– Разве их с вами не было?

– Они гостили у маркиза Эли, по крайней мере, до этой недели. А теперь, наверное, уже вернулись в Оксфорд. Кто-то из них женится на дочери маркиза, только не знаю кто.

– Ах, да! Юная Каролин! – задумчиво произнес Беркли. – Я и сам было думал на ней жениться, но она бедна, как церковная крыса. А потом полюбил вас, и все мысли о других женщинах вылетели из головы.

– Я вам не верю, – сказала Арабелла, высвобождая руки. Беркли засмеялся.

– Рядом с вами, дорогая Арабелла, она выглядела бы тенью, как молочная сыворотка рядом с шампанским. Она скучна и неинтересна.

Арабелла недоверчиво взглянула на него и продолжила:

– А прекратив говорить о Хьюго с Джорджем, они заводили беседу о лорде Шейфтсбери и его друзьях, что было еще хуже. Скажите, ради Бога, кто такие виги и тори? Кроме того, что это самое скучное, что может быть на свете.

Беркли рассмеялся.

– Моя дорогая невежда! Неужели вас совсем не интересует политика? Ведь вы живете при дворе.

– Ею достаточно интересуется мать, за всех нас, вместе взятых. Давеча она высказала мысль, что речь, произнесенная в Тауэре, служила только удовлетворению амбиций лорда Шейфтсбери, и лучше бы король отрубил ему голову.

– Твоя мать жестока, но я не думаю, что она ошибается. Шейфтсбери алчет власти. Он пойдет на все, чтобы получить ее. Его партия – это сборище всех несогласных, которыми движет только их ненависть к католицизму и Франции, вот почему двор называет их вигами, шотландскими мародерами. А они в ответ называют своих противников тори, ирландскими разбойниками.

– И вправду английский язык чудесен, – воскликнула Арабелла. – Итак, виги – это несогласные и пуритане, так ведь?

– В основном, – ответил Беркли. – Шейфтсбери настаивает на выборах. Он хочет выкинуть из парламента сторонников короля, чтобы осуществлять полный контроль, поэтому собирает вокруг себя всех, кто думает так же. Но, чтобы распустить парламент, нужны доказательства недоверия к нему народа, а народ в данный момент спокоен. Торговля идет неплохо, урожай был хорошим, а протестантская свадьба очень воодушевила их, поэтому они не настроены выступать. И потому Шейфтсбери пока копит силы и заводит дружбу с тем, кто, как он надеется, в один прекрасный момент подвинет герцога Йоркского с трона.

– С кем? О ком вы говорите? – заинтересовалась Арабелла.

– Но о ком же, как не о любимом сыне короля, Монмауте. Если на короля оказать достаточное давление, как полагает Шейфтсбери, он признает Монмаута законным сыном и сделает его принцем Уэльским. В некотором роде это неплохой план. Монмаут очень популярен среди народа и к тому же протестант.

– Он самодовольный хвастун и популярен только потому, что протестант, – заявила Арабелла. – Это самый гнусный человек из всех, кого я знаю.

– Потому что не стал танцевать с тобой на последнем балу? – поддел ее Беркли.

– С этим ничего не поделать. Кроме того, Шейфтсбери совсем сошел с ума, думая, что король когда-нибудь узаконит Монмаута. Он любит его, но никогда не забудет, что он – бастард.

– Не знаю, – задумчиво произнес Беркли, – если бы...

– Король не сделает этого, ни за что! – перебила его Арабелла.

– Кажется, вы знаете о политике слишком много для человека, который не интересуется ею, – улыбнулся Беркли.

Арабелла взглянула на него.

– Я знаю короля, вот и все.

– Надо понимать, что мой соперник – король? – состроил расстроенное лицо Беркли. – Тогда сдаюсь. Если с принцем Рупертом еще хоть как-то можно соперничать, то королю я не конкурент.

– Не говорите глупостей, – сказала Арабелла, но все же улыбнулась, и у Беркли появилась возможность снова взять ее за руки и возобновить ласки.

– О, Арабелла, почему вы не разрешаете мне поговорить с вашей матерью? По-моему, это самое лучшее. В конце концов, это не будет неравным браком...

– Она не согласится, – перебила его Арабелла. – Я знаю свою мать, поверьте мне. А как только вы ей обо всем скажете, они начнут контролировать каждый мой шаг, и мы не сможем встречаться.

– Тогда предлагаю бежать! А когда дело будет сделано, они не смогут нас разлучить.

– Не будьте дураком, – холодно сказала Арабелла. – Неужели вы думаете, что я тоже совсем потеряла разум? Мать лишит меня наследства, я стану бедной и тогда и вам буду не нужна.

– Неужели вы так мало верите в мою любовь? – печально спросил Беркли.

Арабелла смерила его не по годам мудрым взглядом.

– Если бы я была бедна, как леди Каролин Бовери, вас бы сейчас здесь не было.

– Вы ошибаетесь! Конечно, я очень рад, что вы богаты, но я любил бы вас, даже если бы вы не имели ничего. Я готов встретить с вами бедность, Арабелла. Я выдержу все, если вы будете со мной.

– Тогда вы точно дурак! В жизни нет ничего важнее прочного положения. Мне все равно, богаты вы или нет, потому что я сама располагаю деньгами, но если бы мы оба были бедны... Нет, я не хотела бы делить с вами бедность.

– Тогда что же нам остается? – безутешно воскликнул Беркли.

Она смотрела на него любящим взглядом, понимая, что мозгов у него гораздо меньше, чем у нее, а те, что есть, сделаны из вещества более крепкого, чем гранит. Беркли был романтиком, выросший на идеалах любви, писал стихи и всю свою молодую жизнь порхал в грандиозных бесплодных мечтах, как, впрочем, и большинство молодых людей, знакомых ей по Уайтхоллу. Но встретившись лицом к лицу с бедностью, он тут же . растаял бы с очаровательной улыбкой и подходящими к месту извинениями. Арабелла была выкована из более прочного материала, ее разум был закален поколениями сражающихся северян.

– Мы можем наслаждаться обществом друг друга и надеяться, что мать все-таки сменит гнев на милость, – ответила она. – Ах, вот, наконец, и наш обед! А то я было начала думать, что вы вовсе забыли заказать его.

– Я заказал все, что вы любите, – сказал Беркли, оживляясь при появлении хозяина и трех девушек, несущих подносы с яствами.

– Холодный телячий язык, паштеты из гусиной печени, устричный пирог... Я уже забыл, что заказывал, но надеюсь, что хозяин все хорошо запомнил.

– Все точно, как вы заказывали, мой господин, – заверил хозяин. – Холодное шампанское, а для дамы – кофе, который госпожа Макнейл наверняка очень любит.

Мысленно он потирал руки от удовольствия: мисс Макнейл, дочь знаменитой графини Чельмсфорд, которая, как предполагали, была любовницей короля и неоднократно обедала здесь в интимной обстановке с обоими Йорками и принцем Рупертом. Эту маленькую пикантность можно продать за большую цену, если правильно себя повести. Можно заработать на новую шляпу себе и на шубу для жены, и будь он проклят, если не сделает этого.

Хьюго сопротивлялся до изнеможения, отворачиваясь от света ночника.

– Господин, вставайте, вставайте, мой господин! Кто-то тряс его за плечо. Хьюго стонал, его мозг был все еще затуманен парами рейнского вина. Конечно, утро еще не наступило. Было темно, как в преисподней, только свет ночника бил прямо в глаза, причиняя неимоверную боль.

– Вставайте, мой господин, вставайте!

– Джон? Что такое? Уже утро? – простонал Хьюго.

– Нет, хозяин, еще нет и одиннадцати...

– Тогда отстань, я хочу спать.

Он попытался лечь опять, но большая тяжелая рука Джона продолжала трясти его. Черт побери! Что он себе позволяет? Хьюго сел, и его голова чуть не раскололась от боли.

– Что такое? Если это не пожар, я не вижу другой причины, чтобы...

– Хозяин, граф болен. Вы должны пойти со мной.

– Я не доктор, отстань, Джон. Лучше позови кого-нибудь еще, – прорычал Хьюго.

Джон, прикладывая всю силу, поднял Хьюго. И, пока тот пытался проснуться, приготовил халат, чтобы одеть своего хозяина.

– Какой граф?

– Ваш брат, хозяин, – жестко сказал Джон. – Он очень болен. Мы уже послали за доктором, но думаю, вам лучше самому пойти туда.

– Ой! – Хьюго встал, наконец-то проснувшись, и просунул руки в рукава халата. – Где его слуга?

– Пошел за доктором, сэр. Пойдемте быстрее, он очень плох!

Природная эмоциональность Джона взяла верх над традиционной сдержанностью английского слуги, что сильно удивило Хьюго, заставив его насторожиться:

– Что случилось? Что с ним?

– Старая болезнь, сэр. У него была рвота, но на этот раз очень плохая, очень...

Хьюго посмотрел на Джона – в его глазах затаился страх.

– Вы должны дать мне указания – послать за вашей матерью и за священником.

Хьюго широко раскрыл глаза:

– Что ты несешь? Он не может быть так сильно болен! Не может! Я видел его всего два часа назад, и он был вполне здоров.

– О Боже, господин! Пожалуйста, поторопитесь! – закричал Джон, поворачиваясь и освещая путь ночником. Хьюго последовал за ним, ощущая тяжесть ледяного камня, положенного на грудь.

В комнате Джорджа горели три ночника, пахло горящим овечьим жиром, но все забивал запах болезни. Хозяин гостиницы и его жена были уже здесь. Их разбудил слуга Джорджа, Майкл, уходя за доктором. Служанка, выносившая таз, бросила на Хьюго испуганный взгляд. Хьюго попытался не смотреть на содержимое таза, но напрасно. Рвота была кровавой. Он отодвинул в сторону хозяина гостиницы, стоявшего около кровати, и спросил у его жены:

– Ну, как он?

– Смертельно болен, мой господин. Клянусь, я никогда в жизни не видела человека, который был бы так болен. – Она подняла на Хьюго испуганные глаза и прошептала: – Не послать ли за священником, мой господин? Я боюсь...

Хьюго сглотнул.

– Я думаю, что, если он будет рядом, ничего страшного не произойдет, – сказал он и, наконец, прошел к кровати.

Джордж, мертвенно-бледный, лежал на скомканных простынях, на лбу и висках выступили бисеринки пота. Светлые серебряные волосы слиплись и потемнели, под глазами появились большие синие круги. Он был спокоен, но почти тут же начались судороги. Его ноги медленно, агонизирующим движением поднимались вверх и неестественно выкручивались, спина выгибалась дугой; все тело было страшно напряжено. Пытаясь преодолеть боль, он до крови кусал губы, издавая звуки боли и страдания, – с трудом верилось в то, что эти звуки могут исходить от человека.

– Джордж, – прошептал Хьюго, – Джордж, ты меня слышишь? Джордж, что с тобой?

Джордж на мгновение затих, затем ужасная судорога скрутила снова его тело. Хьюго тоже прошиб пот, и он повернулся к хозяйке гостиницы:

– Ему никогда раньше не бывало так плохо. Он с детства страдал такими приступами, но сейчас... – запах болезни, заполнявший комнату, был настолько ужасен, что его тоже затошнило. Он перехватил взгляд Джона и сглотнул.

– Тебе надо ехать за матерью. Я думаю... он... очень плох.

Хозяин гостиницы, услышав последние слова, сказал:

– А не хотите ли дождаться доктора, мой господин? Может быть, ему станет лучше и не надо будет тревожить вашу мать. Юный граф не может быть настолько плох, он был вполне здоров не больше двух часов назад.

Хьюго с готовностью ухватился за эту идею.

– Да, да, вы правы! Давайте подождем доктора, это разумно. Ему обязательно станет лучше, как всегда бывало раньше.

Но тут Джордж издал еще один, более протяжный стон, выгнулся дугой над кроватью так, что к ней прикасались только плечи и пятки. Простыни под ним были насквозь мокры от пота и поноса. Хьюго передернуло.

– Нет, – сказал Джон, – лучше я поеду сразу. Хьюго прочитал в его глазах спокойствие безнадежности и кивнул.

– Тогда сделай все, как надо. Возьми почтовых лошадей и денег – столько, сколько понадобится. Иди.

Джон молча вышел. Хьюго опять повернулся к кровати. Сведенное судорогой лицо не было лицом его брата – красивого, сильного, умного, бесподобного Джорджа. Что сказала бы Каролин, если смогла бы сейчас увидеть его? Вернулась служанка, неся чистый таз и сухие полотенца. Хозяйка взяла одно, чтобы осушить пот на лице Джорджа.

– Нет, дайте полотенце мне, – и, поскольку женщина колебалась, добавил более мягко: – Я сам, все-таки он мой брат.

Благодарение Богу, дороги были сухими, а неполная луна светила достаточно ярко. Учитывая срочность своей миссии и приличную сумму, отпущенную на дорогу, Джон без труда получил почтовых лошадей и приехал в Пэлл Мэлл около семи утра. Он звонил в дверь Чельмсфорд-хаус в час, когда обычно заканчивалась утренняя месса, а графиня готовилась к завтраку.

– Господи, сделай так, чтобы она была дома, – молил Джон.

Его ноги тряслись от усталости, а разум почти помутился от страха. Слуга, открывший дверь, не сразу узнал его и отнял драгоценные минуты, чтобы послать за Берч. Берч при виде его издала страшный вопль, схватившись за горло.

– Что такое, Джон? Случилось что-то страшное?

– Проводи меня к госпоже, Берч, быстро! Граф болен, очень болен!

Аннунсиата сидела за маленьким столом в своей спальне, держа в руках хлеб с маслом, но когда она подняла взгляд и увидела Джона, ее реакция была молниеносной.

– Что случилось? Хьюго болен? Говори же, Джон!

– Госпожа, лорд граф... Его старая болезнь... но гораздо хуже. О, моя госпожа, мне кажется, вам надо ехать немедленно!

Кровь мгновенно отлила от лица Аннунсиаты, и Берч подумала, что та сейчас упадет в обморок, но через секунду хозяйка встала, так сильно сжав кусок хлеба, что он рассыпался и упал на пол. Ее губы были бескровными, но голос вполне спокойным:

– Я еду! Немедленно. Берч, пойди и прикажи запрягать. Хлорис, помоги мне одеться. Джон, тебе лучше немножко передохнуть. Доешь мой завтрак, тебе понадобятся силы.

– О, моя госпожа...

– Ладно, садись. Ты сделал все, что мог. Ешь, пока я одеваюсь, и мы сейчас же отправляемся.

Когда они прибыли в Оксфорд, еще не было и трех часов пополудни. Хотя Аннунсиата была измучена дорогой и задержками в пути, она взяла все в свои руки спокойно, как когда-то ее отец, командуя запаниковавшими солдатами в сражениях Йорков. Она оказалась у постели сына в самый нужный момент. Запах в комнате стоял невыносимый: болезнь, кровь, рвота, понос, пот, горящие свечи, травы – и было удушающе жарко, но ничего этого она не замечала. Казалось, что в комнате толпа народа: хозяин гостиницы с женой, их слуги, слуга Джорджа, священник, доктор и его помощник, – но они расступились перед ней, как Красное море перед Моисеем. Аннунсиата подошла к кровати и посмотрела на то жалкое подобие человеческого тела, которое раньше было ее сыном. Жалость и ужас сжали сердце.

– О, Господи, что ты с ним сделал? – прошептала она. Почему Джордж так изменился? Аннунсиата опустилась на колени, протянула к нему руки, но дотронуться так и не решилась. Доктор опередил ее вопрос.

– Мы сделали все, моя госпожа. Все, что только могли придумать. Клизмы, пиявки, кровопускания, горячие утюги к пяткам, но, похоже, ничто не помогло.

Господи Боже мой! Его бедные, несчастные ноги! Крик подступал к горлу, но она справилась с ним. Боже правый! Что мы сделали ужасного, чтобы заслужить такое несчастье?

– Уходите, – прошептала она, с трудом найдя на это силы, – уходите, все уходите.

– Но, госпожа... – начал доктор. Она повысила голос:

– Уходите! Вы сделали все, что могли придумать. Теперь оставьте его с миром. Джон, проводи их.

Медленно, перешептываясь, все покинули комнату. Аннунсиата, внимание которой было приковано к постели умирающего сына, ничего не видела и не слышала. Джордж был в коме, и за это она мысленно благодарила Бога, надеясь, что сын избавлен от лишних страданий. Она попыталась нежно разгладить его лицо, сведенное судорогой, но оно было безжизненным, глаза ввалились, от прежнего очарования не осталось и следа. Как он мог так быстро измениться?

Джон подошел к ней сзади, протягивая сухое полотенце. Она отвела назад волосы своего ребенка и вытерла пот с его лба.

– Джон, мы можем поменять ему белье и рубашку?

– Да, госпожа, – ответил Джон.

Он вышел и очень быстро вернулся, неся все, что она просила. С помощью Майкла они поменяли белье, переодели Джорджа и уложили в кровать.

– Боже мой, он такой легкий, – прошептала Аннунсиата.

Джордж уже начал расслабляться, и она смогла распрямить его тело.

– Святой Боже, его бедные ноги, – пробормотала она, глядя на его потемневшую кожу, протерла сына сухим полотенцем, и слезы жалости наконец брызнули из ее глаз. – Клянусь, я больше никогда не позову доктора. О, мой сын, они замучили тебя! – Она оглянулась, ища глазами Джона, хотя тот был рядом, а за ним стоял Хьюго.

– Джон, есть хотя бы один шанс?

Джон молча покачал головой. За его спиной рыдал Хьюго, и Аннунсиата, поскольку не могла видеть его слез, опять повернулась к Джорджу.

– Уходит ли он с миром? – спросила она.

– Священник приходил, – сдавленно ответил Джон, – но граф был без сознания.

Аннунсиата снова поправила волосы сына, вспоминая картины его детства и тот триумфальный момент, когда дала ему жизнь, его счастливое младенчество, его очаровательную юность. Глядя на него сейчас, она понимала, что никакой надежды нет.

– Он был так прекрасен, – прошептала она, – так прекрасен. – Взяв его руки в свои, она попыталась молиться, но разум молчал. Невозможно было поверить, что все кончено. Его чудесная, яркая жизнь!

В этот момент он тяжело вздохнул и открыл глаза. Аннунсиата сжала его руки и прошептала:

– Джордж! Джордж, ты слышишь меня? Мой дорогой, я здесь.

Но она понимала, что сын не видит ее. Его глаза закатывались все больше и больше, пока не осталась видной только белая полоска, и это была пародия, карикатура на ее сына. Она в ужасе смотрела на его тело, прогибавшееся дугой самым неестественным образом, и от собственного бессилия ей хотелось рычать.

– Господи Боже мой! Прекрати это! Пусть все скорее закончится! – Наблюдать за тем, как ее сыном издевательски управляют, словно манекеном, жуткие безжалостные руки какого-то великана, было невыносимо. – Нет! – закричала она, зажимая рот кулаками, чтобы удержать крик. – Нет!

И тут словно что-то сломалось: тело ее ребенка упало на постель и больше уже не двигалось. Спустя некоторое время она почувствовала на плече чью-то руку, подумала, что это Джон, но рядом стоял Хьюго. Он мягко сказал:

– Мама, пойдем. Все кончено, мама.

На постели лежало тело с обращенными вверх ужасными белыми глазами. Но это уже было не так страшно, будто жизнь, покинув его, забрала с собой все. Аннунсиата встала. Лицо Хьюго было заплаканным, глаза красными от слез и усталости.

– Пойдем, мама, – повторил он, взял ее за плечо, бережно повернул и повел в свою комнату. Потом он усадил ее в кресло и принес бокал вина. Аннунсиата безразлично взяла бокал, и Хьюго осторожно заставил ее выпить. Она глотнула, вздрогнула и посмотрела на него, будто видя впервые.

– Хьюго, – сказала она – Мой сын.