Для Ральфа поездки верхом на Варваре были новым ощущением. Его прежний жеребец Кингс Кап был приучен к коляске, а не к верховой езде, и хотя он был достаточно спокоен в стойле, никто не мог и помышлять о том, чтобы оседлать его. А Варвару, казалось, действительно нравится верховая езда, и он очень радовался и возбуждался при виде Ральфа с седлом и поводьями в руках. Выйдя за ворота, он прижимал уши и с любопытством осматривался. Ему было интересно все. И во время прогулок Ральф постоянно рассказывал жеребцу о том, что он видит, словно делая доклад хозяину.

Кроме того, Варвар был очень быстроногим. Галоп, почти беззвучный и стремительный, был подобен полету. Он так твердо стоял на ногах, что мог отлично двигаться по любой почве. Ральф любил скакать с ним по болотам, разбрызгивая жидкую грязь из-под копыт и легко перепрыгивая через препятствия, лишь чуть-чуть натягивая поводья. В июне, когда кобылы уже были отяжелевшими от Варвара, Ральф участвовал на нем в скачках, но настолько опередил всех остальных, что вынужден был отказаться от приза, сказав, что участвовал в забеге ради удовольствия. Среди коневодов ходили всякие разговоры, многие советовали ему принять участие в других скачках, например, в Ньюмаркете или в Виндзоре. Все хотели заполучить Варвара для осеменения своих кобыл; некоторые предупреждали Ральфа о том, что жеребца надо как следует охранять, поскольку его могут увести.

Ральф был достаточно осторожен. В июне, как раз перед скачками, закончили строительство отдельной конюшни специально для Варвара, и все местное население говорило о ней с восхищением и удивлением, называя мраморным дворцом, потому что ни один конь никогда раньше не жил в таких царских условиях. Конюшня состояла из двух помещений, в одном из которых находился Варвар, в другом жил доверенный конюха, лишь иногда уходивший домой, так что конь практически никогда не оставался один.

Ральф надеялся, что Аннунсиата приедет к летним скачкам, но ее сообщения были неутешительными. В начале июня она уехала в Виндзор, потом в Оксфорд и Вудсток, и только в июле прислала ему торопливую записку о том, что они уже выехали домой. Ральф, получив это известие, не знал, как к нему отнестись. Элизабет выбралась из его постели и приказала начать уборку и так чистого дома, а Доркас разыскивала самую лучшую одежду для детей. И наконец, накануне дня Святого Свитина, от графини пришло официальное письмо, в котором говорилось, что они приехали в Уэтерби слишком поздно и не успевают сегодня попасть домой, но завтра обязательно будут.

Хьюго старался не шуметь, но у Арабеллы слух был острее, чем у собаки.

– Что ты делаешь? – прошептала она.

– Одеваюсь, – ответил он, надеясь, что больше сестра ни о чем не спросит.

Он знал: Арабелла сочтет его дураком, если он расскажет ей о своих планах, и не хотел этого слышать. Почему-то мысли выглядят гораздо хуже, стоит только облечь их в слова. Даже зная, что о нем думают, он чувствовал себя нормально до тех пор, пока слова не были произнесены.

В темной комнате Арабелла казалась белым призраком, особенно когда слабый свет, льющийся из окна, касался ее лица. Наступило молчание, а затем до него долетел ее голос, низкий и бесцветный:

– Ты дурак.

– Пожалуйста, Ара, не надо, – прошептал он, сражаясь с чулками.

Хьюго было уже тринадцать, и его мышцы налились, особенно на ногах, а чулки до неприличия обтягивали бедра. Ему давно нужна была новая одежда, но кто же ее закажет, если матери так долго нет дома?

– Ты дурак, – спокойно повторила Арабелла. – Ты собираешься ехать ее встречать, так? Неужели ты еще не понял: она нас не хочет. Она не любит нас. Если бы мы были ей нужны, она взяла бы нас с собой или осталась дома. Ты только навлечешь на себя неприятности. А что будет в школе? Тебя побьют розгами.

– Мама скажет им, что все в порядке, – упрямо ответил Хьюго.

Он, Арабелла и Джордж ходили в школу Святого Эдуарда. Розгами их наказывали реже, чем в других школах, но все же случалось.

– Она обрадуется и скажет им, что все в порядке. Арабелла безнадежно посмотрела на него.

– Куда ты едешь? Где собираешься ее ждать?

– Хочу доехать до конца. Если я потороплюсь, то успею в Уэтерби до того, как они выедут.

– Верхом? Ты собираешься украсть лошадь? Сумасшедший!

Хьюго надел, наконец, костюм и подошел к кровати с ботинками в руках.

– Не выдавай меня, Ара! – попросил он.

Он не мог различить лица сестры, а она смотрела на него с выражением жалостливой привязанности. Арабеллу не очень волновала мать, но раздражало стремление брата угодить ей, хотя она прощала ему все.

– Конечно, не выдам. Все и так очень скоро откроется. Дома я скажу, что ты рано утром ушел в школу, а в школе – что ты заболел и остался в постели.

– Тебя побьют, – сказал Хьюго.

Ложь была еще большим грехом, чем азартные игры. Но Арабелла только передернула плечами.

– Мне все равно. Но как ты не понимаешь, что она этого не стоит!

– Все будет в порядке, – успокоил ее Хьюго. – Вот увидишь! Я попрошу ее, чтобы она заступилась и за тебя тоже.

– Ну, иди. Скоро станет совсем светло.

Больше она не произнесла ни слова, легла и в растрепанных чувствах отвернулась от брата.

Напрямик до Уэтерби было около девяти миль, по дороге – чуть меньше одиннадцати, но в любом случае не больше двух часов верховой езды. Хьюго думал, что мать, будучи придворной дамой, не просыпается столь рано. К счастью, было лето, часть лошадей оставалась на ночь на улице, и он надеялся взять одну из них. Он никогда не мог вывести лошадь из стойла и провести ее мимо конюха, не подняв переполоха. И потому вышел на цыпочках через заднюю дверь. Собаки знали его и не залаяли, даже когда он взял седло и поводья. Наверное, проще скакать без седла, просто на попоне, но Хьюго не хотел появиться перед матерью как вор.

Кобыла Мартина Королева Мэб, стоявшая в паддоке, тихо подошла на его зов. Он был уверен, что Мартин не будет возражать. Когда первые лучи просыпающегося солнца озарили утреннее небо, Хьюго быстро оседлал ее, вывел из паддока и вскочил в седло. Он решил поехать напрямик, через поля до Уэлтона, а там уже выбраться на дорогу. Это был самый короткий путь. Мальчик чувствовал себя просветленным и возбужденным. Возможно, по пути следует набрать цветов, а увидев ее, он должен спрыгнуть с седла и вручить ей букет с сияющей улыбкой, сказав:

– Добро пожаловать домой, моя леди мама!!! Она улыбнется и скажет... Хьюго размечтался о том, что мать могла бы сказать ему, а потом запел в такт ритмичной поступи кобылы.

То, что случилось, могло случиться только с ним. В то время, как он выехал на дорогу в Уэлтоне, его мать двумя милями севернее ехала по дороге через Бикертон. Она была не только прекрасной придворной дамой, но и очень опытной путешественницей, хорошо знавшей преимущество раннего выезда.

Солнце было уже высоко, когда грязный и усталый Хьюго вернулся домой на такой же грязной и усталой кобыле. Мартин встретил его во дворе со смешанным чувством симпатии и сожаления.

– Напрасно ты брал Мэб, – попенял он брату. – Я хотел сегодня на ней выехать, а теперь на что она похожа?

– Я где-то потерял маму, – вымолвил Хьюго, вряд ли слыша его. – Когда я туда добрался, мне сказали, что она уже выехала. Я не думал, что она уедет так рано...

– Ты вообще ни о чем не думал, – сказал Мартин. – А теперь все открылось, и мне за тебя страшно. Даже зная об этом, я не смог бы ничего от нее утаить. Она сразу же послала в школу, чтобы снять вас с уроков, и все стало ясно. Арабелла сказала в школе, что ты дома, так что завтра ее ждут розги. Дома она уже свое получила. Твоя мать в гневе. Зачем ты так поступаешь, Хьюго?

– Где она? – спросил Хьюго. Его лицо побледнело, губы дрожали.

– В длинной зале. Иди сразу туда. Она хотела тебя видеть немедленно. Я отведу Мэб. Господи, на что она похожа! Что ты с ней делал?

Хьюго слез с лошади, и Мартин увел свою усталую кобылу, а Хьюго, предпринимая бессмысленные и бесполезные попытки стряхнуть грязь и пыль с костюма, прошел в дом.

Разговор был еще ужасней, чем он мог представить. Мать, красивая и гневная, уничтожила его словами, раня гораздо глубже, чем порка, которую он получил позже.

– Я только хотел, чтобы тебе было приятно, – вот все, что смог промолвить Хьюго в свою защиту.

Аннунсиата подняла на него удивленный взгляд. – Чтобы мне было приятно? Посмотри на себя! Неужели твой вид может порадовать меня? Ты похож на клоуна – весь в грязи, красный, растрепанный!

За его стулом, не имея ни малейшего желания быть свидетелем этого разговора, послушно стоял маленький Джордж, застыв на месте и пытаясь избежать взгляда сводного брата. Аннунсиата сделала жест в его сторону, и он еще острее почувствовал неловкость положения.

– Если хочешь знать, что доставляет мне удовольствие, посмотри на своего брата. Вот он выглядит как джентльмен, да и ведет себя соответственно.

Одежда была впору Джорджу – в такой одежде нетрудно быть чистым и аккуратным. Но Хьюго не мог этого сказать. Он смотрел на Джорджа, а Джордж уперся глазами в пол в тайной надежде, что он разверзнется и поглотит его. А мать продолжала свою тираду:

– А если бы ты тратил больше времени на уроки, то говорил и думал бы, как джентльмен, а не как конюх. Учителя более чем недовольны твоими знаниями. Джордж опередил тебя в латыни и греческом, хотя он на год младше. По-моему, тебе и Арабелле больше нравится скакать по окрестностям с грязными ногами и руками.

Когда она закончила, Хьюго позволили уйти. Он шел, как слепой, стараясь сдержать слезы, и направился умываться перед уходом в школу. Джордж же остался наслаждаться обществом матери – ему позволили находиться дома до конца недели. Аннунсиата хотела побыть с сыном, а поскольку в школе он вполне успевал, ему разрешили пропустить занятия. Последнее, что слышал Хьюго, закрывая за собой дверь, были слова матери, обращенные к младшему брату:

– Возьми свой инструмент, дорогой, и поиграй мне, мои нервы совсем расстроены...

Аннунсиата приехала домой в хорошем настроении, но надолго его не хватило. После продолжительного отсутствия дома все казалось странным и чужим. Ей чудилось, что слуги смотрят на нее вопрошающе, младенцы выросли до неузнаваемости, а весь дом без нее явно процветал, будто ему было все равно, вернется она когда-нибудь или нет. Даже солнце светило чересчур ярко, а павлины стали еще более красочными. Ее беспокойство сочеталось с чувством вины, которую вроде бы не следовало ощущать, и все-таки отчасти она была виновата – именно это заставило ее послать Гиффорда в школу, чтобы снять детей с уроков. Как выяснилось, Хьюго прогуливал школу, и буря негодования захлестнула Аннунсиату. Ее беспокоило что-то еще, где-то на самом краю чувств, и это ощущение она не хотела впускать в сознание. Морлэнд без нее был в абсолютном порядке, а почему – непонятно. Дом должен был страдать от отсутствия хозяйки, а он будто не замечал этого. Хозяйка здесь была! От этого непрошеного знания сердце Аннунсиаты сжималось.

Конечно, Элизабет выполняла обязанности домоправительницы блестяще, как и всегда, когда Аннунсиата уезжала из дома или была слишком занята. Но в поведении Элизабет появилось что-то новое, с ней по-иному разговаривали слуги, даже иначе стояли, когда она обращалась к ним. Теперь Морлэнд принадлежал Элизабет, а не Аннунсиате, и она не хотела знать почему.

День закончился – чрезвычайно жаркий, одуряюще солнечный, – и все, что должно было праздновать возвращение хозяйки, только действовало ей на нервы. Морис капризничал, потому что у него резались зубы, собаки от жары не знали, куда себя деть, Ральф казался отрешенным и подозрительно веселым; Элизабет передергивалась, как гремучая змея, когда Аннунсиата заговаривала с ней. Близнецы вернулись из школы в плохом расположении духа, чем еще больше испортили и так неважное настроение, так что никто не огорчился, когда после вечерней молитвы все пошли спать.

Оставшись вдвоем в спальне, Ральф и Аннунсиата наконец-то смогли поговорить. Аннунсиата, облаченная в ночную рубашку, отпустила слуг и, расчесывая волосы, ходила из угла в угол, с таким остервенением работая расческой, будто в руках у нее было оружие. Ральф молча разделся, сел на край кровати и наблюдал, как жена мечется по комнате.

– Если мы поговорим, станет лучше или хуже? Аннунсиата повернулась к нему так резко, что он инстинктивно отшатнулся.

– Ты намеренно пытаешься унизить меня? Как ты мог из всех женщин выбрать ее?!

– Кого? – непроизвольно спросил Ральф.

– Из всех – эту маленькую серую мышку! Ты мог бы найти какую-нибудь женщину из города, и иногда посещать ее, как джентльмен, не нарушая приличий. Или работницу с фермы, – тогда об этом вообще не стоило бы говорить. Как по-твоему, что скажут люди? Как они это расценят? Это же скандал! Ты сделал из меня посмешище! В приличном обществе так себя не ведут. Сойтись со своей кузиной – моей кузиной – моей домоправительницей!!! Жить с ней, как муж с женой, в моем доме, на виду у всего света! Как будто меня уже нет в живых!

Она снова отвернулась и продолжала ходить по комнате, словно эта безумная ходьба могла унять ее ярость.

Ральф промолчал – убедительных доводов не было. Аннунсиата внезапно остановилась в дальнем углу комнаты, словно только сейчас на нее сошло озарение.

– Возможно, все еще впереди. Ты хотел вернуть меня домой именно поэтому? Чтобы отравить? Или – еще лучше – несчастный случай на охоте. А затем – вдовец с разбитым сердцем после непродолжительного траура, конечно...

– Не говори так! – мягко сказал Ральф. – Похоже на бред сумасшедшего!

Аннунсиата посмотрела на мужа, и ее плечи опустились.

– Я и чувствую себя сумасшедшей! Может быть, я действительно схожу с ума. Почему ты так поступил, Ральф? Ради Бога, почему?

– Я никогда не хотел, чтобы ты уходила, – сказал он. – Это ты оставила меня. Тебя не было, а я... Мне с ней было удобно, вот и все. Я не выбирал ее назло тебе. Ты должна это знать.

– Я не знаю ничего, кроме того, что ты меня унизил.

– Это ты меня унизила, отказавшись вернуться домой. Я ведь приезжал к тебе, пытался тебя вернуть. Но ты сделала свой выбор.

Аннунсиата пронзила его взглядом.

– Надеюсь, это больше не повторится?

Он помолчал, затем, немного подумав, сказал:

– Хочешь, я отошлю ее? Она может поехать в Эмблхоуп. Анна будет…

– Нет, – резко ответила Аннунсиата. – Кто-то должен заботиться о доме. Мне уже безразлично, как ты поступишь.

Аннунсиата отвернулась, прошла, к столу, налила в бокал вина, добавила корицы из серебряного сосуда, стоявшего на подносе рядом с винным кувшином, размешала ее в бокале и не спеша, маленькими глотками, выпила. Снова повернувшись к Ральфу, она была абсолютно спокойной, и сердце Ральфа оборвалось, потому что жена показалась ему недосягаемо далекой.

– Ты развязал мне руки, – сказала она, улыбаясь. Ральф с самого начала не знал, где допустил ошибку, поэтому сейчас мог только недоуменно смотреть на нее. Оба больше не произнесли ни слова, легли в постель, Ральф задул свечи и задернул полог. Он лег рядом с женой, ощущая тепло ее такого родного тела, но не прикоснулся к ней. Спустя некоторое время он, наконец, отважился успокаивающе дотронуться до ее руки, . осторожно, будто приручал дикого зверя. Аннунсиата была безразлична к его робкой ласке, но и не проявила явного неудовольствия. Воодушевленный, он нежно погладил ее щеку, шею и осмелился дотронуться до груди. От его легкого и ласкового прикосновения сосок напрягся. Ральф надеялся, что их тела договорятся быстрее и сумеют разрушить те барьеры, которые они выстроили между собой словами. Он любил и все еще желал ее. И думал, что жена должна чувствовать то же самое. Но когда его рука скользнула ниже, она сказала спокойно и безразлично:

– Нет... – затем убрала его руку и добавила: – Видишь ли, я не хочу снова забеременеть. Я не могу допустить этого.

Больше они не говорили ни о чем. Ральф уснул, а через час проснулся от мягкого света и тихих голосов. Пришла Хлорис, разбудила Аннунсиату, сказала, что Джордж тяжело заболел и очень страдает от спазмов в животе.

Это было очень странное лето, если не сказать – совсем несчастливое. Несмотря ни на что, Ральф и Аннунсиата остались друзьями. С течением времени напряжение немного ослабло, и то, что они демонстрировали окружающим, стало реальным для них самих. Они были друзьями всю жизнь, и если ночью лежали по разным сторонам кровати, то днем скакали верхом, вместе охотились, спокойно беседовали, обсуждали дела и продолжали дружить, будто не было ни свадьбы, ни последующего отчуждения. Элизабет отступила на второй план, что было бы очень тяжело любой другой, но она привыкла играть на сцене жизни вторые роли. Аннунсиата легко спрятала мысли о ней в глубь памяти и вела себя так, словно ее никогда не существовало.

У нее было очень много забот. Поскольку Шоуз оказался окончательно заброшенным, дела отнимали массу времени. Кроме этого она уделяла много внимания верховой езде и охоте – главным своим летним увлечениям. И, конечно, детям. Четырехлетний Руперт был очень шустрым и слишком умным для своих лет, чем напоминал Мартина в этом же возрасте. Он быстро вырастал из детской одежды и становился похожим на своего царственного деда. Чарльз – ему исполнилось два с половиной – был очаровательным ребенком и все больше походил на отца. Морис был еще маленьким, и им занимались няньки, хотя Доркас считала, что он будет самым умным из всех детей. Первая ярость на Хьюго сменилась обычным безразличием, но Арабелла ее более чем заинтересовала, потому что девочка приближалась к возрасту, когда ей надо будет искать партию. С годами Арабелла похорошела, и Аннунсиата надеялась, что она станет еще симпатичней, но пока ее черты были все еще крупноваты для ее лица. Она была очень похожа на мать Аннунсиаты, а к той красота пришла с возрастом. Тринадцать, конечно, еще очень мало, но на следующий год, когда дочери исполнится четырнадцать, ее можно будет взять с собой в Уайтхолл. При такой конкуренции ничто не бывает слишком рано.

Маленький Джордж, ее любимец, был причиной самых больших огорчений этого лета, хотя и не по своей вине. Аннунсиата любила в нем все, но здоровье сына очень беспокоило ее. За первым приступом болезни последовали другие, а симптомы были тс же: острые боли в животе, сопровождающиеся рвотой, с последующим периодом истощения и слабости. Доктор, осмотревший Джорджа, очень удивился.

– Наверно, что-то не то съел, – констатировал он в первый раз.

В третье посещение он сказал сиделке:

– Очень похоже на то, что его хотят отравить.

Аннунсиате доктор этого не сообщил, только сиделке. Не в его правилах было упоминать о яде тем, кто ему платил. Он отдал указания по уходу за ребенком, велел регулярно кормить его и объяснил, что ему можно есть, а от чего следует отказаться.

В сентябре они с Ральфом поехали в Нортумберленд навестить Криспиана с Сабиной, которая уже второй раз была беременна. Ее первая беременность завершилась выкидышем. Супруги путешествовали верхом, неофициально, в сопровождении лишь Тома, Артура и Хлорис. По мере удаления от Морлэнда они почувствовали себя по отношению друг к другу гораздо свободнее. В Эмблхоупе Криспиан и Анна встретили их очень приветливо, а Сабина – с особым воодушевлением, поскольку могла показать им, в каких высоких кругах общества вращается, а еще более от того, что могла продемонстрировать своим друзьям и соседям знаменитую графиню, которая была близким другом самого короля Чарльза и жила при дворе, поскольку королева считала ее незаменимой. Все было очень мило, жизнь текла беззаботно, и, хотя они пробыли здесь целый месяц, Аннунсиата была так счастлива, что осталась бы и дольше, если бы не пришла пора возвращаться назад.

Вернувшись в Морлэнд, Аннунсиата оставалась там до 14 октября, дня Святого Эдварда – основателя школы, где учились ее дети. Этот день всегда был праздником, днем свободы, днем, когда дети получали подарки, совершалась специальная благодарственная служба в церкви и устраивался пышный обед для высшей знати. Школу основал один из предков Аннунсиаты, и в этот день она была почетным гостем школы. Все дети, один за другим, подходили к ней после службы, чтобы поклониться и подарить белый цветок, а взамен получить традиционный пенни.

Сразу после праздника Аннунсиату снова неудержимо потянуло в Лондон, и уже через три дня она выехала вместе со слугами, лошадьми и собаками, чтобы полностью погрузиться в другую жизнь. Она испытывала к Ральфу добрые чувства почти все лето, но когда в то ясное октябрьское утро прощалась с ним, темные окна дома, казалось, рады ее отъезду. Наверное, они были на стороне той женщины, которая ждала своей очереди, чтобы надеть домашние тапочки хозяйки и занять ее место в постели. Аннунсиата плотнее закуталась в меха, небрежно кивнула мужу и дала команду трогаться.

Лондон встретил ее неприветливо: по прибытии она обнаружила, что Баллинкри-хаус во время летнего наводнения был затоплен, и пострадало не только содержимое дома, но и само строение. К счастью, у нее были апартаменты во дворце.

– Это ужасно старый дом, – жаловалась она королю во время первого частного визита. – Вряд ли я смогу сама оплатить его ремонт – скорее, позволю ему разрушиться.

– Мне кажется, вам не придется делать этого, моя дорогая, – сказал король, беря Шарлемана на руки и слегка поглаживая.

Чарльз зашел к ней после игры в теннис со своим братом, и острый запах пота заполнил комнату:

– Если вы оставите его в покос, он упадет под собственный аккорд, – продолжал он.

Аннунсиата улыбнулась.

– Хорошо бы. Он совсем ветхий, а на кухне такие крысы, каких вы в жизни не видели. Их можно оседлать и прокатиться вокруг Гайд-парка.

Король отпустил спаниеля, и взял шляпу:

– Почему бы вам не построить новый дом? По-моему, все вокруг только этим и занимаются. Я уверен, что Кит Рен просто умирает от желания соорудить для вас что-нибудь. Ваша голубятня только разожгла его аппетит.

– Вот теперь и вы надо мной смеетесь. Король усмехнулся:

– Да нет же, моя сладкая. Если вдруг я начну новое строительство, мои министры встанут на дыбы. Но если вы решите построить себе дом, я смогу принять в этом горячее участие.

Первой необходимостью в каждом следующем сезоне был новый гардероб. И на следующее же утро по прибытии Аннунсиата послала за своей портнихой, миссис Дрейк, которая была, несмотря на преклонный возраст, великолепной мастерицей. Не успела Аннунсиата вернуться, как ее дни оказались заполненными посещениями разных торговцев, предлагающих материалы, гарнитуры, драгоценности, безделушки, так что под рукой миссис Дрейк было все, чтобы совершенствовать свое мастерство.

– Какие цвета! – восклицала она, проплывая сквозь толпу в комнату Аннунсиаты, словно корабль по морю. – Вы будете неподражаемы в этом сезоне, по-моему, они подойдут вам, как никому другому!

Однажды, когда Аннунсиата была занята с миссис Дрейк, молоденькая девушка, одна из тех новых служанок, нескончаемый поток которых проходит через каждый лондонский дом, постучалась в дверь и сказала:

– К вам джентльмен, моя леди.

– Как его имя, дитя мое? – поинтересовалась миссис Дрейк. Аннунсиата не успела и рта раскрыть.

– Мистер Морлэнд, госпожа, – ответила девушка, будто ее спросила сама хозяйка.

Миссис Дрейк и Аннунсиата быстро переглянулись. Что здесь делает Ральф? Миссис Дрейк сложила свои лоскуты и поднялась.

– Я пойду. Вам все равно потребуется время, чтобы обдумать модели, а платье из розового шелка я начну сразу. Впускай джентльмена, дитя мое. Нечего столбом стоять.

Миссис Дрейк пропустила девушку вперед себя. Аннунсиата встала, поправляя юбки, и осмотрела в зеркале прическу. Она повернулась как раз в тот момент, когда открылась дверь и в комнату вошел высокий темноволосый мужчина в столь строгом костюме, что можно было принять его за пуританина. Голубые глаза вошедшего встретились с темными глазами Аннунсиаты, он немного побледнел, а потом на его щеках вспыхнуло по красному пятну. Мужчина чувствовал себя ужасно неловко, но его руки, протянутые навстречу, дрожали от нетерпения.

– Не сердитесь на меня, что я заранее не известил о своем прибытии, – сказал он. – Я подумал об этом, но так хотел вас увидеть, что не мог заставить себя ждать.

Изумление на лице Аннунсиаты сменилось выражением удовольствия, и, когда она взяла его руку и тепло пожала, ее глаза засияли.

– Мой дорогой Кит, разве я могу на вас сердиться? Я рассердилась бы, если бы вы не направились прямиком ко мне. Я так давно не видела вас, так давно...

Девушка вышла, закрыв за собой дверь, а Аннунсиата с Китом замерли на месте, держась за руки, как будто и не было стольких лет разлуки.

– Вы изменились, – сказала она наконец. – Когда я видела вас в последний раз, вы были мальчиком, теперь вы стали мужчиной.

– А вы, – произнес Кит, не в состоянии отвести от нее взгляда даже для того, чтобы снять плащ. – Вы стали еще красивее. И ни на день не старше.

– Зачем же начинать с глупостей? – засмеялась она, высвобождая руки. – Снимите плащ и позвольте предложить вам выпить. Ой, Кит, я так рада тебя видеть!

Последние слова Аннунсиаты прозвучали с такой непосредственностью, как будто ей все еще было пятнадцать. Кит развязал плащ и сбросил его с плеч, не обращая внимания, куда он упал – на стул или на пол, и опять протянул руки Аннунсиате.

– Правда? – спросил он. – Надеюсь, правда. Я так давно хотел снова увидеть тебя.

Он смутился, когда смысл этих слов дошел до него, и неуклюже добавил:

– Мы столько лет не виделись... Нам есть, что рассказать друг другу. Есть о чем поговорить...

– Как здоровье Кэти? – спросила Аннунсиата. Кит покраснел от смущения, и она невольно почувствовала себя виноватой.

– Ты приехал в Уайтхолл по делу?

– Да, – ответил он, обрадованный тем, что она сменила тему разговора.– У меня дела с купцами и ювелирами, а также есть дело к королю. Я хочу перестроить Эберледи, и, кроме того, меня волнует вопрос о титуле.

– Тогда ты пробудешь здесь достаточно долго, – отмстила Аннунсиата.

Кит посерьезнел и спросил:

– Для тебя имеет значение, сколько я здесь пробуду?

Внезапно наступила такая тишина, что был отчетливо слышен каждый звук в комнате, начиная от сосредоточенного ворчания Шарлемана, воевавшего под кроватью с тапочком, и кончая тихим, прерывистым дыханием Кита. Кит, дорогой Кит, почти что брат, третий из того трио молодых людей, сменивших один другого в борьбе за ее благосклонность, ее улыбку в те счастливые, солнечные дни беззаботной юности. Эдуард, ставший ее любовником и отцом любимого сына Джорджа, Ральф, за которого она вышла замуж... А теперь рядом был Кит, сжимающий ее руки и смотрящий на нее темно-синими глазами Морлэндов, как у Фрэнка, как...

– Полагаю, что у тебя здесь будет множество дел, – сказала она. – И надеюсь, что ты пробудешь у нас очень долго.