Мэри взглянула на Эдуарда, и на нее нахлынула горечь: по его лицу она поняла, какой болезненной выглядит. Мэри знала, что слуги уже перешептываются о ее болезни и ждут, когда она умрет – многие из них только радовались смерти хозяйки. Иногда она слышала, как слуги говорят, что у нее вовсе не беременность, а злокачественная опухоль. Неужели эти слухи дошли и до Эдуарда? И он явился позлорадствовать? Или он пришел, чтобы расстроить ее жизнь, сказав правду о той ночи, когда погиб Варнава? Что он рассказал Ральфу? Неудивительно, что Ральф просил его вернуться. Мэри подняла руку и протянула ее Эдуарду. Она должна была поприветствовать его, чего бы ей это ни стоило, что бы это ни означало. Сдерживаясь изо всех сил, Эдуард взял ее руку и низко склонился над ней, не коснувшись губами кожи. Его рука была горячей, рука Мэри – ледяной и вялой.

– Здесь вам всегда рады, – услышала Мэри собственные слова. – Вас так долго не было с нами.

– Мадам, ваш прием для меня – большая честь, – отозвался Эдуард.

Ральф наблюдал эту сцену, удовлетворенно улыбаясь. Все в порядке, думалось ему: Эдуард вернулся в семью, и Мэри ведет себя, как подобает хозяйке. По его знаку дети вышли вперед и столпились вокруг Эдуарда, которого они всегда любили. К этому времени вернулся Клемент вместе со слугами, несущими подносы. Эдуард сел рядом с Мэри, и дети затеяли с ним игру в рифмы; малышка Дэйзи забралась к нему на колени, а Мартин устроился между Эдуардом и матерью, откуда мог наблюдать за любимой сестренкой.

Позднее Ральф пригласил Эдуарда прогуляться по саду перед обедом, оставив детей на попечение наставника и нянь и дав Мэри немного отдохнуть в ее излюбленном углу у камина. Прежде всего Ральф зашел в конюшню и отпустил привязанных там Брена и Ферн. Собаки радостно помчались вперед, а двое мужчин неторопливо направились по широкой аллее к розарию.

– Теперь мне постоянно приходится привязывать собак, – пояснил Ральф. – Они ходят за мной, а Мэри нервничает: она боится, что они прыгнут на нее и опрокинут.

Чувствуя, что его замечание будет уместно, Эдуард осторожно заметил:

– Меня поразило, как сильно изменилась Мэри. Ральф повернулся к нему с лицом, искаженным страданием.

– И как, по-твоему, она выглядит? – Эдуард медлил с ответом, и Ральф продолжал: – Знаю, знаю. Когда я вернулся от тебя, несмотря на то, что я уже привык видеть ее такой, я испугался – она тает с каждым днем.

– Что с ней? Мне показалось, ты говорил, что Мэри беременна.

– Я так думал. Она тоже была уверена в этом – и уверена до сих пор. Но врач сказал совсем другое... – поведав Эдуарду, о чем сообщил Брокльхерст, Ральф добавил: – Она еще ничего не знает. Я не смог рассказать ей. Она все еще верит, что у нее скоро будет ребенок. По-твоему, она очень плохо выглядит?

Эдуард, не в силах найти слова, только кивнул. Ральф остановился, невидящими глазами глядя на медленные воды, текущие во рву. Вернулись собаки и закружились вокруг него, а Ральф машинально трепал их по головам.

– Да, теперь я уверен, – наконец проговорил он. – Она умирает, Нед. Брокльхерст сказал, что это будет примерно через месяц, но я не думаю, что Мэри протянет хотя бы еще одну неделю. Она ничего не ест, она умирает от голода. Это ужасно, – внезапно он повернулся к Эдуарду: – Ты помнишь, что Мэри католичка? Не знаю, может быть, я совершаю ошибку, не говоря ей правды. Может быть, надо дать ей время приготовиться к смерти по католическим обрядам? Ламберт уже назначен священником нашей церкви. Надо ли говорить ему и просить побеседовать с Мэри, чтобы он мог утешить ее?

Эдуард отвел глаза, чувствуя, как под его бархатной одеждой выступает пот. Неужели Ральф все узнал или он только догадывается? Или же таким образом он пытается добраться до истины? Нет, Ральф не стал бы прибегать к таким уловкам, он спросил бы напрямик, если бы у него появились подозрения. Он любил Мэри, любит ее до сих пор. Именно эту любовь защищал Эдуард.

– Если ей понадобятся утешения священника, она попросит об этом. Но она оставила свою веру ради тебя, и мне кажется, получится недоразумение, если ты пригласишь к ней Ламберта.

– Но как же я смогу сообщить ей? Я должен сделать это, но не могу. Нед, если бы ты смог рассказать ей обо всем вместо меня!

– Я? – изумленно спросил Эдуард.

– Ей будет легче, если правду сообщишь ты, – ответил Ральф.

Эдуард смутно догадывался, что при том положении вещей, которое предполагает Ральф, такое решение будет наилучшим. Боже, что за задачу возлагал на него Ральф!

– Не знаю, смогу ли я, – честно признался Эдуард. – Когда мы вернемся, разреши поговорить с ней наедине. Но я ничего тебе не обещаю.

Ральф молча сжал его руку, и они направились дальше. Листья медленно падали, бросая отражения на воды канала, как украшения осени из червонного золота.

Разговор произошел в зимнем салоне, где Мэри проводила все больше времени. Ральф ушел переодеваться к обеду, а Мэри ждала, пока горничная принесет ее платье. Эдуард вышел вместе с Ральфом, подождал минуту и вновь вошел в салон. Мэри удивленно подняла на него глаза и кивком выслала горничную, которая оставалась в комнате.

– Я выполнила свой долг, – первой заговорила Мэри. – Он просил принять вас, и я сделала это. Зачем вы пришли – чтобы уничтожить меня? До сих пор я ничем не огорчила мужа – могу поклясться в этом, если вам угодно.

– В этом нет нужды. Я верю вам. Ральф вас любит.

– Тогда зачем вы пришли? Неужели вы так сильно ненавидите меня?

– Я не хочу вам зла. В сущности, мне жаль вас, – ответил Эдуард.

Губы Мэри сжались.

– Я не нуждаюсь в вашей жалости.

– Я поразился вашему болезненному виду. И Ральф мучается из-за вас.

– Вы наслушались сплетен слуг. Я совершенно здорова. Я знаю, что они говорят, как они хотят моей смерти. Но я покажу им – я покажу всем вам! – она попыталась подняться и вновь обессиленно упала в кресло. Их глаза встретились, и Эдуард заметил, что Мэри смотрит на него с вызовом и ужасом, как загнанный в угол зверь. Она все знает, понял он, и его охватила жалость.

– Что вас так путает? – мягко спросил он. Мэри не отрывалась от его лица, явно стараясь отыскать в нем нечто, заслуживающее доверия.

– Я боюсь ада, – прошептала она.

Эдуард не знал, что ответить. Мэри прикрыла глаза, как будто ужаснувшись невыносимому видению, и почти заставила себя вновь открыть их.

– Вы скажете ему?

– Если вы не против.

– Не надо ничего говорить, – прошептала Мэри, откинувшись на спинку кресла. Теперь она выглядела смертельно больной. – Позовите мою горничную, – попросила она, прикрывая глаза.

Позднее, когда Мэри уже уложили в постель и послали за врачом, Ральфу удалось обменяться несколькими словами наедине с Эдуардом.

– Ты сказал ей? – спросил Ральф.

– Нет. Думаю, она обо всем знает, Но не хочет признаваться.

– Брокльхерст говорит, что это конец, она быстро угасает. Ты останешься со мной... до конца?

– Конечно. Я отправлю слугу с письмом к ректору. Я не брошу тебя.

В большой спальне зажгли не меньше дюжины свечей – темнота пугала Мэри. Их зажгли с наступлением сумерек, и теперь в комнате стало тепло и сильно пахло дымом. Мэри лежала, вытянувшись на подушках кровати и борясь со смертью; она не выпускала из ледяных пальцев руку Ральфа, сидящего рядом. Позади него стоял Эдуард, готовый сделать все, что потребуется. Ламберт дважды заходил в спальню, но Мэри, истерически рыдая, просила его уйти.

Одна из свечей зашипела, и Эдуард быстро поправил фитиль. Глазами Мэри проследила его движение. Она молчала уже давно, но теперь проговорила:

– Ральфу ты обещал отвезти меня домой.

– Да, – ответил он, сжав ей руку.

– Сдержи свое обещание: не хорони меня здесь. Мне не надо было уезжать из Нортумберленда. Отвези меня домой, Ральф, – обещай мне это.

– Я обещаю, – ответил он.

Впервые Мэри сама заговорила о смерти, и слезы хлынули из глаз Ральфа – слезы облегчения и боли.

– Прости, – тихо, с придыханием произнесла она. Ральф не понял, за что Мэри просит прощения, и не смог спросить об этом – у него перехватило горло. – Я больше никогда не увижу Эмблхоуп, Блэкмен-Лоу и Хиндхоуп-Лоу, стаи ворон, кружащие в небе, не почувствую северный ветер и осенний дождь. Я хочу домой. О, как я хочу домой! – в ее голосе прозвучала неприкрытая тоска. Мэри заплакала. – Это несправедливо! Я не хочу умирать. Ральф, не дай мне умереть. Я хочу видеть над собой небо и чувствовать капли дождя на лице. Не надо класть меня в темный гроб и зарывать в землю... Не оставляй меня во мраке, – она вскрикнула, ее голос повысился. – Я боюсь! Я не хочу умирать! Мне страшно!

Ральф пытался успокоить ее, обнять, чтобы утешить, но она плакала все сильнее, отталкивая его со всей силой, которая еще у нее оставалась.

– Ты увез меня сюда! Ради тебя я пожертвовала верой! – кричала она. Ральф отпустил ее руку, беспомощно оглянулся на Эдуарда, и тот быстро занял его место. Эдуард взял Мэри за руку, и она замолчала, ожидая, что он скажет.

– Чего вы боитесь? – осторожно спросил он.

– Вы знаете, – прошептала она.

– Скажите мне.

– Я отреклась от веры и теперь окажусь в аду.

– Послушайте, Мэри: нет никакого ада. – Она удивленно смотрела на него. – Ада не существует, – опять повторил он уверенно и спокойно. – О нем рассказывают священники, чтобы запугать прихожан, точно так же, как пытались напугать нас няньки, говоря, что если мы не будем слушаться, нас утащит черный джентльмен. Помните? Ад существует только здесь, на земле, мы сами устроили его для себя. А больше нам нечего бояться.

Большие глаза Мэри на ее белом лице расширились. Она придвинулась ближе к Эдуарду, и тот почувствовал странный, сладковато-острый запах из ее рта.

– Вы лгали ради меня, – прошептала она. – Я должна во всем признаться. Я не могу уйти, оставив это невысказанным.

– Успокойтесь, – попросил ее Эдуард. – Он простил все, что вы совершили – остальное неважно. Уйдите от него с любовью – это вы еще можете сделать.

Мэри в изнеможении закрыла глаза, и Эдуард не знал, поняла и приняла ли она то, что он сказал. Он мягко высвободил руки и встал, а когда его место занял Ральф, Мэри позволила ему обнять себя. В комнате наступило молчание, время медленно двигалось вперед, свечи неторопливо догорали. Иногда Мэри открывала глаза и смотрела в сторону окон; она держала Ральфа за руки и несколько раз, когда он порывался погладить ее по лбу, Мэри с поразительной силой цеплялась за его пальцы. Видя это, Эдуард подумал о том дне, когда он сам окажется на смертном одре, путаясь одиночества и мрака могилы, и жалость к Мэри заставляла его бодрствовать всю ночь. Наконец небо начало светлеть, пламя свечей поблекло, послышались предрассветные крики черного дрозда – сначала неуверенные, короткие, как будто птица пробовала голос. После бесконечно долгой ночи всем показалось, что они впервые слышат птицу и видят рассвет. При этих звуках Мэри открыла глаза и повернулась к окнам, неотрывно глядя на них. Мрачное прежде небо озарилось золотистыми отблесками; дрозды закричали громче, хором, как будто их пение способно было принести миру солнце. Ральф почувствовал, как рука Мэри, держащая его за пальцы, расслабилась.

– Уже утро, – прошептала она.

– Да, дорогая, – ответил Ральф.

– Мне не хотелось умирать в темноте... Немного спустя Эдуард задул свечи – их пламя стало почти прозрачным в ярком утреннем свете.

Аннунсиата с восторгом воспринимала все, что случилось с ней после отъезда из дома. Все слуги вышли пожелать ей счастливого пути, пока она садилась верхом на Голдени, одетая в новое синее платье и шляпу с перьями. Достигнув поворота дороги, она остановилась и повернулась, помахав своей затянутой в перчатку рукой, последний раз бросая взгляд на приземистый серый дом Шоуз, прохладный и мрачный в этот предрассветный час. Интересно, что случится со мной, когда я в следующий раз окажусь здесь, думала девушка. Вероятно, тогда я уже буду замужней дамой. И она вспомнила насмешливое предсказание Эдуарда: «Герцогиней? – Ну, скорее всего графиней». Затем она резко отвернулась и пришпорила Голдени, переходя в галоп. Коралловые подвески заплясали на узде кобылы.

Вскоре Аннунсиата увидела совершенно незнакомые ей места, ибо так далеко от дома она никогда не уезжала, и даже с Эдуардом они обычно направлялись на север, а не на юг. С девушкой следовали две горничные, чтобы помогать ей во время путешествия, Перри, дворецкий, который вез деньги, и четверо слуг-мужчин, которым было поручено охранять хозяйку, заботиться о лошадях и поклаже. Аннунсиата почувствовала гордость, что так много слуг приставлено к ней одной, и ничто за время путешествия не умалило эту гордость – слуги постоянно держались рядом с ней, и если кавалькада останавливалась или к ней кто-нибудь приближался, слуги обступали свою хозяйку, готовясь защищать ее, если понадобится, собственными ногтями и зубами.

Остановки на постоялых дворах были так же замечательны, ибо Аннунсиате еще ни разу не приходилось ночевать вне дома, кроме визитов в замок Морлэндов, которые не шли в счет. Каждый день, когда приходило время искать ночлег, Перри останавливал какого-нибудь приличного на вид прохожего и спрашивал, есть ли в окрестностях подходящий постоялый двор. Добравшись до указанного двора, путники оставались на улице, пока Перри ходил обследовать предлагаемые им комнаты. Если постоялый двор казался ему подходящим, он выходил и помогал Аннунсиате въехать во двор. Кто-нибудь из слуг присматривал за лошадьми, а остальные относили багаж Аннунсиаты в ее комнаты, где горничные распаковывали постельное белье и застилали постель, а Перри заказывал обед.

Им попадались различные постоялые дворы, но все они – почище и погрязнее, побольше и поменьше, спокойные и шумные – были, в общем-то, одинаковы. В них хорошо кормили, и это тоже было в новинку для Аннунсиаты, привыкшей есть только дома. На каждом постоялом дворе, где они останавливались, подавалось какое-нибудь особое блюдо, и девушка с наслаждением пробовала его и различала букеты вин, элей и сидров. Иногда за обедом ей прислуживал сам владелец двора или его жена, так как везде девушку встречали с радостью и любопытством. Слух о ее поездке обогнал Аннунсиату и, останавливаясь на ночь, она обнаруживала, что люди уже знают, как красива и удачлива молодая хозяйка Шоуза, путешествующая в Лондон ко двору короля, и выглядывают из окон, чтобы хорошенько рассмотреть ее.

– О мисс, в Лондоне вы всех сведете с ума, – сказала как-то вечером Хетти, застилая постель.

– Я не, удивлюсь, если сам король выйдет встречать вас, – добавила Мэгги, и обе захихикали.

– Говорят, он самый рослый мужчина на свете, – мечтательно проговорила Хетти, – и самый красивый.

– И он еще не женат, мисс, – подхватила Мэгги, – так что у вас есть все шансы на успех.

– О, перестань, Мэг! – быстро ответила Аннунсиата, видя, как в комнату входит Перри.

– Если только вы сможете вытеснить миссис Палмер, – беспечно продолжала Мэг. Перри вошел как раз вовремя, чтобы расслышать ее последние слова, И отвесил Мэг легкую, но ощутимую оплеуху.

– Придержи язык, скверная девчонка. Не смей упоминать имя этой женщины при своей хозяйке! – Мэг покраснела и усердно принялась расправлять простыню, а Перри повернулся к Аннунсиате: – Ваш обед будет готов через полчаса, хозяйка. Я спрашивал о кузнеце, но он появится не раньше, чем завтра утром, так что нам придется задержаться здесь.

В тот день одна из лошадей потеряла подкову.

– Хорошо, Перри, – ответила Аннунсиата, и внезапно ее внимание привлек шум во дворе – голоса, смех, и пение. Дверь на балкон была открыта, и она вышла взглянуть во двор прежде, чем Перри смог остановить ее. Во дворе было двое молодых людей, окруженных слугами и музыкантами. Мужчины были одеты так богато и причудливо, что Аннунсиата изумилась. Их короткие камзолы были украшены лентами, свисающими с плеч; широкие атласные панталоны, перехваченные под коленями, также были отделаны лентами; ленты спадали с их поясов, где между подолом камзолов и поясом панталон виднелись рубашки. Удивительнее всего оказалось то, что все ленты были разноцветными, по тону не подходящими ни к камзолам, ни к панталонам. Волосы молодых людей были длинными и завитыми, их широкополые шляпы украшали большие перья.

Невозможно было не узнать в этих юнцах отъявленных щеголей, и кроме того, при одном взгляде на них становилось ясно, что, несмотря на ранний час, они уже сильно навеселе. Пораженная, Аннунсиата хотела уйти, когда один из щеголей заметил ее и завопил:

– Вот она! Вот она!

Другой тоже поднял глаза и помахал шляпой, чуть не потеряв равновесие и спасшись только благодаря тому, что он зацепился шпорой.

– Черт подери, Джек, она в самом деле красотка. Прекрасная и таинственная наследница. Ваш покорный слуга, мадам! – он попытался поклониться в седле, но переусердствовал и ударился носом о луку. Аннунсиата подавила улыбку, напустив на себя серьезный вид, и вышла с балкона как раз в тот момент, когда Перри уже хотел втащить ее в комнату силой.

– Черт, да с ней отец! – довольно громко пробормотал первый, пока второй горланил: – Не уходите, мадам! Я жажду быть вашим слугой, мадам! Мы оба готовы к вашим услугам!

– Какое бесстыдство! – воскликнул Перри, руки которого задрожали. – Оставайтесь здесь, мисс, и не давайте повода этим негодяям развлекаться, – затем он быстро вышел на балкон и крикнул: – Замолчите, бессовестные, пока я не послал за слугами! Как вы смеете так обращаться к знатной даме?

– Черт побери, у старика не язык, а настоящее змеиное жало! – воскликнул второй.

Первый, который был менее пьян, взял его за руку и предупредил:

– Потише, Дик, Давай уедем отсюда. Он прав. Нам лучше не поднимать шума, – и затем, повысив голос, добавил: – Успокойтесь, мы не хотели обидеть вашу прелестную дочь.

Побагровев, Перри взревел:

– Мою Хозяйку, сэр! Как вы смеете!

При этих словах юнцы ненадолго замолчали, а потом разразились смехом.

– Отлично сказано, старик! – закричал первый. – Надеюсь, я смогу быть таким же, когда доживу до твоих лет! – и они уехали прежде, чем Перри смог что-либо возразить. Когда он вернулся в Комнату, Аннунсиата сильно закусила губу, чтобы не рассмеяться, так как ей не хотелось обижать Перри.

– Неужели в Лондоне все так себя ведут? – полюбопытствовала она.

– Боюсь, что гораздо хуже, мисс, – ответил Перри, качая головой. «Замечательно!» – подумала про себя Аннунсиата, чувствуя, что жизнь в столице ей придется по вкусу.

Постепенно они двигались на юг, проезжая город за городом, и названия их, которые раньше были ничего не значащими для Аннунсиаты словами, стали реальностью – Ноттингем, Лестер, Нортгемптон, Эйлсбери. Дороги становились все оживленнее, постоялые дворы – шумнее, и вот наконец, когда кавалькада остановилась в деревушке под названием Гемпстед, вдалеке перед ними раскинулся Лондон, великолепный и сияющий, с лесом церковных шпилей, бесчисленными струйками дыма из труб и Темзой, похожей на огромную серебристую змею, ползущую к морю. Аннунсиата почувствовала, как ее охватывает восторг. Она никогда не видела столько церквей, даже в Йорке, и от мысли о том, сколько же народу должно быть в Лондоне, если понадобилось такое количество церквей, у нее перехватило дыхание. Немного позднее кавалькада въехала в город через Сен-Жиль-Филдс и Флит-стрит, и девушке вновь стало трудно дышать, ибо хотя воздух Йорка не отличался приятным ароматом, в нем никогда не чувствовалось такой сильной вони, как в Лондоне.

Однако Аннунсиата быстро привыкла к ней, с восхищением глядя на шумные, переполненные улицы. Ее слуги забеспокоились, пытаясь оградить свою хозяйку от столкновений с повозками, экипажами, всадниками, скотом, пешеходами, лоточниками, трубочистами, уличными торговцами, нищими, солдатами и бродягами, и обвести ее вокруг самых больших куч мусора и навоза. Служанки откровенно вскрикивали, слишком перепуганные, чтобы сдерживаться, и жались поближе к хозяйке, чтобы не затеряться в толпе. Аннунсиате пришлось сосредоточить внимание на Голдени, которая, несмотря на утомительное путешествие, нервничала и прижимала уши от множества незнакомых запахов и шумов, однако девушка все же успела заметить, что все попадающиеся ей на улицах лошади не шли ни в какое сравнение с Голдени, а женщины в каретах и портшезах, одетые в безумно дорогие и прекрасные одежды, не были столь красивы, как Аннунсиата, и поглядывали на нее с любопытством и легким неудовольствием.

Тем не менее девушка порадовалась, когда кавалькада, поплутав по улицам, наконец-то достигла дверей дома Ричарда на Милк-стрит, ибо она уже чувствовала утомление от множества новых впечатлений и хотела побыть одна, принять горячую ванну, чтобы утихла боль в мышцах, и посидеть в тишине, чтобы успокоить нервы. Один из слуг помог ей выбраться из седла, пока Перри стучал в дверь. На пороге показалась опрятная служанка, которую тут же оттеснила в сторону миниатюрная, элегантно одетая приветливая дама.

– Дорогая, пойдем, пойдем скорее, должно быть, ты устала. Я – твоя кузина Люси. Я так рада тебя видеть, с таким нетерпением я ждала твоего приезда! Пойдем в гостиную. Ричард еще не вернулся из Уайтхолла, где он сегодня ужинает, так что мы поужинаем вдвоем, вместе с детьми.

Аннунсиата поднялась по лестнице, чувствуя мгновенное расположение к кузине. Ей понравилась прическа Люси, и хотя ее одежда была довольно простой, Аннунсиата оценила элегантный покрой и отличную ткань. Аннунсиата обладала качеством всех Морлэндов – ценить в одежде не различные ухищрения, а общий вид. Гостиная оказалась небольшой, но аккуратной и уютной; здесь ждали двое мальчиков, дети Люси, которые уважительно приветствовали гостью, глядя на нее круглыми от восхищения глазами. Люси усадила девушку в самое удобное кресло, подставила скамеечку ей под ноги, а потом подала серебряный кубок, который горничная внесла на подносе.

– Это молоко, – улыбаясь, пояснила Люси, – Я думаю, оно подкрепит тебя после утомительной поездки. Скоро подадут ужин, а потом ты сможешь принять ванну.

Аннунсиата пила молоко, наслаждаясь его вкусом и ощущением уюта и улыбаясь Люси.

– Вы так добры, – ответила она. – Кажется, вы точно знаете, что мне хочется, Чтобы я смогла почувствовать себя как дома.

– Я очень рада, дорогая, – просияла Люси и, придвинувшись поближе, добавила: – Честно говоря, мне не хватает женщины-компаньонки. Когда я была ребенком, я дружила со своей младшей сестрой. После того как она умерла, мне буквально не с кем перемолвиться словом. Не могу высказать, как я надеялась, что ты окажешься... ну, словом, такой, какой я хотела тебя видеть.

Она подождала, пока Аннунсиата допьет молоко, и отдала горничной пустой кубок.

– Ужин подадут прямо сейчас, – заметила она. – Не желаешь ли пройти в туалет?

Аннунсиата кивнула, и Люси провела ее по коридору к другой лестнице, наверху которой располагалась небольшая комната со стоящим в ней резным креслом. В его сидении было вырезано отверстие. Аннунсиата никогда прежде не видывала стульчака и, будучи любопытной по натуре, решилась спросить, как он устроен. Удивленная Люси открыла дверцу под креслом, где оказалось ведро.

– Слуги опорожняют его дважды в день в уборной во дворе, а ее, в свою очередь, убирают золотари, приезжающие по ночам. Не знаю, что они делают со всем этим... Мне известно только, что их повозки приезжают из пригорода по ночам и уезжают туда же.

Аннунсиата кивнула, а Люси спросила в свою очередь:

– А как было у вас дома? Прости мое любопытство.

– Мы пользовались ночной посудой и дома, и в замке Морлэндов, а больше я никуда не ездила.

Люси оставила ее, а потом, когда Аннунсиата вернулась в гостиную, сказала:

– Я знаю, мы с тобой обязательно подружимся. Когда я была помоложе, мне часто попадало за то, что я задаю неделикатные или неприличные для девушки вопросы. Но мне было неприятно не знать чего-либо. Мой первый муж, упокой Господи его душу, был прекрасным человеком, ибо он любил отвечать на мои вопросы и считал, что любой вопрос заслуживает ответа, а не порицания. И Ричард научился понимать, что женщина может быть любознательной, не теряя от этого ни капли женственности.

– Моя мама как раз такая, – ответила Аннунсиата. – Она всегда считала, что я должна быть такой же образованной, как мужчина. А самой мне не нравилось учиться, пока я была ребенком, – призналась она.

– Мы с твоей матерью переписывались некоторое время, – рассказала Люси, – и думаю, Я бы полюбила ее, если бы познакомилась с ней поближе. О, дорогая, – внезапно всплеснула она руками, – меня так порадовало, что она просила меня помочь тебе с шитьем одежды – тебе, признанной красавице! Теперь-то я вижу, что слухи о тебе не отражали и половины правды – ты сведешь с ума весь Лондон, а я с радостью помогу тебе подобрать туалеты и буду сопровождать тебя в свет! Завтра мы пригласим мою портниху, а Ричард пошлет за тканями, чтобы мы могли выбрать то, что нам понадобится. А днем мы побываем в Новом Пассаже и купим ленты, заодно посмотрим, что теперь носят. Как благоразумно поступила твоя мать, сшив тебе такое элегантное дорожное платье! Пока остальная одежда не готова, ты спокойно можешь выходить из дома в нем. Твоя мать была права, решив, что остальную одежду ты должна заказать здесь. Вполне возможно, Йорк – отличный город, и я даже уверена в этом, но одежду надо шить для определенного города и именно в этом городе – вот главное правило.

Открылась дверь, и три служанки внесли подносы с ужином. Еда распространяла аппетитные ароматы; среди блюд оказались два таких, какие Аннунсиата прежде никогда не видела. Она ощутила, как ее рот наполняется слюной.

– А потом, – продолжала Люси, наблюдая, как служанки спокойными и размеренными движениями накрывают на стол, – когда мы полностью оденем тебя, мы представим тебя ко двору – и вот тогда-то начнется самое главное!

Она лукаво улыбнулась, глядя в глаза Аннунсиате, и обе беззаботно расхохотались.