспорхнула стайка испуганных голубей – все с интересом наблюдали эту сцену. Королева проследовала в зал для аудиенций, оставив позади ошеломленного Пола, пораженного герцога и готовую разрыдаться Леттис.

– Она едва взглянула на меня! – заныла она, как только королева удалилась. – Это несправедливо! Джон даже не хотел ехать ко двору, а она заметила именно его!

Джон возвратился домой, в усадьбу Морлэнд в один из вечеров, почти ночью – на взмыленном коне, которого он гнал так, словно его преследовала свора адских псов. Ворота усадьбы были уже заперты в этот поздний час, и управляющему пришлось подняться и распорядиться, чтобы Джона впустили.

– Где моя мать? – спросил Джон, передавая груму поводья измученной лошади.

– Госпожа уже отдыхает, – ответил Клемент, – но, мне кажется, в ее покоях все еще горит свет.

– Благодарю. – Джон направился было в материнскую спальню, но вдруг остановился, вспомнив о чем-то. – Приглядите за конем. Он очень разгорячен – проследите, чтобы он не простыл. – И удалился, провожаемый изумленным взглядом Клемента. Наверняка с молодым хозяином приключилось нечто необычайное, раз он препоручил коня заботам слуг.

Джон взбежал по ступенькам, ведущим в спальню, распахнул дверь и, войдя, тут же захлопнул ее и навалился на нее всей тяжестью, словно и вправду кто-то преследовал его. Мать сидела перед отполированным до блеска серебряным зеркалом, а служанка расчесывала ее роскошные шелковистые волосы, ниспадавшие чуть ли не до земли. Заслышав шаги, Елизавета обернулась, в волнении привстала и беззвучно, одними губами прошептала: «Джон...» Джон покачал головой, переводя дух:

– Нет, не волнуйся, все в порядке. Я вернулся, мама. Ты почти потеряла меня – но теперь... все уже хорошо.

Елизавета жестом удалила горничную, и, когда они остались вдвоем, протянула руки навстречу сыну. Он пересек комнату, упал на колени и на мгновение прижал ее ладонь к своей щеке. Елизавета почувствовала, что он весь дрожит, и ощутила запах пыли и пота – запах мужчины, такой неожиданно сильный в этой небольшой, освещенной свечами комнате. Джон взял головную щетку из рук матери и, поднявшись, принялся расчесывать шелковистые локоны. Елизавета внимательно смотрела на его отражение в зеркале – и терпеливо ждала.

– Леттис получила должность при дворе, – произнес он наконец.

– Я рада, – откликнулась мать. – А ты?

– И я тоже... Королева хотела, чтобы я остался, и это была честь для меня: все вокруг говорили, что быть замеченным королевой – величайшая честь. Но я чувствовал себя, словно зверь в западне. Разумеется, я должен был смириться. Отец говорил... но я знал, что должен, хотя и был в полнейшем отчаянии... А потом... – он запнулся.

– Ну же, – мягко настаивала Елизавета, – говори, мальчик. – И Джон рассказал ей все.

– Это было во время второй аудиенции – день выдался невероятно жаркий, и в зале полно было народу, и от тепла разгоряченных тел было еще жарче... Мы все должны были стоять – ведь королева сама никогда не садится. Она расхаживала по тронной зале взад-вперед, изредка останавливаясь под балдахином, покрывающим престол – и все время рядом с ней был горделивый, роскошно одетый человек. Порой она прислонялась к его плечу, как любовница, и, когда он приглушенным голосом заговорил с ней, рассмеялась, словно его речь чрезвычайно позабавила ее.

– Господин Дадли? – отважилась спросить Елизавета. Джон склонился ниже и неверное пламя свечи высветило его лицо очень отчетливо.

– Да, господин Роберт Дадли. Между ними такая удивительная близость – они куда более родные, нежели любовники. Они напоминают, скорее, братьев-близнецов. В конце аудиенции она послала за мной, и, когда я приблизился, она жестом приказала всем удалиться – даже господину Роберту, который вышел с эдакой ленивой грацией, но очень неохотно. Мне пришлось стоять совсем близко от нее – так мало было место в том уголке залы, который она избрала. Я стоял столь близко, что ощущал ее запах и, глядя ей в лицо, я отчетливо видел тончайшие морщинки сквозь слой белил и румян, каждую ресничку...

Он поймал в зеркале взгляд Елизаветы, и рука, держащая щетку, замедлила движение.

– Ее глаза такие темные – словно бездонный омут, и в них, словно рыбы в черной воде, лениво плавают мысли... Какое-то время она, не отрываясь, глядела на меня, а потом сказала: «Ты горд, господин Морлэнд».

Я ответил: «И мне есть чем гордиться – ведь ваше величество выбрали меня, чтобы почтительнейше служить вам».

«Да, – отвечала она. – Всякий почел бы это за честь, но не ты. Почему? Нет, не отвечай, – оборвала она меня прежде, чем я успел раскрыть рот. – Ты не придворный – это горькая правда».

– А для кого эта правда горька – для нее или для тебя? – спросила Елизавета. Джон помотал головой и нервно сглотнул – волнение мешало ему продолжить рассказ. А, может, в горле у него пересохло от дорожной пыли...

– Не знаю... Она не объяснила. Она долго-долго смотрела на меня, а потом вдруг улыбнулась: «Мой добрый друг, господин Дадли, не хочет, чтобы ты находился при дворе. Ты догадываешься, почему...»

Я ответил: «Я польщен, ваше величество».

«Что естественно, – отвечала королева. – Зачастую я противоречу господину Роберту для его же блага, но на этот раз я решила доставить ему удовольствие – а заодно и тебе. Итак, если захочешь, можешь уехать домой – и при этом не чувствовать себя виноватым. Я отпускаю тебя».

Я не нашелся, что же ответить – и тут мне показалось, что по ее лицу пробежала тень грусти. Она повторила: «Я отпускаю тебя на волю, но ведь ты понимаешь, что в моей власти было бы не расставаться с тобой, словно с птичкой, которую преподнесли мне в подарок в золоченой клетке. Наслаждайся же свободой, которую я подарила тебе. Благослови тебя Господь, Джон Морлэнд. Не забывай меня».

На глаза Джона навернулись слезы, и он чудовищным усилием овладел собой. Елизавета безмолвствовала.

– Именно в эту минуту ты чуть было не потеряла меня, мама, – наконец хрипловато выговорил он. – Не до того, как она дала мне свободу, а после... Моим глазам вдруг открылась бездна ее одиночества... – он сделал рукой резкое движение, будучи не в силах подобрать нужные слова. – Тогда-то я и захотел остаться. Какая же это была хитрая и коварная ловушка! Ведь если бы я остался с ней по собственной воле, то уже никогда не смог бы оставить ее...

Он продолжал расчесывать волосы матери. Несмотря на полнейшее смятение, он ни разу не причинил ей боли. Руки его казались такими могучими и одновременно такими нежными, что Елизавету охватил трепет.

После долгого молчания он произнес:

– Отец сказал, что королева как две капли воды похожа на покойного короля. – Он помолчал. – Он произнес это так разочарованно...

Джон умолк, и в спальне вновь воцарилась тишина – словно птички, вспугнутые выстрелом, вновь вернулись к гнезду. Елизавета откинулась назад, прислонившись к сыну, и потихоньку закрыла глаза. Рука Джона, сжимающая щетку, двигалась все медленнее и медленнее, и вот щетка с тихим стуком легла на подзеркальник, и Джон обнял Елизавету и положил голову ей на плечо…

Глава 5

Направляясь на конный двор, Джон встретил Джейн, медленно бредущую оттуда с расстроенным личиком. В руках она держала корзинку, покрытую тканью. Ее грусть обеспокоила брата – ведь обычно на её лице царило выражение мира и покоя. Он заботливо спросил:

– Что, Джейн? Что-нибудь стряслось?

– Ничего... – отвечала она, потупившись. – Не стоит досадовать, раз я не вольна в своих поступках... и все же... – она вздохнула.

– Чего ты хочешь, сестренка? Уверен, что ты болеешь не за себя. Что у тебя в корзинке? Ты хочешь, чтобы кто-нибудь это кому-то отвез?

– Просто-напросто со мной некому поехать, – неохотно призналась Джейн, – в этом вся моя печаль...

– А куда ты собиралась?

– В Шоуз. Оттуда приехал слуга нынче утром и сообщил, что у кузена Иезекии приступ болотной лихорадки. Я хотела, чтобы вот это отвезли ему. – Она приподняла край салфетки, и Джон, улыбаясь, стал изучать содержимое.

– Заливное из говяжьей ножки... варенье из розмарина... Так, это мед... А это что? Айвовое варенье? И пирожки – сдается мне, их ты испекла сама. Но, детка, разве слуга не может позже все это отвезти?

– Ну да, разумеется. Вот почему я и говорю, что не пристало мне поступать по собственной воле... – Джейн изо всех сил пыталась казаться веселой. Джон склонился и нежно поцеловал ее в щеку.

– Милая моя девочка, Дженни! Позор нам всем! Теперь я понял – ты хотела бы сама туда поехать. Что ж, беги, переодевайся – и непременно накинь плащ, моя дорогая, – я еду в Уотермилл-Хаус, а ведь Шоуз – по дороге. А там ты подождешь меня – я на обратном пути заеду за тобой, ладно? Джэн объезжает молодого жеребца, что-то у него не ладится и он хочет, чтобы я ему помог, – так что не знаю, насколько я задержусь там.

Лицо Джейн озарила радость:

– Спасибо! Ты такой добрый! И ничего страшного, если ты даже немного опоздаешь. Я смогу оставаться в Шоузе сколько угодно – до тех пор, пока ты не приедешь за мной!

– Ну тогда беги. Рад, что ты наконец-то улыбаешься. А я пойду осмотрю лошадей. Кто из служанок поедет с тобой? Зилла? Тогда быстренько позови ее.

– Да она давным-давно готова! Встретимся на конном дворе! – и Джейн стремительно убежала, чтобы позвать горничную и захватить плащ.

...Иезекия оказался не так уж и плох, и сам вышел им навстречу.

– Да благословит тебя Господь, парень! – воскликнул он, сердечно хлопнув Джона по спине. – Как же здорово, что ты приехал навестить меня!

Джейн он приветствовал куда более сдержанно – он помог ей спуститься с пони с превеликой осторожностью, словно она была из венецианского стекла и могла разбиться. – Ну что, кошечка? Ты проделала весь этот путь, чтобы навестить своего никудышного старого кузена?

– Добрый день, кузен, – ответила Джейн слегка рассерженно. – Вы вовсе не старый и совсем не никудышный, и прошу вас никогда больше не говорить о себе так. Это огорчает меня.

– Ну тогда не буду – лучше умру, чем опечалю тебя, кошечка! Как, Джон, ты уже уезжаешь?

– Да, я заехал сюда лишь для того, чтобы привезти этого вот маленького лекаря. Я направляюсь в Уотермилл. Может ли она остаться у тебя до вечера? Я попозже заеду и заберу ее.

– Конечно! Я покажу ей свой парк – я там все привел в порядок после того, как Джейн прочла мне целую лекцию, когда навещала меня в последний раз. – Он, склонившись, нежно улыбнулся Джейн, та вспыхнула и потупилась. – Но тебе не стоит заезжать за ней, не тревожься – я сам провожу ее домой. Я не так уж и болен, по правде говоря, да и навестить твою мать самое время...

– Понимаю, куда ты клонишь. – Джон улыбнулся. – Хочешь отужинать в гостеприимном доме? Тогда увидимся дома. Джейн, я оставляю тебя в надежных руках.

– Я знаю. – Джейн жестом безграничного доверия подала Иезекии ручку.

Приехав в Уотермилл, Джон нашел Джэна в яблоневом саду – он усердно помогал Мэри Сеймур собирать яблоки. В этом вовсе не было необходимости: служанка Агнес держала корзину, Дигби, лакей, срывал плоды с дерева, а Мэри лишь брала яблоки у него из рук и складывала в корзинку. Но когда Джон вошел в ворота, сопровождаемый своим полуволком-подростком, он тут же заметил, как хороша Мэри в своей широкополой соломенной шляпке, украшенной длиннейшими голубыми лентами – и не удивился тому, что Джэн счел своим долгом составить ей компанию. Лучи солнца с трудом проникали сквозь густую сеть листвы, и румянец, мгновенно окрасивший нежные щечки Мэри при виде Джона, остался почти незамеченным. Китра, щенок-подросток, кинулся вперед, радостно виляя хвостом, ткнулся мордой в колени Мэри, потом подбежал к Джэну и весело залаял.

– Прекрати, Китра! Ко мне! – громко скомандовал Джон. Китра тут же повиновался, но потом стал весело носиться, описывая круги вокруг хозяина и Мэри, прижимая уши и бешено вращая хвостом. Джэн от души рассмеялся.

– В нем совсем ничего нет от волка! – отметил он, подходя, чтобы приветствовать Джона. – Он ласков, как котенок. Эй, зверь, позор на голову твоего отца!

– Зато мать может им гордиться. – Джон ухватил Китру за ошейник и взял его на поводок. – Добрый день, госпожа Мэри. Так ты снова дома?

За нее ответил Джэн:

– Да, мама вернулась домой. Мы попозже зайдем к ней, но сперва пойдем-ка посмотрим на моего нового жеребца. Покидаю тебя, Мэри. Но, думаю, ты справишься и без меня...

Мэри, лишь на мгновение оторвав взгляд от лица Джона, ответила:

– Агнес и Дигби вовсе не нуждаются во мне. Если вы не возражаете, я пойду с вами и посмотрю, как вы управитесь...

– Ну, разумеется! Я буду лишь польщен. – Джэн был удивлен и обрадован. Они направились к большому загону возле конюшен: там он с величайшими предосторожностями усадил Мэри на поваленное дерево, лежащее на безопасном расстоянии – так, что девушке ничто не грозило, но она беспрепятственно могла наблюдать за происходящим. Потом они с Джоном вывели жеребца. Это был очень крупный, длинноногий конь с роскошной длиннейшей гривой и хвостом, необыкновенно горячий и вместе с тем удивительно умный, что видно было по глазам – такого зверя труднее всего объездить.

– Я не хочу сломить его дух, – объяснил Джэн, – поэтому-то мне и понадобилась твоя помощь. Ты так чудесно находишь общий язык со зверьем – они доверяют тебе.

– Я сделаю все, что смогу. – Он взялся за уздечку и стал поглаживать нервное и возбужденное животное. Джэн в это время затягивал подпругу. Джон отослал Китру к Мэри – и борьба началась.

Это был долгий и тяжелый поединок – и захватывающее дух зрелище. Юноши всеми средствами пытались заставить жеребца понять, что не желают причинить ему зла – а тот напрочь отказывался это понимать. Джон, употребив всю свою необыкновенную силу и одновременно всю присущую ему нежность по отношению к «братьям меньшим», сдерживал коня, пока Джэн садился в седло. Почуяв тяжесть, конь заржал и взбрыкнул – его ноздри раздувались, а умные глаза были переполнены страхом и негодованием. Молодые люди устали, взмокли и перепачкались в грязи – уздечка беспощадно врезалась в шею животного, дивная грива спуталась и потемнела от пота... Мэри сидела, крепко ухватившись за ошейник Китры, взволнованно сжимая кулачки. Наконец, конь встал на дыбы, потом резко вскинул задом – и Джэн вылетел из седла. Одновременно конь ударил Джона в плечо с такой силой, что тот упал навзничь.

Мэри со слабым криком вскочила. Непобежденный конь затрусил в дальний конец загона, а девушка распахнула ворота и бесстрашно подбежала к молодым людям, распростертым в пыли. Джэн, присев и мотая головой, как пьяный, увидел, что Мэри, опустившись на колени без всякого почтения к своим юбкам – что было для нее так нехарактерно, – пытается помочь Джону подняться.

– С тобой все в порядке? – спросил Джэн, медленно поднимаясь на ноги. Джон, наконец, сел, держась за правое плечо и морщась от боли. Побледневшая Мэри, расширив глаза, прижимала пальчики к губам.

– Все обойдется. Он задел мое плечо – слава Богу, коленом, а не копытом. Удар пришелся вскользь. Думаю, это просто ушиб. Прочь, Китра, прекрати меня умывать! Благодарю, Мэри, мне уже лучше. Я в порядке, Джэн, – нужно поскорее поймать жеребца, покуда бедняга не запутался в поводьях.

Они быстро загнали коня в угол загородки, и Джэн твердо сказал:

– На сегодня довольно. Сейчас я отведу малыша в стойло. А ты пойди к матери – пусть она осмотрит твое плечо. Ты ведь проводишь его, Мэри? – было заметно, что последние слова он произнес неохотно и с какой-то затаенной печалью – ведь Мэри ни на мгновение не сводила глаз с Джона, переживая лишь за него, и даже не поинтересовалась самочувствием Джэна после падения. – Отгони Китру – он тянет Джона за рукав и причиняет ему боль.

Джэн грустно смотрел, как удаляются Мэри, Джон и собака. Жеребец к этому времени уже совсем успокоился, видимо, обессилев от накала страстей – теплая морда вдруг ткнулась Джэну в плечо. Конь подул юноше в шею, а затем попробовал на вкус его волосы, что пробудило Джэна от мрачных раздумий.

– Ну что, малыш, пойдем – я дам тебе свежего сена, – он склонился и поднял с земли бархатную шапочку. Затем, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, смело обнял жеребца за шею. Сперва тот хотел отпрянуть, но совладал с собой, успокоился и вновь подул Джэну в шею – на этот раз почти нежно. – Ах, так ты меня все-таки любишь? – спросил его Джэн. – Но всегда приходится нелегко, когда любовь борется с другим чувством – у тебя с любовью к свободе, а у меня... – он запнулся. – Ничего, мы победим, малыш. Я клянусь тебе! Пойдем-ка, дружок, домой... – и он повел коня к конюшне.

Поднявшись на верхний этаж, Джэн увидел, что Джон сидит на полу у ног Нанетты – на его плечо был заботливо наложен холодный компресс. Мэри тщательно очищала его куртку от грязи. Они беседовали о Елизавете – Нанетта как раз спрашивала, как у нее дела.

– Довольно сносно, – отвечал Джон, – хотя беременность изнуряет ее. Она не жалуется, но стала раздражительной, а порой я вижу, как она плачет украдкой.

В его голосе звучало искреннее участие. Нанетта стянула ушибленное плечо повязкой так, что Джон поморщился, и сказала:

– Не тревожься, Джон, она будет счастлива, когда ребенок появится на свет. Вспоминаю, я в молодости недоумевала: как это женщины переносят беременность? Для меня в этом было нечто несообразное. – Голос ее звучал спокойно и весело. Джэн, глядя на нее, не понимал, откуда мать черпает силы – никто бы при виде ее не догадался, что она недавно потеряла мужа и единственного обожаемого сына. Она подняла глаза и улыбнулась Джэну – и лицо ее вдруг стало удивительно молодым.

– Ну, думаю, довольно – одевайся, мальчик, – велела она Джону. – А с тобой что, медвежонок? Ты тоже ушибся? Тебя нужно перевязать?

– Ничего у меня не болит, мама, – отвечал Джэн, – кроме больного самолюбия. А чтобы унять эту боль, достаточно твоего поцелуя. – Он подошел, склонился и поцеловал Нанетту в гладкий, без единой морщинки лоб – и получил ответный поцелуй. Выпрямившись, он с нежностью поглядел на нее. – Как хорошо, что ты дома. Дом тоскует по своим хозяйкам... – он бросил быстрый взгляд на Мэри, которая не подняла на него глаз. – Вам надо бы почаще наведываться домой.

Нанетта улыбнулась, счищая с рукава Джэна налипшую и подсохшую уже грязь.

– Домой... – задумчиво проговорила она. – Моя жизнь сложилась так, что я нигде не чувствую себя вполне дома. Я была моложе Мэри, когда меня отослали в Кентдэйл, не успела я вернуться – меня отправили ко двору. Потом какое-то время я жила в усадьбе Морлэнд, потом опять при дворе – а затем я приехала сюда, в Уотермилл... – она помолчала, пока Одри убирала таз с водой и мокнущими в нем лоскутами чистой ткани. Воздух был насыщен ароматом листьев манжетки – превосходного средства от ушибов: Нанетта положила их в воду, чтобы облегчить Джону боль. Еще некоторое время Нанетта задумчиво молчала, затем вновь заговорила: – Моя жизнь была всегда посвящена другим – теперь же я всецело посвятила себя заботам о дочери королевы Анны. И, конечно же, о Тебе, мой медвежонок, – я надеюсь, ты понимаешь: если я делю свое сердце поровну между вами, то это вовсе не означает, что я меньше люблю тебя.

Джэн прямо и честно взглянул ей в глаза:

– Но разве я могу ревновать тебя к королеве, мама? В конце концов, ты узнала ее задолго до того, как у тебя появился я – и, возможно, она нуждается в тебе сильнее...

Джон, стоя у окна и неторопливо застегивая пуговицы камзола, задумчиво взглянул на Джэна – и вспомнил вдруг темные, полные отчаянного одиночества глаза, обращенные к нему с немым призывом. Говорили, что у королевы материнские глаза – тогда неудивительно, что тетя Нэн посвятила свою жизнь вначале матери, а затем и дочери...

– Я люблю тебя, Джэнни. Ты единственный мой сын, – произнесла Нанетта, – но ей я необходима. Королевой быть так тяжело – она бесконечно одинока. У нее хорошие и мудрые советники, верные и преданные подданные – но иногда ей нужен просто друг. Так ты прощаешь меня?

– С одним условием, мама: ты будешь приезжать домой в любую свободную минуту. Но ты все же жестока ко мне...

– В чем же заключается эта моя жестокость, цыпленок? – Нанетта напустила на себя притворную серьезность.

– Лишь в том, что ты разлучила меня с госпожой Мэри, разумеется... – он не глядел на девушку, но краешком глаза все же заметил, как она мучительно покраснела – с ее золотисто-рыжеватыми волосами и необычайно светлой кожей она мгновенно заливалась краской до самых ушей. Джэн устыдился, что задел ее за живое, и быстро продолжил: – И в том, что ты скрываешь от меня то, что я так давно желаю узнать.

Вот тут уж Нанетта стала непритворно серьезной.

– Медвежонок, я сто раз говорила тебе, что скажу тебе все, если это будет возможно...

Дело не двигалось, и Джэн был в отчаянии.

– Да, я знаю, мама... Погляди, снова выглянуло солнышко. Не пойти ли нам в сад поискать на грядках позднюю клубнику? Джон отвез бы корзинку домой кузине Елизавете. Женщины в ее положении любят лакомства.

Он предложил Нанетте руку, и они вышли, сопровождаемые борзой Нанетты по имени Зак. За ними устремилась и собака Джэна, Фэнд – мать Китры, величественно оставлявшая без внимания намерения сына напрочь отгрызть ей ухо. Джон предложил руку Мэри, и они направились вслед за Джэном и Нанеттой. Дойдя до дверей, Джэн обернулся – и успел увидеть озаренное улыбкой лицо Мэри, запрокинутое вверх – рядом с Джоном она казалась и вовсе малюткой. Спускаясь по лестнице, Джэн прикрикнул на разрезвившихся собак чересчур сердито...

Когда Джон возвратился домой к ужину, он тотчас же понял – произошло нечто из ряда вон выходящее. Даже слуги были крайне возбуждены. Его встретила мать и знаком пригласила пройти в зимние покои. Вид у нее был крайне смущенный.

– Что, мама? Что у нас произошло? – спросил он. Она повернулась к нему, все еще очень грациозная в просторном платье, несмотря на округляющуюся талию.

– Хвала небу, ты здесь, Джон! Джейн... У Джона сжалось сердце.

– Боже всемилостивый, что с ней стряслось?

– Нет-нет, с ней все в порядке. Иезекия час тому назад привез ее домой. Он... Иезекия... он, кажется...

Она смешалась, взволнованно глядя на своего высокого сына. А Джон, вспомнив хорошенько, как он расстался нынче с Иезекией и сестрой, начинал уже смутно понимать, к чему клонит мать.

– Он все еще здесь? – спросил Джон.

– Они разговаривают с твоим отцом в комнате управляющего.

– А Джейн?

– С сестрой наверху. Джон...

– Мне кажется, я понял, мама. Иезекия попросил руки моей сестры?

– Так ты знал? Не очень-то хорошо с твоей стороны было молчать, сынок. А что ты об этом думаешь?

– А Джейн уже ответила ему? Она примет его предложение?

Елизавета развела руками:

– Да они, кажется, уже все между собой уладили там, в парке, в Шоузе!

В воображении Джона живо нарисовалась эта сцена. Тихоню Джейн так легко было представить себе в тенистом парке, в обществе силача Иезекии...

– Я ничего об этом не знал, мама, но сейчас, когда ты сообщила мне эту новость, меня поразило, как это мы прежде не догадывались. Ведь он всегда обожал ее – с тех самых пор, как впервые взял на руки. Лучшей жены для него я не могу и представить – а если она согласится, то будет совершенно счастлива: ведь у Джейн здравого смысла, словно у тридцатилетней! Но что скажет отец?

– Думаю, он даст согласие – ведь Леттис при пюре. Ему по душе придется идея присоединить Шоуз к нашим землям. Я думаю, сейчас они уже улаживают мелкие детали.

Джон кивнул, подошел к Елизавете и коснулся ямочки в основании шеи – там, где отчетливо видно было биение пульса.

– Что с тобой, мама? Тебе это не по душе?

– Она так молода... А он так редко бывает дома... – ответила она – и вдруг взорвалась: – Мне страшно представить ее, такую юную, замужней и... и беременной!

Джон в ужасе глядел на мать – жилка у нее на шее бешено пульсировала, а в глазах было полнейшее отчаяние. Он осторожно усадил ее на скамеечку.

– Тебе нехорошо? – спросил он. – Голова болит?

Она кивнула и прикрыла глаза. Из-под опущенных век неудержимо заструились слезы. Джон положил ладони ей на лоб и принялся поглаживать его по направлению к вискам, чтобы снять боль – и вскоре почувствовал, как она расслабляется и успокаивается. Потом она открыла глаза и улыбнулась дрожащими губами:

– Теперь мне куда лучше. Боль утихла. Джон, все будет хорошо?

Он взглянул на нее, пытаясь понять, что именно ее беспокоит.

– Я в этом уверен, – ответил он. «Все будет хорошо, мама, и неважно, о чем ты спрашиваешь», – мысленно добавил он. В эту минуту двери распахнулись и вошел Пол – внезапно, как и всегда, чтобы сразу оценить обстановку в комнате.

– Ах, вот ты где, Джон. Мать уже наверняка рассказала тебе о визите Иезекии? Я ответил ему, что даю согласие на их помолвку – если Джейн вправду хочет этого. Она доверяет тебе, Джон. Не пойти ли тебе к ней? Спроси, что она думает обо всем этом. Она чересчур молода, чтобы выдавать ее замуж против воли. Опасаюсь, что мне она скажет то, что я хочу услышать, а вовсе не то, что у нее на сердце...

– Да, разумеется, сэр, я тотчас же пойду к ней. – Джон охотно отправился исполнять поручение. Джейн сидела в верхних покоях в обществе сестры Мэри и служанки Зиллы, ожидая приговора, и шила. Ничто не обнаруживало ее волнения – кроме разве что на удивление крупных и неловких стежков. Джон отвел ее в сторонку и заслонил от любопытных взоров сестры и служанки.

– Ну что, Джейн? – мягко спросил он. Она подняла на него лицо – на нем было написано такое искреннее счастье, что можно было больше ни о чем и не спрашивать.

– Мы прогуливались в парке, – начала она. – На лавандовом лужке мы остановились, он взял мою руку и спросил, не смогу ли я полюбить его, когда стану чуточку постарше. А я ответила, что уже всем сердцем люблю его и стану его женой, как только он захочет.

– Не думаешь ли ты, милая, что разумнее было бы немного повременить – ну, может быть, хотя бы год – а вдруг твои чувства переменятся?

– О, нет! – ответила она тихо, но так уверенно, что Джон сразу же поверил ее словам. – Мои чувства останутся неизменными. Я люблю его – и знаю, что он любит меня. Когда я сказала, что стану его женой, у него на глазах появились слезы. Знаешь, – прибавила она вдруг неожиданно – думаю, с этого дня запах лаванды будет для меня любимым до конца моих дней.

Джон нежно улыбнулся и положил ей руку на плечо:

– Тогда я сам поговорю с отцом. Я желаю тебе только счастья – и теперь уверен, что так оно и будет. Он получит замечательную жену. Спускайся вниз, моя маленькая монашенка, – а я пойду и приведу твоего возлюбленного.

Мэри, навострив ушки, уловила последнее слово и хотела о чем-то спросить, но смущенная Джейн пробежала мимо нее, прошуршав юбками. Мэри хотела заговорить с Джоном, но тот последовал за сестрой, и Мэри уставилась в его могучую спину, заслонившую весь дверной проем. И раздосадованная девочка продолжала строить предположения, изредка поглядывая на довольное, круглое как луна, лицо Зиллы – пока их не позвали ужинать. Иезекия и Джейн сидели рядышком, словно голубки – и теперь разве что слепой или полоумный не понял бы, что произошло.

В октябре королева тяжело заболела – это была оспа. Все были уверены, что она умрет. Многих молодых фрейлин отослали домой – отчасти из-за инфекции, а отчасти опасаясь государственного переворота: ведь королева была незамужней и бездетной и могла умереть, не оставив прямого наследника. Борьба за корону между несколькими возможными соперниками обещала быть кровавой и ожесточенной.

Леттис возвратилась в родной дом, сопровождаемая своей служанкой Кэт – и тут же рассказала домашним все то немногое, что знала.

– Королева очень плоха, – сообщила она. – Предполагают, что она не выживет. Говорят, что королеве уже дали понять, что она умирает – но она наотрез отказывается назвать имя наследника. Вот тут нас всех и отослали по домам...

– А моя мать? – со страдальческим выражением лица спросил Джэн. – А Мэри Сеймур?

– Твоя мать неотлучно находится при королеве, – равнодушно ответила Леттис, – а Мэри не покидает ее. В королевской опочивальне находятся лишь тетя Нэн и Кэт Эшли, няня государыни, – и больше никого.

Все замолчали, понимая, что страна на пороге великих катаклизмов. Наконец, Пол заговорил:

– На трон взойдет королева Шотландии – в этом нет ни малейших сомнений.

– Но ведь король Генрих, да и король Эдуард оба называли наследницами дочерей Грэев! – возразил Иезекия.

– Воля покойных королей не имеет силы закона! Трон должен перейти к законному наследнику! – отрезал Пол.

– Но кто же он, законный наследник? – спросил Иезекия.

– Королева Шотландии ведет свой род от старшей сестры короля Генриха, а девушки Грэй – от младшей, – объяснил Пол, но тут неожиданно вмешалась Елизавета.

– Ну и что из того? Она папистка и католичка, и к тому же у нее полно родни во Франции.

– А наследников-протестантов чересчур много, – подхватил Джэн. – Быть смуте...

– Наиболее вероятная наследница – леди Кэтрин Грей... – начал было Джон, но Пол возмущенно фыркнул:

– Проклятое семейство! К тому же девушка – полнейшее ничтожество: ею будет манипулировать любой, кто овладеет ее телом! Да она пешка...

– Необходим наследник мужского пола, – заявил Иезекия. – У Маргарет Дуглас двое сыновей, а ведь она тоже происходит от старшей сестры короля Генриха. Ее старший... как его имя? – Дарнли – ты встречала его при дворе, Леттис?

– О да, я видела его не раз, – отвечала Леттис. – Весьма красивый молодой человек. Королева держит его при себе, словно пленника.

– Если бы только королева была замужем! – с горечью воскликнул Пол. – Если бы у нее был ребенок – пусть даже девочка! По крайней мере, вопрос с наследованием трона был бы решен.

– В этом случае все равно положение было бы шатко, – рассудительно заметил Иезекия. – И борьба за власть продолжалась бы, пока принцесса не достигла бы совершеннолетия. Нет, единственное, что может спасти нас, – это выздоровление королевы. Если же она умрет, нам не миновать новой гражданской войны.

Новость, вскоре сообщенная семейству Нанеттой, обрадовала всех: королева выжила. Ее поразительная жизнестойкость победила смерть, хотя государыня и была уже на краю могилы. Угроза войны отодвинулась. Но в январе, во время сессии Парламента было принято важнейшее решение: спикер сообщил, что большинством голосов было предложено государыне как можно быстрее избрать себе кого-нибудь в супруги – принимая во внимание то, что чуть было не произошло. Стране жизненно необходим был наследник престола – чтобы овцы не остались без пастыря. Королева терпеливо выслушала обращенную к ней речь, но ответила в своей обычной манере – то есть уходя от прямого ответа и не давая никаких твердых обещаний.

Леттис написала домой, что поговаривают, будто государыня призналась господину Сесилу, что хочет оставаться свободной и умереть в девичестве. Но, по мнению самой Леттис, королева намеревалась выйти замуж за своего конюшего, Роберта Дадли – как только утихнет скандал, причиной которого явилась загадочная кончина его супруги.

Письмо от Леттис было получено вскоре после того, как Елизавета разрешилась от бремени, произведя на свет одиннадцатого ребенка – сына, окрещенного Генри. В конце января младенец умер – а в середине февраля стало ясно, что Елизавета снова понесла…

В апреле все еще стояли прохладные дни, но на небе, по-зимнему холодном, сияло яркое солнышко, выглянувшее словно для того, чтобы полюбоваться бракосочетанием Джейн. Она пришла в восторг от того, что ей придется сочетаться браком с Иезекией дважды – вначале будет публичная церемония в церкви, а потом отслужат благодарственную мессу в домашней часовне замка Морлэнд. Иезекия, казалось, от счастья был в полуобморочном состоянии и не вполне понимал, что, собственно, происходит. Его могучая фигура эффектно смотрелась в роскошном облачении из белого бархата с золотым шитьем. Джейн, по его мнению, блистала ангельской красотой – в белом платье, расшитом желтыми маргаритками и зелеными листьями, с пышными рукавами, схваченными золотыми шнурками. Елизавета про себя досадовала – она считала, что белый цвет не идет дочери, делая ее чересчур бледной. Джейн лишь недавно исполнилось пятнадцать – а выглядела она и того моложе. Ее черные вьющиеся волосы струились из-под черной бархатной, расшитой золотом девичьей шапочки в форме сердечка. Эта шапочка символизировала девственность – завтра она уже будет считаться взрослой женщиной...

Но Елизавета избегала этих мыслей. Ее родная сестра Джейн, вышедшая замуж за Джозефа Купера Лондонского, в январе умерла родами, а ее сестра-близняшка Руфь умерла при таких же обстоятельствах пятнадцать лет тому назад... И хотя Нанетта утверждала, что в подобных несчастьях повинны неумелые повитухи и нездоровая атмосфера города, с ней мало кто соглашался. Быть женщиной – очень опасное занятие. Беременная Елизавета чувствовала себя очень скверно – страдала от несварения желудка и изжоги. А нынче, затянутая в богато расшитый корсет, чувствовала себя и вовсе из рук вон плохо. Платье ее было из черного модного шелка с высоким воротником в стиле Медичи, выбранным специально, чтобы оттенить блеск фамильной драгоценности Морлэндов – бесценного ожерелья из черного жемчуга. Но, тем не менее, это было много удобнее, нежели круглый плоеный жесткий воротник, особенно модный сейчас...

Праздник удался на славу, со множеством развлечений – тут были и акробаты, и жонглеры, и маленький оркестр, и певцы. Затем все с удовольствием посмотрели аллегорическую пантомиму. Потом начались танцы. Иезекия протанцевал гальярду со своей миниатюрной женой – а потом Джейн, словно затем, чтобы продемонстрировать всем, как она мала и изящна, прошлась в танце с гигантом Джоном, а потом с Джэном, который, хотя и не мог тягаться с кузеном, все же был значительно выше среднего роста. Потом Джон пригласил на танец Мэри Сеймур, чья фарфоровая бледность уступила место ярчайшему румянцу. Иезекия танцевал с Нанеттой, а Джэн бережно вывел и круг танцующих Елизавету. Тесная дружба между Джоном и Джэном заставила ее, наконец, преодолеть давнюю неприязнь к юноше – она вынуждена была признать, что ее антипатия, в сущности, ни на чем не основана: он был с ней неизменно учтив и ни разу ничем не оскорбил ее чувств. Хотя он, с его черными кудрями и вьющейся густой бородой, завитками и блеском напоминающей каракуль, озорными темно-синими глазами и ровными белыми зубами, которые гак часто обнажались в улыбке, был все же чересчур проказлив – и Елизавета ощущала в общении с ним некоторую неловкость. Он также был в черном бархатном камзоле, расшитом небесно-голубым шелком, в черной же бархатной шляпе, на тулье которой красовались сверкающие сапфиры – а шею его стягивал очень высокий шелковый воротник, не дававший возможности наклонить голову: он глядел на Елизавету сверху вниз сквозь густейшие черные ресницы, и это было несколько вызывающе. Елизавета искренне обрадовалась, когда танец окончился – она смогла, наконец, перевести дух и присесть рядом с сестрой.

Последняя оставшаяся в живых сестра Елизаветы – близняшка покойной Джейн, Мэри, приехала на свадьбу со своим супругом Томом Беннеттом и единственным сыном Даниэлом. Мальчику исполнилось уже шестнадцать лет, и он должен был унаследовать усадьбу Хар Уоррен после смерти отца Елизаветы и Мэри, старого Люка Морлэнда. Этот день был не за горами – старику уже стукнуло шестьдесят пять, и хотя Морлэнды были долгожителями, он частенько покашливал и задыхался. Елизавета была старше Мэри, но старый Люк передавал поместье Мэри, так как считал, что дети Елизаветы и так достаточно обеспечены. К тому же Даниэл воспитывался в Хар Уоррене, а его отец, Том Беннетт, до женитьбы на Мэри служил там управляющим.

Беседуя с Мэри, Елизавета увидела, что Пол, увлеченный разговором с Томом Беннеттом, ведет его в комнату управляющего. Он, видимо, хотел побеседовать с ним без свидетелей – и Елизавета тотчас же мысленно прикинула, каков может быть исход их переговоров. Несомненно, речь пойдет о браке. Пол, как она знала, всеми силами старался прибрать к рукам как можно больше земель, сделав их собственностью Морлэндов – и его всегда бесило, что старый Люк завещал Хар Уоррен сыну Мэри, а не Елизавете.

Даниэл Беннетт идеально подходил в качестве жениха. Для кого? Нет, только не для Леттис – у Пола на ее счет были куда более грандиозные планы, поэтому-то ее и отослали ко двору. Хар Уоррен и мальчик Беннеттов – нет, этого слишком мало для гордячки Леттис. Ну, тогда Мэри. Елизавета улыбнулась своей догадке. Пол, разумеется, преподнесет ей свое решение как величайшую новость, надеясь поразить и изумить ее – но, увы, до сих пор ему ни разу не удалось удивить жену... Но, конечно же, ей будет приятно. Настало время выдать Мэри замуж – она была чересчур энергична и горда, чтобы прозябать в девичьей. Елизавета будет только рада, если ее дочь – дочь, более других детей походящая на мать – поедет на ее родину.

Уже через месяц после свадьбы Джейн установилась чудесная теплая погода. В доме стало удивительно тихо после того, как разъехались все девочки – Джейн жила теперь в своем новом доме, а Мэри отправилась в Хар Уоррен с тетей и дядей, и, конечно же, с женихом – чтобы получше ознакомиться с обычаями их дома. Было так тепло, что показались, наконец, первые весенние цветы. В первый по-настоящему теплый день Елизавета вышла в парк в сопровождении служанок и сидела там, лениво плетя кружево. Она отправила одну из девушек в дом за лимонадом – и тут появился Джон, вернувшийся с ранней охоты.

– Доброй была охота? – спросила она, отталкивая любопытную морду Китры, тотчас же ткнувшуюся в ее рукоделие.

– Да, насколько можно вообще называть охоту доброй... Джэн подстрелил, наконец, красавца оленя, за которым так долго гонялся – и теперь страшно беспокоится за Фэнд: у собаки на боку небольшая рана – олень, защищаясь, поддел-таки ее рогом.

– Послушай, дорогой, – рассудительно сказала Елизавета, – олени ведь обгрызают, кору с плодовых деревьев и губят сады.

Джон улыбнулся:

– Ты совсем как тетя Нэн. Но все равно они имеют право жить! Мэри говорила...

– Мэри Сеймур ездила на охоту вместе с вами?

– Да, и Мэри, и тетя Нэн. Ну, еще могу понять тетю Нэн – она сильная духом женщина, но Мэри... Она так же, как и я, не любит убивать оленей. Ну, я-то, понятно, выполняю свой мужской долг – добываю мясо для семьи... А что понесло в лес Мэри – убей, не пойму!

Елизавета внимательно поглядела на него. Нет, он и вправду ничего не понимает, подумала она. Покуда она размышляла, что бы ему ответить, Джон опустился на траву у ее ног и улыбнулся ей, щурясь от солнца.

– Что это ты господинишь? Твои руки не знают покоя – ты все время чем-то занята...

– Это просто кружево, мальчик. Для детской рубашечки. – Она невольно вздохнула, а Джон на мгновение прижался лицом к ее коленям с искренним сочувствием. Она продолжала: – Скорее бы шло время – через два-три месяца я снова смогу выезжать с тобой верхом. Ты не понимаешь вполне своего счастья, Джон, – ты мужчина, и ты свободен...

Он поднял на нее глаза, и она поняла, как ее слова расстроили его.

– Мой отец... – начал было Джон, но благоразумно замолчал. – Да, я знаю, – овладев собой, произнес он. – Всякий раз, когда я выезжаю верхом, я знаю, что это величайшая радость – и от всего сердца благодарю Господа и Пресвятую Деву. Мне больно видеть, что ты словно в темнице, как пленница, осужденная вот так... – продолжать он не мог. Елизавета всем сердцем услышала то, что сын не посмел произнести вслух: «Быть пленницей отцовской похоти». Мальчик отчаянно ненавидел за это отца – ведь не было в этом прямой необходимости: он вполне мог удовлетвориться теми детьми, которых она уже родила ему, и оставить ее в покое. Лицо Джона словно потемнело от этих мучительных мыслей.

Елизавета изумленно глядела на сына. Он скорбел о ее утраченной свободе вместе с ней. Он восставал против законного права отца на ее тело – это было нечестиво, странно, преступно, и вместе с тем ее это почему-то радовало. Как он красив, думала она, глядя на него сверху вниз, и ему так идет этот медово-золотистый загар... Ей нравились тени от ресниц, падающие на щеки, когда он глубоко задумывался, опуская глаза, и губы, изогнутые, словно лук, – нежные и одновременно по-мужски твердые... Ей нравилось, как солнце играет на его длинных ржаных волосах, оставляющих открытым чистый высокий лоб. Нет, она не чувствовала себя его матерью – она просто не могла произвести на свет это чудо! Ей так необходима была его любовь – и вместе с тем она была настолько в ней неуверена, словно он был не сын ей, а мужчина, которого она только вчера узнала и полюбила... Неудивительно, что Мэри Сеймур...

Он вдруг взглянул ей в лицо – и Елизавета залилась краской. Словно продолжая последнюю свою мысль, она проговорила:

– Тебе не приходило в голову, что теперь, когда все девочки пристроены, отец станет подыскивать для тебя жену?

Джон вскинул брови:

– Я чересчур занят. Кто станет заниматься делами в поместье, если я вдруг начну волочиться за девушками?

– Нет ли у тебя кого на уме? – будто невзначай спросила Елизавета. Если ему нравится Мэри Сеймур, она постарается убедить Пола выбрать именно ее – хотя это было бы нелегко. Ведь у девушки не было ни семьи, ни состояния – разве что небольшое приданое, подарок Джеймса и Нанетты... Но Джон лишь потрепал Китру за ушами.

– Ну уж нет! – беспечно ответил он, и Елизавета женским чутьем поняла: это сущая правда. – Мне все девушки нравятся одинаково – они словно нежные птенчики, которых приятно держать в ладонях. В моем сердце безраздельно царит единственная женщина – та, которая сейчас подле меня. – Он нежно потерся лицом о бархат ее платья, ласкаясь, как котенок. Она склонилась, чтобы погладить его по волосам, – и вдруг почувствовала, что ей стало плохо: какое-то резкое жжение в груди... – Нет уж, – продолжал Джон. – Я не хочу ни на ком жениться. Я вполне счастлив и так!

– И все же тебе придется жениться – рано или поздно, – сказала Елизавета. – Ты еще не женат только потому, что твоему отцу не удалось пока подобрать для тебя подходящей невесты. Подумай: если ты не женишься и жена не родит тебе сына, кто унаследует все имения Морлэндов?

– Да любой из моих братьев! – ответил. Джон, поднимаясь на ноги. Он склонился, чтобы поцеловать ее и вдруг положил теплую ладонь на ее живот: – Может быть, этот самый малыш, – прошептал он ей на ухо. Смущенная Елизавета рассмеялась, а Джон продолжал: – А теперь мне пора – я должен распорядиться, чтобы Клемент управился с тушей, а потом встречусь с управляющим и с кем там еще, кому невтерпеж побеседовать со мной. Благослови тебя Господь, мама. Поди сюда, Китра, к ноге!

– Господь с тобой, Джон, – рассеянно отозвалась Елизавета. Ей постепенно становилось все хуже, уже кружилась голова, и она выпрямилась, борясь с тошнотой. И тут внезапная и острая боль пронзила все ее тело – она судорожно вздохнула и схватилась за грудь. Это не схватки, подумала она – и тут разом все мысли улетучились. В ее грудь словно вонзилась раскаленная стрела – и жгучая боль мало-помалу подбиралась к самому сердцу. Она не в силах была дохнуть – попыталась подняться и рухнула на колени, а потом упала на бок, распростершись на траве...

Все вокруг плыло куда-то, она хотела крикнуть: «Джон!», но не сумела. И все равно он услышал ее! Дойдя уже до самых ворот, он вдруг обернулся – и огромными прыжками кинулся к ней. Оттолкнул Китру и перевернул ее на спину своими огромными сильными руками. Он положил голову Елизаветы себе на колени и кликнул слуг.

– Скорее, за помощью! Позовите отца и капеллана Филиппа! Быстрее! – услыхала Елизавета, как он отдает приказания слуге. Затем он склонился к ее уху, но голос его доносился словно бы издалека: – Мама, что с тобой? Ты можешь говорить? Что-то с ребенком? Мама!

Она открыла глаза: их взгляды встретились – она всеми силами пыталась заговорить с ним... Железный наконечник стрелы словно разрастался у нее в груди, лишая возможности дышать, по капле выдавливая из нее жизнь. Руки Джона гладили ее лицо, сдернув чепчик, откинув со лба волосы. Как сладки были эти прикосновения – и все равно они были ничто перед невыносимой болью, до краев переполнившей все ее существо, заслонившей весь мир... Она снова силилась что-то сказать. «Он понимает, – вдруг подумала она. – Я умираю».

– Мама! – отчаянно закричал Джон. Ее губы посинели. Пошевелились, словно что-то шепча... Что? Он прижимал ее к себе, словно сила его любви могла вернуть ее к жизни. К ним уже бежали из дома потревоженные слуги, что-то крича – но было уже поздно: широко раскрытые синие глаза невидящим взглядом смотрели в небо.

Глава 6

Смерть неотделима от жизни – она незримо стоит за плечами каждого, подобно тому, как вечер стоит на страже у исхода дня. Морлэнды скорбели – и эта скорбь была подобна благословенному ливню, изливающемуся на иссохшую почву, омывая ее, успокаивая боль, чтобы они могли продолжать жить, словно ростки, пробивающиеся на пепелище, залечивающие раны земли и тянущиеся к солнцу.

Но Джона не посещала светлая и чистая печаль – в его душе безраздельно царили вина и ужас. И напрасно старые кумушки наперебой твердили, что так порой бывает с женщинами, носящими дитя под сердцем – он упрямо считал столь внезапную кончину матери Божьей карой. Он сидел целыми днями в парке, там, где они в последний раз были вместе... Он не мог плакать – чувства его были заключены в темнице его сердца. Он не мог даже молиться – не потому, что усомнился вдруг в бытии Божьем, а потому, что ему внезапно открылась жестокость и неумолимость Его суда.

Джон любил мать, но со временем постепенно осознал, что их связывало нечто большее, чем чувства матери и сына. То, что он испытывал к ней, не было обыкновенной сыновней любовью – и теперь он с пронзительной ясностью понимал, что согрешил. Любовь его была нечестивой – и в самый момент ее смерти он питал к ней греховную любовь. Его преследовали кошмарные мысли: он считал, что его страшный грех явился причиной ее смерти. Господь поразил ее – она умерла без покаяния и исповеди, со всеми своими непрощенными грехами. Она умерла, потому что он чересчур сильно любил ее, потому что восстал против законных прав отца... И напрасно отец Филипп Фенелон призывал его искать утешения в молитве и успокоения в вере... Джон не смел молиться, снедаемый чувством ужасной вины – и светлая печаль не посещала его, чтобы исцелить душевную рану. Дни напролет просиживал он один – его могучее тело было неподвижно, он терзался сомнениями, и его домашние и слуги беспомощно наблюдали за ним со стороны, будучи не в состоянии утешить молодого хозяина.

Настало лето, погожее и жаркое – но Джон оставался равнодушным к красотам земли. Приехавший однажды Джэн, увидев его в таком положении, понял, что настало время действовать. Пустые глаза Джона уставились вдаль, а Китра, лежа у его ног, удрученно посматривал на господина. На следующий день Джэн привез Джейн в усадьбу Морлэндов. Он, пожалуй, понимал Джона лучше, чем остальные – и справедливо полагал, что нежность и душевная ласка в этом случае способны на большее, нежели трезвые голоса логики и рассудка.

Джейн застала Джона сидящим на своем обычном месте, со сломанной уздечкой в руках, а Китра лежал у его ног, положив морду на лапы и поджав хвост. При виде Джейн пес вскочил и приветствовал ее, прижав уши и виляя хвостом, однако с необычной для него осторожностью, из чего можно было заключить, что в последнее время хозяину не по душе подобные проявления собачьей радости. Джон приветствовал Джейн радушно, но она без труда заметила, что место прежней веселости прочно заняла тоска. Он словно весь погас.

– Могу поручиться, что со дня свадьбы ты выросла по меньшей мере на два дюйма, – Джон склонился, целуя сестру. – Давай-ка посидим на солнышке. Замужество действует на тебя благотворно – ты выглядишь счастливой.

Джейн уселась рядом с ним и расправила юбки с обычной своей аккуратностью. На ней было очень простое платье из желтовато-коричневой шерсти с длинными узкими рукавами, ничем не стесняющее талии. Волосы были на затылке собраны в узел, спрятанный под крахмальный льняной чепец, красиво обрамлявший ее прелестное личико. В ее одежде не было и намека на роскошь, но красота и благородство черт делали Джейн настоящей королевой. Она внимательно посмотрела на Джона, все еще скрывая волнение.

– Я очень счастлива, – сказала она. – Боюсь только, как бы меня вконец не разбаловали. Иезекия так добр ко мне, а слуги столь почтительны, что мне не о чем заботиться и печалиться...

– Так и должно было быть, малышка, – отвечал Джон. – Ты ведь из той редкой породы людей, которых нельзя испортить чрезмерным вниманием.

– Ну, а ты, брат? Что с тобой? Мне так грустно видеть тебя таким... – она помешкала, подбирая подходящее слово. – Тебя что-то мучает, – заключила она наконец. Джон уставился в землю.

– Не удивляйся, – проговорил он. – Я не могу позабыть ее.

– Ни один из нас никогда ее не забудет, – возразила Джейн, – но ты не должен оспаривать ее у Господа. Раз Он взял ее к себе, то не нам идти против Его воли.

– Я знаю, отчего она умерла, – начал Джон, и Джейн поразилась горечи, звучавшей в его голосе.

– Ты только воображаешь, будто знаешь, – твердо прервала его Джейн, – но нам не дано этого знать. Каким стал бы наш мир, если бы смертная мудрость не уступала Господней?

– Но умереть так, без последней исповеди, под грузом прегрешений ее...

– Ну, договаривай!

– ...и моих, – почти прошептал Джон. Джейн оставалась непреклонной.

– Милый братец, подумай, что ты говоришь? Да неужели же Бог менее справедлив, нежели мы, простые смертные? Да все наши добродетели меркнут перед Его милосердием! Он знает все ее прегрешения и все ее добрые дела – чего ты знать не можешь. Твое дело – довериться Ему и искать утешения в молитве.

– Если бы я только мог понять... – прошептал Джон, но Джейн почувствовала, что слова ее дошли до него. Она нежно коснулась его руки.

– Если бы мы все могли понять, к чему тогда вера? – ответила она. – Достаточно и того немногого, что нам доступно. Жизнь дарована нам, чтобы служить Ему и прославлять Его, пока он не призовет нас к Себе... Все, что живет, – смертно, и никто не знает своего часа.

Джон покачал головой:

– Ах, мне бы твою кротость! – он поднял глаза на тихое лицо сестры, озаренное светом спокойной красоты – она устремила взгляд к небу, и синева небес отразилась в ее кротких глазах. Это были глаза покойной матери! Он вдруг почувствовал, что Елизавета не покинула их, что она здесь, рядом с ними – только невидимая. Озарение было мгновенным, но принесло облегчение. Джейн обратила к нему ласково улыбающееся лицо – он ответил ей улыбкой, и она почувствовала, что брат оттаивает.

– Смирение со временем придет. – Тебе поможет молитва – и свет солнца, и пение птиц, и свежий воздух. Не торопи время, Джон.

Джон кивнул, поднес к губам ее руку и поцеловал. Чуть погодя он глубоко вздохнул – и словно сбросил с себя часть своего смертельного груза. Когда он заговорил, голос его уже куда более напоминал прежний – даже Китра навострил уши и завилял хвостом.

– Чудесный день, – произнес Джон. – Когда ты поедешь домой, то я, скорее всего, составлю тебе компанию. Я не садился на Юпитера уже слишком долго – он, вероятно, забыл все то, чему я его учил. А потом я, может быть, заеду в Уотермилл и покажу Джэну, на что он способен…

По осени в усадьбе Морлэнд все пришло в движение – прибывали посланники, столь роскошно одетые, что в них с большим трудом можно было распознать слуг, если бы не гербы рода Перси у них на рукавах: лев и полумесяц и девиз «Надежда». Клемент, управляющий, теперь выставлял напоказ герб Морлэндов, украшающий его рукав; заяц и вереск. Он даже отдавал распоряжения слугам не в обычной своей мягкой манере, а грубовато и отрывисто, предупреждая таким образом, что они не должны уронить престиж хозяина в глазах гостей – на карту была поставлена честь рода, которую он ставил превыше всего – и всеми силами хотел показать, что в доме царит порядок не меньший, нежели в имении, например, графа Нортумберленда.

Клемент, разумеется, знал истинную причину этой суеты: хозяин искал нового покровителя и, помимо этого, надеялся подобрать подходящую невесту для старшего сына. Семья Морлэнд долгое время находилась под покровительством герцога Норфолка, но религиозный раскол диктовал новые условия. Недавно папа Римский издал закон, запрещающий католику посещать протестантские службы и объявляющий это смертным грехом. А Парламент принял новое постановление, в соответствии с которым приверженцы католицизма не принимались на государственную службу. На должность мирового судьи теперь назначили гораздо более сурового человека – прежний судья был отстранен от должности за чрезмерную лояльность к приверженцам католицизма. И теперь ожидались куда более жестокие штрафы и религиозные гонения: запрещалось зажигать свечи в день Сретения Господня, украшать ветви вербы в Вербное воскресенье, поклоняться кресту в Великую пятницу, возжигать Пасхальную свечу в канун Пасхи...

Все те, кто, подобно Морлэндам, пытались придерживаться старой веры, наверняка окажутся под строжайшим надзором и, возможно, их будет ждать суровое наказание. Пропасть между католиками и протестантами все время расширялась – а молодой герцог Норфолк был приверженцем протестантизма. Посему неудивительно, что Пол Морлэнд ищет нового покровителя и что все его надежды связаны с католической фамилией Перси. Севернее древних римских стен власть королевы не распространялась – существовала даже поговорка, прочно связанная с этими дикими землями на границе с Шотландией: «Севернее Великой Стены нет короля, кроме Перси». Одно время предпринимались попытки ввести на севере те же законы, что и на юге – но все безрезультатно. Клемент был в курсе планов господина – и всецело одобрял их. Своя рубашка ближе к телу, считал он. А здесь, в Йоркшире, милость Перси может оказаться куда полезнее милостей государыни.

И вот настал день, когда господин и его старший сын были допущены в городское поместье графа Нортумберленда в Йорке. «Гостиница Перси», как частенько называли эту усадьбу, находилась в Уолмгейте, заболоченной северной части Йорка, где из-под земли били многочисленные родники, сбегающие в Фоссе и питающие городской водопровод и пруды для разведения рыбы. Это был огромный и роскошный дом. Мебели в нем было весьма немного, и, несмотря на великолепие, сразу бросалось в глаза, что хозяева редко посещают его.

Лорд Перси принял Морлэндов в своих покоях, меблированных в старинном стиле – единственное кресло для хозяина, стол, покрытый ярко-алой скатертью, и огромная кровать под гобеленовым пологом. Нортумберленд был тремя годами моложе Пола, но выглядел старше своих лет – сухопарый и закаленный в битвах, с суровым, изборожденным морщинами лицом и холодным взглядом аристократа. Ему приходилось нелегко здесь, в этом северном диком краю. Северный принц носил роскошное платье и цепь, украшенную бесценными каменьями, но в его суровой жизни не нашлось места для любви. Он оценивающе оглядел огромную фигуру и кроткое лицо Джона – так орел смотрит на добычу. На Пола он и вовсе не обратил внимания. И тут же перешел к делу.

– У меня есть кузен – дальний, но все же кровный мой родич – владелец приграничного поместья. Имя его Вилл Перси, но его прозвали Черный Вилл – уж не знаю, за выражение лица или за суровость сердца. Источник его богатств – крупный скот. У него богатейшие стада. Под его началом три сотни воинов. – (На границах престиж рода все еще измерялся численностью личной гвардии – обычай этот сохранился лишь на севере.) Нортумберленд продолжал: – У Черного Вилла нет законного сына и наследника, а лишь единственная дочь, которая и унаследует все после его смерти. Ей необходим супруг – он и будет фактическим хозяином земель, а она – номинальной владычицей.

Пальцы Перси, унизанные драгоценными перстнями, забарабанили по львиной голове, искусно вырезанной на подлокотнике кресла.

– Я решил, что Мэри Перси должна стать женой Джона Морлэнда. Что вы скажете на это?

Джон не сумел скрыть волнения, но у него хватило ума промолчать. Пол Морлэнд дипломатично улыбнулся.

– Отвечу лишь, что милорд весьма щедр на благодеяния – и спрошу, чего милорд желает взамен?

Перси улыбнулся – но в этой улыбке напрочь отсутствовало веселье:

– Ты, разумеется, прав. Но на данный момент я желаю лишь одного – преданности. Вы ведь католики, и в вашей домовой часовне служат мессы вопреки закону – у меня есть свои источники информации. Нет нужды это отрицать. Вы поддерживали покойную королеву в борьбе с протестантскими узурпаторами. Я буду рад, если наследник доброй католической семьи станет править землями, которые унаследует дочь Черного Вилла. Меня также обрадует, если люди Морлэндов станут подданными Перси. На данный момент это все, чего я хочу.

– А в будущем? – осторожно осведомился Пол. Холодный взгляд Перси приковал его к месту.

– Насколько я знаю, девиз Морлэндов – «Верность»?

Джон бросил на отца отчаянный взгляд. Он вспомнил пронзительные черные глаза, требующие любви и преданности – но отец улыбался и кивал, понимая вполне, как и Джон, значение последних слов Перси.

– Вы правы, милорд. Морлэнды верны тем, кто дарует им милости. Когда придет время, мы отплатим за все.

– Тогда дело решено, – сказал Перси. – Я сообщу вам через посланника, где и когда вы встретитесь с Черным Биллом, и пошлю отряд, чтобы сопровождать вас.

– В этом нет необходимости, милорд, – начал было Пол, но Перси рассмеялся резким и холодным смехом.

– Видно, вы не вполне понимаете, по каким землям придется вам путешествовать. Если я не пошлю с вами вооруженной гвардии, вам не удастся живыми добраться до места. И помните об этом, господин Морлэнд, если вам вдруг взбредет на ум возвращаться домой в одиночестве!

Джон и его отец ехали назад по запруженным народом, шумным улицам молча, погруженные каждый в свои думы. Вот они достигли моста у Королевской набережной, где им пришлось остановиться в очереди у переправы: тут скопилось множество груженых конных повозок. Здесь вечно толпился народ у многочисленных мелких лавчонок, торгующих рыбой и прочими товарами. Шум стоял невообразимый, а мостовая была очень скользкой от рыбьей чешуи, крови и внутренностей – рыбу потрошили на месте по требованию покупателей.

Несколько приободрившись, Джон, наконец, поделился с отцом всем тем, что его беспокоило. Пол мрачно выслушал его.

– Ты слышал все, что сказал милорд. Он мог бы разделаться с тобой так же легко, как мы прихлопываем комара! Ну, а если тебя это не волнует, подумай о том, какой опасности ты подвергнешь семью в случае неповиновения его воле.

– Но, отец... наш девиз... «Верность»... мы должны быть покорными и верными вассалами...

– Да, верными, – но кому? – резко отрубил Пол.

– Королеве, – угрюмо и безнадежно промолвил Джон.

– Ну, а если она выйдет замуж за протестанта, и уничтожит нашу веру, и поставит нас вне закона? Что тогда? Не обязаны ли мы в первую голову быть верными Церкви? Разве ты, мой сын, не должен быть покорным и верным мне, твоему отцу?

– Мне ли выбирать? – спросил Джон. – Как могу я сдержать один обет – и нарушить другой? Королева щадит нас – тетя Нэн говорит, что она такая же католичка, как и мы, и что она будет сражаться с пуританами и спасет нашу веру...

Пол покачал головой:

– Почва колеблется у нее под ногами, она на распутье, сын. Без государя – твердого католика – страна постепенно целиком впадет в протестантскую ересь! Ты ведь сам видишь, как изменилась королева. И милорд Норфолк. Королева обязана будет подчиниться мужу, а выйти за католика она не сможет. У нее нет выбора. Нет, Джон, мы должны в первую очередь быть верными себе и вере отцов наших – к тому же это прекрасная партия. Девушка принесет нам земли – и власть.

– Но, отец... – снова начал Джон. Пол резко оборвал его:

– У тебя нет права выбирать, Джон. Долг передо мной, твоим отцом, превыше всего. А посему предоставь мне решать! И не желаю больше ничего слушать.

Он пришпорил коня, и Джон в смятении последовал за ним.

Пустынные северные земли внушали ужас. И хотя болотистые пустоши Йоркшира были тоже пустынны, но здесь... Дали были куда грознее и темнее, холмы пустыннее, и, казалось, по ним ни разу не ступала нога человека. Олени здесь становились добычей лишь волка, кролику никто не угрожал, кроме ворон и горных лисиц, а заяц не знал иного врага, кроме орла и огромного черного ворона. Когда-то холмы сплошь покрывали леса – нынче же на них ничего, кроме папоротника да вереска, не росло. Лес сохранился лишь в долинах: дубовые и березовые рощи с густейшим подлеском – обитель диких медведей, рысей и неизреченных темных страхов...

Конное шествие Морлэндов избегало долин – всадники ехали бок о бок, сопровождаемые вооруженными до зубов рыцарями, над головами которых развевалось полотнище с гербом Перси – их пропуск и пароль. Подковы коней бесшумно касались мягкой торфяной почвы. Ничто не нарушало тишины, царившей над холмами, – тишины, сотканной из множества тихих звуков: жужжания пчел, хлопочущих над цветущим вереском, лепета невидимого родника, бегущего по каменистому ложу где-то совсем близко, свиста ветра в ушах да возни собак в зарослях глянцевитого папоротника.

Они ни разу не встретили человека, не увидали жилья – лишь однажды где-то вдали им померещился голубой дымок. И вот теплым, но пасмурным днем, перевалив через вершину горы, они очутились в долине, которую пересекал бурный поток – вода шипела и пенилась, сбегая по круглым валунам, тут и там образуя спокойные заводи, в которых отражались огненные кисти рябин. Проводник остановил кавалькаду – и тут, неизвестно откуда, на них налетел рой мошкары, и лошади заплясали на месте, пытаясь хвостами отбиться от надоедливых насекомых.

– Мы уже почти у цели, – произнес проводник. Он прекрасно владел южным наречием, но говорил преувеличенно четко, что изобличало в нем северянина. На западном краю долины возвышался огромный холм с округлой вершиной, поросшей серо-зеленым лесом.

– Это Вороний Холм, – объяснил проводник, – а на той стороне Лисий Холм. – Он был куда меньше, весь изрезанный скалистыми ущельями. Вдали маячили темные, красноватые горы, за которыми пролегала граница Шотландии. – За Лисьим Холмом и находится имение Черного Вилла. Очень скоро нас встретят.

Он пришпорил коня, и все тронулись следом. Джон вел в поводу вьючную лошадь с подарками для будущей невесты, предназначенными для того, чтобы задобрить сурового властелина. Встречающие все не появлялись, но когда кавалькада стала спускаться по склону холма в долину, у Джона возникло ощущение, будто кто-то исподтишка наблюдает за ними. Даже Китра перестал носиться кругами и прижался к ногам Юпитера, прижимая хвост и навострив уши. Их путь лежал к природной каменистой переправе через пенный поток. Неподалеку виднелся крутой обрыв – добрый кусок берега недавно обрушился, обнажив красно-коричневую почву. По другую сторону виднелась зыбкая заболоченная пустошь – зеленая поверхность скрывала предательские топи, и всадникам пришлось ехать друг за другом по узенькой полоске относительно твердой земли.

Вдруг, неожиданно и стремительно, на них с оглушительным лаем и рычаньем налетела свора огромных могучих псов. Лошади заржали, Китра и другие собаки бросились навстречу чужакам, а всадники, натягивая поводья взбесившихся коней, потянулись к мечам. Тут, столь же неожиданно, на самом обрыве показался всадник и властно прикрикнул на собак. Последовало минутное замешательство, потом все стихло – собак растащили в стороны, и теперь они издавали лишь утробное рычанье. Рядом с первым всадником появились еще несколько, грубоватого вида, вооруженных копьями, верхом на лохматых низкорослых лошадях.

Но Джон, впрочем, как и все остальные, не сводил глаз с предводителя. Это был мальчик – в том нежном возрасте, когда у юноши еще не растет борода. Он был одет в толстый стеганый камзол темно-синего цвета, перехваченный кушаком, изукрашенным драгоценными камнями, на котором висел кинжал с золотой рукояткой. На ногах высокие кожаные сапоги для верховой езды. Он гарцевал на изумительном светло-сером, почти белом жеребце, покрытом алой с золотом попоной. Это был конь, достойный носить короля, – с могучей грудью и стройными ногами. Он грыз удила и приплясывал на месте, роскошным длинным хвостом отмахиваясь от мошкары. Мальчик сдерживал коня тонкой и загорелой рукой – другая лежала на рукояти длинного кинжала. Он рассматривал кавалькаду Морлэндов уверенно и спокойно, как и приличествует наследному принцу.

– Кто вы? Чего вам здесь надо? – требовательно спросил он. Его голос оказался довольно нежным, но повелительные интонации изобличали в юноше человека, привыкшего командовать. Лицо его, покрытое золотым загаром, отличалось красотой – но что-то странное чувствовалось в нем, чего Джон никак не мог понять... Холодный, правильный профиль, большие, чуть раскосые глаза, серые, словно воды спокойной реки, высокие скулы, красиво изогнутые брови слегка насуплены – во всем этом было что-то необычное. На голове мальчика красовалась шапочка из алой кожи с длинными наушниками, из-под которой все же выбилось несколько прядей – они были серебристые и нежные, словно у младенца. Он столь же сильно отличался от своих смуглых и черноволосых спутников, как и его чудесный светлый конь от их приземистых лошадей.

– Мы приехали, чтобы повидать Черного Вилла Перси, – ответил предводитель их отряда. – Мы здесь по воле лорда Перси, графа Нортумберленда.

– А какое дело у вас к отцу? – Пол и Джон переглянулись. Так вот откуда эта властность мальчишки, его тяга повелевать! Это наверняка какой-нибудь незаконнорожденный сын Черного Вилла, бастард, дрожащий за свою честь именно потому, что права-то у него птичьи! Пол жестом остановил проводника – и глаза князька устремились на него.

– Наше дело не для посторонних ушей – мы будем говорить только с Черным Биллом. Какое право ты имеешь требовать с нас отчета?

Белая лошадь, еще более прекрасная на фоне хмурого серого неба, снова заволновалась – мальчик натянул узду. Узкое и сильное запястье его напряглось, он сидел в седле, выпрямив гибкую спину и сжав бедрами бока коня – и мощное животное покорилось этой нежной и могучей силе. Серые глаза устремлены были теперь на Джона – и вдруг слегка расширились: видно, мальчик что-то понял. На какое-то мгновение этот взгляд достиг потаенных глубин души Джона – он ощутил слабость и смущение. Но юноша уже снова глядел на проводника.

– Я провожу вас к отцу. Следуйте за мной, и – осторожнее, чужеземцы! Мои люди вооружены. И если у вас зло на сердце... – он не договорил – лишь губы его разомкнулись, но это была не улыбка, а, скорее, хищный оскал, обнаживший острые и белые зубы. Он резко развернул коня и поскакал вперед, собаки устремились за ним. Всадники окружили кавалькаду, и процессия тронулась.

Было уже недалеко – они переехали через поток, обогнули подножье холма и достигли узкой долины, с одной стороны отгороженной рекой и березовым лесом, а с другой – высоким частоколом. Это и было имение Черного Вилла Перси – над низенькими крышами вился дымок, повсюду сновали селяне – мужчины, женщины, дети, брехали собаки, копошились в грязи свиньи, копались в пыли куры, ржали лошади, мычали волы... Вполне обычное приграничное поместье. Как только они достигли ворот, их окружили безмолвные воины, завладевшие поводьями, – всадникам пришлось спешиться. Китра стоял, прижавшись к коленям хозяина, и грозно рычал – но им никто и ничто не угрожало, хотя люди и казались дикими и недружелюбными. Их провели прямиком в самый большой дом – с трудом пройдя сквозь низкую арку, они очутились в обширном зале. Там было темно и пахло дымом, который струился от очага, расположенного в самом центре, и поднимался к отверстиям в потолке. Пол устилал дурно пахнущий тростник, мебели не было вовсе, не считая длиннейших лавок вдоль стен, на которых сидели люди, шьющие упряжь, вырезавшие что-то из дерева или просто ждущие приказаний лорда.

В дальнем конце зала находилось небольшое возвышение – подойдя поближе, они увидели, что хозяин уже поджидает их, уперев руки в бока и подозрительно рассматривая прибывших. Он был невысок, но очень широк в плечах, с огромной, словно у вола, грудной клеткой. Волосы и борода его были черны и густотой своей соперничали с конской гривой, лицо темное, словно мореный дуб, а черные глаза сверкали. Когда гости приблизились, Вилл Перси обнажил в ухмылке свои желтые зубы.

– Подойдите, чужестранцы! – проревел он. – Покажите свои верительные грамоты – и если они липовые, то ваши трупы расклюют вороны!

Бумаги тотчас же были предъявлены – Черный Вилл лишь едва взглянул на них и тут же передал мальчику, стоящему у него за спиной. Мальчик быстро пробежал их – тут до Пола дошло, что Черный Вилл не умеет читать – и что-то тихо сказал на ухо лорду. Черный Вилл тотчас же сошел с возвышения и направился навстречу гостям, протянув руку.

– Все в полном порядке – добро пожаловать в мой дом! – Он хлопнул в ладоши, подзывая слугу, и что-то отрывисто приказал. – Сейчас принесут чашу дружбы – прошу простить наши здешние грубые обычаи, но чужеземцы частенько несут нам смерть и разорение, вот и приходится проявлять бдительность. Да благословит вас Бог!

Он пожал руки Полу и Джону. Тут появился слуга, неся кубок, доверху наполненный вином – все отпили по глотку и поклялись друг другу в вечной дружбе. От Черного Вилла исходила искренняя теплота и поразительное жизнелюбие – обаянию этого грубого человека нельзя было воспротивиться. И несмотря на свой невысокий рост, он казался крупнее гиганта Джона и словно заполнял собой все помещение. Во время этой церемонии князек стоял поодаль – Джон то и дело ловил на себе его пристальный взгляд – и дивился его гордому одиночеству, жалея мальчика. Нелегко, должно быть, незаконнорожденному сыну – остается смиряться, видя, как все то, что могло принадлежать тебе, отходит к законной дочери и наследнице...

Черный Вилл собственной персоной проводил Морлэндов в отведенные для них гостевые покои, по пути отдавая приказы развьючить и разместить лошадей в конюшнях. Он был дружелюбен и жизнерадостен, искренне восхищаясь красотой коней, с интересом расспрашивая Джона о происхождении Китры и обещая назавтра прекрасную охоту.

– О, такая охота вам, южанам, и во сне не снилась! – приговаривал он. Пол прикусил язык – хотя был раздосадован: ему неприятно было, что его обозвали южанином, в то время как он всю жизнь откровенно презирал разнеженных жителей юга.

– Я должен был узнать вас, не заглядывая в бумаги, – продолжал тем временем Черный Вилл, – до меня долетали слухи, что молодой Морлэнд-наследник высок, словно юное дерево. И если это не растопит сердца моей дочери, то уж ничто ее не проймет. Она для меня все. – Он вдруг посерьезнел. – Ее мать была прекрасна, словно утренняя звезда – она умерла, когда Мэри минуло два года. Я больше не женился – хотя получил множество предложений и по эту сторону границы, и по ту... Никто и в подметки не годился покойнице Мэри – никто, кроме ее дочери. И она достойна принца! – он оглядел Джона с ног до головы. – Ну, по крайней мере, сегодня я могу предложить ей самого высокого молодого человека, какого я когда-либо встречал. – Он расхохотался и хлопнул Пола по спине своей ручищей, что была не легче кузнечного молота.

– Ну, пойдемте, – сказал он, – пора в зал. Обед, должно быть, уже готов, а вы наверняка проголодались с дороги.

Морлэнды проследовали за ним по лабиринту комнат и коридоров – Джон решил, что, попытайся он пройти по ним в одиночку, он наверняка заблудился бы. В зале хлопотали слуги, устанавливая столы и скамьи. На возвышении уже стоял особый стол для господ – но на нем не видно было ни тарелок, ни солонок, ни хлеба – словом, ничего из того, к чему привыкли Морлэнды. Черный Вилл уселся на скамью в самом центре и заботливо усадил обоих Морлэндов справа и слева от себя. Слуги уже несли деревянные тарелки и оловянные кружки. Пахло мясом – к этому манящему аромату примешивались запахи людского пота и псины от собак, сновавших тут же. Большой очаг так дымил, что на противоположном конце зала уже ничего нельзя было различить. Черный Вилл вытащил из-за пояса кинжал и положил его на стол перед собой – похоже, что он за обедом заменял ему и вилку, и нож. Джон хотел было достать свой столовый прибор, аккуратно упакованный в кожаный, расшитый золотом чехольчик – но почему-то застыдился. Он просто вытащил из ножен свой кинжал и., подобно Черному Виллу, положил его рядом с тарелкой.

– Когда же мы будем иметь честь быть представленными вашей дочери? – спросил Вилла Джон: в зале было так шумно, что ему пришлось возвысить голос. Черный Вилл ухмыльнулся – но уже не хищно, а скорее нежно.

– Да вы уже видели ее, хотя вас и не представили друг другу. Мэри, птичка, поди-ка сюда и приветствуй гостей!

Джон повернул голову – и увидел все того же высокого мальчика, стоявшего чуть поодаль с тем же холодным и властным выражением на лице. И Джон понял все – прежде, чем «князек» приблизился, повинуясь отцу, и с улыбкой, в которой было больше злости, нежели веселья, стащил с головы алую кожаную шапочку. Выпущенные на волю мягкие волосы цвета лунного серебра рассыпались по плечам и груди, закрыв украшенный самоцветами пояс...

– Моя дочь и наследница, Мэри Перси! Полагаю, первое, что она сделала, увидев вас – это натравила на вас свору псов, а? – и он оглушительно расхохотался, а Мэри Перси стояла, уперев тонкие руки в бока и продолжая изучать пришельцев своими раскосыми серыми глазищами. В груди у Джона все сжалось от любви, жалости и нежности.

Они жили в усадьбе Черного Вилла уже неделю – охотились с собаками и соколами, осматривали окрестности и пытались привыкнуть к этим странным грубым людям и здешней суровой жизни. Попросив поутру горячей воды, чтобы умыться, Морлэнды совершили первую оплошность – первую в ряду подобных ей, со всей очевидностью свидетельствующих, что жизненный уклад Нортумберленда существенно отличается от обычаев йоркширцев. Но никто ни разу не упомянул об истинной цели их приезда. Подарки были придирчиво изучены – и с благодарностью приняты. И все. Об остальном же все молчали, словно сговорившись, – но вот, в канун праздника Всех Святых, дело сдвинулось с мертвой точки...

К этому празднику Мэри – Бог знает, сколь неохотно – впервые облачилась в женское платье. Наряд был роскошен – из богатого, темно-лилового бархата, с нижней юбкой из золотистой парчи. Но, хотя платье тщательно сберегалось, видно было, что оно не новое – такие наряды с квадратным воротом, ниспадающими широчайшими рукавами и юбкой колоколом вошли в моду лет тридцать назад. Ее изумительные светлые волосы падали из-под французской круглой шапочки, такой же старомодной, как и платье. Но несмотря на все это, Джон подумал про себя, что в жизни не видел более прекрасной девушки – лицо его говорило об этом так красноречиво, как если бы он во всеуслышание признался сам. Но Мэри Перси хранила прежнюю гордую осанку, не глядела на него и не улыбалась – словно женское платье требовало от нее куда большего мужества, нежели мальчишеский наряд.

Когда подали первое блюдо, Черный Вилл обратился к Полу:

– Ну, друг мой, вскорости вам надо отправляться к себе на юг – если, конечно, вы не хотите зазимовать у нас. Ведь с наступлением зимы все пути назад будут отрезаны до самой весны. Думаю, настало время перейти к делу.

Несмотря на то, что свадебные дары были приняты с благодарностью, Черный Вилл вовсе не горел желанием обсуждать условия предполагаемого брака – Пол подумал даже, что это тактический ход и что лорд просто набивает цену.

– Как вам будет угодно, – вежливо отвечал он, насаживая на острие кинжала очередной кусок куропатки и обмакивая его в соус. – Может быть, после ужина мы с вами уединимся и обговорим все условия...

Черный Вилл как-то странно взглянул на него:

– Нет, не в условиях дело. Видите ли, моя дочь – это поистине бесценная жемчужина. Она для меня и сын, и дочь. Когда она еще не умела ходить, она уже ездила в седле впереди меня – а когда ей исполнилось четыре года, у нее появился собственный пони, и она сопровождала меня, куда бы я ни поехал. Посудите сами, какую цену смертный может предложить за эдакое сокровище?

Пол нахмурился и взглянул на Джона, ища поддержки. Джон, облокотившись на стол так, чтобы видеть лицо девушки, мягко произнес:

– Ни один смертный не сможет предложить достойной цены – кроме искренней, вечной любви и преданности до гробовой доски. – Эти тихие слова возымели действие: Мэри Перси подняла на юношу глаза, полные изумления... Но тут же вновь отвела взгляд.

Черный Вилл терпеливо наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Потом произнес:

– О да, это поистине достойная цена. А что скажет на это моя голубка?

Мэри вытянулась в струночку и устремила взгляд в дальний конец зала, словно избегая смотреть на кого-либо. Брови ее слегка нахмурились:

– Нет.

Пол уставился на Черного Вилла, но того, казалось, непокорность дочери лишь обрадовала.

– Так ты не пойдешь за этого высокого молодого человека, который так любит тебя? Подумай, Мэри, пташка моя, где ты найдешь лучшего? – Полу вдруг показалось, что Черный Вилл насмехается над ними, но он не обнаружил обиды, не будучи вполне уверен в том, что его хотели оскорбить.

– Я не выйду за южанина, – заявила Мэри и снова занялась мясом.

– И таково твое последнее слово, моя птичка? – вкрадчиво спросил Черный Вилл. Она кинула быстрый, словно молния, взгляд на Джона, а затем ответила:

– Да. – Было ли в этом взгляде мгновенное колебание или же Джону это просто почудилось? Черный Вилл повернулся к Полу.

– Видишь сам – она отказывает ему. Нет, не говори ничего – я не буду ее принуждать!

Пол был в полнейшей растерянности:

– А что тогда делать... Лорд Перси говорил...

– Да, да, и мы ничем не должны оскорбить лорда Перси, Северного принца. Но что же нам делать? – Он переводил взгляд с одного на другого, и, казалось, наслаждался ситуацией и полнейшей беспомощностью гостей. И вдруг он изо всех сил ударил кулаком по столу – вино выплеснулось из покачнувшегося кубка. – Вот что, господин Морлэнд! Как ты смотришь на то, если твой сынок поживет с нами и попытается добиться внимания дочки? Коль хватит у него ума, то он ее добьется!

Пол открыл было рот, чтобы с возмущением отказаться, но Джон опередил его.

– О, да! Отец, разреши мне остаться! – громко взмолился он. Потом, словно устыдившись порыва, понизил голос и продолжал: – Вдали от нее я не обрету покоя. Позволь мне остаться и добиться ее любви – если, конечно, я сумею...

Черный Вилл снова захохотал, и громовые раскаты его смеха не дали Полу высказать все, что накипело у него на сердце. Девушка была в ярости, Джона обуяла страсть, а Черный Вилл наслаждался этой сценой – Пол оказался как бы не у дел. Так все это было продумано заранее? Он терялся в догадках. Ведь если Джон останется здесь на правах гостя, то обещание поддержки, данное Полом лорду Перси, невозможно будет взять назад! Он будет повязан по рукам и ногам. А ведь брака может и не последовать – никакой уверенности в успехе у Пола не было. Джон может долгие годы провести здесь, питаясь бесплодными надеждами. Да, в его власти было воспретить сыну остаться – но одного взгляда на Джона было достаточно, чтобы понять, сколь это было бы глупо. Джон впервые в жизни мог воспротивиться отцовской воле и уронить его престиж в глазах Черного Вилла. Единственное, что ему оставалось – это благоразумно согласиться на предложенные условия и тешить себя надеждой, что Джону удастся завоевать девушку, жениться на ней и присоединить ее богатства к достоянию семьи. Пол переводил глаза с одного на другого – ничего другого ему не оставалось, кроме как спасать свой престиж любыми средствами. Он с усилием улыбнулся и приподнял шляпу.

– Прекрасно! – воскликнул он. – Так давайте выпьем за успех и за будущий союз наших семей!

Черный Вилл поднял кубок и шумно отхлебнул. Дети сидели молча, каждый подле своего отца. Мэри Перси смотрела в пол, а Джон – на Мэри Перси, с любовью и надеждой.

Глава 7

Придворные церемониалы были изысканны, поражали блеском и – на удивление изматывали. Но королева Елизавета, как и покойный ее отец, прекрасно знала, что «король должен выглядеть королем» – поэтому при ее дворе скрупулезно соблюдались все нормы и правила этикета. Но за порогом ее спальни эти мучения кончались – там королева мгновенно преображалась и становилась просто Елизаветой Тюдор. Понятно, в ее покои не допускался никто из придворных, кроме двух ближайших фрейлин – Кэт и Нэн, да постельничих. У каждой из этих двух леди были свои, строго определенные обязанности – Кэт, словно сорока, приносила на хвосте новости, болтала без умолку, развлекала госпожу и обихаживала ее как нянька. Делом Нэн было успокаивать государыню, выслушивать ее – и давать мудрые советы. В обязанности обеих входило любить госпожу – но это было скорее удовольствием, нежели долгом...

...Стоял август – день был на удивление жарким и влажным, но дождь все еще не начинался. Выдался на редкость тяжелый день, и государыня была утомлена. Платья придворных дам были необыкновенно тяжелы, но королеве приходилось труднее всех: ее наряд, расшитый жемчугом и золотым кружевом, был тяжелее всех прочих. Когда Кэт и Нэн освободили ее от платья, стройное тело королевы тотчас же выпрямилось, словно травинка, освобожденная от гнета давившего на нее каблука. В одной белоснежной льняной сорочке она уселась перед зеркалом, опершись локтями на подзеркальник, сплошь уставленный флаконами духов, пудреницами и щетками для волос. Кэт неодобрительно взглянула на нее.

– Успокойтесь, моя драгоценная леди. Ваша верная Кэт тотчас же умоет ваше прелестное лицо. Но не упирайтесь локтями в столик, дорогая моя, – я ведь уже тысячу раз вам говорила! На локотках вашей милости появятся морщинки, безобразные морщинки...

– Прекрати, Кэт! – оборвал ее королева, не меняя положения. – Нэн, поди сюда и причеши меня. Ни у кого нет таких нежных рук, как у тебя – моей голове сразу станет легче.

Нэн оставила парадное платье государыни на попечение Кэт и послушно направилась к государыне. Кэт взволнованно спросила:

– У вас болит голова, миледи? Пойду-ка принесу вам понюхать розмариновой воды.

Елизавета уже открыла было рот, чтобы возразить – и тотчас же передумала:

– Да-да, пойди, Кэт, – и, кстати, захвати по дороге немного лимонада.

После ухода Кэт в спальне стало очень тихо – никто не произносил ни слова. Нанетта осторожно извлекла из прически королевы шпильки – плащ из золотисто-рыжих волос почти скрыл фигуру Елизаветы – и принялась нежно их расчесывать, следя за тем, как усталая женщина мало-помалу успокаивается. Через некоторое время опущенные веки приподнялись:

– Нэн...

– Да, ваша светлость? – она предпочла более теплое и доверительное обращение холодно-официальному «ваше величество».

– Что мне делать с ней?

Нанетта была достаточно умна, чтобы понять – речь идет вовсе не о Кэт. Но необходимо было удостовериться, о ком именно.

– С кем, ваша светлость?

– С шотландской королевой. – Елизавета поморщилась. – С моей кузиной, Марией Стюарт, королевой Франции и Шотландии, как она себя именует. И с удовольствием объявила бы себя королевой Англии...

– Это не в ее власти, – спокойно ответила Нанетта. – Покуда вы здесь и…

– И – что? Договаривай!

– Вы сами прекрасно знаете, ваша светлость. Пока вы не замужем.

Елизавета кивнула:

– Да, но пока я не замужем, всякий, кому не лень, рассчитывает, что я отдам свою руку именно тому, кого он соизволит избрать. Но она, она, Нэн! Незамужняя, она словно бельмо у меня на глазу. А выйди она замуж, станет еще хуже.

Нанетта прекрасно понимала, куда клонит королева. Между ними существовало негласное соглашение – Нанетта должна была вслух произносить все то, что было на уме у госпожи. В этот раз правила игры оставались неизменными. И Нанетта произнесла: Если только она не выйдет замуж за нужного вам человека.

– Но кто это? Кто, Нэн?

Это было уже сложнее. Нанетта не рискнула сказать: «Кто-то преданный вашей светлости». Это, разумеется, был бы верный ответ, но чересчур уж расплывчатый. Услужливое воображение Нанетты тотчас же предложило имя Вильяма Сесила – и она чуть было не рассмеялась. Вслух же она произнесла:

– Не знаю, ваша светлость. – Она продолжала расчесывать длинные пряди, потупив глаза, чтобы не встретиться с мрачным черным взором в зеркале. – Это величайшая честь.

– И огромный риск. – Елизавета ждала ответа, но Нанетта хранила молчание. – Вот о чем я подумала, Нэн, – Мария весьма страстная особа. Это должен быть тот, к кому она воспылала бы любовью, кто мог бы изобразить страстно влюбленного...

– Таким образом вы рассчитываете ее занять... – улыбнулась Нанетта. – Но он также должен быть протестантом, иначе он лишь подольет масла в огонь – ведь она и так тяготеет к католицизму!

– Верно. А теперь подумай вот о чем – их дитя может быть наследником моего престола. В брачном контракте должно быть оговорено, что дитя должно быть воспитано в добрых традициях англиканской церкви – чтобы стать наследником престола. А если этот человек, ее будущий супруг, будет достаточно мне предан…

– То он станет прекрасным шпионом при дворе шотландской королевы. – Теперь мысль Нанетты работала уже четче. Елизавета принялась вертеть в руках серебряную головную щетку, длинные белые пальцы изящно поигрывали красивой вещицей – как ее руки похожи на материнские, невольно подумалось Нанетте...

– Но кто этот человек, Нэн? Кто предан мне, при этом не католик и достаточно хорош собой, чтобы Мэри в него влюбилась?

Нанетта никак не могла взять в толк, кого имеет в виду королева. Она молча качала головой. Королева резко выпрямилась, и серебряная щетка вдруг больно ударила по пальцам Нанетты.

– Глупышка Нэн! Да ведь есть лишь один-единственный подходящий мужчина, разве ты не видишь? Мой дорогой Робин. Это должен быть он.

У Нанетты хватило здравого смысла не разинуть от удивления рот, но идея показалась ей настолько нелепой и смехотворной... Обвенчать королеву Шотландии с милордом Робертом Дадли? О страсти Елизаветы к своему конюшему было известно всем и каждому – но невероятно, чтобы женщина столь высокого положения, как Мария Шотландская, повторила подобную оплошность! И Нанетта, сделав мысленное усилие, придумала-таки наименее оскорбительное для достоинства королевы возражение:

– Но, ваша светлость, его титул недостаточно высок... Это было бы... прошу простить меня – оскорблением для королевы Шотландии... предложить ей в мужья простолюдина...

На какую зыбкую почву она ступила! В глазах Елизаветы мелькнул опасный огонек:

– Оскорбление? Мой Робин?

– Но, ваше величество, вы никогда не вышли бы за простолюдина! Как может сделать это ваша царственная кузина?

Так, это уже лучше. Елизавете приятно было, что окружающие думают, будто она не вышла за Дадли из-за его низкого происхождения, а не потому, что он убил свою жену. Гроза миновала, и выглянуло солнышко: темные глаза Елизаветы весело сверкнули на Нанетту:

– Ну что ж, тогда надо что-то придумать! Вот что: сделаем-ка мы его графом! Граф Лейчестер – красиво звучит, правда? А потом пошлем его завоевывать сердце гордячки Марии.

– Ему это придется не по душе, – заметила Нанетта.

– Он сделает то, что я ему велю! – резко ответила Елизавета. – Мы устроим ему богатейший кортеж – выберем самых красивых придворных... Нэн, эта твоя кузина... как ее зовут, запамятовала – Леттис? Она тоже поедет. Она ведь очень красива – и сможет там прекрасно выйти замуж. Эти шотландские лорды, конечно, неотесанные мужланы, но очень богаты. Это тебя радует, Нэн? Но как бы то ни было, уверена, что это обрадует твоего гордеца племянника, господина Пола Морлэнда.

Нанетта улыбнулась тонкой шутке государыни и непринужденно сменила тему. Но про себя подумала: да неужели же королева вправду намеревается уступить Дадли шотландской королеве? Нет, Нанетта не могла себе такого представить. Но тайники души своей эта тонкая и хрупкая женщина никому не приоткрывала. Приходилось ждать…

В октябре лорду Дадли был пожалован титул графа Лейчестерского – и его тут же посвятили в королевские планы. Он с благодарностью принял титул, но пришел в ярость от того, что государыня вознамерилась предложить его, словно вещь, королеве шотландцев. Некоторое время Роберт и Елизавета были в ссоре и, что удивительно, оба находили в этом какое-то болезненное наслаждение. Кэт потихоньку шепнула Нанетте, что эти двое столь нужны друг другу еще и потому, что лишь между собой они могли так горячо вздорить. Для каждого из них это было словно пинта доброго слабительного – после ссор оба чувствовали себя куда лучше.

Но на здоровье Нанетты эти ссоры сказались худо – некоторое время спустя она занемогла. Сначала казалось, что это всего лишь легкая простуда, но потом начался жар – Нанетта слегла и слабела с каждым днем. Одри и Мэри Сеймур неотлучно находились при ней, Зак лежал в изножье кровати и глаз не сводил с лица хозяйки, Симон Лебел трижды в день приходил, чтобы помолиться вместе с ней – и каждый день государыня присылала Кэт, чтобы осведомиться о здоровье больной. Поначалу Нанетта с улыбкой извинялась за то, что причиняет всем столько хлопот – но вскоре умолкла и лишь невнятно бормотала что-то в жару.

Однажды вечером Мэри сидела рядом с Нанеттой, держа ее за руку. Неожиданно больная открыла глаза и отчетливо произнесла:

– Пол, что станется со всеми нами? Что? – Глаза ее закрылись, и она вновь заметалась в лихорадке. Мэри вопросительно взглянула на Одри.

– Он был первым мужем мадам. Очень давно – я тогда была еще девочкой, – объяснила Одри. Некоторое время они глядели друг на друга, потом Мэри сказала: – Пойди-ка и позови быстрее доктора. И пошли весточку королеве. И... – она сглотнула, – быстрее пошли за отцом Симоном!

Одри, не мешкая ни секунды, убежала.

Поздно вечером, закончив государственные дела, королева самолично пришла навестить больную, невзирая на предупреждения врача, что болезнь может быть заразной. Она подошла к постели и сжала руку Нанетты – та открыла глаза и слабо улыбнулась.

– Она узнает вас, – шепнула Мэри. – Она в сознании.

– Нэн, дорогая моя Нэн, что с тобой? – нежно произнесла королева. – Мне сказали, что ты смертельно занемогла, но ведь это неправда! Ты нужна мне – ты и Кэт.

– Кэт... и я... – Нанетта говорила слабым шепотом, с трудом переводя дух. – Когда скончался ваш отец... я помню... подумала: как это грустно – пережить всех друзей... у него ведь оставался лишь Вилл Сомерс да Том Крэнмер... Как грустно – пережить всех...

Она умолкла, но мыслями унеслась в прошлое – и отчетливо вдруг поняла, что вся ее жизнь была посвящена другим. Она не жила для себя – верно служила вначале Анне Болейн, потом Кэтрин Латимер, затем Елизавете Тюдор... Для себя самой она жила лишь однажды, да и то недолго – всего пару месяцев: с Полом, которого любила всем сердцем... Да она и поныне любит его. Ах, Пол, ее Пол – высокий и могучий, словно дуб, смуглый и темноволосый... Она снова видела, как его рослая фигура появляется в дверном проеме, заслоняя свет, она чувствовала, как сильные руки отнимают ее, ощущала вкус его губ... Она пронзительно вспомнила его запах, такой родной, такой мужской – смесь аромата чистого льна и кожи... А когда он приезжал с охоты, то приносил с собой запах конского пота, а когда они собирались куда-нибудь, то он благоухал ромашкой и мелиссой...

Она физически ощущала его присутствие – хотя вместе с тем знала, что пережила его, пережила их всех: мужей, детей, монархов и монархинь, друзей и родственников... Подобно старому королю Гарри, она была последней в роду – и столь же одинокой. Королева держала ее за руку, она нуждалась в ней, звала ее назад, к жизни – но стоило Нанетте закрыть глаза, как она видела Пола: он ждал ее, улыбаясь и раскрыв объятия. Она видела его большие, черные и сияющие глаза – они приближались, становясь все больше и больше, и вот уже это не глаза, а темные озера, в которых ей хотелось утонуть... Каким бы облегчением это было!..

Королева выпустила руку Нанетты и оглядела присутствующих.

– Она не должна умереть. Неужели нет никого, кто мог бы вернуть ей волю к жизни? Разве у нее нет сына?

Одри с надеждой всплеснула руками:

– Да! Господин Джэн! – Однако ее лицо тут же омрачилось. – Ведь он в Йоркшире... Это же сто пятьдесят миль отсюда! – В это время весь двор выехал на охоту в Хертфорд. Елизавета решительно выпрямилась.

– Я пошлю нарочного, и он доставит послание в течение двух дней. Поручусь, что он доставит сюда вашего господина Джэна еще через два дня. Тотчас же распоряжусь. А вы все... – ее темные глаза скользнули по лицам всех присутствующих – женщин, врача и священника. – Вы все должны сделать так, чтобы она продержалась до его приезда!

Они не давали ей уснуть – взывали к ней, удерживая ее на краю темного манящего омута, куда она жаждала бессильно соскользнуть и раствориться там навсегда... Ей в рот насильно вливали лекарства – снадобья, обжигающие горло, пускали ей кровь, обжигали ступни до волдырей каленым железом, чтобы изгнать недуг... Жар не спадал – но боль мешала ей успокоиться навеки. С ней все время заговаривали – но она мало что понимала...

Потом настала ночь, когда она вдруг, не открывая глаз, ощутила в комнате присутствие нового человека – в душном спертом воздухе вдруг отчетливо запахло конским потом, болотным вереском, свежестью и опавшей листвой... Рука завладела ее ладонью – сильная рука, жесткая и мозолистая, не принадлежащая ни женщине, ни священнику. Она с трудом разомкнула веки – и сердце ее сжалось от ужаса: Пол, ее муж Пол стоял на коленях подле ее ложа. Но ведь Пол мертв, давным-давно мертв! Он плакал, слезы струились по его щекам, синие глаза с надеждой устремлены на нее... Синие глаза? Нет, глаза Пола были черны как ночь... Темно-синие глаза... Туман, окутывавший ее сознание, постепенно рассеивался – Нанетта улыбнулась.

– Джэн... Джэнни...

– Мама... О, благодарение Богу! Я гнал коня, словно сто чертей преследовали меня! Я так боялся... Но теперь я здесь, с тобой – и ты непременно поправишься. Сейчас тебе станет лучше...

Ей было приятно прикосновение его руки и жизненная сила, исходящая от нее. Она с любовью глядела в его красивое молодое лицо, на его буйные черные кудри, на густую бороду, на все его мускулистое тело...

– Медвежонок... я не могу. Я слишком стара и – я так устала... Но я рада, что снова вижу тебя. Мне страшно было умереть... вот так, не…

Эти несколько слов совершенно вымотали ее. Глаза стали медленно закрываться. Джэн сильнее сжал ее руку. Мэри, Одри и Симон стояли поодаль, всем сердцем желая, чтобы ему удалось вернуть мать к жизни. Джэн лихорадочно искал способа удержать ее, не дать ей уйти... В полнейшем отчаянии он заговорил:

– Мама, всю жизнь я желал знать... скажи мне сейчас... ты должна сказать мне – сейчас, мама! – Он понизил голос и зашептал, наклонившись к ее лицу: – Ты ведь моя настоящая мать, правда?

Глаза Нанетты вновь открылись. Его глаза, полные любви, были у самых ее глаз, но она читала в них что-то совсем другое, не имевшее ничего общего с произносимыми словами. Она слабо и устало улыбнулась – Джэн ответил ей сияющей улыбкой, обнажившей белоснежные зубы, на фоне иссиня-черной бороды казавшиеся еще белее:

– Мама, ты не можешь умереть, не открыв мне тайны. Кто моя настоящая мать?

– Тогда... – медленно проговорила Нанетта, – ...я не умру.

Любовь властно звала ее – та же любовь, что манила ее в темный омут, теперь велела ей жить. Джеймс сказал как-то, что любовь – это не замкнутый круг: черные глаза по-прежнему были так близко, и она была измучена – но у нее еще не было права снять с себя бремя земного бытия... Джэн был для нее Полом, так же, как и Джеймс был Полом, Александр – Джеймсом, а Анна Болейн – Елизаветой Тюдор. Любовь была ее долгом, любовь была ее жизнью. Она рождена была для того, чтобы служить любви, покуда сама любовь властно не скажет: «Ты свободна!»

– Останься со мной, мой медвежонок, – прошептала она. – А я немного посплю.

К утру жар спал – и Нанетта начала поправляться.

Покуда к Нанетте мало-помалу возвращались силы, Джэн проводил много времени в обществе Мэри Сеймур – и лишь она одна считала случайными его появления везде и всюду, где сидела она с книгой или шитьем... Да, она была единственной, кто не понимал, что происходит. С тех пор, как она приехала ко двору, она очень выросла. Она начала пользоваться хной, ухаживая за волосами – и теперь в ее кудрях, прежде каштановых, появился модный рыжий оттенок. Она стала выщипывать брови, пользоваться белилами и подкрашивать губы – словом, в шестнадцать лет это была уже настоящая леди. Джэну она казалась прекрасней всех – ее личико с курносым носиком и губками бантиком преследовало его во сне. Внешность Мэри Сеймур контрастировала с холодной элегантной красотой его матери – но за это он еще сильнее любил девушку. Однажды он выбрал момент, когда она сидела у окошка, плетя изящное кружево, и, зная, что скоро уедет, осмелился заговорить:

– Мы так редко видимся, с тех пор как мать увезла тебя ко двору. Уотермилл-Хаус опустел без тебя...

– С твоей стороны мило, что ты так говоришь. Но ведь мы частенько наведываемся домой, не так ли?

– Для меня этого недостаточно, – решительно ответил Джэн. Мэри улыбнулась, не сводя глаз с работы.

– Ты, верно, скучаешь по матери, – скромно отозвалась она. Джэн предпринял новую, отчаянную попытку.

– А чувствуешь ли ты себя дома в Уотермилл-Хаусе, Мэри?

– Конечно. Я с четырехлетнего возраста живу там. Другого дома я не знаю.

– А хотела бы ты, чтобы этот дом остался твоим навсегда, на всю жизнь? – спросил он. Мэри все еще не поднимала на него глаз.

– Это было бы прекрасно, – наконец ответила девушка. – Но однажды мне придется выйти замуж. А если этого не случится...

– Тебе нет надобности выходить замуж далеко от дома, Мэри. – Джэн опустился перед ней на одно колено, и, хотя она преувеличенно-внимательно глядела на рукоделие, на ее нежных щеках появился румянец.

– Ты говоришь непонятно...

– А мне кажется, ты все поняла, Мэри. Посмотри на меня.

– Я не могу. – Голос ее был так тих, что Джэн едва расслышал ее. Лишь на мгновение она подняла на него свои золотисто-карие глазки – и тут же вновь смущенно потупилась.

– Мать знает, что я сейчас говорю с тобой – и одобряет меня. В сущности, она всегда этого хотела. А больше ничье разрешение не нужно – Мэри, ты станешь моей женой? Я буду заботиться о тебе, почитать тебя и любить всем сердцем до конца моих дней. Я уже целую вечность люблю тебя – я уверен, ты об этом всегда знала. А теперь, когда...

Теперь она взглянула ему в глаза прямо и честно. Он с трудом продолжал.

– Теперь, когда Джон уехал на север, чтобы там жениться, ничто не мешает тебе принять мое предложение.

– Ты знал? Что я... что Джон... Знал о моих чувствах к Джону?

– Конечно, знал. – Он улыбнулся. – Почему, ты думаешь, я так часто приглашал его к нам, когда мне куда проще было бы поехать к нему в гости?

Изумленная Мэри широко открытыми глазами смотрела на Джэна.

– Ты говоришь, что всегда любил меня... и ты своими руками помог бы мне завоевать сердце Джона?

– Если это было бы в моей власти. Потому что я люблю тебя, Мэри. Для меня твое счастье было превыше всего. Теперь нет надежды, что вы поженитесь, – а никому другому я тебя не вручу и не доверю. Дорогая моя, любимая моя Мэри, позволь мне предложить тебе стать хозяйкой моего дома, владычицей моего сердца... Я буду всегда покорно служить тебе. Клянусь, ни один мужчина никогда не полюбит тебя сильнее!

Ее золотисто-карие глаза теперь светились ярко – но в них было и восхищение, и недоумение. Джэн осмелился завладеть нежной ручкой Мэри и, поглаживая ее, заговорил снова:

– Дорогая Мэри, как легко читать твои мысли по глазам! Я недостоин такого восхищения – честность обязывает меня признаться, что я вовсе не так благороден, как ты думаешь. Я не приносил себя в жертву. Просто я слишком сильно тебя люблю. Я знаю, что нравлюсь тебе – правда ведь, нам так хорошо вместе? Кто, как не я, с детства заботился о тебе, чинил твои игрушки, утирал тебе слезки? Скажи, что ты согласна...

На ее мягких алых губах заиграла улыбка: – Джэн, дай мне время подумать. – Но она не отнимала у Джэна белой крошечной ручки, вручив ее ему так же доверчиво, как и в далеком детстве, а ее глаза без страха глядели на него – и он уже знал, каков будет ее ответ.

Пол-младший медленно проезжал верхом через заставу Миклелитт – он помахал стражнику как старому знакомому и остался чрезвычайно доволен тем, что его уже начинают узнавать. Он бросил серебряную монету в котомку ближайшего нищего, довольный тем, что сделал, подобно отцу, благое и доброе дело – и поехал по дороге. По правую руку от него была высокая стена, за которой прежде находились монастырские сады, позже перешедшие в частное владение. Он миновал полуразрушенную церковь Святой Троицы, затем проехал между двумя часовнями – «близнецами» – Святого Мартина и Святого Георгия, стоявшими по обе стороны проезжей дороги, а затем дорога резко сузилась, сжатая с боков жилыми кварталами – но вдали уже виднелась Королевская набережная и мост.

Нелегко было с уверенностью определить то место, где начинался мост – столько было тут различных построек: домов и магазинов, верхние ярусы которых буквально свешивались над мостовой, а оставшееся пространство занимали лавчонки мелких торговцев. Здесь находился один из рыбных рынков города, и тут всегда толпился народ. Последнее время погода стояла неважная – было снежно и морозно, но нынче выдался погожий денек: началась оттепель, и под ногами образовалось месиво. Конь пару раз даже споткнулся – его стальные подковы чиркнули по скользким камням. Вода в реке поднялась и дурно пахла – и неудивительно: в нее стекали нечистоты, а течение уносило их не так быстро, как всем бы того хотелось.

Проезд по мосту был чрезвычайно узок, и запах стоял тут невообразимый – у Пола-младшего даже заслезились глаза. Но он повернул коня налево, мимо церкви Святого Михаила, и выехал на более широкую улицу Шпорников. И тут послышался оглушительный визг – прямо из-под копыт коня вылетели шесть черных поросят и двое чумазых ребятишек, преследующие их. Конь заржал и захрапел, натягивая удила – обычно лошади терпеть не могут свиней, – и Полу-младшему стоило немалых трудов его успокоить. К тому времени, как это ему удалось, поросят и детишек уже и след простыл. Пол выбранился и продолжал путь. Свиньи были бичом всего города, разводили грязь и вонь, и – всегда ускользали от расправы. Никто еще не изобрел надежного способа удержать выводок поросят от прогулок по окрестностям, а беднейшие из горожан намеренно выпускали своих питомцев полакомиться отбросами, чтобы сэкономить на корме.

Улица Шпорников плавно перетекала в куда более широкую Кони-стрит, где у Морлэндов когда-то был городской особняк, а затем в Лендал. Это была куда более тихая часть города, где проживали богачи – здесь по обеим сторонам улицы шли стены, за которыми скрывались уютные палисадники усадьб состоятельных граждан. А вот и цель его путешествия – городская усадьба Баттсов. Если бы не обилие домов на мосту, он смог бы уже оттуда увидеть особняк – его пристройки и прелестный садик спускались прямо к реке, и можно даже было различить барку – собственность семьи, стоящую на приколе у пристани. Въехав во двор, он ощутил все тот же тошнотворный запах – встретивший его слуга сообщил, что уровень реки в этом году поднялся настолько, что вода затопила часть сада и некоторые постройки.

– А трещины моста видны прямо отсюда, молодой господин. Мороз и оттепель, потом снова мороз и оттепель – и вот образовались дыры, в которые кулак можно засунуть!

– Ты имеешь в виду мост Лендал?

– Нет, молодой господин, речь о другом... Этой весной такой сильный паводок, что лодки и барки не могут больше проплывать под арками моста. Господину пришлось нынче отправиться на свои склады верхом, и он был так недоволен!

– Могу вообразить, – сказал Пол-младший.

– Я займусь вашим конем, молодой господин? – слуга принял поводья.

– Не нужно, просто подержи его – я тотчас же ворочусь.

– Ах, да – снова поедете с мисс Чэрити на прогулку? – в голосе слуги слышались одобрительные нотки. Пол ничего не ответил и направился прямо в дом.

Его дружба с Чэрити, начавшаяся на прошлое Рождество, крепла с каждым днем, удивляла всех и каждого – и одновременно радовала. Полу-младшему явно льстило внимание и привязанность Чэрити, а ее советы всегда были такими здравыми и разумными – она охотно выслушивала его и помогала решать постоянно возникающие проблемы. Для нее же самой любой знак внимания был целебным бальзамом на ее душевные раны. Пол-младший, обнаружив, что она лишь изредка покидает дом, и то все больше в паланкине, летом начал вывозить ее верхом на своем коне. Сама ездить она, разумеется, не могла – больные ноги не слушались ее – но сидеть на особой подушечке сзади Пола, держась за его талию, она была вполне в состоянии. Они ездили по таким местам, где полупарализованная бедняжка не бывала уже лет двадцать. И вот в этот первый по-настоящему весенний денек погода благоприятствовала прогулке – Пол увидел, что Чэрити ждет его с нетерпением.

Он посидел немного в обществе Чэрити и Энни Уивер, от души восхитился новорожденной малюткой Энни – дочкой, которую окрестили Селией. А затем Чэрити заботливо одели в самый теплый плащ, и она, хромая и с трудом передвигая ноги, вышла во двор, где слуги заботливо усадили ее на подушечку за спиною Пола.

– Куда мы поедем сегодня? – спросил Пол.

– В сторону Миклелитт – если, конечно, ничего не имеешь против.

– Мне решительно все равно, куда мы с тобой поедем, – ответил Пол, поворачивая коня.

– Представить не можешь, как я рада, что вновь вырвалась из душного дома, – сказала Чэрити. – Но если бы даже и мог, тебе все равно не понять, какое пьянящее чувство свободы испытываю я, когда мы так быстро едем! Знаешь, порой мне даже кажется, что ноги лошади – это мои собственные...

– А знаешь, у меня возникла недурная мысль, – улыбнулся Пол-младший. – Ты никогда не плавала?

Чэрити рассмеялась:

– Нет, разве что в далеком детстве. Но, думаю, уже поздно учиться...

– А я иного мнения, – возразил Пол. – Если можно было бы отыскать тихий прудик, и служанки следили бы, чтобы никто не помешал...

– О, прошу тебя, кузен, не надо, ты вогнал меня в краску, – взмолилась Чэрити. – Не говори об этом больше!

– Ну, ладно, – согласился Пол, но про себя подумал, что найдет способ воплотить эту идею в жизнь. Он был уверен, что кузине будет приятно ощутить свободу движений, которую дает вода – хотя плавать было не в обычаях взрослых женщин. Улицы были на редкость запружены народом, и когда они доехали до моста, им пришлось остановиться. Взрослые, детишки, собаки, свиньи, гуси и кошки сновали кругом. Повозки, запряженные волами, навьюченные ослы и верховые лошади медленно продвигались вперед в этой невообразимой толчее. И тут Пол-младший с удивлением заметил крыс – гигантских, отвратительных, некоторые из них были не меньше кролика: они шныряли прямо под копытами коней. На мосту всегда бродило множество кошек, которые лакомились рыбьими внутренностями, но крысы...

– Погляди! Видишь? – спросила Чэрити. – Сколько их! Откуда они взялись?

– Наверняка из подвалов и погребов, домов на мосту... Как странно... Обычно они не выходят среди бела дня.

Они были уже почти на середине моста, когда вдруг послышался странный звук – ужасное раскатистое рычание. Звук все усиливался. Одновременно твердь под ними заколебалась – словно они находились на спине сказочного дракона, который, неожиданно проснувшись, силился сбросить их с себя. Пораженная толпа в ужасе закричала, дома стали рассыпаться, словно карточные домики, а середина огромного моста начала медленно оседать. Это напоминало кошмарный сон, в котором оживали мертвые камни... Все смешалось: людские крики, визг и мычание животных, ржание коней и ужасный, оглушительный рев падающих глыб. Пол-младший, будто очнувшись от кошмара, резко пришпорил коня – и обезумевшее от страха животное рванулось вперед, спасаясь от гибели. Куски шифера, черепицы и увесистые камни летели на мостовую, вдребезги разбиваясь о булыжники, дома рушились и оседали – подковы коня скользили по капустным листьям и рыбьим внутренностям...

Потом медленно-медленно, словно в кошмарном сне, середина моста стала оседать – арки раскалывались на колоссальные глыбы, а потом эти громады и дома, стоящие на мосту, – все рухнуло в реку, и в небо взметнулась циклопическая грязно-коричневая волна... Грохот на мгновение заглушил все прочие звуки: даже отчаянные вопли тех, кто, сшибая и сминая друг друга, силились спастись. Чьи-то руки вцепились в узду коня, рванули – и вот, непостижимым образом, они спасены! Копыта коня нащупали твердую почву, Пол-младший соскользнул с седла и прильнул к боку дрожащего, покрытого потом животного, не сводя глаз с рушащейся громады и огромного мутного водоворота.

Две средние арки полностью обрушились, и около дюжины домов скрылись в водах реки, а те, что устояли, были серьезно повреждены и сильно покосились – повсюду торчали балки и бревна. Толпа в ужасе умолкла, пораженная масштабом катастрофы – слышались лишь причитания тех, кто лишился друзей или родственников... Количество погибших еще трудно было определить, но совершенно очевидно, что все, оказавшиеся в воде, уже утонули или их раздавили каменные глыбы. По обоим уцелевшим концам моста стояли безмолвные и скорбные группы людей. И лишь визг вездесущих свиней нарушал тишину...

Пол-младший взглянул на Чэрити – она сидела на коне, побелевшая и дрожащая, сведенные судорогой пальцы вцепились в луку седла. Он нащупал ее руку и сжал, пытаясь успокоить.

– Ну-ну, теперь уже все в порядке. Все позади, мы спасены. – Она лишь помотала головой, не в силах вымолвить ни слова – она думала лишь о тех несчастных, кого сейчас оплакивали родные и друзья. Пол-младший изо всех сил старался ее утешить.

– Какая жалость, что не рухнул мост Лендал – тогда тебе пришлось бы пожить у нас, в усадьбе Морлэнд. – Он надеялся, что она засмеется или хотя бы улыбнется, но шутка лишь испугала ее еще больше – она расплакалась.

– Отвези меня домой, – выдохнула она. – Я хочу домой. Отвези меня домой!

– Хорошо, конечно... Пожалуйста, не плачь, Чэрити! Все в порядке, мы уже едем домой. Перестань плакать...

Но она лишь трясла головой и сдавленно проговорила:

– Я никуда... никогда больше с тобой не поеду! Никогда больше!

Пол поднял на нее глаза и, поняв бесполезность разговора, повел коня в поводу через толпу. До дому добраться можно было всего за каких-нибудь четверть часа – проехав по южному берегу реки, затем по мосту Лендал... Но он не торопился, погруженный в мрачные раздумья. ...Нет, она просто слишком напугана и расстроена. Она вовсе так не думает... Все пройдет. Она успокоится, отдохнет и – все пройдет! Но было еще кое-что, что волновало Пола, пожалуй, не меньше, чем душевное состояние Чэрити – это его собственные чувства. Он был потрясен тем, что она, может быть, больше никогда не захочет его видеть…

Глава 8

Северянка Леттис вечно похвалялась при дворе тем, что не боится холода. Но теперь она была наказана за свою гордыню: девушка испытывала невообразимые мучения, когда в 1565 году, в февральскую стужу, вместе с пышным придворным кортежем сопровождала Генри Стюарта, лорда Дарнли, ко двору Марии, королевы Шотландии. Дарнли, как и большинство людей в королевстве, свято верил в то, что это была его собственная идея и что именно он убедил королеву воплотить ее в жизнь. Но Нанетта прекрасно понимала хитроумный план Елизаветы. Дарнли был тем самым преданным королеве протестантом, способным возбудить страсть Марии. Нанетта понимала также, что их будущий сын мог по праву наследовать обеим королевам – ведь Дарнли был внуком сестры короля Генри Маргарет: он и его брат были единственными уцелевшими мужчинами-Тюдорами.

Но королева ни разу не заговорила об этом – и Нанетте приходилось молчать и держать свои соображения при себе. Посему Леттис ехала на север, осознавая лишь, что удостоилась чести, и что должна употребить все свое обаяние и ум, чтобы найти богатого мужа при шотландском дворе. Сопровождаемая компаньонкой Кэт и всецело отданная на попечение пожилой леди Сомс, Леттис ехала все дальше на север и грезила о том, какой фурор произведет ее красота и утонченность при шотландском дворе, и что какой-нибудь красавец-граф влюбится в нее, и как она станет графиней...

Шотландский двор собрался в замке Вемисс – это было величественное сооружение, стоящее на вершине скалы, открытое всем ветрам, возле самого залива. Пронизывающий ледяной ветер, дувший с Северного моря, беспрепятственно проникал в незастекленные окна и вовсю гулял по длинным коридорам, унося с собой тепло жалких жаровен. Холодным днем семнадцатого февраля свита Дарнли, наконец, была удостоена аудиенции в огромном мрачном зале – и когда настала очередь Леттис преклонить колена и ее закоченевшие посиневшие пальчики коснулись белоснежной руки королевы Шотландии, девушка вполне осознала, что до той поры не имела представления о том, что такое настоящий холод.

Она вновь заняла место подле леди Сомс, исподтишка стараясь засунуть пальцы в рукава, стыдясь покрасневшего носика и пятен на щеках и боясь чихнуть. Борясь с охватившим ее ознобом, она все же внимательно оглядывала присутствующих – наряды показались ей странными и удивительными: придворные шотландской королевы одевались по французской моде, да и сами люди были не менее странными и удивительными: все говорили по-французски, но с тяжелым акцентом, и голоса их звучали грубо, словно у простых селян. Здесь находился и лорд Морэй, сводный незаконнорожденный брат королевы, – приземистый человек устрашающего вида, похожий на грубо высеченную из камня химеру. Поговаривали, что правит страною именно он, и считает, что имеет на то полное право. Замок Вемисс, его резиденция, был переполнен награбленными в походах католическими реликвиями и святынями. Леттис пришла в ужас...

А вот и королева собственной персоной – настоящая великанша: Мария была шести футов росту и широка в кости. Но тем не менее ее отличала красота и грация – у нее было очень подвижное удлиненное лицо и большие фиалково-синие глаза, в которых с одинаковой легкостью появлялись и слезы, и искорки смеха. Утонченные манеры королевы резко контрастировали с грубостью и неотесанностью большинства ее придворных. Леттис заметила, что ей приятно общество Дарнли, столь же рослого и широкоплечего, что само по себе было редкостью. Леттис подумала, как смотрелся бы рядом с Марией гигант-Джон... Лорд Дарнли, казалось, совершенно очаровал королеву Шотландии – но в этом не было ничего удивительного. Девятнадцатилетний Дарнли, будучи всего на год старше Леттис, был красив как молодой бог, обладал нежной и гладкой кожей, был чисто выбрит и двигался с грацией танцора. Он стоял по правую руку от Марии – они весело болтали по-французски – их мелодичные голоса уподоблялись пению диковинных птиц. Леттис вдруг поразило сходство между ними – если бы не наряды, их можно было бы принять за близнецов.

Затем подали обед – Леттис сидела в центре одного из огромных столов, откуда она прекрасно могла всех разглядеть. Она частенько посматривала на королеву, сидящую рядом с лордом Дарнли. Потом внимание ее привлек коренастый и очень широкоплечий мужчина, беседующий с лордом Морэем. Леди Сомс уже несколько раз бывала при дворе Марии Шотландской, знала всех и вся, обожала сплетни – и с радостью просветила Леттис.

– Это лорд Босуэлл – человек с весьма сомнительной репутацией. Он здесь лишь потому, что связан узами дружбы с лордом Морэем. Отменный вояка – но порочен и груб. Бог знает сколько раз сидел в темнице...

Но внимание Леттис привлек уже другой человек, сидящий на углу стола напротив – он уже не раз пристально поглядывал в ее сторону, и она будто бы невзначай спросила о нем.

– Лорд Гамильтон, – ответила леди Сомс. – Роб Гамильтон, еще один из приятелей Морэя. Очень богат. Он был дважды женат и два раза овдовел – поговаривают, будто смерть его последней жены была... не вполне естественной...

Леттис была глубоко взволнована. Роб Гамильтон был высок и даже на первый взгляд необычайно силен, лицо его было очень смуглым, но весьма привлекательным – он чем-то напоминал красивое, но дикое животное. Перехватив любопытный взгляд девушки, он неожиданно улыбнулся ей, приоткрыв зубы, острые и белоснежные на фоне черной бороды. Леттис уставилась в тарелку, чувствуя, как краска заливает ее лицо, а сердце бешено колотится под тесным корсетом.

– Посмотри, посмотри... – продолжала леди Сомс, – он входит... посмотри, как Морэя всего передернуло! Это Давид Риццио, секретарь королевы. Он прибыл из Италии в шестьдесят первом году с посланником герцога Савойского, и остался здесь, чтобы руководить личным квартетом королевы. У него красивейший бас – хотя по его сложению не скажешь... Вскоре он стал ближайшим доверенным лицом королевы. Потом она назначила его личным секретарем – она никогда не расстается с ним больше, чем на час. Он вхож даже в ее спальню! Она во всем слушается его советов. Морэй ненавидит его, и, думаю, с радостью отравил бы...

Все это глубоко шокировало Леттис, но она вскоре поняла, что подобные отношения в обычаях шотландского двора. До конца месяца придворные оставались в замке Вемисс, и, близко общаясь с Кэт и своей покровительницей леди Сомс, Леттис вскоре была посвящена во все придворные сплетни. Леди Сомс рассказала, что Мария Шотландская околдована лордом Дарнли, но Морэй называет его «безбородым щенком», а пират Босуэлл говорит, что Дарнли – самый женственный из мужчин и самая мужеподобная из женщин... Кэт шепнула Леттис, что лорд Гамильтон не раз осведомлялся о ней: «Кто эта прекрасная девушка с томными глазами?»

Обычаи двора отличались грубостью. Люди были жестокими и неотесанными, мужчины говорили громкими резкими голосами, частенько напивались, и от них вечно несло перегаром, сплетни были тошнотворно-сальными, а поведение неприличным и необузданным. Для Леттис, привыкшей к благопристойной и церемонной атмосфере двора Елизаветы Английской, все это было одновременно и отвратительно, и волнующе-забавно. По крайней мере, хоть как-то отвлекало от жгучего холода, царившего в замке...

В конце февраля двор перебрался в Эдинбург, в сказочно-прекрасный город, выстроенный сплошь из золотистого камня и подобный гигантскому кораблю, севшему на мель. Здесь было не столь холодно, но куда более влажно, что оказалось еще хуже. Но несмотря на это дворец Холируд был намного уютнее замка Вемисс – комнаты меньше и лучше обогревались, и по сравнению с диким обиталищем лорда Морэя здесь было просто роскошно. В Эдинбурге Леттис окончательно стало ясно, что фактически существует два двора: манерный французский двор королевы Марии и грубый, протестантский – оплот лорда Морэя. При французском дворе гости блаженствовали, наслаждаясь изысканными яствами и восхищаясь элегантной меблировкой покоев во французском стиле. Но, к несчастью, частенько возникали коллизии с оппозиционерами, приверженцами Морэя, – и всякий раз это было словно дыхание ледяного ветра... Лишь Дарнли виртуозно балансировал, угождая всем, – самый женственный из мужчин и самая мужественная из женщин, ловкий и цепкий, словно паук, сладкоголосый, словно певчая птица, неуловимый, словно блуждающий огонек…

Джэн и Мэри Сеймур сочетались браком в апреле, в часовне усадьбы Морлэнд. Церемония поражала пышностью. Этот брак был для всех желанным и ни для кого не оскорбительным – особенно радовалась Нанетта: ведь ее обожаемый сын добился руки любимой женщины, к тому же ее протеже прекрасно устроена. В Мэри обнаружилась чудесная перемена – она грациозно и горделиво выступала, подняв прелестную головку, в ее взгляде прибавилось уверенности, да и улыбаться она стала куда чаще, подбодряемая и воодушевляемая любовью Джэна и уверенная в завтрашнем дне.

– За одной свадьбой частенько следует и другая, – шепнула Джейн Нанетте за праздничным столом. – Как ты думаешь, кто это будет? Думаю, вскоре настанет очередь Пола-младшего – ему уже шестнадцать, и если Джон не вернется...

– Твой отец это непременно учтет, – ответила Нанетта, – у него на сей счет далеко идущие планы...

– Хорошо бы не столь далеко идущие, – сухо заметила Джейн, – ведь одну ошибку он уже совершил... Ну, пусть не ошибку – но явно не рассчитал... – Обе они посмотрели на Пола-младшего, стоящего у дверей в компании брата Вильяма и нескольких актеров, нанятых по случаю празднества. Пол-младший оживленно беседовал с актерами, но тех, казалось, всецело захватила ангельская красота Вильяма – они тормошили его и обращали на него куда больше внимания, чем это было бы полезно для мальчика...

Они заметили также, что Пол-младший время от времени озирался, ища кого-то взглядом, и, найдя свой предмет, улыбался – и лицо его на миг преображалось, становясь воистину прекрасным. Нанетта проследила направление его взгляда и задумчиво произнесла:

– Странная дружба... Я имею в виду Пола-младшего и Чэрити.

– Но он так переменился, – возразила Джейн. – Кузина благотворно на него повлияла. Он научился заботиться о ближних, а не только о себе. Он уйму сил потратил на то, чтобы вновь завоевать ее доверие после того несчастного случая на мосту – и добился своего. И теперь из кожи вон лезет, творя добрые дела – лишь бы она похвалила его.

– Да, эти его благотворительные акции в больнице Святого Павла... – Нанетта обеспокоенно взглянула на Джейн. – Что между ними происходит, девочка? У Пола никогда не было от тебя секретов.

– Не знаю. Он любит ее, и нам остается смириться и признать, что в любви и ненависти волен один лишь Господь... Это чувство чудесно изменило его. – Нанетте почудилось, будто Джейн знает куда больше, но скрывает.

– А что Чэрити? – поинтересовалась она. – Ей, должно быть, непривычно – ведь у нее впервые в жизни появился верный и преданный рыцарь.

Джейн бросила на Нанетту быстрый и смущенный взгляд – она, казалось, колебалась: говорить или смолчать?

– Тетя Нэн... – начала она и замолкла, – не говорите никому: мне кажется, что Чэрити будет лишь рада, если Пол-младший женится. Думаю, она хочет, чтобы ее оставили в покое, но не отталкивает его, видя, сколь благотворно на него влияет. Только вот тетя Кэтрин... – она снова запнулась.

– Да, я знаю. Тетя Кэтрин вечно всем досаждает. Я всегда хотела, чтобы Чэрити жила со мной, но теперь, когда я почти все время при дворе... Может быть, я поговорю с Джэном и Мэри. Она могла бы перебраться к ним, в Уотермилл.

– Пока еще рано. – Отсюда слишком близко до усадьбы Морлэнд – и Пола-младшего...

Нанетта удивленно вскинула бровь:

– Так это настолько серьезно?

– Только посмотри на нее... – отвечала Джейн. Нанетта нашла взглядом Чэрити – и в течение дня постоянно наблюдала за ней. Пол-младший буквально не отходил от нее, о чем-то очень серьезно беседуя с ней. Она отвечала ему с улыбкой, но явно испытывала неловкость. Однажды Нанетта заметила, что она привстала, страстно протестуя против чего-то, сказанного Полом, – но юноша завладел ее рукой, продолжая убеждать ее, и она беспомощно сникла, побледнев. На мгновение Нанетта отвлеклась – а когда вновь поглядела в их сторону, то Чэрити была уже одна, а Пола-младшего нигде не было видно.

Ошеломленный Пол уставился на сына, словно не веря своим ушам. Пол-младший стоял в дверях зимней гостиной, куда пригласил отца для приватной беседы – он вызывающе выпрямился, но заметно было, что в любой момент готов ретироваться.

– Ты спятил, мальчик? – наконец вымолвил Пол-старший. – Подумай, что ты несешь!

– Я подумал, сэр. Я отлично все обдумал. И не понимаю, почему вы так удивлены. Я ведь не делал тайны из своей любви.

– Любви? Но ведь это братская любовь и, к тому же, милосердная, достойная истинного христианина – и в этом тебя все одобряли. Но...

– Сэр, умоляю – подумайте хорошенько! Я должен вскоре жениться, это очевидно...

– Да, должен, – мрачно подтвердил Пол-старший. – И я не стану с этим тянуть, уж будь уверен!

– Но, сэр, я уже дал обет любви и верности. И я не женюсь ни на ком, кроме моей дорогой кузины.

Лицо Пола-старшего исказила ярость:

– Не женишься ни на ком, говоришь? – прорычал он. – Ты забываешься! Кто дает тебе право выбирать? Ты женишься на той, на которую я укажу тебе!

– Отец, времена изменились...

– О да, и сильно изменились – если мальчишка, у которого молоко на губах не обсохло, перечит отцу! И если юноша твоих лет заявляет, что намерен жениться на бесплодной кузине-перестарке! Где твое чувство долга? Ты предашь семью? Наплюешь на вековые традиции?

Глаза Пола-младшего уже наполнили слезы – слезы бессильного отчаяния:

– Молю тебя, отец, не говори так! Я люблю Чэрити, и не желаю другой жены...

– Да ей за тридцать, и к тому же она калека! – заорал Пол. – Ты женишься на молодой – на богатой молодой женщине, которая родит тебе много сыновей. Это твой долг!

В наступившей тишине они глядели друг другу прямо в глаза. Пол-младший всхлипывал, и в сердце Пола-старшего зашевелилась жалость к сыну. Он-то знал, что такое любовь – и понимал, как посчастливилось ему, что в его браке соображения любви и долга совпали.

– Ну-ну, дитя, возьми себя в руки. Ты ведь прекрасно понимаешь и сам, что то, о чем ты просишь, немыслимо. Кстати, а какого мнения твоя дама сердца? Могу поклясться, что она иного мнения, нежели ты, мой мальчик.

Пол-младший вздрогнул:

– Она...

– У нее хватило здравого смысла решительно отказать тебе.

– Я всем сердцем принадлежу ей! – выкрикнул Пол-младший.

– Нет, мой мальчик! Если она не приняла твоей любви, то ты свободен! – он властно положил руку на плечо сына – Пол-младший съежился. – Давай забудем об этом, сын мой. Возвращайся к столу – и позабудь об этом безумии.

– Но как? Как я снова смогу посмотреть ей в глаза?

– А ты не смотри на нее. Она достаточно умна, чтобы без единого слова все понять.

Пол-младший еще какое-то время смотрел на отца невидящим взором – потом отшатнулся от него со сдавленным рыданием, выбежал из комнаты, выскочил во двор и быстрым шагом пошел к конюшне. Пол-старший поколебался какое-то время – не послать ли за ним? – но потом решил оставить сына в покое. Пусть мальчик прогуляется верхом по вересковым пустошам, пусть хоть загонит коня – зато вернется присмиревшим... А к тому времени, как он вернется, Чэрити здесь уже не будет. Уж об этом он позаботится. Он вернулся в зал – и тут же встретился взглядом со скрюченной женщиной, которая, увидев его, еще сильнее сгорбилась на своем стуле. С немым вопросом глаза ее устремились на Пола – и он едва заметно покачал головой. Плечи Чэрити чуть вздрогнули, она отвела глаза и устремила взгляд на музыкантов. Ей было двадцать девять лет – это было первое и единственное предложение руки и сердца в ее жизни…

Первую зиму Джон прожил как бы во сне – все вокруг казалось нереальным и ошеломительно прекрасным. Его сердце покорила дикая краса Нортумберленда – он легко примирился с голодом, холодом и неудобствами. И пусть в залах усадьбы было дымно, душно и шумно, и пусть над низкими крышами вился черный дым, и пусть повсюду была копоть, и пусть пища была простой, грубой и невкусной – зато как дико завывал ледяной ветер у Вороньего Холма, как восхитительно пахла влажная земля, когда копыта коня утопали в зарослях папоротника, как прекрасна была трава, прихваченная морозом, – словно изделие искусного ювелира... А припорошенные инеем ветви деревьев в долине – словно произведение серебряных дел господина...

Он проводил на свежем воздухе куда больше времени, чем прежде, сопровождая стада, отбивая атаки диких кочевников и добывая дичь. Он словно прирос к спине своего Юпитера, ладонь ловко обхватывала древко копья – а Китра повсюду следовал за господином. К концу зимы он уже мог сбить птицу на лету одним броском легкого копья. Он всегда был чрезвычайно метким, а теперь суровая необходимость возобладала над его врожденным нежеланием убивать животных. Он гордился тем, что может прикончить добычу на месте, одним ударом, чтобы не мучить жертву – и все же тяготился тем, что приходилось быть хищником...

И словно нездешний свет, согревавший сердце и наполнявший жизнь смыслом, была для него Мэри Перси – неважно, рядом с ним или вдалеке: одно ее существование значило для Джона все. С того самого вечера Джон ни разу больше не видел девушки в женском платье – и вскоре это воспоминание совершенно стерлось у него в памяти. Она была для него юным князьком, стройным и гордым, ставящим свою честь превыше всего. Он редко виделся с ней дома, но она ездила верхом не меньше Джона и всегда была во главе небольшого отряда, подобно королю, ведущему войско в поход. Ее белый жеребец по имени Хаулет (на здешнем диалекте это означало «сова») с гордостью носил в седле свою госпожу. Его уздечку всегда украшали фестоны, кисти и монеты, позвякивающие при каждом шаге лошади, а в ее верховом костюме непременно присутствовала какая-нибудь яркая деталь, позволявшая издалека разглядеть ее: ведь она гордилась правом быть впереди отряда и первой встретить опасность.

Джона поражало, что ее отец с такой легкостью позволяет ей эти опасные демарши, но постепенно он понял, что Мэри для Черного Вилла была также и сыном – и отец наслаждался тем, что она ни в чем не уступала юноше. Он не в силах был что-либо ей запретить. Она подчиняла его себе одним взглядом своих раскосых серых глаз. А Джон был буквально заворожен ею – когда девушки не было рядом, ее образ стоял у него перед глазами: горделивое прекрасное лицо, приоткрытые губы, жадно пьющие встречный ветер, спокойная сильная рука, сжимающая узду Хаулета, все ее сильное и легкое тело в седле... Ночью он грезил ею, а когда просыпался, то первая мысль его была о Мэри. Он как бы растворялся в ней – это была даже и не любовь, а что-то другое – но Джон не мог подобрать имени...

Что же до нее, то она относилась к нему по-прежнему – с холодным равнодушием, но время шло, и вот иногда Джону стало казаться, будто изредка в ее взгляде мелькает нечто странное, подобное лучу солнца, отраженному холодной гранью кристалла. Все женщины в усадьбе души в нем не чаяли – он был красивее всех, выше всех ростом, самый искусный наездник, лучше всех метал копье и стрелял из длинного лука, был вежлив и обходителен – а Мэри Перси все-таки была женщиной. Что бы он ни делал, чтобы привлечь ее внимание – все оставалось втуне. Джон гарцевал перед ней на коне, совершал чудеса охотничьей доблести, сражался с сильнейшими кулачными борцами – а дома, в главном зале, долгими вечерами наигрывал на маленькой нортумберлендской арфе старинные баллады... Но Мэри оставалась равнодушной – ее глаза были по-прежнему неприветливыми, как серое северное небо. Однако в ней чувствовалась какая-то настороженность – словно она опасалась не столько Джона, сколько себя самой... И если девушка не ощущает исподволь, что Джон – ее рок, ее судьба, откуда тогда эта напряженная бдительность?..

Он не ждал скорого ответа – и тем не менее получил его... В тот день еще не стаял снег – Джон и Мэри с горсткой охотников преследовали оленя у водопада Гирди. Мэри, как водится, мчалась впереди, а Джон, отстав от девушки лишь на пару шагов, ехал чуть сбоку, чтобы видеть ее прекрасное лицо в обрамлении капюшона зимнего плаща из волчьего меха. Она сдержала коня и, жестом приказав всем остановиться, въехала по крутому осыпающемуся склону на скалистый уступ высотой футов в двадцать и долгое время пристально оглядывала ущелье. Кони переступали с ноги на ногу от холода, Китра улегся под кустом прихваченного морозом папоротника, ломкого, словно стекло, и оттуда укоризненно глядел на хозяина. Охотники угрюмо переговаривались между собой на своем диком наречии, непонятном для Джона, словно пение лесных птиц. Джон, запустив окоченевшие пальцы поглубже в густую гриву Юпитера, не спускал глаз с Мэри.

Даже с такого расстояния было видно, что с девушкой что-то творится: лицо ее, четкостью линий напоминавшее камею на фоне темных мрачных небес, было так печально, что у Джона заныло в груди – он дорого бы дал за то, чтобы облегчить ее боль. И вдруг все вмиг переменилось: она насторожилась, вытянулась в струночку, глядя на что-то, невидимое им снизу. Потом резко развернула Хаулета – так резко, что они наверняка упали бы, не будь у жеребца сильных, словно сталь, ног.

– Разбойники! – односложно выдохнула она, поравнявшись со спутниками. – Едут от Ваучопа. Думаю, хотели подобраться к нам сзади и внезапно напасть. Ну что ж, нам есть чем их удивить... Вперед!

Их было всего восемь – против десяти или двенадцати разбойников, но на их стороне были важные преимущества: внезапность и выгодное положение выше по склону. Охотники издали воинственный клич, и собаки с высоты десяти футов налетели на бандитов, словно четвероногие соколы. Закипел бой. Разбойники, приземистые люди с пальцами корявыми и грубыми, словно древесные корни, одетые в плащи землистого цвета, были отменными бойцами – они действовали стремительно, нанося внезапные удары, но вскоре поняли, что удача им изменила. После короткой и яростной схватки они обратились в бегство.

Последним повернул коня их предводитель, человек с густейшими волосами и бородой огненного цвета, словно мех зимней лисицы – его плащ на плече был схвачен массивной серебряной брошью с крупными аметистами. Он прикрывал своих спутников, давая им возможность уйти, а потом пришпорил коня и поскакал вверх по склону. Это очень задело Мэри, и она выкрикнула: «Этот – мой! Ждите меня здесь!» – и, вонзив шпоры в бока Хаулета, поскакала следом. Белый жеребец ловко, как кошка, пробирался по узкой каменистой тропинке и скоро настиг жертву. Тот внезапно обернулся и метнул копье. Мэри находилась внизу – и удар застал ее врасплох. Джон понял, что копье задело ее – она вздрогнула всем телом. Сердце Джона облилось кровью – и стоило Мэри чуть отклониться, чтобы нанести ответный удар, копье, которое юноша все время сжимал в руке, просвистело в воздухе и угодило разбойнику прямо в грудь. Тот без звука рухнул под ноги коня, который, захрапев, устремился прочь. Мэри вскрикнула от злости и боли, развернула Хаулета и поскакала к остальным.

Волчий мех у нее на плече был распорот и окровавлен – видимо, кончик копья на излете задел ее по щеке: на лице виднелось ярко-алое пятно. Но хуже всего было выражение ее лица. На других она даже не взглянула – она знала, что копье метнул Джон. Ее серые глаза горели, словно у дикой кошки – Джон невольно отшатнулся.

– Он был мой! Мой – а ты убил его! – закричала она. – Ты посмел вмешаться! Ах, вот оно как? Так ты собирался оберегать мою честь, имей я глупость выйти за тебя?

Джон знал, что не должен оправдываться – хотя мог бы.

– Моя рука опередила мысль, – сказал он. – Я не смог сдержаться.

– Будь на моем месте отец, ты не поступил бы так!

– Может быть, я сделал бы то же самое – а, может, и нет... – Джон всеми силами старался говорить ровно и спокойно. – Но в любом случае твой отец не возражал бы.

На ее губах появилась горькая усмешка:

– Да отцу твоя помощь просто не понадобилась бы! – отвечала девушка – и это было признанием того, что оба они хороши... Она пристальным долгим взглядом посмотрела на Джона – впервые он почувствовал, что она не только смотрит на него, но и видит его. Она судорожно вздохнула и подняла руку к лицу, чтобы ощупать рану.

– Тебя сильно задело? – осмелился спросить Джон.

– Только царапнуло, – она повела окровавленным плечом. – Пустяки. Едем! А в дальнейшем... – глаза ее снова стали далекими и холодными, а голос прежним – ледяным и повелительным, – ...подчиняйся приказу!

Джон улыбнулся и покачал головой:

– Не могу пообещать, что не поспешу на помощь товарищу – неважно, мужчина это или женщина. В остальном же обещаю полнейшее повиновение.

Леттис стремительно взрослела, ограниченный мирок, центром которого была она сама, становился ей тесен, словно скорлупа цыпленку, стремящемуся на свет. Теперь она невольно многое замечала и подмечала – хотя предпочла бы всего этого не видеть... Она жила в маленьком мирке, находящемся внутри большого и грозного мира – и со страхом видела, сколь хрупки стены ее обители...

...Королева – необычайно высокая, с длинными руками и ногами, вытянутым белым лицом, в богатых и изысканных одеждах – она смеялась, болтала и танцевала, забавлялась со своими маленькими собачками, уединялась с маленьким смуглым Дэви, льнущим к ее юбкам, словно ручная мартышка... Она молилась, флиртовала с Генри Дарнли – но Леттис невольно замечала страх в ее прекрасных глазах, когда слышался звук открываемых дверей...

...Лорд Дарнли – стройный, чуть женоподобный, прекрасный словно розан, грациозный, как горный олень, танцевал с королевой, ухаживал за ней, благоговейно и почтительно улыбался... Но Леттис различала в изгибе его мягких розовых губ что-то хищное и жестокое, и несмотря на аромат духов, от него исходил неприятный запах, словно от дикого зверя – Леттис от этого даже тошнило... Если он оказывался чересчур близко от нее, кожа Леттис покрывалась мурашками от отвращения, которое она не могла ни объяснить толком, ни скрыть...

Но, по крайней мере, здесь, «при дворе внутри двора» было относительно безопасно. Здесь трижды в день служили католическую мессу – как и дома, в усадьбе Морлэнд. Преклонив колена и перебирая четки, бормоча литанию и слыша знакомую и милую с детства церковную латынь, Леттис чувствовала себя защищенной. Слуги двигались здесь изящно и почтительно, голоса людей звучали тихо и благозвучно... Распорядок дня был весьма схож с порядками при английском дворе: пробуждение, молитва, завтрак, рукоделие, развлечения – все это плавно и неизменно сменяло друг друга, словно времена года, последовательность которых в природе неизменна... А вне этого уютного мирка жили мрачные, с хриплыми голосами, грубые, похотливые, словно весенние псы, люди, странно и причудливо одетые – в шляпах, украшенных петушиными перьями, с огромными кинжалами у пояса и ножами за голенищем, с пальцами, унизанными награбленными драгоценностями, с хмурыми лицами и с бородами, которых, похоже, никогда не касались ножницы... Люди эти презирали духи и шелка, а если и улыбались женщинам, то улыбка напоминала скорее хищный оскал.

В этом крошечном хрупком мирке, ярком, будто скорлупка яичка малиновки, и столь же непрочном, женщины жались друг к дружке как перепуганные лани, морща носики, и со страхом, смешанным с волнением, взирали на диких волков, описывающих вокруг них круги. Один из хищников кружился около Леттис чаще, чем другие – и ее взгляд был невольно прикован к нему. Роб Гамильтон со своей стороны с мрачной улыбкой наблюдал за прелестнейшей из придворных девиц, втихомолку гадая, долго ли еще продержится она, оставаясь честной девицей...

Кэт, прислужница Леттис, была перепугана еще сильнее хозяйки – и придумала уловку, позволявшую ей всякий раз прятать голову под крыло, когда по углам сгущались тени и становилось невыносимо жутко. Страшнее всех был, конечно, мрачный и завораживающий Гамильтон. И вот, когда Кэт и Леттис оставались вдвоем, служанка начинала забивать девушке голову... Роб Гамильтон околдован ею, Роб Гамильтон готов служить ей словно покорный раб, Роб Гамильтон не в силах глаз от нее оторвать – даже королева нынче за обедом рассердилась на него – словом, Роб Гамильтон так влюблен, что достаточно будет самого незначительного поощрения со стороны Леттис, чтобы он сложил к ее ногам все свои богатства – а он богат, о, очень богат – и почтительнейше предложил ей руку и сердце...

Леттис терпеливо выслушивала все это, в уме прикидывала и рассчитывала... Да, Гамильтон и вправду заинтересовался ею, и хотя он возбуждал в ней скорее страх, нежели любовь, в его мрачной силе было что-то волнующее. К тому же ее небольшого ума оказалось достаточно, чтобы понять: в этом страшном мире, сплошь населенном бандитами, где нет иного закона, кроме их прихотей, потенциальной жертве благоразумнее всего искать защиты у атамана...

Такого мнения она была в мае, когда придворные, собираясь славно поохотиться, переехали на время в замок Стерлинг-Касл, расположенный у самых болот. Это были земли Гамильтона – и вел он себя здесь учтивее прочих, к чему обязывало положение хозяина – реже, чем остальные, напивался, даже разговаривал тише и вежливее. Кэт считала это всецело влиянием волшебной красы Леттис – но для самой девушки учтивая улыбка Гамильтона по-прежнему оставалась волчьим оскалом. Но ведь времена меняются, грядут великие бури – и благоразумнее обрести надежное убежище...

В Стерлинг-Касле неожиданно расхворался Дарнли – и довольно серьезно. Когда он, наконец, оправился, было уже совершенно ясно: королева настолько влюблена, что выйдет замуж за этого женоподобного юнца во что бы то ни стало. Лорд Морэй яростно вздорил с ней, а когда она решительно отказалась признать его законные права после своего замужества, в бешенстве покинул замок, напоследок пригрозив, что соберет армию против королевы... По совету Дарнли королева послала за Босуэллом, который в это время находился во Франции, прося у него защиты, – Леттис поняла, что королева избрала ту же испытанную тактику: искать защиты от разбойника у другого бандита.

Настал июль, жаркий, влажный и хмурый. В конце месяца должно было состояться бракосочетание королевы с ее возлюбленным Дарнли, который уже обнаруживал поистине королевское высокомерие – раньше он напивался через день, а теперь вообще никогда не бывал трезвым. Босуэлл уже скакал в Шотландию, и его возвращения ждали с недели на неделю, а Морэй в это время в Вемиссе спешно собирал войско. Леттис чувствовала, что ярко раскрашенная скорлупа трещит и разваливается... Черные глаза Гамильтона неотвратимо преследовали ее – она видела нечто невыразимо волнующее в том, как он изо всех сил сдерживал свои порывы: словно течение бурной реки перегородила плотина, готовая в любой момент рухнуть...

Однажды она проходила через полутемный зал, спеша куда-то по поручению леди Сомс – и вдруг заметила выходящего Гамильтона. Повинуясь внезапному порыву, она последовала за ним...

Запутанные лабиринты коридоров Стерлинг-Касла были хорошо знакомы Гамильтону в отличие от Леттис, которая вскоре заблудилась и заспешила вслед за ним, боясь потеряться, что в этот момент казалось ей куда страшнее, чем остаться с ним с глазу на глаз. Она увидела, как он завернул за угол – она побежала следом, и тут сильные руки схватили ее и втащили в какую-то комнату: он подкарауливал Леттис, и птичка попалась.

Это была полутемная кладовая, свет в которую проникал сквозь узкую бойницу. Гамильтон захлопнул дверь и запер ее: Леттис открыла было рот, чтобы закричать – но широкая ладонь зажала ей рот.

– Бесполезно, – заявил он. – Не надо криков, дорогуша. Этим делу не поможешь. – Глаза ее, полные ужаса, уставились на него. Его смуглое, приятное, несмотря ни на что, лицо озарилось улыбкой – губы приоткрылись, обнажив острые, как у волка, зубы. Ноздри Леттис трепетали, судорожно втягивая воздух, а вместе с ним и запах – запах пота, кожи и мужского тела. Девушка была так напугана, что у нее подкашивались ноги. Ее тошнило от запаха мяса, исходящего от смуглой ладони, зажимающей ее рот. Он всем телом прижал ее к стене, что не составило никакого труда – от ужаса девушка совершенно не сопротивлялась – а другой рукой стал приподнимать тяжелые юбки…

До нее вдруг дошло, что он собирается с ней сделать, – и она слабо пискнула, словно мышка в когтях у совы. Гамильтон улыбнулся еще шире и облизал губы. Вид его сильного языка испугал Леттис еще сильнее – если это вообще было возможно. Будто зная, что она хотела сказать, он заговорил:

– Ведь это именно то, чего тебе хотелось, милочка, – знаю, знаю. Видел, как ты смотрела на меня... Зачем же еще ты нынче потащилась за мной? Ах, нельзя, говоришь? – он шутовски склонился над ней, словно прислушиваясь. – Нет, можно – именно это я сейчас и сделаю! А если потом тебе на ум взбредет пожаловаться, то помни: твое сегодняшнее поведение тоже требует объяснений. С чего это ты болтаешься по замку одна, без спутницы? А, бесстыдница?

Рука его беспрепятственно блуждала по ее телу, а мощные бедра еще сильнее прижали ее к шершавой каменной стене. Он продолжал говорить – а Леттис почти теряла сознание от ужаса и тошноты.

– Могу побиться об заклад, милочка, – у тебя прелестное тельце юной лани и маленькие, нежные грудки, однако сегодня нам так мешают эти тряпки, да еще такой тесный корсет... Увидим позже, лапочка. А нынче – нынче я испробую, какова ты на ощупь. О, кошечка, какая у тебя шелковистая кожа, какая мягкая и нежная плоть... Такой и должна быть женщина. Тише, не дергайся – иначе мне придется сделать тебе больно, а я предпочел бы причинить тебе совершенно иную боль... Потерпи, тебе это понравится. Вот... – она дернулась, потрясенная грубым прикосновением его темной руки к самым потаенным местам. – Вот она, земля обетованная, самая нежная штука в Божьем мире... Успокойся, милая, – теперь она принадлежит мне! Да и ты уже готова – спокойно, кошечка, потерпи...

Одной рукой все еще поднимая юбки, он оторвал другую от ее рта и прежде, чем она успела набрать в легкие воздух, чтобы позвать на помощь, приник к нему жадными губами. Ощутив вкус его жадного горячего языка, Леттис чуть не потеряла сознание – и тут он легко, словно ребенка, приподнял ее и опрокинул на каменный пол. Мгновение – и он оказался сверху. Сильными ногами раздвинул ее коленки, устраиваясь половчее – а другая рука уже обрывала шнурки гульфика...

В следующее мгновение рот ее снова был свободен – обе его руки были заняты ее телом, и она могла бы закричать, позвать на помощь, но было безнадежно поздно: он хрипло дышал, придавив ее, беспомощную, к полу всем своим весом... Ее пронзила невыносимая боль. Теперь она не могла ни крикнуть, ни вздохнуть – хуже боли, словно разрывающей на части ее тело, было ощущение грубого насилия. Она больше не принадлежала себе, став его добычей, словно мышка с переломанным хребтом в когтях беспощадной совы: ее уничтожили, раздавили... Он проник в ее тело, овладел ею, вытеснив все то, чем она была – она не ощущала ничего, кроме невыносимой боли...

И вдруг внезапно все кончилось – и Леттис почувствовала слабость во всем теле и благодарность за то, что нет больше этой боли. Она готова была покориться, всецело подчиниться его воле, стать его вещью и находиться под его защитой, нежели страдать, оставаясь самой собой... Она застонала – и услышала звук собственного голоса словно издалека. Гамильтон снова заговорил – и от звука его голоса на глаза Леттис навернулись слезы: слезы позора, ужаса и – покорности.

– Успокойся девочка, успокойся, – шептал он. – Вот и все...

Она начала всхлипывать, он снова зашевелился – и опять проснулась боль.

– Пожалуйста... – простонала она, но умолкла, не зная, о чем просить. Открыв глаза, девушка увидела склонившееся над ней лицо с волчьим оскалом.

– А если у тебя родится мальчик, – объявил он, – мы назовем его в честь твоего отца. Тогда он даст за тобой доброе приданое.

Мгновение Леттис ничего не понимала – а потом ее переполнила благодарность к этому волку, растерзавшему ее, а теперь намеревающемуся защитить. Ее поражение столь позорно, что она обязана теперь принадлежать ему, покорно служить – или умереть от позора. Она заглушила в себе голос разума и назвала это любовью. «Я люблю вас», – мысленно произнесла она. Но Гамильтон услышал лишь стон боли…

Глава 9

Со смертью Елизаветы умерла и часть души Пола – весь мир словно рушился... Он погружался в воспоминания о тех благословенных временах, когда она была жива, семья крепка и все здоровы и счастливы – подобно Адаму, печалящемуся о навеки потерянном рае...

Дети один за другим покидали его: Джейн не в чем было упрекнуть – ее брак оказался весьма удачен, и несколько раз на неделе она навещала отца. Мэри по-прежнему жила в Дорсете и в следующем году должна была обвенчаться с Даниэлом Беннеттом. Но что же остальные?

...Джон, его гордость, пошел наперекор отцовской воле и покинул отчий дом, оставшись в мрачном Нортумберленде, в надежде заполучить руку Мэри Перси – да полно, удастся ли ему это? А его любимое дитя, радость его сердца, Пол-младший? С тех пор как он просил у отца позволения жениться на кузине Чэрити и получил отказ, он замкнулся в себе и порой по нескольку дней пропадал, напиваясь до бесчувствия в грязных тавернах... Теперь вот Леттис, милашка, глупышка Леттис, столь успешно делавшая придворную карьеру, стала жертвой бесстыдной похоти неотесанного шотландского барона – и Пол вынужден был дать согласие на их брак.

Хотя в определенном смысле это была вовсе не плохая партия – Гамильтон богат, знатен и крепко стоит на ногах... Но ведь он чужак, к тому же протестант – да и то, что все решилось без его участия, бесило Пола.

– Какие у меня были планы относительно Леттис! – говорил он Нанетте во время ее последнего посещения. – И в них вовсе не входило, чтобы девочка со столь блестящим будущим прозябала в варварском замке! Чего она там наберется? Ей придется оставить королевскую службу. И вот еще что: было стыдно испрашивать позволения у королевы на брак, который фактически уже заключен! Если бы не твое вмешательство...

Нанетта воздела руки:

– Но я же ничего не сделала! Королева совсем не возражала. После того, как женился лорд Дарнли, ей нет никакого дела до того, что происходит с фрейлинами!

– А это и того хуже... – проговорил Пол угрюмо. – Если королеве безразлично, это значит...

– Ну-ну, не думай о девочке очень уж дурно! – возразила Нанетта. – Уверена, в том, что произошло, не ее вина. Леди Сомс шепнула мне, что Гамильтон множество раз осведомлялся о Леттис и ее семье задолго до того, как все случилось. Похоже, он вначале все прикинул, хорошенько рассчитал – и только затем стал действовать. У бедняжки Леттис не было выбора...

– Не было выбора... – Пола шокировали эти слова, и печаль овладела им с новой силой. – О, тетя Нэн, теперь она для нас потеряна! Замужем за протестантом, подумать только! Она потеряна для нас, и душа ее погибла!

– Кто знает... – протянула Нанетта. – Наше дело – молиться за нее, просить Господа, чтобы он дал ей силы не изменить вере отцов. Гамильтон может и разрешить ей держаться старой веры – с условием, что она будет делать это тайно...

– Но их дети...

– Поживем – увидим. Не исключено, что она будет иметь на них большое влияние...

Но безутешный Пол продолжал оплакивать ее, словно умершую – хотя сдержанно и спокойно согласился на ее брак с Гамильтоном и дал за ней прекрасное приданое. А под Рождество 1565 года семью постиг самый тяжелый удар. Пол-младший, возвращаясь в седле из города пьяным до бесчувствия, упал с лошади и всю ночь пролежал в снегу – нашли его лишь утром. Его здоровье было уже сильно подорвано пьянством, и любимейший сын Пола, проболев воспалением легких всего два дня, умер.

Пол из последних сил пытался противостоять обрушившемуся на него несчастью – он ведь все еще оставался хозяином усадьбы Морлэнд и нес груз обязанностей, от которых никто не мог его освободить. Он потух и сгорбился... Но ведь в доме были еще двое младших мальчиков – Вильям, которому исполнилось двенадцать, и восьмилетний Артур. И словно не беспокоясь о том, что дом станет еще более угрюмым, Пол начал подыскивать место при дворе для Вильяма: необходимо было вернуть королевскую милость – а кто может тронуть сердце государыни, если не Вильям, этот юный ангел?

И вот, в феврале 1566 года, Вильям отбыл ко двору – Нанетта клятвенно обещала приглядывать за ним. Пол уговорил Джозефа Баттса прислать в усадьбу Морлэнд единственного сына, десятилетнего Уолтера, чтобы маленькому Артуру было не так скучно. А затем ему удалось заполучить в усадьбу двух младших дочерей Самсона Баттса – шестилетнюю Маргарет и двухлетнюю малышку Селию, поклявшись обеспечить им будущее и выдать замуж за достойных людей.

В январе 1566 года у Джэна и Мэри родился сын, окрещенный Николасом, – и как только мать и дитя достаточно окрепли, чтобы осилить дорогу, они прибыли в усадьбу Морлэнд. Потом они стали частенько наведывался туда, и Джэн как бы случайно заговаривал о своем желании, чтобы его сын и наследник, выйдя из пеленок, жил и воспитывался в усадьбе Морлэнд. Ни он, ни Мэри и словом не обмолвились о том, что так поступить советовала им в своем письме Нанетта... Она отписала также Джейн и Иезекии, и, когда установилась хорошая погода, они стали бывать в усадьбе Морлэнд даже чаще, чем у себя дома. Пол понемногу оживал. Люди сновали туда-сюда, в доме вновь зазвенели детские голоса – жизнь возвращалась в усадьбу Морлэнд. А потом пришло известие, что Леттис забеременела…

Хотя жизнь ее была нелегка и уж тем более не безоблачна, Леттис не покидало чувство, что все с ней происшедшее – большая удача. Она стала леди Гамильтон, хозяйкой Бирни-Касл в Стерлингшире и усадьбы Гамильтон в Аберледи, что в нескольких милях от Эдинбурга. Она поочередно жила то в одной усадьбе, то в другой, следуя за мужем. Но что было лучше всего – она освободилась от своих обязанностей при дворе Марии Шотландской, и лишь изредка показывалась там – когда Гамильтону необходимо было присутствие жены на каком-нибудь балу или приеме. Ужасы, преследовавшие бедняжку в Холируце и Стерлинг-Касле, остались за дверью, которую охранял могучий Гамильтон. Ей нечего и некого было бояться – кроме него самого, волка, с которым она жила под одной крышей...

Натура этого волка, казалось, вся была соткана из противоречий – чем дольше Леттис жила с ним, тем меньше она его понимала. Что влекло его к ней? Ее красота? Ее приданое? Похоже было, что ни то и ни другое... Он принудил ее отказаться от веры отцов, что глубоко ее печалило. Но она не осмеливалась идти наперекор мужу, лишь втихомолку перебирала четки, шепча католические молитвы – да и то, когда его не было дома, и только оставшись одна в комнате, и лишь в темноте: она не доверяла слугам, кроме разве что Кэт...

Леттис неожиданно стала мачехой двух маленьких девчушек – Джин и Лесли, дочерей двух прежних жен Роба Гамильтона. Никто и словечком не обмолвился о том, что же произошло с их матерями, но она хорошенько запомнила слова леди Сомс, будто бы Гамильтон жестоко расправился с ее предшественницей... Оба дома хранили следы присутствия обеих женщин: брошенные на подоконнике пяльцы, книжка с пометками на полях в углу – но о них никто никогда не говорил, а расспрашивать она не смела. Со своими падчерицами она общалась лишь изредка. Девочки воспитывались в отдельных покоях, и общение Леттис с ними было сугубо формальным – гувернантки иногда приводили их к ней. Она пыталась быть дружелюбной, но они лишь глядели на нее угрюмо и испуганно, и называли ее не иначе как «мадам»... Но это лишь когда Роба не было дома. Под бдительным оком отца они словно теряли от ужаса дар речи...

В его присутствии у Леттис начинала кружиться голова от страха – и сладкого безумия... На людях он относился к ней с преувеличенной почтительностью, в которой, впрочем, крылась насмешка. Все, что бы он ни говорил, было двусмысленно – и чем тяжелее становилось Леттис выносить его двойственность, тем с большим наслаждением Гамильтон мучил ее. Дома он почти не обращал на нее внимания, предоставляя ей заниматься обычными женскими делами, но – в этом Леттис была уверена – слуги постоянно шпионили за ней. И лишь в спальне он, будто очнувшись, замечал, что она существует – но там его поведение озадачивало Леттис ничуть не меньше. Иногда он удостаивал жену беседой – рассказывал ей о придворных новостях, разговаривал с ней о политике и делах, словно с другом-мужчиной. А порой больно насмехался над ней, оскорблял, называя «безмозглой папистской шлюхой»... Но кончалось все неизменно в постели.

Леттис в глубине сердца была твердо убеждена, что происходящее между ними грязно и грешно, и что Гамильтон проделывал все это с ней, чтобы шокировать ее. Но истинным потрясением для нее стали собственные чувства – его ласки дарили ей острейшее наслаждение. А Роб, казалось, получал удовольствие, сокрушая барьеры, воздвигнутые ее гордостью и воспитанием, и возбуждая ее страсть. Он шаг за шагом вводил ее в мир чувственных наслаждений, знакомый ему с младых ногтей. С каждым новым открытием любовь и ненависть Леттис к мужу возрастали – усиливалось и ее внутреннее сопротивление, хотя внешне она выглядела покорной.

Тем временем ситуация при дворе все более обострялась: Леттис всем сердцем сочувствовала королеве, осознавшей, наконец, какому злодею и ничтожеству она отдала свою руку и корону. Ее преданный волк, Босуэлл, отважно защищал ее – в августе 1565 года он отбил первую вооруженную атаку Морэя и отбросил его за границу в Ньюкастл. Королева возвратилась в Эдинбург, поручив своему волку защиту границы – а в декабре было объявлено, что государыня понесла. Младенец, которого она носила под сердцем, с полным правом мог быть наследником и шотландского, и английского престолов. Но к тому времени королеве уже не удавалось скрывать ненависти и презрения к мужу и своей очевидной симпатии к Дэвиду Риццио – и вот однажды пьяный король заявил, что итальянец и есть настоящий отец ребенка.

Босуэлл и тут сделал все, что мог, чтобы защитить королеву от несправедливых нападок, но в феврале он обвенчался с Бонни Джин Гордон, и как раз в то время как отважный волк наслаждался медовым месяцем, король учинил пьяную расправу. Он ворвался в апартаменты королевы, закрывшейся там с Дэви, скрутил ей руки за спиной и заставил смотреть, как его вооруженный до зубов приятель Рутвен буквально разорвал в клочки маленького певца. Королева была на шестом месяце беременности...

Гамильтон поначалу скрывал это от Леттис – ведь она тоже была беременна, зачав в январе, – ей нездоровилось: мучила тошнота и головные боли. К тому времени, когда она кое-как оправилась, много воды утекло. Мортон и Дуглас держали королеву под домашним арестом и дожидались лишь прибытия Морэя с войском. Гамильтон сообщил Леттис, что именно Морэй все и подстроил. Но запереть волка в клетку было не в его власти – Босуэлл собрал войско и спустя неделю двинулся к Эдинбургу, чтобы освободить королеву и Дарнли. Он разбил мятежников в пух и прах. Дарнли угодил в опалу, предводители были повешены – но королева, не в силах пролить родственную кровь, простила брата.

Все это Гамильтон рассказал, а Леттис со вниманием выслушала, теряясь в догадках, на чьей же стороне ее муж. Похоже было, что он не принял ничью сторону – хотя Леттис знала, что он всегда был дружен с Морэем. Ответом на ее обеспокоенный взгляд была все та же хищная белозубая ухмылка...

– Выбрось все это из головы, дорогуша, – ведь ты носишь моего сына! Да, и королева – интересно, кого она произведет на свет? Она, похоже, сильна телом и духом, и выкидыша у нее не будет. В силе этой женщины есть что-то неестественное. Если у нее родится мальчик, он станет королем, а она будет как бы уже не в счет...

– И тогда вы... – начала было Леттис, и – прикусила язык.

– Босуэлл – настоящий бандит и старый вояка, но ни он, ни королева, ни этот ее вонючий недоносок-муж, ни все они вместе взятые не смогут сойти за короля. Мы же подождем подходящего случая и послужим королю... Но и тебя, лапочка, я не оставлю без внимания – ты должна родить мне много детей...

В этот момент словно пелена спала с ее глаз – она впервые так ясно поняла мужа... Поняла она также и нечто куда более важное – что она не ошиблась в выборе своего волка. Она никогда не переставала его бояться, сознавая, что жизнь ее всецело в его руках. Но он мудрый хищник, и если она будет продолжать ему угождать, то будет с ним и тогда, когда взойдет его звезда... И кто бы ни взял верх в борьбе за власть, Роб Гамильтон будет в фаворе.

В сентябре Леттис произвела на свет своего первенца, сына – роды были тяжелыми, но все муки затмила радость. Это был крошечный сморщенный младенец с желтоватой, словно печеное яблочко, кожей и клочком черных волос на темечке. Леттис была потрясена, когда Роб решительно потребовал, чтобы она сама кормила дитя грудью. Но молока у нее не было, поэтому пришлось взять в дом кормилицу – и гроза миновала. Роб восхищался сыном и стал относиться к Леттис с куда большим почтением, чем прежде. Младенца окрестили Гамилом.

Королева Шотландии тоже разрешилась от бремени сыном, которого назвала в честь отца – Джеймсом. Он родился в июне, и сразу же после его рождения пополз слушок, что королева и волк, оберегающий границы, – любовники... Король все еще был в опале, лишен права лицезреть королеву – и, заключенный в Стерлинг-Касле, предавался пьяным оргиям. Он мучился сифилисом, который подхватил уже давно, – и ему многое прощалось... Гамильтон полагал, что королева и Босуэлл поощряют его, в надежде, что распутная и пьяная жизнь скоро сведет короля в могилу, и они беспрепятственно поженятся. Леттис, разнежившаяся и упоенная новым отношением к ней мужа, слышала его слова словно бы издалека...

В декабре принц Джеймс был окрещен в Стерлинг-Касле – церемония поражала пышностью и обилием гостей, среди которых присутствовали зарубежные, в том числе и английские, послы. Леттис и Роб присутствовали на церемонии – и тут Леттис впервые увидела, что приключилось за это время с Дарнли, прелестным безбородым мальчиком Дарнли... Он выглядел вдвое старше своих лет, совершенно испитой и полубезумный от сифилиса и пьянства. Пораженная Леттис поняла, что долго он не протянет. Но по возвращении из Стерлинга в Аберледи ее тревога уступила место новой, куда более сильной – захворал малыш. Роб и Леттис безотлучно находились при малыше, неусыпно ухаживая за ним, но тщетно. За неделю до Рождества ребенок умер на руках отца…

Две лошади – белая и гнедая – поднялись по узкой горной тропинке на высокое плато. Всадники остановили коней и замерли, глядя на север, где простирались дикие земли. Стоял чудесный майский день, небо было голубое, чистое, дул свежий ветерок. В каждой укромной лощине пробивались к солнцу храбрые горные цветы – нежные дикие розочки и колокольчики, двухцветная льнянка, розовый медвяный вереск, дикая богородицына трава и пурпурный шалфей, а вокруг жужжали пчелы, борясь с порывами теплого влажного ветра... Ниже по склону буйно разрослись золотые ракитник и утесник, а еще ниже простиралась лиственная роща, вся в нежно-зеленом кружеве первой листвы.

Пятилетний Китра, крупный пес с необыкновенно мощной шеей, словно гордившийся своей зрелой силой, стоял на краю обрыва и будто тоже любовался открывающимся отсюда великолепием, насторожив острые уши – а небольшая коричневая сучка-полукровка Моуди, которую Мэри Перси подобрала на ферме, елозила носом в траве, выискивая насекомых. Долгое время всадники молчали. Потом Хаулет стал нетерпеливо переступать стройными ногами и мягкими губами потянулся к траве. Блестящие побрякушки на его сбруе весело звякнули.

– Пустим их немного попастись, – предложила Мэри Перси, легко соскальзывая на землю. Джон тоже спешился, и они уселись рядышком на теплый камень, отпустив лошадей полакомиться.

– Шотландия... – помолчав, произнес Джон. – Кто знает, где она кончается и где начинается Англия? Мы с чего-то решили, что там... – он кивнул в сторону мрачных гор – кончается одна страна и начинается другая. Как будто можно провести границу между двумя стволами, растущими от общего корня. Один шаг – и вот уже чужая страна, полная врагов...

Мэри пожала плечами.

– Это звучит глупо и банально. Но они действительно чужаки. Они враги. Их стада щиплют ту же траву, что и наши, нам светит одно солнце – но их сердца мертвы для истинной Веры и христианских добродетелей...

Джон улыбнулся:

– Но ведь даже истинно верующие могут грешить. Что скажешь о королеве Марии?

Князек тут же разгневался – глаза метнули золотые молнии.

– Она здесь ни при чем! Я не верю... не могу поверить, что она к этому причастна! Это все Босуэлл!

– Протестант Босуэлл... – снова улыбнулся Джон, радуясь, что достиг цели.

– Ты так красива, когда сердишься...

Ох, теперь она разозлилась уже по-иному – и всерьез! Она резко отвернулась: – Ты не должен говорить со мной так!

– Ты мой капитан, а я – твой верный солдат, – послушно согласился Джон. – Но ты ведь уже не можешь обходиться без меня – и лучше тебе признаться в этом честно. – И, увидев, как эти слова расстроили ее, быстро сменил тему: – А правда странно, сколь схожи истории двух королев – Елизаветы и Марии? У Елизаветы – эта загадочная кончина Эми Дадли: до сих пор поговаривают, что она приложила руку к ее убийству, чтобы пожениться со своим любовником. Теперь эта темная история с мужем королевы Марии – он убит при таинственных обстоятельствах, а она похищена своим любовником – и они вступают в брак...

– Но по протестантскому обряду! Это не брак!

– Разница лишь в том, что королева Елизавета так и не вышла за своего конюшего, а вот Мария...

– Это ничего не доказывает, – упрямо возразила Мэри. – Ни одна душа не сомневается в том, что именно Босуэлл взорвал жилище короля, но невозможно доказать, что она была посвящена в его планы...

– Но...

– Что «но»?

– Я сомневаюсь. Не думаю, что это дело рук Босуэлла. Ты же помнишь, король не погиб при взрыве, а был удавлен. Это ведь шито белыми нитками – нет, Босуэлл далеко не такой глупец. Я считаю, что это все подстроил Морэй, чтобы уронить престиж королевы. А жилище короля было взорвано для того, чтобы все об этом узнали, чтобы невозможно было оставить это в тайне. Нет, если бы Босуэлл убил короля, он сделал бы это куда более хитроумно и чисто. Кстати, это вообще глупо – он и сам бы вскорости умер...

Мэри со вниманием его выслушала:

– А почему ты тогда считаешь, что королева виновна? В чем?

– Не в убийстве. Ее бегство с Босуэллом было трусливым и вообще дурацким. Если уж ей так невтерпеж было выскочить за него, ей следовало бы сделать это открыто и честно. То, что она сделала вид, будто была похищена против воли, повредило ее репутации – выставило ее в глазах всех как трусливую и малодушную женщину. Это подобно пятну на королевской мантии! Хотя... она всего лишь женщина. Это я избалован обществом отважных и честных женщин, доблесть которых выше всяких похвал.

– Не надо, пожалуйста! Не надо... – быстро остановила его Мэри. Джон про себя улыбнулся. Когда-то она сказала бы эти же слова повелительно, резко, будто выговаривая слуге. Теперь же она произнесла это тихо, растерянно – так бывает, когда вслух говорят «нет», а сердцем – «да»... Он протянул к ней руку, но она отпрянула.

– Мэри, сколько еще мне ждать? – спросил он напрямик. – Сколько лет я должен прослужить тебе? Ты ведь сама знаешь, что уже не можешь без меня. Твои люди давно считают меня своим королем – точно так же, как тебя – своей королевой...

Ах, как неудачно он подобрал слова! Ее лицо снова стало холодным и резким, она вскочила:

– Еще одна новоявленная королева Мария! Но эта не будет столь глупа, чтобы сделать мужа королем! Поехали! Нам пора. У нас впереди долгий путь...

Да, у нас впереди еще долгий путь, подумал Джон. Молча он взялся за поводья Юпитера, сел в седло и поехал вслед за Мэри вниз по горной крутой тропке к ручью и роще. Вскоре девушка овладела собой вполне и дружелюбно, словно пытаясь загладить неловкость, спросила:

– Кажется, ты недавно получил весточку от сестры? – Джон кивнул. – Что она пишет? Есть интересные вести?

– Она пишет очень осторожно – ну, ты понимаешь... Она боится мужа, не знает толком, на чьей он стороне, хотя его частенько видят в обществе Мортона, приближенного Морэя... Если она о чем-нибудь невзначай проговорится, это может быть для нее смертельно опасно. По крайней мере, я понял это из ее осторожных намеков.

– Думаешь, муж может убить ее? – спросила удивленная Мэри. Всю свою жизнь она командовала над мужчинами и никогда никого из них не боялась.

– Нет, только не сейчас – ведь она снова в положении. Но две его прежние жены мертвы, и он – жестокий человек...

Мэри бросила на него взгляд, который был красноречивее всяких слов: видишь, что бывает с женщинами, имевшими глупость выйти замуж? Джон печально улыбнулся и, держа поводья одной рукой, другую протянул к Мэри вверх ладонью:

– На кого может подняться эта рука? – Мэри почувствовала, что губы ее непроизвольно складываются в улыбку, и, желая скрыть столь постыдную слабость, вонзила шпоры в бока Хаулета и пустила коня в галоп. Тропинка была крутая и каменистая, и вскоре их спуск превратился в безумную, захватывающую дух скачку – опасность кружила им головы, пьянила и манила... Взволнованные собаки с оглушительным лаем кинулись вслед, спеша к ручью, бегущему по каменистому ложу. Хаулет был лучшим из коней, а Мэри – лучшей наездницей, и не было сомнений, что победит она. У подножья крутого откоса они натянули поводья, задыхаясь и смеясь, с разгоревшимися щеками – и поехали дальше словно добрые друзья.

Они пересекли поток там, где к берегу ручья вплотную примыкала серая скала и где обвал образовал естественную плотину, по которой кони вполне могли пройти. Копыта осторожно ступали по скользким камням, похрапывая при виде белых пенных бурунов. Здесь по обе стороны ручья росли рябины, ветви которых смыкались над водой. Ниже плотины образовалась маленькая, но глубокая заводь, ее гладь отражала небо и ветви деревьев. На берегу заводи была мшистая лужайка, сразу за ней начинались густые лесные заросли. Место было спокойное и тихое – единственным звуком, нарушающим тишину, было полусонное бормотание ручья. В подобных местах уйма насекомых должна летать над водой, множество ящериц и змей должны были греться на теплых камнях, в небе должны были кружиться грациозные бабочки и лесные птицы... Но почему-то их здесь не было – только тень от скалы, только молчаливая чаща, только зеркальная гладь воды...

Взглянув прямо перед собой, в некотором отдалении Джон заметил обрыв, с которого Мэри углядела тогда разбойников и откуда напала на них. Он перевел взгляд на девушку, поджидавшую его, – на левой щеке остался тонкий красноватый шрам – памятка о том дне. Теперь он стал бледнее... А, может быть, у нее на сердце есть незримые шрамы? Может быть, они еще кровоточат... Она смотрела на него невидящими глазами: ее словно томили смутные предчувствия грядущего горя и страшных бедствий... Поравнявшись с ней, Джон спросил:

– Что такое, Мэри? Что с тобой? Ты выглядишь испуганной...

Она подняла на него глаза, собралась возразить ему – и вдруг передумала. Глаза ее были точь-в-точь как у испуганной лани.

– Это то самое место... Ничего особенного, но вот...

– Я уже однажды видел такое выражение на твоем лице – на этом самом месте. Ты была там, на той серой скале. Помнишь?

Она подняла глаза на утес:

– Эта скала называется «Старик». А это место – «Стоячая Вода». Люди поговаривают, будто это колдовское место, что в этой водной глади можно увидеть грядущее... Это, конечно, глупости – но здесь так... так тихо. – Ее серые глаза расширились от страха, отчего она казалась совсем юной. Чудесную светлую прядь, выбившуюся из-под шапочки, не шевелил ветер – здесь и вправду словно все замерло. Она казалась четырнадцатилетним подростком. Впервые она выглядела нежной и слабой, словно лань, затравленная мастифами.

– Мне это место снится ночами... – она с трудом выговаривала слова.

– Что тебе снится? – нежно спросил Джон.

– Не знаю. Утром, когда я просыпаюсь, я забываю все – помню только это место и... такую грусть и тоску, словно всему конец... И...

Она смолкла. Джону мучительно хотелось заключить ее в объятия, сказать, что отныне и навсегда он – ее защитник, что он сможет противостоять всему темному и злому, что бы ей ни грозило, что он защитит ее покровом своей любви... Но еще не пришло время – он чувствовал все оттенки ее чувств и настроений, как свои собственные. ...В следующее мгновение она уже поднималась вверх по ущелью.

Поднявшись по склону, они направились вдоль ручья сквозь заросли, а собаки сновали вокруг, принюхиваясь к земле. Мэри вновь повеселела, ее головка опять горделиво вскинулась, она взглянула на Джона как всегда повелительно:

– Далеко ли отсюда до того места, где, как ты говоришь, рысь устроила свое гнездо? Я знаю этот лес с самого детства – и никогда не встречала тут рыси.

– Мы уже почти приехали. – Джон с облегчением перевел дух. – Уж коли ты затащила меня в такую глушь, то, может быть, я поеду впереди?

Он и сам замечал, как сильно переменился за годы, проведенные здесь – но, казалось, впервые осознал всю глубину этих перемен, словно взглянул на себя со стороны. Между высоким нежным мальчиком, одетым в простой костюм из грубой шерсти, ведущим жизнь простого лендлорда – и сильным зрелым мужем, в любую секунду готовым вступить в бой, но все еще нежным в душе, некоронованным королем этих мест, была пропасть. Здешний народ признал его – в отличие от Мэри... Именно к нему, равно как и к Черному Виллу шли они со своими тяжбами, скорбями и особенно с недугами. Джон не утратил способности исцелять и унимать боль – пожалуй, именно это, более чем его очевидная доблесть, расположило к нему суровых нортумберлендцев.

И вот он, сильный и возмужавший, едет по невидимой тропинке, ведомый почти незаметными глазу приметами – вот ветка необычной формы, вот камень с причудливым пятном лишайника, вот изогнутое дерево... Его глаза, уши и мысль начеку – он чутко ловит каждый звук лесной чащи, и его невозможно застать врасплох... Они уже приближались к тому самому месту, он подал знак Мэри остановиться и подозвал собак.

– Нам лучше спешиться, – сказал он тихо. Они привязали коней к сухому дереву и взяли собак на поводок. Мэри подошла к нему и встала чуть позади, подчиняясь ему как старшему, словно дисциплинированный воин – и снова сердце Джона екнуло: да, она необыкновенная! Полюбит она его когда-нибудь или нет? Но одно он знал твердо: он никогда не отдаст сердце другой – ведь ей нет равных!

Ступая осторожно, как кошки, подкрадывающиеся к добыче, они сошли с тропинки и углубились в чащу, ведя собак, – оба они были опытными охотниками. Ни одна сухая ветка не переломилась под ногой, ни разу не хрустнул сухой папоротник... Они достигли поляны и опустились на мягкий мох, чтобы оглядеться.

Поляна оказалась невелика, с одной стороны ее поднималась вверх серая скала. У подножья росла трава и кусты, в одном месте растительность была смята и вытоптана – словно какой-то крупный зверь постоянно прыгал вниз из небольшой норы, видневшейся в скале. В воздухе стоял странный запах – Китра сглотнул слюну и тихонько заскулил. Джон успокоил пса и взглянул на Мэри. Она сидела, поджав ноги, совершенно неподвижная в своей коричневой куртке, сапогах и шапочке – почти невидимая на фоне зарослей. Брови ее, такие же светлые, как и волосы, чуть сдвинулись над большими и чистыми глазами, ноздри трепетали, втягивая незнакомые запахи, губы сжались... Джон ощутил вдруг острейший приступ желания – но усилием воли овладел собой...

Какое-то время они сидели неподвижно – пока не заметили белку, стремительно сбежавшую по стволу. Зверек чуть помешкал около корней мощного дерева, затем, вильнув пушистым рыжим хвостом, побежал к дуплу. Все было тихо и спокойно.

– Пойдем, – сказала Мэри. – Здесь никого нет. Пойдем, посмотрим поближе.

Они со всеми предосторожностями пересекли поляну, через каждые несколько шагов останавливаясь и прислушиваясь – но ни один звук не нарушал тишины. Собаки вели себя тихо, хотя были настороже. Они добрались до скалы, и, прежде чем Джон успел остановить ее, Мэри легко вспрыгнула на скалистый уступ, чтобы заглянуть в глубокую и довольно широкую трещину. Некоторое время она смотрела внутрь, а потом, очарованная, обернулась к Джону.

– Спускайся! – сдавленно прошептал Джон. – Не глупи!

– Ты был прав! – сказала она, не обращая внимания на его волнение. – Здесь и вправду логово – и два котенка! – она снова взглянула в нору и насупилась: – По-моему, один мертвый. Один шевелится и глядит на меня, Джон! Но другой... ой, он рычит! Какие крошечные зубки – словно иголочки для вышивания! Думаю...

Но собаки вдруг ощетинились. Китра грозно зарычал.

– Мэри, вниз – быстро! – крикнул Джон. Она обернулась, повинуясь его властному приказу, но не успела она спустить одну ногу, как вдруг, откуда-то из-за спины Джона выскочила крупная рысь. Словно золотистая молния, она одним прыжком пересекла поляну, взвилась в воздух и опустилась на спину Мэри.

Спасла девушку шапочка. Задние лапы рыси вцепились в кожу куртки, а передние лапы и клыки вонзились в шапочку, которая тотчас слетела с головы – и кошка потеряла равновесие. Обе они упали на землю, Мэри ударилась плечом и бедром и покатилась по траве. В следующее мгновение рысь снова прыгнула ей на спину. Обе собаки рванулись вперед с грозным рычанием и лаем – это отвлекло кошку от жертвы. Джон привел сюда Мэри только чтобы поглядеть на место – он вовсе не собирался убивать рысь. Но теперь выбора не было. Рысь кинулась на собак, Мэри схватилась за рукоять кинжала, но Джон уже извлек нож, намереваясь вонзить его в самое сердце зверя.

Руку Джона обожгла боль – он с удивлением смотрел на глубокую кровоточащую рану и на распоротый рукав, набухший от крови. Моуди завизжала от боли и, поджав хвост, отскочила. Теперь рысь осталась один на один с Китрой – Мэри, у которой хватило здравого смысла повернуться к рыси спиной, наименее уязвимой для внезапного нападения, поспешно отползала прочь. А в Китре словно закипела кровь его предков-волков – он почуял запах заклятого врага. Выглядел пес устрашающе. Он был крупнее и тяжелее рыси, но рысь оказалась проворней. Вмешательство пса все же позволило Мэри отступить на безопасное расстояние. Китра прыгнул – навстречу ему кинулся рычащий, когтистый и зубастый клубок меха, быстрый как молния. В следующее мгновение дикая кошка стояла уже на скале возле логова, ощерившись, обнажив клыки и шипя от ярости – а Китра лежал на земле, все еще грозно рыча, но с глубокой раной на голове, сочащейся алой кровью.

Это был шанс – и Джон воспользовался им.

– Беги! – приказал он Мэри. – Быстрее!

Она повиновалась, схватив за ошейник прихрамывающую Моуди, и бросилась в чащу. Джон позвал Китру – пес попятился от скалы, он схватил его за ошейник, рванул на себя, и они оба спаслись бегством. Кошка не преследовала их, сочтя более уместным остаться рядом с детенышами – но яростно шипела им вслед...

Лошади пританцовывали на месте, вскидывая головами и округлив от страха глаза – но, благодарение Богу, не оборвали поводьев. Джон и Мэри, ни слова не говоря, спешно отвязали коней, вскочили в седла и взяли с места в карьер. Мэри все еще прижимала к себе небольшую и легкую Моуди, а Китра бежал следом. Когда шипение рыси смолкло вдали, они остановили взмыленных лошадей и спешились, чтобы осмотреть раны друг друга.

Больше всех досталось храбрецу Китре – он даже хозяину не позволил к себе прикоснуться, и Джон в конце концов оставил пса в покое.

– Он вылечится сам, незачем ему помогать, – сказал он, и Китра, поняв, что досаждать ему никто не намерен, отбежал в сторону, прилег и попытался вылизать пораненные плечи – но тщетно. И тут Моуди, прихрамывая, подошла к нему, легла рядышком – какое-то время собаки рычали друг на друга, но потом принялись дружелюбно зализывать друг другу раны.

Люди делали почти то же самое. Рысь лишь слегка оцарапала Мэри – главный удар мощных когтей пришелся на кожаную куртку – однако ее шея и плечи были в крови. Из разодранной руки Джона обильно текла кровь, а в одном месте обнажились мышцы. Мэри молча скинула куртку, подняла сорочку, оторвала от подола полоску и принялась плотно бинтовать рану.

– Вот так, – сказала она наконец. – Это все, что я пока могу сделать. Когда мы приедем домой, я забинтую все как следует. Эта повязка лишь остановит кровь. – Она подняла на него глаза, в которых появился странный блеск: – Джон... – она колебалась, – Прости... Это я во всем виновата – я не послушалась тебя. Я была неправа....

Мэри смотрела на него прямо и честно – и он понял, чего ей стоило попросить прощения. Шапочку она потеряла на поляне, и серебристые волосы упали на спину, мягкие, словно у ребенка. Под разодранной сорочкой отчетливо видны были нежные юные груди, вздымавшиеся от частого дыхания. А в ямочке у основания тонкой шеи, под кожей, нетронутой солнцем, билась жилка... Она была так близко, рука ее все еще лежала на его забинтованном предплечье. Джон взглянул ей в лицо и поймал чуть вопросительный и настороженный взгляд – она готова была оказать сопротивление в любую секунду.

Всю жизнь Мэри верховодила мужчинами и никого из них не боялась. Теперь же она боялась его – он хотел заставить ее сдаться, и если он добьется своего, то ее гордость будет навеки сломлена. А без гордости жизнь для нее теряла смысл – так уж она была воспитана. Джон вдруг вспомнил того самого жеребца, которого укрощали они с Джэном – трагедия животного заключалась в том, что он никак не мог понять, чего от него хотят. Но мы люди, подумал он – и наделены даром речи. Он сможет объяснить ей все!

– Мэри... – начал он. Ноздри ее затрепетали – но в глубине глаз блеснула золотая и теплая искорка. – Мэри, ты ничего не потеряешь. Ты останешься свободной. Ты лишь приобретешь – меня. Я буду верно служить тебе, оберегать тебя, почитать... Если все произойдет по твоей воле – это не будет твоим поражением...

Поняла ли она? Лицо ее было так близко, губы дрогнули и приоткрылись, она часто задышала, словно смертельно раненная... Джон потерял голову – обнял ее, зарывшись лицом в ее волшебные волосы, целуя в щеку, в шею... Она вытянулась в струночку, тонкая и хрупкая в его могучих объятиях – он чувствовал, как она дрожит. И вдруг она обвила его руками – неловко и неумело, и ее маленькие груди прижались к его груди так, что он ощутил твердость сосков сквозь тонкую ткань сорочки. Любовь и желание возгорелись одновременно, и были теперь неделимы и едины...

Джон чуть отклонил голову назад, чтобы поцеловать ее – и остановился, увидев, что она все еще в смятении и борется с собой.

– Что? – прошептал он. – Скажи, Мэри. Скажи мне!

Ее губы беззвучно шевелились – и вдруг она произнесла упавшим голосом:

– Я люблю тебя.

Он подхватил ее на руки – она не сопротивлялась, была мягка, словно больное дитя... Но в следующую секунду она прильнула к нему всем телом – он положил ее на мягкий мох у подножья дуба-исполина и склонился над ней. Прежде чем припасть губами к ее рту, он прошептал:

– Это ничего не переменит, Мэри. Ты, как прежде, и король, и королева...

На ее лице было написано страдание и покорность – но и желание, страстное желание...

– Все равно... – проговорила она. – Я тебя люблю.

Джон поцеловал ее – и тела их словно охватило пламя. Они были подобны двум саламандрам, сгорающим и возрождающимся в пучине огня. Оба они умерли – и на свет родилось новое существо...

Потом они долгое время лежали неподвижно, словно растворившись в тишине, став частью самой природы. Они ни о чем не думали, ничего не чувствовали – их сердца бились в унисон с пульсом земли. Но не бывает приобретения без потери, как не бывает счастья без тени грусти – они молчали, словно боясь это обнаружить... Просто тихо лежали, обнявшись – а неподалеку Китра и Моуди в тени деревьев все вылизывали друг другу раны…

Глава 10

Какое-то время после смерти ребенка Леттис надеялась, что общее горе сблизит ее с мужем. Роб был до глубины души потрясен гибелью младенца – Леттис в своей наивности и незнании мужчин такого не ожидала... Он часами просиживал в полнейшем оцепенении – а Леттис, боясь проронить хоть слово, сидела рядышком и вышивала. Наедине Кэт тихонько шептала госпоже на ушко, что если муж не прогоняет ее, не запирается один на один со своими мыслями – то это добрый знак...

– Вы для него утешение, моя драгоценная, – вы видите сами, – трещала Кэт, расчесывая Леттис волосы или зашнуровывая корсет. – Увидите, скоро он научится вас ценить. Простите, но, возможно, смерть бедного малыша – это лучшее, что могло случиться...

Воодушевленная нашептываниями Кэт, Леттис отваживалась всякий раз разыскивать мужа и, хотя у нее недоставало мужества заговорить первой, она прогуливалась вместе с ним по длинной галерее или сидела рядом с шитьем в руках. Всякий раз, поднимая глаза от работы, она ловила на себе взгляд Роба – о, этот взгляд заставлял ее мучительно краснеть... Хотя он и делил с ней ложе каждую ночь, он лишь поглаживал ее тело перед тем, как заснуть. Да, он всего лишь касался ладонью ее плеча или шеи – словно затем, чтобы удостовериться, что она никуда не исчезла... Однажды, когда он поглаживал ее лицо и груди, Леттис сделала робкую попытку «намекнуть» на большее, надеясь зачать вновь – но он лишь отпрянул от нее, резко, почти грубо. Тогда ей показалось, что он чего-то боится. Но она гнала прочь кощунственную мысль: Роб Гамильтон боится?

Однажды утром она проснулась и обнаружила, что мужа нет рядом. А позднее явился один из его слуг и доложил, что господин «отбыл».

– Но куда? – резко бросила Леттис. Однако лицо слуги оставалось бесстрастным.

– Знать не знаю, госпожа. Господин не соизволил сказать.

Ни от кого Леттис не смогла добиться большего и начала беспокоиться. Беспокойство усилилось, когда от Роба через нарочного поступило распоряжение: он приказывал Леттис спешно перебираться в Бирни-Касл. А узнав, что вся дворня и обе ее падчерицы остаются в Аберледи, беспокойство уступило место страху...

Позже она вспоминала об этих бесконечно долгих мучительных месяцах, проведенных в Стерлинге, как о самом тяжелом периоде своей жизни. Она не видела человеческого лица – при ней не было никого, кроме Кэт – ни от мужа, ни от семьи не пришло ни одной весточки... Она мучилась бы от одиночества – если бы страх не вытеснил все прочие чувства. Поначалу Леттис скрывала постыдный ужас из гордости, но однажды ветреным холодным вечером, когда ветер завывал в трубах, словно хищник, стерегущий жертву, она оттолкнула руку Кэт, расчесывающую ее волосы, – и отчаянно разрыдалась.

– Что с вами, драгоценная моя госпожа? Что случилось? Скажите своей верной Кэт.

– О, Кэт, я так боюсь!

– Но чего, госпожа? – Леттис лишь покачала головой. – Это всего лишь ветер, миледи. Такой же, как и дома, в усадьбе Морлэнд – помните, как он дует с вересковых болот?

Но при упоминании об усадьбе Морлэнд Леттис разрыдалась еще пуще, и Кэт, наконец, расслышала:

– Я никогда... никогда больше не увижу родного дома! – Леттис подняла опухшее от слез лицо: – О, Кэт, я так сожалею, что втянула тебя во все это... Ты этого не заслужила...

– Но чего, моя драгоценная? О чем это вы? Отчего вы так убиваетесь?

– О, Кэт, я боюсь, что он собирается убить меня!

– Ваш супруг? – прошептала Кэт, в ужасе схватившись за грудь – до нее дошло, что это не так уж и невероятно. Леттис кивнула, глядя на служанку расширившимися глазами, которые на бледном лице казались и вовсе огромными.

– Именно поэтому он заточил меня здесь, в одиночестве... Разве ты не видишь, как пристально слуги следят за мной? – Леттис передернуло. – Я ненавижу их! Они так похожи на эти жуткие лица, вырезанные на капителях колонн в часовне – там, у нас дома... О, как ужасно они скалятся по вечерам из темноты – словно дьяволы! Что случилось с двумя его прежними женами? Почему никто и словом о них не обмолвится? Ты никогда не удивлялась этому, Кэт?

– Ну почему... но, миледи...

– Ни одна из них не подарила ему сына – и он отравил обеих по очереди! Да, не смей мне перечить! Я знаю – это правда! Вот и меня он заточил здесь под присмотром верных слуг – он распорядился, чтобы они мало-помалу отравляли меня за то, что я родила ему сына, а мальчик умер!

Кэт никакими силами не удавалось разубедить госпожу – к тому же она сама во все это поверила. Спастись бегством они не могли, как не могли избежать и уготованной им участи – две слабых, насмерть перепуганных женщины... Ворота замка всегда держали на запоре и всегда под охраной – предосторожность, необходимая в здешних диких местах. В случае необходимости посылали за слугой – хранителем ключей, и тот впускал или выпускал кого-то. К тому же обеих женщин и во двор-то не выпускали без присмотра...

От Роба по-прежнему не было ни весточки, но слуги шептались о печальных и ужасных событиях, совершавшихся в Эдинбурге – об убийстве безумного больного короля, о «похищении» королевы и ее браке с Босуэллом, о ее беременности... Все обитатели Бирни-Касл, как, впрочем, и почти вся Шотландия, были убеждены, что королева и ее волк Босуэлл организовали это убийство, чтобы устранить препятствие к их браку. Ведь все в замке были протестантами и не питали ни любви, ни сочувствия к монархине-католичке. Одна лишь Леттис, бьющаяся, словно птичка в силках собственного страха, припоминая недолгое и хрупкое счастье королевы, понимала, что вряд ли у Марии Шотландской был выбор, коль скоро она уже пустила волка на порог...

Шли томительные недели – а расправа все не совершалась. Но с каждым днем, мучительно прожитым в ожидании неминуемой кончины, страх Леттис лишь усиливался. Молодая женщина сильно похудела. Она отказывалась от еды – делая исключение разве что для кусков, которые брала за столом сама с общего блюда. Она незаметно опустилась – частенько не давая себе труда одеться или причесаться... Леттис подолгу плакала и молилась, порой пела, чтобы мужество окончательно ее не покинуло – Кэт во всем потакала своей госпоже, беседовала с ней, втайне надеясь, что она не лишится окончательно рассудка. Хотя бледная, нечесаная Леттис с круглыми от ужаса глазами и впрямь походила на узницу Бедлама – знаменитой лондонской больницы для душевнобольных, Кэт порой приходило на ум, что, возможно, свести жену с ума и было коварной целью Гамильтона...

В июне пришло известие, что Мортон снова восстал, пленил королеву и заточил ее в Лохлевене – замке, стоящем на острове посреди огромного озера, убежать откуда было немыслимо – и вызвал Морэя из Франции. А в июле, неизвестно какими средствами, Морэй, посетив Лохлевен, убедил королеву отречься от престола в пользу маленького сына и назначить регентом его, Морэя. У Марии случился выкидыш – она потеряла нерожденного ребенка, а Босуэлл был далеко, бежав из страны после пленения королевы. И вновь Леттис мучительно спрашивала себя, был ли у нее выбор... Теперь она полагала, что с королевой расправятся точно так же, как с ней самой – втихомолку отравят...

И вот в июле Роб, наконец, возвратился домой. Леттис тем утром сидела в своей спальне, все еще в ночной сорочке, со спутанными волосами у южного окна, уставясь вдаль, туда, где была ее родина, которую она не чаяла вновь увидеть. Она тихонько напевала старую колыбельную, которой научила ее в детстве старая няня – она была так поглощена своими грустными мыслями, что не услышала топота конских копыт внизу. Она вправду ничего не слышала – пока в соседнем покое не вскрикнула изумленная Кэт. Дверь распахнулась, и на пороге возник Роб, огромный и загорелый, принеся с собой запах влажного ветра, земли, конского пота...

Леттис в ужасе вскочила, глаза ее расширились, она открыла рот, чтобы закричать... Но Роб одним прыжком пересек комнату, схватил ее за горло, а другой рукой зажал ей рот. Его хищная и дикая ухмылка пробудила в Леттис помимо ее воли жгучее желание – но страх не покидал ее, и, раздираемая ужасом и страстью, она не заметила на темном и насмешливом лице мужа томления страсти...

– Что я вижу, миледи? Я уезжаю, оставив вас в надежном месте, в полнейшей безопасности – а вы изводитесь и терзаете свое сердечко, словно пленный единорог! А ну-ка тихо, тихо, перестаньте биться! Успокойтесь – и я отпущу вас с условием, что вы не будете кричать. Я порядочно набрался вчера вечером и нынче у меня тяжелая голова... Вы будете вести себя тихо?

Леттис кивнула – огромная ладонь Роба закрывала все ее лицо, и видны были лишь огромные фиалково-синие глаза. Роб отпустил ее – она стояла, подняв плечи и дрожа, словно перепуганная пташка, но не отводила взгляда от его лица.

– Теперь скажи, что все это значит? – спросил он. Голос его прозвучал грубо и насмешливо, но все же вопрос был задан вполне по-хорошему. Леттис какое-то время безмолвно шевелила губами, подбирая слова.

– Почему ты уехал?

– У меня было важное дело. Я продумал план – и уехал, чтобы воплотить его в жизнь.

– План... насчет королевы и... и лорда Морэя? Роб улыбнулся – на сей раз это была вовсе не его обычная хищная ухмылка.

– Счастлив, сударыня, что, даже перепуганная насмерть, вы не теряете способности рассуждать здраво. Кстати, помимо многого другого, именно это мне в вас и нравится. Да, дело касалось Морэя и королевы. Теперь все позади – у страны есть, наконец, правитель, способный править, у которого есть на то право и в руках которого сила.

– А ты?

– Я помог.

– Но что станется с бедняжкой королевой? – спросила Леттис. Ее мысль стремительно работала. Как можно оставить королеву в живых, чтобы она стала знаменем восставших? Ее наверняка убьют.

– Я не знаю, – серьезно ответил Роб. – Это не мое дело.

– Она в заточении, и о ее кончине никто не узнает, – сказала Леттис. – Ее заперли, и непременно отравят, как и... – она совсем по-детски зажала себе рот. Нельзя, чтобы он узнал о ее страхах! Роб смотрел на нее, и мысль его работала столь же быстро, как и у Леттис.

– Ах вот чего ты страшилась, маленький мой единорог? Что я свяжу тебя, отпилю твой рог, сварю колдовское зелье и изведу им тебя? – Его лицо на мгновение выразило жалость, которую он тут же скрыл под обычной своей сардонической ухмылкой. – Я, черт побери, запер тебя здесь, чтобы защитить, несчастная ты дурочка, пока я не закончу своих дел! В Аберледи ты не была в безопасности. Тот дом не охраняется так надежно, как этот. Когда я приехал, мне тут же сообщили, что ты вот-вот изведешь себя до смерти, что слуги бессильны!

Глаза ее неотрывно глядели на его лицо, и все ее мысли были так беззащитно обнажены, что он расхохотался.

– Ну что ж, вот я и здесь, с тобой. И намерен проучить тебя за то, что ты так дурно обращаешься с моей собственностью. Ты моя жена, моя вещь – я желал бы, чтобы ты лучше заботилась о моем имуществе.

– Роб... я... ты...

– Правильно, крошка – ты и я. И тебе предстоит потрудиться.

– Потрудиться?

– Ты должна выносить и родить мне сына. Я получу сына! Не стоит терять время.

Она ничего не ответила, но по ее лицу понятно было, что она согласна – и более чем согласна. С торжествующим смехом он легко подхватил ее на руки и отнес на кровать. Она была хрупка и бледна – но глаза ее сияли, словно два синих факела, и когда он бросил ее на постель и принялся расстегивать пояс, она тоже рассмеялась, счастливая. Долгая ночь миновала!

Пол настолько смирился с положением вещей, что даже не смог по-настоящему обрадоваться, когда получил известие о женитьбе Джона на Мэри Перси. Для него Джон был так же безвозвратно потерян, как Леттис и Пол-младший – ведь если бы он даже не женился на своей избраннице, то все равно не возвратился бы в дом. Пол попросту лишил его наследства в пользу Вильяма – и дело с концом. Хотя все же он гордился сыном, и был рад перспективе скорой встречи – он с радостью прочел письмо Джона, в котором тот просил позволения посетить отца. Джон намеревался приехать осенью 1568 года – в июле они ожидали рождения первенца и полагали, что к октябрю Мэри вполне оправится. Но роды были столь тяжелыми, что Мэри очень ослабла – и визит пришлось отложить до весны.

Тем октябрем в Йорке много чего произошло. Мария, королева Шотландии, эффектно вырвалась на волю из своей озерной темницы в Лохлевене и прибыла в Лондон в том самом платье, в котором бежала, с горсткой верных слуг, прося у Елизаветы убежища и помощи в восстановлении ее попранных прав.

– Пустили козла в огород! – услышав новость, воскликнула Нанетта. Королева была не ко двору у себя в Шотландии, но оказалась еще менее желанной гостьей здесь, в Англии, где Елизавета изо всех сил старалась примирить свои католические обычаи с некатолической формой правления. Проще всего было приговорить Марию к смерти, но Елизавета ни за что бы не пролила крови королевы, помазанницы Божьей – если бы та даже не была ее родственницей. Все, на что она решилась – это заключить свою кузину в темницу, но при этом отдавая ей всевозможные почести. А в октябре 1568 года в Йорке Мария предстала перед судом, держа ответ за преступления, вменяемые ей в вину. Все жители Йорка сгорали от любопытства – каждый хотел увидеть эту удивительно высокую и красивую женщину, услышать все подробности совершенных ею бесчинств – и узнать, наконец, какова будет ее судьба. Но публичное судебное разбирательство не было завершено. Елизавета приказала, чтобы все происходящее на суде не стало достоянием любопытных ушей. Когда Мэйтлэнд заявил, что самое разумное – это выдать королеву Марию за герцога Норфолка, чье царственное происхождение, по мнению большинства, было куда менее спорно, нежели у обеих королев, затем послать ее в Шотландию с отборными частями английской армии возвращать себе трон, а их с Норфолком будущих детей объявить наследниками английского престола, Елизавета сочла за благо перенести слушание в Вестминстер – там она могла бы пристально следить за ходом дела и не допускать столь откровенных высказываний.

Чудесным майским днем 1569 года Джон и Джэн ехали верхом бок о бок от усадьбы Морлэнд к большой южной дороге. Они ехали по равнине – с обеих сторон простирались выпасы, где овцы облизывали своих ягнят, дальше виднелись зеленые поля молодой ржи, ячменя и черная вспаханная земля. Они ехали вдоль берега Холгейт Бек, по лугам, где ребятишки возились в компании гусей и коз. Вдоль вересковых болот тянулись поля цветущего розового иван-чая, который лениво пощипывали коровы.

– Твой отец, вижу, с увлечением и пользой занимается сельским хозяйством, – заметил Джэн. – Думаю, он читает Тассера чаще, чем Библию, а в голове у него полно идей, как прокормить зимой скот.

– Так вот откуда этот иван-чай... – протянул Джон.

– Да, я вырастил целый луг на своем клочке земли там, в Уотермилле, и твой отец, увидев, какие у меня были жирненькие коровки в феврале, позеленел от зависти. – Джэн взглянул на своего высокого спутника и произнес: – Он скучает по тебе, Джон. Я – весьма жалкая замена... Джон покачал головой:

– Я никогда не был его любимчиком. Но в любом случае я не могу возвратиться в отчий дом – ведь ты к этому клонишь? Всю зиму нас осаждали разбойники – только теперь, когда они по весне слегка поутихли, я решился ненадолго уехать.

– Какая, должно быть, странная жизнь... Пытаюсь все это себе представить, но не получается. Ты и впрямь сам охраняешь свои стада и отражаешь атаки бандитов? И Мэри рядом с тобой?

– Она – прекрасный боец, – с гордостью улыбнулся Джон. – И не раз спасала мне жизнь. Видишь этот шрам? – Джон откинул волосы со лба, обнажив белый шов и заметную вмятину. – Вот куда угодила мне секира – только краешком, но все же... Я свалился с коня и был бы добит на месте, если бы не Мэри. Она спрыгнула с лошади и стояла надо мной, отражая удары нескольких человек, покуда я приходил в себя. Ей тогда распороли руку от плеча до самого локтя...

Джэн вздрогнул:

– Боже всемогущий! Я вдруг вообразил себе мою Мэри...

– Ну, тут большая разница... – начал было Джон. Джэн ухмыльнулся. – Не трудись, братец. Я знаю, что разница велика. И поверь, глубоко уважаю твою супругу. Джон, дружище, как же здорово, что я снова тебя вижу! А знаешь, ты очень переменился...

Свежему глазу Джэна особенно заметна была разница между прежним стройным и нежным юношей и этим широкоплечим мужем с волевой линией рта, привыкшим повелевать и властвовать над своим народом. – Ты очень вырос.

– То же можно сказать и о тебе, – улыбнулся Джон. Он огляделся. – Какая все же плодородная тут земля! Хотя я и у себя дома, но мне все так странно здесь – тишина, безмятежность, роскошь – более всего роскошь! Все эти камины, мебель, изысканные яства – и ванны! У нас там совсем другой мир…

Джэн поглядел на Джона и увидел, что тот мысленно перенесся туда, где оставил свое сердце. Джон невидящими глазами смотрел на озаренные солнцем луга... Нет, Джэн все-таки никак не мог представить себе тот мир! А Джон, глядя на своего изящного, изысканно одетого спутника, понимал, что слова бессильны: он не смог бы внятно поведать о безмолвии огромных голых вершин, о низком мрачном небе, о запахе высокогорий, о таинственном посвистывании крыльев вальдшнепа, о боевом кличе охотничьей пустельги – о том, какова на ощупь его жизнь: как темноту ночи порой прорезает яркая вспышка, как ветер доносит запах дыма и как сердце замирает от ночной скачки и от топота копыт по мягкой мшистой земле – туда, где, словно причудливый огненный цветок, пылает солома и мечется перепуганный скот, в глазах которого отражается пламя... А этот запах боя, а эти кочевники – приземистые сильные люди с длинными кинжалами, острыми, словно пчелиные жала – но куда более смертоносными...

На речном берегу Джэн спешился, Джон последовал за ним, и они присели на землю, глядя на открывающийся вид.

– Видишь, вот он – посмертный памятник моему отцу, – сказал Джэн. Здание школы Святого Эдуарда было маленьким, чистеньким, выстроенным из добротного красного кирпича, с высокими каминными трубами – а теперь к ней примыкало вплотную другое – больница, в строительство которой основную часть средств вложил Пол Морлэнд. – Теперь тут есть и твоя часть.

В центре больницы был внутренний двор и ближе всего к школе примыкало исправительное отделение, а палаты для душевнобольных находились в самом дальнем крыле, где высокая стена закрывала вид на болото.

– Мы долго ломали голову над названием, – продолжал Джэн, – но в конце концов сошлись на «Больнице Святого Эдуарда» – а заодно выбрали и святого-заступника. В больнице сорок коек – все так ею горды...

– А деньги откуда взялись?

– О, средств оказалось вполне достаточно, не беспокойся. Твой отец сделал щедрый взнос, да и многие знатные семьи тоже – Баттсы, Арчеры, Уиверы, Конингсби...

– А ты?

– Нет, больницей я мало занимался. Мое дело – школа. Я сдаю городской дом, тот, в Лендале, – за хорошую цену. Теперь мы можем хорошо платить директору школы и наставнику. Ведь какой смысл имеет школа без отличного педагога? Вопреки пунктику моего отца, в школе практически не применяются телесные наказания – поэтому необходим человек, который сумел бы держать детишек в ежовых рукавицах без помощи розог. А ребятишки порой попадаются трудные – Брайдвеллы, например...

– А дело себя оправдывает?

– Суди сам – видишь, на дорогах нет больше ни бродяг, ни нищих. Больных лечат, злодеев перевоспитывают, бездельников заставляют трудиться, а детишек учат в обязательном порядке читать и писать, а потом отсылают учиться ремеслу в город. Ну, уж коль скоро мы так далеко с тобой заехали, давай зайдем в школу.

Джон с удовольствием смотрел, с каким почтением детишки приветствуют Джэна. Оказалось, что он почти каждого знает по имени – а дети смотрели на него как на героя. Он переговорил с директором и наставником, проэкзаменовал нескольких мальчиков и девочек, а затем произнес краткую речь, обратившись ко всем присутствующим. Говорил он о необходимости прилежания и послушания. На обратном пути Джон, скрывая улыбку, сказал:

– Да ты, как я погляжу, у них весьма популярен...

– Я много времени отдаю школе, – Джэн пытался говорить небрежно, но потом все же улыбнулся: – Знаешь, на самом деле я бываю тут по нескольку раз на неделе, а иногда преподаю небольшим группам особые уроки. И, разумеется, организую празднества в честь основателя школы – вот они меня поэтому и не забывают.

– Мой друг, Джэн Чэпем, великий благодетель, – улыбнулся Джон.

– Должен же я творить добро, дабы загладить грехи мои... Поскачем галопом – я хочу поскорее попасть домой и снова увидеть твою великолепную Мэри!

Хотя Морлэнды и ждали Мэри Перси, но все же оказались неподготовленными к тому, что увидели. Когда она верхом на Хаулете въехала во двор бок о бок с Джоном, одетая по-мужски: в бриджи, высокие сапоги и камзол, никто поначалу не признал в ней женщины. Накануне визита они с Джоном обсуждали, во что Мэри облачиться – Джон настоятельно советовал ей надеть женское платье и оставаться в нем все время, пока они будут в усадьбе Морлэнд – но первая же вспышка гнева Мэри заставила его отступить.

– Разумеется, ты права, – сказал он смиренно. – Это было бы притворством – более того, ложью. Ты такая, какая ты есть – и такой я люблю тебя. Я не дам тебя в обиду.

И вправду, поддержка мужа потребовалась Мэри – настолько обитателей усадьбы Морлэнд шокировал вид женщины – замужней женщины, женщины-матери – в мужском платье. Когда миновало первое оцепенение, мнения разделились. Старшие – Пол, Баттсы, Иезекия – полагали, что это дурно и грешно, Джэн счел это чересчур экстравагантным, Мэри Сеймур – глупым. Она уразуметь не могла, как это женщина столь несравненной красоты могла пренебречь изысканными нарядами и драгоценностями, как могла она такие великолепные волосы просто заплести в толстую косу, а не завить и взбить, как отваживалась она подвергать риску свое нежное лицо, участвуя в битвах наравне с мужчинами... А Джейн держала свое мнение при себе. Она вела себя с Мэри Перси столь же уважительно и сердечно, как и со всеми, с кем приходилось ей общаться. Дети же: Николас, сын Джэна и Мэри, ребятишки Баттсов и Артур считали, что это ужасно романтично, но все-таки грешно. А десятилетняя Маргарет Баттс так просто стала тенью Мэри Перси: она страстно мечтала иметь на щеке такой же шрам, и попыталась даже процарапать щечку острым грифелем, но оставила эту затею, почувствовав, как что больно…

Но кто безоговорочно принимал и понимал Мэри Перси – так это Нанетта. В шестьдесят один год она оставалась подвижной и энергичной, обожала скакать верхом и охотиться и, все еще верная обычаям своей юности, ездила по-мужски – точно так же, как Мэри Перси. Ведь Нанетта была воистину сыном своего отца, причем старшим сыном – она понимала, сколь сильна жажда свободы, охватывающая женщину время от времени... Она слишком хорошо помнила, сколь несчастна была Елизавета, вынужденная отказаться от скачек и прочих вольных забав и стать добропорядочной матерью семейства... К тому же Нанетта много времени провела в обществе королей и королев – и понимала, как ни одна душа здесь, всю тяжесть груза власти и ответственности за подданных. А Мэри была бесспорно королевой своего крохотного государства. Гостья, чувствуя откровенную симпатию Нанетты, была с ней куда свободнее и раскованнее, нежели с остальными.

Тем утром, когда Джэн с Джоном поехали осмотреть школу и больницу, Мэри Перси осталась дома – она сидела в парке в обществе Нанетты, Мэри Сеймур и Джейн, занимаясь шитьем. Правда, обыкновенным женским рукоделием занимались лишь три из них, тогда как Мэри Перси усердно чинила ремешок уздечки, поистрепавшийся в дороге. С куда большим удовольствием она составила бы компанию Джону, но безошибочным женским чутьем понимала, что тогда лишила бы его возможности поговорить начистоту с другом юности. Китра не покинул Мэри Перси – к тому же он до крови стер подушечку одной из лап и предпочел отдохнуть. Он лежал у ног хозяйки вместе с Моуди и время от времени утробно рычал на Зак, борзую Нанетты, стоило той пошевелиться.

Поначалу говорили, разумеется, о детях. Сыну Мэри Сеймур исполнилось три года, и он уже занимался с наставником в классной комнате усадьбы Морлэнд. Второму ее сыну, Габриэлю, было почти полтора – и он обещал стать великим умницей. Нанетта гордилась и восхищалась своими внуками и взахлеб говорила о них.

– Джэн уже учит Габриэля ездить верхом, – сказала Нанетта. – Он с радостью поступил бы так же в свое время с Николасом – если бы Мэри позволила. Ведь чем раньше начать, тем лучше! Я ведь все время твержу тебе об этом, Мэри, – а ты отказываешься понимать! Разве ты не хочешь, чтобы твои сыновья стали искусными наездниками?

– Я не хочу, чтобы они упали с коня и разбились. Лучше уж живой сын – пусть и не великий наездник, – упрямо отвечала Мэри Сеймур, не отрывая взгляда от работы. Джейн бросила тревожный взгляд на Нанетту, вспомнив, что послужило причиной гибели ее единственного сына Александра – но та оставалась спокойна и безмятежна. Время было милостиво к ней – хотя лицо Нанетты с годами осунулось и резче обозначились скулы, однако морщин было удивительно мало, а глаза ее были все такими же синими и блестящими, как в молодости. Волосы, к тому времени уже совершенно седые, она прятала под изящный плоеный чепец, а высокий воротник полностью скрывал шею – и красота ее казалась волшебно-неувядаемой.

– А что думает по этому поводу Мэри? – Джейн вежливо обратилась к гостье. Мэри Перси благодарно взглянула на Джейн, вполне оценив этот жест.

– Мой Томас ездит в седле впереди меня с тех самых пор, как научился держать головку, – призналась она. – Он совершенно не боится лошадей.

– Но вам не страшно, что малыш может упасть, убиться? И тогда... тогда все прахом, – сказала Мэри Сеймур. – Ведь, насколько я знаю, у вас были весьма тяжелые роды?

Мэри Перси кивнула, не желая распространяться на эту щекотливую тему. Рожала она так мучительно, и несколько раз ей казалось, что она вот-вот умрет. Ребенок оказался крупный, а мышцы матери были очень сильными от постоянной верховой езды. По мнению опытной повитухи, это было нехорошее сочетание... Скорее всего, повторных родов она не перенесла бы – тем сильнее была любовь родителей к маленькому Томасу.

– Мне ни разу не пришло в голову, что может произойти несчастье, – ответила она. – К тому же, на все Господня воля. Если ему суждено умереть в юности, мы не в силах этому воспротивиться.

Мэри и Джейн переглянулись, а Нанетта произнесла:

– Мне бы вашу мудрость и смирение... Скажите, что слышно от Леттис? Думаю, она время от времени пишет Джону.

– Нечасто. Последний раз письмо от нее пришло по осени – она писала, что родила девочку, почти в тот самый день, когда появился на свет Томас. Они назвали ее Дуглас. Леттис всегда лаконична – думаю, она опасается...

– Но муж ее ведь весьма влиятельное лицо при регенте, правда?

Мэри нахмурилась:

– Так было, я знаю. Из осторожных намеков Леттис явствовало, что лорд Гамильтон помог Морэю прийти к власти. Но... – она осеклась и замолчала. Нанетта не понуждала ее к дальнейшему разговору. Наверняка Джон все расскажет Джэну – от него-то она и узнает позднее, как развиваются события.

– Думаю, что нас ждут неприятности, пока королева Шотландии здесь, – заметила Нанетта, чтобы заполнить неловкую паузу. – Боже праведный, сколь глупа и грешна эта женщина! К несчастью, государыня слишком добросердечна, чтобы предать ее смерти – а скольких неприятностей можно было бы избежать!

– Тетя Нэн! – воскликнула Джейн с легкой укоризной. – Не к лицу вам жаждать расправы над бедняжкой!

– Бедняжка? – возмутилась Нанетта. – Убийца и распутница, вот кто она такая!

– Это не доказано, – возразила Джейн. Мэри Сеймур бросила на нее испепеляющий взгляд.

– К тому же она ведь католичка, не так ли, кузина Джейн?

– Как и все мы, Мэри, – спокойно отвечала Джейн. – Дело лишь в том, насколько...

– Как и все мы... – вздохнула Нанетта. – Ну почему не могут все держаться старой веры? Как боролся за нее покойный монарх! Почему люди должны враждовать, ссориться и истреблять друг друга?

– Человек – любопытное создание, – сказала Мэри Сеймур. Все хотят докопаться до истины... – Они с Джэном были куда ближе к протестантизму, нежели остальные члены семьи. Мэри Перси наклонилась и погладила широкий лоб Китры.

– Да, к истине стремятся все, – согласилась она. – Но как распознать ее?

Но тут их беседа, принимавшая столь интересный оборот, была прервана появлением детей, отпущенных с уроков в преддверии близкого обеда. Вильям по-прежнему находился при дворе, и место молодого хозяина занимал теперь Артур, флегматичный мальчик, начисто лишенный самолюбия и желания оспорить право лидера у Уолтера Баттса. Уолтеру исполнилось уже четырнадцать, и Нанетта полагала, что настало время отослать его из усадьбы – слишком уж он был ловок и пронырлив и чересчур беззастенчиво наслаждался покорностью Артура. Следом за мальчиками важно выступала десятилетняя Маргарет Баттс, изо всех сил подражая походке мальчишек и взглядом ища одобрения у Мэри Перси. Следом шла миссис Стоукс, ведя за руку Селию Баттс, премиленькую крошку. Рядом шествовал Николас, который был годом моложе. Последней шла няня с Габриэлем на руках, на удивление крепким и красивым малышом.

– Можно подержать его? – спросила Мэри Перси у Мэри Сеймур, с гордостью оглядывавшей свой выводок. – Я так скучаю по своему Томасу!

Мэри Сеймур передала ребенка гостье, при этом чуточку приподняв красивые бровки – Нанетта прекрасно поняла, что хотела, но не смела сказать изнеженная женщина: «Ах, так у тебя все-таки есть нормальные женские чувства? Как я рада!» На лице Джейн было написано безразличие – она охотно беседовала с Николасом и Селией, но ни разу не взглянула на Младенца. Они с Иезекией были женаты вот уже шесть лет – и оставались бездетными...

Тут возвратились Джон с Джэном, и вскоре все направились обедать. Трапеза была изысканная – с тремя переменами и многочисленными закусками. Пол придирчиво следил за тем, чтобы стол вполне соответствовал его достоинству – не склоняясь под ударами судьбы, он всегда помнил, что он – хозяин усадьбы Морлэнд. Тут было и телячье плечо, и баранья нога с чесночной подливой, и жирный каплун с луком-пореем, и паштет из дичи со сладкой горчицей, и тушеная щука под голландским соусом, и капуста с ароматными специями, жареные дрозды и голуби, нежнейшая солонина, печеные груши и яблоки, фаршированные овечьим сыром, апельсиновый и лимонный пудинги с острым соусом и три разноцветных желе... Дети обедали отдельно в зимних покоях, но во время первой перемены в зал призвали Уолтера, который прочел вслух благодарственные молитвы: Пол оставался старомодным, в доме всегда читали вслух Святое Писание. То же было в обычае и у Баттсов. А когда принесли второе блюдо, то в зал важно вошли Николас Чэпем и Селия Баттс – и изящно исполнили красивое двухголосье, хотя было заметно, что они нервничали.

После обеда Нанетта вызвала Джэна на шахматный поединок. Когда они уединились в укромном уголке каминной, она, наконец, смогла начать с ним тот самый приватный разговор, которого так жаждала.

– Ну же, расскажи мне все! – потребовала она. – Знаю, что Джон был с тобой откровенен.

– Но, мама, как могу я вот так вот взять – и разболтать? – поддразнил ее Джэн. Нанетта шлепнула его по руке:

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Я жду новостей, всех до последней! Ну же, начинай!

– Хорошо – но с чего начать? О малыше, уверен, тебе все уже известно...

– Не все. Знаю, что они души в нем не чают – но до этого могла бы дойти своим умом.

– Джон, по-моему, во время родов страдал еще больше, чем Мэри. Ведь ее жизнь была в большой опасности – а они близки, словно близнецы, и он просто не может представить себе жизни без нее. Что за необыкновенный брак! – прибавил он неожиданно. Нанетта подозрительно взглянула на него.

– Я слышу в твоем голосе зависть, я не ошиблась?

– О нет, клянусь Пресвятой Девой! – изумился Джон. – Не хотел бы очутиться в постели с мальчишкой, у которого на щеке шрам и который в любой момент может меня зарезать, если я сделаю что-то не так! Он не говорил напрямую, но я-то понял, что она настоящая колючка и что он изо всех сил старается угодить ей. И все равно – что-то чудесное есть в этой любви, связывающей двух воинов, которым приходится частенько сражаться бок о бок. А когда тут еще и любовь... – он вздохнул. – Я по-настоящему счастлив, мама, в браке с моей Мэри, у нас чудные дети... Она – воистину цвет женственности – и тебе я за это благодарен. Ты прекрасно воспитала ее.

– Для дочери старого друга я сделала все, что могла. – Нанетта бросила взгляд в другой конец зала, где Мэри болтала с Джейн. – Я порой чувствовала, будто она моя родная дочь. Будь это на самом деле, я не могла бы любить ее сильнее.

– Дочь, которая в действительности не дочь, и сын, который вовсе и не сын, – Джэн сочувственно улыбнулся. – Всю жизнь ты возишься с приемышами – всю жизнь, мадонна!

Взгляд Нанетты стал колючим и холодным:

– Знаю, о чем ты сейчас спросишь – я не отвечу тебе. Прибереги пыл для игры, медвежонок!

Джэн с грустью покачал головой:

– О, жестокосердая мать! Ну когда же ты откроешь мне...

– Это не к добру.

– Человек – любопытное создание...

– Понимаю теперь, откуда Мэри взяла это выражение. Она сегодня уже это говорила.

– Она – добродетельная жена, и даже говорит моим языком.

– Кстати, о добродетельных женах... Расскажи мне о Леттис и лорде Гамильтоне. Мэри Перси намекнула вскользь о раздорах между Гамильтоном и его высокими покровителями.

Джэн бросил опасливый взгляд на остальных присутствующих и понизил голос:

– Леттис в письме осторожно намекает, что Роб Гамильтон каким-то образом причастен к побегу Шотландской королевы.

– Но я считала его верным Морэю?

– Так это и было, и он помог Морэю прийти к власти. Но Джон думает, что Гамильтон боялся, как бы Морэй не вознамерился физически устранить королеву, и не мог дать на это даже молчаливого согласия. Вот и помог ей ускользнуть. На него пала тень подозрения – хотя прямой опасности нет, все же он теперь отнюдь не в фаворе и далек от высшей власти. Джон считает также, что рождение дочери весьма разочаровало Гамильтона – Леттис также этим обеспокоена...

Джэн с минуту помолчал, а затем печально продолжал:

– Мама, ты, должно быть, знаешь о том, что тучи сгущаются? Ты ведь все время при дворе – какие там слухи?

Нанетта кивнула:

– Ты имеешь в виду визит Шотландской королевы? Да, слухи ходят. В частности, о ее возможном браке с милордом Норфолком. И даже о предстоящем восстании. Мы не пропускаем их мимо ушей – однако хотелось бы знать, сколь серьезна опасность. Верит ли хоть кто-нибудь, что мятеж в пользу этих двоих может привести к успеху?

– Они – не главное, мама, они – лишь повод. Мама, разве ты не понимаешь: что бы ни произошло со страной – а я надеюсь, что государыня достаточно сильна, чтобы перенести все – семья наша вот-вот расколется, как валун под ударом грома... Ведь трещина уже заметна. Ты – старая католичка, хотя и не папистка – но ты вне конфликта, поскольку все время при дворе и под надежной защитой. Но Пол – тоже истый католик, к тому же великий упрямец, хотя и предан королеве. Баттсы с каждым годом все ближе к протестантизму. Джейн и Иезекия заодно с Полом. Мэри и я – где-то посередке. И, конечно же, Леттис, замужем за протестантом. И, наконец, Джон и Мэри Перси – оба фанатичные паписты-католики, готовые сражаться за свою веру.

– Но, Джэн...

– Это правда! И не прячь голову под крыло!

– Но ведь Джон предан также и королеве!

– Был предан! Теперь он единая плоть с Мэри Перси и верный раб милорда Нортумберленда. Когда северяне выступят против королевы, чтобы посадить на трон католичку-Марию, они примкнут к восставшим! И что тогда будет делать Пол?

– Не понимаю...

Лицо Джэна стало пугающе мрачным:

– Пол в щекотливом положении: при дворе ты и Вильям, а он здесь служит католические мессы. Но он также заключил сделку с милордом Нортумберлендом: обещал оказать тому помощь в случае, если Джон станет супругом Мэри Перси. Думаю даже, что Пол за все эти годы об этом позабыл – но лорд Перси прекрасно помнит! Он призовет Пола на помощь – во исполнение уговора – а если тот откажется, то уничтожит его!

– Господи, спаси нас! – выдохнула Нанетта.

– Теперь ты все поняла, – сказал Джэн. – Измена королеве или измена Перси. И то, и другое может означать смертный приговор. Я не желал бы оказаться на месте Пола за все сокровища Индии!

Глава 11

За лето ситуация обострилась. Нанетта вернулась ко двору и вместе с верной Кэт Эшли безотлучно находилась при государыне – ведь по дворцу, словно потревоженные нетопыри, летали дичайшие слухи, и королеве необходимы были люди, которым она могла вполне доверять. Одним из доверенных лиц был Генри Кэрей, ныне лорд Хансдон, муж Марии, сестры Анны Болейн, и, таким образом, приходился королеве кузеном. Нанетте он понравился с первого же взгляда – он был воспитанным, совсем не напыщенным, да и к Нанетте отнесся с величайшим уважением, отдавая дань ее давним связям с Болейнами.

К концу июля весь двор выехал на охоту – был разгар охотничьего сезона, к тому же приятно покинуть раскаленный Лондон. К этому времени слухи вполне оформились: якобы существует заговор против королевы. Когда вершился суд над королевой Марией, предлагалось выдать ее за Норфолка – и пополз слух, что они поженятся, а затем покажут зубки: убедят или принудят Елизавету признать их детей наследниками английского престола. Все это похоже было на правду: Мария и Норфолк, казалось, обо всем уже договорились.

– Но, разумеется, дело этим не кончится, – сказала Елизавета Нанетте, когда они остались наедине в королевских покоях в Гилдфорде, куда прибыл королевский поезд. Она отпустила служанок, и они остались с глазу на глаз. Королева тяжело вздохнула и облокотилась на туалетный столик, уставясь на свое отражение в зеркале – это зеркало она везде и всюду возила с собой. Нанетта, хорошо зная, как устала и как издергана королева, медленно подошла к ней, чтобы снять с нее парик, вынуть шпильки из ее собственных волос и расчесать их, что всегда так успокаивало государыню.

Королева приближалась к тридцатишестилетнему рубежу, и ее золотисто-рыжие волосы, такие же, как у покойной сестры, начинали приобретать песочный оттенок. С болью в сердце Нанетта заметила серебристые пряди... Она приподняла тяжелую массу волос и принялась нежно их расчесывать, глядя в зеркало. Дочь Анны Болейн теперь была зрелой женщиной – сейчас, когда она отдыхала, то своим костистым суровым лицом напоминала скорее отца, нежели мать. Но когда Нанетта поймала в зеркале взгляд государыни и та улыбнулась ей, то колдовской темный взор совершенно преобразил бледное измученное лицо:

– Нэн, милая Нэн, что делать?

– Конечно же, необходимо остановить милорда Норфолка. Возможно, вашему величеству следует его арестовать.

Елизавета нахмурилась:

– Не желаю этого делать! Уверена – он не представляет для меня опасности. В глубине души он мне предан – к тому же у нас в жилах течет одна кровь... Я не хочу причинять ему зла. Если бы только можно было убедить его прийти ко мне – и если бы он сам первым рассказал мне обо всем... Тогда мы могли бы объявить, что он намеревался просить высочайшего позволения на то, что собирался сделать – и где тогда измена? – королева вновь взглянула в глаза Нанетте. – О, многие хотят его смерти... Я не хочу бросать собакам кость.

– Так вы не думаете, что он участвует в заговоре?

– Норфолк? Да нет, нет. Он самодоволен и глуп, но вовсе не злодей. Может быть, я была с ним чересчур холодна... Мне, пожалуй, стоило сблизиться с ним, и всего этого не случилось бы.

Нанетта заплела длинные волосы королевы в косу и перекинула ее через плечо:

– Никто, кроме Господа, не может знать, что случилось бы или не случилось бы, ваша светлость. А Мария Шотландская? Сколь серьезна ее роль?

– О, эта женщина способна на все, – резко выдохнула Елизавета. – Нет бы оставаться ей там, в темнице, в Шотландии! А правда ли, Нанетта, что муж твоей племянницы каким-то образом причастен к ее побегу из Лохлевена?

Столь откровенный вопрос смутил Нанетту.

– Ваша светлость... не знаю... об этом поговаривали, но больше ли тут лжи или правды... Но как?..

– Как я узнала? Мой титул обязывает меня знать все, моя Нэн. – Огромные темные глаза перехватили в зеркале почтительный взгляд Нанетты. Королева глядела очень серьезно. – У тебя родственники и на другом конце страны. Трудненько тебе, должно быть, приходится – твоя душа разрывается между велением долга и сердечной привязанностью...

Нанетта не знала, что и сказать. Она поражена была тем, сколь многое известно королеве – и к тому же не вполне понимала, какой смысл вкладывала Елизавета в эти слова.

– Ваша светлость, если до моих ушей что-нибудь дойдет, ну – слухи... – начала она. Елизавета мрачновато улыбнулась.

– Не нужно ни о чем докладывать. Я имею в виду лишь то, что я все знаю и тебе нет нужды кого-то предавать. Я не хочу возложить такую тяжесть на твои плечи...

Растроганная до глубины души, Нанетта преклонила колени и запечатлела на руке государыни благодарный поцелуй. Закончив приятное и почетное занятие и отложив головную щетку, Нанетта вдруг услышала:

– Вернемся к делу. Что делать с милордом Норфолком?

Нанетта нахмурилась, усердно соображая:

– Может быть, если ваша светлость намекнет ему, что вам все уже известно, он испугается настолько, что либо во всем признается, либо откажется от коварных планов...

– Хм-м-м, я подумаю. По крайней мере, на данный момент иного выхода я тоже не вижу…

Намеки королевы, даже весьма откровенные, не вызывали ожидаемой реакции со стороны Норфолка – хотя он явно нервничал и всегда, появляясь при дворе, выглядел расстроенным, а в присутствии королевы лицо его наливалось кровью: жесткий воротник становился тесен. Путешествие придворных продолжалось, охота была удачной. Но когда двор остановился в Тичфилде, дело приняло новый оборот. Неутомимый Сесил имел конфиденциальную беседу с государыней и сразу же послал за Робертом Дадли, графом Лейчестером, ее давним фаворитом. Но посланный воротился с известием, что милорд Лейчестер так расхворался, что слег в постель и к собственному горчайшему сожалению не может почтительнейше явиться пред королевские очи.

Лицо королевы казалось печальнее обычного. Она вновь послала нарочного, настаивая на том, чтобы Лейчестер тотчас же прибыл ввиду необходимости приватной беседы. На сей раз он подчинился. Нанетта узнала подробности позднее, когда, наедине с ней и верной Кэт, королева в гневе расхаживала взад-вперед по покоям.

– Он знал о заговоре с самого начала, неблагодарный изменник! – кричала она. – Так вот как он отплатил мне за мою любовь, за все те милости, которыми я его так щедро осыпала! Да это же он, а не кто другой, подговорил Норфолка – этот полоумный сам бы ни за что не додумался! – в гневе она закусила губу, а ладони ее сжимались и разжимались, словно она жаждала сомкнуть свои длинные белые пальцы на нежном горле Лейчестера. Кэт обеспокоенно взглянула на Нанетту и заговорила:

– Но ведь, драгоценная моя госпожа, он сделал все это вовсе не затем, чтобы повредить вам? Как сам он это объясняет?

– О, у него на все готов ответ! – Елизавета фыркнула. – Он, должно быть, обстоятельно обдумывал отговорки, распростертый на ложе, не в силах подняться с одра болезни! Он сказал, что проделал это лишь для того, чтобы я могла выйти за него! Что его участие в заговоре ограничивалось тем, что именно он должен был мне обо всем объявить! Что он сомневался в правильности всего творимого и потому колебался! На самом же деле он просто боялся сказать мне. У бедняжки тряслись поджилки! О, эти Богом проклятые Дадли! Они одинаковы из поколения в поколение – им нельзя доверять! Сесил был прав.

– Но, миледи, – вкрадчиво начала Кэт, – вы знаете, что он любит вас до помрачения рассудка. Все было именно так, как он говорит, – его ослепила безумная любовь к вам, лишив беднягу разума. Он знает, как вы любите его, и что вышли бы за него, если бы только...

– О, Кэт! – воскликнула Елизавета в крайнем раздражении. – Ни слова больше! Достаточно ты потчевала меня этими сказками!

– Но ведь вы действительно любите его, миледи! – заволновалась Кэт.

Нанетта же спокойно и тихо сказала:

– Вы давным-давно знаете, ваша светлость, насколько можно доверять милорду Лейчестеру. Не могу поверить, что весть застала вас врасплох.

Елизавета перестала метаться и взглянула на Нанетту. Она вдруг успокоилась – и даже улыбнулась.

– Ты права. Я знаю, каков он, – и не питаю иллюзий. И я люблю его таким, каков он есть, со всеми его недостатками. Итак, Норфолка необходимо убедить любыми средствами, чтобы он покинул как можно скорее это змеиное гнездо! А если уговорить его не удастся...

Она не окончила фразы.

В начале сентября придворные наслаждались прекрасной оленьей охотой в Виндзоре. Королева послала за Норфолком, прекрасно понимая, что осталось мало времени, чтобы предотвратить спланированный мятеж. Восстания всегда происходят по осени, когда уже собран урожай – с октября следовало ожидать волнений. Норфолк, однако, получив приказ явиться к королеве, ретировался в Кеннингзал, к себе домой, где спешно «расхворался», подобно Дадли, – тем самым со всей очевидностью признав себя виновным. Но успеха он имел не больше, чем его учитель. Королева послала за ним вторично, на этот раз уведомив Норфолка, что он может либо прибыть к ней в Виндзор, либо тут же отправляться прямиком в Тауэр – по собственному усмотрению. Он явился к ней и, после долгого и весьма горячего разговора, отписал Невиллу, графу Вестморлэнду и Перси, графу Нортумберленду, уведомляя их о своем отказе участвовать в заговоре и требуя предотвратить мятеж. Он клятвенно заверил королеву, что никогда не решился бы на государственную измену, что хотел лишь, чтобы дети его были признаны наследниками престола после смерти королевы. Елизавета не покарала его – казалось, она вполне удовлетворилась объяснениями и поверила ему.

– Честно говоря, – призналась она Нанетте, – думаю, что он на деле сам себя не знает... В нем столько всего: и самодовольство, и страх, и амбиции, и нерешительность, что он сегодня может быть убежден в одном, а завтра...

Нанетта в ужасе написала Полу о том, что заговор раскрыт – но стиль письма предусмотрительно свидетельствовал о том, что она этому весьма рада. Ведь Нанетта не знала о том, участвовал ли Пол в заговоре... Она выложила кругленькую сумму, чтобы письмо доставили как можно быстрее – это послужило бы предупреждением, если бы в нем была необходимость. Ну, а потом она, как и все остальные, ждала естественного развития событий.

Отречение Норфолка должно было предотвратить мятеж – но его сестра, бывшая замужем за лордом Невиллом, устыдившись слабости брата, убедила мужа, что план следует претворять в жизнь – пусть даже без участия герцога. Ведь истинная цель восстания – это восстановление старой веры, говорила она, и Норфолк тут совершенно ни при чем. И вот, тринадцатого сентября, как и было спланировано, был дан смотр войскам…

Сто пятьдесят всадников выехали из ворот усадьбы у Лисьего Холма на приземистых лошадках с крупными копытами, воспитанных с рождения хозяевами так, что, казалось, они могли читать их мысли. Мужчины были облачены в короткие кожаные куртки и стальные шлемы, а вооружены копьями и легкими луками. Над войском развевался штандарт Перси. Во главе отряда ехал Черный Вилл, за ним следовал Джон Морлэнд, в богатом плаще поверх стальных доспехов, на которых красовался герб Морлэндов с геральдическим знаком, указывающим на то, что он старший сын. Рядом с ним ехала Мэри Перси с маленьким Томасом, заботливо укрытым плащом. Ее лицо потемнело от гнева – ведь вначале они должны были заехать в Элнвик и примкнуть к основному войску Перси, а она должна была остаться с мальчиком в Элнвик-Касле, в безопасности. Такова была воля ее мужа и отца – они считали, что она не должна рисковать жизнью в бою. Но отец, решив пощадить ее гордость, сказал так: «Нельзя допустить, чтобы мы все погибли, дорогая. Должен же кто-то править, пока не вырастет мальчуган».

В Элнвике произошла короткая и странная беседа между Джоном и лордом Перси. Внимание лорда привлек яркий черно-белый герб Морлэндов, он поманил Джона и оглядел его с ног до головы ледяным взором.

– Твой отец, – сказал он жестко, – ни словечком не уведомил меня о своей поддержке. Он собирается помочь нам?

– Не знаю, милорд, – спокойно ответил Джон, стараясь не сутулиться – ведь он на голову возвышался над графом. – Он не писал мне.

– Но ты носишь герб Морлэндов!

– Это мой герб, милорд, – и моя гордость. Я не подчиняюсь отцу и отвечаю лишь за себя.

Перси внимательно оглядывал его.

– Хороший ответ! – похвалил он. – Возможно, твоего отца ввело в заблуждение письмо Норфолка. – И он отъехал, оставив Джона наедине с мучительными сомнениями – была ли в его последних словах насмешка?

Десятого ноября объединенная армия Перси и Невилла въехала в Дурхэм, где их тепло приветствовали. Там, в соборе, отслужили полную римско-католическую мессу. Затем все поехали в Рипон, там вновь была отслужена месса – и ко всем католикам обратились с призывом примкнуть к войскам, дабы отстоять старую веру. Но Рипон находился далеко на юге... Здешний народ слишком уж разнежился и привык к комфорту, чтобы незамедлительно примкнуть к восставшим. К тому же они чересчур долго были сами себе хозяевами, чтобы при первом же требовании лендлорда-феодала встать под штандарты сюзерена. Армия направилась в Тэдкастер, насчитывая не более шести тысяч человек...

В Тэдкастере их ждало известие, что армия королевы находится чуть южнее, под командованием лорда Хансдона, бравого вояки. Подкрепление должно было прибыть в Хартльпул от герцога Альвы. Восставшие собирались въехать в Лондон и отслужить католическую мессу в соборе Святого Павла уже на Рождество. Но подкрепление из-за границы не пришло – не было получено даже послания, свидетельствующего о поддержке католических государств Европы. И вот, под давлением обстоятельств, графы решили отступить на север, на привычный плацдарм.

А тут еще погода, прежде холодная и ясная, сменилась слякотью – армия отступала под проливным ледяным дождем. Лошади с трудом пробирались по непролазной грязи, порой проваливаясь в нее по самые стремена – дни стояли мрачные, темные, свинцовые небеса словно придавливали людей своей тяжестью к самой земле... И примкнувшие к войскам йоркширцы, будто смутные тени, ускользали, растворяясь в тумане, спеша домой, в тепло... К середине декабря войска мятежных графов достигли Дурхэма – иными словами, вернулись туда, откуда начали поход. Численность войска резко сократилась, под штандартами остались лишь самые верные и преданные солдаты – а на пятки им уже наступали войска Хансдона... Восстание не удалось – и графы отдали мрачным, заляпанным грязью военачальникам приказ разойтись.

Черный Вилл сообщил о приказе Джону, ожидавшему известий вместе с войском. Они раскинули лагерь под стенами города, в поле – люди сбились в кучу, прикрываясь своими конями от непогоды. Джон промок буквально до костей – свой плащ он накинул на спину Юпитера, опасаясь за здоровье измученного животного. Выслушав тестя, он оторвал взгляд от забрызганных грязью сапог и со слабой надеждой взглянул в глаза Черного Вилла.

– Когда же домой?

Черный Вилл бросил на него грозный взгляд:

– Нет, клянусь Пресвятой Девой! Мы продолжаем поход!

– Продолжаем поход? Но куда? Как? Ведь графы...

– Им надо шкуры свои спасать – к концу недели и ноги их не будет в стране! – чуть презрительно сказал Черный Вилл. – Им эта затея с самого начала была не по сердцу – все это всецело затея их женщин! Ну что ж, пусть спасаются бегством, поджав хвосты! Мы пойдем вперед.

– Но куда? – снова спросил Джон.

– Люди Дакра все еще подходят с юга. Мы пересечем страну и примкнем к ним. Мы не можем вернуться домой, даже не обнажив мечей!

Джон взглянул на него в отчаянии, но Черный Вилл стоял, широко расставив ноги и гордо задрав бороду, словно мощный круглый валун, которому нипочем любой ураган.

– Но это безнадежная затея, – возразил Джон. – Если мы пойдем дальше, мы обречены. Вы же не слепец! Куда лучше будет, если мы вернемся домой...

Черный Вилл хмуро улыбнулся и похлопал гиганта Джона по плечу.

– Может, это и впрямь безнадежно, но Черный Вилл не из тех, кто прячет меч в ножны, не дождавшись боя! Возвращайся, парень. Езжай домой, к Мэри и мальчугану – и позаботься о них. Ты им нужен. Там еще достаточно воинов, чтобы в случае чего защитить усадьбу. Я же пойду вперед. Ты молод – и тебе легче... Я же почти старик – и если гибнет старый мир, лучше мне погибнуть вместе с ним.

– Старый мир умирает?

– Да только об этом и толковали! Говорили, что именно поэтому никто не встает под наши штандарты, что наш мир уходит в прошлое – со всеми старыми обычаями, старомодной преданностью и честью... Мы словно привидения, тени прошлого, вставшие на защиту минувшего века! – На его хмуром лице не дрогнул ни единый мускул, хотя он мучительно страдал. – Ну, парень, в своем мире я-то отнюдь не призрак! У меня одна жизнь – и одна вера, завещанная предками – таким я жил, таким и умру – я просто не умею иначе...

Джон положил руку поверх огромной загрубелой кисти, лежащей на его плече:

– Во имя Господа нашего, я последую за вами. – Черный Вилл посмотрел на него, некоторое время помолчал, а затем оглушительно расхохотался – от всего сердца, как в старые добрые времена:

– Слава Господу, ты истинный сын старого Черного Вилла, проклятый южанин! Нет, парень, нет – этот бой не для тебя, но Бог благословит тебя за твои слова! Ты должен вернуться домой, править землями и защищать сына. Позаботься о Мэри – она горда и вспыльчива, но у нее благороднейшее сердце. Клянусь Пресвятой Девой, как здорово, что тогда она натравила на тебя собак!

На следующий день Черный Вилл повел войско дальше, оставив лишь десятерых из самых молодых, чтобы сопровождать Джона на север. Перед отъездом он дал Джону отцовское благословение, а напоследок, еще раз внимательно оглядев Джона, сказал:

– Ты выступил со мной, хотя это было тебе и не по вкусу, хотя ты и считал все это глупостью и ошибкой. Ты остался верным. Может, новый мир и не так уж сильно будет отличаться от старого – раз есть в нем люди, подобные тебе. Передай Мэри, что я люблю ее. И мальчишке... Скажи ей еще, что к весне я вернусь.

Он развернул коня и поскакал прочь, а Джон со спутниками поехали в противоположную сторону, на север...

Армия лорда Леонарда Дакра достигла Карлайля в январе – и битва, наконец, состоялась. Мятежники напали на армию Хансдона и после жестокого сражения были повержены. Это была, в сущности, резня. Лишь одному или двум мятежникам удалось ускользнуть, а некоторых захватили в плен. Участь их была решена – их повесили в назидание прочим. Ни один человек не возвратился в усадьбу у Лисьего Холма…

Кризис миновал – и не последовало никаких гонений на обитателей усадьбы Морлэнд. Но, хотя ничего дурного пока не произошло, события до глубины души потрясли Пола – он резко постарел и все больше и больше, хотя и бессознательно, полагался на Джэна Чэпема. Уолтер Баттс воротился в свой дом в Лендале – пора было обучаться фамильному делу у отца, Джозефа. Уолтер, как единственный сын и наследник, становился продолжателем дела – хотя все девочки и получали свою долю. Кроме этих малышек в усадьбе Морлэнд оставались лишь Артур и двое сыновей Джэна. Артур по натуре был не таков, чтобы легко снискать любовь сварливого и раздражительного отца. И Пол стал уделять больше внимания Николасу и Габриэлю – особенно старшему: ласковому умнице, синеглазому и черноволосому, столь схожему с незабвенной и любимой женою Пола, Елизаветой...

В марте усадьбы достиг слух о судьбе восставших. Около семисот пятидесяти мятежников – почти все йоркширцы – были повешены. Вдоль дорог тянулись бесконечные ряды виселиц, а вокруг мертвых тел затевали драки вороны. На несколько недель Пол слег – причем захворал непритворно. Ведь слишком многим было известно о его обязательствах перед Перси, и, кто знает, является ли его случайное неучастие в мятеже спасительным для него? Болезнь также избавляла его от необходимости сделать важнейший шаг – решить проблему, вставшую перед всеми католиками. Из Рима прибыла папская булла – папа Римский отлучал королеву Елизавету от церкви и предавал ее анафеме, объявлял ее незаконнорожденной и еретичкой – и освобождал всех истинно верующих от каких бы то ни было обязательств по отношению к ней. Это был, в сущности, нелепый документ – помимо всего прочего папа обвинял королеву в том, что она незаконно присвоила себе титул верховной главы Церкви – хотя она от него демонстративно отказалась. Однако папская булла есть папская булла...

Отныне смертным грехом считалось посещение каких-либо служб, кроме римско-католической мессы. А по английским законам любая попытка примирить кого-либо с Римом или же смириться перед волей папы считалась изменой. Прежний удобный путь компромиссов между верой и совестью был навсегда отрезан. Болезнь Пола, к его радости, освобождала его от необходимости что-то решать, и, пока он был прикован к постели, бразды правления взял в свои руки Джэн. Побеседовав с отцом Филиппом, он приостановил служение католических месс в часовне – до тех пор, пока хозяин не оправится настолько, чтобы отдавать распоряжения самостоятельно. Филипп счел это разумным и подчинился – но католическая дворня и окрестные жители поняли, что приближается конец...

Все шло своим чередом – месяц за месяцем: в апреле скот перегоняли на летние пастбища, в мае – ранний покос, огораживание земельных участков и осушение, в июне – скирдование и веяние. Нескончаемые труды земледельцев скрашивали лишь праздники – маскарад в день Святого Георгия, гулянья и танцы вокруг майского дерева, кулачные бои на Иванов день... В мае Пол, наконец, поднялся с постели, а к июню почти совершенно оправился, став прежним, – прогуливался по парку, перелистывал «Сто советов земледельцу» Тассера, выискивая плодовые деревья, нуждающиеся в прививке, выезжал на пастбище, на мельницу, обсуждал дела с дворецким и управляющим... Но теперь это был почти старик – сутулый, седеющий, а временами несносный и ворчливый. В часовне горела неугасимая лампада, но мессы не служили...

А в разгар июльской жары в Йорке разразилась чума. Город перенес уже не одну эпидемию – порой заразу приносили приезжие, но часто болезнь просыпалась в сердце города: водные артерии были в чудовищном состоянии и кишели паразитами и грызунами. И хотя Северный Совет под началом сэра Томаса Гаргрейва уже отложил средства для ремонтных работ, их еще не начинали. Сперва городские новости еще достигали пригородов, но когда положение ухудшилось, по распоряжению Городского Совета во всех воротах была выставлена стража – никого не впускали и не выпускали, стремясь предотвратить распространение болезни. Город оказался отрезанным от окружающего мира.

Чума пробудилась в центре города – в самой густозаселенной его части, и постепенно и неумолимо продвигалась к окраинам. Дом Баттсов в Лендале стоял как раз посередине. Это был старинный дом, со сложным лабиринтом коридоров и массой пристроек, спускающихся к самой реке. Между господским домом и пристанью находились сады, хозяйственные дворы, птичники, свинарники, сараи и амбары. В доме было множество темных коридоров, коротких лестничных маршей – почти все комнаты располагались на разной высоте, да и высота потолков всюду была разной... Даже летом в доме вечно чувствовался удушливый запах реки. Воду брали из колодца во дворе. В лучшие времена вода эта имела особый вкус, который упрямая Кэтрин Баттс превозносила до небес, заявляя, что безвкусная водица в усадьбе Морлэнд и в подметки не годится этому бальзаму. А порой речные миазмы отравляли колодец, и воду просто нельзя было пить, предварительно не вскипятив.

Дети заболели первыми. У тринадцатилетней Грейс и десятилетней Джейн однажды поутру началась рвота, но все решили, что девочки вечером без спроса чего-нибудь наелись. И, хотя они начисто это отрицали, гувернантка дала им порцию слабительного. Через час у них начался сильнейший кровавый понос, жар... Рвота не прекращалась. Им снова дали слабительное. У младшей, Джейн, состояние резко ухудшилось, и уже к обеду бедняжка скончалась. Грейс умерла ночью. На следующее утро лихорадка началась у Чэрити и у старших детей, Уолтера и Розалинды – тут уже все поняли, что это такое... Болезнь вошла в их дом в тот самый день, когда заперли городские ворота, и невозможно было послать весточку в усадьбу Морлэнд, где жили две младшие сестрички, Маргарет и Селия.

События развивались стремительно. Слуги оказались не менее восприимчивыми к болезни, чем господа, – многих рвало, трясло, и к тому же на теле появлялись страшные нарывы и язвы. Вскоре во всех покоях стоял удушливый запах болезни, дыма, а отовсюду слышались стоны и бормотание умирающих. Все это напоминало картину Страшного Суда... Кэтрин, вечно жаловавшаяся на здоровье, на сей раз проявила завидную силу духа – она отдавала распоряжения слугам, которых еще не сразила болезнь: они ухаживали за умирающими, выносили из дома трупы... Но все было бесполезно. Заболели Самсон и его жена Энни Уивер – им некому было помогать, кроме Джозефа, а тот безотлучно находился у постели сына, единственного наследника Баттсов. Когда же на третий день Уолтер скончался, Джозеф потерял надежду. Он принес из погреба полдюжины бутылок вина и за вечер опорожнил их все, одну за другой. В бесчувственном состоянии он сидел в кресле у мертвого камина, и, поскольку домашним было не до него, его обнаружили лишь на третий день – он лежал на полу бездыханный...

Слуги, кому чудом удалось избежать заразы, потихоньку убегали из дома, втайне надеясь спастись. Кто-то из горожан ночью втихомолку на лодках ускользал вниз по реке, а другие уходили через северные топи. К тому времени, как скончалась Кэтрин – это произошло на исходе второй недели бедствия, – в доме оставалась лишь горстка насмерть перепуганных слуг.

Королева с придворными все еще путешествовала, и печальные вести настигли Нанетту в Нортгемптоне. Она прямиком направилась к Елизавете и, обуреваемая горем, попросила позволения немедленно отбыть домой.

– Как? Вся семья? О, Нэн, бедняжка, я так сожалею! Конечно, можешь тотчас же уехать на любой необходимый срок!

– Благодарю, ваша светлость. Если я отправлюсь прямо сейчас и потороплюсь, то поспею как раз к похоронам. Мне необходимо успеть... моя единственная сестра...

– Конечно. Но, Нэн, благоразумно ли всю дорогу провести в седле? Прости, но в твои годы...

– Ваша светлость, по милости Божьей вам тоже в один прекрасный день стукнет шестьдесят, и больше... Посмотрю, что вы скажете, когда вам вдруг заявят, что вам не под силу ездить верхом!

Королева рассмеялась и похлопала Нанетту по руке.

– Но кто посмеет, хотела бы я знать? Ладно, скорее отправляйся. Господь сохранит тебя – и возвращайся как можно скорее. Мне будет очень тебя недоставать...

И Нанетта ускакала, сопровождаемая Мэтью, Одри, Симоном и еще парой слуг. Когда она добралась до усадьбы Морлэнд, она уже вполне ощутила бремя своего возраста, а также разницу между верховой прогулкой в парке и даже охотничьим выездом – и бешеной скачкой по пыльным дорогам с рассвета до заката. Она самой себе не желала признаваться, насколько измучена. К тому же ей тут же стало не до собственных немощей – ведь она прибыла в усадьбу как раз в разгар семейной ссоры. Все взрослые собрались в верхних покоях. Когда вошла Нанетта, возбужденный Джэн, завидев ее, воскликнул:

– Хвала Небу, мама, ты здесь! Теперь есть кому вразумить моего кузена!

Нанетта поглядела на Пола – и была потрясена происшедшей в нем перемене. Она познакомилась с ним, когда тот был молодым человеком и бессознательно запечатлела этот образ в своем сердце. Теперь на нее глядел седой старик со сморщенным дряхлым лицом, на котором отразилась бессильная ярость.

– Пол, что случилось? – но он лишь помотал головой, а Джэн ответил за него:

– Он хочет, чтобы они были похоронены по католическому обряду!

– Разумеется, и я на это надеюсь, – начала было Нанетта, но ее без всякого почтения перебила Мэри Сеймур:

– Но они не были католиками! Все знают, что Баттсы – протестанты, что они куда более реформисты, нежели мы все вместе взятые!

– И тем не менее Пол прав. Чтобы спасти их бессмертные души...

– Я – глава семьи! – выговорил наконец Пол. – И принимать решение мне!

– Но вы не глава семейства Баттсов, – заметила Мэри. – Теперь старшая из Баттсов – Маргарет.

– Маргарет еще дитя и не может принимать решений!

– Ну, уж коли до этого дошло, – твердо сказала Нанетта, – то моя мать носила фамилию Баттс. Таким образом, я старшая представительница семьи – и я всецело согласна с Полом. Каких бы ошибок ни натворили они за свою жизнь, наше дело – отслужить заупокойную мессу и вознести молитвы об их спасении.

– Мама! – воскликнул потрясенный Джэн.

– И ты хочешь, чтобы души их вечно томились в Чистилище? – уже зло воскликнула Нанетта.

– Никакого Чистилища нет! – закричала Мэри. – Оно отменено!

– Как можно земным законом отменить Чистилище? – прикрикнул на нее Пол. Джэн говорил еще громче, его синие глаза горели – но в глазах его матери пылало ответное пламя.

– Ты не сможешь сделать этого, мама, – это идет вразрез с верой, которую они исповедовали. А мертвые не смогут тебе противостоять! Ведь ты причастила и соборовала Александра перед смертью по католическому обряду – против воли отца! И похоронила ты его как католика – снова против воли отца! Так не допускай, чтобы Пол поступил так же! Оставим в покос совесть – ты рискуешь жизнью!

– Нельзя оставить в покое совесть, – тихо, но твердо произнесла Нанетта, – когда я была ребенком, существовала одна-единственная вера, и все мы твердо держались ее. Теперь же вокруг сотни лжепророков... Я верю в то же, во что верила всем сердцем всегда – и Пол также... И если мне предстоит погибнуть за истинную веру, веру отцов моих – ну что ж, я предпочту смерть малодушной измене!

– Но откуда вы знаете, что эта вера истинна? – закричала Мэри Сеймур. Нанетту поразила ее горячность – она перевела взгляд с Мэри на Джэна.

– Теперь я все поняла, – медленно и отчетливо выговорила она. – Не ты, Джэн, научил этому Мэри, а она тебя. Как ты мог презреть веру отцов?

– Перед смертью отца терзали сомнения, – сказал Джэн. – Он начинал видеть истину – новую истину. Старый мир мертв, мама, – ты не можешь этого не видеть! Перед нами открывается новый прекрасный мир – и мы уже плоть от плоти этого мира! И пора сбросить оковы прошлого!

Нанетта неотрывно глядела на его живое, красивое лицо – лицо истинного Морлэнда – и понимала: он для нее потерян.

– Дело также и в том, – неторопливо продолжала она, – что ты по праву наследования смотритель Раффордского Леса, и потеряешь теплое местечко, если выкажешь неповиновение власти. Теперь я все поняла. Что ж, ты сделал свой выбор – а уж похороны оставь нам с Полом...

– Погребение совершится по католическому обряду. – Плечи Пола вдруг распрямились: перед ними стоял прежний глава семейства во всем блеске гордости и достоинства. – А в часовне усадьбы Морлэнд будут продолжать служить католические мессы в память о короле Генрихе – так, как было всегда! Да будет так!

Джэн кинул взгляд на Мэри.

– Что ж, тогда придется мне забрать отсюда сыновей. Весьма сожалею, но не могу подвергать их такой опасности.

Это было тяжким ударом для Пола – и пламя снова вспыхнуло.

– Ты забираешь Николаса?

– О, Джэн! – запротестовала Нанетта. Она взглянула в глаза сына – и увидела, что они полны слез.

– Мама, я не хотел этого – но что мне остается? Мы, как и вы, верны своей вере. Но я по-прежнему люблю тебя, мама. Это вечно и неизменно...

– Это меняет все, – грустно сказала Нанетта. – И ты сам это знаешь. Но ты все же мой сын, и я буду молиться за тебя и за внуков.

Когда молодые удалились, Пол присел на стул у огня и взглянул на Нанетту, словно старый лис, затравленный собаками.

– Семья раскололась, – прошептал он, – он увезет моих малышей... Джон далеко, и Леттис... А Пол-младший в могиле... Усадьба Морлэнд опустеет. Тетя Нэн, что станется с нами?

– Не знаю... – устало ответила она.

Глава 12

В январе 1570 года лорда Морэя убили, а место регента при малолетнем короле занял Леннокс, правой рукой которого был Мортон. Леттис с ужасом выслушала страшную весть: еще в свою бытность при дворе она более всего страшилась двоих – Мортона и его прихвостня Рутвена. Они казались ей и на людей-то непохожими – какие-то хищные звери без сердца и чести, без сострадания и жалости...

Роба Гамильтона знали как сторонника Морэя – Леттис понимала, что перемены для него смертельно опасны. Весть она получила поздно – в то время она жила с детьми в Аберледи, а убийство было совершено в Линлитгоу, что на другом конце Эдинбурга. Роб прискакал на взмыленном коне из города, когда ворота уже закрыли на ночь. Поднялась суматоха, спешно послали за ключами и отперли ворота – слуги очень нервничали и не вдруг справились с замком. Когда же Леттис услыхала тяжелые шаги, то решила, что пришел ее смертный час. За годы, проведенные в Шотландии, она свыклась с мыслью, что каждый час для нее может оказаться последним – ведь в любой заварушке страдали прежде всего самые беззащитные – женщины и дети...

Заслышав шум, она собрала приемных детей – тринадцатилетнюю Джин и восьмилетнюю Лесли, велела служанке принести малютку-дочь в верхние покои, призвала туда же Кэт и Мэкки, казначея – всех, кому она доверяла. Выслушав приказ госпожи, они готовы были исполнить его по первому же ее знаку. Не так страшна была смерть – рано или поздно она настигнет каждого – но слишком хорошо было известно, что делают убийцы с женщинами и девушками прежде, чем их прикончить... Кэт и Леттис вооружились длинными кинжалами, а Мэкки – коротким мечом. Если тяжелые шаги принадлежали наемным убийцам, они успеют избавить детей от мук, не отдадут их живьем в руки этих зверей...

Когда же распахнулись двери и ввалился перепачканный дорожной грязью Роб, Леттис уронила кинжал и кинулась к нему с возгласом облегчения. Она простерла к нему руки, чтобы обнять, – но он с грубой силой отстранил ее, оставив на ее нежной коже свинцовые синяки.

– Спокойно, жена, не время... – грубо произнес он.

– Но я так рада вас видеть! – воскликнула Лет-тис, однако быстро овладела собой и закусила губы, чтобы удержать рвущийся на волю поток нежных излияний. Домашние не признали бы свою ленивицу и глупышку Леттис в этой молодой женщине с настороженным взором, готовую в любой момент умертвить детей. Роб в этом не увидел ничего необычного. Он сказал только:

– Ах, так ты знаешь новость...

– Да, я узнала обо всем час назад.

– Готовься к отъезду. В Стерлинге безопаснее. Выезжаем сегодня же – до полуночи еще далеко, и если мы поспешим, то опередим смерть.

– Мы готовы, – спокойно ответила Леттис. – Нам нужно только переодеться в дорожное платье. А смерть уже близко?

– Она всегда стоит у нас за плечами, дорогуша, – сострил Роб. – Но есть кое-что, что может качнуть весы в нашу пользу. Ведь это не политическое убийство.

– Как! – изумилась Леттис. – Но я полагала... я уверена была... разве не Мортон?..

– Нет, хотя сейчас все в этом уверены. На самом же деле Морэя прикончили из-за личной обиды, и не кто иной, как мой кузен, Гамильтон из Босуэллхоу. Кажется, Морэй разорил его дом в Рослине, надругался над женой и убил ее, и присвоил себе его поместья – Гамильтон просто отомстил. Это я знаю от его слуг, которые обращались ко мне за помощью. Я переправил их через границу и поспешил сюда. Когда все выяснится, я могу и крупно выиграть…

– Так регентом станет Леннокс?

– Да, но долго это не продлится. Мортон будет управлять им как марионеткой, а потом расправится с ним. Надо держаться Мортона. Но все же пока вам следует укрыться в Бирни.

– А вы, милорд? – спросила взволнованная Леттис. Сердце ее бешено колотилось – она не видела его вот уже полтора месяца, и каждая его отлучка делала мужа еще более дорогим ее сердцу: ведь она никогда не знала, доведется ли им снова свидеться... Однажды он умрет – и что тогда станется с ней? Придется бежать через границу, размышляла она постоянно. Если ей удастся добраться до Ридсдейла, то Джон и Мэри ее не оставят...

– Моя правая рука еще крепка, – Роб положил ладонь на ножны. – Если я не смогу защититься, то я недостоин жить.

– О, берегитесь, супруг мой! – выдохнула Леттис. Он взглянул ей в лицо, и в первый раз за вечер их взгляды встретились. Она увидела, как ноздри его затрепетали и сверкнули белые острые зубы, обнажившиеся в привычной ухмылке. Он, как и всегда, читал по ее лицу...

– У нас мало времени до отъезда – нужно подкрепиться. Ты сможешь теперь поесть только в Бирни. Мэкки, пойди и приготовь ужин. Кэт, уведи детей и одень их, потом сведи в зал и накорми. Мы спустимся чуть позже. А теперь идите, все!

Мэкки поспешил удалиться, за ним последовала Кэт с малышкой на руках и обе девочки. Когда дверь за ними захлопнулась, Роб повернулся к Леттис с той самой белозубой бесстыдной усмешкой, от которой у нее запылали щеки от ужаса, смешанного с желанием.

– А теперь – на случай, если мы не свидимся больше, – сказал Роб, приближаясь к ней, – давай простимся так же, как мы когда-то приветствовали друг друга впервые...

Леттис запрокинула лицо, зажмурившись – его губы припали к ее рту, а сильные пальцы уже расшнуровывали корсаж. Когда они оба обнажились, он стал нежно касаться ее белоснежного тела своими темными ладонями то тут, то там – на лице его было написано удивление, от которого она вся затрепетала. Роб тяжело дышал.

– О Боже, леди, как вы белы и нежны... – шептал он. – Лягте – и позвольте посмотреть на вас...

Она покорно легла на постель – он во все глаза глядел на нее, а она тоже не могла отвести взгляд от мощного, могучего, смуглого и покрытого темными волосами тела, такого, казалось, враждебного ее собственной сияющей белизне... Она чувствовала биение каждой жилки собственного существа, ее сознание раздвоилось: одна Леттис хотела отвести взгляд в смятении и ужасе, а другая Леттис всем существом своим жаждала отдаться этой всесокрушающей мощи... Он прочел все это на ее лице и, весь дрожа, прильнул к ней всем телом, твердым, словно скала – так же, как и она, во власти всепоглощающей страсти. Он не мог больше сдерживать желания, он жаждал ее тела – когда они слились, то оба вздрогнули, словно от острой боли...

Оба они потеряли рассудок от страсти, которая все усиливалась – каждый растворялся в другом, теряя себя – и это было невыносимо. Роб обхватил ее за плечи, скрежеща зубами и, словно сражаясь с ней, как с врагом в честном бою, кричал, себя не помня:

– Дай мне сына! Дай мне сына, леди!

А Леттис, другая Леттис, выпущенная на волю из жалкого убежища добронравия и благовоспитанности, страдая от этой мучительной любви и упиваясь ею, кричала в ответ:

– НЕТ, ЭТО ТЫ – ДАЙ МНЕ СЫНА!

Они беспрепятственно достигли Бирни и осели там, ведя затворническую жизнь добровольных изгнанников. К Рождеству ситуация прояснилась окончательно – Леннокс стал регентом, Мортон – его правой рукой, а Роб Гамильтон вновь вернул себе расположение властителей. Ну, а Леттис – Леттис вновь была беременна. Оставаясь одна, она продолжала тайно молиться, перебирая четки – она просила Пресвятую Деву хранить ее и будущее дитя, и подарить ей и мужу желанного сына... Просила она также и о том, чтобы вернуться в Аберледи и быть рядом с мужем – или чтобы он приехал повидать ее... Ведь они не виделись с той самой январской ночи, и она уже видела перед собой нескончаемую череду таких же одиноких дней – месяц за месяцем будет она томиться в одиночестве, поджидая редких и пронзительных моментов счастья, когда жизнь обретает для нее смысл...

Разрешилась она в октябре, в Бирни-Касл – родился сын, и спешно был послан нарочный, чтобы обрадовать Роба. Его восторг превзошел все ожидания Леттис, затмив на время ее собственное счастье. Младенец был окрещен Робертом – в честь отца и деда. Но государственные дела вынудили Роба тут же уехать. Больше он не увидел сына: смерть похитила ребенка через три недели, в канун дня Всех Святых... Почти целый год Леттис не видела мужа. За это время Леннокс, как и предсказывал Роб, был убит, регентом стал Мортон, а Роб переметнулся под его крыло…

Было бы несправедливым упрекнуть Вильяма в том, что он позабыл родной дом – но усадьба Морлэнд словно скрылась в тумане, и он редко вспоминал ее... Он время от времени думал о том, что ему когда-нибудь придется возвратиться туда, чтобы наследовать отцу – но предпочитал отгонять эти мысли. Он был совершенно счастлив при дворе, считал его средоточием жизни и приходил в ужас от мысли, что ему придется вновь уехать в далекий и дикий Йоркшир.

Он процветал при дворе. Его козырной картой был чудесный голос, восхищавший всех, когда он был ребенком – и он частенько находился при государыне. Он научился аккомпанировать себе на лютне и цитре, полегоньку сочинял песни, овладел трубой и гобоем – словом, стал недурным музыкантом, что при дворе, кишащем эстетами, было прямым путем к успеху.

В 1571 году ему исполнилось семнадцать. Ему крупно повезло: голос его, сломавшись, не очень сильно переменился, оставшись высоким и чистым. Конечно, он уже не мог брать тех высоких нот, что в детстве принесли ему славу – но голос его понизился всего на пол-октавы, и Вильям стал лучшим высоким тенором в Уайтзале. Бородка у него еле пробивалась – бриться ему приходилось не чаще двух-трех раз на неделе. Поначалу то, что ему никак не удавалось отрастить это истинно мужское украшение, расстраивало его, да и другие пажи над ним втихомолку подсмеивались – но, повзрослев, он смирился с неизбежным и даже попытался извлечь из этого выгоду. Он брился дочиста – и гладкое лицо даже вошло в моду. Теперь он в свою очередь подсмеивался над другими молодыми людьми – они, дескать, уродуют лица грубой растительностью...

Его волшебная красота, стяжавшая ему в свое время прозвище «ангельского дитяти», оставалась прежней. Он был невысок и очень строен, со светлой кожей и нежнейшим румянцем, светлые волосы, гладкие и блестящие, словно шелк падали на плечи и спину мягкими локонами. Голубые сияющие глаза были чуть раскосы, что делало его внешность еще более пикантной и придавало ему сходство с фавном или другим мифологическим персонажем. Королева любила окружать себя красавцами, и, хотя ей всегда были больше по вкусу высокие и статные юноши, ей нравилась ангельская и нежная наружность Вильяма, его тихий нрав и музыкальность – и она приблизила его к себе.

Придворные дамы вовсю увивались вокруг Вильяма. Они испортили бы и избаловали его вконец, если бы не его природная скромность – а также и то, что он не любил женщин. Для него в них было нечто пугающее и отталкивающее: он терпеть не мог их вычурные неестественные одежды, в ужас приходил от густо накрашенных лиц. Они все были похожи, словно сестры: своими мертвенно-бледными набеленными щеками, подведенными черной тушью глазами и алыми ртами они напоминали ему диковинных хищных птиц. А когда какая-нибудь из них, шутя, привлекала его к себе, что частенько случалось, – он видел сквозь толщу белил все морщинки и неровности кожи, и с ума сходил от запаха нечистого тела, перебивающего аромат духов…

Лишь для двух женщин он делал исключение. Одна была королева – ее он боялся, как и все остальные – но любил и уважал за выдающийся ум, прямоту, силу духа и необыкновенную притягательную силу. Она тоже была накрашена, затянута в изысканное платье и завита, но чутье подсказывало Вильяму, что это всего лишь маска, надетая по необходимости, а не из пустого тщеславия – а из-под нее проступало презрительное и умное лицо... И она была чистюлей. Подходя к ней, он никогда не чувствовал никаких посторонних и неприятных запахов. Поэтому он был привязан и к своей бабушке Нэн, безотлучно находившейся при государыне и постоянно приглядывающей за ним, давая мудрые советы и наставляя его. Нэн никогда не портила лица белилами, а платье ее было предельно простым – насколько это было возможно при дворе. Волосы она прятала под льняной чепец, и от нее всегда пахло мылом и розмарином. Она не баловала и не ласкала Вильяма – всегда говорила с ним прямо и честно, делала замечания... Но уж коли она хвалила его новую песню, то Вильям знал – она и вправду хороша: бабушка Нэн не умела льстить.

Но приятнее всего было ему в обществе молодых придворных. Он любил стрелять из лука, играть в кегли и в теннис, исполнять сложные английские танцы, охотиться с соколом, боксировать, бороться... Любил он лениво посиживать у окошка в длинной галерее, перебирая струны лютни, собрав вокруг себя стайку сплетничающих пажей. Его красота и известность при дворе сперва заставили юношей подозрительно к нему приглядываться, но когда они поняли, что к прекрасному полу он безразличен и как соперник опасности не представляет, то они приняли его в свой круг, посчитав слегка эксцентричным, но вполне приемлемым товарищем.

Уже в шестнадцать лет Вильяму был предложен пост придворного капельдинера, приближенного к главному церемониймейстеру – официальному лицу, организовывавшему все придворные увеселения. Вильям, будучи искусным танцором, получал прекрасные партии во всех балетах и маскарадах, его часто просили сыграть и спеть, а порой даже сочинить музыку к какому-нибудь особому случаю – величайшая честь для придворного. Но больше всего Вильям любил бродячие актерские труппы – их часто нанимали, чтобы они сыграли пьесу перед королевой и двором. И если маски придворных дам пугали его, то загримированные лица актеров, напротив, зачаровывали юношу. Он был в восторге от дружбы между актерами, от их замысловатых шуток, от жаргона, от общих воспоминаний... Он втайне мечтал вступить в такую труппу – он, словно созданный для высшего света. Он обожал пьесы, песни, персонажей – всех подряд: и угрюмого злодея, и благородного героя, и нежную героиню... Он приходил в восторг и от мрачной трагедии, и от искрометной комедии, и от затейливого фарса.

В мае 1571 года господин церемониймейстер пригласил одну такую труппу сыграть три пьесы на Троицу. Этой труппы Вильям прежде не встречал. Они назывались «Театр с Южного Берега». Большинство трупп носили имя своего богатого патрона, какого-нибудь аристократа-мецената, что было как бы гарантией их добропорядочности. Прошел даже слух, что скоро Парламент примет постановление, запрещающее деятельность бродячих театров, не имеющих богатого покровителя, и объявляющее их бродягами. Но труппа, приглашенная ранее, поголовно слегла от оспы – вот и пришлось придворному церемониймейстеру спешно подыскивать замену...

Вильяма отрядили встретить актеров и препроводить в отведенные им апартаменты – невероятно приятное поручение. Актеры были к нему весьма дружелюбны – для него их доброта и расположение были словно милость бессмертных олимпийцев...

– Как тебя зовут, парень? – спросил один. Он был высок и красив, с лицом и пожилым, и молодым одновременно – казалось, что он либо был молод, но перенес тяжкие лишения, либо был уже в возрасте, но отлично сохранился. Он был здесь главным.

– Вильям Морлэнд, сэр, – сообщил юноша. Высокий человек улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Он был светловолос, но на лбу виднелись залысины.

– Не зови меня «сэр», – он по-дружески обнял Вильяма за плечи. Юноша расцвел. – Я Джон Фэллоу, великий трагический актер, – зови меня Джеком, мой мальчик.

– Благодарю, сэр, – ответил восхищенный Вильям.

Из-за спины Джона вынырнул другой актер – приземистый и коренастый человечек средних лет с безвольным ртом и огромным носом с крупными порами, в которых заметны были остатки вчерашнего грима. Он визгливо пропел:

– Джек, вертун и сумасброд, ищет всюду черный ход. Проходимца берегись – спинкой к стенке становись!

– Не обращай внимания, – сказал Джек Фэллоу, бросая на человечка суровый предупреждающий взгляд. – Это Августин – подвизается на амплуа старух, монахов, святых отцов и колдуний-гадалок. Ему так часто приходится говорить стихами, что иначе он просто не может. Сколько тебе лет, мальчик?

– Семнадцать, сэр. – Джек Фэллоу вздернул брови: – Так много! – голос его, полнозвучный и богатый модуляциями, сейчас выражал крайнюю степень изумления. Он пристально разглядывал нежное личико Вильяма, и тот, сам не понимая отчего, вдруг мучительно залился краской. Джек спросил его театральным шепотом: – Скажи мне, Вилл, ты уже бреешься? – Вильям покраснел еще сильнее, а Джек бросил многозначительный взгляд на товарищей: – Я просто так спросил – у тебя такая нежная кожа... Не смущайся.

– Как он застенчив! – заметил третий актер – молодой, худой и высокий, с тощим костистым лицом и огромными глазами навыкате. Он глядел на Вильяма с явной антипатией. – Берегись честных потаскушек и плачущих крокодилов, Джек, – ведь ты сам все время об этом мне твердишь!

– Попридержи язык! – оборвал его Джек, на мгновение превратившись в грозного короля-тирана. Но устрашающий образ исчез тут же, как только он обратился к Вильяму: – Это Ричард Джонсон, отданный нам в ученики – он играет всех героинь, ну, и еще кое-чем занимается…

– Вот это самое «кое-что» куда важнее, чем все женские роли вместе взятые! – послышался леденящий душу хохот Хоби. – Если бы он только и делал, что играл женщин, то воспринимал бы шутки и шпильки более философски.

– Заткнись, трепач! – прикрикнул Джек, но Хоби подпрыгнул, шутливо раскланялся и снова запел: – Дик, визгливая свистушка, слезы горькие утри: наш проныра – посмотри – новую завел подружку!

Они дошли до отведенных им апартаментов, и Вильям замедлил шаг, переводя взгляд с одного актера на другого – воистину они казались ему богоравными существами! Правда, многое из того, что он видел, мальчик не мог понять, но чувствовал, что к нему расположены все, кроме, пожалуй, Дика Джонсона. На него смотрели с живейшим интересом.

– Вот ваши комнаты, джентльмены, – Вильям распахнул двери.

– Какая роскошь! – Джек прошелся по покоям, осматриваясь. – Если дела наши и дальше так пойдут, то мы и вправду разнежимся!

Вильям решил, что тот шутит – комнаты вовсе не отличались каким-нибудь особенным великолепием, и нерешительно выговорил: – Мы очень старались, чтобы вам было удобно...

– Благослови тебя Бог, дитя! – сказал один из актеров. – Мы вовсе не жалуемся! – Этот был, пожалуй, старше всех, с живым и подвижным лицом, и говорил как истинный джентльмен. Глаза его были добрыми – сразу видно, что он не держит камня за пазухой. – Я Кристофер Малкастер, – представился он. – Пытаюсь все время призвать товарищей к порядку – но покуда безуспешно...

– Кит – наш шут, – объяснил Джек.

– Ну, это куда лучше, чем тот соломенный тюфяк, кишащий блохами, – там, в «Семи Звездах»! – воскликнул Дик Джонсон, распластываясь во весь рост на одной из кроватей.

– Ну-ну, не разнеживайся – здесь не тебе спать! – сказал Кит.

– Тебе вообще не придется долго дрыхнуть, – дурашливо проблеял Хоби.

– Хватит, Остен! Убирайтесь-ка отсюда. Я хочу поговорить с Биллом. – Джек снова обнял Вильяма за плечи и отвел в уголок. – Расскажи, мальчик, что ты тут делаешь? Каковы твои придворные обязанности?

– Я капельдинер, но кроме того помогаю главному церемониймейстеру. Да, еще я придворный музыкант.

– Ах, музыкант? Ну, а плясать ты умеешь?

– Да, сэр, – а еще петь, играть на лютне, на трубе и на гобое...

– Да что ты? – в голосе Джека звучала искренняя заинтересованность. Слова Вильяма произвели на него впечатление. – А из какой ты семьи?

Вильям начал рассказывать, но умолк, лишь заслышав звон, возвещающий время вечерней молитвы.

– Мне надо идти, сэр. Я должен был лишь отвести вас в комнаты – и тут же воротиться.

– Что ж, не смею тебя задерживать. Но мы с тобой непременно должны еще о многом переговорить... А будем мы иметь удовольствие видеть твое выступление?

– О да, сэр... Джек... у меня есть собственный номер, я покажу его на празднестве. Я сочинил четыре песни и завтра исполню их перед Ее величеством...

– Буду с нетерпением ждать. Хорошо, теперь иди. Встретимся за ужином.

Вильям словно летел на крыльях, чувствуя себя счастливым как никогда. Актеры такие добрые, ласковые, милые! Он все на свете отдал бы, чтобы стать одним из них!

Тем же вечером, сразу после ужина актеры сыграли одну из пьес перед государыней. У Вильяма захватило дух, когда он увидал их во всем блеске – в ярких костюмах, в гриме, произносящих страстные монологи, жестикулирующих... После спектакля через одного из слуг Вильяму передали приглашение зайти в актерские апартаменты, и, закончив свои обычные дела, юноша поспешил туда. Он застал их бездельничающими – кто-то уже переоделся и смыл грим, а некоторые были чумазые и полуодетые. Актеры болтали, пили, шутили и хохотали. У Вильяма закружилась голова – атмосфера цехового братства целиком захватила его. А когда Джек, завидев его, простер ему навстречу руки с таким видом, будто только его весь день и ждал, счастью Вильяма не было границ.

В тот вечер он многое узнал о них. У труппы было шесть совладельцев – Джек Фэллоу, Остен Хоби, Кит Малкастер, Бен Уитерс, Вилл Беннетт и Рейнолд Симмонс – и шестеро нанятых лицедеев. К тому же в труппе было множество учеников, подобных Дику Джонсону, – в их обязанности помимо лицедейства входило шитье костюмов, рисование декораций, беготня по мелким поручениям... Платили им гроши – но они счастливы были тем, что учатся у великих артистов.

Джек и Остен были весьма богаты, Кит Малкастер очень беден – виной тому были его многочисленные и требовательные любовницы, а также его собственные аристократические замашки. Остальные – ни то, ни се, хотя поголовно все рассказывали леденящие душу истории о побегах из-под стражи от разъяренных кредиторов, о том, как ночами, по темным крышам они ускользали от погони... Все они прекрасно изучили городские таверны, употребляли множество словечек, непонятных Вильяму – но в его глазах это лишь прибавляло им очарования...

К тому же мальчику льстил искренний интерес к нему Джека. Он с удовольствием слушал рассказы Вильяма о родном доме, о его воспитании, карьере, дарованиях и мечтах – а Вильям, раскрасневшись от счастья и выпитого вина, перестал смущаться и даже по просьбе Джека исполнил одну из песен собственного сочинения. Слушали его в полнейшей тишине и с искренним уважением – как собрата по искусству. Джек и Кит обменялись взглядами, Остен ухмыльнулся в усы и шумно отхлебнул из горлышка пузатой бутыли, а Дик вскочил столь порывисто, что опрокинул стул... Потом все наперебой хвалили Вильяма – ничьи похвалы доселе не были ему так приятны и дороги. В этой дивной симфонии счастья прозвучала диссонансом единственная нота – необъяснимая враждебность Дика Джонсона.

В последний вечер Вильяма пригласили в актерские покои на прощальный ужин. Джек Фэллоу поджидал его у дверей и пригласил сперва пройтись по галерее.

– Мне надо сказать тебе, мальчик, нечто очень важное, – начал Джек. Вильям с радостью последовал за ним. Некоторое время они молча прогуливались по галерее, потом Джек заговорил: – Нынче вечером ты был великолепен. У тебя дивный голос – наверняка тебе это тысячу раз говорили. Но ты еще и на трубе играешь как ангел! Поклясться могу, что видел слезы на глазах Ее величества.

Смущенный Вильям уставился в пол.

– Хорошо, а теперь признайся – ты никогда не подумывал о ремесле актера?

Вопрос был настолько неожиданным, что Вильям уставился на Джека, совершенно пораженный. Но потом до него дошло:

– О, Джек... да, да, да – очень часто! – сказал он – и тут же поверил в собственные слова. – Но отец мой никогда мне этого не позволит. В один прекрасный день я должен буду вернуться домой и принять бразды правления в свои руки – я наследник...

– Ох! Поручусь, ты окажешься бездарным землевладельцем! У тебя редкий дар, мальчик мой, – не пренебрегай им! Твое место на сцене. Грех зарывать талант в землю! Ты думаешь, Господь случайно даровал тебе ангельскую внешность, нежный голос? Думаешь, почему у тебя не растет борода? А отчего не тяжелеет тело? Господи, да неужто ты не видишь сам, дитя мое, – ты рожден для сцены! Ты сможешь играть роли всех героинь, пока молод и нежен, а после – после ты станешь одним из величайших трагиков всех времен! Лучшим, нежели я!

– Лучше вас? – не веря своим ушам, вскричал Вильям – Джек для него был богом сцены.

– Поедем завтра утром с нами! Но только тайно – узнай кто об этом, тебе и шагу ступить не дадут. Я сам берусь выучить тебя всему, что знаю и умею, – и не сомневайся, что мало на этой грешной земле актеров, столь искушенных в господинстве, как Джек Фэллоу! Уже через месяц ты будешь королевой Беренис в «Мести Ирода»! Глаза Вильяма горели:

– О, сэр... о, Джек, да возможно ли это? О, пожалуйста, прошу! Да, я хочу с вами, больше всего на свете!

– Так значит, ты оставишь все и тайно уедешь с нами завтра поутру? – Джек нежно обнял мальчика за плечи.

– Да! Да! – обезумев от счастья, воскликнул Вильям.

– Тс-с-с! Не так громко. Ну хорошо, мальчик, – теперь ты один из нас, и мой воспитанник. А теперь скрепим наш союз поцелуем...

В горячке, овладевшей им, Вильям не обратил внимания на необычность этого предложения. Джек повернул юношу лицом к себе, положив ладони ему на плечи, склонился и запечатлел на нежных губах долгий поцелуй. Джек ощутил запах чистого белья и вербены, а губы Джека были очень гладкие, твердые и вовсе не влажные, как у женщин... Когда Джек выпрямился, то продолжал обнимать юношу, долгим взглядом проникая прямо тому в душу. Да, Вильям восхищался Джеком, уважал и боготворил его – но ему казалось, что этот бездонный взор вот-вот поможет ему понять то, что давным-давно его мучит и чему до сих пор он не мог подобрать имени...

– Хорошо, пойдем и расскажем остальным нашу новость, – произнес, наконец, Джек. Они в обнимку дошли до актерских комнат, где было светло и шумно. Джек объявил всем, что их полку прибыло, – все радостно сгрудились вокруг юноши: похлопывали его по спине, шутили, предлагали выпить... А он стоял, сияя от счастья, сконфуженный, взволнованный, безмолвный. Наконец он обрел свою стаю!

Глава 13

Исчезновение Вильяма сразило Пола наповал. Никто не знал, как он ускользнул из дворца – а тем более, почему он вдруг исчез. Воображение Пола рисовало одну за другой ужасающие картины – мальчик заболел, попал в страшную беду, похищен, ограблен, изнасилован, зверски убит... Месяцами Пол с надеждой ждал весточки от сына с просьбой о спасении. Но вот настало Рождество 1571 года, а от Вильяма по-прежнему не было ни слова – и последняя надежда покинула отца...

Однажды он пригласил Артура в комнату управляющего.

– Твой брат исчез больше полугода тому назад, – начал Пол. Артур кивнул и попытался изобразить заинтересованность. Его вызвали с урока латыни и риторики, которые преподавал ему отец Филипп – самых ненавистных для мальчика. Артуру минуло уже четырнадцать, но он был невысок, строен и довольно хорош собой – рыжеволосый и синеглазый. Портило его лишь унылое выражение лица. Нет, он вовсе не был тупицей – просто его совершенно не интересовала наука. Артур обожал всякие истории о приключениях и, не желая утруждать себя чтением, частенько собирал вокруг себя старых слуг, которые рассказывали ему «преданья старины глубокой». Он любил наведываться в Шоуз и слушать бесконечные рассказы кузена Иезекии о морских сражениях и варварских обычаях туземцев – именно тогда, когда мальчик вспоминал эти захватывающие истории, лицо приобретало отсутствующее выражение...

Сейчас же Артур изо всех сил старался выглядеть заинтересованным – ведь чем дольше продлится их беседа, тем меньше времени останется для противной латыни и гадкой риторики. Ведь скоро обед...

– Да, отец, – отозвался он.

– Я никогда прежде с тобой об этом не говорил – ведь все мы надеялись, что Вильям вот-вот объявится, – продолжал Пол.

– Да, отец, – повторил Артур, слегка изменив интонацию.

– Но за все это время ни от Вильяма, ни о нем не пришло ни одной весточки – если бы он был жив, то непременно сообщил бы о себе. Ведь мы довольно влиятельны, у нас множество друзей...

– Да, отец.

– Я поневоле пришел к выводу, что твой брат... что твоего брата Вильяма уже нет в живых.

– Да, отец, – очень серьезно повторил Артур.

– Для тебя это меняет все, разумеется. Теперь ты – единственный наследник владений Морлэндов. И однажды ты, подобно мне, станешь хозяином всего.

– Да, отец.

Пол задумчиво глядел на своего младшего сына. Он так мало знал об Артуре – мальчик его никогда особенно не интересовал. В судьбе своего первенца Джона Пол принимал куда больше участия. Пола-младшего он любил – возможно, даже до безрассудства... А вот Артур всегда был для него малышом, которым вечно занимались мамки и няньки. Пол не сблизился по-настоящему ни с одним из детей, никому из них не стал другом – ведь сам он был воспитан по старинке, в великой строгости. Да где это видано, чтобы отец – и вдруг стал приятелем сына? Но мир стремительно менялся – беспрекословное подчинение родительской воле уходило в прошлое. Стоило поглядеть на Джона, на Джэна... И Вильям не лежал бы теперь где-то непогребенный или же в безымянной могиле, если бы не убежал из дворца, выказав непокорство... Так, пожалуй, самым мудрым будет сейчас сблизиться с Артуром – последним Морлэндом, последней надеждой... Пол с трудом овладел своим голосом.

– Дитя мое, ты счастлив?

Артур раскрыл рот – и тут же закрыт его Он не понял ни вопроса, ни причины, побудившей отца его задать. Какое-то время он пытался подобрать нужные для ответа слова, но отчаявшись, в первый раз поднял на отца глаза. На лице Пола отчетливо проступила внутренняя борьба, в глазах пару раз мелькнуло что-то новое, необыкновенное, что крайне смутило мальчика. Ведь старшие – и отец, и священник Филипп, и бабушка Нанетта – всегда вели себя одинаково, их действия с легкостью можно было предсказать. И вдруг отец неожиданно «вышел из образа»! Артур отвел взгляд от смятенного лица и проговорил уныло:

– Да, отец.

– Артур, у меня всегда не хватало времени, чтобы поговорить с тобой начистоту. Это, конечно, оттого, что я был всегда так занят – но в этом, безусловно, и моя вина. Но, теперь, надеюсь, мы с тобой лучше узнаем друг друга. Ведь нас осталось только двое...

Ответа не последовало. Артур вдруг ощутил противоестественную тягу к латинской грамматике...

– Сын мой, ты ничего не хочешь мне сказать? Артур с минуту помолчал, а потом с надеждой в голосе произнес:

– Отец, можно мне вернуться в класс? – На его широком лице промелькнула хитрая ухмылка, но тут же исчезла, и он прибавил серьезно: – Ведь если я стану когда-нибудь хозяином, то мне сейчас нужно прилежно учиться, правда?

Пол какое-то время разглядывал сына, а потом вздохнул:

– Да, дитя, ступай. Мы поговорим как-нибудь после.

Артур вышел, а Пол повернулся к окну и стал невидящими глазами глядеть на заснеженные дорожки. Он был слишком стар, чтобы перемениться, а между ним и Артуром, похоже, непреодолимая пропасть. Если бы Джон... Но даже думать об этом – безумие. Хотя есть еще и его ребенок... О, как тяжело, будучи отцом десятерых детей, остаться в одиночестве, даже без внучат, копошащихся в детской…

В крошечном домишке на краю деревни лежала Мэри Смит. Она умирала. До лета было недалеко – стоял апрель 1572 года – и снег почти весь растаял, а на проталинах уже зеленела молодая травка. В чистом воздухе звенели нежные голоса ягнят, а матки отвечали им ласковым блеянием. Но Мэри Смит уже не увидит лета... Могильный холод давил ей на грудь с самого Рождества, она задыхалась – а отчаянная борьба за каждый глоток воздуха изнуряла ее еще сильнее.

Ее муж, Дик, умер несколькими годами раньше, а старший сын, Робин, огромный широкоплечий мужчина тридцати двух лет, был деревенским кузнецом. Хороший человек, спокойный, работящий и сердечный, он был женат и имел уже троих детей. Ее второй сын Джон, которому исполнилось тридцать, жил в соседней деревне, тоже был женат и имел четырех малюток. Двадцатисемилетняя Бетти была замужем за плотником, уже трижды стала матерью и ждала четвертого ребенка, а Сэл, младшенькая, вот уже два года лежала в могиле – она не перенесла очередных родов. Ее вдовец женился вновь – ведь шестерым малюткам, которых Сэл ему оставила, нужна мать.

В маленьком пропахшем дымом домике томился народ – людей собралось гораздо больше, чем когда-либо за всю жизнь Мэри Смит. Пришли все ее дети и внуки, чтобы проститься с ней. Так оно от веку и происходит – человек отходит в лучший мир в окружении близких, в родных стенах, каждый дюйм которых знаком как свои пять пальцев... Мэри лежала с закрытыми глазами, но все равно видела и торфяной очаг, и оловянные тарелки на полке, заботливо сложенные в аккуратные стопки и до блеска натертые песком, и чистенький трехногий табурет, который муж Бет сгосподинил для Дика, на котором сама Мэри тысячу раз сидела, готовя овсянку... Видела она и красивое распятие, искусно сделанное из дуба и слоновой кости, подаренное ей госпожой Нэн, когда...

Мэри открыла глаза. Одного из детей недостает. Робин заботливо наклонился над ней.

– Что, мама?

– Где ваш брат'? – хотела сказать Мэри, но сквозь хрипы, с трудом вырывавшиеся из ее иссохшей груди, сын расслышал лишь одно слово.

– Джон здесь, мама. – Озадаченный Робин посторонился, пропуская Джона поближе к постели умирающей. Мэри вновь закрыла глаза и сжала кулаки в бессильном отчаянии.

– Джэн... – выговорила она наконец. – Позовите Джэна. – И задохнулась, истощив последние силы.

Братья Смиты переглянулись, и Робин задумчиво произнес:

– Лучше, если отправишься ты, Джон. Беги прямиком в Уотермилл-Хаус и быстренько покличь господина Чэпема. Ноги в руки!

Но у Джона, который ходил в школу вместе с Джэном, появилась идея получше. В кузнице стояла лошадь – а Уотермилл находился в десяти минутах хорошей скачки. Владелец коня не станет возражать, верно? Уж такой особый случай! Джон быстренько втолковал хозяину свою надобность, вскочил в седло и помчался в Уотермилл.

Джэн последнее время редко виделся с молочными братьями – по крайней мере, после женитьбы на Мэри, которая отнюдь не поощряла его знакомства со Смитами. Но он тотчас же последовал за Джоном, а войдя в домик, опустился на колени у ложа больной и, плача, покрыл поцелуями руки той, что его выкормила. Когда горячая слеза обожгла ее кожу, Мэри открыла глаза и улыбка чудесно преобразила ее старое, изборожденное морщинами лицо.

– Джэн... Джэнни...

– Я тут, мама. Я сразу же приехал, лишь только узнал. О, мама...

– Мой малыш Джэнни... мой мальчик... – прошептала Мэри. Она хватала губами воздух, и Джэн отчаянно сжал ее руку, пытаясь хоть как-то помочь... – Уже недолго, малыш. Так рада видеть тебя...

– Мама... я ничего не знал... Я приехал бы гораздо раньше...

Мэри чуть покачала головой и снова опустила веки, в полнейшем изнеможении. Джэн молча смотрел на нее. За спиной у него безмолвно застыли молочные братья и сестры, уступая ему право у постели – хотя им она была мать и по крови, а вот для Джэна... Но он ведь джентльмен, и к тому же вечный мамин любимчик. Он господин Морлэнд из Уотермилл-Хауса, и может взять все, что бы ни захотел – ему по праву принадлежат даже последние слова умирающей. Джэн в отчаянии глядел на женщину, молоко которой питало его в младенчестве, которая в течение первых восьми лет его жизни кормила, одевала, обстирывала и утешала его... В объятиях ее находил он защиту и утешение в детских своих горестях – но ведь она также была последним человеком, не считая неумолимой Нанетты, знавшим тайну его рождения...

– Мама... – настойчиво зашептал он. – Мама. – Глаза умирающей наконец открылись – они полны были невыразимого страдания, для нее уже ничего не существовало в целом мире, кроме борьбы за очередной вздох... – Мама... ты должна сказать мне... про моих отца и мать. Кто была моя настоящая мать? Мама, ведь ты же знаешь! Скажи мне. Кто была моя мать?

Полные слез глаза Мэри посмотрели на него, и он сжал ей руку, безмолвно моля понять его и ответить. Мэри же унеслась воспоминаниями в ту далекую зиму – о, как давно это было... Картины мелькали перед ее мысленным взором, сменяя друг друга, – темная ночь, Нанетта в теплом плаще, снег, жалобно мяукающий новорожденный, копошащийся у нее на груди под плащом, – как давно... И поведанный ею рассказ о рождении Джэна – такой скорбный, такой горестный... Бедная женщина! И бедный джентльмен...

– Он, должно быть, хотел знать... – прошептала побелевшими губами Мэри. Он наверняка хотел знать, хотел выяснить все, мучился подозрениями... Да, наверняка он подозревал, как же иначе!

– Кто, мама! Кто хотел знать? – настойчиво спрашивал Джэн. Мэри глядела на него, ее глаза чуть прояснились. Джэн, ее дорогой Джэнни женился на этой маленькой дряни, которая увела его из лона истинной церкви... И все ее неуемное честолюбие! Почему ты оставил веру свою, Джэнни? Она умоляюще глядела на Джэна, а он склонился над ней, обуреваемый совершенно другими мыслями.

– Кто, мама? Кто была моя мать?

– Джэн, – прошептала Мэри, невероятным усилием приподнявшись с ложа. – Забудь...

– Что? – Джэн был поражен.

– Забудь... Это... не к добру...

Мэри рухнула на постель мертвая. Джэн чуть не плакал от бессилия: он был уверен, что еще секунда – и он узнал бы все. Мгновение спустя он хмуро поднялся под укоризненными взглядами молочных братьев. Пристыженный, он склонил голову и отступил от постели.

– Простите меня, – произнес он еле слышно.

– За что, хозяин? – флегматично ответил Робин. Его покорность поразила Джэна в самое сердце... Он остался, смешавшись с прочими, покуда отец Филипп, спешно прибывший из усадьбы Морлэнд, совершал обряд отпевания – а потом он поспешил к коню, у ног которого увивалась Фэнд, вскочил в седло и галопом поскакал домой.

Свою Мэри он нашел в зимних покоях. Она шила, сидя на обычном своем месте, лицом к собственному портрету – она заказала его в 1569 году, стараясь не отстать от Пола и Нанетты, чьи портреты висели по обеим сторонам камина в усадьбе Морлэнд. Джэн расстроил ее планы, наотрез отказавшись позировать, – но собственным портретом Мэри осталась вполне удовлетворена. Живописец запечатлел ее в самом лучшем платье, из алой с золотом парчи, надетом поверх белоснежной шелковой сорочки, расшитой красными розами и зелеными листьями. Шею украшал круглый плоеный, очень жесткий воротник с золотой отделкой, рыжие волосы были завиты и затейливо убраны под такого же цвета бархатный берет, украшенный перламутровыми маргаритками и белым пером. На ней были самые лучшие украшения, а лицо выражало крайнее довольство собой. В общем, во всех отношениях удачный портрет... Вот если бы только уговорить Джэна – художник мог бы написать его в самом богатом камзоле черного бархата и в берете с сапфировой брошью...

– Она умерла, – войдя, резко бросил Джэн. Мэри отложила рукоделие и опустила руки на колени.

– Знаешь, о чем я думала, муж? – произнесла она. – Ни за что не догадаешься – о том самом черном жемчуге. Нет, это ужасно – то, что с тех пор, как умерла Елизавета, никто не носит фамильные драгоценности Морлэндов. Так они и лежат там, куда упрятал их Пол. Но особенно жаль черного жемчуга! Он просто бесценен! Ну, а если их украдут? А если они затеряются? Нет, их надо постоянно носить, знаешь...

– Мэри, – терпеливо произнес Джэн, – ты слышала, что я сказал?

– Нет, мой дорогой, – а что ты сказал?

– Моя приемная мать умерла.

– О, дорогой мой, сожалею от всего сердца, – равнодушно произнесла Мэри. – Она сказала что-нибудь перед смертью?

– Ты о чем?

– Ты шлешь, о чем я...

– Я спросил ее. – Джэн нахмурился, припоминая, – я думал, она собирается сказать. Но она произнесла лишь: «Он, должно быть, хотел знать...»

– Кто хотел знать?

– Она не ответила. Когда я спросил, она заволновалась и велела мне позабыть все.

Лицо Мэри стало задумчивым:

– Ну что ж, муж мой, настало время нам пораскинуть умом...

– О чем это ты? – Джэн подошел к огню и прислонился к камину, вконец вымотанный пережитым. Фэнд потрусила за ним, шлепнулась на пол, громко зевнула и повернулась брюхом к теплу. – «Он, должно быть, хотел знать...» Впрочем, как и все мы... Мы просто мозгами не шевелили. Ты никогда не думал, почему так похож на свою мать, на Нанетту?

– Ну, конечно... – нетерпеливо заговорил Джэн. – Но не она моя настоящая мать – она поклялась мне в этом, да и к тому же не было бы никакого смысла скрывать это от меня...

– Что ж, прекрасно. Продолжим. Ты никогда не замечал, насколько маленький Николас похож на Джейн? А как сильно Джейн походит на свою покойную мать? А сколь велико сходство между Нанеттой и Елизаветой?

– Мэри, к чему ты клонишь? – устало спросил он.

– Да лишь к тому, что все, кого я перечислила, – Морлэнды. Ясно как день, что и ты – по крови Морлэнд.

Джэн повернулся к ней в изумлении:

– Что?..

– Супруг мой, ты простак из простаков! Слыхал ли ты что-нибудь о несчастье, постигшем Елизавету до замужества? О, это тайна, покрытая мраком – но кое-что мы все-таки знаем. Как, ты ни о чем не слышал? Что ж, значит, от тебя это умышленно скрывали. У нее был ребенок, которого унесли от матери сразу же после его появления на свет, и о нем никто больше ничего не слышал.

– Мэри...

– Погоди. И как ты думаешь, кто взял на себя этот труд? Не кто иной, как наша с тобой мать, Нанетта. Вот так, мой дорогой.

Джэн побелел и напрягся:

– Так, значит, Елизавета?

– А почему бы и нет? Ведь ты, как мы уже отметили, отчего-то так на нее похож... И возраст сходится.

– Но... нет, я не в силах в это поверить! Елизавета – моя мать? А мой отец?

– Не знаю, – ответила Мэри. – Вот об этом я ни слова не слыхала. Эта тема была запретной – да и об остальном я мельком слышала только от слуг... Но когда Мэри Смит сказала: «Он, должно быть, хотел знать...» – кого, как не Пола, имела она в виду? А вдруг он и впрямь интересовался, не его ли ты старший сын? Не оттого ли он так полюбил моих деток? Почему он был в таком отчаянии, когда ты забрал их из усадьбы Морлэнд? О, супруг мой, все совпадает!

– Нет, Мэри, погоди, ты торопишься. – Джэн не поспевал за ее мыслью. Елизавета – его мать? Он припоминал, как она всегда чувствовала себя в его присутствии... А Пол – его отец? Но... – А если отцом младенца был Пол, то с какой стати забирать ребенка от матери? Почему бы ему не жениться на Елизавете прямо тогда?

Мэри пожала плечами:

– Этого я не знаю. Может, ребенок был и не его – но в любом случае его родила Елизавета.

– Так это значит... – Джон его брат! Джон, которого он всегда любил, и в детстве, и потом... И все остальные – Леттис, Джейн, и все Морлэнды – его семья! Он всегда до боли желал иметь семью, этот найденыш. И теперь он страстно хотел обнять их всех, назвать братьями, сестрами... На мгновение в его сердце шевельнулась почти что ненависть к Нанетте, лишившей его этого счастья. Но затмение быстро миновало – он повернулся к Мэри: – Это всего лишь предположения – и дикие притом... Отныне мы больше не должны говорить об этом. Этот разговор должен умереть здесь!

Мэри уставилась на него как на безумного:

– Позабыть обо всем? Ты потерял рассудок, муж! Нет, ты должен тотчас же, отправиться к матери, сообщить ей все, что знаешь, и потребовать рассказать остальное! Если она решит, что ты уже знаешь обо всем, кроме незначительных деталей – она все скажет.

– Я ни с кем не буду отныне говорить об этом – даже с тобой! Моя приемная мать завещала мне об этом позабыть – именно так мы и должны поступить!

– Должны? Да почему же? С какой это стати?

– Мэри, – Джэн был потрясен, – это последняя воля умирающей! С ней нельзя не считаться!

– Все это бредни папистов! – Мэри щелкнула пальцами. – Да понимаешь ли ты, что поставлено на карту? Понимаешь ли ты что-нибудь? Ты разве не хочешь стать богатым?

– Я достаточно богат. У нас есть Уотермилл-Хаус...

– Нет, он не наш. Это дом твоей матери, и мы живем здесь из милости! Когда-то Уотермилл был частью поместий Морлэндов – и снова может стать!

– Что ты говоришь? – Джэн в ужасе уставился на жену.

– У Пола никого, кроме Артура, не осталось. – Мэри заговорила быстрее. – Но Артур не слишком его интересует. К тому же, жизнь наша в руках Господа, и не ровен час... Кто знает, что может с ним случиться? Но ведь он обожает Николаса и Габриэля – поручусь, он с радостью сделает их наследниками. Ну, а если ты и впрямь первенец Елизаветы...

– Мэри, молчи!

– Думай, Джэн, думай – все останется Николасу: усадьба, все поместья Морлэндов, вся городская собственность... Ведь у Джейн и Иезекии все еще нет детей, и, вероятно, никогда не будет – Шоуз тоже может достаться ему!

– Замолчи, Мэри! – выкрикнул Джэн. – Ты сама не понимаешь, что мелешь! Ты спятила?

Но Мэри вдруг вскочила и встала прямо перед ним – глаза ее расширились и горели злобой и страстью:

– Нет, я в здравом уме – просто устала! Мне надоело быть нищенкой! Тебе-то хорошо – у тебя есть то, что было всю жизнь, но я! Я, Джэн, была королевской дочерью – и должна была бы стать самой богатой наследницей в королевстве – а у меня отняли все! Меня ограбили! Мне не оставили ни пенни – Нанетта оказала мне милость, как когда-то моя мать облагодетельствовала ее! Это милостыня, муж! А теперь я хочу всего лишь навсего вернуть хоть часть того, что принадлежит мне по праву. Так ли уж это дико? Я хочу всего того, что по праву мое, – усадеб, драгоценностей, лошадей... И хочу оставить богатое наследство своим детям – чтобы им не пришлось побираться, как их матери! Скажешь, и это тебе непонятно? Да если бы ты был любящим отцом, то хотел бы в точности того же!

Она замолкла, задохнувшись. Джэн уставился на нее со смешанным чувством жалости и крайнего изумления. Долгое время он молчал, а затем произнес:

– Я ни о чем не знал... не знал о твоих чувствах...

– Зато теперь знаешь. – Она спокойно уселась на прежнее место и принялась за работу. – Теперь единственный человек, кто знает тайну твоего рождения – это твоя названая мать. А она стара и долго не проживет. Ты должен спросить ее, пока еще не поздно. – Она хитро взглянула на мужа. – Тебе никогда не приходило в голову, каково будет, если до самой своей смерти ты так ничего и не будешь знать?

Джэн отвернулся и пошел к дверям – Фэнд тут же насторожилась, вскочила и последовала за хозяином.

– Хорошо, я спрошу ее. А теперь я должен немного погулять в саду. Хочу побыть один.

– Я пошлю за тобой, когда стол будет накрыт. – Мэри невозмутимо рассматривала стежки. Мгновение Джэн глядел на ее склоненную, тщательно причесанную головку, а потом мягко и с сожалением произнес:

– Прости меня, Мэри. – Она не подняла головы, и Джэн вышел, тихонько притворив за собой дверь. И лишь позднее она спросила себя, за что это извинялся он перед ней…

Двор таверны «У Трех Перьев» в деревеньке Фулхэм на время был превращен в подмостки, и множество людей собрались здесь, привлеченные афишами, расклеенными повсюду и гласившими: «Последнее представление! Месть царя Ирода!» Местечко Фулхэм привлекало на летний отдых множество лондонских дворян – а май выдался таким жарким, что народу было пруд пруди. Галерка буквально трещала, да и на дворе яблоку негде было упасть. Самые дешевые места стоили всего пенни, и, пожалуй, их занимали самые взыскательные зрители.

На афише у входа в гостиницу было написано, что пьесу играет «Труппа лорда Говендена», а ниже шли имена ведущих актеров. Перед афишей долго стоял, изучая ее, высокий и крепкий человек в одежде слуги из богатого дома. Но вот послышался звук трубы, возвещающий начало представления. Он поспешил на звук, вошел во двор и, быстро уплатив пенни, занял место.

Позднее, когда представление окончилось и зрители потихоньку разошлись, тот же человек вошел в таверну «У Трех Перьев» и заказал кружку эля. Низкие потолки покрывала копоть, а масляные лампы едва освещали помещение. Здесь было душно и шумно, кто-то бранился, кто-то отпускал сальные шуточки – но сквозь весь этот гам чей-то мелодичный голос выводил красивую мелодию... Тут и там сновали служанки, высоко неся подносы, уставленные кружками эля, – они грациозно двигались, ухитряясь не пролить ни капли. Все девушки были опрятными – в беленьких фартучках и крахмальных чепцах: ведь это было приличное заведение, и если не считать шума, то все выглядело вполне пристойно.

Человек уселся за деревянный стол подальше от света лампы – так, чтобы видеть все и всех, а самому не бросаться в глаза – а когда подошла служанка, заказал пинту эля, тарелку сосисок и гороховый пудинг – пора было отужинать. Когда еду принесли, он занялся ею, не переставая наблюдать за компанией актеров, сидящих как раз напротив него под самой лампой. Если кто-то и возмущал спокойствие в таверне, то именно они – высокий человек приятной наружности и толстый коротышка вовсю развлекались в обществе весьма хорошенькой золотоволосой милашки. На ней было платье, хотя и порядочно вытертое, и не очень чистое, но прежде добротное и богатое – она болтала и флиртовала с мужчинами, кидая на них томные взоры – словом, вела себя как настоящая шлюха, но нельзя было не отдать должное ее тонким и правильным чертам и чудесному мелодичному голосу.

В конце концов внимание актеров привлек мрачный мужчина, безмолвно наблюдающий за ними, – они пошептались, пару раз хихикнули, и женщину бесцеремонно толкнули к незнакомцу. Изящно уперев одну руку в бедро, она грациозно приблизилась и, склонившись над столиком, произнесла:

– Вы ведь нездешний, правда? И выглядите таким одиноким – почему бы вам не угостить меня кружечкой эля? Мы бы славно поболтали!

За спиной у нее раздался грубый хохот. Незнакомец пристально вглядывался в накрашенное лицо. Под слоем грима была заметна нежная кожа. Прелестны были и глаза – сияющие, голубые, золотые локоны изящно падали на плечи... Только посмотрев пьесу, можно было поверить в то, что никакая это не женщина, а самый настоящий мужчина – в афише он был обозначен под именем Вилла Шоу, исполнителя роли королевы Беренис в той самой «Мести царя Ирода».

– О чем бы нам поговорить? – невозмутимо спросил незнакомец.

– Да о чем хотите! – игриво отвечала златовласая красавица. Один из ее спутников отпустил гадкую шуточку. Мэтью – а это был он – выпрямился и пристально посмотрел на Вилла Шоу.

– Не поговорить ли нам о доме, господин Вильям? Или о вашем бедном отце, сердце которого разбито? Стыдитесь, молодой хозяин, стыдитесь – сколько боли причинили вы тем, кто искренне вас любит!

Нежная рука метнулась к белому горлу, голубые глаза потемнели и расширились, неотрывно глядя на Мэтью, лицо которого теперь освещала лампа. Двое актеров, почуя неладное, так резко вскочили, что опрокинули лавку – все вокруг смолкли, ожидая потасовки.

– О, Мэтью, – Вильям нервно облизнул губы, – как ты напугал меня, мой дорогой.

– Как, Вилл, ты знаешь его? – прорычал Джек Фэллоу, подходя сзади и сжимая рукоять кинжала. – Он досаждает тебе'? – Мэтью даже не удостоил Джека взглядом, продолжая глядеть в лицо Вильяма. Вильям жестом успокоил товарища, не желая допускать свары.

– Да, я хорошо знаю его, Джек. Он управляющий в доме моей бабушки Нэн – о ней я вам рассказывал.

– Это та самая, подружка королевы? Да, ты говорил. А чего ему тут надо?

– Я ищу вас вот уже почти год, господин Вильям, – сказал Мэтью. – Моя госпожа потратила уйму денег, чтобы разыскать вас – она догадывалась, куда вы исчезли...

– А мой отец...

– Ваш отец считает вас погибшим и оплакивает вас, – жестко отрезал Мэтью. Вильям на мгновение закрыл глаза. – Он будет так счастлив вновь вас обрести, что непременно все вам простит...

Глаза Вильяма широко раскрылись:

– О, нет, Мэтью, ты не должен ничего ему рассказывать! Ни ему, ни кому другому!

– Как, так вы не собираетесь воротиться? А как же ваш долг перед отцом, перед семьей? Ведь вы наследник поместий Морлэндов!

Рука Джека Фэллоу легла на плечи Вильяма – тот поднял глаза на своего защитника. Джек обнял Вильяма за талию и прижал к себе. Юноша закрыл глаза и томно вздохнул. Мэтью терпеливо созерцал эту сцену.

– Ну, Мэтью, дорогой мой, разве можешь ты представить меня хозяином усадьбы Морлэнд? Да погляди ты на меня! – Вдруг все притворство и кривляние мигом сошло с юного лица – он выглядел таким одиноким и нежным. – Неужели ты сам не видишь, Мэтью, что тот мир не для меня? Я дома только здесь! Здесь мой мир, которому я принадлежу. Нет, дорогой мой, я не вернусь. Видишь сам, это уже невозможно...

– Теперь я ясно это вижу, – медленно проговорил Мэтью. – Но это же смертный грех! Хотя я и понимаю, что одни люди созданы Богом так, а другие – эдак... Но что я скажу госпоже?

– Скажи ей... скажи ей, что я сердечно благодарен ей и очень ее люблю. Милый мой Мэтью, ты и она... – он запнулся, и глаза его вдруг ярко заблестели. – Передай ей, что я счастлив, и что ей лучше обо мне позабыть. Я никогда не вернусь домой. Разве ты не видишь, что я вправду счастлив?

Мэтью перевел взгляд с Вильяма на Джека Фэллоу, потом на Остена Хоби... Напоследок он осмотрел еще раз дымную таверну. Потом сказал:

– Позвольте мне переговорить с вами с глазу на глаз, господин Вильям. Всего пара минут... – Вильям поднял глаза на Джека, который не спускал с Мэтью подозрительного взора, нежно освободился из его объятий и отступил на шаг.

– Но о чем, Мэтью? Все равно тебе меня не переубедить.

– Только вот что, хозяин, – сейчас вы думаете, что вот так оно и будет вечно. Но времена меняются. Если вам понадобится помощь... или деньги, или просто доброе слово – в общем, если надумаете вдруг вернуться домой, то не колеблитесь ни минуты, умоляю. Пошлите только мне весточку – я тотчас же вышлю денег или сам за вами приеду куда и когда угодно. Пообещайте мне, хозяин, – пообещайте, что вы дадите мне знать, если вам понадобится помощь! Вильям стоял ошеломленный – и вдруг крепко обнял Мэтью. Полутемная таверна словно исчезла – он снова был дома, в усадьбе Морлэнд, как в детстве, окруженный любовью и заботой... Мэтью стоило немалых усилий обнять Вильяма – ведь это существо одновременно было и ребенком, и женщиной, и мужчиной...

– Обещаю... – сказал Вильям. – А теперь тебе лучше уйти. Спасибо тебе, Мэтью, за все.

– Тогда прощайте, господин Вильям. – Мэтью еще какое-то время колебался, подумывая, что еще можно сказать, – но, не найдя слов, повернулся и пошел к выходу.

– Благослови тебя Бог, Мэтью, – мягко сказал Вильям. Мэтью обернулся.

– Вы молитесь, хозяин? – Вильям беспомощно и жалко глядел на него.

– О, Мэтью... – он развел руками. Мэтью отрицательно покачал головой.

– Это ничего не значит. Молитесь Пресвятой Деве и Всем Святым – и положитесь всецело на Господа. Ему ведомо то, что от нас сокрыто. Молитесь, хозяин!

– Я буду молиться. Но уходи! Да, обещаю! Мэтью вышел. Вильям проводил его взглядом и обернулся к товарищам. Джек барабанил пальцами по рукояти кинжала.

– Знаешь... а не расскажет ли он твоему отцу? Может, позаботиться о том, чтобы он молчал?

Это потрясло Вильяма:

– О нет, ради Пресвятой Девы! Мэтью никому не скажет ни слова, кроме тети Нэн – а она мудрая женщина! Как бы мне хотелось не причинять всем им боли, но... – Отныне некому и нечего жаловаться, не на что роптать. Мэтью ушел, а он остался здесь, в шумной таверне. Он, Вилл Шоу, из труппы лорда Говендена, самый величайший исполнитель женских ролей – и любовник Джека Фэллоу. И он станет великим актером, как уже стал великим певцом. Он улыбнулся Джеку и обнял его. Да, только здесь его место!

– Пойдемте, дорогие мои, – выпьем этого замечательного вина, а потом я вам спою.

Джек Фэллоу засмеялся, облапил Вилла, словно девушку, и поволок к столику. Там он усадил юношу к себе на колени, а Остен оглушительно потребовал у служанки вина и холодного мяса. Те, кому в жизни недостает любви, утешаются едой и выпивкой…

– Вы были правы, мадам, – сказал Мэтью Нанетте. – Он и вправду сбежал с актерами, и, думаю... уверен, что по собственной доброй воле.

– Да, я догадывалась. Я должна была все понять – ведь видела же я собственными глазами, как он вешался на них...

– Вы не могли знать, что он решится на такое. Не укоряйте себя, мадам.

– И он не вернется? Мэтью покачал головой.

– Он в довольстве? Он счастлив?

– Они теперь называют себя «Труппой лорда Говендена» – после того самого закона о бродягах. Кажется, они на неплохом счету. А он... вполне сыт и хорошо одет. Сказал, что счастлив.

– И что не вернется домой. Мэтью кивнул. Нанетта вздохнула.

– Я на это и не надеялась... Но думала... – мгновение она размышляла, а потом оживилась: – Хорошо, Мэтью. Никто, кроме нас с тобой, не должен об этом знать. Его оплакивают как мертвого – что ж, пусть так все и остается. Если Пол когда-нибудь узнает правду, это будет величайшей жестокостью.

– Я того же мнения, мадам.

– Хорошо, Мэтью. Теперь можешь идти – и спасибо тебе.

Мэтью вышел, а Нанетта погрузилась в раздумья. По старой своей привычке она продолжала стоять – королева обычно не садилась, и придворные следовали ее примеру. Осанка Нанетты оставалась все такой же прямой и гордой, но с каждым днем сохранять ее стоило больших усилий. Жизнь переполняли события, а также горчайшие разочарования и великая ответственность... Теперь к ноше Нанетты прибавилось и бремя тайны Вильяма. Она была словно вьючное животное, к поклаже которого каждый прибавляет малую толику... Но у нее есть и утешение – разве Он не сказал: «Приидите ко мне все нуждающиеся и обремененные»? Она медленно прошла во внутренний покой, где по милости королевы была ее домашняя молельня – там она с видимым трудом преклонила колени, осенила себя крестом и принялась повторять знакомые и успокаивающие сердце слова молитвы... Но сознание ее раздвоилось – одна Нанетта была сосредоточена на молитве, а другая металась в житейской суете, гадая, какие еще неожиданности свалятся на ее голову, покуда Господь не призовет ее к себе…

Глава 14

Зимой 1572 года Нанетта вновь захворала, а в феврале 1573 года, сразу справив день своей шестьдесят пятой годовщины, оставила двор и навсегда возвратилась в Уотермилл. Тяжело было расставаться с королевой и друзьями, многих из которых она знала всю жизнь – ведь кто бы ни пришел к власти, придворные продолжали делать свое дело... Расставаясь с государыней, она плакала. Елизавете исполнилось уже тридцать девять – Нанетта знала ее с самого рождения, и теперь, оставляя придворную службу, подозревала, что больше они никогда не увидятся. Нанетта выглядела такой худенькой и хрупкой, а жизнь при дворе столь утомительна...

– Теперь позаботься о себе, – напутствовала ее королева. – Посмотри: кожа да кости – ешь побольше, близится весна, и ты должна набраться сил.

– Мне будет лучше дома. Я так скучаю по свежему воздуху и чистому небу! – жизнерадостно ответила Нанетта, чувствуя, что едет домой умирать. Но, хотя путешествие и утомило ее, шутка оказалась пророческой: в Уотермилле она почувствовала себя куда лучше и вскоре была в состоянии съесть большую часть из того, что ей подавали. Она заметила также, что между Джэном и Мэри появилась некая натянутость, и гадала, не связано ли это каким-то образом с ее приездом.

После ужина к ней привели детей. Она пришла в восторг от семилетнего Николаса. Он был высокий, сильный мальчик, хорошо учился, а на лице его постоянно присутствовало то же выражение открытости и честности, что в детстве у Джэна. Вообще он походил на отца, хотя и унаследовал карие глаза Мэри. Нанетту поразило, насколько напоминал мальчик Александра... Четырехлетний Габриэль был еще пухленький, и своим курносым носиком и рыжеватыми волосами сильно походил на мать. Болтая с Николасом и забавляясь с детишками, Нанетта краешком глаза ловила многозначительные взгляды, которыми обменивались Джэн и Мэри. Когда детей увели, она потребовала объяснений. Знаком удалив слуг, она сказала:

– Ну, Джэн, выкладывай все начистоту.

– Разве я до сих пор не был с тобой честен, мама?

– Нет, милый, не всегда, – грустно ответила Нанетта. – Сразу, как только я приехала, я заметила, с тобой творится что-то неладное. Что-то тебя волнует, но ты молчишь.

– Я не могу сказать, мама... По крайней мере, не теперь... – ответил Джэн. Мэри открыла было рот, но Джэн перехватил ее взгляд, и она смолчала. Нанетта глядела то на одного, то на другого.

– И все же лучше нам поговорить. Кажется, дело серьезное.

– Не сейчас, мама. Утром. Ты устала.

– Ради Бога, Джэн, давай разом с этим покончим! – нетерпеливо воскликнула Мэри. – Ведь ни один из нас не сможет уснуть!

Джэн вздохнул:

– Ну, хорошо, хорошо.

Нанетта присела на скамью у окна – на место, которое обычно занимала Мэри. Как раз напротив камина, над которым красовался ее портрет, где Мэри выглядела такой самодовольной... Хотя Нанетта и не знала, о чем пойдет разговор, но уверена была, что этого хотела Мэри. Нанетту поразило, что Джэн, ее мальчик, всегда такой сильный, полюбив, вдруг стал мягче воска...

Джэн услал слуг в зал, запер двери покоев и с великим трудом, избегая смотреть Нанетте в глаза, рассказал обо всем, что знал, – и о том, что поведала ему Мэри. Нанетта терпеливо выслушала, не сводя глаз с лица Джэна, лишь единожды взглянув на Мэри, которая сидела на стуле в другом конце комнаты и нервно поигрывала ожерельем.

– Теперь сама видишь, мама, – с усилием выговорил Джэн, отчетливо осознавая, сколь жалки его слова, – ты должна теперь сказать мне всю правду о том, что касается моего рождения.

– Я должна, Джэн? Ты словно чем-то мне угрожаешь...

– О, нет, мама... – начал было Джэн, но Мэри нетерпеливо прервала его:

– Лучше, если ты скажешь ему все сама – ведь иначе он пойдет к Полу и выложит ему все.

Наступила давящая и тягостная пауза – глаза Нанетты горели, словно две синие свечи, но Мэри не отвела взгляда.

– Ох, Мэри, как это дурно! – произнесла, наконец, Нанетта. – Неужели я так плохо тебя воспитала. Неужели и я, и Симон, и отец Филипп сделали тебя такой – наглой, алчной и бессердечной? – Мэри опустила глаза. Лицо ее горело – но, увы, не от стыда... Нанетта печально посмотрела на Джэна.

– Ладно, Джэн. Я терпеливо тебя выслушала – а теперь я и вправду устала и хочу лечь в постель.

– Но...

– Не теперь, Джэнни. Мне нужно подумать. Утром я сообщу тебе о своем решении. Скоро... – она помолчала, потом пожала плечами. – Я буду молиться за тебя. Помолись и ты, сынок.

А ночью, то и дело пробуждаясь – ведь теперь ее сон был старчески чутким, хотя в молодости она тоже особенно не разнеживалась – Нанетта неторопливо продумывала ситуацию. Дело зашло достаточно далеко, и придется открыть Джэну всю правду – иначе Мэри принудит его обратиться к Полу, которому достаточно тяжело и без всего этого... Нельзя позволить мрачным призракам былого терзать его измученную душу. По давней привычке она не могла молиться, лежа в постели. С усилием, стараясь не потревожить Одри, она выбралась из кровати, накинула на себя покрывало – в комнате было довольно прохладно – и опустилась на колени прямо на голые доски пола. Она молилась Господу, Пресвятой Деве – и святой Анне, своему ангелу-хранителю, матери Богородицы – а потом, отчаявшись выразить словами все то, что терзало ее сердце, все повторяла и повторяла «Отче наш» на латыни – языке своего детства... Наконец, озябшая и измученная, она легла в постель и уснула. Утро выдалось ясное и холодное, и после утренней своей совместной молитвы с Симоном она попросила Джэна принести ей теплый плащ и выйти с ней в сад.

– Я хочу побыть с тобой наедине, – сказала она – а в саду нам никто не помешает. И даже ты, Мэри, – прибавила она, увидев, что та собирается тоже надеть плащ. – Это касается только Джэна.

Их взгляды скрестились, словно мечи: Мэри глядела враждебно, но Нанетта пересилила – и молодая женщина покорно отступила. Тепло одетой и подвижной Нанетте было приятно гулять по саду. Какое-то время они бродили молча, просто наслаждаясь свежестью и какой-то прозрачностью, царящей в Божьем мире. А небо было голубое – совсем как глаза Вильяма... Нанетта в сотый раз спрашивала себя, права ли она была, скрыв от Пола правду – может быть, стоило силой заставить Вильяма вернуться под родной кров, теперь, когда никого, кроме Артура, у отца не осталось? На стену опустилась трясогузка и уставилась на них, помахивая хвостиком, – глаза Джэна тут же устремились на пичужку. Нанетта искоса глядела на сына, любуясь его твердым и ясным лицом, губами, готовыми в любой момент улыбнуться, темно-синими глазами с пляшущими в них искорками смеха... О, как хотела бы она охранить его от тревог и зла, сберечь в нем эту радость жизни, присущую ему от рождения! Таким он был и когда она впервые привезла его в Уотермилл в качестве наследника Джеймса... Почему этому пламени суждено всегда угасать? Ах, нет – оно все еще пылает в Джейн. От нее как бы исходил свет – это был свет истинной веры. Она жила словно в райском саду, никогда не покидая его пределов. Нанетта также ни разу не изменила вере отцов, но разница между ней и Джейн состояла в том, что для Нанетты ведомы были хаос и тьма, царящие за стенами райского сада, а Джейн даже стен не видела: для нее Эдем – это и был весь мир...

– Джэн, – наконец заговорила Нанетта, – как ты думаешь, почему я скрывала все от тебя так долго?

– Чтобы защитить эту женщину... мою мать…

– Да, чтобы защитить ее – и тебя тоже. Ты и вправду думаешь, что я продолжала бы молчать, если бы знание могло принести тебе пользу? Для тебя же лучше было ни о чем не знать...

Джэн встретился с ней глазами:

– И все же незнание не может быть лучше знания. Всем нам свойственно любопытство.

– Впрочем, теперь поздно что-либо обсуждать... Я вижу, что должна открыть тебе все. Но я вверяю тебе эту тайну – и ты должен сохранить ее. О, нет, – прибавила она, увидев выражение его лица, – я не потребую от тебя клятвы: не хочу прибавить к твоим грехам еще один. Уверена, ты сам поймешь, что лучше молчать. Ты... или нет: Мэри совершенно права. Елизавета была твоей настоящей матерью.

Они долго молчали. Она чутьем уловила, что хотя Джэн и догадывался, но все же до сих пор не позволял себе до конца в это поверить. Это оказалось для него ударом. Она отчетливо видела, что он вспоминает прошлое и соотносит новость со своими детскими впечатлениями...

– Ее уже много лет нет в живых, – сказал он.

– Теперь ты понимаешь, что защищала я тебя.

– А она... она знала?

– Нет. Возможно, догадывалась – но, по-моему, приказала себе не думать и не вспоминать. Это ведь дело прошлое, а разум наш порой удивительно милосерден... Ни одна душа не знала, куда делся младенец. И никто не ведал, откуда взялся ты. И никому бы не пришло в голову связать эти два события воедино. Пожалуй, лишь...

– Что? – живо спросил Джэн. Нанетта нахмурилась.

– Разве лишь то, что ты внешне сильно напоминал ее. Твоя приемная мать, видимо, не ошиблась – Пол знал о первом ребенке Елизаветы и, верно, временами задумывался... Но, полагаю, что все куда чаще считали тебя плодом моей тайной и греховной страсти – ведь я могла свободно скрыть беременность, надолго отлучаясь из дома ко двору. – Она улыбнулась – Джэн уловил горькую ее иронию...

– Ну хорошо, Елизавета – да упокоит Господь ее душу – была моей матерью. Но кто мой отец?

– Вот от этого позора я всю жизнь и хранила тебя, – сказала Нанетта, а затем спокойным тихим голосом поведала ему все.

Потом они долгое время молча бродили по дорожкам сада. Наконец, Джэн заговорил:

– Значит, Мэри не ошиблась – я Морлэнд.

– Да, Морлэнд – по крови, а не по имени.

– Но и отец мой, и моя мать – оба Морлэнды, и я твой родственник.

– Ты родня всем нам.

Джэн поднял глаза, мучительно пытаясь разобраться в запутанном клубке родственных связей, а потом улыбнулся прежней своей задорной улыбкой:

– Мой дед был твоим дядей – получается, что я тебе нечто вроде кузена?

Нанетта улыбнулась, но сразу же посерьезнела:

– Теперь ты понимаешь, медвежонок, что не можешь претендовать на имущество семьи Морлэнд. Еще раз прошу тебя держать то, что ты узнал, при себе. Не говори ничего Мэри – если ослушаешься, вы будете оба несчастливы! Если только она узнает, что в твоих жилах течет кровь Морлэндов...

– И ее даже больше, чем у самого Пола, – задумчиво прибавил Джэн. Нанетта серьезно поглядела на него.

– Негоже, медвежонок... Не стоит думать об этом. У тебя есть то, что завещано отцом – и будь доволен этим.

– Но если у Пола вовсе не останется наследников... – робко начал Джэн. – Мама, я этого вовсе не желаю, пойми – но так может случиться! У него остался лишь Артур да еще детишки Мэри и Даниэла Беннетта. Разве справедливее будет отдать все маленькому Беннетту, притом младшему – ведь старший никогда не оставит Хар Уоррен – нежели мне, который любит усадьбу Морлэнд, воспитан здесь, и к тому же Морлэнд во всем, кроме имени?

– О, Джэн, оставь эти мысли! Как ты уже сказал, есть Артур – к тому же у Джейн и Иезекии вполне могут появиться дети. И – кто знает – может, Джон еще вернется к отцу? Как бы я хотела, чтобы ты обо всем этом позабыл!

– И я бы хотел обо всем забыть, мама. Но уже слишком поздно. Может быть, всегда было поздно...

Нанетта не ответила. В точности те же мысли посещали ее, когда она лежала ночью без сна в своей опочивальне...

Мэри Перси пробудилась в слезах, содрогаясь и рыдая, судорожно ища подле себя Джона. Он тут же проснулся и обнял ее, прижал ее голову к своему плечу, нежно баюкая и гладя по волосам – так он обычно утешал Томаса, когда малыш падал и ушибался.

– Тихо, моя милая, моя птичка, – все хорошо... Я здесь, рядом... – Когда дрожь понемногу унялась, он нежно спросил: – Опять страшный сон?

– Да, – ответила она, пряча лицо у него на груди.

– Теперь он приходит чаще, правда? Но ведь это всего лишь сон. Он уже прошел.

– Мне снилось, что ты исчез... что я потеряла тебя... и без тебя было так холодно, так пусто...

– Но вот я, здесь, ты же видишь, моя пташка! И ты здесь, в моих объятиях, в тепле и покое... – Джон стал тихонько напевать колыбельную, но тут же понял, что она еще не вполне проснулась, что она по-прежнему во власти кошмара, и слова его для нее ничего не значат. Тогда он чуть запрокинул ее голову и принялся целовать ее. Поначалу она отвечала на поцелуи сонно, словно в беспамятстве, но вскоре его огонь воспламенил кровь в ее жилах. Они читали мысли друг друга – слова были ни к чему. С того самого памятного дня в горах они очень редко расставались, но души их всегда были неразлучны. Хоть она и была горяча и горда, но даже когда они вздорили, то любовь их оставалась неизменной. И лишь порой накатывала эта тоска – и тогда, вот как сейчас, она теснее прижималась к нему, словно хотела не просто быть рядом, а слиться с ним всем существом, стать его частью...

Они отдались нахлынувшей страсти – а потом лежали усталые и счастливые.

– Неужто твой сон так невыносимо страшен? – чуть погодя спросил он. – Мы прежде редко были врозь – разве что по нескольку дней всего. Но когда я выступил под штандартом лорда Перси, а ты с мальчиком осталась в Элнвике...

– О, это другое дело... – ответила она. – Тогда мы все равно были вместе. И я знала, что ты вернешься.

– Ты знала? Ну, а если бы меня убили? – она содрогнулась, и он ощутил это всем своим телом.

– Нет, я знала, что этого не будет. А когда... когда я вижу этот сон... мне кажется, что мы с тобой недостаточно близки – что бы мы ни делали, что бы ни говорили...

– И ты сейчас это чувствуешь?

– Это уходит... но возвращается снова, во сне. Я спрашиваю себя порой... – она не договорила, но Джон и без слов понял все: она терзалась мыслью, что эти сновидения посылает ей Господь, предупреждая, что человеческая любовь, любовь смертных – это совсем не главное... – Я никого никогда не любила, кроме тебя, – наконец сказала она. – А впервые увидев тебя, я почувствовала, что наступил конец, и будто я должна умереть... Я изо всех сил противилась, хотя знала, какова моя судьба. Ведь я была Мэри Перси, я была сама собой – и боялась все это утратить. Ты понимаешь меня?

– Да, – ответил он, понимая ее лишь умом – его самого никогда не посещало это чувство отчаянного одиночества. – Я любил – до встречи с тобой...

– Свою мать, – ответила Мэри. Между ними не осталось никаких тайн за годы, проведенные вместе.

– Да. И она помогла мне подготовиться к настоящей любви.

– Тогда, возможно...

– Что?

– Возможно, земная любовь – это лишь преддверие? Может быть, поэтому все так... – она запнулась, довольно долго подбирала слово и в конце концов сказала невпопад: – ...так грустно...

Он не упрекнул ее, не отшутился – между ними не было места непониманию. Он понимал, что она подразумевала, сказав «грустно» – хотя слово было явно неподходящее. Они были друг для друга источниками величайшей радости, но и в этой радости был всегда привкус какой-то горечи, словно оба они пытались дотянуться до чего-то недосягаемого... Даже в ее красоте и чистоте присутствовала какая-то щемящая нотка – она, словно плененный единорог, с удивлением глядела на золотую цепь вокруг собственной шеи, недоумевая – неужели мое истинное предназначение в этом?

Но подобные мысли посещали их лишь на покое... Настало утро, они пробудились, отстояли утреннюю мессу – и день принял их в свои объятия, закружил в привычном водовороте дел, обязанностей... Ведь они были королем и королевой своей крошечной страны – со всеми вытекающими последствиями. И был еще мальчик... Этим летом Томасу исполнялось пять – и он уже намного перерос своих ровесников. Он был истинным сыном своей матери – с такими же, как у нее, чистыми серыми глазами и светлыми волосами, которые летом выгорали, становясь серебристыми. Но он обещал пойти ростом и силой в отца – были в нем также и отцовская нежность и странная любовь ко всему живому. В свои пять лет он уже свободно мог управиться с любым конем, с любым соколом, с любым псом... Мэри подарила ему коня – двоюродного брата своего Хаулета – мальчик ездил на нем без седла, а порой даже без уздечки: конь, казалось, просто читал его мысли...

Он владел копьем и луком, хорошо учился – и стал предводителем окрестных ребятишек по их молчаливому согласию. Джон видел в нем все те качества, что помогут ему выжить здесь, в этих суровых землях – все, кроме одного: видимо, он унаследовал от отца почти полное отсутствие гордыни. Мальчика абсолютно не волновала мысль, что когда-нибудь он станет властелином этих земель. Он вообще об этом не говорил, не строил планов... И ни разу не спросил отца о его потерянном наследстве. Его манила лишь скачка да охота – он обожал взбираться на деревья, плескаться в реке, наблюдать за логовом дикой кошки, приручать лисят... Казалось, мир людей интересовал его куда меньше. Джон хотел, чтобы Томас был совершенством – ведь этот мальчик – живое воплощение их с Мэри любви. Он любил сына до боли – в отличие от внешне беззаботной Мэри. Его собственная жизнь вошла уже в привычную колею – торговля скотом и лошадьми, охрана рубежей от свирепых кочевников, охота за дичью ради пропитания, зашита своего народа, разбор тяжб – казалось, так оно и будет до конца его дней. Но что судьба уготовала Томасу? А вдруг странная отстраненность ребенка от всего бренного и земного была знаком того, что предназначение его иное – выше и чище…

Жизнь Леттис тоже протекала однообразно, и хотя ей мечталось совсем о другом, но она отдавала себе отчет, что могло быть куда хуже... Она редко виделась с Робом – он наезжал домой нечасто, на неделю летом – поохотиться в окрестностях Бирни-Касл, да раза два зимой, чтобы провести с семьей Рождественскую неделю в Аберледи. А в остальное время она не видела его, и даже ничего о нем не слышала. Она догадывалась, что поступал он так отчасти для того, чтобы ее защитить: каким-то непостижимым образом она догадывалась, что хотя он и вращался в высших кругах, но втайне лелеял мысль свалить Мортона, которого ненавидел, вернуть трон бывшей королеве и стать регентом при ее малолетнем сыне. Хотя он ни разу этого с ней не обсуждал, Леттис постигла вполне образ его мыслей. У нее в ушах даже звучал голос Роба: «Королева не получит прежней власти, но и не даст никому эту власть узурпировать!»

Она научилась смиряться с его долгими отлучками, научилась ждать – и наслаждаться вполне теми короткими днями, что они проводили вместе. Тогда страсть их не знала границ – и даже минута, проведенная врозь, больно ранила обоих. Он разговаривал с ней так, как никто и никогда прежде – словно с мужчиной, с другом... Ей ни разу не пришло в голову поинтересоваться, что же он чувствует к ней, спросить самое себя: полно, да любит ли он? То, что она сама испытывала к нему, и то, что происходило между ними, столь мало походило на что-либо ей известное, что она не дала себе труда подобрать этому название. А когда он уезжал, она жила воспоминаниями и ожиданиями новой встречи.

Но несмотря на их обоюдную бешеную страсть, она так и не зачала снова – и это было источником ее глубочайшего горя. А Роб... Что ж, Роб ни словом не обмолвился об этом, как никогда не вспоминал и о двух умерших сыновьях...

Кэт по-прежнему жила с ней – и к тому же Леттис неожиданно сблизилась с обеими падчерицами. Джин было уже семнадцать, и ей пора было бы замуж, да Роб и пальцем не шевелил для этого... Казалось, ему совершенно безразлична ее судьба – а Леттис предпочитала не задавать ему вопросов: ведь его гнев мог отравить их бесценные встречи. Но Джин стала для нее прекрасной подругой – умная и страстная, очень похожая этим на Роба. Лесли было двенадцать и, будучи куда больше под влиянием Кэт, нежели Джин, она росла более нежной и женственной. Она обожала Дуглас – играла с ней и ласкала ее, словно котенка.

Пятилетняя Дуглас была прелестной девочкой, с синими глазами Морлэндов, темноволосая, скуластенькая – хотя Леттис и в ней находила сильное сходство с Робом, особенно когда она смеялась. Она росла счастливым ребенком, вечно радостно лепеча что-то – и в темных мрачных коридорах Бирни-Касл звенел ее смех, кажется, впервые за всю историю замка. Для этого ребенка даже Роб делал исключение – бывая дома, он играл с ней: подбрасывал ее вверх и ловил, наслаждаясь переливами ее счастливого смеха. А девочка совершенно не боялась отца – даже когда он гневался. Возможно, именно за это он ее и любил...

– Ты столь же храбра, сколь и красива, моя маленькая птаха! – говорил он ей. Иногда он брал ее на верховую прогулку в парк, сажая на седло перед собой и пуская коня в галоп. Дуглас, приоткрывая ротик, жадно пила свежий ветер, ее глаза и щечки разгорались – ее доверие к отцу было беспредельным: она знала, что он не позволит ей упасть. А когда он придерживал коня, она поворачивала к нему пылающее личико в ореоле спутанных темных волос – берет давно уже улетал куда-то в кусты – и кричала: «Снова! Давай галопом, снова!» – и он от души смеялся, восхищаясь ее бесстрашием и красотой.

...Леттис проводила целые дни за чтением, шитьем, воспитанием дочерей. Она порой каталась верхом в парке – и все время ждала Роба. Страх не покидал ее: она знала, как опасно быть его женой, что в любой момент он может оказаться в опале, и его падение будет означать ее гибель. Она всегда носила при себе итальянский стилет на отделанном драгоценными камнями поясе – а заслышав стук копыт под окнами, вся обращалась в слух: не смерть ли пришла за ней? Она уже свыклась с этим страхом, свыклась с ним так же, как и с вечными опасениями, что ее молитвы станут достоянием чьего-нибудь придирчивого слуха…

«Труппа лорда Говендена» тоже двигалась по накатанной дорожке, словно звезда по своей орбите. Лорда Говендена никто из них сроду не видывал – он был их номинальным патроном, позволив им воспользоваться своим именем, дабы обойти закон, карающий за бродяжничество. К тому же они разносили славу о нем по городам и весям – а он был гарантом их респектабельности. Но материальной поддержки им он никогда не оказывал, и случись так, что они оказались бы в тюрьме или запятнали свою честь – он сразу же отрекся бы от них, как от чумы. Но так уж обстояли дела – и они вынуждены были смириться.

Роман Вильяма с бродячими артистами длился два года. На исходе этого срока его начало тяготить однообразие – даже пьесы походили одна на другую словно две капли воды, потому как сочиняли их одни и те же исписавшиеся полунищие драматурги, делающие ставку на пару эффектных сцен... У каждого актера был набор сценических штампов – избитые жесты, интонации, даже повороты головы. А разлюбив, он, словно муж, разлюбивший жену, стал игнорировать их, думая о чем-то постороннем во время общих бесед, и даже на сцене, играя свою роль...

А любовь его с Джеком Фэллоу закончилась куда раньше. Он стал подозревать Джека в изменах даже до того, как Остен стал бросать грязные намеки. Он понимал, что Остен сам хочет завладеть им, но так, чтобы не рискнуть собственной шкурой – ведь Остен был трусом – и оставлял его красноречие без внимания. Но перемену в Джеке Вильям уловил задолго до того, как можно было что-то заподозрить. Ведь Вильям обладал музыкальным, и притом абсолютным слухом – и ни одно существо не смогло бы солгать ему: он сердцем слышал фальшь.

А когда в канун Рождества 1572 года они вновь приехали в Фулхэм в ту же самую гостиницу «У Трех Перьев», правда всплыла наружу. Джек сказал, что должен отлучиться по делу – якобы повидаться с неким джентльменом, который хочет нанять труппу для представления в его усадьбе. Вильям, предоставленный сам себе и к тому же обеспокоенный тем, как прозвучало объяснение Джека, решил посвятить вечер починке костюмов, порядком поистрепавшихся в дороге. Он пошел к маленькому сарайчику на скотном дворе, где они всегда, останавливаясь в Фулхэме, складывали свое барахло. В руке он нес лампу. Он распахнул дверь – и в неверном свете чадящего светильника узрел белый сверкающий зад Джека и яростный блеск его глаз, когда тот повернулся к дверям. А под ним, на кипе костюмов, копошился самый младший из учеников...

Ральф, мальчик, пытался что-то сказать, но Джек сунул его лицом вниз в ворох одежи. Но сам больше не сделал ни одного движения.

– Ну что ж, мой дорогой, – сказал он наконец, – теперь ты знаешь правду. – Вильям печально поглядел на него, удивленный его неподвижностью.

– Нет, мой дорогой, – ответил он. – Я знаю об этом уже давно.

– С каких же пор? – презрительно спросил Джек.

– А с тех самых, как это началось, – сказал Вильям и вышел, плотно притворив за собой дверь, чтобы бедняги не простыли...

Выйдя в темноту, Вильям вдруг ощутил странный прилив сил и энергии. Он почувствовал себя свободным, словно с плеч его сняли тяжкий груз, – он немного помешкал, несмотря на холод, пытаясь разобраться в причине своей радости.

– Могу идти, куда хочу, могу делать, что хочу... – произнес он вслух. Но ему некуда было идти – да к тому же и делать ничего ему не хотелось. И он остался с труппой, а его благородное поведение по отношению к Джеку и Ральфу снискало ему куда большее уважение, нежели любые возможные попытки отстоять свою честь и достоинство. Но он больше не желал Джека – он просто пока сам не понимал, чего хочет. Он напоминал куколку, в которой уже копошилась пока еще невидимая бабочка. Прошел еще год – и перемены в нем стали заметными. Он вдруг начал расти и мужать и, хотя не стал ни чересчур высоким, ни очень широкоплечим, но из мальчика превратился в настоящего мужчину.

Голос сделался глубже, а борода росла быстрее. Некоторые актеры это отметили: осенью 1573 года Кит Малкастер отвел его в сторонку и сказал:

– Теперь тебе трудненько будет играть женщин и девиц, дорогой, – ты не подумывал об этом?

Вильям кивнул:

– За этот год...

– Да, мы все это заметили. Ну что ж, ты прекрасный актер, у тебя чудный голос, и ты все еще поешь как ангел – правда, как ангел мужского пола... – он улыбнулся, и Вильям почувствовал искренность и сердечность Кита. – Я обсудил проблему с товарищами, и все согласились со мной – ты можешь вступить в труппу уже на правах полноправного члена. Конечно, тебе придется кое-что вложить, чтобы стать пайщиком...

– А сколько понадобится денег?

– Сотня фунтов, – ответил Кит. Сумма вовсе не была фантастической. Вильям к тому времени уже скопил кое-что, да и зарабатывал он недурно. Он взвешивал все «за» и «против».

– А когда мне нужно сообщить о своем решении?

– Не завтра, но вскоре... Прости, дорогой, но твоего места уже ждут. И хоть ты пока играешь королев, но принцессу тебе уже не осилить... К Рождеству ты должен дать нам ответ.

– До Рождества я отвечу. Я не знаю пока... – он колебался, но Кит был ласков и дружелюбен. – Я пока сам не знаю, чего хочу. Мне нравится сочинять и петь песни ничуть не меньше, чем играть на подмостках. Может быть...

– Да, вполне может быть и так. Подумай хорошенько – и, Вилл, никому ни слова. В нашей жизни важно уметь держать язык за зубами.

А вот это было ценно.

– Спасибо, – сказал Вильям.

К Рождеству 1573 года труппа снова оказалась в Фулхэме, где Вильяма впервые в жизни разлюбили... Гостиница «У Трех Перьев» была уютной и чистенькой, а ее владелец, некий Джон Грин – добропорядочным и добрым человеком. У него была большая семья, а три его дочки помогали прислуживать в таверне. Младшая, Сюзан, всегда была любимицей Вильяма. Ей только что исполнилось четырнадцать – в ту зиму он впервые заметил, что она сменила детское платьице на женское, подвела бровки и по-взрослому причесалась.

– Ох, Сюзан, какая же ты хорошенькая! – вырвалось у него, когда он впервые в этом году увидел ее. Она вспыхнула и опустила глазки, весьма польщенная. Но тем же вечером Вильям заметил, что он далеко не единственный, чье внимание привлекла перемена, совершившаяся в девушке. И хотя Джон Грин хороший отец и добрый христианин, но все же таверна не место для незамужней девушки. Разумеется, в свои четырнадцать Сюзан уже вполне годилась в жены, и наверняка Джон Грин уже подыскивает ей подходящего жениха.

Тем же вечером он подозвал Вильяма и сказал:

– Почему бы тебе не спеть нам песенку? Одну из твоих собственных, а? Парни просят, и знаю, что младшенькая моя Сюзи умирает как хочет тебя услышать! – он улыбнулся дочке, которая скромно отвернулась. – Спой-ка нам «Летний веселый танец», Вилл, – мы все так его любим.

Вильям покорно настроил лютню, присел на стул и запел – и с первым, же звуком его голоса в таверне все смолкли. А потом были бешеные аплодисменты, просили спеть еще – он пел снова и снова, но теперь искал глазами Сюзан и ловил на себе ее взор, полный восхищения. Она была хорошенькая и нежная, с сияющими глазками и приоткрытыми губками – словно детеныш белочки, – подумал он. А когда он пел последнюю песню, то обводил взглядом помещение, гадая, кого же выберет Джон Грин ей в супруги. Его неожиданно больно кольнула мысль, что это нежное, маленькое создание будет принадлежать кому-нибудь из огромных и грубоватых парней с мозолистыми ладонями – тех, кому она сейчас подавала эль...

Он отказался петь дальше – тогда Джон Грин собственной персоной поднес ему кружку ароматного эля.

– Нет-нет, это в благодарность! – отмахнулся он, когда Вильям попытался заплатить. Клянусь Пресвятой Девой, Вилл, – у тебя такой сильный и волшебный голос, а песни – просто заслушаешься! Люди на много миль вокруг расспрашивают о тебе. Удивляюсь, как это ты еще не пел перед самой королевой! Богом клянусь, как бы я хотел, чтобы ты остался здесь и пел каждый вечер! Тогда таверна «У Трех Перьев» прославилась бы до самых границ Шотландии!

– Что ж, может, это и возможно... – лениво ответил Вильям. Но весь следующий день он только и размышлял об этом. Возможно, этого он всю жизнь и хотел – быть композитором, сочинять песни, исполнять их? Он был придворным музыкантом – и был счастлив. Может быть, счастье улыбнется ему снова... В любом случае, надо что-то делать – скитаться с труппой лорда Говендена он больше не хотел. И вот, через пару недель, когда труппа уехала, Вильям остался – он стал сыном владельца гостиницы, его помощником и певцом в его таверне. Он отрастил бороду, написал много песен – и женился на Сюзан Грин, потому что та любила его, а ему неприятна была мысль, что она может выйти за кого-то другого. А осенью 1574 года, когда его первое дитя – сын по имени Амброз – появился на свет, он решил, что снова счастлив – и, похоже, навсегда…

Глава 15

На Благовещение 1574 года Нанетта в сопровождении Мэтью ехала из Уотермилла в усадьбу Морлэнд. Ехали небыстро – Нанетта впереди на старой и спокойной верховой лошадке, а Мэтью на полкорпуса позади, внимательно следя за каждым ее движением. Он умолял госпожу согласиться ехать позади него на его жеребце – но она была чересчур горда и чуть было голову ему не оторвала, покуда он слезно умолял ее не садиться на только что выхолощенного коня. В конце концов она сменила гнев на милость и скрепя сердце согласилась на флегматичную лошадку, но ехала все же по-мужски, как и встарь, а на морде лошади красовалась все та же алая, расшитая золотом уздечка, изукрашенная золотыми подвесками и маленькими колокольчиками – эту узду носили все ее чистокровные жеребцы вот уже сорок лет... И Мэтью вынужден был признать – ведь он ехал с ней почти бок о бок, готовый в любой момент подхватить поводья, если бы в этом возникла нужда – что его госпожа все еще придворная дама и истинная леди с головы до пят. Невысокая лошадка горделиво несла голову, а Нанетта сидела в седле, стройная, словно прутик, в своей французской синей бархатной амазонке и шляпе с перьями, надетой поверх льняного чепца.

Знаком того, сколь многое переменилось в доме, было то, что никто не поспешил им навстречу, когда они въехали в ворота навесной башни, а затем во двор усадьбы Морлэнд. Мэтью пришлось спешиться и привязать поводья своего коня к кольцу, потом он помог сойти с седла Нанетте, а ей пришлось ждать, покуда он не привяжет лошадей. Мэтью отчетливо слышал тяжелое и чуть хрипловатое дыхание госпожи, и на лице его появилась неодобрительная гримаса.

– Уже белый день, Мэтью, – а никто и не принимался за уборку, – заметила она, когда они вошли в главный зал усадьбы. Тут в это время дня уже вовсю должна была кипеть работа – слуги должны были суетиться, меняя половики, отмывая до блеска окна, снимая портьеры, натирая канделябры песком – но в зале царила тишина, и было душно и мрачно...

– Может, мне пойти и поискать господина Морлэнда, мадам? – спросил Мэтью. – А вы бы покуда прогулялись по парку – на воздухе так чудесно!

– Не надо, я и сама знаю, где он. В одном из садиков наверняка. Пойдем – и увидишь сам. – Она бросила на него уничтожающий взгляд, без слов говоривший, что она прекрасно поняла его попытку дать ей передышку – а вот этого-то она и не хотела. И из чистого упрямства она быстрыми шагами направилась прочь, что требовало немалых и заметных усилий – платье ее было очень тяжелым.

Как она и предполагала, Пол сидел в садике, вплотную примыкавшем к кухне, – он поднял на них глаза, пустые и бессмысленные. Он не удивился, не обрадовался – хотя визит и не был оговорен заранее. Пол был почти двадцатью годами младше Нанетты, но теперь выглядел чуть ли не старше ее. Сухой, согбенный и совершенно седой, с морщинистым лицом, покрытым клочковатой бородой, он выглядел ужасно – но что было для Нанетты самым дурным знаком, так это его костюм: Пол, прежде щеголь и франт, сейчас был облачен в какой-то длинный простой кафтан – вроде того, за который он в свое время так поносил Джона...

– Ах, вот и вы! – сказал он, словно поджидал их. – Поглядите, только погладите на эти росточки! Как это прекрасно! А там, где еще ничего не взошло, под землей вовсю идет работа. Я каждый день прихожу сюда, чтобы поглядеть, насколько продвинулось дело. А иногда даже ложусь прямо на землю, прикладываю ухо – и слушаю, как они там копошатся...

Нанетта огляделась. Все здесь было опрятно и ухожено – совершенно очевидно, что это в основном дело рук самого Пола. Она все поняла – здесь, в саду, все еще чувствовалось биение жизни, ощущалось обновление природы... С тех пор как жизнь ушла из усадьбы Морлэнд, он проводил все больше времени вне его стен – словно находиться в доме было для него мучительно.

– А что ты посадил? – заботливо спросила она. Он гордо обвел рукой свое хозяйство и даже слегка выпрямился. Он никогда не был высоким – сейчас он глядел прямо в глаза Нанетте.

– Дыни, огурцы, тыквы, редис, морковь, турнепс, пастернак и два сорта кабачков, – ответил он, указывая место каждого овоща на грядках. – А вдоль стен я пробую новые сорта груш и абрикосов, а еще миндаль и инжир. Цены на миндаль на рынке просто чудовищны...

– А ведь ты так любишь форель с миндалем и медом, к тому же твой повар превосходно ее готовит! – сказала, улыбаясь, Нанетта. – Кстати, о форели и прочем – твой дом спешно нужно приводить в порядок, Пол! Да знаешь ли ты, что уже полдня миновало?

– Правда? – изумился Пол. – Тогда мне нужно воротиться. Надо рассчитаться со слугами, да и крестьяне должны приехать – время выплачивать ренту...

– И необходимо убрать в доме, – Нанетта была неумолима. – Кстати, почему никто не встретил меня, когда я приехала? Нет, ворота, мне, разумеется, отперли – привратник на месте, но во дворе – никого. Ты пренебрегаешь делами усадьбы, Пол! У тебя грязь и запустение!

– Ну-ну, тетя Нэн... – примирительно протянул Пол. Она взяла его под руку, и они пошли к воротам садика.

– Пойдем, кузен, в парк – посидим немного там да потолкуем... Пора нам с тобой браться за ум – нам обоим, Пол. Мэтью, пойди-ка в кладовую, найди кого-нибудь и попроси принести нам кувшин холодного эля. А заодно пригляди за лошадьми – не бросили ли их на произвол судьбы. А потом приходи за мной.

Мэтью склонил голову и заспешил исполнять приказание хозяйки. – Нанетта любила, когда все ее распоряжения исполнялись незамедлительно и с готовностью. А двое пожилых людей прошли мимо дома и углубились в парк. Здесь все тоже было в порядке – дорожки прямые и чистые, а кусты аккуратно подстрижены. Нанетта направилась к беседке, увитой экзотическим цветущим плющом, много лет тому назад привезенным Бог знает откуда. Там стояла каменная скамейка, по обеим сторонам которой в каменных горшках красовались два лавровых дерева – отец Иезекии, тоже Морлэнд по имени Иезекиль, привез их откуда-то из Средиземноморья. Нанетта присела на скамью, тщательно расправила юбки, сняла шляпу с перьями и начала:

– Пол, кажется, настало время мне возвратиться в усадьбу Морлэнд. Я несчастлива в Уотермилле. Ты знаешь, мои дети отошли от старой веры... И думаю, я для них обуза и бельмо на глазу. Я вижу, как они с неприязнью смотрят на моего бедного Симона. И потом, я не могу удержаться от замечаний по поводу того, как Мэри ведет хозяйство – и это вызывает недовольство. Мне не так долго осталось жить, а когда я умру... Пол, мне хочется умереть в собственном доме, где я родилась и выросла. Вот поэтому я и решила переехать в усадьбу Морлэнд.

Пол раскрыл было рот, чтобы ответить ей, но Нанетта, жестом остановив его, продолжала:

– А теперь о том, что касается тебя – тебе просто необходим кто-то, кто следил бы за хозяйством! А я всю жизнь этим занималась, и у меня огромнейший опыт. К тому же двум малюткам необходимо общество женщины. Ты отвечаешь за девочек Баттсов! Уверена, что с их частью наследства все в полном порядке, но что до них самих... Я знаю, Джейн присматривает за Маргарет, но она не всегда свободна, и у нее мало времени, чтобы всерьез о ней позаботиться. Что же до малютки Селии – ее тотчас же следует забрать из школы и вверить моим заботам. Ей уже десять, и, возможно, мы опоздали – но она смышленая девочка, и, сдается мне, из нее еще может выйти толк. Как ты собираешься выдавать ее замуж, если она носится по горам словно дикарка?

Пол даже заморгал от ее суровости, но ничего не возразил. Он чувствовал, помимо всего прочего, еще и громаднейшее облегчение – кто-то предлагал ему снять с плеч бремя, которое ему с каждым днем все тяжелее было нести. Нанетта на какое-то время умолкла – явился Мэтью в сопровождении служанки, несущей поднос с кувшином эля и двумя кружками. Он наполнил кружки и почтительно удалился. Тут Пол заметил, что Нанетта ищет что-то глазами.

– Что ты ищешь? – спросил он, радуясь возможности отклониться от столь волнующей темы. Нанетта, словно очнувшись, повернула к нему лицо и рассмеялась.

– Глупо, ах, как глупо! Я искала Зака. Все еще скучаю по нему, вспоминаю, как он терся у ног... Сейчас у меня впервые нет собаки – впервые с тех самых пор, как Анна Болейн подарила мне спаниеля. Собачий век так недолог... – грустно добавила она. Они пригубили эль и оба задумались. Время от времени Пол бросал взгляд на Нанетту и чувствовал, как хорошо и покойно ему в обществе существа, схожего с ним, думающего так же, как и он, живущего по тем же законам... Нанетта вскоре вернулась к прерванному разговору:

– На сегодня довольно. У тебя много дел. Я приеду только в конце недели – за это время ты все успеешь подготовить. Со мной приедут Симон Лебел, Мэтью и Одри – да, и еще Дигби, если позволит Джэн. Ну, а если не он, то какой-нибудь другой лакей. Что же до их положения в доме – это будут мои личные слуги, но поступят они под начало Клемента. Как ты понимаешь, самое время бедному отцу Филиппу сложить с себя свои обязанности – он слишком стар, чтобы так рисковать, не говоря уже о ночных верховых поездках к умирающим в округе. Предлагаю Симона – тогда отец Филипп сможет уйти на покой. Мой Симон мог бы жить в комнате священника, а отцу Филиппу мы подыскали бы маленький уютный домик в деревне. Ну, а если он предпочтет жить в городе, Джэн предоставит ему такую возможность...

– Хорошо – если только он согласится, – сказал Пол. Нанетта улыбнулась.

– Я сама переговорю с ним. И он согласится. И он сам поймет, насколько Симон подходит для выполнения этих обременительных обязанностей. Я не привезу много скарба – разве только кое-что из мебели да столовый прибор. Мне, разумеется, понадобится кровать – где кровать Элеаноры?

– Наверху. На ней стал спать Артур...

– А ты спишь в постели Баттсов?

– Да, в спальне.

– А кто спит с тобой?

– Мальчик, слуга.

– Что ж, хорошо. Но еще лучше будет, если Артур переберется к тебе. Мальчику-слуге сойдет и матрац. Нехорошо, что Артур спит один, без присмотра. Оттуда запросто можно улизнуть ночью, спустившись из окна и пройдя по крыше... А Артур как раз в том возрасте, когда особенно тянет на приключения. А на кровати Элеаноры спать буду я – надо только повесить туда гобелен с единорогом. Он ведь в твоей комнате, правда? Но он мой, для меня выткан, и – можешь считать это капризом – я хочу, чтобы мы вновь были вместе. Одри будет спать со мной, а Дигби и Мэтью устроим на чердаке. Так, что еще осталось?

– Думаю, ты упомянула обо всем, – сухо сказал Пол. Нанетта вздернула бровь.

– Ты чем-то недоволен? Неужели ты думаешь, что я не подумала и о тебе? Тебе же нужна компаньонка, тобой необходимо руководить! Я возьму бразды правления здесь в свои руки – займусь домом, стану распоряжаться слугами. А еда, насколько я знаю, здесь всегда выше всяческих похвал, – с улыбкой прибавила она. – И в этом мне нечем тебе помочь.

– Дела с кухней будут обстоять еще лучше, когда подрастут мои овощи, – Пол ощутил прилив энергии. Нанетта потрепала его по руке и вновь посерьезнела.

– Но, Пол, ты должен быть очень осторожен. Когда в доме появится Симон, мы станем служить мессу, как встарь – но времена меняются и требуют все большей осмотрительности. Во время службы в дверях часовни должен стоять верный слуга, а еще один – у ворот замка, чтобы и мышь не проскользнула. А ты – ты должен ходить в церковь – не спорь, я знаю, что ты не посещаешь официальных служб и исправно платишь штраф в казну. Но пойми – это привлекает к тебе внимание, и ты в конце концов наживешь себе врагов. Но если ты будешь раз в неделю посещать службу, тебя оставят в покое. Ты рискуешь безопасностью и жизнью всех домашних и слуг – а к тому же и древним благочестием Морлэндов.

– Но, тетя Нэн... – запротестовал Пол, но Нанетта решительно остановила его.

– Ты и Артур. Господь все поймет. Симон подробно побеседует об этом с вами – и отпустит вам этот грех. Это для нашего общего блага, поверь.

– Ну, тогда хорошо... – апатично отозвался Пол. Нанетта исподлобья взглянула на него и обворожительно улыбнулась.

– А теперь расскажи-ка мне про лошадей, – попросила она. Лицо Пола сразу же просияло. – Вот видишь, мы с тобой прекрасно скоротаем время за приятными беседами. А по вечерам будет музыка... Здесь чересчур тихо – и уже так давно...

Через неделю состоялся переезд. В Уотермилл-Хаусе обстановка день ото дня все накалялась, и хотя Нанетта была уверена, что Джэн еще не открылся Мэри, но знала, что рано или поздно это случится – и тогда конфликт неизбежен. Джэн одновременно и печалился, и радовался отъезду матери – а Нанетта вполне разделяла его противоречивые чувства. Они расстались, крепко обнявшись на прощание, и поклялись, что будут часто видеться – хотя оба прекрасно знали, что Нанетта едет в усадьбу Морлэнд отчасти для того, чтобы прийти на помощь Полу в случае, если Джэн и Мэри решатся на открытую борьбу за наследство.

Она ехала в усадьбу Морлэнд верхом, бок о бок с Мэтью – а Одри и Дигби тряслись на повозке, запряженной волами, в которую погрузили все имущество Нанетты. Хотя временами Нанетта бывала очень и очень богата, она никогда не возила за собой множества вещей – одной повозки вполне хватило, чтобы разместить весь ее скарб. Она везла с собой два сундука с платьем – один из серебристого дуба, свадебный подарок Пола-старшего. Сундук этот, скорее всего, когда-то принадлежал Элеаноре Кортиней. Еще она взяла с собой серебряное отполированное зеркало в эбонитовой, отделанной серебром раме – вещь дивной красоты. Затем пару дубовых стульев, еще один маленький трехногий стульчик из красного дерева с причудливо вырезанной спинкой, и несколько резных дубовых шкатулок для хранения драгоценностей... Везла она также и столовые приборы – шесть серебряных тарелок и еще шесть позолоченных, и хрустальный, в серебре, кубок – один из свадебных даров Джеймса, и отделанный серебряными пластинами рог для вина – подарок Пола-старшего. И, конечно же, распятие – фигурка Христа слоновой кости на кресте розового дерева – с ним Нанетта никогда не расставалась...

...Немного добра скопила Нанетта за свою жизнь – но скольких людей согрела она теплом своего сердца, сколько себя вложила она в других... Ей есть что вспомнить. Она рада, что едет в усадьбу Морлэнд – туда, где она родилась, где жила в счастье и довольстве с любящими отцом и матерью, где познала она недолгое счастье и любовь, став женой Пола-старшего... И теперь, на склоне дней, она возвращается, чтобы вкусить недолгий покой перед смертью…

– Вилл... ты все еще здесь? Погляди, свеча почти догорела – ты ведь знаешь, это влетает нам в копеечку... Ну к чему тебе работать ночами?

Вильям поднял глаза от листа с нотами и мягко произнес:

– А я думал, ты спишь.

Сюзан с огромным животом, набросив поверх ночной сорочки стеганое покрывало, стояла в дверях крохотной мансарды, где Вильям устроил себе студию. Ее длинные волосы были заплетены на ночь в толстые косы, которые свешивались ей на грудь из-под ночного чепца – она выглядела невероятно юной, почти ребенком, в шутку привязавшим к животу подушку. Она сердито глядела на него, словно ища, к чему бы еще придраться.

– Ну почему ты не можешь работать днем вместо того, чтобы ночи напролет жечь свечи?

– Потому что днем я занят другими делами. Отцу требуется моя помощь, – рассудительно отвечал Вильям. Его неистощимое терпение раздражало Сюзан. Ее сводило с ума то, что он всегда относился к ней спокойно и ровно – неизменно почтительно и нежно, что бы она ни говорила, что бы ни вытворяла... Не было ни вспышек страсти, ни ярости... Ох, лучше бы он поколотил ее, чем вот так ходить мимо, словно она пустое место! Вот, например, сейчас, он терпеливо ждет, пока она не оставит его в покое. Он ни за что не прогонит ее, не вышвырнет вон...

– Я не смогла уснуть... – пожаловалась она. – В комнате так жарко...

– Но она же рядом с кухней. – Будто она сама не знает! – Что, снова болит?

– Все время болит, – ответила Сюзан. Она беспокойно поежилась и вздрогнула, словно лошадь перед грозой. – Страшно ломит спину.

– Тогда ляг на бочок.

– Пойдем в постель, Вилл, – жалобно протянула она. – Я бы прислонилась к тебе... Не могу спать, пока ты тут работаешь.

– Я скоро приду.

– Скоро проснутся малыши – тогда тебе будет уже не до сна. – Он не отвечал, его взгляд словно притягивал листок с нотами и текстом, лежащий на столе.

– Что это ты сочиняешь, Вилл? Новая песня?

– Может быть, – уклончиво ответил он. Она шагнула ближе и склонилась над столом – а Вильям инстинктивно прикрыл листок руками.

– Это для меня, Вилл? Песня посвящена мне? – Однажды, на заре их брака он написал песенку и назвал ее «Малышка Сюзан». Она тогда была счастлива... А теперь, лишь для того, чтобы от нее отделаться, он сказал:

– Да, если ты хочешь. – Она улыбнулась, и лицо ее стало не таким сердитым – и не таким ребяческим.

– Напиши на листке мое имя! Напиши сверху «Сюзан» – ну, как положено...

– Хорошо. – Она обошла вокруг стола и стала внимательно глядеть, как он, обмакнув гусиное перо в чернильницу, медленно выводит: «Сюзан». Она была необразованной, но Вильям выучил жену читать и писать собственное имя.

– Дальше... – настаивала она. Он послушно приписал «Шоу» – и Сюзан счастливо рассмеялась.

– А теперь лучше тебе лечь в постельку. Я скоро приду. Иди, тебе надо больше отдыхать. Скоро рассветет.

С неохотой, но понимая, что задерживаться больше незачем, она тихо вышла, притворив за собой дверь, – он молча ждал, пока не скрипнула дверь, спальни и не щелкнула задвижка. Тогда он расслабился, глубоко вздохнув – так, что заколебалось пламя свечи. Он толкнул оконную раму – окно чуть приоткрылось. Было еще темно, но это была та особая тьма – предрассветная, и в воздухе витал запах утра. Он уже не мог сосредоточиться. Посмотрел на бумагу – и с презрительной гримасой дунул на свечу. И сразу же в темноте проступили очертания крыш – там, где чуть позже взойдет солнце. А где-то неподалеку зазвучал голос черного дрозда – первого певца утра, радостно выводившего свои рулады... Вильям вдруг ощутил острый приступ тоски: ему захотелось плакать неизвестно отчего... Он сжал руки и стал молча молиться.

«О Боже Праведный, Всемогущий и Вездесущий...» – мысленно произнес Вильям. ...Что он здесь делает? Для чего живет? Для чего создан человек? Ему казалось, будто он блуждает в лесной чаще, всего в полушаге от тропинки, которая могла бы вывести его к свету – но удаляется от нее с каждым шагом все дальше и дальше... Внизу во дворе послышалось лязганье собачьей цепи – проснувшийся пес вылез из конуры и гавкнул разок, пробуя голос. Вильям прислушался, ожидая услыхать плач ребенка, – но все было тихо. Тогда он стал думать о Сюзан. Он знал, что она несчастлива, – но не понимал отчего. Чего ждала она? Она вышла за него по воле отца – и еще потому, что он был хорош собой и затмевал всех знакомых ей юношей...

Их любовные отношения были странными. Вильям спал с ней – потому что так полагается. Он исправно исполнял свои супружеские обязанности, но не испытывал ни острого наслаждения, ни каких-либо потрясений. Сюзан почти сразу же понесла – и он оставил ее в покое. Так повторялось уже трижды: Амброз родился осенью семьдесят четвертого, малышка Сюзан – летом семьдесят пятого – и вот со дня на день должен был появиться третий малыш... Похоже было, что Сюзан так и будет все время беременна – но она на это вроде бы не жаловалась. К тому же он видел, что множество окрестных женщин живут именно такой жизнью – и не ропщут. Ее печалило что-то иное – но что, Вильям не знал...

А сам он чего хотел? Он работал в поте лица каждый день – помогая отцу Сюзан в таверне, пел свои песни... Вилл Шоу и вправду прославился – его песни переписывали, а коробейники вовсю торговали нотами с лотков. Вильяму нравился Джон Грин, приятна была Сюзан, он забавлялся с детишками, как с лукошком котят, не тяготился своей работой... Но только музыка изредка дарила ему пронзительное ощущение, что вот-вот ему откроется Истина... Он должен был что-то создать – и никак не мог. Он взглянул на листок – нет, это не песня в полном смысле слова, хотя он чувствовал, что этой мелодии необходимы слова. Когда у него в голове начинала звучать музыка, он сразу понимал, звучит лютня ли это, или же труба, гобой – или голос человека... Но то, что лежало перед ним на столе, пело на разные голоса – они должны были слиться воедино... Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой... Троица... Триединый Бог... Нужные слова ускользали...

К действительности Вильяма вернул плач младенца. Он увидел, что уже рассвело. Вовсю чирикали пташки, перебивая друг друга – и лишь черный дрозд пел без всякого усилия, и чистые ноты словно возносились к самому Престолу Господню... Слезы покатились по щекам Вильяма, вначале обжигая кожу, но сразу же остывая.

– Господи, что мне делать? – громко вопросил он. И вдруг услышал крик Сюзан – вопль боли и страдания. Он вскочил на ноги и кинулся к дверям, поняв сразу, что означал этот крик. Сквозняк подхватил листок с нотами – он покружился по комнате и скользнул на пол, под стул, в грязь и пыль... Через два дня слуга, заприметив со двора неприкрытые ставни в мансарде, вошел, поднял бумагу с полу и отдал Вильяму – а вдруг это что-то важное?

Вильям, сидя у камина, поглядел на листок – он совсем позабыл о нем – перечел, удивился и, безжалостно скомкав его, швырнул в огонь. Он даже не заметил имени Сюзан, написанного сверху. На его рукаве была повязана черная атласная лента, блеснувшая в свете пламени – Сюзан умерла. Она скончалась, дав жизнь дочке, Мэри – крошечное создание мяукало в люльке, поджидая, пока отыщут кормилицу...

Осенью 1576 года Нанетта прознала, что Артур обрюхатил одну деревенскую девицу – и поспешила к Полу в крайнем раздражении.

– И когда это он умудрился – я-то полагала, что мы не спускаем с него глаз! – сказала она. Но Пола это известие не слишком взволновало.

– Свинья грязи найдет, – небрежно обронил Пол, не отрываясь от дел. Нанетта решительно отняла у него перо.

– Пол, этого нельзя так оставлять! Последствия этого греха неминуемо отразятся на нас! Девушку надо отослать прочь и хорошо обеспечить – очень хорошо. Но услать как можно дальше! Ты же не хочешь, чтобы Артур справлялся о ней и о младенце?

– Разумеется, нет. Я прослежу за этим. Не беспокойся.

– Тщательно проследи. – Нанетта не удовлетворилась его ответом. – И нынче же! Теперь ты сам видишь, Пол, что мальчика самое время женить. Ему восемнадцать – неудивительно, что он зачал дитя. Хорошо еще, что не дюжину! Он должен жениться – и заиметь законного наследника. Удивляюсь, как это ты до сих пор не подготовил почвы!

– Почему же... – Пол встал и принялся прохаживаться взад-вперед по комнате. – Но подобные переговоры съедают уйму времени – а его у меня так мало!

Нанетта раздраженно прищелкнула пальцами:

– Да ты не видишь, что происходит у тебя под самым носом! Разве под крышей твоего собственного дома не подрастает богатая наследница? Разве ты не опекун? Что, с самим собой так трудно договориться? Послушай, Пол, если Маргарет не выйдет за Артура, до за кого же бедняжке идти? Неужели ты упустишь наследство Баттсов?

– Артур и Маргарет? – удивился Пол.

– Ей почти семнадцать! – угрюмо сказала Нанетта. – И если она принесет тебе в подоле свое отродье, с этим справиться будет куда труднее. Пожени их – и не медли! Тогда уже следующим летом у поместья Морлэнд появится законный наследник.

Так и поступили: Артура и Маргарет обвенчали поначалу в часовне усадьбы Морлэнд, а затем состоялось второе, официальное венчание в церкви Святой Троицы. Жених был угрюм, а невеста явно в глубине души сопротивлялась творимому...

...В тот же самый день в церковке Святой Марии в Фулхэме Вилл Шоу обвенчался с Марджери Чидл – кормилицей, нанятой для Мэри. Он остался вдовцом с тремя детьми на руках – а она была вдовой, чей ребенок, родившийся после смерти отца, тотчас же умер. Всем казалось, что сей союз – редкая удача и совершен по воле Господа. И лишь Джон Грин в глубине души печалился, что его младшую и самую любимую дочь так скоро позабыли – но не в его обычаях было плохо думать о людях, к тому же о Вилле Шоу, к которому он всегда прекрасно относился. Вот Джон Грин и решил, что Вилл из тех, кто почему-то скрывает свои чувства, и что он женился вторично лишь для того, чтобы у сироток появилась хорошая мать…

Брак Артура с Маргарет Баттс оказался весьма удачен – по крайней мере с одной стороны: Маргарет тотчас же понесла и вынуждена была остепениться, хотя бы в какой-то степени... А Артур стал выглядеть настоящим мужчиной, надел новый кафтан и даже стал проявлять некоторый интерес к торговле шерстью и делам в поместье. Младенец мужского пола появился на свет в августе 1577 года – Пол окрестил его династическим именем Эдуард. Но воображением Артура к тому времени всецело завладела идея кругосветного плавания, предложенная одним из друзей Иезекии, Фрэнсисом Дрейком. Предполагалось, что путешественники проплывут Магеллановым проливом, затем попадут в Тихий океан, где Англия впервые станет соперницей Испании в Новом Свете. Немаловажным обстоятельством было и то, что в случае успеха это обещало всем участником кампании золотые горы.

Дрейк с братом приезжали этим летом в гости к Иезекии в Шоуз – там собралась почти вся семья: все с величайшим вниманием выслушали детальный план предприятия. Внешне Дрейк был типичным моряком – невысокий и почти квадратный, с бычьей шеей и огромными лапищами, но с тем спокойным достоинством и гордой осанкой, которые помогали ему не выглядеть смешным. Его круглое лицо с широким лбом украшала густая борода и усы. Глаза его были серыми и очень ясными, а изогнутые дугами брови придавали взгляду какое-то полудетское, но вместе с тем проницательное выражение. Нос его был коротким и прямым, линия губ твердая – ни одна из его черт не свидетельствовала о слабости характера: он был рожден командовать.

С ним приехали его брат Джон, и еще капитан Уинтер, общий друг – он должен был плыть на одном из кораблей. Истинной же целью визита было вытянуть из Морлэндов деньги.

– Но идея эта пока не получила официального одобрения, – сказал Дрейк после обеда. За едой говорили мало. Дрейк любил поесть – впрочем, как и Иезекия, и покуда рты у них были заняты, остальные считали неприличным начинать разговор.

– Но думаю, королеве понравился план, – заметила Нанетта, – я слыхала это от одного моего придворного знакомца, но, как понимаете, это лишь слухи...

– Разумеется, – Дрейк отвесил ей поклон, – это ведь тайна, известная всем. И вы правы, королеве эта идея по нраву – но в Государственном совете весьма сильны происпанские настроения, и было бы неполитично открыто высказывать противоположную точку зрения.

– Происпанские? – переспросил Иезекия.

– Ну, я имею в виду тех, кто хочет мира с Испанией, – объяснил ему Дрейк. – Так что мне обеспечена лишь неофициальная поддержка, а это означает, что мне ссудят скромную сумму. В случае успеха наверху будут пожинать лавры, а если затея провалится, то на мою бедную голову обрушатся громы небесные...

Он говорил смеясь, дабы сколько можно смягчить ужасающий смысл своих слов. Он был человеком практичным и не видел причин мучиться и переживать из-за того, что изменить было не в его власти.

– Основную сумму вкладываем мы с Фрэнком, – заговорил Джон Дрейк. – Наш собственный корабль, «Пеликан», поплывет впереди, строительство другого, по имени «Елизавета Лондонская» финансирует Государственный совет – его поведет капитан Уинтер, прошу любить и жаловать. Но для такой экспедиции двух кораблей явно недостаточно. Нужна флотилия не менее чем из полдюжины судов!

– Ну тогда, – засмеялся Иезекия, – я вхожу в долю!

– От души на это надеюсь, – Дрейк дружески, но сильно толкнул друга в грудь. – Я хочу выманить золотишко из твоего кошелька. Ведь это же не что иное, как кошелек, а? Под камзолом что-то есть, а никаких накладок ты не носишь...

Иезекия воздел руки к небу, смеясь:

– Только моряк всегда знает, где кошелек у другого моряка! Ты получишь деньги – я дам, сколько смогу, – но сперва расскажи поподробнее о своих планах.

– И в частности о том, сколько ты с этого будешь иметь?

– Сколько я буду иметь?! Да разрази меня гром, Фрэнк, – не видать мне больше этих денег как своих ушей! Но если дело и впрямь доходное, попытайся убедить кузена Пола ссудить тебя денежками...

Через два дня оба Дрейка и капитан Уинтер покинули Шоуз, заручившись обещаниями финансовой поддержки от представителей обеих ветвей фамилии Морлэндов. А по осени стало ясно, что план активно претворяется в жизнь. В последних числах сентября было объявлено, что «Пеликан» и «Елизавета» в сопровождении двух шлюпов и полубаркаса и с командой в полтораста матросов отплывет из Плимута, родных мест самого Дрейка, в ноябре – и Иезекии прибыло официальное приглашение принять участие в экспедиции.

– Признаться, искушение велико, – вздыхал Иезекия, рассказывая новости в усадьбе Морлэнд. – Но моя женушка считает, что я стар уже для таких переделок, и, честно говоря, совсем не хочу покидать ее на целый год – ведь Фрэнк сам не знает, сколько продлится плавание.

– Тогда... умоляю, кузен, позволь мне плыть вместо тебя! – отчаянно выкрикнул Артур и, не дав никому и слова вымолвить, обратил к отцу сияющее и взволнованное лицо. – Отец, отпусти меня с ними! Ведь кто-то из семьи должен быть там, чтобы проследить, как распорядятся вложенными средствами... Ну представь, что там поистине золотое дно – а никто нам об этом и полслова не скажет!

– Ты что, намекаешь на то, что Фрэнк может нас обдурить? – зарычал Иезекия. Нанетта жестом успокоила его.

– Это лишь повод, – сказала она. – Ты же по лицу его видишь, что как только твои друзья все выложили, он ни о чем другом и думать не может!

– Это правда – мне все это даже снится... – Артур мгновенно стал откровенным, подбодренный ее пониманием. Пол зло глянул на сына.

– Неудивительно тогда, что тебе совершенно наплевать на дела в поместье! Но могу тебя успокоить – тебе ничего не остается, кроме как выбросить это все из головы! Конечно же, ты никуда не поедешь! Это абсурд!

– Но почему? – страстно возразил Артур. – Отец, ведь это редчайший шанс, такого больше не будет! Кузен Иезекия, ведь ты непременно бы отправился в плавание, будь ты моложе! Скажи!

– Ну... да... разумеется, но…

– Вот видишь! – Артур повернулся к Полу. – Он понимает. Ты должен отпустить меня, отец.

– Господь с тобой, дитя, ведь у меня кроме тебя никого не осталось – ты наследник всего моего состояния. Как я могу...

– Но я исполнил свой долг, – не без горечи воскликнул Артур. – Я женился, у меня есть наследник. А в поместье я тебе, в сущности, и не нужен. Не наказывай меня так жестоко за провинности и ошибки моих сестер и братьев!

Наступила тишина. Нанетта понимала, как следует поступить – но ни за что на свете не раскрыла бы рта. Пол устремил глаза на сына.

– Ты говоришь о наказании? Разве быть наследником земель и усадьбы Морлэнд со всеми вытекающими отсюда последствиями – это наказание? Да ты гордиться должен!

– Я и горжусь, отец, – в отчаянии произнес Артур. – И в тот самый день, когда все это перейдет ко мне, я с радостью возьму бразды правления в свои руки. Но сейчас я молод – и хочу увидеть мир, пока я полон сил... Наступает новая эра – эра великих открытий, захватывающих приключений – и я хочу этого вкусить! Ты всегда держал меня дома, запирал меня – и только потому, что возлагал на меня надежды. Что ж, я сделал все, чего ты хотел, подарил тебе маленького Эдуарда... И теперь ты должен отпустить меня, чтобы я, наконец, начал жить собственной жизнью... Я хочу жить в своем мире, а не сидеть взаперти в твоем, в мире прошлого и призраков...

Он умолк, задохнувшись – старшие переглядывались безмолвно: высказанное молодым человеком в запале больно задело всех. И – увы – было хоть и горькой, но правдой. Пол был оглушен, Иезекия – задумчив, Нанетта – взволнована. И лишь Джейн глядела на Артура так же кротко, как всегда, но глаза ее переполняли грусть и искреннее сочувствие. Как тяжело и больно восставать против отца... Сама она добровольно заключила себя в тесные рамки – ее вера, ее судьба, ее женская сущность диктовали правила поведения... Но жажду Артура вырваться из-под ига, чтобы вдохнуть полной грудью воздух свободы, она понимала всем сердцем. И – кто знает, если бы ее темница не была изнутри куда просторнее, чем казалась снаружи – она бы тоже страдала...

– Так это путешествие для тебя и впрямь так много значит? – наконец с трудом выговорил Пол. В глазах Артура, устремленных на него, перемешались страдание и злость, любовь и отчаяние...

– Отец, если ты мне в этом откажешь, – очень тихо и отчетливо произнес он, – я на всю жизнь возненавижу тебя!

Много позже Нанетта обнаружила Пола в часовне – он не молился, а молча сидел там... Он даже не взглянул на нее. Она вошла и молча опустилась рядом с ним. Потом, спустя некоторое время, произнесла:

– Он, конечно, прав... Как, впрочем, и ты. Вы правы оба – но по-разному. Тебе придется отпустить его.

Пол не отвечал. Она вспомнила о Джэне, об Александре...

– Дети – наше счастье и горе. Вместе с ними мы живем – и вместе с ними умираем. И всякий раз, когда мы видим, что они не такие, как мы, что они иные – умирает частичка нашей души. Нам не дано вечной жизни – и все же мы надеемся на бессмертие... – она умолкла, опустив глаза. Потом взглянула на Пола – и в свете алтарных свечей увидала слезы, бегущие по морщинистым щекам и исчезающие в бороде... Как скорбно и безутешно плачет этот старик, подумала она – словно Приам о Гекторе... Она не могла облегчить ничем эту боль, лишь сказала: – Тебе придется отпустить его. Душой он уже далеко...

– Я знаю, – глухо отозвался Пол. И продолжал молча рыдать, оплакивая сына…

Глава 16

Июньским днем 1578 года «Пеликан» и «Елизавета», сопровождаемые шлюпом «Мэриголд» и полубаркасом, осторожно зашли в гавань Святого Юлиана у берегов Патагонии – но никто не напал на них. Берег был тих и пустынен – настолько, что моряки заробели, а кое-кто даже нервно перекрестился. И вдруг, приглядевшись, вздрогнули и выругались.

– Поглядите, сэр, там, на берегу – повешенный!

– Ха, вот только этого и не хватало, – пробормотал матрос, не глядя на Артура. – Мурашки по спине бегут... Разве повешенный – не символ смерти?

Артур лишь смерил его презрительным взглядом. Дрейк пристально глядел в подзорную трубу на болтающееся на веревке мертвое тело – оно висело неподвижно, не колеблемое ветром...

– Похоже, этот молодец уже давненько тут кукует, – беспечно обронил Дрейк, сложил трубу и сказал громко – так, что его услыхали и на нижней палубе: – Я скажу вам, что это, ребята, – этот парень мятежник, казненный самим Магелланом лет пятьдесят тому назад. Я читал об этом в его дневнике.

– Это знак, вот что это! – послышались выкрики. Дрейк оставался невозмутимым.

– Да, знак – знак, что это как раз подходящее место, чтобы разделаться с изменником. Как только бросим якорь, устроим над ним суд – прямо здесь, на палубе, и покончим с этим.

Это хоть как-то отвлекло суеверных матросов от всяческих знамений и предзнаменований. Артур знал, что Дрейк считал губительным для команды наличие на борту живого изменника. Это был человек по имени Даути – капитан одного из шлюпов. Выплыло, что он подкуплен испанским послом. Пару недель тому назад он попытался возмутить спокойствие и даже поднять мятеж, но «Мэриголд» легко догнала мятежный шлюп и матросы пленили изменника. Дрейк спалил судно, а Даути до суда держал взаперти в одной из кают.

Три корабля и полубаркас бросили якоря в чистые и прозрачные воды, на берег послали вооруженный отряд – разведать обстановку и поискать пресной воды. Та, что оставалась в бочонках, уже протухла и зацвела. Разведчики, вернувшись, отрапортовали, что индейцев нигде не видать и что в сотне ярдов на берегу протекает пресный ручей. Отрядили еще группу к ручью – вымыть и наполнить бочонки, но на берегу выставили охрану – на случай внезапного нападения индейцев. Еще несколько моряков отправились на охоту за свежей дичью. А тем временем оставшиеся на борту плотники и парусники занялись мелким ремонтом.

Суд состоялся на закате, после ужина. Председательствовал Дрейк, в качестве судей выступали офицеры, а все до единого матросы безмолвно смотрели, так вершится справедливость. Приговор сомнений не вызывал – Даути выдал себя с головой собственными действиями, а в остальном чистосердечно признался. Но Дрейк обязан был соблюсти все формальности. Когда приговор был произнесен, Дрейк собственными руками поднес распятие к губам приговоренного, поцеловал его в обе щеки и потребовал меч.

– Вы что – собираетесь обезглавить его собственноручно, сэр? – вполголоса спросил капитан Уинтер. – Это может сделать кто угодно...

Брови Дрейка сдвинулись, а светлые и чистые глаза расширились:

– Нет, Джим, никому из моих людей не предложу я запятнать руки кровью, когда могу сделать это сам. Я капитан – и король на корабле. Это мое дело.

Те из матросов, кто стоял достаточно близко, чтобы расслышать, одобрительно зашумели – теперь это будет передаваться из уст в уста и вскоре о благородстве капитана Дрейка узнает вся флотилия. Все молча глядели, как взлетел и опустился меч в руках Дрейка... Когда унесли тело, капитан обратился к команде, все еще не выпуская из рук обагренного кровью меча:

– Вы видели, как совершилось правосудие. И такая судьба ожидает всякого изменника. Приговор был жесток и суров. Но почему? А потому, парни, что жизнь каждого из нас всецело зависит от нашего единства! Мы не должны изменить друг другу ни мыслью, ни словом, ни тем более действием. Вы подчиняетесь мне – и не только потому, что я капитан и плачу вам, а оттого, что малейший выход из повиновения может означать гибель для всех нас, вплоть до младшего юнги. – Глаза капитана скользили по обращенным к нему суровым лицам. Матросы безмолвствовали. За его спиной закатное небо сияло багрянцем и золотом, словно одевая капитана в царственный пурпур. Никто не сводил глаз с этого невысокого коренастого человека. – Наш путь полон опасностей – но опасность потерять жизнь ничто перед тем, что подстерегает наши души. Храните верность, ребята, – тогда бояться вам нечего. А теперь каждый из вас поцелует Святое Распятие, поклянется в верности – и мы станем едины душой и телом. Да хранит нас Господь!

...Матросы тихо и задумчиво расходились, возвращаясь к своим обязанностям, и вскоре с полубака послышалась песня – тихая и печальная, так непохожая на те залихватские напевы, к которым привычны луженые глотки морских волков... Матросы с других судов возвращались к себе на шлюпках. Уинтер отплывал последним, и Артур, придерживая для него трап, заметил, как тот переглянулся с Дрейком, и уловил обрывок их разговора:

– Видишь, какое небо?

– Ага, Джим. Грядут холода.

– И чем южнее мы будем продвигаться, тем будет холоднее. Может, лучше было бы...

– Остаться здесь? – Дрейк ухмыльнулся и отрицательно помотал головой. – Что, по-твоему, будем мы тут делать полгода, а? Нет-нет, чем надольше мы тут застрянем, тем хуже. Как только мы как следует отремонтируемся и слегка оправимся, мы тут же отплывем.

Уинтер кивнул:

– Ты, как всегда, прав. Но только вот это небо... – он глядел куда-то поверх головы Дрейка. – Кроваво-золотое...

– Оставь ты, Бога ради, эти суеверия! А если тебе уж так неймется, то считай это предзнаменованием богатства. И хватит об этом! Завтра я хочу получить подробнейший отчет о здоровье команды.

Артур, отчаянно расчесывающий блошиные укусы, мог бы отрапортовать капитану тотчас же. Вшей матросы умудрились извести, а вот с блохами и клопами справиться все не удавалось. Матросы мучались цингой и всяческой заразной сыпью – какими-то лишаями, пристававшими ко всем без разбора... Сам Артур начал чесаться чуть ли не с того самого момента, как они отчалили от берега в Плимуте.

...Они пробыли в бухте Святого Юлиана около полутора месяцев – за это время Дрейк распорядился спалить полубаркас: суденышко было слишком мало и хрупко, чтобы устоять против напора волн в океане. Когда все три судна подняли якорь, всем уже стало окончательно ясно: наступила зима. Двадцатого августа суда достигли Магелланова пролива.

– Семьдесят миль ада... – жизнерадостно заявил Дрейк своим офицерам. – Так, я слышал, называют эти места. А вон та земля... – он указал на южный берег пролива, – считается самой дикой и негостеприимной в южной оконечности света. Безрадостная картинка, а?

Море было серым и грозным, дул сильный ветер с запада.

– Непросто будет плыть против эдакого урагана, – заговорил один из офицеров.

– А не лучше нам было бы подождать попутного ветра? – спросил Джона Дрейка Артур. Тот отрицательно покачал головой.

– Если верить Магеллану, то в этих широтах ветер целый год напролет дует с запада. Ждать поэтому нечего...

Для того чтобы преодолеть пролив, понадобилось целых три недели. Впереди плыли шлюпы, то и дело измеряющие глубину – никаких карт у команды не было – а следом медленно и осторожно скользили корабли. Постоянно шел сильный снег, палубы сковало льдом, а на канатах появилась сплошная ледяная корка, разрывавшая в кровь даже мозолистые ладони матросов. То тут, то там проплывали огромные ледяные глыбы, едва видные сквозь пелену снегопада – это было ужасающее, но захватывающе-красивое зрелище. А однажды в неверном свете занимающегося утра матросы увидели тюленей – они подплыли совсем близко к кораблям, и их морды, до странности похожие на человеческие лица, потешно высовывались из воды... Изредка в воздухе замечали какую-нибудь безрассудную птицу.

То тут, то там попадались небольшие островки – порой суда приставали к ним, давая людям передышку: плавание было на редкость тяжелым. Моряки убивали тюленей и пингвинов, а потом вытапливали из туш жир и наслаждались свежим мясом после порядком поднадоевшей солонины, но с присущей морякам вредностью жаловались, что дрянное мясцо в подметки не годится свинине и баранине... Питались также яйцами диких птиц, обладавшими странным и сильным запахом, но вполне пригодными в пищу. Некоторые матросы наловчились даже бить острогой рыбу...

Но лишь когда суда миновали пролив и вышли в Тихий океан, начались настоящие злоключения. Волны были огромными – таких никто из команды прежде в глаза не видывал: маленькие и хрупкие суденышки взлетали на гребни серо-зеленых сверкающих и подвижных глыб, а потом срывались вниз с такой захватывающей дух скоростью, что, казалось, так и будут падать, покуда не достигнут океанского дна... А порой циклопическая волна обрушивалась всей тяжестью на корабль, смывая все, что не было достаточно хорошо закреплено – снасти стонали и скрипели... Пытаться двигаться вперед было очевидной бессмыслицей – оставалось лишь отдаться воле волн: любая попытка поспорить с ними означала бы верную гибель. Ветра и бурные волны океана несли флотилию все дальше и дальше на юго-запад, отдаляя от желанной цели…

Дрейк, широко расставив ноги, бесстрашно стоял на юте, время от времени посматривая в подзорную трубу на два других корабля. «Елизавета Лондонская» ушла далеко вперед и хотя время от времени исчезала среди бушующих волн, но появлялась вновь – с бушпритом, устремленным прямо в небо... Но «Мэриголд», более легкую и хрупкую, неумолимо сносило ветром гуда, где в тумане ощерился скалами и рифами берег, притаившийся, словно хищник, в тумане... Помочь гибнущему судну никто из людей ничем не мог – «Пеликана», похоже, вскоре должна была постичь та же горькая участь...

– Капитан! – раздался крик впередсмотрящего. – «Мэриголд», сэр... Кажется, они пытаются поднять парус!

Подзорная труба Дрейка повернулась в указанном направлении, и вся команда устремила взоры в туман – туда, где отчаянно боролась за жизнь «Мэриголд», еле различимая во мгле и тумане. И впрямь, похоже было, что команда изо всех сил пытается поднять изорванный в клочья парус, дабы противостоять напору ветра. Это была безумная затея – видимо, капитан судна решился на это в полнейшем отчаянии. Никто не проронил ни слова – все безмолвно возносили молитвы за товарищей, сражающихся с неминуемой смертью на прибрежных скалах. И уже начинало казаться, что удача близка – но громадная волна высотою в шестьдесят футов вдруг восстала из пучин. «Мэриголд» не успела... Она нырнула носом в волну – и исчезла под тоннами обрушившейся на нее воды. Долго ждали матросы на «Пеликане», что она появится снова – но все было кончено: Дрейк с хрустом сложил подзорную трубу, чуть было не сломав ее, осенил себя крестом – остальные последовали его примеру...

Бушующие волны отнесли два уцелевших судна на шестьсот миль от намеченного курса, и их неминуемо постигла бы участь «Мэриголд» – но оказалось, что суша, которую они прежде считали противоположным берегом пролива, на самом деле – побережье небольшого островка: это их и спасло. Но потом шторм усилился. Хотя матросы считали, что хуже уже некуда, но ветер совсем рассвирепел, море разбушевалось пуще прежнего, тьма стала непроглядной – и корабли потеряли друг друга из виду. Последний раз капитан Уинтер видел «Пеликана» в отчаянном положении – корабль все дальше относило ветром, и ему явно приходилось хуже, нежели «Елизавете» – он угодил в самое сердце шторма... А когда, наконец, рассвело, корабля уже не было видно. Погода слегка улучшилась, море потихоньку успокаивалось – и капитан Уинтер, наконец, принял решение поднять парус и взять курс на север.

Между капитанами существовала предварительная договоренность: в случае, если суда потеряют друг друга во время шторма, капитаны должны врозь доплыть до Вальпараисо, там дать отдых измученной команде и починить потрепанные бурей снасти. Так и поступил капитан Уинтер. Они простояли в гавани Вальпараисо три недели, поджидая товарищей, каждую ночь зажигая на носу судна сигнальный огонь, чтобы Дрейк заметил их... Но Дрейк так и не появился. В конце концов капитан Уинтер решил, что друзья, скорее всего, погибли – прошли все мыслимые и немыслимые сроки: будь корабль цел, он давно уже прибыл бы в условленное место. Капитан собрал команду, они постояли, склонив головы, почтив память погибших товарищей – и поплыли домой...

Летом семьдесят девятого года Пол получил письмо от капитана Уинтера: тот писал, что «Пеликан» со всей командой исчез в море во время шторма. Пол не проронил ни слезинки, и Нанетта понимала, почему: он оплакал Артура в тот самый день, в часовне – у него не осталось слез. После заупокойной мессы семья уединилась в зимних покоях – Нанетта с болью в сердце смотрела, как Пол шаркающей стариковской походкой идет к креслу у камина... Лицо его ровным счетом ничего не выражало. Сын Артура, Эдуард, скончался в ноябре прошлого года – теперь дом Морлэндов совсем опустел.

Глаза всех тем утром были сухи. Маргарет, вдова, с трудом выдавила несколько слезинок, приличествующих ситуации – но ведь и она давно потеряла надежду вновь увидеть супруга, к тому же гибель любимого ребенка заслонила для нее все остальное. Теперь же, слегка оправившись, она просто ждала обеденного часа, устав сидеть молча. Это казалось тягостным и неестественным – особенно для нее: она ведь и не ждала возвращения мужа, а известие о его гибели означает лишь, что теперь она снова может выйти замуж, когда закончится срок траура. Она беспокойно заерзала и оглядела присутствующих.

Их было немного – Джэн с Мэри и мальчиками, Джейн и Иезекия, Селия, Нанетта и Пол – все, что осталось от этой прежде огромной и могущественной фамилии. Тишину нарушила Маргарет.

– И что же теперь?

Пол поднял глаза и увидел устремленные на него глаза всех присутствующих, полные надежды – впрочем, каждый возлагал надежду на что-то свое...

– Полагаю... ~ продолжала Маргарет с неподдельной горечью в голосе – ведь она собиралась стать госпожой усадьбы Морлэнд, и быть ею до женитьбы сына. – Полагаю, теперь нужно послать весточку в Хар Уоррен, Мэри и Даниэлу Беннетту – пусть пришлют старшего мальчика.

– Если они согласятся отпустить его, – вставила Мэри.

– Они согласятся, – жестко сказала Нанетта. Джэн и Мэри переглянулись, и Джэн мягко произнес:

– Зачем искать наследника так далеко? Разве поближе нет достойных молодых людей? – Он перехватил взгляд Пола и кивком указал на своих сыновей – Николас устроился на полу подле Селии и исподтишка пытался привлечь ее внимание, а маленький Габриэль сидел, прислонившись к плечу матери, и поигрывал ее шелковистым локоном.

– Ты о чем? – подозрительно поинтересовался Пол. – При чем тут твои дети?

– Удалим молодежь и побеседуем, – предложил Джэн. Пол, поколебавшись, кивнул, и Джэн приказал: – Николас, проводи Селию и Габриэля в сад – побудьте там, мы вас позовем.

Когда дети вышли, Пол спросил:

– Правильно ли я тебя понял – ты полагаешь, что я сделаю твоих сыновей моими наследниками?

– А почему бы нет? – дружелюбно спросил Джэн – он намеревался сохранять этот тон как можно дольше. – Ты же всегда любил моих ребятишек. В свое время ты относился к ним, словно родной дедушка...

– До тех пор, пока ты не забрал их у меня, – заметил Пол.

– Но они воспитывались здесь долгое время. Здесь они рождены, здесь выросли – они не чужаки, как мальчики Беннеттов. Разве не лучше было бы, чтобы усадьба Морлэнд перешла к тому, кто всю жизнь тут прожил?

– Ты воспитал из них еретиков! – Пол употребил самое страшное слово, какое смог сыскать. Джэн и глазом не моргнул.

– Я бы не стал так выражаться, – спокойно продолжат он. – Хотя они и воспитаны в более передовом духе, нежели вы, – они хорошие мальчики. Вы могли бы женить Николаса на Селии – ее влияние на него было бы благотворно...

Нанетта поняла, что все это – часть тщательно продуманного плана.

– А почему не на Маргарет? – спросила она. Маргарет скорчила мину, а Джэн быстро ответил:

– Но, мама, ты разве не видишь, что Николас чересчур молод для Маргарет?

– Благодарю, но выходить за дитя я не собираюсь, – раздраженно сказала Маргарет, взглянув на Нанетту, – не поддержит ли та ее? Досадно было бы наблюдать, как то, что почти уже принадлежало тебе по праву, переходит в руки младшей сестры...

– Маргарет, Селия – какая разница? – раздраженно произнес Пол. – Может быть, твои сыновья и впрямь хорошие мальчики, но они не Морлэнды. И к этому больше нечего добавить. – Он поднялся, чтобы удалиться, и Нанетта вся внутренне сжалась – о, она-то знала, какой удар сейчас обрушится на него! Она бросила на Джэна отчаянный взгляд, но поняла, что теперь его ничто не остановит.

– Отчего же нечего? Мне есть что сказать, – отчетливо заявил Джэн. – Хотя Николас и не носит столь громкого имени, но он Морлэнд по отцу. В его жилах течет кровь Морлэндов!

Повисла давящая тишина. Воздух словно сгустился. Пол, к тому времени уже достигший дверей, остановился, как только заговорил Джэн. Теперь же он медленно оборачивался – и ужасное выражение его лица красноречивее всяких слов сказало Нанетте, что он знал обо всем, знал все эти годы – и все же запрещал себе думать об этом...

– И кто же этот папаша-Морлэнд, отец твоих отпрысков?

– Ты это знаешь. – Джэн понял все сам.– Ты ведь знаешь это, не так ли? Я брат Джона – его старший брат, первенец твоей жены. А мой отец...

– Нет, Джэн! – раздался отчаянный вопль Нанетты – Джэн, пораженный, обернулся к ней. – Нет, медвежонок, – уже спокойно и властно сказала она. – Довольно. – Ибо она знала, знала как никто другой, что эту тему трогать не следует – она запретна, запретна навсегда... Пол смотрел то на нее, то на Джэна, медленно поворачивая голову, все с тем же ужасным выражением лица.

– Так ты это знаешь? Ты знаешь, кто совершил это злодеяние? Во имя Бога, – вдруг крикнул он, – неужели об этом знают все, кроме меня?

– Я ничего не знаю, – раздраженно воскликнула Маргарет. – Я вообще не понимаю, о чем вы тут говорите. – Но на нее никто и внимания не обратил.

– Я сожалею... – сказал Джэн Нанетте. – Я не понимал...

– Ты не подумал, – зло ответила Нанетта.

– О, Боже Праведный! – вспыхнула вдруг Мэри. – Какая теперь-то разница! Она давным-давно мертва, она в могиле!

Пол уставился на нее, не веря своим глазам и ушам – до сих пор никто не смел причинить ему такую боль.

– Она права, – чужим голосом выговорил он. – Какая разница! Лучше мне узнать все.

– Пол... – Нанетта протянула к нему руку. Но Пол отшатнулся – хотя их разделяла комната.

– Нет, позволь ему говорить. Продолжай, Джэн Чэпем. Кто был твоим отцом?

Нанетта видела, что Джэн не хочет продолжать. Но тут вмешалась Мэри, сокрушая последние барьеры стыдливости и приличия:

– Его отцом был побочный сын вашего дедушки, сводный брат вашего отца! Теперь вы знаете все. Он – Морлэнд, и по матери, и по отцу. Вы это понимаете? Мой Николас – правнук Великого Пола Морлэнда из усадьбы Морлэнд – как и ваши дети.

Она с торжеством обвела глазами присутствующих. Джэн глядел в пол, Маргарет казалась озадаченной, а Пол с яростью взирал на молодую женщину. В тишине раздался голос Нанетты:

– И я воспитала эту бессердечную, жестокую и алчную женщину? О, Мэри, если бы тебя сейчас видела твоя мать! Она рыдала бы! – Мэри залилась краской от злобы и растерянности.

– Да, вы правы. – Это все, что смогла она выговорить. Пол постепенно приходил в себя после этого сокрушительного удара, от которого раскололся мир...

– Забирайте детей и отправляйтесь домой, – почти шепотом сказал он. – Нынче же вечером я напишу Джону в Нортумберленд. Он пришлет мне своего сына.

После вечерней молитвы в часовне Нанетта, возвращаясь к себе, встретила Пола, поджидавшего ее возле лестницы. Одри, повинуясь госпоже, поднялась наверх одна – а Нанетта и Пол остались наедине, впервые за целый день. Нанетта ждала, чтобы он заговорил первым.

– Ты знала всегда, кто был его отцом. Ты сказала ему – а не мне!

– Я бы ничего ему не открыла, если бы они с Мэри сами обо всем не догадались.

– А она знала? – Он, конечно же, имел в виду Елизавету. Нанетта отрицательно покачала головой.

– Ни одна душа ни о чем не знала, кроме меня. А она... она даже не видела его лица.

– Но ты защищала его все эти годы! – с горечью прошептал Пол. Нанетта молчала. Полу не нужно было знать всех подробностей этой истории и роли, которую она в ней сыграла... На лице Пола выражение горечи сменилось тихой грустью: – Тебе не следовало скрывать ребенка. А что обо всем этом думала Елизавета?

– Я сказала ей, что младенец умер.

– О Боже Всемогущий, если бы так оно и было! Или хотя бы он ни о чем не догадывался! Зачем ты это сделала?

– Знаю, что была неправа. Но я любила его. Он не должен отвечать за грех отца. Он хороший человек, Пол, – и не хочет ничего тебя лишить. Он и вправду думает, что если его сын станет наследником, то это будет лучшим выходом. И – кто знает – может, так оно и есть...

Лицо Пола скривилось:

– И наследником станет человек, в жилах которого течет кровь того проклятого негодяя, который надругался над Елизаветой? Как можешь ты даже думать об этом?

– Дети ни в чем не виноваты, – повторила Нанетта.

– Может быть, и нет – но на них навеки клеймо греха! – Пол отвернулся и вышел.

Было пронзительно-ясное осеннее утро, сверкающее всеми красками уходящего лета – но в воздухе уже не было пьянящего аромата... Джон стоял на вершине утеса, с восхищением глядя на красоту осенних лесов, а Китра у его ног с надеждой нюхал воздух. Старый пес уже сильно поседел – и немудрено, ведь ему уже минуло тринадцать лет. Порой он с трудом поднимался на ноги по утрам. И тем не менее по-прежнему оставался королем окрестных собак – весь в шрамах, свидетельствующих о былых подвигах и мудрости. Сколько его детей и внуков бегали вокруг костров – Джон и при желании не смог бы сосчитать... Не унюхав ничего примечательного, Китра ткнулся мордой в ладонь Джона – хозяин погладил большую голову пса, почесал за ушами и повернулся к Мэри.

– Странно, что умирание может быть столь прекрасно... – сказала она. Он понял ее – как и всегда: ведь годы, проведенные вместе, когда они жили, спали, сражались и охотились бок о бок, радовались и печалились об одном и том же, сделали их единым существом. Люди не могли быть ближе друг другу, чем эти двое... Джон втайне изумлялся тому, что первое очарование любви ничуть не потускнело, а близостью они не пресытились. Всякий раз это происходило словно впервые, а час, проведенный без Мэри, был потерянным для Джона. Сейчас Мэри верхом на Хаулете находилась рядом – она держала поводья Юпитера, поджидая Джона. Он вдруг вспомнил, как впервые увидел ее – она сидела вот так же, вытянувшись в струночку, на могучем коне, силуэт ее четко выделялся на фоне неба – между ее бровей была такая же задумчивая складка... Он всегда называл ее Князьком – сейчас она выглядела ничуть не старше: возраст был не властен над ее красотой. Точеные черты, чистые серо-зеленые раскосые глаза, золотистые переливы смеха, царственная осанка, делающая ее похожей на статую богини, изваянной из мрамора, – все оставалось прежним. На нежной золотистой от загара щеке виднелся тонкий светлый шрам от того самого копья, и еще один, совсем свежий, на самом виске, куда угодил камушек, вылетевший из-под копыт скакавшего галопом впереди коня во время бешеной скачки... Вот и все перемены, произошедшие в ней за эти годы.

...Хотя не совсем так – были еще и невидимые глазу перемены, творившиеся в ее душе: они озадачивали и беспокоили Джона. В том, что с ней не произошло ничего, что следовало бы скрывать, Джон был совершенно уверен. Но все эти недомолвки, беспричинные приступы тоски, порой охватывающие ее, – когда он заботливо спрашивал о причине, она усилием воли стряхивала наваждение и заговаривала о другом... А иногда он просыпался среди ночи – и видел, как она молится, преклонив колени, у самого ложа. В таких случаях он никогда не прерывал ее, даже не давал ей почувствовать, что пробудился – а она сама ни разу ни словом не обмолвилась об этом, как, впрочем и о свечах, что возжигала она в крохотной каменной часовне под торфяной крышей перед статуей Пресвятой Девы... Он ничем не мог это объяснить – ну разве что она просила Богоматерь даровать ей еще одно дитя. Но почему бы ей с ним об этом не поговорить? Нет, он решительно ничего не понимал – он знал только, что глубоко в ее сердце поселилась печаль, и пока она хочет хранить ее в тайне, он не потревожит ее, не подаст виду, что ему об этом известно...

Мэри задумчиво проговорила:

– Знаешь, наверное, Господь дарит нам всю эту красу, чтобы хоть чем-то утешить в преддверии лютой зимы. Это как всепожирающее пламя, оставляющее после себя только пепел...

Некоторое время они молча любовались переливами багрянца и золота, пока молодая собака по имени Кай не зевнула громко и протяжно и не зачесалась, прервав задумчивость хозяев. Моуди давно не было в живых – она погибла при родах: щенки оказались чересчур велики для ее хрупкого тельца. Кай же была одной из многочисленных дочерей Китры – отважная, но чересчур молодая, горячая и неопытная.

– Ну как, поедем, папа? – спросил Томас. Он поджидал родителей с плохо скрываемым нетерпением и только рад был вмешательству Кай. – Лошади уже застоялись. – Чтобы представить убедительное доказательство, мальчик толкнул Сокола в бок ногой, а когда жеребец беспокойно затанцевал, резко натянул поводья.

– Да, конечно. – Джон принял поводья из рук Мэри и вскочил в седло. Они поехали вниз к водопаду Гирди, обогнули холм и углубились в лес. За ними безмолвно следовали охотники, держа на поводках собак. Томас ехал рядом с родителями, чуть не дрожа от возбуждения. Его впервые взяли на настоящую, серьезную охоту – на крупного кабана – и мальчик, осознавая всю торжественность момента и громадную ответственность, гордо выпрямился в седле, а между его бровей образовалась складочка, делающая его еще более похожим на мать. В одиннадцать лет он был уже очень высок и силен, мог управиться с любым конем – сейчас он ехал верхом на крупном светло-сером мерине по имени Сокол, родственнике Хаулета. А конь этот был вовсе не детской игрушкой... В руках мальчик держал копье, древко его, как и положено, упиралось в носок сапога. У него была та же упругая стать, что и у Мэри. Джон то и дело оглядывался на них, ехавших бок о бок – и всякий раз сердце его замирало от любви и нежности. Мальчик все время откидывал со лба легкую прядь светлых волос, а в его раскосых серых глазах горели решимость и отвага...

Они собирались поохотиться на крупного кабана, который время от времени совершал набеги на посевы окрестных крестьян и производил другие разрушения в деревнях. Те, кто его видел, в один голос называли чудовищем – но даже если у страха глаза велики, то все равно необходимо избавиться от зверя.

Охотники подъехали к тому месту, где кабана видели в последний раз, и спустили собак. Китра, естественно, первым обнаружил лежбище – трава примята и повсюду виднелись следы копыт. Понюхав землю, он ощетинился и утробно зарычал, а за ним и вся свора. Мэри взяла Кай на поводок – собака «не доросла» еще до серьезных дел. Китра побежал впереди, а за ним последовали стремянные, готовые в любой момент спустить собак.

След вывел их к самому водопаду Гирди – там они и увидели кабана. По команде Мэри слуги спустили собак, а Джон, Томас и верховые слуги поскакали вслед за хозяйкой. Пешие охотники бросились следом. Кабан, завидев погоню, повернулся и побежал. Бежал он быстро, но короткие ноги диких свиней не приспособлены для длительного бега – поэтому он, ища укрытия, устремился в чащу. Там охотники не могли уже двигаться быстро, собаки уткнулись носами в землю и вновь пошли по следу скрывшегося зверя. Порой охотникам приходилось спешиваться и вести лошадей под уздцы в густом лесу, и вскоре пешие загонщики нагнали их.

Наконец, кабан залег в густом кустарнике, а собаки бегали с громким лаем и рычанием вокруг – острый запах кабана сводил их с ума, но не настолько, чтобы они ринулись навстречу верной гибели.

– Здесь мы его и прикончим, – сказала Мэри. – Мы раскинем сеть вон там, на другой стороне, и погоним его сюда, прямо на нас – тут есть место, чтобы развернуться. – Было бы сущим безумием оказаться один на один с разъяренным кабаном и при этом не иметь места для охотничьего маневра. Слуги распаковали толстую сеть, притороченную к седлу одной из лошадей, и принялись разворачивать ее вокруг кустарника, крепко-накрепко вбивая колья в землю и между камнями, чтобы она устояла, когда животное выскочит из засады. Томас и двое слуг отвели лошадей подальше от опасного места, а Джон и Мэри осматривали наконечники своих копий и расставляли вокруг сети слуг с обнаженными охотничьими ножами. Когда Томас подошел к родителям, Мэри подала ему поводок Кай и приказала мальчику отойти подальше.

– Но, мама... – начал протестовать Томас, сочтя это бесчестьем. Мэри сурово сдвинула брови, и мальчик умолк.

– Томас, взберись вон на ту скалу – да возьми с собой Кай – и внимательно гляди сверху. Крикни, когда кабан побежит. Не бойся, это вовсе не стыдно. Ты еще не настолько силен, чтобы удержать кабана на копье – дело ведь только в этом.

Томас угрюмо подчинился. Он взобрался на утес, а Джон, проводив его взглядом, взглянул вверх – туда, где на фоне неба отчетливо вырисовывались ветви деревьев и огромная, голая и серая вершина... Почему сжалось его сердце? Однако не время для воспоминаний и размышлений – Мэри уже приказала отвести собак подальше, и Джон, уперев древко охотничьего копья в землю, приготовился к схватке. Глаза его устремились на кустарник, откуда должен был появиться зверь.

В кустах было шумно – трещали сучья и оглушительно лаяли псы. Да, кабан побежит именно сюда – потычется в сети, а потом найдет единственный выход. Мэри была вся словно натянутая тетива. Огромные псы рычали и задыхались, удерживаемые за ошейники ловчими – лишь Китра, прижавшийся к колену хозяина, молча дрожал от возбуждения.

Тут послышался треск ломаемых сучьев, и одновременно с предупреждающим криком Томаса кабан ринулся прямо на них. Он летел быстрее стрелы, словно валун, пущенный из гигантской пращи – он и впрямь был очень велик, и не зря назвали его «чудовищем» – на темной морде сверкали огромные белоснежные клыки. За ним след в след неслась свора, подгоняя его – но, увидев людей и огромных рычащих псов, он резко затормозил: маленькие налитые кровью глазки искали убежища. Затем он вновь ринулся вперед. Мешкал он не долее секунды, но это сбило Джона с толку. Копье просвистело в воздухе, но рука дрогнула – и острие вонзилось в плечо кабана. Древко с хрустом переломилось о землю. Кабан взревел, поскользнувшись на мягкой земле – и ринулся прямо на Джона.

Он слышал отчаянный крик Мэри, увидел, как Китра кинулся зверю наперерез, и отступил, но, оступившись, упал. Мгновение он чувствовал запах смерти. Мимо просвистело копье Мэри, но не достигло цели и вонзилось в землю – и тут раздался визг: Китра взлетел в воздух, отброшенный белыми клыками. И не успело тело собаки достичь земли, как обезумевший кабан ринулся в образовавшийся проход и исчез в чаще...

– Ты не ранен? – выдохнула взволнованная Мэри.

– Все в порядке, я просто подвернул ногу, – ответил он. Поднявшись на ноги, он наклонился над Китрой. Старый пес лежал на боку, тяжело дыша: его брюхо было распорото сверху донизу, и поблескивающие внутренности вывалились на землю. Увидев хозяина, пес попытался приподнять голову, виновато виляя хвостом. Джон гладил огромную голову, а Китра лизал ему руки.

– Старый мой дружище... – прошептал Джон. Мэри подошла сзади – по ее дыханию Джон чувствовал, как она опечалена.

– Безнадежен.

Джон кивнул, не в силах вымолвить ни слова – Китра горестно взвизгнул и устремил на хозяина молящие глаза. Мэри молча протянула Джону кинжал – он принял его, но рука словно не слушалась...

– Дружище мой... – он приподнял с земли седую голову пса, натянув кожу на горле. – Ты был великим охотником. Хороший пес. Хорошая собака... – Хвост Китры вновь застучал по земле, а Джон, не отводя взгляда от карих собачьих глаз, взмахнул кинжалом... Китра умер мгновенно, без единого звука – Джон склонился над ним, гладя седую, покрытую шрамами голову и удивительно мягкое, бархатистое местечко между глазами... Китра так долго был с ним – он не мог, просто не мог сразу его покинуть, даже мертвого... Но уже подходили слуги с новостями о кабане.

– У него в теле наконечник вашего копья – наверняка он недалеко ушел. А другой крикнул:

– Да он вон там, в тех кустах, возле реки. Мы можем снова его выгнать. Он ранен – и истечет кровью, если мы оставим его...

Тем временем со скалы спустился Томас – Кай тянула его вперед. Джон непроизвольно заслонил от сына бездыханное тело Китры – когда-то мальчик учился ходить, держась за хвост терпеливого пса... Но, к счастью, мысли Томаса всецело были поглощены охотой, и он ничего вокруг не замечал.

– Я видел его, папа, – со скалы. Он там, вон за теми кустиками – там груда валунов, и он залег между ними...

– Мы подойдем с другой стороны, – сказала Мэри, передала мужу свое копье и взяла новое из рук слуги. Они обогнули кустарник и оказались неожиданно возле самой воды – кто мог подумать, что река так близко...

– Нельзя, чтобы у нас за спиной была река, – предупредила Мэри. – Надо обойти... – И в это самое мгновение прямо на них вылетел подранок.

Это произошло так быстро, что даже непонятно было, что случилось. Джон был застигнут врасплох – он стоял, уперев древко копья в землю, и думал без особого страха, что это конец, – он не успел бы изготовиться для удара... И тут вперед выпрыгнула Мэри, взяв копье наизготовку для близкого боя. Она видела беспомощность Джона, видела и ложбинку на шее кабана, ничем в этот момент не защищенную – и занесла руку для удара, но животное, привлеченное ярким цветом ее шапочки, изменило траекторию движения и ринулось прямо на нее. Все произошло в единый миг – страшные клыки вонзились ей в пах, но копье глубоко вошло прямо между передних ног зверя. Они покатились по земле, сплетясь в один борющийся клубок. Ноздри Мэри уловили острый запах зверя, кожу ее обожгла горячая кровь животного, она ощутила острую боль, разрывавшую на части ее тело... Земля и небо покачнулись, опрокидываясь – перед ее глазами мелькнула и черная стоячая вода, и голая серая вершина «Старика»... В мозгу у нее пронеслась стремительная последняя мысль: «Так вот почему это место так страшило меня... Ведь это – место моей смерти». И все заволокло тьмой.

...Она лежала, прижавшись щекой к прохладному мху. Кабана оттащили – из его тела торчало по меньшей мере полдюжины ножей, два копья и еще один обломок. Джон склонился над Мэри, опередив слуг, – он отстранил всех, как охотник отгоняет собак от поверженного оленя. Она была еще жива, но глаза ее уже ничего не видели, блуждая за гранью земного бытия. Шапочка упала с головы, и чудесные волосы цвета лунного диска, мягкие и перепутанные, рассыпались по залитой кровью земле. Джон откинул пряди с ее лица и говорил, говорил что-то не умолкая, сам не понимая, что говорит... Пальцы ее шевелились, хватаясь за травинки и мох – когда Джон взял ее руку, пальцы судорожно сжали его ладонь. Он видел, что она не узнает его, но рада, что не одна в этот страшный час, не одинока перед лицом надвигающейся смерти.

– Ты не должна была... – повторял он снова и снова. – Я мог бы ударить и отступить... Ты не должна была... – За его спиной всхлипывал от ужаса Томас, а неподалеку над телом поверженного кабана рычали псы. Тихо журчал ручей. Кто-то всунул ему в руку смоченный в холодной воде платок, и он нежно стирал кровь с ее лица, ни на что уже не надеясь. Глаза ее вдруг раскрылись очень широко, устремились в небо – губы ее зашевелились беззвучно... Потом тело ее содрогнулось, словно внутри нее что-то переломилось – глаза сразу стали пустыми и прозрачными. Она ушла навсегда.

...Он нес ее домой на руках, словно спящего ребенка – хотя до дома было по меньшей мере мили три. Он не мог выпустить ее из объятий, хотя болела поврежденная лодыжка – и несмотря на то, что мертвый всегда тяжелее живого... Голова ее безжизненно повисла, волосы волочились по земле... Позади шли слуги с собаками, ведя в поводу лошадей. Томас не выпускал из рук поводка Кай, а тело Китры, завернутое в плащ, положили на седло Юпитера...

В селении все были сражены наповал печальной вестью – люди печалились искренне и непритворно, плакали все – ведь госпожа была любима народом. Тело ее три дня пролежало в часовне – а после ее похоронили возле часовни, прикрыв до времени могилу свежим торфом, покуда хозяин не закажет надгробия...

Китру Джон похоронил собственными руками, выбрав место под рябиной у ручья – там он впервые увидал Мэри, там она спустила на него свору собак... Он вырыл глубокую овальную яму и сам опустил туда пса, положив его тяжелую голову на передние лапы – в этой позе он любил лежать у огня... Он в последний раз погладил седую голову, а потом сам засыпал могилу землей, прикрыл аккуратно срезанным дерном, а поверху выложил камнями – для того, чтобы обозначить место и чтобы тут больше никто не вздумал копать. А потом сел на камни и заплакал, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, покачиваясь взад-вперед. Мэри он не оплакивал – о ней он не проронил ни слезинки: слишком велико было это горе. Он так любил свою мать – а она ушла навеки, он так любил Мэри – а она покинула его...

Влажный ветер, дующий с болот, шевелил его волосы – уже чувствовалось в воздухе дыхание надвигающейся зимы. Джон поднял голову, устремив взор на темные, красновато-синие горы – и ветер осушил слезы на его лице. Она ушла – и он не знал, как прожить без нее даже этот день. А впереди была целая жизнь…

Глава 17

«Пеликан» не затонул, хотя те из матросов, кто остался в живых во время шторма, не могли понять, как же корабль уцелел. Как только удалось поставить парус, судно устремилось на север и в конце концов достигло довольно сносного укрытия у берегов скалистых островов, разбросанных тут и там недалеко от Кейп Хорна. Там они бросили якорь и дождались благоприятной погоды, пополняя опустевшие кладовые солониной и рыбой и с безопасного расстояния наблюдая за туземцами, которые, к их изумлению, расхаживали нагишом и босиком в снегопад и при этом прекрасно себя чувствовали.

– Как вы думаете, что произошло с «Елизаветой»? – спросил Артур Джона Дрейка.

– Кто знает? – ответил тот. – Возможно, она затонула – а, может, и спаслась чудом, как и мы... Все в руках Божьих. А если корабль цел – то неизвестно, где он сейчас.

– А вдруг они поплыли к условленному месту? – упрямо гнул свою линию Артур. – Капитан говорит, что намеревается пробыть здесь до весны...

– Если он был в условленном месте и нас там не обнаружил, то наверняка решил, что мы погибли. Мы были от них с наветренной стороны, когда они потеряли нас из виду.

– И что тогда сделал капитан Уинтер?

– Поплыл домой. – Зубы Джона Дрейка обнажились в хищной усмешке. – Везунчик, черт его дери! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. Сокровища испанцев достанутся нам, и не придется ни с кем делиться!

– Он по прибытии в Англию объявит, что наш корабль затонул? – Артур задумался, и голос его неожиданно прозвучал радостно. Его охватило странное чувство – он свободен, он словно парит на крыльях! Ведь если дома будут считать его погибшим... Он мертвец, его не существует – может делать что угодно, отправиться куда угодно, и при этом не думать, будет ли это благом для семьи... Он может больше не оглядываться на отца. Словно тяжкое бремя свалилось с его плеч – он больше не наследник, он никому ничего не должен. Вот если бы еще сменить имя...

– О, да... Хочу посмотреть на их рожи, когда мы вернемся! Корабль с призраками на борту – правда, богатыми призраками... – продолжал тем временем Джон Дрейк. Ох, как Артуру это пришлось не по душе! Возвращаться назад, пусть даже разбогатев – и снова попасть в ярмо, которое почти уже сброшено...

– Но, возможно, нам и не суждено возвратиться... – утешил он себя вслух. Но Джон Дрейк не понял молодого человека и похлопал его по плечу, успокаивая:

– Не переживай, парень, мы вернемся целыми и невредимыми. Капитан – счастливчик: мы уцелели в такой шторм – и теперь нам все нипочем! Добрая половина команды просто молится на него! Бьюсь об заклад – мы вернемся живыми и здоровыми. А когда я ступлю на берег в Плимуте с карманами, полными золотых слитков и жемчуга... – он замолчал, предоставив Артуру с его богатым воображением домысливать остальное.

Фортуна, казалось, благоприятствовала Дрейку. «Пеликан», наконец, дождавшись попутного ветра, поднял парус и поплыл в сторону Вальпараисо. Разумеется, «Елизаветы» к тому времени уже след простыл. Но вместо нее «Пеликан» повстречал солидный испанский галеон, плывущий из Перу с грузом сокровищ на борту. Долгое время будучи на море в полнейшей безопасности, испанцы стали беспечными: увидев на горизонте корабль, они ни секунды не сомневались, что он идет под испанским флагом – и изысканно приветствовали его: развесили повсюду разноцветные флажки и забили в барабаны. Это дало «Пеликану» прекрасную фору: возможность зайти к кораблю с незащищенной стороны и взять судно на абордаж – англичане разоружили ошеломленных испанцев, не пролив при этом ни капли крови. Дрейк терпеть не мог кровопролития и приказал не вершить насилия – испанцам было предоставлено право выпрыгнуть за борт и преспокойно доплыть до берега. Так и началось плаванье «Пеликана» вдоль побережья Америки на север. Каждая остановка в пути прибавляла веса трюмам, наполненным сокровищами – порой достаточно было просто наклониться и поднять их. Ни разу не встретили они сопротивления – стояла дивная погода, да и здоровье экипажа было в полнейшем порядке. В марте 1579 года они достигли побережья Калифорнии – было решено сделать там длительную остановку, отдохнуть и пополнить запасы продовольствия: климат этому весьма благоприятствовал.

На берегу быстро выстроили укрепленный форт, огороженный частоколом, – туда снесли все сокровища, запасы и вообще все, что было на корабле. Затем начали заполнять кладовые фруктами, зерном и свежим мясом – охотились ежедневно – и приготовили бочонки для пресной воды. Корабль, пустой и легкий, словно бумажная лодочка, волоком вытянули на берег и опрокинули на бок, чтобы как следует очистить днище. Это была долгая и кропотливая работа – предстояло хорошенько отскрести все ракушки и грязь, потом законопатить щели и просмолить. Матросы целую неделю готовили паклю и перебирали канаты – предстояло заменить полностью весь такелаж. Дрейк хотел быть абсолютно уверен в своем судне, прежде чем двинуться дальше на север.

Все работали до седьмого пота – капитан чувствовал себя неуютно, видя свое судно, лежащее беспомощно на боку, и хотел все закончить как можно скорее. Но матросы успевали и вкусить наслаждений, не последним из которых была свежая пища – мясо, фрукты и чистая вода прямо из ручья... Туземцев видели лишь изредка – они обитали в горах, поросших лесом, и были осторожны, но вполне дружелюбно настроены. Матросам иногда удавалось даже обменивать кое-что из одежды и яркие бусины на мясо и хлеб. Особенный восторг у туземцев вызывали вырезанные из дерева фигурки – этим забавлялись многие матросы, сидя у костра долгими вечерами.

Вот тут-то Артур стал впервые серьезно подумывать о будущем. Джон Дрейк, похоже, оказался прав... Капитан с успехом довел корабль до Калифорнии, ни одно встречное судно не устояло перед его натиском – и в трюмах было достаточно сокровищ для того, чтобы каждый член команды безбедно дожил до старости. А что дальше? Артур сидел на холме, греясь на солнышке, прислонившись спиной к горячему камню и глядя на сверкающее голубое море, на волнах которого, маленький, словно игрушка, покачивался уже спущенный на воду «Пеликан», окруженный почти невидимыми шлюпками.

В этот день он ушел в горы с вооруженными для охоты матросами – теперь они сидели поодаль, поджаривая на костре крольчатину, которая уже аппетитно пахла. Они сделали привал, чтобы подкрепиться – обед обещал быть великолепным: дичь (Артур с трудом привык к мясу, обугленному снаружи и сыроватому изнутри, но потом распробовал) и отличный мягкий пшеничный хлеб, потом еще какие-то странные круглые корешки, которые туземцы ели, предварительно закопав их в еще горячую золу... Был еще бурдюк вина – его обычно разбавляли водой, чтобы хватило на всех.

Матросы рассуждали о туземцах, которых повстречали нынче поутру, – те настороженно наблюдали за ними с безопасного расстояния, а затем убежали. О будущем не говорили – как Артур уже успел понять, это не в обычаях моряков. Но сам он моряком не был, хотя плавание закалило его и он приобрел все навыки, необходимые для того, чтобы выжить в этих суровых условиях. Он понял вдруг, кто он такой: пленник, сбежавший из тюрьмы. Усадьба Морлэнд была очень далеко, но одна мысль о родном доме сводила его с ума. Он не хотел возвращаться туда. Никогда! И хотя плавание ему понравилось – удивительно, что даже в шторме, когда они едва не погибли, было для него что-то завораживающее – но плыть дальше он не испытывал желания. А впереди был еще долгий путь на север, в неведомых водах, на поиски северо-западного морского пути... Возможно, их ждет гибель – а Артуру погибать вовсе не хотелось. Но даже если они уцелеют, пусть даже не обнаружив пролива, то возвращение в Англию неизбежно. А Артур боялся этого пуще смерти.

Итак, что ждет его? Смерть или снова плен... Но это в том случае, если он поплывет дальше на борту «Пеликана»... Он вытянул ноги и взглянул в чистое голубое небо. Ответ напрашивался сам собой... Здесь чудесный климат, можно добывать пищу без особых трудов – а народ здешний очень простодушен и дружелюбен: они сделают его своим вождем за то лишь, что он многое знает... А женщины – он лишь нынче утром видел одну, прелестную, словно полураспустившийся бутон: она была настолько молода, что даже не скрывала восхищения, глядя широко раскрытыми глазами на его высокую могучую фигуру, на его синие глаза и рыжеватые, выгоревшие на солнце волосы...

Когда обед был съеден, он встал, потянулся и отошел за скалу по малой нужде. Воротившись, он сказал:

– Я заметил что-то подозрительное в кустах – пойду-ка разведаю. Ждите меня здесь, я тотчас вернусь.

Моряки настолько разнежились, что и головы не повернули – лишь кое-кто лениво смотрел, как Артур, вооружившись копьем и ружьем, направился в сторону деревьев. Неудивительно, что сытые моряки задремали – и проснулись, когда солнце скрылось за скалой и в тени стало прохладно. Пробудившись, они с удивлением обнаружили, что их предводитель так и не возвратился. Они немного поискали его, прочесав опушку – но никто не знал, в каком направлении он удалился. Надвигался вечер и становилось все темнее, а капитаном было строго-настрого запрещено оставаться на берегу после наступления темноты. К тому же они снова проголодались. Наскоро посовещавшись, они поспешили к форту, где и объявили с соответствующим ситуации выражением лиц, что мистер Морлэнд покинул их и не возвратился.

Надо отдать должное Дрейку: он сделал все, что было в его силах. Но с ремонтом судна давно покончили, Дрейк всей душой стремился вперед – и вот, шестнадцатого апреля 1579 года, «Пеликан» отплыл на север, а в бортовом журнале против имени Артура Морлэнда появилась пометка: «Пропал без вести в море»…

Пола постиг новый удар: Джон Морлэнд наотрез отказался отослать сына Томаса в отчий дом. Но удар был несколько смягчен неожиданным и радостным известием: в 1580 году Джейн, наконец, зачала – хотя на это уже никто и не надеялся. Перед этим она ходила по святым местам: посетила храм Пресвятой Девы в Вальсингаме, который, несмотря на все препоны, чинимые властями, продолжал процветать – его усиленно посещали бесплодные женщины. Джейн свято верила в то, что Пресвятая Дева снизошла к ее слезным мольбам, и ее даже не расстраивали мрачные рассуждения Зиллы о том, как тяжело женщине рожать впервые в возрасте тридцати двух лет.

Нанетта от этого пришла в ярость, и лишь умоляющий взгляд Джейн остановил ее руку, уже занесенную для того, чтобы отвесить Зилле пощечину.

– Глупости, – заявила Нанетта. – Посмотри на меня, девочка, – я была куда старше, когда родила, и все прошло на удивление легко.

Джейн невольно улыбнулась про себя – хотя до сих пор была бездетна, но знала уже, сколь милостива природа к женщинам: произведя на свет дитя, они легко забывают о перенесенных муках. А Нанетта, безусловно, искренне верила в то, что перенесла роды с легкостью – но были еще живы слуги, которые прекрасно помнили, как все это происходило, и Джейн слышала рассказы о том, при каких обстоятельствах в одночасье поседели волосы Нанетты. Однако Джейн глядела в будущее с обычной своей кротостью.

– На все воля Божия, – говорила она. – И не о чем волноваться. И потом, я сердцем чувствую, что все окончится хорошо. А Иезекия как счастлив!

– И несомненно уже подбирает младенцу имя, – хмыкнула Нанетта. – Это раньше все поголовно давали детям библейские имена, но нынче это очень уж по-протестантски... Почему бы не дать младенцу хорошее английское имя и не назвать его в честь какого-нибудь святого? Все были огорошены, когда Бартоломью назвал своих девочек Фэйт (Вера), Хоуп (Надежда) и Чэрити (Милосердие), но, боюсь, Иезекия его переплюнет – назовет девочку Откровением, а мальчика – Апокалипсисом... Джейн от души хохотала:

– О, тетя Нэн, не преувеличивайте! Скажите, а что говорит отец?

– Ну, дорогая, он счастлив так, что и представить себе нельзя! Но вопрос имени тоже его беспокоит. Он спит и видит, что когда родится этот мальчик – видишь ли, дорогая, родить девочку ты не имеешь права – так вот, этот самый мальчик унаследует все. Он хочет, чтобы ты приехала в усадьбу Морлэнд, провела там всю беременность и родила на той же постели, где сама появилась на свет.

– Нет, этого я сделать не могу, – неожиданно твердо сказала Джейн. Нанетта с трудом подавила огорчение.

– И я об этом говорила ему, дорогая. Кстати, возможно, Джон еще передумает...

Выражение лица Джейн тотчас же смягчилось:

– О, бедный Джон, у меня за него вся душа изболелась, тетя Нэн! Он так любил ее – я могу это себе представить, ведь я сама обожаю Иезекию! Все время думаю, что чувствовала бы я, окажись на его месте – и с ума схожу. Думаю, он никогда не отпустит от себя мальчика – говорят, он копия матери...

– Ты чересчур мягкосердечна, дитя мое, – ты забываешь, что годы, проведенные в том суровом краю, неминуемо должны были его изменить. Он уже не тот Джон, которого ты помнишь, – не тот нежный мальчик, который был твоим верным рабом в детстве. Мы все уже не те, что прежде... – прибавила она, и на лицо ее легла тень всех печалей и утрат, пережитых за эти годы. – Иногда... иногда я думаю, что зажилась на этом свете...

– Ох, не говорите так! – Джейн осенила себя крестом. – Все в Его руках. Жизнь еще наладится – вы же видите, все уже налаживается! Мой малыш – это лишь начало обновления. В доме зазвенят детские голоса, в очагах вновь затеплится огонь...

– И семья Морлэнд восстанет из этого пламени, словно Феникс? Это ты хочешь сказать? – Нанетта устало улыбнулась. – Ну что же, возможно, дорогая моя... В любом случае, твоя беременность несколько разрядила напряженность в отношениях между Полом и Джэном. Всем сердцем молюсь Господу, чтобы он даровал тебе сына – тогда снова настанет мир.

...И действительно родился мальчик – здоровый, крепкий мальчик, – Иезекия назвал его Неемией: Нанетта втихомолку ворчала, что могло быть и хуже, но навряд ли... Пол был счастлив до умопомрачения и устроил по случаю крестин самый пышный праздник чуть ли не за всю историю усадьбы. Даже к Джэну он помягчел, считая, что рождение малыша разрушило все коварные планы Чэпемов. Он разомлел настолько, что дал согласие на помолвку между Селией Баттс и Николасом Чэпемом. Мудрая Нанетта удержалась от комментариев и всеми силами унимала раздраженную Маргарет. Ведь если та вновь не выйдет замуж, то вся половина наследства, принадлежащая ей, отойдет к будущим детям Селии – что, разумеется, удручало старшую сестру. А сообщение о том, что корабль Дрейка вовсе не затонул, а преспокойно себе пиратствует, грабя испанские галеоны, и вовсе ее опечалило: ведь это значило, что она, возможно, вовсе и не вдова. Но когда поздней осенью 1580 года в Йоркшир пришло известие об исчезновении Артура Морлэнда, Маргарет вторично надела траур. Когда же она прослышала, что его никто не видел мертвым и никто не хоронил его тела, то в душу ее закралось подозрение, что муж вовсе не погиб... Но она молчала, оставив свои соображения при себе. Маргарет хотела вновь выйти замуж – а если какое-то время спустя Артур соизволит возвратиться и обнаружит ее замужем за другим... Что ж, вот тогда она об этом и задумается. Она вовсе не собирается провести свои цветущие годы, храня верность супругу, которому вовсе нет до нее дела.

Одно лишь слегка ее утешило – в усадьбу прислали долю богатства, принадлежащую Артуру, и даже после того как отец получил значительную часть, оставшегося вполне хватило, чтобы Маргарет стала весьма состоятельной, а оттого еще более привлекательной вдовушкой. А при помощи Мэри Сеймур, с которой Маргарет весьма близко сошлась, она соорудила себе ультрамодный и весьма дорогой наряд на Рождество – свадебное платье Селии померкло рядом с ним. Селия и Николас поселились в усадьбе Морлэнд – Уотермилл-Хаус был чересчур мал для молодой четы, и если не считать стычек Селии с сестрой, в которых новобрачная козыряла перед Маргарет своим статусом замужней дамы, то можно было считать, что это было счастливое Рождество.

Когда Марджери, вторая супруга Вильяма, умерла, произведя на свет мертвое дитя, на муже это никак не отразилось. Его тесть, Джон Грин, скончался за несколько месяцев до того, и Вильям вовсе перестал заниматься делами, проводя почти все время в своей мансарде. Себ, новый владелец таверны и постоялого двора, от всего сердца старался обустроить мужа покойной сестры, в первую очередь заботясь о сиротах, – но когда миновал период траура, а Вильям не вернулся к своим обязанностям, Себ счел необходимым потревожить, наконец, вдовца в его «студии».

И вот, погожим мартовским днем, он поднялся по ступенькам, слегка отдуваясь – очень уж был он дороден: худой хозяин – плохая реклама для таверны... Прежде чем войти, он деликатно постучался – Вильям поднял глаза от бумаг и слабо улыбнулся.

– Ах, это ты, Себ... – протянул он и вновь вперил глаза в свою писанину. – Проблема в том, что никак не могу понять, какой инструмент тут должен звучать, а как без этого достичь полифонии, ума не приложу... Но все же...

– Вилл, – твердо прервал его Себ, для которого это все было сущей тарабарщиной. – Нам надо поговорить. Клянусь, я был терпелив – я вообще отличаюсь терпением, ты сам знаешь…

– Это сущая правда, Себ, – и я всегда был благодарен тебе, – сказал Вильям.

– Да неужто? А я-то думал, что ты ничего вокруг себя не видишь. Да заметил ли ты, что умерла твоя жена? По-моему, тебя это даже не удивило – впрочем, как и всех прочих в доме. Знаешь, отчего она померла, Вилл?

– Думаю, на то была воля Господня, – ответил Вильям, несколько удивленный неожиданным поворотом дела. Себ отрицательно помотал огромной головой.

– Она умерла оттого, что во чреве ее был мертвый ребенок – ведь все эти месяцы она делала твою работу за тебя, чтобы лишний раз тебя не побеспокоить. Негоже беременной носить вверх-вниз по лестнице тяжелые бадьи с водой и уголь для очага. Но ты не марал рук – и ей приходилось одной этим заниматься. А твои несчастные дети?

– Мои дети? А что случилось? Они захворали? – Детей Вильям любил: Амброза, Сюзан, Мэри и сына Марджери Вилла. Ему нравилось, как они щебечут, играя – а порой малышки танцевали, чтобы угодить отцу.

– Нет, слава Господу, они здоровы – хотя если бы и захворали, ты вряд ли обратил бы внимание. Но они растут как сорная трава, без любви, внимания, ласки... Амброз позорит всех нас, бегая по улицам босиком!

– Я думал, он ходит в школу... – сказал Вильям. – А почему? У него что – ботинок нет?

– Он прогуливает! А башмаки продал одному мальцу, чтобы купить силки для ловли кроликов.

Вильям оставался невозмутим:

– Что ж, это торговая сделка. Вероятно, силки ему нужнее...

И тут Себ потерял терпение. Его огромная рука сжалась в кулак:

– А теперь слушай меня внимательно, Вилл Шоу! Я довольно валандался с тобой после смерти отца – но теперь хватит! У меня дома достаточно ртов, да еще незамужние сестры – мне есть о ком побеспокоиться, кроме тебя и твоего отродья! Либо ты впрягаешься в лямку наравне со мной, либо иди на все четыре стороны вместе с ребятишками! Что ты за человек, в самом деле – почему спокойно смотришь, как другой кормит твоих детей? Сидишь здесь, корябая бумагу, пишешь всякую чепуху – да, я знаю, отец был высокого мнения о твоих песенках. Но красивые слова на хлеб не намажешь! Итак, либо отрывай задницу от стула и работай как все – либо я умываю руки! Вот и весь сказ.

В последних словах Себа Вильям расслышал нечто, доступное лишь ему одному – и перекрестился. Увидев это, Себ поморщился.

– И вот еще что. Не желаю больше терпеть папистов в своем доме! Я давненько за тобой наблюдаю – нет, ты не добропорядочный христианин, как все мы тут. Вот-вот в парламенте подпишут новый акт, и со всеми католиками разом будет покончено – а раз ты один из них, то скатертью дорожка! Ты понял?

Вильям, озадаченный и задумчивый, глядел на него.

– О да, Себ, я все понимаю. Ты выразился предельно ясно.

– Вот и ладно. – Себ был ошеломлен: отсутствие сопротивления со стороны Вильяма сбило его с толку. Он не привык, чтобы люди так легко позволяли ему на себя орать. – Вот и ладно, – повторил он, переступая с ноги на ногу. – Пожалуй, спущусь-ка я вниз. – Он помешкал, и Вильям вежливо улыбнулся ему. – Скоро ужин поспеет, – уже своим обычным голосом проговорил Себ. – Как раз когда детишки из школы вернутся.

– Я спущусь и помогу тебе. – Вильям отложил свои бумаги в сторонку. Себ выглядел озадаченным как никогда.

– Хорошо, – ответил он. – Спасибо, Вилл.

И он стал спускаться по ступенькам, осторожно ступая. Вильям шел за ним со странной улыбкой на губах, которая исчезла, как только они вошли в таверну.

Через две недели он подошел к Себу – тот как раз вгонял затычки в бочонки с вином – и сказал:

– Я много думал над нашим разговором, Себ, – и принял решение.

Себ выпрямился и рукавом стер пот со лба:

– Какое, Вилл? – с неловкостью в голосе спросил он.

– Верно, тебе нужно содержать семью – и я не вижу причин, по которым ты обязан содержать еще и меня с детьми. Я ухожу – и забираю с собой детей.

– Э-э-э, погоди-ка, погоди-ка, Вилл! Не пори горячку! – запротестовал Себ. – Я вовсе не собирался выгонять тебя – я хотел лишь, чтобы ты начал, наконец, помогать мне в таверне! Ну, оно конечно, я понимаю – песенки тебе писать надо, хоть ты расшибись – но... – Добряк уже горько сожалел о том, что тогда так взорвался.

– Нет, ты тогда был прав, – стоял на своем Вильям. – Я решил вернуться на прежнюю стезю – снова буду актером. Моей труппе необходим сейчас опытный человек, и я с радостью присоединюсь к ним.

– А с детьми-то как? – Себ был сбит с толку. – Погоди, парень, не можешь ведь ты таскать их с собой по дорогам, словно цыганят – а маленькому Виллу и трех-то не стукнуло!

– С ними все будет хорошо. Как ты говорил, Амброз от рук отбился. Вот я и пригляжу за ним.

– А девочки, девочки-то что? А в школу?.. – теперь Себ опечалился уже всерьез. – Послушай, Вилл, прости, ежели я что не так сказал тогда... Но я же зла на тебя не держу – ты ведь меня знаешь! Давай-ка все забудем – а кто старое помянет, тому и глаз вон, а?

Вильям нежно улыбнулся и от всего сердца пожал мозолистую грубую ладонь Себа.

– Дорогой мой Себ. Я ухожу вовсе не потому, что зол на тебя – поверь, дело не в этом. Просто меня снова тянет в дорогу. Что-то гонит меня прочь отсюда – а что, я и сам до конца не могу понять... – Опечаленный и ничего не понимающий Себ молча уставился на него.

– Ну, по крайней мере, детей-то хоть оставь! – заговорил он, сообразив, что Вильям во что бы то ни стало решил уходить. – Мы позаботимся о них, поставим на ноги...

Вильям рассмеялся в ответ:

– Амброз в жизни не простит меня, если я его оставлю. Ну-ну, старина, приободрись – с ними все будет просто замечательно.

Уговоры Себа действовали на Вильяма, как припарки на мертвеца – а когда о предстоящем отъезде объявили детишкам, то они пришли в такой неописуемый восторг, что все пути назад были напрочь отрезаны. И через пару дней Вильям с детьми отправились вдогонку старой труппе – Себ и его родня молча глядели им вслед. Все их пожитки погрузили на большого белого мула – туда же поместили и обеих девочек, Сюзан и Мэри – они сидели прямо на тюках. Вильям нес за спиной малютку Вилла, завернутого в одеяльце, и вел за руку старшего сына – Амброз от волнения совершенно онемел. Дойдя до угла, Вильям обернулся, махнул рукой на прощание – и маленькая процессия направилась в сторону Лондона навстречу новой жизни, а, может, и на свидание с прежней...

...В труппе к тому времени произошли ощутимые перемены – умер Остен Хоби, Джек Фэллоу превратился в добропорядочного хозяина трактира, а Дик Джонсон перешел в другую труппу. Но старина Кит Малкастер по-прежнему был на месте – и принял Вильяма с распростертыми объятиями.

– Ах, как хорошо, что у меня снова есть умный собеседник! А твоя игра и особенно пение поможет всем нам. Ведь сегодня между труппами бешеная конкуренция – и чтобы преуспеть, необходимо выделиться. А уж с тобой-то... Но твои бедняжки... А паренек умеет петь? Он весьма хорошенький и сможет вскоре играть женские роли – если, конечно, сумеет выучить текст.

Вильям улыбнулся: – Амброз – находка для нас. А что до девчонок – они пока малы, но шить уже умеют, и от них будет польза.

Кит пожал плечами:

– Хорошо-то хорошо, но, думаю, все-таки нужна женщина, чтобы приглядывать за малышом.

– Женщины всегда найдутся, их всюду хоть пруд пруди, – беспечно ответил Вильям. – Но никак в толк не возьму, почему я сам не гожусь в воспитатели. Подумаешь, тайна за семью печатями! Их нужно кормить, когда они голодны, и следить, чтобы они хоть время от времени мылись. Они ведь словно зверюшки – сами дадут понять, чего им надо. Заплачут, когда проголодаются, а если захотят спать – просто лягут и уснут.

Кит от души рассмеялся:

– Совершенно новая концепция воспитания! Поручусь, что эти дети будут куда счастливее всех прочих!

– Ну, а теперь, давай-ка потолкуем о важном – какие пьесы мы будем ставить? И уж коли мы заговорили об Амброзе, то у меня есть новая песенка...

Так началась новая и удивительная жизнь для детей – переезды с места на место, из таверны в таверну, на спине белого мула или же в тряской повозке среди груды костюмов, ночи в дешевых гостиницах или крошечных мансардах – а иногда просто в стогу сена... А порой они засыпали прямо там, где сидели – на скамейке, на полу... Они научились выпрашивать еду и знали, как растрогать какую-нибудь сентиментальную вдовушку или же сердобольную хозяйку таверны. Зачастую их брала на время под крылышко одна из множества добросердечных бездетных шлюх – когда папа был чересчур занят...

Они смотрели все пьесы подряд – и вовсю помогали: передвигали мебель, устанавливали декорации, шили костюмы, переписывали роли... Амброз, счастливый и гордый до глубины души, уже играл небольшие роли и пел песни, а Сюзан с Мэри за сценой изображали гром и звуки битвы при помощи барабанов и свистулек. Много странного и непонятного довелось им увидеть – порой они удирали от сборщиков налогов, сидели в бесконечных тавернах, где пьяные мужики тянули нараспев непристойные песенки, а проститутки наперебой предлагали себя клиентам... Покуда папа и дядя Кит обсуждали пьесы и музыку, дети засыпали прямо на соломе – или же их втихомолку укладывала в постель жена хозяина гостиницы. Словом, дивная была жизнь – и никто из них не променял бы ее ни на какие сокровища!

Осенью 1581 года Селия родила близнецов – девочку и мальчика, которых назвали Алетея и Амори. Джэн и Мэри были в восторге от имен – а Нанетта поворчала, но вынуждена была признать, что это прелестнейшие малютки, каких ей когда-либо приходилось видеть.

– Ну разумеется, – поддразнивал ее Джэн. – Они ведь твои правнуки. И наверняка будут не только самыми красивыми, но и самыми умными, и самыми...

Габриэль, склонившись над колыбелькой, озадаченно рассматривал младенцев:

– По-моему, они просто маленькие уродцы – все красные и сморщенные. И с чего вы решили, что они будут умненькие – они ведь не могут говорить, и вообще ничего не умеют!

– Не волнуйся, это уже сейчас ясно видно, – ответила Нанетта. – И пододвинь-ка колыбельку поближе, дитя мое, – и подыми кружево, чтобы я могла посмотреть. – Габриэль послушно исполнил просьбу: он боялся острого язычка бабушки. Нанетта глядела на младенцев с затаенной нежностью. Она уже не могла взять их на руки – ведь в последнее время руки ее сильно отекали, немели и болели: она и ложку-то поднимала с трудом, и даже порой, когда боль становилась невыносимой, уединялась в своей комнате, и там Одри кормила госпожу с ложечки, словно ребенка. Страдания ее усугублялись еще и тем, что она всегда втайне гордилась красотой и белизной своих рук. Она знала, что все в мире тленно – и все же как хотелось ей прижать младенцев к груди!

– Хорошо все-таки, что в доме появились дети! – сказала она. – Дом, в котором нет детей – мертвый дом. Хотела бы я, чтобы Джейн прислала Неемию сюда – это так бы обрадовало Пола, а он в последнее время сильно приуныл...

– Ты думаешь, он болен? – спросил Джэн.

– Не знаю. Может быть. Он все меньше ест и с каждым днем худеет. И потом... – она осеклась и ни слова больше не произнесла, чуть было не выложив то, что рассказывала ей Одри: она слыхала от Клемента, что Полу часто плохо после еды – он страдает от невыносимых болей в желудке, а потом начинается рвота... Прислуга поговаривает об отравлении – но слугам свойственно сплетничать на подобные темы, особенно в случае внезапной болезни или смерти хозяев. Но кто был заинтересован в смерти бедного Пола? Кроме разве что... Но на эту тему Нанетта строго-настрого приказала себе не думать. Николас, Селия и дети прочно обосновались в усадьбе Морлэнд, а Джейн воспитывала Неемию дома, в Шоузе. Если Пол умрет сейчас, когда Неемия еще так мал – о, чудовищная мысль... Нет, решиться на такое мог лишь человек алчный и бесчестный – в наличии этих качеств у Мэри Сеймур Нанетта не сомневалась, но этого недостаточно. Надо потерять всякий стыд, утратить человеческое достоинство – нет, в это Нанетта отказывалась верить... Все-таки Мэри была хорошо воспитана, и Нанетта полагала, что она не решится на подобное злодейство – пусть даже она предала веру отцов, обратившись к протестантизму.

Но тем не менее Пол, слегший в постель, стремительно угасал – он таял буквально на глазах. Управлять делами он был уже не в состоянии, и Нанетта взяла это на себя. К тому же она тщательно следила за тем, как готовится пища, чтобы прямо из кухни она попадала непосредственно на стол Пола. Она заставляла кухарку отведать каждого блюда, прежде чем предложить его хозяину – видимо, Нанетта старалась убедить самое себя в необоснованности слухов. Ее предосторожности еще более убедили слуг в том, что слухи об отравлении – не пустая врака. Они всполошились настолько, что Нанетте пришлось собрать всю челядь в большом зале и отчитать как следует, чтобы попридержали языки. Но несмотря на все предосторожности Полу становилось все хуже. Желудок его не принимал ничего, кроме жидкой овсянки и бульона, но вскоре он не мог проглотить и этого, лишь время от времени делал глоток вина, чтобы поддержать силы. Всем было ясно, что он умирает, и Симон сказал потихоньку Нанетте, что настало время последнего причастия, Нанетта и Симон вошли в комнату Пола – в его огромную спальню, где он лежал, весь обложенный подушками, на кровати Баттсов. Нанетта сразу же поняла, что напрасно они откладывали так долго... Тело Пола настолько истаяло, что под стеганым теплым одеялом едва обрисовывался контур человеческой фигуры, а лицо его больше всего напоминало череп, обтянутый кожей – губы словно прилипли к зубам. Жизнь, казалось, уже покинула эту плоть – и лишь глаза горели угрюмым и злобным пламенем, словно давая понять, как тяжко измученной душе в гробнице гибнущей плоти. Он не желал умирать. Клемент стоял подле кровати и всхлипывал, стараясь подавить рыдания. Он провел рядом с Полом всю жизнь. Симон подошел к постели, взял безжизненную руку и заговорил – зазвучала знакомая, успокаивающая душу латынь. Нанетта преклонила колени и, преодолевая боль, сложила скрюченные руки. В комнату вошли домочадцы – Селия и Николас, Джейн и Иезекия – и Нанетту обожгла мысль, что с Полом в его смертный час будет лишь единственное его дитя... Но усилием воли она сосредоточилась на молитве.

Симон пытался добиться от Пола знака, что тот готов к покаянию – но Пол не мог ни слова вымолвить, ни даже шевельнуться, и лишь мрачные глаза его останавливались то на одном лице, то на другом... Наконец, взгляд его остановился на Симоне, и тот счел это условным сигналом. Он совершил помазание, перекрестил умирающего и помог Нанетте подняться, чтобы она смогла приблизиться к ложу. Джейн взяла Нанетту за локоть и пропустила ее вперед, тем самым признавая за ней право первой проститься с Полом.

– Пол... – Нанетта опустилась на колени у самого изголовья так, что их лица оказались почти вровень. – Я знаю, что ты умираешь как истинный христианин. И я прослежу, чтобы в усадьбе Морлэнд заупокойные мессы по тебе служили до тех пор, пока стоит часовня... И погребальная церемония пройдет как должно... – Глаза умирающего жгли ее, словно раскаленные уголья. – Ты хочешь что-то сказать? Что? Хочешь, чтобы я позвала Джейн? – Пол не сводил взгляда с лица Нанетты. – Или ты беспокоишься о завещании? Ты ведь оставляешь все детям Джейн, не так ли? – Но умирающий не отвечал – слышно было лишь хриплое дыхание, и мрачным огнем горели глаза...

Один за другим к постели подходили проститься домочадцы, слуги – кто-то рыдал, а кто-то молча склонялся перед господином, другие благодарили его за доброе и ласковое обращение с ними... Но нельзя было с уверенностью сказать, что Пол что-то осознавал – весь день пролежал он, недвижимый, с изможденным лицом, на котором жили одни горящие глаза: он из последних сил боролся со смертью. И лишь в девять вечера, во время второй смены свечей, Пол Морлэнд, хозяин усадьбы Морлэнд, испустил последний вздох – и дочь его Джейн закрыла ему глаза.

Глава 18

Леттис незаметно вступила в пору женской зрелости. В 1585 году ей исполнилось тридцать восемь лет – она была красивой и величавой женщиной, тревоги мятежной юности остались позади, и она, казалось, уже свыклась со своим образом жизни. Теперь она прочно обосновалась в Бирни-Касл и чувствовала себя здесь как дома, ведя хозяйство по собственному усмотрению, а в Аберледи даже не наезжала. Когда умирали старые слуги, новых выбирала она сама, и атмосфера в доме мало-помалу стала более непринужденной, так что отпала необходимость в былой скрытности и настороженности. Леттис, как и прежде, посещала протестантские богослужения для отвода глаз – но у себя в спальне они вместе с Кэт и Дуглас читали католические молитвы, и, хотя никто из челяди не говорил об этом, всем это было известно. В доме жили практически одни женщины. Джин, падчерице Леттис, минуло тридцать один – она по-прежнему была незамужней, ведь Роб не обеспокоил себя поисками подходящей партии для старшей дочери. И Джин была не только компаньонкой Леттис, но еще и домоправительницей, прекрасно управлявшей делами хозяйства. Она обладала практическим умом и прекрасной памятью на мелочи. Леттис часто искренне сожалела, что высокое происхождение не позволяет Джин стать женой человека более низкого звания – о, какой прекрасной женой она могла бы стать! А так ей приходилось вечно составлять списки продуктов, хранящихся в кладовых, делать описи белья, лежащего в многочисленных шкафах... Она сновала по дому – от подвалов до чердака – всегда с огромной и тяжелой связкой ключей в руках. А вечерами портила глаза, штопая белье при свечах…

Двадцатичетырехлетняя Лесли, более спокойная и покорная, казалась вечно полусонной. У нее было две страсти – музыка и еда. Пухленькая в юности, она, войдя в женский возраст, просто растолстела, утешаясь в своем затянувшемся девичестве бесконечными леденцами и цукатами – и мечтами о том, как однажды к замку подъедет прекрасный рыцарь верхом на белом коне и вызволит ее... Роб, наведываясь к семье, подсмеивался над ней – называл ее пасхальной курочкой и шутливо грозил зарезать ее и поджарить на обед. Но Лесли ничуть не обижалась – напротив, это забавляло ее: ведь она обожала отца и представить себе не могла, что он не отвечает ей тем же. Она никогда не позволяла Джин обвинять его в том, что они остались незамужними, вечно находя ему оправдания.

– Он выдал бы нас замуж, если бы только мог, – говорила она, хрустя леденцом. – Но ведь так трудно найти подходящих женихов нашего круга. Он, должно быть, и сам расстроен...

А Джин непокорно встряхивала головой:

– Ах, какая же ты все-таки дурочка! Мы с тобой засиделись в девушках лишь потому, что ему нет до нас ровным счетом никакого дела – а ты, глупая, этого не видишь!

Джин тоже любила отца и с трепетом ожидала его приезда, ее завораживал его сардонический юмор – но девушка была достаточно смышлена, чтобы воображать, будто отец ее любит – он всю жизнь ее и в грош не ставил. И лишь теперь, когда было уже слишком поздно, он начинал испытывать к старшей дочери какое-то подобие отцовских чувств, и даже порой ласково заговаривал с ней. Когда это происходило, она вопреки велению сердца отвечала холодно или резко – и выходила из комнаты. Доброту его Джин было тяжелее снести, нежели его жестокость: она была слишком горда, чтобы позволить ему себя жалеть. Лесли он привозил подарки – коробки леденцов или банты для лютни, частенько просил ее спеть и сыграть: девушка, будучи полностью во власти своих фантазий, относилась к этому без иронии. А Джин это было не дано – и она страдала, одновременно презирая сестру и мучительно завидуя ей.

Леттис все это подмечала – заметила она также нечто странное и удивительное: обе ее падчерицы искренне любили Дуглас, и в этой любви не было ни тени ревности, хотя младшенькая и была отцовской любимицей. А Дуглас в свои семнадцать блистала во всех отношениях – природа наделила ее всеми мыслимыми достоинствами. Она была удивительно красива, вся лучилась весельем, была очаровательна, грациозна, умна и воспитана. Она обладала прекрасным голосом, умела играть на трех музыкальных инструментах, скакала верхом не хуже любого мужчины и целыми днями носилась по парку галопом верхом на своей гнедой кобыле – подарке отца. Она врывалась в дом вся раскрасневшаяся и растрепанная, с глазами, сияющими как звезды – она смеялась, счастливая лишь оттого, что живет на свете. Лесли вскрикивала: «Ах ты, моя красавица!» – обнимала ее и предлагала лучшую конфету, а Джин мрачновато говорила: «О, дитя, в каком беспорядке твои волосы – дай-ка я их заколю». Каждая из сестер выражала свою любовь по-своему, а Дуглас принимала эту любовь с обычным своим милым кокетством. И не будь она от природы наделена любящим сердцем и добрым нравом, то стала бы невероятно избалованной. Но в ее сердечке хватало любви для всех и вся, вплоть до последней бродячей псины – и сердца людей раскрывались ей навстречу.

Леттис несколько опасалась, как бы Роб не оставил Дуглас незамужницей, подобно сестрам – хотя очевидно было, что он любит ее куда сильнее. Он наслаждался ее обществом, привозил ей подарки, а частенько они ездили на верховые прогулки вдвоем, даже без слуг – но ни разу он и словом не обмолвился о матримониальных планах в отношении Дуглас, ни разу не привез в Бирни возможного жениха... С тех пор, как Дуглас вошла в возраст, Леттис всякий раз, когда вот-вот должен был появиться Роб, давала себе слово заговорить с ним на эту тему, но вот как-то все не удавалось... Она бывала с ним наедине так редко и столь дорожила этими мгновениями счастья, что забывала обо всем, кроме того, что любимый ее наконец-то с ней.

Обычно тихий дом всякий раз гудел, словно потревоженный улей, когда приезжал хозяин. Он всегда за день до приезда предупреждал домочадцев через нарочного – и поднимался дым коромыслом: слуги драили полы, выбивали подушки и перины, стирали белье, расстилали свежие скатерти... Потом все мылись, надевали лучшие одежды – а в кухне тем временем творилось такое, что можно было подумать, будто сам король должен пожаловать к обеду. А затем, обычно за час или два до того времени, когда его ждали, Роб въезжал во двор, спешивался и входил в дом, принося с собой запахи дорожной пыли и ветра – и словно молния озаряла все. С ним врывались с оглушительным лаем собаки, женщины спешно сбегали по лестнице, чтобы приветствовать его, а Роб резко отдавал распоряжения, что заставляло слуг смущенно и восхищенно ухмыляться.

– Ну-ка, где мои кумушки? Отстань, Бран, лежать, Финч, – Фергюс, убери-ка собак! Ах, вот вы где – Дуглас, моя ласточка, – вот тебе гостинец: поскорее открой коробку и скажи, понравилось? Лесли, ты специально откармливала себя к моему приезду? Ах, я, блудный отец, – да, Джин, слово самое подходящее. Прикажи подать мне вина, дочка. О, леди Гамильтон, а как ваше здоровье? Каково вам в этом дамском мирке, насквозь пропахшем духами? Подойдите, сударыня – и дайте мне полюбоваться на вас.

Леттис трепетала от его прикосновений, подходила и подставляла щеку для ритуального лобзания, смотрела в глаза мужа – и терялась... Взаимная их страсть не угасала, хотя теперь, когда Леттис стала старше, Роб чуть медлил, прежде чем удалить слуг и отвести ее в спальню. А порой он привозил с собой друзей – и тогда они лишены были возможности даже прикоснуться друг к другу до самой ночи. Но одно оставалось неизменным: тяга их тел друг к другу, сладостное слияние, а потом, когда оба в полнейшем изнеможении покоились в объятиях друг друга – бесконечные беседы. Порой, томясь в одиночестве по нескольку месяцев, Леттис воскрешала в памяти их свидания – и ей начинало казаться, что этих-то бесед ей более всего и не хватает. Иногда ей с трудом удавалось представить его лицо во всех подробностях – но она вспоминала, как в темноте он обнимал ее, устав от ласк, а она, прижимаясь щекой к его мускулистому мощному плечу и чувствуя каждую клеточку своего утомленного от любовных утех тела, слушала его голос... Он говорил не умолкая, рассказывая ей обо всем, что произошло в его жизни со дня их последней встречи, посвящая ее в свои планы и тайные мысли, зная, что ее интересует все, что с ним связано, – до малейших, казалось бы, незначащих подробностей... Он советовался с ней как с мужчиной, как с другом – нет, как с самим собой: ведь в темноте они были единым существом...

И Леттис жадно ловила звуки его голоса, каждое его слово. Она любила его голос – этот глубокий, богатый тембр, его звучную красоту: для нее он был сродни неведомому музыкальному инструменту. Она любила, когда он говорил ровно и нежно, когда задыхался от страсти, когда смеялся, когда слова слетали с уст резко и отрывисто – она словно кожей чувствовала этот голос. А, оставшись одна, вспоминала его – и волосы шевелились у нее на голове и сладко ныло в груди... Леттис знала, что негоже католичке любить смертного столь сильно, что такая любовь возможна лишь к Богу – но когда она молилась, то не просила у Господа за это прощения – словно, прощенная, она не имела бы уже права так страстно любить. «Что ж, я за все это заплачу там, – думала она, поднимаясь с колен, – ведь в этом вся моя жизнь...»

...Когда он вновь приехал, летом 1585 года, Леттис сразу почувствовала, что его что-то тяготит, и он это от нее скрывает. Он казался спокойнее, и хотя при посторонних он вел себя как обычно, но время от времени уносился мыслями куда-то далеко... Это было на него непохоже. Он проводил больше времени с дочерьми, и Леттис отметила, что он необычно нежен с ними. В его шутках с Лесли ясно угадывалась ласка, с Джин он говорил необыкновенно уважительно, а Дуглас он посадил к себе на колени, как в детстве, и с восторгом любовался ей.

Леттис глядела на него и не могла наглядеться: он становился старше, черты его лица сделались резче, в волосах и бороде блестела седина, а во взгляде кроме привычной насмешливости появилось еще что-то – что? Грусть? Или просто усталость? Она пристально изучала его, с изумлением замечая глубокие морщинки у глаз и то, как опускаются уголки губ, когда он умолкает, и то, как слегка сутулятся его плечи... Она вдруг ясно осознала, чем станет ее жизнь, если он вдруг умрет – она содрогнулась и отогнала прочь ужасающую мысль. Так зимой захлопывают ставни и подвигаются ближе к огню... Роб заметил ее движение – и на губах появилась обычная его сардоническая ухмылка.

– Что с вами, леди? Или вы замерзли, мадам? Ах, так вы не вполне еще изжили английскую изнеженность? Или вы получили свыше какой-то тайный знак? Так знайте – Господь посылает вам его, чтобы напомнить: нежные создания особенно смертны. В этом неухоженном саду процветают лишь старые, безобразные и сучковатые деревья... – Он вдруг резко встряхнул сидящую у него на коленях Дуглас – девушка онемела от изумления. – Так берегись, мой зяблик, – и прекрати носиться верхом на своей кобылке по колючему терновнику! Да знаете ли вы, мадам, – сурово обратился он к Леттис, – как отважно эта малышка прыгает на лошади через толстенные поваленные деревья, а вокруг топорщатся жуткие колючки... Какому риску подвергает она свое нежное тельце и прекрасное личико! Стыдись, Дуглас, – хороша же ты будешь с исцарапанным лицом! Все поклонники отвернутся от тебя. – Роб смачно поцеловал дочь в розовую щечку и, поставив на ноги, шлепнул по попке. – А теперь довольно – подите все прочь! Я желаю переговорить с леди Гамильтон с глазу на глаз. Идите спать! Спокойной ночи, детки. Да благословит вас Бог.

Леттис смотрела, как девушки медленно выходят, приседая в реверансе на прощание и унося с собой привезенные подарки – и у нее вдруг защемило сердце. Когда они с Робом остались наедине, он встал, потянулся и, встретив обеспокоенный взгляд жены, сардонически вскинул бровь:

– Ну, что?

– Господи, в каком ты нынче странном настроении! – немного нервно произнесла Леттис. Он улыбнулся и принялся расхаживать по комнате.

– Люблю быть непредсказуемым, неожиданным... Только так и можно выжить. А именно об этом я нынче и думаю...

– Роб, да уж не болен ли ты? – взволнованно спросила Леттис.

– Нет, детка, – рассеянно отвечал он. Еще немного походил, заложив руки за спину, и, наконец, заговорил: – Ты ведь знала, не так ли, что я некоторое время прилагал усилия к тому, чтобы помочь королеве Марии завладеть английским престолом?

Напрямую об этом он ей никогда не говорил, но она кропотливо собирала воедино бросаемые им намеки, соотнося это с вестями, время от времени достигавшими ее ушей.

– Я догадывалась.

На мрачном лице Роба мелькнула усмешка:

– Да, малышка, так я и ожидал. Умная женщина – опасный товарищ. Ну, ладно, ты знаешь, чем занимался я все эти годы – и знаешь, почему. Но дела шли неважно. Люди давали обещания – и не сдерживали их. Теперь же англичане издали указ, что в случае, если их государыня будет убита, то Марии трона не видать как своих ушей... Нет-нет! – быстро добавил он, увидев, как ошеломлена Леттис. – Я не замышлял этого убийства – хотя другие... Но теперь птичка в клетке – Мария совершенно беспомощна. Сэр Амиас Полет – знаешь его?

– Да, он дальний родственник моего отца. – Роб кивнул.

– Так вот именно его заботам поручили королеву – он кажется неподкупным, хотя в это трудно поверить. Так вот, дитя мое, я здесь потому, что мне стало кое-что известно. Оказывается, наш обожаемый король Джеймс состоит в тайных сношениях с королевой Елизаветой.

Леттис ахнула. Роб без труда понял ее.

– Подозреваю, дело в деньгах. Он многое отдаст за право иметь кошелек, в который не станут совать носы придворные советники. Теперь понимаешь, что настали тяжелые времена, и надо действовать – действовать решительно.

– Но, Роб, почему ты мне все это говоришь? Роб покачал одобрительно головой:

– О, эта умница! Она сразу берет быка за рога. Боже, Боже, если бы ты родилась мужчиной – каким прекрасным товарищем ты стала бы мне! Я объездил бы весь свет, всего добился бы рядом с таким другом, как ты! Но все сложилось иначе... – он отшатнулся от нее, словно изумился самому себе. Леттис в ужасе заломила руки:

– Роб, о чем ты? Что ты хочешь со мной сделать! Он стоял спиною к ней, закрыв лицо руками, и сдавленным голосом произнес:

– Хочу причинить тебе боль. Убить тебя.

Леттис оцепенела. Какое-то время спустя он обернулся и вопросительно посмотрел на нее. Она взглянула ему в глаза, пытаясь одними глазами сказать то, чего не в силах была высказать словами: как она любит его, как верит ему, и что полностью покорна его воле... Он криво улыбнулся:

– Ну? Отчего же ты не кричишь? Не зовешь на помощь? Тебе что – чужд нормальный человеческий страх? А что, если... – он приблизился, протянул руки и сомкнул пальцы на ее горле поверх твердого воротничка. – Что, если я сейчас задушу тебя вот этими руками? Или... На поясе мой верный кинжал. Ты так легка и хрупка – я могу одной рукой схватить тебя, а другой вонзить его тебе в сердце...

Теперь руки его блуждали по ее телу.

– Ну, теперь-то вы закричите, миледи? – прошептал он, глядя ей прямо в глаза. У нее подкашивались ноги от желания, она задрожала – или это дрожали его руки? Он ухмыльнулся шире: – Ах ты, потаскуха, бесстыдница! – пробормотал он. – Ты трепещешь вовсе не от страха... Правда ведь, леди Гамильтон, причина совсем в другом? Я могу убить тебя – если только сперва испугаю...

Он стремительно склонил голову и поцеловал ее – губы Леттис раскрылись навстречу его губам, словно спелый плод. Она чувствовала, что он уже другой, что он хочет ее – он подхватил ее на руки, отнес на постель и уложил. А она не спускала с него глаз, зачарованная и оцепеневшая, полная желания – словно медоносная пчела, возвращающаяся в улей с полей... Но он не лег с ней, не овладел ее телом. Он просто присел на краешек кровати, взял ее руки, глядя на нее с такой щемящей жалостью, что Леттис вдруг поняла: это правда, он заставит ее страдать, убьет ее...

– Дитя... – заговорил он. – Я в опасности – и мне необходим сын. Я должен получить сына прежде, чем умру – поэтому мне нужна новая жена. Я развожусь с тобой.

Леттис рывком привстала, но он удержал ее за плечи. Она пристально вглядывалась в его лицо – и не видела ничего, кроме той же щемящей жалости...

– Нет, ты не можешь... – выговорила она наконец. Он мрачно улыбнулся.

– Могу, могу, моя маленькая паписточка! Помни, я протестант – и высокопоставленный член придворного совета. Я могу развестись с тобой – и сделаю это.

– Но... но... Роб... – До Леттис страшная правда все еще не доходила. Она ожидала всего – боли, смерти, но это было чересчур. Он грустно гладил ее по волосам.

– Я буду тосковать по тебе, странное ты создание... Я и не предполагал тогда, когда смял тебя, словно полевой цветок, что ты пристанешь ко мне как репей, завладеешь моими мыслями... Ты раздражаешь меня – но и этого мне будет недоставать, клянусь небом! Мне горько, что я делаю тебе больно, детка, – но так должно быть.

– Но что будет со мной? – стуча зубами, выговорила она.

– У меня в Англии есть поместье, в Кендале – я отошлю тебя туда. Можешь взять с собой детей, если захочешь – и слуг, разумеется. Я буду посылать тебе деньги – но Бирни и Аберледи необходимы мне для новой жены.

– А ты... ты уже выбрал?.. Он улыбнулся:

– Тебя это не должно интересовать, – произнес он ласково. Помолчал, ожидая дальнейших расспросов.

– Когда? – спросила она наконец.

– Скоро. Ты должна уехать в Кендал еще до Рождества.

– А ты? Мы будем видеться? – Задать этот вопрос ей было всего труднее – ведь она уже знала ответ...

– Нет, – так же нежно ответил он. – Очень долгое время. А, может, и никогда...

– О, Господи! – Леттис разрыдалась. Роб молча прижимал ее к себе, плачущую неудержимо – она сотрясалась всем телом, и казалось, жизнь покидает это тело. Он не делал попыток успокоить ее, утешить – лишь молча прижимал ее к себе, словно раненного на поле брани товарища. Но вот буря постепенно утихла – и он уложил ее, совершенно измученную, на подушки. Потом нежно вытер ее лицо платком – она перехватила его руку и поднесла к губам – ее опухшие, полные слез глаза с мольбой устремились на мужа.

– Пожалуйста... – Он понял, о чем она просит, – и иронично улыбнулся.

– А почему бы и нет? Это никому не навредит. ...Роб раздел ее, потом снял с себя одежду и жадно прильнул к ней всем телом – они любили друг друга нежно и неторопливо, и как непохоже это было на их обычное бешеное удовлетворение страсти... Сегодня в их любви было куда больше души и сердца, нежели тела. Наконец, они достигли вершины – но и тут остались почти недвижимы. Она мгновенно уснула, словно утомленное дитя – а он накрыл одеялами ее и себя и лежал без сна, сжимая ее в объятиях. Свечи замигали и потухли – сквозь незадернутый полог постели пробивался лишь отсвет от огня в камине. Леттис проснулась и вновь жадно потянулась к нему – и они снова слились. Много раз этой ночью тела их соприкасались и сплетались – до самого рассвета страсть бросала их в объятия друг друга, и голод лишь возрастал по мере утоления...

В шесть утра он в последний раз оторвался от нее и принялся одеваться. Леттис следила за ним, не поднимаясь с подушек – она была настолько утомлена, что не чувствовала собственного тела. Одевшись, Роб оглянулся на нее – и словно вся скорбь мира обрушилась на обоих, навеки разъединив их... Она знала, что он уезжает, вот в эту минуту – и что никогда больше не вернется к ней, и что ей никогда не удастся смириться с этой потерей, и даже вполне осознать ее... Ни слова не говоря, он повернулся и вышел. Было это первого сентября.

К Рождеству семья обосновалась в Кендале. И тут Леттис обнаружила, что Роб успел основательно ко всему подготовиться задолго до того, как сообщил ей о своем решении. Развод был оформлен в октябре, Леттис была официально изгнана из Шотландии как папистка – и в тот самый день, когда состоялся развод, Роб вступил в брак с новой избранницей, совсем юной девушкой, дочерью одного из богачей. Невеста была уже на шестом месяце беременности. Леттис все поняла и одобрила то, что Роб, прежде чем заключить брак, удостоверился в способности будущей жены к зачатию. Это, скорее всего, был испытанный трюк, при помощи которого он завладел в свое время Леттис, и кто знает – возможно, и двумя предыдущими женами...

Она все еще не свыклась с переменой в жизни, к тому же ей сильно нездоровилось – она быстро уставала, была очень подавлена, ее часто рвало, и еще беспокоили странные боли в боках и спине... Она порой думала, что ее отравляют потихоньку – и удивлялась, насколько же ей это безразлично... В январе новая жена Роба произвела на свет мальчика – слух достиг ушей Леттис, просочившись в дом через слуг, которые непостижимым образом сообщаются между собой, живя даже в разных концах страны. Услышав об этом, она не дрогнула – хотя была рада за Роба, и надеялась, что жизнь больше его не разочарует.

В феврале Джин, которую все сильнее беспокоило здоровье Леттис, явилась к ней с твердым намерением поговорить с приемной матерью с глазу на глаз. Когда они остались одни, Джин заговорила:

– Простите меня, мадам, но я буду говорить с вами откровенно. Вы последнее время чувствуете недомогание?

– Да... – равнодушно ответила Леттис.

– И в прошлом месяце у вас не было регулярного истечения?

– Нет... но...

– А не приходило ли вам в голову, мадам, что вы, возможно, беременны?

Глаза Леттис широко раскрылись.

– Потрудитесь подсчитать, – настаивала Джин. – К тому же я заметила, что хоть вы и мало едите, но талия ваша округляется. Наверняка...

– Но женские дела у меня последнее время бывают нерегулярно... и уже давно... И я не... ну, я имею в виду... – она вспыхнула. – Это было в августе... нет, в сентябре – когда мы с твоим отцом в последний раз...

– А с той поры бывали у вас женские дела?

– В полной мере, пожалуй, нет – время от времени я замечала чуть-чуть крови, но...

Женщины уставились друг на друга. И чем больше Леттис думала об этом, тем правдивее казались ей предположения Джин. Эта их прощальная ночь с Робом... она ожидала истечения крови недели через две, но горе настолько сломило ее, что она напрочь позабыла, было что-то или нет... В ноябре на ее белье появилось пятнышко или два крови... а в декабре... но она еле ноги таскала, то и дело клевала носом – и снова не заметила...

Вдруг она прижала ладони к лицу и принялась истерически смеяться. Джин подошла ближе и обняла приемную мать – тут смех сменился горючими слезами. Джин ласково прижимала ее к себе, шепча слова утешения, пока Леттис не успокоилась. А позже, когда та уже приводила в порядок заплаканное лицо, Джин задала прямой вопрос:

– Что вы будете делать?

Глаза их встретились – и сказали все красноречивее всяких слов.

– А что я могу сделать? – произнесла, наконец, Леттис. Она заметалась по комнате, словно раненый зверь – казалось, эти стены душили ее... За окнами свистел февральский ветер, блуждая в Кендальских горах.

– Все здесь ненавижу! – горячо вырвалось у Леттис. Слишком здесь все напоминало ей о происшедшем. И вдруг она подумала об усадьбе Морлэнд с ее чистыми и просторными покоями, всегда свежевымытыми сияющими окнами, с жаркими каминами... Как тепло и уютно было ей там в детстве! Перед глазами Леттис пронеслись картины далекого уже прошлого – мать, расчесывающая волосы перед серебряным зеркалом, отец, читающий предобеденную молитву за столом, запах свежеиспеченных пирожков с миндалем и изюмом, аромат вина, приправленного специями – запахи Рождества... Джон, помогающий ей натянуть тугой лук... Запах ее собственной разгоряченной кожи, когда она сидела на траве в итальянском садике жарким летним днем...

Джин, пристально наблюдавшая за ней, заметила, как просветлело ее лицо, и обеспокоенно спросила:

– Что? О чем вы задумались?

Леттис уставилась на Джин, изумленная до глубины души. Да как ей это до сих пор в голову не пришло? Ее охватило страстное, непреодолимое желание: домой! Скорее домой!

– А почему нет?! – воскликнула она, раскрывая Джин объятия и радостно смеясь. – Какая же я была дура! Мы уедем домой, в усадьбу Морлэнд, – все мы, все вместе. Вот только распогодится... И мне снова станет хорошо, и все будет прекрасно!

Внезапная радость Леттис была столь заразительна, что Джин, сама не понимая отчего, тоже начала смеяться. Леттис схватила ее за руки – и вот уже эти две зрелые женщины кружатся по комнате в бешеном танце, как девчонки на зеленом лугу…

Но усадьба Морлэнд, куда возвратилась Леттис, была уже совсем другой, ничуть не похожей на тот дом, откуда юной девушкой она уехала ко двору. Отец ее умер, братья и сестры все разлетелись по свету – кроме Джейн... Дом казался опустевшим и заброшенным. Конечно, дом не был пуст, но частенько возникала необъяснимая напряженность между членами семьи, и Леттис, ставшая за эти годы весьма чувствительной к недомолвкам, вскоре вполне уяснила себе ситуацию.

Нанетта все еще жила в усадьбе – это поразило Леттис: ведь она была уже глубокая старуха, почти под восемьдесят, сморщенная и согнутая. Суставы ее совсем скрючило, и передвигаться, да и одеваться самостоятельно она не могла, но воля ее оставалась по-прежнему железной, и голос ее оставался прежним, и на язык Нанетта все еще была остра... Она продолжала заправлять всем хозяйством, не утратив ясности мысли. Ее переносили с места на место в носилках на длинных палках двое слуг – она наотрез отказывалась слечь в постель, отдавая себе отчет в том, что тогда придется выпустить из рук бразды правления. Леттис прекрасно понимала ее, побывав хозяйкой поместья – а Нанетта в свою очередь душевно отнеслась к Леттис, почувствовав понимание и одобрение. Нанетта вставала очень рано, чтобы две служанки успели умыть ее и одеть, а потом ее сносили вниз и она направлялась в часовню к заутрене. А после мессы ее присутствие ощущалось в любом уголке дома – ее сопровождали две молодые служанки и два сильных лакея (Одри и Мэтью к этому времени уже умерли). Передвижение ее по дому было обставлено с превеликой торжественностью.

Количество домочадцев, которыми заправляла Нанетта, сильно сократилось. Николас и Селия Чэпемы трепетали перед Нанеттой и по возможности избегали ее, живя какой-то мышиной жизнью, прячась и таясь... А Габриэль Чэпем – высокий восемнадцатилетний красавец и неисправимый ленивец – предпочитал пореже попадаться на глаза родителям и был достаточно смел и смышлен, чтобы очаровать Нанетту и заставить ее закрывать глаза на его недостатки. А в детской, под неусыпным надзором Симона Лебела копошились близнецы, Алетея и Амори – им было уже по пять, и шестилетний Неемия. Вот и все.

Маргарет Баттс вышла, наконец, замуж – за почтенного, в возрасте, купца и переселилась в его большой дом в Йорке, на улице Фоссгейт. Джейн и Иезекия жили у себя в Шоузе и наезжали в усадьбу лишь раз в неделю, в воскресный день – посещали мессу и проводили целый день с сыном. Леттис удивило, что они так редко бывают в усадьбе Морлэнд – но она вскоре заметила, как часто приезжают из Уотермилл-Хауса Чэпемы, Джэн и Мэри. Конечно, у них была масса поводов – небольшой Уотермилл-Хаус вовсе не требовал особых забот, а их мать и дети были тут, в усадьбе Морлэнд, не говоря уже о внуках... Но Леттис заметила, сколь натянуты отношения между ними и Нанеттой, и поняла, почему старуха столь упорно цепляется за жизнь, от которой уже безумно устала...

У них редко доходило до открытого противостояния – но там, где дело касалось вопросов религии, начинались споры и ссоры. Как только умер Пол, Нанетта решительно изгнала из дома все предметы, противные духу католицизма, и мессу стали служить, как в старые добрые времена – трижды в день: для всех домашних и слуг-католиков и окрестных крестьян, держащихся старой веры. А таких в округе было много – они отваживались посещать мессу, воодушевляемые отвагой Нанетты. Разумеется, это было под запретом, это было опасно – и неизбежно должно было в конце концов привлечь внимание ответственных чинов. И когда мировой судья собственной персоной явился к Нанетте с суровым предупреждением, она бесстрашно предстала перед ним, спокойно выслушала и заговорила ему зубы так, что ни он, ни кто другой более не смел и слова сказать против семейства Морлэнд. Разумеется, со смертью Нанетты все переменится, но пока она жива, сила ее духа отгоняет все напасти от дома Морлэндов.

Для Леттис была огромным облегчением вновь обретенная возможность открыто исповедовать свою веру, посещать храм, где служит священник... Когда же обнаружилось, что Лесли и Джин – обе протестантки, Чэпемы попытались заручиться их поддержкой в своей битве против Нанетты. Но Джин твердо и решительно отказала им и употребила все силы, чтобы простушка Лесли, которую ничего не стоило уговорить, также не вмешивалась в дела семьи. Они твердо держались Леттис. Им обеим было очень хорошо в усадьбе Морлэнд. Джин здесь занялась привычными своими обязанностями экономки – Нанетта дала ей возможность употребить все свои таланты и вручила ей права, какими Джин прежде никогда не пользовалась. А Лесли была вполне счастлива тем, что ей тепло и мягко спать, а есть можно вкусно и до отвала. К тому же в доме были прекрасные клавикорды – Лесли вволю музицировала, и даже заслужила одобрение Нанетты.

К услугам же Дуглас были прекрасные лошади, охотничьи псы и соколы, и такая свобода, какая ей прежде только снилась. Она вволю могла скакать по просторам, сопровождаемая слугами, охотиться – и при этом не бояться, что соседи, если вдруг она пересечет случайно границу их владений, нападут и убьют ее. Также вокруг было много молодых людей – что было для девушки и приятно, и в новинку. Габриэль внимательно отнесся к юной красавице, заигрывал и танцевал с ней, сопровождал ее на охоту, был чуть ли у нее не на посылках – и частенько приглашал на верховую прогулку в Уотермилл, к родителям. Очевидно было, что те весьма благосклонно относятся к увлечению сына – наивная Дуглас считала их радушие лишь обычной вежливостью. Она искренне полагала, что Чэпемы радуются оттого, что с тех пор, как появилась она, Габриэль чаще их навещает...

Леттис пристально наблюдала за дочерью, убедившись вскоре, что той не грозит опасность – даже от такого смазливого и очаровательного негодяя, как Габриэль. Он не тронул сердца девушки – и хотя ей явно было приятно его общество, ухаживание и знаки внимания, и даже его лесть (что, впрочем, было вполне естественно), Дуглас была слишком хорошо воспитана, чтобы от всего этого растаять...

Итак, к концу апреля Леттис с дочерьми и слугами уже прочно обосновалась в усадьбе Морлэнд – и могла теперь всецело отдаться ожиданию ребенка. Она сильно отяжелела – а май выдался жаркий, и Леттис была счастлива, что ей не нужно много двигаться. Она проводила целые дни, сидя в тенистом садике и болтая с Нанеттой, или в кресле у распахнутого окна... Леттис обычно прихватывала с собой рукоделие, а Нанетта, лишенная возможности занять свои больные руки, говорила без умолку или же читала вслух. Нанетта и была первой, кому Леттис поведала печальную историю своих отношений с Робом Гамильтоном – а та в свою очередь рассказала ей обо всем, что происходило в семье с тех пор, как Леттис оставила дом.

– Я страшусь наступления зимы, – однажды откровенно сказала Нанетта. – В холода у меня так болят суставы... Летом я иногда почти не ощущаю боли – а зимой я страдаю невыносимо... Старикам всегда худо в морозы. Боюсь, что зимы мне не пережить... – Нанетта с сожалением взглянула на свои скрюченные пальцы, сейчас похожие на клешни. – Я вновь отписала твоему брату Джону. Мне как-никак семьдесят восемь, еще год я могу не протянуть. Он должен прислать сюда Томаса – если не приедет собственной персоной. А я надеюсь, что он приедет. Я написала, что ты теперь здесь, и молю Бога, чтобы желание повидаться с тобой заставило его сдвинуться с места. Но как бы то ни было, а Томаса прислать он обязан. Мальчику в июле уже восемнадцать – самый подходящий возраст, чтобы начать присматриваться к делам...

– Ну, а если он не захочет становиться наследником? – возразила Леттис.

– Ну, если он увидит, как чужая загребущая лапа тянется к тому, что принадлежит ему по праву, в нем пробудится здоровый инстинкт! – отрезала Нанетта. – Это сможет его удержать, поверь мне.

Роды Леттис начались ровно через девять месяцев после их последней ночи с Робом, и к полудню первого июня у нее родился огромный и с виду весьма здоровый мальчик, причем с густейшей копной черных волос. Он не был ни красным, ни сморщенным, и совершенно не походил на обычных новорожденных. Даже Габриэль отметил:

– Он весь такой гладкий и золотистый, словно спелый плод. Прелестный мальчуган, бабушка, – куда красивее близнецов.

Дитя появилось на свет на постели Элеаноры, которую Нанетта освободила специально для этого случая – и теперь Леттис, отдыхая после перенесенных страданий, лежала на ней, полусонно глядя на входящих и восхищающихся младенцем домочадцев. Она чувствовала себя измученной – и физически, и душевно, и была преисполнена сердечной благодарности ко всем, кто с такой любовью склонялся над ней, спрашивая о самочувствии. Ее милая Джин ни на секунду не покинула ее во время родов, и очень помогла Леттис, хотя сама и не испытала ни разу ничего подобного. Она без единого слова понимала, что нужно приемной матери – и проделывала все спокойно и без излишней суеты.

Лесли тоже была теперь ее утешением – она с радостью часами просиживала у постели Леттис, бездельничая и ничего не говоря. Девушка не скучала, не томилась – и при этом искренне восхищалась малышом, обещая быть самой заботливой сестрою на свете. Дуглас частенько заходила, принося матери цветы и последние новости. Ребенка она, похоже, стеснялась – но была удивительно хороша в своем смущении... Да и Нанетта была чудесной сиделкой: она в нужный момент удаляла из комнаты всех, за исключением Джин, чтобы Леттис могла спокойно уснуть.

Малыш, лежащий в объятиях Леттис, казался ей совершенно чужим – но его красота и беспомощность глубоко трогали ее сердце, впрочем, как и безусловная двойственность его положения в этом мире.

– Понимаю, как тебе тяжело, – говорила Нанетта. – В глазах церкви ты по-прежнему замужняя женщина – но что тогда с ребенком той, другой женщины? Я была свидетельницей подобного, дорогая моя, много раз – и при короле Генрихе, и при Марии, и при Елизавете... Развод – это ужасно, ужасно, от этого никогда не бывает ничего доброго... Это игра, в которой нет победителя – одни лишь проигравшие.

Но Леттис открыла свое сердце одной лишь Джин. Та пришла, чтобы умыть Леттис, – и обнаружила приемную мать всю в слезах. Леттис покачивала на руках младенца и рыдала безутешно – горячие слезы капали на белоснежные пеленки, оставляя серые отметины. Джин взяла у Леттис брата и уложила в колыбельку, потом подсела к матери и нежно обняла ее, баюкая, как ребенка.

– О, Джин... мой маленький бедный сыночек... а Роб... и все, все напрасно! – слышалось сквозь рыдания.

– Знаю, я все знаю... – Джин сама с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться. Боже, сколько горя – и ради чего?

Леттис подняла лицо, опухшее от слез, и произнесла:

– Это словно чья-то насмешка... Эта наша последняя ночь... Гримаса судьбы... Ведь если бы он втихомолку не начал дело о нашем разводе, ничего бы не произошло... Я все время думаю... что если...

– Не стоит. – Джин ласково откинула волосы со лба своей приемной матери. – Никто не знает, что могло бы быть, если бы... Важно лишь то, что свершилось. Ну-ну, перестань плакать – ты совсем расхвораешься. Какая ты горячая! Лоб так и пылает – вот видишь, ты своими слезами уже довела себя до горячки! Успокойся, отдохни – дай-ка я умою тебя холодной водичкой...

Леттис откинулась на подушки, и судороги постепенно утихли – она чувствовала себя неимоверно уставшей.

– Что станется с ним? – прошептала она. Джин не ответила: она не поняла даже, кого имеет в виду Леттис – малыша или же его отца. А Леттис все шептала сухими губами: – Надо ведь сообщить ему, правда, Джин? Я напишу ему, и он все, все узнает! Но не будет ли это слишком жестоко? Да ведь он же отец – возможно, большей жестокостью было бы скрыть...

– Тут я не могу ничего посоветовать, – ответила Джин, – но, по-моему, это ни к чему не приведет. – Она принялась тканью, смоченной в холодной воде, обтирать лоб и щеки Леттис. Та глубоко вздохнула.

– Как приятно... Думаю, я все же напишу ему, Джин, – ведь что бы там ни было, а я все же ему жена... И он любит меня – он так хотел сына. Я напишу. Напишу завтра...

Но назавтра она ничего так и не написала. Она горела и тряслась в лихорадке. Приступы проходили и начинались вновь – и с каждым разом она все более слабела. Она и в бреду говорила лишь о письме, но, будучи в сознании, была слишком слаба, чтобы даже сесть в постели. К концу недели она почти все время была в беспамятстве – когда она ненадолго пришла в себя, то увидела Симона Небела, склонившегося над ней. Священник взял ее за руку. Мгновение она ничего не понимала, но потом беззвучно шепнула:

– Симон... Я умираю?

Кивнув, священник сжал ее руку, не в силах вымолвить ни слова. Она перевела взгляд на Джин, стоящую у Симона за спиной, – по лицу ее струились слезы, и Леттис поняла все.

– Дитя мое, ты должна разумом отрешиться от всего земного и думать лишь о спасении своей души, – ласково произнес Симон. Слезы уже застилали глаза Леттис – но у нее не хватило сил даже на то, чтобы расплакаться: слезинки тяжело скатывались по щекам, словно капли горячей крови. «...Я не хочу умирать, – думала она, – покуда Роб жив... Но как же я устала... А мой малыш – кто возьмет на себя заботу о нем?»

– Джин... – Как тяжело, оказывается, говорить... И как вдруг стало темно! Почему не зажгут свечи? – Который час?

– Десять утра, – ответила Джин, поглядела на Симона, и тот приблизился к постели. Леттис вздохнула. Страха не было – одна лишь безмерная усталость, и еще грусть...

– Джин, воспитай малыша вместо меня... И пообещай...

Джин склонилась, чтобы расслышать каждое слово угасающей женщины – та шевелила губами почти беззвучно.

– Что?

– Пообещай, что сама напишешь Робу и расскажешь ему... обо всем.

– Обещаю.

Симон тронул ее за плечо, и она крепче сжала руку Леттис.

– Привести Лесли и Дуглас?

Но Леттис могла лишь слегка кивнуть... Она изнемогала. Джин пропустила к изголовью Симона, который соборовал умирающую. А чуть спустя она будто уснула – и перестала дышать.

Джин сдержала свое обещание и написала Робу, поведав ему о рождении сына и смерти супруги. Но она так и не узнала, получил ли отец это письмо, – в июле раскрыли очередной заговор, в центре которого была королева Шотландии. Позднее он стал известен как «заговор Бабингтона» – Энтони Бабингтон, бывший паж из королевской свиты, тайно передавал корреспонденцию опальной владычице. Письма он прятал в бочонки с пивом – так он и передал ей план, состоявший в том, чтобы коварно умертвить королеву Елизавету и короновать Марию. А вскоре выяснилось, что все дело состряпано Вальсингамом, агентом королевы Елизаветы – он собственноручно писал первые письма, и попадали они в руки королеве Шотландии с его ведома и благословения. Целью его было скомпрометировать Марию – и затея вполне удалась. Королева попалась на удочку. Оказались замешаны в этом деле и ее многочисленные царедворцы. В августе Вальсингам начал повальные аресты, а в сентябре четырнадцать заговорщиков были схвачены, препровождены в темницу, а затем казнены. Одним из них был Роберт Гамильтон. Трое его дочерей горько оплакивали отца...

– Он ни за что бы не пошел на убийство королевы Елизаветы, – говорила Дуглас. – Он вообще никого бы не смог убить...

– Надеюсь, они казнят эту ведьму Марию! – кричала Лесли. – Это все она виновата!

– Да, они так и поступят, – ответила Джин. – Ради чего же весь этот сыр-бор? А наш отец – лишь жертва обстоятельств.

А про себя она добавляла: «Благодарение Богу, что Леттис не дожила до этого кошмара!» Ведь отчаяние – это смертный грех, а мир без Роба стал бы для Леттис пучиной отчаяния…

Глава 19

Года неудержимо влекли Джона вперед и вперед – он словно бы уносился галопом от своей Мэри Перси: оглядываясь, он видел, как ее фигурка стремительно уменьшается, и вот уже она едва различима вдалеке... Летели годы, зима сменяла лето, жатва – сев, вслед дождям прилетали метели, а за зимними холодами снова наступали теплые дни весны... Земля потемнела на ее могиле, Хаулет давно уже был мертв, а Кай сильно поседела – Джона сопровождала на охоте Ки, одна из ее дочерей. Мэри теперь была непостижимо далека – словно луч солнца для слепца... В тот самый день солнце навек угасло для Джона – все эти годы прожил он, блуждая во тьме, машинально исполняя свои привычные обязанности... Он всюду искал ее – и не находил: как верный пес, отказывающийся верить в смерть господина и все возвращающийся на его могилу...

И удивительно ли, что он наотрез отказывался расстаться с единственным сокровищем, которое она оставила ему? Когда отец написал ему, умоляя отпустить Томаса в усадьбу Морлэнд, он даже не мог об этом подумать серьезно. Он не мог жить без Томаса – хотя в этом мальчике, по мере того, как он взрослел и мужал, вновь умерла мать... Может быть, именно оттого он в конце концов согласился, когда получил от тети Нэн грустное и отчаянное письмо, взять Томаса с собой в гости к родне – в тайной надежде, что мальчик переменится. Он, не переставая, думал об этом письме, когда они ехали на юг по старой римской дороге в сторону Корбриджа. Это было длинное и подробное послание, и говорилось в нем о том, о чем его отец из гордости умалчивал…

Тетя Нэн тоже была горда, но это была совсем другая гордость – смиряющаяся перед суровой необходимостью. Джон с болью читал строки, где она весьма критично отзывалась о Джэне – ведь он знал, как всегда любила она сына... Джон помнил Джэна наиболее отчетливо из всего того, что было связано с усадьбой Морлэнд. Он всегда обожал его, восхищался им – и чутье подсказывало ему, что дело весьма серьезно, раз уж тетя Нэн намекает, что между ними далеко не все благополучно... Может быть, это и побудило Джона откликнуться на ее настойчивые просьбы.

...Вокруг них бушевали ослепительные краски осени, сияющей всеми возможными оттенками золота – воздух был напоен неуловимым ароматом увядания, смешанным с дымком... Конь его, Кестрел, уже начал отращивать густой зимний мех. Как раз в это время Джон много лет тому назад прибыл сюда, чтобы искать руки гордячки Мэри... Он искоса глянул на Томаса, гарцующего на Соколе, – и сердце его сжалось одновременно от радости и печали, которая ничуть не ослабела: в свои восемнадцать Томас был копией своей юной матери в тот далекий день... Молодой князь с чеканным профилем, твердым подбородком и высокими скулами – он дочиста брился, как и его отец в юности, и кожа его была того самого нежно-золотистого оттенка, что и у Мэри – и глаза те же самые: широко расставленные, раскосые, чистые и серые, опушенные густыми и длинными ресницами... На нем были высокие кожаные сапоги, кожаная куртка, надетая специально для путешествия, а из-под бархатной шапочки выбивались светлые, мягкие волосы – ее волосы...

Томас был прекрасным наездником – и немудрено, ведь он научился сидеть в седле куда раньше, чем ходить, и вся его стройная, сильная фигура и крепкие руки были точь-в-точь, как у матери. Джону стоило повернуть голову, и он ясно видел призрак: живую Мэри, едущую бок о бок с ним... И все же это была не Мэри: Томас не был «князьком» – ну разве что внешне... В юноше чувствовалась какая-то легкость, поверхностность... Он был несколько ленив – обожал комфорт, праздность – и всеми силами избегал борьбы, усилий, стараний. Он согласился бы с чем угодно, лишь бы его не потревожили, принял бы как должное любое требование, лишь бы не пошевелить мозгами самостоятельно, смирился бы с чем угодно – только бы не бороться... Страстность, гордость и сила его матери умерли вместе с ней – и не возродятся уже никогда. Времена меняются, и здесь – последний оплот старого мира. Повсюду люди уже совсем не те, что прежде. Твердыня Перси, наконец, пала – в дикий и суровый край пришел новый порядок, насаждаемый королевской властью...

В юности Джона ходила поговорка, что на севере нет короля, кроме Перси. Теперь же поговаривали, что битва велась не столько за старую веру, сколько за прежние отношения между рабом и господином, за преданность лендлорду – и что битва проиграна, потому что старые времена ушли навсегда... Джон на всю жизнь запомнил слова, сказанные его названым отцом, когда тот уезжал, чтобы достойно встретить смерть. Теперь усадьба у Лисьего Холма стала последним оплотом старого мира – и Джон будет биться до последнего вздоха: теперь он, подобно Черному Виллу, видел крушение своего мира, а как жить по-новому, он просто не знал. Но Томас не станет королем после его смерти в этом маленьком королевстве: Томас – плоть от плоти нового мира...

Баллада, сложенная местным менестрелем на смерть Мэри, была, в сущности, плачем не только по ней, безвременно ушедшей, – но и по уходящим временам, и напоминала скорее плач по воину, павшему в бою:

О, Мэри Перси, дева красоты!

Окончен бренной жизни краткий срок:

В земле холодной опочила ты,

С мечом в руках и верным псом у ног…

Так пел бард. И мелодия зазвучала в ушах Джона под мерный стук подков – на мгновение Мэри казалась удивительно близкой, будто растворенная в этом текучем золоте, сиянии ярких гроздьев рябины, запахе дыма – и воплощенная в этом прекрасном юноше, гарцующем на белом коне... Но тут Томас, словно прочитав мысли отца, стал беспечно напевать себе под нос – и она снова растаяла, словно дымка, унеся с собой радость жизни...

Когда они уже приближались к цели своего путешествия, один из слуг подъехал к Джону и обеспокоенно прошептал:

– Там верховой, хозяин. Поглядите туда!

Сразу же насторожившись и напрягшись, напрочь позабыв, что он находится в цивилизованном мире, Джон положил руку на рукоять боевого меча. Но потом расхохотался и успокоился.

– Все в порядке, Джед, – там только один человек. И к тому же – это ведь Йоркшир, а не Ридсдейл. На нас никто не собирается нападать.

– Похоже, он поджидает нас, отец, – сказал Томас. – Может быть, его послали нам навстречу.

Они подъехали ближе. Человек сидел верхом на гнедом жеребце недалеко от маленькой рощицы, которая почему-то показалась Джону до боли знакомой, но почему – он так и не смог вспомнить. Конь был знатный, а сбруя богатая, да и по платью человек вовсе не походил на слугу. Это был мужчина средних лет, статный и, пожалуй, начинающий полнеть, в расшитом золотом кафтане и плотно облегающих бриджах. В его бороде уже кое-где блестела седина... Когда они подъехали ближе, человек произнес, указывая на рощицу:

– Это Харвуд. Тут мы и поймали лисенка. Я думал, что встреча здесь будет символичной.

Джон вонзил шпоры в бока Кестрела, смеясь тому, что не сразу узнал этого человека с бородой, напоминающей по цвету барсучий мех. Гнедой конь отпрянул, когда приблизился Кестрел, – и животные некоторое время гарцевали по опушке, прежде чем всадникам удалось, наконец, заключить друг друга в объятия.

– Джэн! Медвежонок! А я тебя не узнал!

– Большой Джон Морлэнд, добро пожаловать домой, наконец-то! Богом клянусь, до смерти рад тебя видеть! Я тут повсюду посты расставил, чтобы мне вовремя сообщили о твоем приближении. И вот ты появляешься чуть ли не с целой армией, словно какой-нибудь чужеземный король-завоеватель. А может, тебя короновали в Шотландии и поэтому ты едешь в сопровождении вооруженных воинов?

Джон хохотал, но в глазах его блестели слезы.

– Джэн, Джанни, я счастлив, что вновь вижу тебя! Странно, но когда я думал о тебе, то всегда представлял тебя таким, каким ты был тогда... Я напрочь позабыл, что люди меняются, что они стареют...

Джэн протянул руку и взъерошил светлую бороду Джона:

– Ты, наверное, хочешь, чтобы и у тебя появились благородные седины – так ты станешь еще солиднее. Но и без того перемен довольно, – добавил он с грустью, но тут же воодушевился: – Хотя достаточно и перемен к лучшему: вот, например, этот юный греческий бог рядом с тобой, должно быть, и есть твой сын Томас. Рад видеть тебя, мальчик, – твою руку!

Томас подъехал, улыбаясь, и склонился, пожимая руку Джэна – а тот придирчиво осмотрел юношу, словно пытаясь понять, каков он по характеру – затем дружески хлопнул его по плечу и вновь обратился к Джону:

– Ну-ка, братец, поехали – если хочешь, поезжай чуть впереди: мне надо кое о чем с тобой перемолвиться, пока мы не приехали домой.

Джон вопросительно взглянул на Джэна:

– Я подозревал, что неспроста ты встречаешь меня тут, один...

Джэн улыбнулся своей прежней хитрой улыбкой, обнажившей острые белые зубы:

– Я просто спал и видел, что ты едешь – дождаться не мог! И все дела!

Джон дал знак своим людям и Томасу поотстать от них немного, и после нескольких взбрыкиваний, сопровождаемых недовольным храпом, Кестрел соизволил, наконец, пойти бок о бок с гнедым жеребцом Джэна. Первым заговорил Джон:

– Полагаю, хочешь разъяснить мне положение дел в усадьбе Морлэнд.

Джэн кивнул:

– Последнее время нам всем непросто. У нас много серьезных перемен – в основном, печальных. Смерть твоего отца…

– Упокой Господь его душу, – отозвался Джон, осенив себя крестным знамением. Губы Джэна скривились в иронической ухмылке.

– Да, вот и еще перемена... Послушай, Джон, я знаю, что моя мать писала тебе – и теперь хочу рассказать тебе все сам. Кажется, все ополчились против меня и моей бедняжки Мэри. Одна из причин – то, что я изменил вере отцов. Но новая религия мне вполне по душе, и кажется мне истинной. Знаю, многих протестантов обвиняют в агрессивности, в том, что они всячески пытаются подмять католиков... Но я не таков, поверь, – и вовсе не собираюсь тебя переделывать или запрещать тебе верить в то, что кажется тебе истиной – но того же хочу и от тебя.

Джону стало неловко.

– Это не зависит от меня, Джэн. Я лишь следую учения Святой Матери Церкви и исполняю то, что велит священник...

– Вот в этом-то для меня и состоит главная трудность: я люблю думать самостоятельно. Но я хотел поговорить с тобой о другом – о наследстве Морлэндов.

– Да, конечно...

– Не знаю уж, что тебе там понаписала мать...

– Лишь то, что ты вознамерился отобрать усадьбу Морлэнд у законного наследника, – сухо ответил Джон.

– А это кто такой, интересно знать? – Джэн развернул коня и встал лицом к лицу с Джоном, глядя тому прямо в глаза: – Я не ночной тать, Джон! Тут царил хаос, дети один за другим покидали усадьбу. Ровным счетом некому было наследовать твоему отцу, кроме каких-то чужаков – вот мне и подумалось, что куда справедливее будет, если усадьба перейдет к моим детям, а не к какому-нибудь неженке-южанину, которому на все наплевать.

– А как же сын Джейн – Неемия, или как там его?

– Джейн и Иезекия не хотят, чтобы он становился наследником. Они хотят, чтобы он владел Шоузом – точно так же, как ты от всего сердца желаешь, чтобы усадьба у Лисьего Холма перешла к Томасу. Так кто же остается? Мой Николас – хороший мальчик, женат на Селии Баттс, и у них уже есть сын и наследник. Где же тут преступление?

Джон вопросительно глядел на Джэна:

– Но вот чего я совершенно не пойму – с какой стати тебе на ум взбрело, будто твой сын имеет право на наследство? Я знаю, что тетя Нэн в девичестве Морлэнд, но тебя усыновил Джеймс Чэпем, а вовсе не она...

Глаза Джэна беспокойно забегали, но он овладел собой:

– Когда в детстве я звал тебя братом, это были не пустые слова... Джон, я твой брат – твой старший брат. Я старший сын твоей матери.

Наступила тишина, нарушаемая лишь похрапыванием лошадей, щиплющих пожухлую траву, да звоном удил. Кестрел, вознамерившись дотянуться до какой-то особенно аппетитной на вид былинки, дернул головой – Джон автоматически натянул поводья, но тут же, вздохнув, спешился.

– Лучше тебе рассказать мне все начистоту, – сказал он. – Присядем-ка и потолкуем.

Он знаком велел одному из своих людей приглядеть за лошадьми. Потом они с Джэном сели на пригорке – и Джэн выложил Джону всю правду. Джон молча выслушал Джэна, ни на секунду не сводя странных своих глаз с его лица – а Томас, не слезая с седла и лишь вынув из стремян ноги, разминал затекшие мускулы и терялся в догадках: что могло в одночасье так опечалить этих двух взрослых? Старшие, как он уже успел понять, любят пользоваться некими странными категориями, например, честь, долг, добродетель, нравственность... Мир же Томаса был куда проще: в нем существовало деление лишь на «Приятное Для Томаса» – и, соответственно, «Неприятное Для Томаса».

Наконец, Джон со вздохом произнес:

– Я понял, что своего рода оправдание у тебя все-таки есть – хотя оно довольно странное и двусмысленное... И если бы впрямь никого не осталось – тогда твои дети вправе были бы унаследовать имущество Морлэндов. Но прямые наследники все же есть – если не Неемия, то дети Мэри. И есть еще Томас...

– Да... – Джэн задумался. – Есть еще Томас. А как ты мыслишь себе его будущее?

– Хочу, чтобы он возвратился со мной домой, к Лисьему Холму, и стал там хозяином, когда меня не станет. Но когда я умру, кто знает, что взбредет ему на ум? Знаешь, хватит разглагольствовать – поехали! В конце концов, я зверски проголодался.

Он встал и щелкнул пальцами, подзывая лошадь. Но Джэн перехватил его локоть и рывком развернул Джона лицом к себе.

– Что ты будешь делать? – спросил он тихо, но страстно. Джон с грустью посмотрел на него – и вновь с болью в сердце ощутил, что старый мир мертв, а те, кто населял его, ушли безвозвратно... Перед ним стоял совсем не тот Джэн, с которым он вместе вырос.

– В этом, как и во всем, я постараюсь поступить по справедливости. Большего я тебе обещать не могу.

Они вскочили в седла и поскакали вперед.

Все выглядело в точности как прежде – дом, меблировка, сады и парки, но совершившиеся перемены от этого воспринимались еще болезненнее. А вид тети Нэн, всегда такой красивой и элегантной, энергичной и властной хозяйки дома – а теперь морщинистой и скрюченной, прикованной к креслу, с лицом, носящим на себе отпечаток физических страданий, и к тому же старой, невероятно дряхлой, было снести всего труднее... Отец Джона лежал в могиле, сестра его Леттис тоже, домом заправляла чужестранка, Джин Гамильтон, а делами поместий ведал Джэн Чэпем под неусыпным взором его матери – ведь единственным наследником был шестилетний ребенок. Джон был горько опечален, расстроен – и к тому же чувствовал себя ограбленным. Усадьба Морлэнд – дом его детства, и связанные с ним ощущения смысла жизни, единства и неделимости семьи, канули в Лету... Ведь это был дом его горячо любимой матери – и вот, она снова умерла для него... Как отчаянно жалел Джон, что согласился приехать! И понимал, как прав был все эти годы, отказываясь навестить родню…

Томас же был в полнейшем восторге, и не понимал, отчего это отец не привозил его сюда прежде. Просторный дом, шикарная обстановка, изысканные яства, красивые, элегантные, благовоспитанные и благоухающие духами люди – все это так непохоже на темные, нечистые, с низкими потолками покои его родного дома, населенные смуглыми, частенько немытыми и грубыми людьми... А здесь слуг пруд пруди, и все они были отлично вышколены, стол великолепно сервирован, а смена блюд обставлялась с церемониальной торжественностью... Постель была мягка как пух, и в любой момент можно потребовать горячей ванны. Словом, он тотчас же понял, что попал в такое место, где куда больше «Приятного Для Томаса», нежели «Неприятного Для Томаса»...

Он приходил в восторг от всего. Скрюченная старуха, которую переносили с места на место в кресле, вовсе не испугала его: внутреннее чутье, унаследованное им от отца, сразу же подсказало ему, что она приветствует его пребывание здесь, втайне уважает его и хочет доставить ему максимум удовольствий. Сердце высокой и хмурой госпожи Гамильтон Томас вскоре совершенно завоевал, восхищаясь ее неукротимой энергией – а в пухленькой младшей госпоже Гамильтон он сразу же почуял родственную душу. Николас и Селия чересчур заняты были друг другом и детишками, живя в крошечном замкнутом мирке и с опаской поглядывая оттуда на обитателей большого мира. Был еще и Габриэль Чэпем, забавный и приятный на взгляд – Томас снискал его благосклонность, лишь похвалив фасон его шляпы. Джейн и Иезекия Морлэнды были чуть мрачноватыми, но добрыми людьми – ключом к их сердцам оказалась вежливая и спокойная беседа, а также изысканные манеры.

Были еще и некие озадачивающие Томаса «подводные течения» – но он не понимал, что происходит, и посему не позволял себе расстраиваться по этому поводу. К примеру, явно налицо был конфликт между старой леди и Джэном, который вроде был ей сыном... Оставаясь наедине, они цапались, словно кошки – но стоило Джэну поворотиться к ней спиной, глаза старой женщины устремлялись на него, полные грустной и нежной любви. Так, наверное, девушка смотрела бы на парня, с которым ей не судьба была обвенчаться...

Несколько странно вел себя Габриэль, окружавший всей мыслимой и немыслимой заботой юную Дуглас Гамильтон – но Томас вскоре обнаружил, что в сердце парня угнездилась нежная и глубокая привязанность к ее старшей сестрице Лесли. Это было странно для Томаса по крайней мере по двум причинам: во-первых, почему Габриэль не женится на своей избраннице, коль она незамужняя, и во-вторых, он просто представить себе не мог, как можно кого-то предпочесть Дуглас.

...Дуглас казалась юноше самым прелестным существом, которое когда-либо создал Господь со дня сотворения мира. Девушка поразила его с самого первого взгляда. Она была словно небожительница – до краев полная кипучей жизнью, вся словно натянутая струна арфы, звенящая от малейшего касания... Целыми днями в доме звенел ее счастливый голосок – казалось, она наслаждалась всем, что ее окружало – смеялась, болтала, пела... Она редко стояла на одном месте – если Дуглас не каталась верхом и не гуляла в парке, то она стремительно носилась по всем комнатам, играла или танцевала. Ее крошечные ножки будто и не касались грешной земли... Голосок ее был нежный и музыкальный – в нем всегда звенели искорки смеха. Фигурка ее, настолько грациозная, что любое движение девушки казалось танцевальным па, а личико было так поразительно красиво, что Томасу хотелось склониться перед ней и восхищаться – так, как отец его преклонял колени перед Пресвятой Девой в часовне...

Она, совершенно несомненно, была из разряда явлений «Приятных Для Томаса», и он изобретал всяческие способы, чтобы быть с ней или хотя бы поблизости от своей богини большую часть дня. И даже в часовне, когда глазки ее были устремлены на алтарь или же скромно потуплены, он не мог отвести от нее восхищенного взгляда. А найти повод быть с ней оказалось на удивление просто. Она обожала верховые прогулки – он был прекрасным наездником и предложил свои услуги девушке в качестве верного стремянного. Когда же она гуляла в саду, то он носил за ней ее корзинку или книжку – а она вверяла себя его неусыпным заботам, краснея от удовольствия. В доме, если девушка затевала какую-нибудь игру, он тотчас же вызывался составить ей компанию. Когда же она музицировала или пела, он мог лишь благоговейно внимать, что доставляло ей удовольствие. А когда начинались танцы, то она сама выбирала его в качестве партнера – ведь танцевал он лучше всех.

Габриэль, правда, оспаривал право на ее внимание у Томаса – но старая леди и старшая госпожа Гамильтон по каким-то непостижимым причинам были на стороне гостя. Они изыскивали повод всячески отвлечь Габриэля от Дуглас – и Томас заметил, что тот без видимого сопротивления отступил: ведь на самом деле сердце его было отдано другой... Томас не ломал голову, отчего с такой легкостью достиг цели. Он жил по крайне простым законам – а житейские сложности его просто-напросто не волновали. Того, что Нанетта и Джин явно желали помочь ему, а Дуглас наслаждалась его обществом, было для молодого человека вполне достаточно. И вот, когда погода начала портиться и отец спросил Томаса, готов ли тот ехать в обратный путь, юноша ответил:

– Я бы охотно остался здесь, отец... если ты не против.

Томас не думал, что отец этого захочет, и был приятно удивлен, когда Джон сказал:

– Я не могу оставаться здесь долее, я должен вернуться. Но если хочешь, можешь остаться тут на зиму – а весной я приеду за тобой. Если мы не отправимся тотчас же домой, то погода настолько испортится, что путешествие потеряет смысл.

– Тогда я остаюсь и – благодарю тебя, – ответил отцу Томас. До весны еще месяцы и месяцы. Вот когда она настанет – тогда он и задумается о дальнейшем.

– Он хочет остаться, – доложил Джон тете Нэн. Она улыбнулась с облегчением.

– Я знала, что так будет, – и все равно я рада. И пусть он остается не из честолюбия, а по совершенно другой причине... Остальное со временем придет.

– Я тебя предупреждал, – кисло заметил Джон. – Ведь говорил же я, что у парня ни на грош честолюбия... Его ничего не интересует, кроме удовольствий.

Нанетта протянула было скрюченную кисть, но отдернула руку, так и не коснувшись Джона. Она видеть не могла своих рук, изуродованных болезнью, узловатых, словно древесные корни. Джон сделал вид, что ничего не заметил.

– Ну-ну, Джон. Не грусти. Ничего плохого нет в том, что он остается – а толк выйти может... Его очевидно тянет к Дуглас: это доказывает, что он разбирается в том, что хорошо, а что плохо.

– Я не пойму, что она-то в нем находит!

– Он красивый парень, и всячески ее ублажает.

– Как и Габриэль, – уточнил Джон. Но Нанетта отрицательно покачала головой.

– Габриэль на самом деле втайне хочет, чтобы им восхищались. Он желает, чтобы Дуглас обмирала при виде его – а на ее долю остается лишь отраженный свет... К тому же Дуглас – умная девочка, а Габриэль – повеса. Нет, она не полюбит такого.

– Не полюбит? Ты намекаешь на то, что она может полюбить моего Томаса?

– Ты удивлен? Ну, а почему бы и нет – это будет решением всех проблем. Ну, Джон, что ты на это скажешь? Разве ты не хочешь, чтобы твой мальчик обвенчался с девочкой Леттис и обосновался тут? Ведь это его родной дом...

– Не знаю... – вздохнул Джон. – Я хотел, чтобы он унаследовал усадьбу у Лисьего Холма. Но он все-таки не ее сын...

– Наследник приехал в усадьбу Морлэнд, – ласково произнесла Нанетта, словно обращаясь не к Джону, а говоря сама с собой. – Человек предполагает, а Бог располагает... Дуглас волевая и сильная – ее честолюбия с лихвой хватит на обоих. Если они поженятся, Томас будет в надежных руках – а со временем и сам многое от нее переймет. Милость Господня неистощима – и порой он творит ее так, что нам, смертным, невдомек... Он рассеивает нас, словно семена – и собирает жатву. Во всем Его воля...

Джон устремил взор в окно, на небо, серое, как глаза ушедшей Мэри:

– А что будет со мной? Это так больно... Некому будет пролить бальзам на мои раны, успокоить мою душу... Мне слишком горько. Боюсь, если я утрачу Томаса, то во мне умрет все человеческое...

Нанетта изнывала от желания нежно обнять его, но усилием воли сдержала порыв своих изуродованных рук. Вместо этого она заговорила так ласково, как только могла:

– Все имеет смысл. Место Томаса здесь, а если твое место вдали отсюда, милость Господня найдет тебя и там. Молись, Джон. Ведь для того и дарована нам молитва Господня. Молись – и Господь не оставит тебя.

С тяжелым вздохом Джон опустился на колени перед старой женщиной, словно он так устал, что ноги отказывались повиноваться, обвил ее руками и положил голову ей на плечо. Какое-то время он безмолвствовал, затем поднял голову и улыбнулся.

– Ты столько для меня сделала... Мне так нужна твоя любовь.

Нанетта улыбнулась – и дряхлое лицо озарилось вдруг на мгновение светом былой красоты.

– Я очень стара. Единственное, что я могу еще – так это любить... Благослови тебя Господь, Джон. Возвращайся по весне, чтобы благословить сына на брак с Дуглас.

– Если я и приеду, то только чтобы повидать тебя.

– Но если меня здесь уже не будет – все равно приезжай.

Джон согласно кивнул – и она удовлетворенно улыбнулась.

На Рождество Томас и Дуглас обручились – и состоялись двухнедельные торжества по этому случаю, самые пышные за многие годы. Слуги с радостью суетились – ведь событие это обещало рассеять тучи, удручавшие прислугу не меньше, чем членов семьи... Они скребли, мыли, пекли и жарили с редким воодушевлением. Зал был украшен пучками остролиста, а над входом и окнами развесили ветви омелы, чтобы отогнать силы зла. Камины так жарко пылали, что даже собаки убрались подальше от огня. Воздух в доме был напоен ароматами жареного мяса и пирожков с пряностями – дети носились по всему дому, возбужденные праздничной атмосферой. Они объелись каштанами и яблоками так, что когда пришло время разучивать песни и примерять маски для карнавала, никто не был в силах ни шевельнуться, ни слова вымолвить...

Все были счастливы. Джейн и Иезекия, уверенные в том, что их обожаемый сын возвратится домой, перестали страшиться того, что мальчик воспитывается в усадьбе Морлэнд. С плеч Николаса и Селии также свалилось тяжкое бремя – наконец-то они смогут открыто наслаждаться жизнью и обществом друг друга, и им больше не будет казаться, что за их спиной шепчутся, осуждая за то, что они наложили лапу на чужое добро... Даже Джэн был доволен, что все так складывается – тем более что последнее время он чувствовал, будто его толкают на дурную дорожку, идти по которой сам он не имел желания... Но чего он больше всего хотел – так это примирения с матерью, которую любил и уважал. На Рождество, когда он явился к ней с подарком, он опустился перед ней на колени, обнял ее и сказал:

– Теперь все, что разделяло нас, исчезло. Мама... Скажи, что ты прощаешь меня – и дай мне свое благословение.

– Нет, это еще не все, сын мой. Остается еще вопрос веры...

Синие глаза Джэна устремились на мать – и она в который раз увидела, что он истинный Морлэнд по крови. Он заговорил:

– Здесь я не могу уступить тебе, мама. Но у тебя щедрое и доброе сердце. Ты не станешь осуждать меня за то, что я поступаю по совести – как, впрочем, и ты сама... Я верю в то, что для меня есть истина, – и ты тоже. Так ты благословишь меня?

Лицо Нанетты смягчилось.

– Знаешь, медвежонок, а вдруг разница между этими истинами не так уж и велика?.. И когда мы умрем, и сердца наши станут мудрее, не окажется ли, что мы просто называли одно и то же по-разному? Конечно же, я всем сердцем прощаю тебя – и да будет с тобой милость Господня и мое материнское благословение... – она поцеловала его в лоб. – Один Бог знает, как тосковала я по своему сыну с тех самых пор, как началась эта распря – а ведь ты мой сын, мой дорогой мальчик, которого я очень люблю. Джэн рассмеялся от счастья:

– Ах, какие же мы, смертные, глупцы! Как мы позволяем таким мелочам встать между нами? А теперь, мама, у нас будет самое счастливое Рождество – не считая того, самого первого в мире...

Так оно и было. И ничто не омрачало безмятежного счастья – Нанетта наслаждалась праздником как никогда в своей жизни: теперь исчез мучительный страх, что она умрет, так и не примирившись с сыном. А Джэн был совершенно прежний – его не видели таким уже многие, многие годы – он смеялся, шутил и забавлялся, как дитя... Он надел забавную маску, в которой, оправдывая свое прозвище, изображал медведя, преследуемого сворой псов Морлэндов – их изображали Дуглас, Томас, Неемия и близняшки. В конце концов, он оделил всех сладкими осенними яблоками—и они отстали от него, занявшись угощением. Нанетта смеялась вместе со всеми, то и дело крестясь украдкой, созерцая это безобразие и богохульство, но втайне старая женщина была уверена: за то, что делается любя, Бог не накажет...

Был и другой повод порадоваться. Нанетта немного беспокоилась – как отреагирует Габриэль на удачу соперника. И когда Джэн, танцуя, оказался неподалеку от нее, Нанетта шепнула, что счастлива видеть Габриэля, танцующего с Лесли и оказывающего девушке всяческие знаки внимания.

– Ну да, – отвечал Джэн. – А как изменилась девушка с тех пор, как приехала сюда! По-моему, забота о маленьком братце благотворно на нее подействовала. Да она стала просто хорошенькой!

– Она меньше ест и больше заботится о своей наружности, – добавила Нанетта с легкой ноткой удивления в голосе. – А вдруг Габриэль и вправду полюбит ее – в этом нет ничего невозможного…

В этот момент Томас, подошедший посмотреть, не пора ли вновь наполнить кубок Нанетты, услышав ее последние слова, расхохотался:

– Да он давным-давно влюблен! Он увивался вокруг Дуглас, лишь удрученный тем, что Лесли он совсем неинтересен... А теперь поглядите, поглядите-ка на этих голубков – чем не чета?

Джэн уставился на Томаса и рассмеялся:

– Так ты все заметил, хитрец? Ну и как ты думаешь, они поженятся?

– А что может этому помешать? – Томас был искренне удивлен: подобный исход для него представлялся несомненным.

– Она немного старше его, – размышляла вслух Нанетта, – но, пожалуй, это даже к лучшему. Ему отнюдь не повредит ее влияние. Удивительно лишь, как это он влюбился в нее...

– А может, пухленькие женщины в его вкусе, – безразлично обронил Томас и вернулся к гостям, оставив Нанетту и Джэна, которые от хохота держались за бока. Какая радость, думала Нанетта, вот так беспечно и радостно смеяться рядом с сыном, и без страха, уверенно смотреть в будущее – и знать, что она, наконец, может переложить на плечи молодых тяжкую ношу, которую несла все эти годы...

Ладони Джэна лежали на ее плечах, он склонился и на мгновение прижался щекой к ее щеке:

– Ты счастлива, мама? Что я еще могу для тебя сделать?

– Ничего, медвежонок. У меня есть все, чего только можно пожелать.

Февраль, месяц ее рождения, выдался морозным и сырым – самая неблагоприятная погода для стариков. Нанетта невыносимо страдала от болей в распухших суставах, и, что хуже, начала задыхаться – на следующий день после того, как ей исполнилось семьдесят девять лет, она не встала с кровати, лежала среди подушек и с трудом дышала. Казалось, в груди ее клокочет какая-то вязкая жижа. Джин безотлучно находилась при ней, делая все возможное – но чем она могла помочь? Разве что с жалостью глядеть, как борется эта мужественная женщина за каждый вздох…

На другой день Нанетте стало полегче, но когда Джин радостно завела речь о скором выздоровлении, старая леди покачала головой и с трудом произнесла: – Детка, мы обе все понимаем. Я хочу видеть Симона.

Умереть так и теперь было не так уж и плохо, размышляла Нанетта, ожидая капеллана и борясь с болью, но в полнейшем сознании. Она знала, что пора приготовиться... Свадьба детей планировалась не ранее апреля – и она знала, что не доживет... Но неожиданно она обнаружила, что это ее вовсе не печалит. Любопытство умерло раньше всех прочих чувств. Бремя снято с ее плеч – и Господь призывает ее к себе...

Настало время сказать все, что она хотела, – хотя говорить было трудно. Пришел час вручить бразды правления Джин, поговорить с Дуглас о долге и о той роли, что ей отвела судьба, о влиянии, которое она должна оказать на супруга... Настало время сказать последнее «прости» всем и каждому, вплоть до последнего слуги – и непременно заручиться прощением... И пора со всей печалью и любовью сказать «прощай» Джэну, который шутил сквозь слезы, душившие его, – губы его, прильнувшие к ее щеке, были мокры и солоны... Ее сын, ее сын во всем!

А когда все удалились, настало время помолиться вместе с Симоном – покаяться, распахнуть настежь сердце и получить прощение всех грехов перед дальней дорогой к Предвечному Отцу, подле которого обретет она покой. Мир снизошел на нее, словно на все ее раны пролился целебный бальзам – и вот уже боль отступила, и она смогла погрузиться в воспоминания и порадоваться напоследок. Перед глазами Нанетты проплывала вся ее бесконечно долгая жизнь, вся, до мельчайших подробностей, словно озаренная нездешним светом...

И она словно вплывала из темноты в этот сияющий небесный свет, все дальше на восток – а низко над горизонтом уже сияли первые звезды, неестественно-яркие. ...И он был уже здесь, тот единственный, к кому она стремилась всю свою долгую жизнь – его сильные руки протянуты к ней, его сердце до краев полно любовью... Да, это лицо Пола, и это его темные глаза – но руки, обнимающие ее и любовь, согревшая ее душу, не принадлежат смертному. Потому что в самом конце пути вся земная любовь сливается в одну, могучую и горячую – и вот душа ее уже в его объятиях: он любит ее и давно ждал…

Глава 20

Невзирая на всеобщую глубокую печаль по поводу кончины Нанетты и гибели Иезекии в море в марте того же года, венчание состоялось, как и было запланировано, в апреле. И это был двойной праздник – ведь обвенчались еще Габриэль и Лесли. Мэри была не слишком удовлетворена выбором Габриэля – ведь из-за повторного брака лорда Гамильтона Лесли оказалась бесприданницей, за исключением разве что скромного наследства, оставленного ей матерью. Нет, Мэри решительно не понимала причуды своего красавца-сына! Поначалу она пыталась переубедить его – а когда он с улыбкой выслушал ее горячую проповедь и оставил ее без внимания, Мэри приложила все усилия, чтобы уговорить Джэна запретить сыну этот брак – а в крайнем случае, пригрозить ему лишением наследства. Но с тех пор, как в усадьбе появился Томас и Джэн помирился с матерью, прежние горячие амбиции уступили место в его сердце безмятежному спокойствию – к тому же его куда больше интересовал Николас... Джэн твердо заявил Мэри, что не намерен ничего воспрещать Габриэлю – пусть женится на ком хочет.

– Лесли поможет ему остепениться, – прибавил он. – Я только рад, что он попал в хорошие руки. Повеса-сын всегда так дорого стоит...

У них с Мэри происходили бурные стычки, но Джэн непоколебимо стоял на своем – и Мэри ничего не оставалось, кроме как демонстративно отказаться танцевать на свадьбе... Потом она расхворалась и долгое время хандрила, принимая в огромных количествах какие-то пилюли и снадобья – но они не помогали, а лишь сделали ее раздражительной до невозможности. Через какое-то время после венчания молодых Мэри отчего-то стало очень трудно мочиться, она хирела на глазах – и уже в конце апреля ее не стало. Джэн был глубоко потрясен ее смертью – несмотря на то, что в последнее время они частенько ссорились, но он знал ее с детства, они вместе выросли, и Мэри была единственной женщиной, которую он любил и желал. Не согласись она когда-то пойти за него – возможно, он остался бы одиноким на всю жизнь...

Он потерянно бродил по дому, всюду ища ее, вслушиваясь в тишину и не улавливая звуков знакомого голоса... То и дело он ловил себя на абсурдной мысли: «Я должен сказать Мэри то-то и то-то...» или «Это развеселит Мэри...» Большая часть его существа умерла вместе с ней. Ее портрет в покоях Уотермилл-Хауса был украшен лавром и черными лентами – всякий раз, взглядывая на это властное, свежее и молодое лицо, Джэн чувствован укол совести и душевную боль: как мог он перечить ей, ссориться... Он страдал оттого, что теперь не мог ничем порадовать ее...

Уотермилл Хаус теперь был населен призраками, да и чересчур велик для него одного – и то, что он переехал в усадьбу Морлэнд, оставив Уотермилл Габриэлю и Лесли, устроило всех. Молодым нужно было собственное гнездышко, да к тому же Томас и Дуглас были рады, что с приездом Джэна есть кому наставить их на путь истинный в управлении поместьем. Да и Джэн мог теперь каждый день видеться с внуками. Позднее до него дошла горькая ирония судьбы – в конце концов он, его старший сын и его внуки поселились-таки в усадьбе Морлэнд. Мысль о том, что Пол смотрит на это с небес с укоризной, а Мэри с удовлетворением, заставила его криво усмехнуться…

Девятнадцатого ноября 1588 года королева распорядилась о торжественном благодарственном молебне по всей стране по случаю разгрома испанской армады. В усадьбе Морлэнд день этот отмечался с особой помпой – ведь именно тогда Дуглас объявила, что зачала. Она особенно радовалась еще и потому, что завидовала Селии, которая вновь была в положении – Дуглас уже начинала волноваться: как-никак она замужем с самого апреля! А на Рождество Лесли, запинаясь и мучительно краснея, сказала, что тоже беременна... Дети должны были появиться на свет в апреле, мае и июне 1589 года.

– Вот скоро и будет у нас полный дом ребятишек, да еще и малыш Роб, – говорил довольный Томас. – Я с радостью напишу обо всем отцу. Он обрадуется тому, что дом снова оживает...

Джин бросила на него странный взгляд: она прикусила язык, удержавшись от замечания, что после того, как Джейн увезла Неемию домой, в Шоуз, в детской огромной усадьбы будет лишь единственное дитя, носящее имя Морлэнд... Томас отписал Джону, приглашая его посетить усадьбу Морлэнд – Джон ответил ему, сообщив, что непременно прибудет, если позволят дела, как раз на крещение младенца, если, разумеется, оно совершено будет в лучших традициях католичества. Томас, верный себе, ни словом не обмолвился об этом Дуглас – к чему раньше времени тревожить ее? Вот когда ребенок родится, тогда и настанет время думать о крещении...

Тем временем в несвойственном ему приступе хозяйственной энергии, вызванном, скорее всего, предстоящим отцовством, Томас огородил участок земли недалеко от вересковых болот и объявил всем, что намеревается заняться разведением племенных лошадей. В этом сказалось его происхождение по материнской линии – в крови у северян было выращивание крупного скота, а овец они даже не воспринимали всерьез.

Дуглас, безмятежно счастливая от сознания своего положения, одобрительно улыбнулась, когда Томас изложил ей свой план. Она, как и он, выросла в краю, где занимались в основном лошадьми. Овец она тоже не жаловала.

– Ну, надеюсь, ты на этом сможешь заработать, мой дорогой скотовод, – ведь наш денежный ящик почти опустел...

Томас протянул руку и коснулся ее пальцев. Он вообще не мог пройти мимо Дуглас, не дотронувшись до нее или хотя бы не взглянув в ее прелестное лицо:

– У тебя будет золото, моя принцесса, – и драгоценности, и все самое лучшее, даже если мне для этого придется заняться алхимией!

Краем глаза Джэн заметил движение руки Джин – он решил, что она собирается осенить себя крестом, как всегда делала его мать при упоминании о магии. Но она всего лишь поправила выбившуюся из-под льняного чепца прядь... Джэн улыбнулся, укоряя себя. Те дни давно минули – дни, когда над людьми довлели предрассудки и суеверия. Но Джэн все же привык к истово верующим женщинам... К тому же его волновало то, что часовня заброшена, комната священника пустует, а Томас и Дуглас, похоже, и пальцем не шевельнут, чтобы найти нового капеллана... Он отметил про себя, что необходимо поговорить с ними об этом – в более подходящее время.

Пришла весна, и зеленые побеги, показавшись из-под земли, потянулись к солнцу, воздух звенел птичьими голосами и тут и там слышалось блеяние ягнят. А Томас, объезжая пастбища, подстрелил семейство лис и отвез шкурки меховщику в Стоунгейт, чтобы тот выделал их – он хотел, чтобы ко дню рождения младенца Дуглас получила в дар новую шубу... Три беременных женщины делались все тяжелее и неповоротливее – особенно отличилась малютка Селия: она была просто необъятна и еле передвигалась, а живот выпирал даже под широким бесформенным платьем. Да никакая другая одежда на нее уже не налезала...

Окончился долгий Великий пост, миновала Страстная неделя и настала Пасха – а уже в понедельник Селия почувствовала первые схватки и удалилась в верхние покои под присмотром опытных женщин: там все уже было готово к родам. А они были долгими и трудными – никто не мог остаться равнодушным к стонам и крикам боли, доносившимся сверху. Всегда спокойный и замкнутый Николас, казалось, еще глубже ушел в себя – он ходил по дому, словно загнанный зверь, всякий раз содрогаясь, когда слышался очередной вопль. Наконец, раздалось слабое мяуканье младенца – Николас подошел к лестнице, готовый подняться по первому же знаку, устремив глаза на закрытую дверь – точь-в-точь голодная собака у дверей кухни.

Но никто не звал его, а некоторое время спустя вновь замяукал ребенок – и вот ему уже вторит другой голосок... Близнецы? Сердце его радостно забилось, хотя он и страдал вместе с Селией – казалось, его терзала та же боль... Голосишки у детей были громкими – видимо, младенчики появились на свет крепкими и здоровыми. Он ждал, прижимая руки к колотящемуся сердцу...

А тем временем в верхних покоях повитуха пеленала второго ребенка, довольная настолько, будто сама только что родила:

– Ах, как славно, госпожа, – маленькая девочка, как раз под пару мальчику! Всегда хорошо, когда первым рождается мальчик – обычно они слабее девочек... Не сомневаюсь, что оба дитятка выживут, хвала Господу! Но вы, госпожа, были просто огромны, когда их носили! Ни еловом не солгу, никогда прежде не видела такого громадного живота – а ведь я стольких детишек приняла... Ну-ну, детка, не кричите. Ведь все уже позади...

– О, как мне больно! – Селия рыдала и металась на подушках. Вдруг она пронзительно вскрикнула, подтянув к животу колени и стараясь повернуться на бок. Джин обеспокоенно взглянула на повитуху и протянула руку, чтобы погладить Селию по волосам. Повитуха решительно уложила Селию как надобно.

– А ну-ка, цыпленочек, лягте как следует – это просто отходит послед. Сейчас вы от него освободитесь – и все будет хорошо, боль тотчас пройдет. Есть от чего шум поднимать – подумаешь, чуть-чуть больно!

– Нет-нет, вовсе не чуть-чуть! – выкрикнула в отчаянье Селия. Тело ее сводила судорога, она вся выгибалась... Потом застонала: – Мне больно, мне больно!

Повитуха нахмурилась, и, отведя руки Селии, принялась ощупывать ее живот. Джейн в волнении наблюдала за ней.

– Ну, что? – шепотом спросила она.

– Боже мой... госпожа... ума не приложу... Ничего похожего никогда прежде не видывала... По размеру живота можно подумать, что она должна еще родить... Ну-ну, дитя, ну-ну... – Но Селия снова отчаянно закричала. Она согнула в коленях ноги, упершись пятками в кровать, и снова вся выгнулась. Повивальная бабка оторопела: – Разрази меня гром, госпожа, если в животе нет еще одного малютки! Да за всю жизнь я не видела эдакого! Что? Но, хозяин, вам сюда никак нельзя! Сию же минуту вон отсюда! – Это Николас, потерявший, наконец, всякое терпение и взволнованный необъяснимыми криками боли, доносившимися сверху, ворвался в спальню. Но повитуха внушительным своим телом заслонила постель, на которой корчилась Селия, и Николас воззвал:

– Селия! Что случилось? Что с тобой?

Но Селию захлестнула волна такой боли, что она не отдавала себе отчета в происходящем. Она крикнула ему, рыдая:

– Это суд вершится надо мной – за то, что я предала веру отцов моих! Молись, Николас, молись за меня – Пресвятой Деве, Святой Анне и Святой Селии... А Пресвятой Деве пообещай, что я тотчас же приду в часовню и принесу богатые дары, если все обойдется! О-о-о-х! – Она содрогнулась от нового приступа острой боли, и повитуха вытолкала Николаса за дверь.

– Вы должны выйти, – твердо распорядилась она. – Здесь еще предстоит много поработать.

Ее настойчивость возымела действие.

– Я буду молиться, – в смятении проговорил он. – Сестра, не дайте ничему дурному случиться с ней! Ведь все будет хорошо, правда?

Но повитухе было уже не до него. Она взглядом приказала ему убираться.

– Да, Господи! Идите и молитесь, сэр, что угодно делайте – только выметайтесь!

Николас отправился прямиком в часовню. Он никогда не молился сразу нескольким святым, но с взволнованным сердцем и пересохшим ртом он преклонил колени перед алтарем и сложил молитвенно руки. Статуи святых были убраны – но алтарь был все еще покрыт чудесным покровом, вышитым руками давно умерших женщин семейства Морлэнд. Горела лампада. Николас попробовал молиться так, как об этом просила Селия, – но нужных слов не находил, и стал просто повторять:

– Господи... Умоляю тебя...

Третий младенец располагался неправильно, и Селия тщетно промучилась еще немало часов, а повитуха вся вспотела и раскраснелась, пытаясь извлечь тельце. Наконец, это удалось. Дитя родилось бездыханным, задушенное пуповиной – а измученная Селия истекала кровью, но была жива... Поскольку в поместье не было капеллана и некому было окрестить близнецов, через два дня их отвезли в ближайшую деревню, в храм Святого Стефана. Селию отнесли туда же на крытых носилках, чтобы мать присутствовала на церемонии крещения. Мнения по поводу целесообразности ее присутствия в храме разделились. Джин бешено сопротивлялась этому, по ее мнению, акту мракобесия. А на следующий день у Селии начался сильный жар, и через сутки ее не стало...

Дуглас и Лесли, обе ожидающие рождения первенцев, рыдая, прижались друг к другу.

– О, мне вполне хватит одного ребеночка – я хочу, чтобы были живы оба, и он, и я... – говорила Лесли. – О, Боже, как мне страшно!

– Мне тоже, – прошептала Дуглас, еще крепче прижимаясь к сестре. Но внутри у нее все похолодело. Она мучительно думала: если это и впрямь кара Господня, то не падет ли она и на ее голову?

На Пасху труппа лорда Говендена играла «Мавра и Пусуллу» в театрике «Солнце», что располагался подле одноименной таверны. Этот театр был выстроен совсем недавно на южном берегу как раз напротив Блэк-фрайарза, около лодочной переправы – искателям удовольствий из пуританского Лондона легче легкого было добраться сюда. Пьеса привлекала зрителей, и актеры довольно потирали руки – наконец-то их тощие кошельки наполнятся звонкой монетой! Прошлый сезон оказался на редкость неудачен: труппа вложила всю наличность в строительство театра, нажив лишь неприятности – придворный церемониймейстер возмутился, театр закрыли на полтора месяца, а труппу жестоко оштрафовали. Актеры считали, что им крупно повезло: их могли бы засадить и в темницу... Теперь же все нанятые исполнители и ученики свистели в кулак, да и владельцы труппы подтянули пояса потуже...

Но «Мавр» должен был поправить дело, а причин успеха было сразу несколько: во-первых, сцена гибели Пусуллы – ее не просто обезглавливают, а еще и выносят на подносе отсеченную голову... А потом и самого Мавра зверски убивают отец и брат погибшей – а он, обороняясь, наносит им тяжкие раны. В общем, для этой сцены ежедневно труппе требовалось два ведра овечьей крови, доставляемой с ближайшей фермы.

Другой причиной успеха был исполнитель главной женской роли. Второй сын Вильяма, Вилл-младший, в двенадцать лет затмил своего старшего брата Амброза. Играя Пусуллу, в сцене казни он издавал такой пронзительный вопль, что поговаривали, будто леди на галерке, заслышав его, тотчас же падают без чувств. Пятнадцатилетний Амброз исполнял роль брата героини. У него сломался голос, и женщин играть он больше не мог – и тем не менее у него был прекрасный тенор, что снискало ему успех у слабого пола... В общем, Амброз вполне утешился, уступив брату женские роли.

Помимо Амброза и Вилла, в семье теперь был еще один сын, Роуланд – ребенок третьей жены Вильяма, Джилл Хупер, – Вильям подобрал ее в таверне несколько лет назад и женился на ней для того, чтобы было кому присмотреть за ребятишками. Роуланду минуло только шесть лет – но он уже играл роль младшей сестрицы Пусуллы, а в других сценах появлялся на подмостках в облике пажа.

Даже дочерей Вильям приспособил к делу. Разумеется, на сцене появляться они не могли – но участвовали в представлении, играя на гобое, лире и барабанах за сценой. Сюзан уже исполнилось четырнадцать – она стала необыкновенно хорошенькой, и более заботливому отцу доставляла бы немало хлопот... Тринадцатилетняя Мэри обладала на удивление сильным характером – даже Джилл спрашивала у нее совета прежде, чем что-либо предпринять, и всегда считалась с мнением девочки. Джилл была добросердечной, нежной и беспомощной женщиной – на самом деле не кто иной, как Мэри была хозяйкой и руководительницей в семье. Она следила, чтобы все были вовремя накормлены, стирала и штопала одежду, и чтобы малыш Роуланд вовремя ложился в кровать вместо того, чтобы сидеть под столом в пивной, потягивать эль, словно взрослый, и даже курить табак – ребенка потом сильно тошнило...

Но несмотря ни на что семья была очень сплоченной и все любили друг друга. Амброз был верным оруженосцем Мэри – они сообща наставляли на путь истинный Джилл, защищали Сюзан, подбадривали Вилла, пытались воспитывать Роуланда, и при этом обожали отца, гладя на него как на бога... Вильям же, будучи созданием из совершенно другого мира, любил всех одинаково, снисходя к ним из эмпирей духа... Не он, а Амброз разгонял молодых людей, увивавшихся, словно весенние псы, вокруг разрумянившейся Сюзан... Именно Амброз следил, чтобы костюм отца был в порядке перед выходом на сцену – а Мэри тем временем вовремя напоминала Джилл, что пора бы убраться в комнатах, которые они занимали в гостинице, и сходить на базар за куском баранины на ужин отцу и мальчикам...

В Светлое Воскресенье спектакля не было. Мэри, выйдя из дальней комнаты, где спала вместе с Сюзан и Роуландом, увидела, что отец сидит за столиком у окна и пишет. Увидев его впалые побледневшие щеки, покрытые щетиной, и круги под глазами, она поняла, что он так и не ложился...

– Ох, отец, – она подошла к нему, наступая на обрывки бумаги, разбросанные по полу. – Поглядите-ка на себя! На что вы годны, после того как просидели ночь напролет над этой чепухой!

Вильям повернулся, будто очнувшись от звука ее голоса, и на губах его появилась слабая улыбка:

– Ах, это ты, дитя? Как, уже утро? Знаешь, я даже не помню, спал я и видел сон или же просидел всю ночь с пером в руках: у меня в ушах звучала дивная гармония…

– Ах, папа, снова музыка! – воскликнула Мэри. – Что проку нам от твоей музыки? Тебе ведь не платят ни гроша сверх обычной платы за песни, что звучат в спектаклях – а продавать их ты оказываешься наотрез... Роуланду позарез нужны новые чулки – мы с Джилл только и делаем, что штопаем их, на них уже живого места нет! К тому же мальчик ужасно быстро растет – я вечером снимаю с него чулки и боюсь, что утром он в них уже не влезет! А в Кэмбервелле завтра ярмарка – ты ведь обещал, что мы все вместе туда поедем! Надо ведь что-то купить, а то какая же это ярмарка... К тому же, пешком туда далековато – нужно нанять повозку, и много чего еще надо... Я не говорю уже о том, что нужно умудриться заплатить за жилье – а цены на говядину, от них с ума сойти можно! У нас на столе и баранина-то не каждый день... А ты тут рассуждаешь о гармонии!

Глаза Вильяма с нежностью и гордостью устремились на смелую девочку: она чистенькая и свежая, словно весенний первоцвет... Белье и воротнички у нее всегда белоснежные и наглаженные, и казались совсем новыми, красное шерстяное платьице и черный корсаж опрятны и скромны – но было заметно, что девочке не чуждо кокетство: она приколола на грудь белую розочку, сорванную с куста на задворках таверны...

У Вильяма защемило сердце – он вдруг вспомнил свою мать, разодетую в шелка и бархат, с ниткой бесценного черного жемчуга на шее... Тельце его дочери никогда не знало ласки нежного шелка – но сейчас она бесстрашно нападала на него, прося вовсе не нарядов и безделушек, а новых чулок для Роуланда...

– Ах, Мэри, птичка моя, будь ты мальчиком – какие прекрасные роли ты могла бы играть! – сказал он. Мэри взглянула на отца с раздражением. Когда он становился сентиментален и употреблял нежные словечки времен своей юности, Мэри знала по опыту, что это значит: отец переставал слушать.

– Нынче Светлое Христово Воскресенье, отец, – и мы всей семьей идем в церковь. Извольте умыться и побриться, наденьте свои новые бриджи. А теперь идите, растолкайте-ка Джилл и велите ей развести огонь – а я тем временем подниму Роуланда и одену его. Вы опять вчера вечером не углядели за ним, он насосался пива – сами знаете, после такого он утром ничего не соображает... – заметила девочка с укоризной. За пологом кровати завозился Амброз, и показалась его взлохмаченная голова: – «Время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей...» Христос Воскресе, сестрица!

Мэри, не удостоив брата ответом и бросив на отца еще один укоризненный взгляд, удалилась в дальнюю комнату, чтобы разбудить малолетнего пропойцу-братца. Через час все собрались внизу, одетые в самое лучшее и готовые идти в церковь через мост – все, за исключением Вильяма. Когда зазвонили к заутрене, а он так и не спустился, Амброз пошел искать его – и вернулся с известием, что кто-то из слуг видел, как полчаса назад он удалялся в направлении, противоположном храму...

– Он был без шляпы и шел, размахивая руками... – добавил Амброз. – А вы знаете, что это означает.

Да, это всем было известно.

– Мне бы следовало это предвидеть, когда я утром увидела, что он провел бессонную ночь, – с досадой сказала Мэри. – Что же, ждать его нет никакого смысла – когда его посещает Муза, он может пробродить так день напролет... Ах, почему ты не следишь за ним, Джилл? Ведь он как-никак твой муж!

Джилл сделала отчаянный жест – она не имела на Вильяма ровным счетом никакого влияния...

– Давайте тронемся в путь! – нетерпеливо сказал Вилл. – Не хотим же мы, в самом деле, снова опоздать!

– Да, пойдемте, – спохватилась Мэри. – Как это все-таки дурно с его стороны! Будто он не знает, что за непосещение службы его могут оштрафовать!

– Может быть, никто ничего не заметит, – равнодушно отозвалась Сюзан. Но Мэри покачала головой.

– Отец – слишком заметная фигура. Все обратят внимание на то, что его нет...

...Вильям шел по густой траве вдоль берега – его чулки и туфли насквозь промокли от росы. Он машинально отмечал прелесть первых ирисов и златоцветника, расцветших словно в честь праздника, и стыдливые изысканные примулы в обрамлении плотных зеленых листьев, и россыпи мать-и-мачехи, и первые нежные листочки на старых каштанах, и снующих взад-вперед весенних пташек, собирающих мох и веточки для гнезд... Река уже вскрылась, и в волнах мелькали уносимые течением ветки и пучки темных водорослей... Два лебедя настороженно наблюдали за человеком с безопасного расстояния, борясь с течением сильными ударами черных лапок...

Но мысли его заняты были иным. В ушах у него звучала музыка – та же музыка, что и ночью: именно она и гнала его прочь от дома, ведь усидеть на месте в лихорадке творчества было не в его силах... Вильям пересек Лондонский мост – и даже не заметил этого, и углубился в дебри узких и запутанных улочек. Под ногами хрустели капустные листья и хлюпала навозная жижа, но и этого он не замечал... Люди вокруг двигались почему-то в том же направлении, и он предоставил толпе нести себя – ведь это не требовало усилий...

Он поднялся по высоким ступеням – и оказался в каком-то помещении. Понял он это, лишь когда солнце перестало светить ему в глаза. Он присел на скамью, потому что подвернулось местечко, впервые, будто очнувшись, огляделся – и обнаружил, что оказался в церкви. В следующее мгновение он понял, что это за храм – это был Собор Святого Павла. Вильям перестал хмуриться, и лицо его озарила улыбка. В конце концов, он добрался-таки до церкви – малышка Мэри будет довольна!

Храм был крестообразной формы, а в темных углах его будто бы мелькали тени всех тех, кто молился здесь когда-то – тысяч и тысяч усопших... Вильям поднял голову вверх, втягивая ноздрями знакомый с детства запах... Это успокоило его. Зазвучал хор – это был прекрасный и торжественный псалом. Вильям оцепенел – внутри него словно открылся колодец тишины: звенящее многоголосье певчих мало-помалу заполняло эту пустоту. Звуки лились расплавленным серебром, и вот уже он переполнен ими до краев, и не может вместить больше... Он судорожно прижал к груди руки: ему казалось, что он умирает – столь странным и прекрасным было охватившее его чувство...

Это была Истина, это был Свет, это было Озарение! Вильям был в таком благоговейном восторге, что совершенно не замечал, что творится вокруг – для него существовала лишь эта сладкая боль, словно душа стала слишком велика для бренной плоти и стремилась вырваться наружу из темницы, вознестись к свету—и той всеобъемлющей Тишине, что и была сердцем Музыки... Как странно, как противоестественно—в сердце Музыки – Тишина... А в сердце Тишины – Музыка?! Да, это именно то, чего искал он все эти годы – и вот Оно!

...Литания, да конечно же, Литания! Так вот отчего все те песни и баллады, которые он до сих пор сочинял, вызывали у него досаду! Вот отчего его подташнивало, словно он объелся бараньего жира! Литания – вот единственная Истина, единственная настоящая музыка! И вот для чего создан он, Вильям Морлэнд, актер Вилл Шоу – чтобы донести до людей свет Славы Божьей! Так вот для чего дарован ему Господом его талант! Сейчас это казалось Вильяму настолько очевидным – смешно, как это он раньше ничего не понимал, блуждая во тьме...

Когда служба закончилась и толпа вновь вынесла его на свет, он без сил опустился прямо на ступеньки, поднял глаза к небу, улыбаясь полубезумной, лунатической улыбкой – он не хотел никуда идти отсюда, не хотел возвращаться к привычной суете...

Вильям не впервые внезапно покидал дом – но никогда прежде он не отсутствовал так долго. Когда же он не воротился в воскресенье вечером, Джилл вполне уверилась, что его нет в живых, а Мэри считала, что его схватила стража и он в тюрьме... Полдюжины людей с фонарями проискали его весь вечер, но далеко уходить от гостиницы они не отваживались, а уж о том, чтобы пересечь реку ночью, и не помышляли. Утром поиски решили было возобновить, но Мэри заявила твердо:

– Мы едем на ярмарку. Мы так давно собирались.

– И оставим бедного папу? – спросила Сюзан. – Он мертв – я знаю, он мертв! – ревела Сюзан. Но Мэри оставалась непоколебимой.

– Либо он вернется сам, либо мы что-то о нем узнаем. Не вижу смысла сидеть здесь.

– Какая же ты бессердечная, жестокая девочка! – воскликнула, всплеснув руками, Сюзан. – Тебе нет до бедного отца ровным счетом никакого дела!

Но Амброз, сочувственно взирающий на сестру, понимал все. Она была взволнована не меньше всех прочих – а, пожалуй, и более, нежели Джилл или Сюзан: ведь она была куда умнее. Он положил руку на ее плечо жестом защитника.

– Оставь, Джилл. Она совершенно права. Отец вернется, когда сочтет нужным, – а я тоже не имею желания проворонить ярмарку. Я слыхал, там будут циркачи – говорят, потрясающие гимнасты, и еще факир, глотающий огонь... и человек с тремя ногами...

– Я хочу на ярмарку! – взвизгнул Роуланд.

– И я, и я! – подхватил Вилл.

– Вот и славно, – быстро сказал Амброз. – Давайте-ка собираться. Как следует умойтесь, получше оденьтесь – не забудьте новые чулки... И быстренько! А ты, Джилл, помоги-ка Мэри приготовить еду в дорогу – хлеба и холодного мяса будет вполне довольно.

Так Амброз с помощью Мэри подгонял домашних, и к семи часам они уже сидели в повозке вместе с еще одним семейством, направляясь в Кэмбервелл.

...А беглец Вильям, хранимый небом, как все те, кто свою жизнь ни в грош не ставят, не был ни убит, ни схвачен стражей... Он сладко проспал ночь во дворе у храма, а когда явилась ночная стража с фонарями на длинных шестах, он просто прикрыл лицо рукавом – и стражники прошли мимо, не заметив его. С первым лучом солнца он поднялся и вошел в храм, где начиналась утренняя служба. Он оставался там весь день, прослушал все дневные службы – а к шести часам вдруг с удивлением осознал, что голоден и очень соскучился по семье. Ему захотелось вернуться в гостиницу «Солнце», досыта наесться и рассказать домашним о чуде, которое с ним произошло, – а потом добраться до своего столика у окна, и писать, писать, писать... Он ощущал небывалый прилив энергии и счастья – это было так непохоже на его обычную полудрему. Он жадно вдохнул прохладный вечерний воздух и направился домой.

...Семья его тем временем ехала домой с ярмарки. Повозку сильно встряхивало на ухабах, и приходилось хвататься друг за дружку и за борта, чтобы не вывалиться – но это никого не печалило. Счастливые, перемазанные, сытые и уставшие, они не чаяли добраться домой и упасть в постель после этого бесконечного дня, полного удовольствий... Перед их глазами проплывали картины этого чудесного дня. Они глазели на цирковых уродцев, любовались гимнастами, с восхищением наблюдали, как факир глотает огонь, а акробат шагает по проволоке, аплодировали музыкантам, плясали до упаду, лакомились горячими пончиками, которые поджаривали тут же у них на глазах на жаровне – у них ныли ноги, бока покалывало от смеха, а головы сладко кружились...

Повозка медленно двигалась, полусонная кобыла еле передвигала ноги, а возница время от времени подхлестывал ее вожжами, но больше по привычке – он и не ожидал, что это возымеет действие... Люди сидели, привалившись друг к дружке или к бортам повозки, со слипающимися глазами. Темнело – они уехали с ярмарки куда позже, чем намеревались – и делалось свежо, а кобыла двигалась с каждым шагом все медленнее... Но путешественников это нимало не волновало – как, впрочем, и то, что кусты на обочинах так темны и густы...

Все произошло молниеносно. Из кустов стремительно выскочил человек и остановился прямо перед мордой полусонной клячи – она даже всхрапнула, и тут же раздалось жалобное ржание: разбойник перерезал ей горло огромным кинжалом, жутко блеснувшим в полутьме. Лошадь осела на землю, а повозка опрокинулась – люди посыпались наземь. Тем временем из темноты появились еще двое устрашающего вида людей – они были худые и заросшие, и явно голодные.

– А ну-ка, добрые люди, выворачивайте кошельки! Быстрее, быстрее! И сережки, госпожа, и вообще все, что есть у вас ценного! Быстро отдавайте все – а не то мы возьмем сами!

Ошеломленные и перепуганные, они переглядывались, от ужаса не в силах пошевелиться и выполнить просимое. Разбойник продолжал понукать их, уже раздраженно – а из кустов показалось еще несколько теней...

– Вы что – заснули там, что ли? Видно, придется вам пособить. А ну-ка, все сюда, сейчас же – посмотрим, что там у вас есть. Подходите – Богом клянусь, если мы сами подойдем, будет куда хуже!

Путешественники пугливо сползли с поверженной повозки и боязливо приблизились к разбойникам – все, кроме возницы: он сидел в дорожной пыли возле упавшей лошади и, всхлипывая, поглаживал ее седую голову. Разбойники грубо схватили людей и принялись обыскивать, отбирая кошельки и мало-мальски ценные пожитки. Кто-то робко попытался воспротивиться, но кинжал, приставленный к горлу, оказался очень мощным аргументом.

– Клянусь Богом, мы нарвались на бедняков, Мак, – правда, правда! Тем быстрее мы с этим покончим. Срезай кошель, Билл, – не жди, пока малый его отвяжет! Погодите-ка, а это что за штучка?

Сюзан спрыгнула с повозки, и чуть было не упала, споткнувшись – атаман грубо подхватил ее и рывком поставил на ноги. Щеки девушки были розовыми, волосы чуть растрепались, а в кудряшках запутались цветочки – подарок молодого человека, с которым она плясала на ярмарке. Она в ужасе глядела на разбойника, не в силах отвести взгляд. Он гадко ухмыльнулся:

– Богом клянусь, чудо что за милашка! – Он засопел. Амброз рванулся на помощь, но двое других воров скрутили ему руки. – Спокойно, парнишка, а не то отрежу тебе нос! Джед, ты закончил? Тогда убираемся. Спасибо, люди добрые, за вашу щедрость. Будем поминать вас в молитвах... Убирайтесь! Нет, девочка моя, к тебе это не относится, – грубо дернул он Сюзан за рукав. – Ты мне очень уж приглянулась. Мы забираем тебя с собой.

При этих словах вперед рванулись уже и Амброз, и Вилл – но тщетно. Последовала короткая борьба – и Джилл взвизгнула, увидев, что Вилл падает – один из разбойников шарахнул его камнем по голове. Мэри кинулась бежать, но ее рывком швырнули на землю, а Амброз со сдавленным криком упал на колени, схватившись за грудь, куда угодил кинжал. Больше никто не двигался – и разбойники исчезли в кустах, уводя с собой Сюзан – вернее, унося ее, потерявшую сознание, перекинутую через плечо главаря... Все было кончено. Мэри подползла к Амброзу и отняла его руку от раны:

– Крови как из резаного поросенка... Тебя сильно задели?

– Больно, – прохрипел он. – Но, думаю, рана неглубока. Быстрее, за ними! Отдал бы все на свете за фонарь! Лошадь мертва?

– Погоди, я гляну, что там с Биллом. – Мэри поднялась на ноги. Он уже начал приходить в себя. Со стоном присел и пробормотал:

– Моя голова... Что случилось?

Мэри повернула его голову – на лбу зияла глубокая рана, которая очень сильно кровоточила, и лицо превратилось в ужасную кровавую маску.

– Они ударили тебя камнем. И взяли Сюзан, – объяснила Мэри. Вилл попытался было подняться, но со стоном осел на землю.

– Голова кружится... – пробормотал он.

– Амброз, не ходи один – они тебя убьют! – вскрикнула Мэри, увидав, что брат решительно направился к кустам. Она с презрением глядела на остальных мужчин, застывших в оцепенении: – Да помогите же ему, вы!

Возница вдруг выступил вперед, лицо его было залито слезами и сведено судорогой злобы:

– Они убили мою старушку Мэйфлауэр. Я иду с тобой, парень.

– Тогда скорее, во имя Господа! – отчаянно крикнул Амброз, и они углубились в кустарник – за ними, чуть поколебавшись, последовали еще двое мужчин. Вилл снова попробовал встать – но его вырвало. Джилл, будто очнувшись, схватила Роуланда, попытавшегося последовать за ушедшими.

– Иди, Мэри, – сказала Джилл. – Я останусь и присмотрю за этими... Иди же!

Разбойники наверняка не успели уйти далеко – но темнота уже скрыла их. Миновав кусты, преследователи вступили на топкую, болотистую луговину, ведущую к реке, берега которой заросли ивняком и осокой. На такой земле не оставалось следов, и непонятно было, в каком направлении скрылись разбойники. Но вблизи виднелся лесок – там, скорее всего, и скрылись злодеи. Преследователи копошились в сгущающейся темноте, время от времени окликая друг дружку и зовя Сюзан – на случай, если она еще недалеко. Продираясь через прибрежные заросли, они обнаружили место, где трава была смята, а сучья переломаны – видимо, это были следы борьбы. Здесь, в зарослях папоротника, они и нашли ее – девушка лежала у самой воды, закинув одну руку за голову... Ее голые обнаженные ноги матово светились в темноте, а голова была странно повернута набок. Между приоткрытыми губами виднелись жемчужно-белые зубки... Со стороны казалось, будто вокруг шейки Сюзан обмотан темный шарф, и когда Амброз, задыхаясь от волнения, опустился на колени и попытался повернуть ее лицом к себе, голова чуть было не осталась у него в руках – горло Сюзан было перерезано от уха до уха…

Недалеко от дома им повстречалась группа людей с фонарями, предводительствуемых Вильямом – вернувшись домой к ночи и обнаружив, что его семья неизвестно где, он чуть было с ума не сошел. Все знали, что они уехали на ярмарку, и в конце концов ему удалось собрать дюжину мужчин, которые согласились пройти хотя бы полпути до проезжей дороги – отойдя всего на милю, они нашли пропавших. Это было душераздирающее зрелище – кучка измученных, грязных, заплаканных и перепачканных кровью людей, волочивших на себе повозку, на которой лежал завернутый в плащ труп Сюзан. Вилл, которому волей-неволей пришлось ехать – идти он просто не мог, – все время пытался отвести взгляд от этого страшного груза...

Они настолько измучились, что даже не могли говорить – из них приходилось вытягивать слово за словом чуть ли не клещами, и, когда они дотащились до таверны, их все еще продолжали расспрашивать. А тем временем женщины перевязывали раны Амброза и Вилла и бережно укладывали на постель тело Сюзан. До Вильяма весь ужас случившегося дошел позднее, когда дом уже угомонился – все спали мертвецким сном после пережитого... Он же не мог спать – лишь молча сидел над телом дочери, обуреваемый таким горем, что даже плакать не мог...

...Да, он восхищался Мэри – но Сюзан любил по-особому, так, как мужчина обычно любит свое первое дитя: нежно и горячо. Она всегда была покорна, добра и работяща – а в последнее время стала еще и настоящей красавицей. Он ожидал, что вскоре какой-нибудь дюжий малый, смущаясь и краснея, попросит у него ее руки – и был внутренне готов отдать свою девочку: он грустил бы, осознавая при этом неизбежность случившегося... Умри она от оспы или лихорадки, он оплакивал бы ее – но это была такая страшная смерть, что слезы просто не приходили... Он словно видел собственными глазами ее последние мгновения – как она боролась, но была побеждена, а потом над ней грязно надругались и умертвили... И хоть она уже была мертва, казалось, что ужас, который она испытала, витает в воздухе.

И он виноват в этом. Он должен был быть там, с ней, защитить ее – вместо того, чтобы шляться в Лондон в поисках удовольствий для себя самого... Он сам должен был отвезти семью на ярмарку, он сам должен был проследить, чтобы они засветло добрались до дому – он должен был быть там, там – вооруженный мечом, как глава семьи, и уберечь их! Он пренебрег своим долгом – и Сюзан, милая и нежная девочка, его Сюзан – заплатила за это сполна... Он закрыл лицо руками. Он не ел уже двое суток, был измучен и хотя не мог спать, но, видимо, все же задремал на какое-то краткое мгновение – потому что услышал голос:

– Отец... – По спине Вильяма побежали мурашки. Это голос Сюзан. Она вернулась, чтобы проститься! Все суеверия его предков, столь тщательно скрываемые под маской образованного и современного человека, всколыхнулись в его душе. Медленно отнял он руки от лица и поднял голову.

У самой двери, озаренная неверным светом мерцающей свечи, стояла женская фигура в белом. Вильям почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Огонек свечи мигнул от сквозняка, и голос Мэри произнес:

– Отец!

Вильям перевел дух. Мертвая лежала спокойно – а голоса у Мэри и Сюзан всегда были похожи...

– Я пришла, чтобы побыть с тобой – и с ней. Ты устал? У тебя такой вид, точно ты не спал неделю. Ты так и не сказал нам, где пропадал... Дай-ка я поправлю свечные фитили – о, одна уже почти догорела... Наверное, дует из окна.

С этими словами она ходила взад-вперед по комнате, делая невеликие, но важные дела – Вильям понимал, что девочка старается всеми силами его успокоить, и с нежностью смотрел на дочь. Какое спокойное чувство уверенности исходит от нее! Потом она подошла, остановилась перед ним, чуть склонив набок головку и нежно глядя на отца – он знал, что этому ребенку всего тринадцать, и не верил в это...

– Пришла пожурить меня, детка? – выговорил он наконец. Она отвела со лба непокорную прядь.

– Нет, отец. Просто хочу побыть с тобой. Вильям содрогнулся:

– Мэри, любимая моя девочка, казни меня, проклинай, говори самые ужасные слова, какие знаешь, – я все это заслужил. Но не будь со мной так добра! У меня разрывается сердце!

Она присела рядом с ним и устремила долгий взгляд на тело сестры, обернутое в белый саван. Руки мертвой были сложены на груди и перевязаны тесемочкой, чтобы они не меняли положения по мере окоченения – а вокруг шеи обмотано белое полотенце, чтобы удержать голову на месте. Мэри глядела именно на это полотенце – и еще на тесемочку: это помогало не думать о самой Сюзан. Ведь это тело – вовсе не Сюзан: она теперь там, где ее душа, словно белый голубь, несется к престолу Всевышнего... Но если не считать тесемки и полотенца, то она совсем как живая – кажется, вот-вот встанет и подойдет к ним.

– Я не могу проклинать тебя, – сказала она наконец. – Ты не виновен ни в чем. Она ушла к Господу нашему, отец, – и мы не должны звать ее назад, как бы нам этого ни хотелось. Я боюсь только...

– Чего, детка?

– Что она станет являться нам, – прошептала Мэри боязливо. Вильям непроизвольно перекрестился, сам не понимая, что делает... – Говорят, – продолжала Мэри, – что души женщин, умерших так, не могут обрести покоя, пока не покарают их убийцу. А мы не знаем даже, кто он...

Вильям ничего не отвечал. Он не мог успокоить Мэри – потому, что думал о том же. Он попытался подумать о другом – но ничего не шло на ум, кроме того, что он пережил тогда, в воскресенье, в храме – об этом он и рассказал ей. Она выслушала его с таким вниманием, что он поразился.

– Ты ведь всегда считала, что моя музыка – не самое важное в жизни, правда? – спросил он.

– Да, – просто ответила она.

– Но ведь наша жизнь – это не только вот эта плоть. – Он ущипнул себя за руку и кивком указал на тело Сюзан. – Это нечто гораздо большее. Мы боремся, страдаем, трудимся, добываем свой хлеб, рожаем детей, видим, как они умирают, сами испускаем дух – но жизнь ведь не только в этом...

Мэри была озадачена:

– Но нам с детства внушали...

– Да, внушали – но это ровным счетом ничего не значит. Мэри, для меня это было пустым звуком, хотя меня с детства воспитывали в традициях старой веры, водили в храм... Это было для меня пустыми словами – до вчерашнего дня... до воскресенья – пока я не почувствовал этого сам. Я ощутил это, мой цыпленочек, каждой клеточкой тела и всей душой – и теперь я это знаю.

– Я вижу, – ответила Мэри. – Я не понимаю тебя, но я вижу. И что ты собираешься предпринять?

Он перевел дух и содрогнулся всем телом: он почувствовал, что напряг каждый мускул, пытаясь физическим усилием заставить ее понять...

– У меня не было времени как следует подумать. Я должен сочинять – и нужно, чтобы у меня было для этого время. Я не могу больше путешествовать с труппой – это съедает слишком много времени и сил...

– А на что мы все будем жить? – спросила она по-детски наивно, принимая как должное все, что сказал отец. Вильям посмотрел на девочку с любовью. Взрослый спорил бы...

– Такая жизнь не годится для вас, – решительно заявил он. – Я не допущу, чтобы... – и тут его словно громом поразило. Он застыл с полуоткрытым ртом.

– Что? Что, папа?

– Я все понял. Мы поедем домой, Мэри, дитя мое. Ума не приложу, как это я раньше об этом не подумал. Я должен буду на коленях вымаливать прощение после стольких лет... Но они наверняка...

– Домой?

– В усадьбу Морлэнд, – прошептал он. – Туда, где я родился. И часовня – это так вдохновит меня! Тебе очень понравится там, моя милая, я обещаю.

Он вспоминал дом из красного кирпича, высокие каминные трубы, прохладные сады, свежий ветер с гор, луч солнца, пробивающийся сквозь цветные стекла витража, возвышенную красоту часовни... Он посмотрел на Сюзан – для нее слишком поздно...

– Как бы я хотел, чтобы и она увидела все это! Но за истину приходится платить. Дорого платить! Она купила эту истину для меня ценой собственной крови…

В ушах у него уже звучали начальные ноты литании. Мэри глядела на него с любовью, смешанной с раздражением – ах, он опять унесся куда-то далеко... А она уже думала о подготовке к предстоящему отъезду, и о том, как получше упаковать их скромные пожитки. Об усадьбе Морлэнд она не думала вовсе. Просто смирилась с неизбежностью…

Глава 21

Дуглас приходила в ужас от одной мысли, что ей придется родить в той комнате, где умерла Селия, и, хотя помещение более всего подходило для этих целей, Томас суровым взглядом заставил Джин умолкнуть и приказал подготовить спальню.

– Так будет гораздо лучше, – сказал он, – к тому же наши с ней родители появились на свет именно в этой спальне, и именно на фамильной постели Баттсов. Для наследника Морлэндов лучшего места и не сыскать. – Так женская нервическая причуда Дуглас получила весьма достойное обоснование, и она с благодарностью взглянула на мужа. Стоило ей ослабеть, как он тотчас же стал решительным и властным. Полы в спальне были дочиста вымыты, все постели, кроме одной, перенесли в другие покои, на пол постелили новые циновки, а в комоде у изножья лежало наготове чистое белье и пеленки. Были заранее заготовлены свечи, а Томас благовременно заказал у серебряных дел мастера кувшин и таз – их установили в углу на треножнике. Наконец, он приказал повесить в спальне фамильный гобелен с единорогом и отдал распоряжение, чтобы в комнату каждое утро приносили свежие цветы. Все эти мелочи глубоко растрогали Дуглас.

На следующий день после майского праздника дитя шевельнулось в ее чреве, и Дуглас удалилась со служанками в спальню. Джейн прибыла из Шоуза специально для того, чтобы присутствовать при родах, а Джин всегда была во всеоружии. Лесли заранее удалили в противоположное крыло дома, чтобы она ничего не слышала и не видела. Для нее это было бы совершенно лишним. Она проводила дни напролет, забавляясь с маленьким братцем Робом, которого обожала, и любуясь малышами Селии, Хилари и Сабиной. Их препоручили заботам кормилицы, совсем еще молодой девушки по имени Мэг – ее почтительно именовали «мамой», как того требовали приличия, но в сочетании с ее юным возрастом титул этот звучал несколько странно...

Роды начались поздно вечером пятого мая, а около полудня на следующий день Джин спустилась по лестнице в большой зал, неся на подушечке новорожденное дитя.

– Сын! – торжественно объявила она собравшимся домочадцам и прислуге. Все радостно зашумели, а Томас выступил вперед и с величайшей осторожностью взял ребенка на руки. Он взглянул на крошечный сверток, на сморщенное красное личико крепко спящего младенца – и онемел на мгновение: такая волна нежности и счастья захлестнула его. Среди всеобщего шумного ликования один голос звучал чуть громче:

– Как вы назовете его, хозяин?

Томас поднял глаза и встретился взглядом с Джейн.

– Эдуардом, – сказал он, чем вызвал новую вспышку радости. – А теперь я должен подняться наверх и повидать миледи.

– Да благословит ее Господь!

– Передайте ей наши сердечные поздравления, хозяин!

– Ох, какой славный мальчуган!

– Ах ты, маленькая звездочка!

И сквозь шумную радостную толпу Томас торжественно проследовал с сыном на руках, поднялся по ступенькам, а Джейн шла сзади, оберегая дитя. Дуглас уже умыли и переодели, и в спальне все было прибрано, но в комнате все еще чувствовался запах крови. Дуглас лежала на высоко взбитых подушках и выглядела уставшей, но на щечках ее алел румянец, а на губах сияла улыбка торжества. Черные локоны разметались по подушке, а синие глаза сияли, как звезды. Они с Томасом обменялись долгим взглядом, полным любви – он склонился, поцеловал жену и положил младенца ей на грудь.

– Думаю, мы назовем его Эдуардом, – сказал Томас, глядя на личико мирно спящего ребенка. Дуглас улыбнулась.

– Прекрасное имя. А девизом его будет «Феникс». – Она подняла на мужа встревоженные глаза. – Томас, супруг мой, во время родов я молилась о благополучном разрешении от бремени...

Он крепко сжал ее руку, внутренне содрогнувшись:

– Хвала Господу, с тобой все в порядке!

– Я молилась, – продолжала она, – не только Господу нашему, но и Пресвятой Деве, и всем Святым. Мне это казалось... чем-то очень естественным. – Она глядела виноватыми глазами, но за спиной Томаса Джейн слегка кивнула, словно соглашаясь, что именно это и следовало делать. – И знаешь, Томас, я пообещала Владычице, что если все обойдется, мы восстановим ее часовню.

Она взглядом молила Томаса. Он склонился и нежно поцеловал жену в лоб.

– Все, что ты пообещала, будет исполнено, – ласково ответил он. И Дуглас сразу же вздохнула с облегчением.

– Муж мой, я уже давно подумывала, что в доме необходим капеллан. Детям, когда они подрастут, понадобится наставник – а мне невыносимо тяжело видеть, что часовня в запустении...

– Разумеется, ты права, – успокоил он. – Мы тотчас же займемся поисками – наверняка в окрестностях найдется человек, который удовлетворял бы и требованиям нашей совести, и требованиям закона. Ведь не хотим же мы подвергаться опасности!

– Кстати, о часовне Пресвятой Девы, – Дуглас понизила голос. – Я пообещала ей еще, что ее статуя снова будет установлена в храме.

Томас улыбнулся:

– Никто же не казнит нас, в самом деле, за одну маленькую статую!

– Я посулила ей новую корону... – теперь Дуглас говорила уже еле слышно.

– Будет и корона – из золота, с отборным жемчугом.

Младенец заплакал, и Джейн взяла его из рук Дуглас, чтобы отнести кормилице. Наклонившись за новорожденным, она одарила Дуглас лучезарной улыбкой и нежно поцеловала ее:

– Да благословит тебя Господь, – нежно проговорила она. – Он – воистину Феникс!

Капеллан-наставник был найден к концу месяца – это был молодой школяр по имени Эшкрофт, родом из местечка Эксхэм, что неподалеку. Он получил хорошее образование, изучая теологию в Кембридже. Эшкрофт был образован и добр, к тому же передовых взглядов – он тотчас же согласился с Томасом, что нет нужды бросать вызов закону и можно с успехом продолжать отправление официальных церковных обрядов, не идя при этом против совести. Он со снисходительным любопытством осмотрел древнюю деревянную статую Пресвятой Девы – в голубом шелковом одеянии, перехваченном золотым шнуром, в новом золотом венце, изукрашенном речным жемчугом, и тотчас же предложил соорудить потайную нишу в стене, чтобы в случае необходимости можно было быстро спрятать реликвию.

Когда из Нортумберленда приехал Джон, чтобы повидать своего первого внука, он застал часовню уже действующей, однако не смог удержаться от замечания, что компромиссы до добра не доведут. Но рад был, что снова вернулся, что полной грудью вдыхает ветер, напоенный ароматом вереска... Томас с гордостью показывал отцу своих коней, а Джэн пригласил его осмотреть школу и больницу, где также многое изменилось к лучшему. Ну, а потом в честь гостя были организованы охота и празднество.

Когда они с Джэном возвращались верхом из Шоуза, сопровождаемые юным Неемией, они вдруг заметили впереди странную процессию, явно направляющуюся к усадьбе Морлэнд.

На двуколке, запряженной белым мулом, сидели женщина, юная девушка и мальчик лет шести. За повозкой трусил серый ослик, навьюченный тюками, а рядом с ним шел парнишка лет десяти или около того. Мула вели двое мужчин, одетые очень просто, все в черном и с траурными лентами на рукавах – если бы не эти ленты, их с успехом можно было бы принять за пуритан. У младшего с берета свешивалось кокетливое алое перо, старший шел с непокрытой головой – волосы его были светлыми, какого-то сказочного лунного оттенка... Сердце Джона болезненно сжалось – но этот лунный блеск напомнил ему лишь о том, как давно он предал Мэри земле... Его собака Ки, бегущая сейчас рядом, уже матерая и начинает седеть, собаки Мэри, по имени Кай, давно нет в живых, а у сына Мэри теперь уже есть сын... Джон был приятно удивлен перемене, произошедшей в Томасе, и благодарен за это дочери Леттис. Вероятно, с возрастом Джон стал мягче и сентиментальнее – теперь он уже рад был тому, что Томас остался в усадьбе Морлэнд...

Ки вырвалась вперед с грозным предупреждающим лаем, светловолосый человек обернулся и остановил мула, чтобы дождаться всадников, – это был почтительный жест.

– Как думаешь, кто бы это мог быть? – пробормотал Джэн, почесывая свою начинающую сидеть бороду. – На цыган они не похожи – хотя, сдается мне, что все свое добро они везут с собой...

– Ума не приложу, медвежонок, – отвечал Джон. – Но они поджидают нас – давай-ка подъедем и разберемся. Быть может, они просто заплутали...

– По крайней мере, на вид они не опасны, – сказал Джэн. – Отгони собаку.

Джон пришпорил Кестрела и поскакал по направлению к повозке. Светловолосый мужчина передал поводья мула младшему, выступил на середину дороги и вытянул руки вперед ладонями вверх – жестом, означающим, что у него нет дурных намерений. Джон машинально отметил, что мужчина еще и чисто выбрит, как и его молодой спутник. Ну, с молодым-то понятно, но для мужчины в летах это по меньшей мере странно... Ведь даже Томас, женившись, отрастил бородку.

Сияющие белокурые волосы и гладкое лицо делали мужчину моложе, но когда Джон приблизился, то заметил на лице незнакомца морщины и следы недавней глубокой печали. Это странное лицо, пожилое и молодое одновременно, отчего-то показалось Джону знакомым. Нет, с Мэри явно никакого сходства…

– Доброго дня вам обоим, – поздоровался человек, а затем, вглядевшись, воскликнул: – Богом клянусь, это Джон и Джэн Чэпем!

Джон и Джэн недоуменно переглянулись, а светловолосый, заметив их изумление, произнес:

– Как, вы не узнаете меня? Джон, брат мой, да это же я, Вильям, – твой брат Вильям! Ты меня не помнишь?

Джон спокойно ответил:

– Мой брат Вильям давно мертв. – Светловолосый расхохотался и хлопнул себя по лбу.

– Совсем позабыл! Да, так и было условлено – тетя Нэн обещала молчать! Отец считал, что я погиб. Тетя Нэн все тебе объяснит – она все, все расскажет...

– Тетя Нэн? – подозрительно переспросил Джэн. Вильям улыбнулся ему, щурясь на яркое солнце.

– Твоя мать, Джэн. Поедем к ней!

– Моя мать умерла. – На лице светловолосого отразились печаль и недоумение, но он усилием воли сдержал себя.

– Тогда... Мэтью, ее слуга... он все объяснит. Именно он нашел меня, когда я сбежал...

– Мэтью тоже нет в живых, – сказал Джэн. Человек закрыл лицо бледной рукой.

– Да... да... прошло так много лет... Этого надо было ожидать. А я вот... не подумал... – он вдруг отнял руку от лица. – А мой отец... он... тоже умер?

И это убедило Джона – именно то, как человек выговорил эти слова: «мой отец».

– Да. И Леттис, и Артур, и Иезекия. Я слишком многих потерял, чтобы отречься от тебя, брат. Вильям, дай мне обнять тебя!

Он соскочил с коня, подошел – и братья крепко обнялись. Джэн, склонившись, поймал поводья Кестрела, и бесстрастно наблюдал за происходящим. Вильям был глубоко опечален.

– Леттис... Артур... Иезекия... и отец... Я совсем забыл, сколько лет прошло. Джон, скажи... и Джейн?..

– С Джейн все хорошо. Вот ее сын. А дочка Леттис и мой сын поженились, им теперь и принадлежит усадьба. Ты увидишь там много перемен... Но где ты был все эти годы? Почему ни разу не приехал?

– Это долгая история. Рассказов хватит на долгие, долгие месяцы... Но не лучше ли сначала добраться домой?

– Домой... – задумчиво повторил Джэн. Джон и Вильям взглянули на него.

– Кто твои спутники? – сурово спросил Джэн. Вильям расхохотался:

– О Господи, да конечно же, я позабыл представить вас друг другу! Моя жена и дети...

– Ах, вот как... – протянул Джэн. – Да с добром ли ты приехал домой?

– Возвращение блудного сына... – улыбнулся Вильям, снова обнимая Джона. – Господи, да как же я рад тебя видеть!

Джон заметил тревогу в глазах Джэна:

– Что с тобой, медвежонок? Что беспокоит тебя?

– Я лишь подумал, почему он приезжает сейчас, через столько лет... – медленно выговорил Джэн. Джон нахмурился, а Вильям, переводя взгляд с одного на другого, казалось, даже воодушевился.

– Ах, так ты думаешь, что я приехал как завоеватель, как претендент на трон? Стыдись, Джэн Чэпем, стыдись! Негоже тебе так дурно думать о кузене! Я не собираюсь ничего менять, тем паче что-то требовать! Я просто вернулся домой. Ну, а если сыну Джона присутствие мое покажется излишним – что ж, я тотчас же уеду. Что же до того, почему я решил возвратиться – это тоже долгая история, которую лучше всего рассказывать, сидя в тепле за столом. Ведь не откажете же вы усталым путникам в еде и крове? Отец мой никогда не оставлял голодных без подаяния...

Джон укоризненно глянул на Джэна и сказал:

– Ну, конечно. Мы тотчас же едем домой, а там вдоволь и еды, и питья. Ну, поехали.

И процессия снова тронулась в путь. Спутники Вильяма наблюдали молча и даже с опаской за ходом переговоров, а теперь покорно последовали за Джэном и Джоном. Все здесь пугало их – и тяжелые ворота, через которые они въехали во двор... Роуланд с завистью глядел на лошадь Неемии – и хотя взгляд этот был не слишком дружелюбен, сердце Неемии преисполнилось гордости. Мэри тяжело вздыхала всякий раз, когда двуколку подбрасывало на ухабах – тело ее так болело, что, казалось, она вся в синяках... А Джилл, увидав разодетых в пух и прах незнакомцев, принялась разглядывать свои руки с чернотой под ногтями и уже прикидывала, кто на новом месте будет ругать и поносить ее...

Да, о многом нужно было рассказать... И не только Вильяму – он ведь ничего еще не знал о том, что произошло за годы его скитаний в усадьбе Морлэнд, в Уотермилле, в Шоузе. Также ничего не знал он о жизни Джона и Леттис... В усадьбе было много новых людей, и в общении с ними сразу же возникли проблемы. Джилл, к примеру, куда больше походила на служанку – и при этом была женой Вильяма, хотя никто из деликатности не спросил, каким браком они сочетались... Роуланд был весьма развязен и порядком испорчен – просто не верилось, что это сын Вильяма. Вскоре он бурно повздорил с Неемией, который осуждал его и напрямик сказал ему об этом. Потом у него начались неприятности с Николасом – Амори принялся копировать грубую речь Роуланда и его подзаборные замашки. Вилл тотчас же принял сторону младшего брата и очень страдал оттого, что они пришлись не ко двору – ему очень нравилось в усадьбе Морлэнд и не хотелось уезжать, но он понимал, что это неизбежно, если Роуланд не возьмется за ум...

Другим пришлось немного полегче. Мэри, хоть поначалу и нервничала, и оттого была порой резковата, вскоре снискала расположение Джин – та восхищалась титаническими усилиями девочки сплотить семью и горько сожалела о тех тяготах, что пришлось пережить малышке. А Амброз так много общался с джентльменами и столько сыграл благородных людей, что усвоил приличные манеры и легко нашел общий язык с Николасом и Габриэлем – они искали его общества, в частности, для того, чтобы послушать байки, которые явно были не для женских ушей...

И вдруг Роуланд неожиданно подхватил оспу – это совпало с начавшимися родами у Лесли. В доме царил хаос, свечи горели ночи напролет, люди метались по дому с кувшинами воды и чашками с лекарством – никого не было в нужный момент на месте, ничего нельзя было найти... Джин приходилось безотлучно находиться при Лесли – та начинала биться в истерике при малейшей попытке сестры ее оставить. Таким образом, все заботы о больном легли на хрупкие плечики Мэри, и вскоре уже никого не удивляло, что эта тринадцатилетняя девочка заправляет всем в доме и толково отвечает на любой вопрос по хозяйству. Хозяйкой дома, разумеется, была Дуглас, но она принимала лишь ответственные решения, а хозяйственной рутиной управлялась Джин – поэтому Дуглас лишь радовалась неожиданной помощи девочки-подростка.

Тем временем слег и Томас – хоть он болел довольно легко, но все же слег впервые, и Дуглас была настолько взволнована, что ночи напролет просиживала у его постели. А вдруг он умрет? – думала она, покрываясь холодным потом и сжимая его руку так, словно его у нее отнимали...

Лесли разрешилась к полуночи – родился мальчик. Габриэль был в восторге и предложил назвать ребенка в честь ее отца. Она улыбнулась, но ничего не ответила – ее слегка трясло в лихорадке, а щеки неестественно разрумянились. К утру на коже молодой женщины проступили пятна, и стало ясно, что она тоже подхватила заразу. Ребенка тут же удалили в детскую, под крылышко мамы Мэг и второй кормилицы, нанятой для Эдуарда, – вдвоем женщины выкармливали сразу четырех младенцев. Уже потом, задним умом, Джин поняла, какой ошибкой это было – в запарке никому и в голову не пришло, что ребенок Лесли успел заразиться от матери... Вскоре слегли все малыши в доме. Это была не черная оспа, а всего лишь одна из легких форм болезни – и крепкие дети перенесли ее без труда. Алетея и Амори переболели и вовсе легко, Робу и Роуланду пришлось много хуже, но и они через неделю начали поправляться. А вот с младенцами дело обстояло куда серьезнее... Малыш Лесли прожил всего один день, через двое суток умерли Эдуард и Хилари – а к концу недели, когда появилась надежда, что Сабина выживет, скончалась Лесли... Джин говорила потом, что ее убила вовсе не оспа, а родильная горячка.

Томас поправился – лишь на лбу у него осталось несколько оспинок. Но другие, невидимые шрамы, были много страшнее... Он был опечален смертью сына куда сильнее, чем Дуглас, и казнил себя за то, что случилось. Он любил Дуглас и готов был сделать для нее все – а что он теперь мог сделать? Уже встав с постели, он замкнулся и захандрил, да так, что отцу пришлось как следует встряхнуть сына – он отвел его в сторонку и говорил с ним очень твердо. Он убеждал Томаса, что тому следует взять себя в руки и подарить Дуглас еще одного ребенка.

– Я надеялся, что к тому времени, как я уеду, невестка будет снова беременна, но долее задерживаться я не могу. И все же я жду от тебя письма – ты должен как можно скорее сообщить мне, что вы ждете наследника.

– Отец, ну почему ты должен ехать? – вознегодовал Томас. – Почему ты не можешь жить здесь, с нами? Ты ведь знаешь, Джэн хочет этого, а тебе наверняка приятно быть рядом с братом после стольких лет...

– Но кто-то должен управлять усадьбой у Лисьего Холма.

– Так пусть этим займутся слуги... нет, лучше сдай-ка земли в аренду!

Джон улыбнулся:

– Ты сам знаешь, что это не такие места... Хорошо, хорошо, – может быть, когда-нибудь, когда я стану слишком стар, чтобы справляться с делами... может быть, тогда я осяду здесь. Но я не могу оставить твою мать.

– О-о-о... – Томас отвернулся. Джон тронул сына за плечо.

– Ты должен родить много-много сыновей, чтобы один из них наследовал Лисий Холм и принял из моих рук бразды правления усадьбой и землями, когда я состарюсь. Это лучшее, что ты можешь сделать для меня.

– Но ты будешь приезжать?

– Конечно. Это вовсе не так уж далеко, да и на дорогах последнее время куда спокойнее... Всякий раз, когда надо будет окрестить твоего сына, я буду приезжать.

Томас улыбнулся:

– Тогда надеюсь видеть тебя каждый год. Джон пробыл в усадьбе Морлэнд до осени, чтобы подольше побыть с Вильямом. Он нашел брата странным, но общались они весьма легко – ведь оба искали одного и того же, называя это разными именами... Поселившись в усадьбе, Вильям проводил большую часть времени в часовне, а если не был там, то бродил по вересковым пустошам, или посещал близлежащие храмы, или просто сидел в уголке и писал. Порой он наигрывал на клавикордах или лютне небольшие пассажи, иногда звал Роуланда, Вилла или Неемию, прося пропеть несколько фраз – но в остальном никого не посвящал в свое творчество. Мэри воспринимала это философски, как и все остальное, а всем объясняла, что с отцом вечно вот так... И лишь Джону Вильям открыл свой замысел.

– Это будет мой шедевр. Дело моей жизни. Когда я закончу, то оправдаюсь перед Богом и буду знать, что он простил меня...

– Я завидую тебе, – отвечал ему Джон.

Краски осени лишь кое-где тронули зеленую листву, когда Джон и его маленькая свита возвратились домой. Слуги хорошо справлялись с делами в его отсутствие, но оставалось много мелочей, где необходимо его решение – поэтому лишь на третий день по прибытии смог Джон предпринять прогулку в горы и посетить свое любимое место. Он сел под рябиной – там, где когда-то похоронил Китру. Ки прижалась к его ногам, а он задумчиво почесывал у нее между ушами и оглядывал свое королевство.

Стремительно темнело – собирался дождь, по небу бежали темные и рваные тучи, а в ушах у него свистел свежий ветер, дующий с гор. На севере, ближе к границам Шотландии, в тучах образовалась брешь, невидимая для глаз и обозначенная лишь расходящимися в стороны яркими лучами – острыми и сияющими, словно лезвия боевых мечей. Свет озарял круглые голые вершины и густые лиственные рощи, все еще по-летнему зеленые. Ки засопела, устраиваясь поудобнее у ног хозяина – рука Джона замерла на собачьей голове.

Он дома. Это стало ясно ему сейчас – после того, как он побывал в доме своего детства. Но именно здесь, в Ридсдейле, где прожил он более чем полжизни, где женился и зачал сына, где схоронил любимую жену – здесь и только здесь он дома. И пусть первую в жизни собаку подарил ему Джэн, и пусть первый его конь родом из усадьбы Морлэнд – но конь, что ходит под ним теперь, здешних кровей, а та самая собака лежит здесь, под рябиной...

Он все еще не понимал главного, дорога его была темна – немногое прояснилось с того дня, когда он хоронил Китру, и будущее представало перед его внутренним взором чередою однообразных дней, без смысла, без радости... В каком направлении двигаться? Но если и может быть найдена где-то благодать Божия – так это здесь. Он, подобно Вильяму, искал именно благодати – всю жизнь, везде и повсюду, и особенно входя в крошечную часовню под земляной крышей, темную внутри и наполненную статуями святых, картинами и реликвиями, озаренную лишь мерцающим светом крошечных свечей, подобных звездам в кромешной безлунной ночи... Там на него снисходил покой. Теперь он больше не знал, как идти вперед – он мог только замедлить шаги и разобраться, где же он свернул с пути, как заблудился...

К Рождеству Дуглас вновь зачала, но в начале лета 1590 года у нее случился выкидыш. Томас боролся со своим горем, с необыкновенной энергией занявшись делами земледелия, жадно глотая все книги, которые только мог отыскать, посвященные сельскому хозяйству – он бессознательно копировал покойного Пола, отдавая все силы и энергию совершенствованию фермерского хозяйства. Лошадям на долгую зиму не всегда хватало заготовленного сена, и проблема сохранения поголовья за зиму встала очень остро. Овцы зимою пробавлялись тем, что удавалось им выкопать из-под снега на зимних пастбищах, но и их поголовье к весне заметно сокращалось, крупный скот питался сеном, а когда оно кончалось, глодал кору, жевал мох и лишайники, и даже обгрызал ветки.

Книги Фицгерберта «Земледелие» и Тассера «Пятьсот советов земледельцу» не слишком-то помогли, но обнаружилась вдруг книга датчанина Херезбаха, переведенная на английский неким Барнэби Гуджем, – оттуда-то и почерпнул Томас интересную информацию, при помощи которой можно было постараться решить насущную проблему. Херезбах писал, что лошади и крупный рогатый скот могут зимою выжить и не слишком потерять в весе, питаясь турнепсом, который при надлежащем хранении не портится всю зиму. Это была воистину революционная идея – фермеры выращивали турнепс, употребляя его в пищу сами, но никому прежде не пришло в голову кормить им скот. Но Херезбах утверждал, что турнепс не только позволяет выжить скоту, но и обогащает почву – зерновые растут куда лучше, если их чередовать с турнепсом.

Томас был преисполнен решимости воспользоваться советами датчанина и принялся жадно читать всю книгу, не пропуская ни страницы. Другим преимуществом зимнего содержания скота было, согласно Херезбаху, обилие в хлевах естественного удобрения – навоза, также весьма полезного для земли. Томас с усердием принялся за дело. Овцеводство его так и не заинтересовало, но, к счастью, Джэн взял на себя эту сторону хозяйства. Лошади и коровы – вот в этом Томас знал толк и продолжал пополнять свои знания. Первый урожай турнепса полностью себя оправдал, и вскоре Томас настоял на том, чтобы видоизменить чередование посадок на пахотных землях: взамен трехгодичного цикла «рожь или пшеница, турнепс, ячмень» он предложил четырехгодичный – «рожь или пшеница, турнепс, ячмень, чистый пар». Все соседи решили, что господин Морлэнд спятил – ведь от веку повелось чередовать лишь три культуры, но когда они увидели его жирный скот на бойне в Шроувтайде, они начали чесать затылки…

Весной 1591 года у Дуглас случился очередной выкидыш, а в феврале 1592 года она родила сына, который прожил всего три дня. Весной того же года Томас ревностно занялся перестройкой дома. По современным стандартам главным недостатком постройки были узкие винтовые лестницы, ведущие в верхние покои, – они были настолько узки, что поднять по ним что-то тяжелое требовало нечеловеческих усилий. У Томаса возникла навязчивая идея выстроить широкий, в современном стиле, лестничный марш, ведущий наверх из северной части большого зала.

– Если мы переоборудуем галерею для музыкантов, то работы будет не так уж много, – жизнерадостно делился он своей затеей с Дуглас. – Местный плотник со всем прекрасно справится, а в Йорке можно найти искусного и недорогого резчика – не помнишь, как его зовут? Ну, того, который отделывал королевскую резиденцию!

Чтобы доставить мужу удовольствие, Дуглас делала вид, что тоже увлечена его затеей – но по мере того как разворачивались работы, она увлеклась делом всерьез. Суета помогла и ей отвлечься от грустных мыслей... Осенью девяносто второго года она вновь забеременела, но в марте девяносто третьего выкинула плод, а еще через год родила мертвого сына. В 1594 году Томас перестроил основную трубу усадьбы и расширил камин. В девяносто пятом Дуглас не забеременела, а в сентябре девяносто шестого вновь зачала, но потеряла ребенка уже в конце января. А Томас в отместку судьбе засадил молодыми деревцами главную аллею усадьбы и пригласил художника-миниатюриста, чтобы тот написал портреты всех членов семьи. В июле 1597 года, когда Дуглас исполнилось тридцать лет, она забеременела в седьмой раз – а Вильям приступил к написанию последней части своего великого творения – полифонической Великой Мессы.

Глава 22

1597 год опять выдался неурожайный. Бедняки голодали – в том, что зимой от голода умирали старые и больные, не было ничего из ряда вон выходящего, но той зимой на улицах Йорка замерзли, обессилев от недоедания, уже четверо молодых мужчин. Больница при усадьбе Морлэнд была полна, а господа, подобно всем богачам в округе, устраивали ежедневную бесплатную раздачу хлеба неимущим. Но и в усадьбе не было той зимой разносолов – когда собрали урожай кормового турнепса, на долю бедной скотины осталась лишь ботва: остальное пошло на стол людям.

Но несмотря на холод и вечно полупустые желудки, обитатели дома были веселы и жизнерадостны. Дуглас счастливо миновала пятый, самый опасный месяц беременности, и хотя под кожей у нее кое-где выступали уже кости, молодая женщина казалась вполне здоровой и крепкой. Томас же реагировал на голод и лишения весьма своеобразно – он то и дело приказывал организовывать празднества, маскарады, различные игры... Поскольку в доме теперь достаточно было людей, от желающих позабавиться не было отбоя. Томас всегда советовался с Амброзом, обсуждая детали, – и тот ни разу его не подвел. Вилл и Габриэль были его верными оруженосцами, а нежные и проворные пальчики Мэри без устали шили костюмы. Девушка еще и умудрялась готовить вкусные и ароматные кушанья из самых неожиданных продуктов, когда кладовые пустели. Глядя на все это, Джэн поражался, насколько сдружились эти две семьи, и думал, что Пол изумился бы несказанно, увидев такие отношения между наследниками и их возможными соперниками.

На Святки все трудились не покладая рук – ведь вот-вот начнется по-настоящму голодное время: проводы зимы, а потом долгий и изнурительный Великий пост. Мэри и Джин разбирали съестные припасы, прикидывая, что можно подать к праздничному столу. Зерно всех сортов было почти на исходе, но от собственного урожая оставались сушеные фиги, смородина и абрикосы, а в погребах лежали еще груши и яблоки. Джэн и Амори обихаживали ульи, с их помощью надеясь восполнить недостаток сахара. А в своем загоне жил королевской жизнью ничего не подозревающий рождественский гусь, отъедаясь к празднику... Кое-что, конечно, можно будет купить – апельсины, например, и специи, а вот с вином и элем будет куда сложнее... Но в канун Рождества мужчины воротились с охоты, добыв довольно упитанного оленя, а недавно родившегося теленка можно будет забить и приготовить пироги и жаркое, да и нежные потроха пойдут в дело... Ведь в этом году явно никто не откажется от рождественского угощения!

На Новый год все обменялись подарками, а Томас своим даром любимой жене Дуглас восхитил всю семью. Это был новый гобелен для ее спальни, вытканный специально для молодой хозяйки. Томас кое-что продал из серебра, чтобы расплатиться с ткачами – над гобеленом трудилась та же семья из Йорка, которая в свое время выткала знаменитого Единорога: они по праву считались лучшими господинами в стране. Это было длинное и узкое полотнище, которое прекрасно смотрелось на стене спальни – на нем искусно изображены были времена года, а из левого нижнего угла через все полотно двигалась процессия охотников с соколами, как бы собирая композицию воедино. А в центре, как раз в том месте, где лето сменяло весну, на изящном белоснежном коне с золотой уздой гарцевала красавица в синем платье с черными кудрями, струящимися по спине до самого седла.

– Это ты, – объяснил Томас восхищенной Дуглас. – Приглядись-ка внимательнее.

Дуглас подошла поближе – и вдруг вскрикнула от изумления и восторга. Творение рук искусного ткача таило загадку: белый конь изображен был на фоне дерева, и то, что издали казалось просто веточкой, на деле оказалось тонким золотым рогом, растущим прямо из лба животного. Дева ехала на Единороге...

Семья веселилась двенадцать дней. А потом наступило Богоявление, за ним праздник начала пахоты – и вот уже острый предвесенний холод сковал землю, и все подтянули потуже пояса на своих уже порядком похудевших талиях. Было все труднее находить дрова для каминов, к тому же начались снегопады – и вскоре в доме оставалась лишь одна протопленная комната. Там и сидела Дуглас почти все время – вышивая, читая, играя на клавикордах или лютне, болтая и смеясь в обществе родных и близких. Томас не мог допустить, чтобы ей было холодно – вот вся семья и собиралась в ее покоях: словом, это была веселая, хоть и голодная зима. Несмотря на утверждения Вильяма, что он не может работать в обществе домашних, он целые дни просиживал в покоях Дуглас, примостившись у окошка и обернув ноги теплым одеялом, – и писал... Он не двигался с места, когда домашние расходились по спальням – а утром, когда семья вновь собиралась в тепле, сидел на своем обычном месте, небритый и измученный...

Пришло время отела – и вот, впервые за долгие годы, в горах появились волки, и как только темнело, от их голодного и тоскливого воя по спинам людей бежали мурашки. Все мужчины по очереди охраняли стада – ведь новорожденные ягнята могли стать легкой добычей любого хищника: и волка, и лисицы, и ворона, и орла, и пустельги... Даже горностаи и совы были опасны для малышей, особенно если у тех погибли матери ... Дуглас ожидала ребенка в марте – и у Томаса сердце разрывалось, когда приходилось покидать жену. Все твердили ему, что он вовсе не обязан сторожить стада, но он видел, как измучены люди, и к тому же ощущал себя виновным, потому что никогда не занимался овцами... Единственным мужчиной, которого оставили в покое, был Вильям – почему-то никому даже в голову не пришло его обеспокоить. Его вообще никто не трогал – и лишь Мэри следила, чтобы он хоть время от времени ел…

Оттепель началась внезапно, когда матки еще телились – и в один день опрятное белое покрывало земли превратилось в хлюпающий океан грязи. Дуглас, желая воспользоваться первыми лучами теплого весеннего солнца, впервые за много месяцев вышла в парк прогуляться и подышать. Возвратившись в дом и проходя через большой зал, она споткнулась о кость, брошенную на полу каким-то псом – и тяжело упала. Мальчик-слуга, следовавший за ней, поспешил ей на помощь – и побледнел, услышав ее сдавленный крик. Она была очень тяжела, поэтому мальчишка в панике кинулся к Вильяму.

– Ох, сэр, скорее! Хозяйка упала – и, по-моему, началось!

Вильям послушно встал, хотя еще не вполне понял смысл сказанного – но когда он увидел Дуглас, стоящую на коленях и обхватившую руками живот, с лицом, по которому катились крупные капли пота, он тотчас же очнулся и кинулся на помощь. Вдвоем со слугой они подняли ее и осторожно повели в спальню. Впервые Вильям осознал преимущество широкого лестничного марша, сменившего старые винтовые лестницы, – по ним бедной женщине пришлось бы подниматься самой, а теперь мужчины могли заботливо поддерживать ее с двух сторон...

Помогая ей улечься на постель, Вильям приказал слуге:

– Беги и позови мисс Мэри и госпожу Гамильтон! И быстро!

– А мисс Мэри нету дома, сэр. Она ушла с утра в город на рынок...

– Ушла? Одна? – Вильям был поражен.

– Да некому больше было, господин, – все заняты на отеле...

– Тогда быстренько кликни госпожу Гамильтон – и пусть кто-нибудь пошлет за повитухой. Да, и прикажи, чтобы принесли белье и воду. Бегом!

Парнишка выбежал, а Вильям захлопотал вокруг Дуглас, устраивая ее поудобнее и время от времени давая ей напиться из кувшина.

– Хорошо бы вина, – сказал он, – оно придало бы тебе силы, но ничего. Может, оно и к лучшему – вино на голодный желудок могло бы повредить…

Дуглас вдруг заметалась на подушке и прерывисто проговорила:

– О, дитя просится на свет... Пресвятая Дева, Матерь Господа нашего, неужели снова слезы и горе?..

– Тс-с-с! Не говори так! Дитя скоро родится. Может быть, оттого ты и упала. Все будет хорошо, детка. Положись на Господа...

Но она вскрикнула и крепко сжала его руку, глаза ее расширились:

– Сейчас!.. – и он вдруг понял, что «сейчас» – значит «сию минуту»... Где же Джин? Куда запропастились все женщины в доме? Он попытался высвободить руку, но Дуглас вцепилась в него, словно клещами.

– Нет! Не оставляйте меня! – кричала она.

– Но мне нельзя быть здесь... Я не должен видеть...

– Помогите мне! – крикнула Дуглас, все тело ее напряглось и мучительно выгнулось, а рука старалась приподнять тяжелые юбки... Вильям уставился на нее, беспомощный, объятый ужасом.

– Что мне делать? – одними губами прошептал он.

– Держите мои ноги! И крепче! – сильнейшие схватки уничтожили в ней всякий стыд, который она неминуемо должна была бы испытывать. Отвернувшись, Вильям положил руки на ее согнутые в коленях ноги, сопротивляясь ее встречному усилию. Сила женщины поразила его. Она застонала – нет, это не был стон боли, скорее это напоминало долгий и тяжкий стон человека, старающегося совладать с непосильным грузом. Затем она коротко вскрикнула – и беспомощно распростерлась на ложе. Вильям помимо воли взглянул – и со смешанным чувством ужаса, отвращения и стыда увидел, как между ее ног, обтянутых шерстяными чулками, появилась окровавленная черноволосая головка...

– О, Боже милосердный... – пробормотал он. – Матерь Пресвятая Богородица, спаси нас и помилуй...

Дуглас хрипло дышала, закрыв глаза, но через секунду глаза открылись, она издала предупреждающий крик – и он вновь надавил... На этот раз он не от водил глаз – стыд и брезгливость уступили место совершенно иным чувствам. В благоговейном изумлении глядел он, как на свет Божий вверх личиком появляется маленькое, но совершенно сложенное человеческое существо с прикрепленной к животику толстой пуповиной, похожей более всего на стебель цветка... Когда нежная кожица младенца соприкоснулась с грубой тканью материнских юбок, он широко раскрыл крошечный рот и закричал так громко, что Вильяму в этом крике послышалась злость: дитя уже печалилось, что появилось на этот свет, будто зная о всех его несовершенствах, и противилось этому – ведь теперь душа его, заключенная в темницу плоти, будет страдать вкупе со своей оболочкой от болезней, лишений и страданий до самого смертного часа... В этом вопле слышался страстный протест – но в следующую секунду крик превратился в обычное младенческое попискивание...

– Кто? – хрипло спросила Дуглас.

– Сын. – Глаза Вильяма неотрывно глядели на крошечное, чудесное тельце, на нежные перламутровые пальчики, на гладкую кожицу. – О, Дева Мария, – мальчик, у тебя чудный маленький мальчик!

И в этот самый момент в спальню ворвались Джин и две пожилых служанки – они вскрикнули от ужаса, увидав Вильяма, и, квохча, словно наседки, в чей курятник забралась лиса, тотчас же выставили его вон и так захлопнули за ним дверь, словно он попытался бы вновь ворваться... Ошеломленный и счастливый, Вильям смог сделать всего пару шагов и опустился прямо на верхнюю ступеньку лестницы. Он уперся локтями в колени, опустил голову, и сидел, бессмысленно улыбаясь...

Он все еще сидел там, когда на пороге спальни появилась Джин и крикнула, чтобы принесли вина. Она странным взглядом посмотрела на мужчину.

– Боже милосердный, – проговорила она, – о столь стремительных родах я никогда в жизни не слышала.

– С ними все будет в порядке? – взволнованно спросил Вильям. – Парнишка выглядел таким молодцом – а моя племянница? Как она?

– Оба свежи, словно майские розы, – отвечала Джин. – Просто цветут! И для матери, и для ребенка такие роды всегда наиболее благоприятны... Вам не следовало быть там. И не следовало видеть того, что вы видели. Что подумают люди? Бедняжка Дуглас умрет от стыда от одной мысли...

Вильям улыбнулся той самой улыбкой, которая в детстве стяжала ему прозвище «ангел»:

– Ничего прекраснее я не видел в жизни...

– И тем не менее вы не должны были этого видеть!

– Господь располагает, Джин. Так было предначертано, иначе этого бы не случилось. – Он поднялся на ноги, а Джин как завороженная глядела на него, зачарованная этой дивной улыбкой. – Смертные не в состоянии постичь Страстей Господних и Его гибели на кресте – но подумай сама, мы можем узреть славу Его рождения! Я никогда прежде не знал этого – не видел, мог лишь воображать... Теперь я знаю! И вам, женщинам, не следует изгонять нас, вы не имеете права запрещать нам это видеть! Ведь так был рожден и Он – разве ты не понимаешь?

– Да, – головка Джин склонилась чуть набок. – Никогда не встречала человека, подобного вам, – чуть погодя прибавила она. – Конечно же, это никуда не годится – но я рада, что так случилось, особенно если это так много значит для вас... Но умоляю: пожалейте Дуглас, никому не рассказывайте об этом. И Боже вас упаси ей об этом напомнить!

– Не стану, – ответил он. Они продолжали неотрывно глядеть друг на друга, и на губах Джин тоже появилась робкая улыбка. Вильям, обуреваемый радостью, взял ее за руки, притянул к себе и поцеловал в губы – а потом, не переставая улыбаться, выпустил ее из объятий и стал спускаться по лестнице. Джин глядела ему вслед, в недоумении трогая пальцами губы. Они были ровесниками с Вильямом, он был хорош собой, и ее никто так не целовал прежде – в губы... И лишь когда он уже исчезал из виду, она преодолела оцепенение и позвала его.

– Не найдете ли вы кого-нибудь из слуг, чтобы принесли вина для Дуглас?

Он обернулся, и Джин почувствовала, что мучительно краснеет. Но он сказал лишь:

– И для вас тоже. Вы заслужили это. ...Почему она никогда прежде не замечала, какой красивый голос у этого человека?

Весенняя распутица сделала дороги непроезжими, и ни повитуха, ни кормилица не смогли добраться до усадьбы Морлэнд раньше, чем через неделю. Мужчины, возвратившиеся вечером с полей и уставшие донельзя, были поражены, обнаружив в доме новорожденного малютку, Джин и Вильяма, буквально светящихся от счастья, и Дуглас, уже сидящую на постели, разрумянившуюся, как бутон розы, с сыном на руках. Сердце Томаса так преисполнилось счастьем, что он разрыдался – но тут же взял себя в руки и стал шутить, что, мол, у малыша «соленое крещение». Дом буквально ходуном ходил от радости и веселья до поздней ночи – и лишь одно омрачало праздник: Мэри из-за распутицы застряла в городе и не могла разделить всеобщую радость...

Мальчик был просто великолепен: маленький, но здоровенький и прелестный. Поскольку ничего другого не оставалось, Дуглас принялась кормить его грудью сама, и от этого привязалась к малышу еще сильнее. Когда же к концу недели состояние дорог улучшилось, вернулась Мэри и прибыла кормилица, Дуглас наотрез отказалась уступить кормилице право на то, что составляло для нее истинное наслаждение. Джин была шокирована и сурово выговорила сестре: негоже, мол, леди самой кормить грудью. Дуглас же отвечала, что рождение этого ребенка чудесно во всех отношениях, и наверняка он станет великим человеком. Томас хотел назвать малыша Эдуардом, но Дуглас вся сжалась: ведь ее первый ребенок по имени Эдуард умер когда-то... Но родители пришли к разумному компромиссу и окрестили сына Эдмундом. Мэри была в бурном восторге от сына, и горько сожалела, что ее не было в доме в счастливый час его появления на свет.

– Не грусти, кузиночка! – Томас обнял ее за плечи. – Мы отслужим благодарственную мессу, а когда кончится пост и настанут погожие деньки, мы закатим такой праздник! Я хочу, чтобы непременно приехал отец – поэтому придется немного подождать. Но тем лучше: у нас будет достаточно времени, чтобы хорошенько подготовиться.

Существовала и еще одна причина, о которой не говорили вслух, – надо было окончательно убедиться, что дитя выживет, но это ни у кого уже не вызывало сомнений, настолько крепким был малыш.

– О, Томас, как хорошо ты это придумал! – воскликнула Мэри. – Мы должны устроить что-то особенное, необычное, совершенно потрясающее! Ведь это такой праздник!

Томас улыбнулся:

– Присутствие моей маленькой звездочки украсит любой праздник! Но все же нужно еще что-то из ряда вон выходящее!

А на следующий день все устроилось само собой. Томас, Мэри, Амброз и Габриэль гуляли в парке, обсуждая, каким быть празднеству, из дома выскочил Вилл и бросился к ним:

– Мэри... Броз... быстрее, мне кажется, отец сошел с ума. Бегите скорее!

– Что, что случилось? – Мэри кинулась вслед за ним. Остальные побежали следом.

– Я вошел в покои, где он обычно сидит, – а он пробежал мимо меня – бегом, представляете? Ведь вы же знаете, что он всегда ползает как сонная муха... Я бросился за ним... И сейчас он сидит в часовне прямо на ступенях алтаря – и рыдает...

– О, Господи, что случилось? – спросил встревоженный Амброз. – У него плохие новости? Не приходило ли письма? А может быть, посыльный...

– Нет, я никого не видел, – отвечал Вилл. Он взглянул на Томаса. – И в доме все вроде в порядке, – добавил он специально, чтобы его успокоить. Они вошли в большой зал, миновали лестничный марш – и тут в противоположных дверях появился Вильям. Он стоял спокойно, уронив руки, чуть ссутулясь, словно неимоверно устал – но Мэри, подбежав к отцу, увидела, что на его лице лежит печать покоя и тихого счастья... И девушка сразу поняла, что случилось.

– О, отец! – вскрикнула она. Он раскрыл ей объятия, и она прильнула к его груди. – О, отец, ты закончил!

– Да, благодарение Господу. – Вильям прижался щекой к волосам дочери.

– Я так счастлива! – Эти слова расслышал только он – голос Мэри прозвучал у самого его сердца. Потом она высвободилась из его объятий и повернулась к остальным, смеясь от радости. – Все хорошо. Это добрая весть. Отец, наконец, закончил свою Великую Мессу.

Мгновение все молчали, а потом Амброз и Вилл, взглянув друг на друга, издали одновременно ликующий крик, схватились за руки – и закружились в бешеном, фантастическом танце, сшибая все на своем пути... Томас, для которого эта новость значила куда меньше, чем для остальных, тоже улыбнулся:

– Это твой великий труд, дядя? Я так рад. И хорошо вышло? Ты удовлетворен?

Вильям с довольной улыбкой глядел на уморительные прыжки сыновей. Потом приобнял Мэри за талию и произнес дрожащим от волнения голосом:

– Да, я удовлетворен... Но это слово не годится, нет... Я думаю, Месса хороша – нет, более чем хороша. Господь водил моей рукой – Он вдохновлял меня, и я лишь благодарен Богу за то, что Он избрал меня своим инструментом... А я... я удовлетворен. Это... это то, что я хотел написать.

Мэри подняла на отца глаза, сердцем поняв значение этих слов, – а потом обратила сияющий взгляд на Томаса и Габриэля.

– Томас! Вот оно! То самое, потрясающее, чего ты хотел! Ты понимаешь? Так было предначертано.

– Да, конечно, – первое исполнение, по случаю всеобщего семейного ликования... – сказал Томас. Вильям вопросительно поглядел на него, и Томас пояснил:

– Мы обсуждали детали празднества в честь рождения Эдмунда.

– Это самый подходящий случай для первого исполнения Мессы, папа, – закончила его мысль Мэри. Вильям устало улыбнулся.

– Ты сам не понимаешь, насколько это правильно. Ведь именно рождение твоего сына и вдохновило меня настолько, что я смог завершить свой труд.

Амброз и Вилл, задохнувшись, приостановили свои бешеные скачки. Амброз обнял Томаса за плечи и сказал:

– Это самый лучший праздник на свете! Пойдем, посмотрим на труд отца, поговорим... – Он сгреб в охапку отца и Вилла, и они вместе направились в его покои.

Габриэль приотстал, и, когда Мэри оглянулась, удивленная его непонятной задержкой, выражение его лица заставило ее остановиться. Она обвила ручкой его талию и спросила:

– Что с тобой, кузен? Ты хочешь со мной поговорить?

– Да... я хочу... Мэри, я... – и тут храбрец и сердцеед Габриэль, тридцатилетний цветущий мужчина, который лишь нынче утром выдернул из бороды несколько первых седых волосков, совершенно растерялся, глядя в лицо этой маленькой изящной женщины, чистое и нежное, с глазами небесной голубизны. Он вдруг почувствовал, что жесткий воротник душит его, и он нервно откашлялся: – Мэри, я... – попробовал он начать снова – но тут мимо прошли две служанки, направляясь с кувшинами воды в спальню... Нет, здесь решительно невозможно разговаривать! Он жестом приговоренного решительно протянул ей руку: – Пожалуйста, пойдем со мной в парк!

Долгое время она смотрела на него с совершенно детским выражением – одновременно и грустным, и веселым, а потом доверчиво вложила свою ручку в его горячую ладонь. Сердце Габриэля чуть было не выпрыгнуло из груди – он понял, что не заслуживает такого щедрого дара: ведь девушка уже ответила на его безмолвный вопрос…

Сразу же после майского праздника была отслужена Месса, о которой все говорили без умолку. Службой руководил отец Эшкрофт, присутствовали также окрестные священники – из любопытства: ведь с тех пор как Вильям начал репетиции, ни о чем другом в округе просто не говорили. Он нанял лучших музыкантов и певцов, достойных, по его мнению, исполнять это произведение – и для этого ему пришлось немало поездить. Местом исполнения он был изначально удовлетворен – часовня усадьбы Морлэнд казалась ему самой красивой из всех, виденных им когда-либо, и, хотя была невелика, более всего подходила для этой цели.

...Эдмунду исполнилось уже два месяца, и более здорового мальчугана было не сыскать. Дуглас вполне оправилась и светилась от счастья необыкновенной красой. Мэри также выглядела на редкость хорошенькой – ведь они с Габриэлем обручились и уже в июне должны были обвенчаться, одновременно с официальным обручением Неемии и Алетеи. Погода стояла чудесная, и пшеница уже заколосилась – в этом году, наконец, ожидался щедрый урожай, и все были совершенно счастливы.

А на следующий день все молодые отправились на охоту, а Джэн и Джон, будучи оба в преклонных летах, предпочли отправиться к Джейн в Шоуз, дабы обсудить, где поселятся молодые Алетея и Неемия. На обратном пути они, не сговариваясь, поехали не домой, а в ту, памятную с детства, рощу. Там они знаком удалили спутников и долго бок о бок молча сидели на своих конях, оглядывая земли Морлэндов.

– Бог с ней, с этой охотой... – беспечно сказал Джэн. – По-моему, славная помолвка. Они будут счастливы вместе.

– Но Джейн в этом не уверена, – отозвался Джон. – Хотя я не разделяю ее мнения. Старушка Джейн так старомодна... Время меняет всех нас.

– К тому же это хорошо для моих детей, – продолжал Джэн, почесывая бороду. – Ведь теперь Амори унаследует Уотермилл-Хаус, когда женится.

– А как Габриэль и Мэри? – изумленно спросил Джон. – Я думал, ты предназначил Уотермилл для них...

Джэн ухмыльнулся:

– Ах, так ты еще не слыхал? Ну, об их последней задумке? Это все затея Амброза. Они вместе с Габриэлем решили купить таверну. Они уже присмотрели одну, на южной дороге, неподалеку от больницы – ну, ты ее знаешь... «У Зеленого Человека»?

– Я всякий раз проезжаю ее по дороге в Морлэнд. По-моему, местечко не слишком бойкое – ведь тем, кто возвращается с ярмарки, проще доехать до дому, чем заночевать там...

– Им обоим надо чем-то заняться, – продолжал Джэн, – а к тавернам оба привычны, вот им и пришла в голову эта идея. Амброз будет всем заправлять, а Габриэль вложит деньги.

– А деньги-то откуда он возьмет? – поинтересовался Джон.

– Николас дарит ему на свадьбу один из домов Баттсов – он продаст его и купит таверну. Вильяму, конечно, нечего вложить вдело... Он переживает, что дочь его бесприданница, но Габриэль говорит, что девушка сама по себе настоящее сокровище, а Николас счастлив, что его брат наконец-то устроен... Интересно будет поглядеть, как у них все получится...

– Однако энергии этим молодчикам не занимать, – заметил Джон.

– Ты прав. У них наверняка все получится. А таверну они собираются переименовать – она будет называться «Заяц и Вереск». – Он рассмеялся, улыбнулся, и Джон, повторяя про себя это символичное имя...

– Хорошее название. Так скоро у нас будет второе крещение?

Они помолчали, припоминая вчерашнюю церемонию. Потом Джэн сказал тихо:

– Это было великолепно, правда? Знаешь, мы обязательно должны представить рукопись Архиепископу. Месса должна звучать в Аббатстве – ни больше, ни меньше.

Джон кивнул:

– Кто бы мог подумать, что наш брат... но ведь он всегда пел как ангел.

Джэн улыбнулся, оценив это «наш».

– Он уже начал новый труд, – сообщил он. – Я счастлив за него. Тяжело было бы, сочинив такое, остаться не у дел. Томас говорит, что присутствие в доме такого человека для него – огромная честь. Он собирается оплатить обучение Роуланда в Антверпенском университете – на юридическом факультете.

– Это замечательно, – задумчиво проговорил Джон.

– Лучше не бывает. Юношу необходимо чем-то занять. У него энергии пруд пруди, а заняться по-настоящему нечем. В отличие от нас, стариков... У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы переделать все, что задумано. Мы с Томасом сообща занимаемся разведением племенных жеребцов в Уотермилле. И, похоже, нет никакого смысла в разделении наших имений. Погляди – отсюда, с холма, все как на ладони...

Они смотрели, прищурившись – а мысли их блуждали далеко в прошлом. Они вместе выросли, детство их прошло в постоянных визитах друг к другу в гости – то в усадьбе Морлэнд, то в Уотермилл-Хаусе... А сколько раз они вместе объезжали жеребцов? Джон взглянул на седобородого своего спутника – и в груди его шевельнулась такая любовь и нежность, что у него горло перехватило...

Джэн сказал необычно мягким голосом:

– Мать привезла меня сюда ребенком – мне было лет шесть, а может, семь... Не помню. Она показала мне Уотермилл и сказала, что имение по праву должно было принадлежать ей. Это должна была быть доля наследства, завещанная ей твоим прадедом. Я так ясно помню ее в тот день... А Дуглас временами настолько на нее похожа...

Они снова замолчали. На этот раз Джэн взглянул на Джона и увидел на его лице следы неумолимого времени и глубокой печали – и каким-то внутренним озарением постиг тщету человеческой жизни.

– Ты не останешься здесь – теперь, когда появился наследник? Как было бы хорошо – я скучаю по тебе... А ты бы мог радоваться, видя, как подрастает твой внук. Неужели тебе милее в твоем изгнании?

Губы Джона тронула усмешка:

– Так вот как ты это воспринимаешь? Да, возможно, это и изгнание – но я сам выбрал себе судьбу, когда остался там против воли отца. А теперь этот край зовет меня, когда я вдали, – я сердцем слышу этот зов, как овца чует блеяние своего ягненка на огромном расстоянии... Здесь я не смог бы спать спокойно.

– У меня сердце разрывается, лишь подумаю, что ты там, один... Но теперь вижу, что это твой выбор. И понимаю: счастье одного человека – это страдание для другого.

Джэн неотрывно глядел на сверкающую на солнце кровлю Уотермилл-Хауса и на обширные земли Морлэндов.

– Человек строит планы, – проговорил он тихо, – а Господь творит Свою волю... Хоть ты и далеко, но здесь твои сын и внук – а мой внук вступит во владенье Уотермиллом: это все, что ему по праву принадлежит. Понимаешь теперь, что ссоры и страдания твоего отца и моей матери были, в сущности, бессмысленны? Колесо Фортуны совершило полный оборот – мы вернулись туда же, откуда начали свой путь...

Усталое лицо Джона просияло светлой улыбкой, он сжал руку Джэна:

– Не совсем так, брат, не совсем... Мы познали Милость Божию.

С улыбкой Джэн ответил на рукопожатие, и они одновременно пришпорили коней. Ки вскочила с травы, на которой нежилась, и понеслась вперед с громким лаем, а братья, дав знак слугам следовать за ними, поворотили коней к дому...