– Кит, не надо! Что случилось с нами – то и случилось. На то Божья воля.

– Нет, я не могу принимать происходящее так легко, как ты, – он сжал руку жены, отведя от нее взгляд. – У меня, видимо, было меньше жизненного опыта. Дорогая, врач беседовал со мной о тебе, – теперь он поднял глаза и твердо посмотрел на нее. Хиро затаила дыхание, понимая, какая ужасная весть ее ждет. – Он сказал, что для тебя вообще было очень опасно завести ребенка. Он говорит, что этого не должно повториться… в ближайшее время. Возможно… – он помедлил. – Возможно, никогда.

Пальцы Хиро так и впились в его руку, и он ответил ей пожатием, словно желая помочь перенести физическую боль. Хиро долго молчала, а когда она, наконец, заговорила, голос ее звучал глухо.

– Означает ли это, что…

Кит поднял ее руку к своим губам, а потом прижал ее к своей щеке.

– Мы не должны больше рисковать. Нельзя нам этим рисковать, Хиро.

Он чувствовал, что она дрожит, и понимал, каких огромных усилий ей стоило справиться со своим волнением. Хиро сноха отвернулась к окну и безнадежно спросила:

– Означает ли это… что ты хочешь, чтобы мы спали раздельно?

– Нет-нет, моя дорогая! – воскликнул Кит. – Я не хочу этого, конечно, не хочу… если только ты чувствуешь, что вместе нам было бы слишком трудно и…

Хиро снова повернулась к нему, и ее лицо осветилось.

– О, нет! Ах, Кит, пожалуйста, давай и дальше спать вместе! Кит, я хочу, чтобы ты был рядом со мной… я смогу вынести все, пока ты рядом. Обними меня… пожалуйста, держи меня!

Он заключил ее в свои объятия, и она тоже обняла его, зарывшись лицом в его плечо и все плотнее и плотнее прижимаясь к нему, в этот теплый, темный и безопасный уют его тела.

– Я буду держать тебя, – произнес Кит, опуская щеку на ее гладкие волосы. – Я никогда не отпущу тебя.

Спустя некоторое время Хиро отстранила голову и решительно посмотрела ему в лицо.

– Кит, – начала она, – если мы не можем… то есть, если ты хочешь… если ты почувствуешь, что…

Кит понимал, чего она была не в силах выговорить. Он снова привлек ее к себе и сказал:

– Молчи, не надо этого говорить. Я понимаю, о чем ты, и я благодарен тебе, но неужели ты думаешь, что я смог бы получать то удовольствие, в котором отказано тебе? Да и как вообще это могло бы быть удовольствием с кем-либо, кроме тебя? Нет-нет, моя милая, мы с тобой будем делить все – и хорошее, и плохое, – он погладил ее волосы, а Хиро еще крепче прижалась к нему. – О, моя Хиро, как же я люблю тебя, – чуть слышно проговорил он.

Гамиль проснулся от какого-то шороха в своей спальне. Мгновенно насторожившись, он сел в постели и осторожно раздвинул занавеси. Стояла темная безлунная ночь, в комнате было не намного светлее, чем за пологом кровати, если не считать едва бледнеющего прямоугольника окна. Спустя мгновение какая-то тень проскользнула мимо окна, и Гамиль снова услышал тот же самый слабый шумок – длинное одеяние слегка задевало камышовые циновки пола.

– Кто там? – резко спросил он. – Отвечайте, или я разбужу весь дом!

– Тсс! – послышался в ответ чей-то голос, а потом донесся шепот: – Тише, где ты там?

Гамиль мгновенно почувствовал облегчение: это был голос Сабины. Она на ощупь пробиралась к его постели, и Гамиль услышал, как ее колени с легким стуком коснулись бока кровати, а руки шарили по постельному белью в поисках его.

– В чем дело? – повторил Гамиль, инстинктивно стараясь говорить потише.

– Не шуми, – прошептала Сабина. – А то они нас услышат.

– Кто услышит? В чем дело? Подожди, я зажгу свечу.

– Нет! Дай мне свою руку, вот сюда.

Пошлепывание и ощупывание простыней продолжалось. Гамиль провел руками вокруг себя на постели, и тут же тонкая рука схватила его запястье и вложила что-то в его ладонь, что-то теплое и твердое… Рукоятка ножа! Гамиль внезапно заволновался. Еще бы: обнаженное лезвие во мраке ночи – это же самый короткий путь на небеса! Но даже в этой ситуации его сознание четко заработало. Сабина за последние месяцы становилась все более странной… уж не предвещает ли это какую-то ее новую блажь?

– Возьми, – прошептала она. – Все в порядке: у меня есть другой. Нам только надо подождать здесь, пока они появятся – и тогда…

– Кто появится? – спросил Гамиль уже в полный голос.

Сабина вцепилась в него еще сильнее.

– Тише! Не выдавай нас!

Он потянулся к полке, на которой стояли свеча и кремень. Сабина явно поняла его намерение, поскольку сразу начала карабкаться на постель, стараясь удержать Гамиля. Он подумал о ее другом ноже, представил его мрачный и молчаливый обжигающий удар… Куда? В грудь, в шею, может быть, в пах? От страха его прошиб пот, он осторожно попытался высвободиться из ее рук.

– Нет-нет! Никакого света! – воскликнула она громко. – Они же увидят, они найдут нас! Ах, ты на их стороне, ты хочешь, чтобы они нашли нас! Ты – один из них!

– Нет-нет, Сабина, разумеется, нет. Я на твоей стороне, – поспешил успокоить ее Гамиль, уже чувствуя себя увереннее: ведь их голоса должны были разбудить слуг, и ему недолго оставалось быть с ней наедине.

– Они найдут нас, а потом они отберут у нас это! Никакого света, нет! Энтони! Не позволяй им забрать это! Гамиль, нет, не делай этого!

Ему удалось захватить оба ее запястья в одну руку, а другой он тем временем дотянулся до кремня, и теперь Сабина просто визжала во весь голос. «Отберут это у нас? – смутно подумал он. – Возможно, это ее давние фантазии о том, что какой-то другой претендент отнимет у нее Уотермилл?» Гамиль отбросил нож, который она дала ему, но Сабина, с силой вырвав свою руку, потянулась к лезвию… Так где же эта подмога-то? За дверью послышались звуки голосов, и вот уже слабый отблеск свечи озарил дверь снизу.

– Эй там, да помогите же! – закричал он как раз в тот момент, когда лезвие, просвистев мимо его уха, ударилось о подушку прямо за его головой.

Теперь уже Сабина оказалась на нем, а он ухватил ее освободившуюся руку и стал выворачивать, стараясь удержать подальше от своего лица. Да это же и впрямь сумасшествие какое-то – ударить его в лицо ножом! Ведь нормальный человек метил бы в горло или в сердце… А сейчас она еще пыталась и укусить его, словно бешеная собака. Но дверь уже распахнулась, свет свечей хлынул в спальню, и со всех сторон появились слуги, вооружившиеся тем, что попало под руку.

– Помогите мне! – закричал Гамиль. – Госпожа заболела. Только осторожнее… берегитесь! У нее нож!

Даже после того, когда множество рук пришло ему на помощь и нож был отброшен, Сабину было трудно усмирить. Она боролась, как дикий зверь, крича во всю мощь своих легких. Никто, конечно, не хотел причинить Сабине боль, поэтому справиться с ней оказалось еще сложнее. И все-таки в конце концов одна из женщин додумалась сдернуть с нее шаль, которую Сабина впопыхах накинула на плечи, а потом связать обезумевшую хозяйку. После этого она несколько успокоилась, а затем разразилась душераздирающими рыданиями, хлопнувшись на пол и катаясь по нему из стороны в сторону. Все присутствующие хранили молчание, стыдливо пряча глаза, и чувствовали себя неловко от смущения и жалости.

Гамилю пришлось как-то сгладить тяжелое впечатление от случившегося.

– Она нездорова, вот ей и чудится разное… Отведите госпожу в ее комнату со всей подобающей заботой. Одну не оставляйте. Двое из вас должны неотлучно находиться при ней. Делайте это по очереди. И дайте ей сонный порошок в вине. Проследите, чтобы в постели у нее была свежая простыня. Осмелюсь предположить, что в этом не возникнет необходимости, но мы должны позаботиться о ней ради ее же блага. А к утру, возможно, ей будет лучше.

Последние слова он произнес без особой убежденности. Слуги с печальными лицами унесли из его спальни рыдающую женщину, оставив Гамиля в недоумении. Что же ему теперь делать? Он чувствовал, что следовало бы раньше обратить внимание на ее чудачества. Правда ли, что некоторые члены этого семейства страдали сумасшествием, как говорили люди? Та же самая кровь, кровь Чэпемов, текла и в его венах, текла от его матери, хотя выглядела она вполне нормальным человеком. Но ведь был же еще и Энтони, этот идиот, да и Зафания с Захарией тоже не без чудинки, чего стоит одна их безумная страсть к путешествиям и упорное нежелание возвращаться домой. А еще Руфь с Малахией, которые жили в своем Шоузе одни-одинешеньки, почти затворниками, да и Мэри-Элеонора, куда более спокойная и послушная, чем нормальный ребенок, не скрывала ли и она в себе семена этого страшного недуга? Слава Богу, что у Сабины и Захарии никогда не было детей. Остаток ночи Гамиль все время беспокойно метался и вертелся. Когда же ему удалось уснуть, сны его наводнили отвратительные чудовища.

Осень была особенно хлопотной порой для Мэри-Эстер, поскольку наряду со всеми ее прочими непрекращающимися круглый год делами ей приходилось заниматься урожаем. Необходимо было рассортировать и отложить про запас яблоки и груши, прочие же фрукты и ягоды следовало засушить, разлить по бутылкам в виде соков или наварить из них варенье. Надо было также подготовиться к забою скота на зиму, заготовить рыбу сушеную, консервированную, соленую и маринованную; убрать на хранение яйца; позаботиться об овощах; запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы топливо осталось сухим, а штабеля не обрушились, когда поленья станут вытаскивать для растопки. Следовало еще, конечно, очистить, вымыть, а потом снова наполнить шкафы для припасов. Зимняя одежда тоже требовала хозяйского внимания: ее чистили, чинили, проветривали во дворе. Служанки меняли постельные занавеси и шторы на окнах, трубочисты проверяли дымоходы, пополнялись запасы сухой пищи в преддверии долгой зимней изоляции.

И тем не менее в одно свежее и солнечное октябрьское утро Мэри-Эстер неслась на Психее через Стрэй в сторону «Зайца и вереска», торопясь проведать дядюшку Амброза. В искрящемся воздухе Психея приплясывала и вставала на дыбы выше обычного, и новые украшения на уздечке подрагивали с каждым броском лошадиной морды. Эти украшения были подарком Эдмунда: темно-розовые коралловые бусинки, нанизанные на золотые цепочки, которые в свою очередь свешивались с золотой розетки. Они напоминали гроздья красной смородины. В выборе таких вот прелестных вещиц для своей супруги Эдмунд был просто гением, но он едва ли не с грубостью отвергал ее благодарность, так что Мэри-Эстер приучилась не докучать ему своей пылкой признательностью. Пес мчался впереди, задрав хвост и опустив нос, а Нерисса скакала немного позади и куда степеннее хозяйки: она держала корзину, полную всякой снеди, которую везла Мэри-Эстер, чтобы порадовать своего дядюшку.

– Твой приезд для меня самое лучшее лекарство, – сказал ей дядя Амброз, когда впустил Мэри-Эстер в свою маленькую комнатку под самой крышей. – Подойди поближе, мой цыпленочек, пока я еще могу тебя видеть. – Весь этот год его зрение ухудшалось. Предметы и люди теряли свои очертания, пока они не оказывались у него под самым носом. – Что это такое на тебе надето? Ох, да ты просто очаровательна! И как же ты называешь этот цвет?

– Он называется мускусно-розовым, – рассеянно ответила Мэри-Эстер. – Дядюшка Броз, я уверена, что ты не ешь толком: с прошлой недели ты еще похудел. Ты должен лучше заботиться о себе. Я тут тебе привезла кое-что вкусненькое, только что проку возить это, если ты в рот ничего не берешь?

– Присядь вот сюда на постель, моя птичка, и подержи мою руку. Вот так-то лучше. А теперь я торжественно клянусь съесть все твои гостинцы.

– Отлично… тогда можешь начать вот с этих медовых сот. Мы их только вчера взяли из улья. А вот еще, смотри, кувшинчик с медом, немного лимонного сыра моего собственного изготовления, варенье из черной смородины – оно хорошо при насморках и простудах, так что ешь побольше, дядюшка Броз. Вот отличный гусиный жир, вот пирог с мясом – Джекоб испек его специально для тебя, вот немного абрикосов, которые ты так любишь, тут еще сушеный фиги… так, а это половина окорока и три копченых форели – уж это ты непременно съешь сегодня вечерком: я знаю, как ты их любишь… вот лепешка, испеченная на свином сале, и… что же еще? Я уж и не помню… ах да, ну конечно же! Это тебе послала Гетта, и если бы я забыла, то не миновать мне страшной беды. Вот, гляди-ка, пирожок, который она испекла сама, хотя Джекоб наверняка ей помогал. Вот по этим отметинкам пальчиков ты можешь догадаться, что это ее работа. Представь себе, дядюшка Броз, – Джекоб позволяет этому ребенку крутиться на своей драгоценной кухне!

– Ну, Гетта – она такой румяный пухленький воробушек, что я готов представить что угодно, – ответил Амброз. – Девочка целый день напролет все щебечет и щебечет, так смело подходит ко всем и требует их любви, причем, заметь, почти не ожидая отказа, чему же удивляться, если она находит эту любовь повсюду, куда бы ни пошла? Она мне напоминает тебя, когда ты была в ее возрасте. – Он потянулся вверх шишковатой подагрической рукой и нежно погладил один из ее темных локонов. – Ну, а как поживает наша мамаша-воробьиха? Как же ты находишь время навещать больного старика при всех своих неотложных делах? Да еще привозить все эти замечательные дары? Вид у тебя бледный, моя голубушка. Не сомневаюсь, ты слишком уж много трудишься.

– А я не сомневаюсь, что ты пытаешься отвлечь меня от своих невзгод, напоминая мне о моих, – улыбнулась Мэри-Эстер.

– А у тебя разве есть невзгоды, деточка? И в чем же они? – с беспокойством спросил Амброз.

– Ох, не тревожься, дядюшка, у меня не больше причин для беспокойства, чем всегда. По правде сказать, дом кажется таким тихим теперь, когда младший Амброз в Винчестере, а Хиро с Китом уехали в Уотермилл.

– Ах, да, я совсем и забыл про это. Они там уже устроились?

– И, надеюсь, вполне успешно, хотя Хиро по-прежнему тревожится о Гамиле. Она боится, что его убьют, и переживает, что, может быть, по этой самой причине он и пошел в наемные солдаты… чтобы там найти свою смерть. Я как могу разуверяю ее в этом, только тот факт, что он ушел, даже не простившись с ней, заставляет девочку чувствовать, что он не простил ее, и укрепляет в своем предположении.

– А почему он решил заделаться наемником? – спросил Амброз.

– Думаю, чтобы убраться подальше. Уотермилл хранит слишком много печальных воспоминаний, да к тому же он все чувствовал близкое присутствие Хиро и Кита. Вот когда он повидает мир, примет участие в нескольких сражениях, то с радостью вернется домой… хотя, полагаю, не в Уотермилл. Теперь это место всегда будет преследовать его, словно привидение. Он винит себя в смерти Сабины, хотя я его и убеждала, что за безумными нельзя углядеть, если только, конечно, не связать их, как диких зверей. Они так изобретательны и всегда отыщут способ поступить по-своему.

– Похоже, этот юноша вообще берет на себя слишком много вины. Это его и грызет.

Мэри-Эстер кивнула.

– Все это печально. Прежде он был счастлив, пока не разлучился с Хиро… только вот вся его печаль выдуманная.

– Ну, а как там твой досточтимый супруг? По Амброзу-младшему скучает?

– Как ни странно, но по Хиро, мне кажется, он скучает больше, – улыбнулась Мэри-Эстер. – Он к ней испытывал такое расположение, что даже, бывало, сидел с ней вечерами. А теперь вот ему приходится иметь дело со мной.

Амброз засмеялся и легонько похлопал ее по щеке.

– Иметь дело… ха-ха… это уж точно! Ну, а какие еще новости ты мне привезла?

– Что ж… как ты, несомненно, уже слышал, Роб с Сабиной выиграли свое дело в суде и должны перебраться в дом в Эберледи к Рождеству. Они хотели, чтобы Гамиль переехал к ним, только к тому времени, как прибыло письмо от них, он уже уехал. Поэтому мальчик узнает эти новости не скоро. Но это означает, что теперь он обеспечен жильем, а Кит с Хиро могут получить Уотермилл, словом, все это весьма приятно. И у Эдмунда, наконец, появится возможность заняться судьбой Амброза-младшего и Фрэнсиса.

– А его беспокоит их будущее? Мэри-Эстер кивнула.

– Да, он должен решить проблему их наследства. Для одного из мальчиков, разумеется, есть Лисий Холм, но ведь потребуется по меньшей мере еще одно имение, если уж нельзя разрывать на куски Морлэнд… Эдмунд скорее отрежет себе руки и ноги и их раздаст, чем станет делить Морлэнд. Я часто думаю: как же нам повезло, что мои дети – девочки! Новые сыновья только добавили бы ему хлопот Словом, весь вопрос в том, что же делать с землей.

– А как дела у будущего хозяина Морлэнда? От него есть какие-нибудь вести?

– Он довольно регулярно пишет Киту, а тот, по доброте душевной, приносит эти письма почитать отцу. Ричард, похоже, ведет себя настолько хорошо, что это всерьез заставляет меня нервничать: я все время жду от него какой-нибудь непредвиденной выходки. Но Эдмунд доволен и ничего плохого не подозревает. Ричард живет вместе с одним весьма благовоспитанным молодым человеком по имени Бирни, у которого есть друзья при дворе. И в их кругу, как ни удивительно, не творится ничего предосудительного. Они только курят, ведут беседы и распевают песни. Письма Ричарда полны описаний событий на юге, придворных сплетен и политических новостей, о себе же он пишет очень мало.

– Его всегда бросало из одной крайности в другую, – заметил Амброз. – Мы все должны молить Господа, чтобы когда его голова, наконец, перестанет вертеться, она оказалась бы лицом в правильном направлении.

– Да будет так! – отозвалась Мэри-Эстер. – Эти молодые люди, с которыми он общается сейчас, похоже, оказывают на него благотворное влияние, во всяком случае, Эдмунд очень доволен. Он написал Ричарду, чтобы выразить ему свое удовольствие его поведением… и еще сообщил, что по окончании Оксфорда он отправит его в Норвич обучаться всем этим новым методам, которые там нынче используются в производстве и торговле шерстью. Такие меры необходимы в предвидении тех времен, когда бразды правления перейдут в руки Ричарда. Мне остается только надеяться, что Ричард сообразит, какая похвала ему стоит за этим, а не решит, будто его держат подальше от дома с какой-то тайной целью.

– Ну, с учетом всех этих обстоятельств, похоже, моя деточка, у тебя и в самом деле мало причин для беспокойства, – заключил Амброз, а Мэри-Эстер в ответ крепко пожала его руку.

– Да, совсем мало, дядюшка, если не считать твоего здоровья. Ты у нас снова должен быть бодрым и здоровым до холодов. Меня, честно говоря, вот что интересует: как ты посмотришь на то, чтобы перебраться в Морлэнд? Я бы тогда смогла куда лучше ухаживать за тобой. Не сомневаюсь, Эйла делает все, что в ее силах, только постоялый двор – не совсем подходящее место для больного. К тому же в Морлэнде теплее, да и удобнее…

Но голос ее умолк, когда она увидела выражение лица своего дяди, заботливое и полное сожаления. И ей показалось, что чья-то холодная рука сжала ее сердце.

– Мэри, голубушка моя… – начал он.

– Нет-нет, дядюшка, пожалуйста, не говори этого.

– Мэри, дорогая ты моя, тебе ведь рано или поздно придется посмотреть правде в глаза. Все живые создания в какой-то момент теряют своих родителей. Я уже очень стар, любимая моя, и…

– Нет, ты совсем не так стар! Тебе еще жить да жить. Да, ты болен, но мы в этот раз тебя вылечим, а весной…

– Весной меня уже не будет, – буднично произнес он. – Ах, Мэри, любимая, не плачь. И не печалься. Я стар, я прожил хорошую жизнь и вполне доволен ею. И я ни о чем не буду жалеть, кроме того, конечно, что приходится покидать тебя. Ты ведь знаешь, что ты была в моей жизни чем-то вроде солнечного света. – Мэри-Эстер не могла вымолвить ни слова, и он сжал ее руку. – Не делай это для меня еще труднее.

– Я не смогу жить без тебя, – прошептала Мэри-Эстер.

– Сможешь, дорогая моя, сможешь. Ты теперь уже взрослая женщина и вполне способна обойтись без старой высохшей скорлупки, жизнь которой завершена. Ну-ну, моя птичка, не плачь больше. Я же не умру прямо сию минуту… мы еще с тобой много-много раз вдоволь наговоримся, ну а потом, в один прекрасный день…

Отчаянно замотав головой, Мэри-Эстер заставила его замолчать. На какой-то миг она, наклонясь, уткнулась в него щекой, пытаясь сдержать слезы. А когда в конце концов Мэри-Эстер заговорила, голос ее был по-обычному бодрым и только чуть-чуть дрожал.

– Но ты вернешься в Морлэнд?

– Нет, моя дорогая. Здесь мне лучше. Я всю свою жизнь прожил в тавернах. Позволь уж мне остаться здесь… только приезжай навещать меня почаще, хорошо?

Ответом ему стало крепкое объятие.

Голоса и свет свечи заставили Мэри-Эстер лишь пошевелиться, но холод, пробравшийся в постель, когда поднялся Эдмунд, все-таки разбудил ее. Она лежала, сонно перебирая в уме, что же могло случиться. Видимо, какая-то беда, раз уж мужу пришлось встать посреди холодной январской ночи, но, значит, не слишком большая, коли не потревожили ее сон. Эдмунда вызвали, стараясь не разбудить ее. А кто, кстати, его вызвал? Мэри-Эстер порылась в памяти и вспомнила, что это был голос Клемента… ну конечно же… а потом раздался и голос Гидеона, старшего конюха. И после этого ей нетрудно было сделать некий вывод. Она быстро села и потянулась к свече.

Мэри-Эстер второпях натянула платье поверх ночной рубашки, завернулась в самую свою теплую шаль и поспешила вниз по лестнице. Главная дверь по-прежнему была незаперта и закрыта на засовы, и она предположила, что Эдмунд и Гидеон вышли через кладовую. Маленькая дверь, которой пользовались слуги, чтобы зайти в кухню прямо со двора, конечно, была заперта, и Мэри-Эстер шагнула в морозную сверкающую ночь, омытую голубым светом холодной луны. Огонек ее свечи отчаянно затрепетал на сильном ветру, и она дала ему погаснуть. Совсем ни к чему было брать в конюшню зажженную свечу, к тому же ей был хорошо виден путь через двор, потому что в конюшне уже горела лампа, отбрасывающая очень желтый, в сравнении с лунным, свет.

Клемент держал лампу у дверцы в стойло Феи, а сама старая кобыла растянулась внутри на боку. Глаза ее были широко раскрыты, ноздри сильно раздувались от затрудненного дыхания. Эдмунд и Гидеон стояли рядом с ней на коленях прямо на соломе.

– Она рожает? – спросила Мэри-Эстер. Клемент испуганно повернулся, но двое других мужчин, кажется, не были удивлены ее появлением.

– Ничего у нее не выходит, – отозвался Гидеон. – Слишком уж она стара.

– Она ослабла, только и всего, – возразил Эдмунд.

Он находился у головы кобылы, и ее огромные, полные боли глаза были устремлены на него. Мэри-Эстер коснулась руки Клемента.

– Дай мне лампу и возвращайся обратно в постель, – велела она ему.

– Нет, мадам… – начал было он, но Мэри-Эстер осталась непреклонна.

– У тебя и без того достаточно дел, так что иди спать. Лампу я подержу. Я все равно не засну, пока хозяин здесь.

Клемент поклонился и неохотно попятился назад. Он был хорошим слугой и выполнял распоряжения своих господ беспрекословно. При движении света Эдмунд поднял взгляд, и его глаза, рассеянно коснувшись жены, снова остановились на Фее.

– Она ослабла, ее не кормили как следует. Не допустил ли я ошибку, что опять дал покрыть ее жеребцу? Летом она выглядела такой бодрой.

Гидеон посмотрел на своего хозяина, а потом – на Мэри-Эстер, не понимая, кому был адресован этот вопрос. Но Мэри-Эстер поняла.

– Она не приняла бы его, если бы была больна. Может быть, все еще обойдется. Дух у нее – крепче некуда.

Эдмунд кивнул, а потом сказал Гидеону:

– Пойди и намешай горячее пойло из отрубей, а еще добавь туда немного эля. Только погоди… сперва сбегай за Клементом и скажи ему, чтобы дал тебе бутылочку спирта, принесешь ее сюда. Давай побыстрее.

Когда Гидеон скрылся, Мэри-Эстер отыскала крюк для лампы и, повесив ее туда, подошла поближе к Эдмунду и опустилась рядом с ним на колени. Он гладил щеки кобылы, дергал ее за уши, что-то ласково говорил ей, и пока он проделывал все это, Мэри-Эстер заметила, что бока Феи приподнялись в продолжительном судорожном усилии, которое окончилось резким толчком ее задних ног. На лице Эдмунда отразились и эти усилия, и эта боль. Под его глазами уже залегли синие тени, и в падавшем сверху свете лампы лицо его выглядело сплошным скоплением плоскостей и углов, наподобие черепа.

– Мы должны попытаться сами извлечь жеребенка, – сказал Эдмунд.

Его жена ответила на невысказанный им вопрос:

– Я останусь и помогу тебе. – Он взглянул на нее снизу вверх, и Мэри-Эстер увидела в его глазах следующий вопрос. – Эдмунд, я несчетное число раз помогала при рождении детей. Я смогу помочь тебе.

Он, кивнув, посмотрел на нее с облегчением. Мэри-Эстер безумно хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас не время.

– В кладовой лежит несколько мотков веревки. Принеси самую тонкую и мягкую, а заодно прихвати немного ветоши, если найдешь ее. И там должны быть еще лампы. Возьми с собой вот эту, разожги другую и принеси ее.

Ему не надо было просить ее поторопиться. Стоя на коленях в этой темноте, Эдмунд в глубине души испытывал чувство облегчения, приглушенное, однако тревога не могла уничтожить его полностью. Ведь рядом была она, с ее находчивым умом и быстрыми ногами. Мэри-Эстер возвратилась с новой лампой и веревкой как раз в тот момент, когда вошел Гидеон с бутылочкой спирта. Эдмунд заставил ее выпить глоточек обжигающей жидкости, прежде чем она помогла ему влить немного в послушное горло кобылы. А Гидеон тем временем отправился готовить пойло из отрубей.

Спирт, похоже, помог Фее, потому что вскоре она снова принялась тужиться. С помощью Эдмунда и Мэри-Эстер кобыла перевернулась на грудь и с усилием попыталась подняться на ноги. Эдмунд без устали продолжал нежно подбадривать Фею, в то же время стараясь помочь ей. А Мэри-Эстер тянула Фею за уздечку, и в конце концов, издав продолжительный натужный стон, старая кобыла подобрала под себя колени и ухитрилась встать. Правда, какое-то время она устало раскачивалась из стороны в сторону, прежде чем снова смогла отдаться родовым схваткам.

Когда вернулся Гидеон, Эдмунд сдернул с себя куртку и закатал рукава нижней рубашки. Пока Мэри-Эстер держала голову Феи, гладя ее вспотевшую шею и подбадривая кобылу, Эдмунд с Гидеоном взялись за веревки, обернутые еще и тряпками, обвили ими уже показавшиеся задние ноги жеребенка и приготовились тянуть, чтобы помочь Фее, когда она будет тужиться. Да, это было долгое и трудное занятие, и несколько раз только резкий окрик Эдмунда не давал Фее снова без сил рухнуть на солому. Мимолетные взгляды, которые Мэри-Эстер успевала бросить на Эдмунда, говорили ей, что он испытывает те же самые чувства. Но в конце концов их усилия были вознаграждены, и жеребенок выскользнул на солому. А Эдмунд, опустившийся на колени, чтобы развязать веревки и прочистить ноздри новорожденного, сказал:

– Кобылка… она жива.

Спустя мгновение жеребенок чихнул, изогнулся, пошлепал своими мокрыми ушами и испустил этакий блеющий крик. Фея, устало повернув голову, ответила ему слабым ржанием, хотя она была слишком слаба, чтобы пошевелиться.

– Помоги мне подтянуть к ней жеребенка, – крикнул Эдмунд Гидеону.

Вдвоем они поднесли новорожденную кобылку к тому месту, где Фея могла без усилий насухо вылизать ее. И под медленной лаской шершавого материнского языка кобылка замигала своими длинными ресницами и снова чихнула, а вскоре уже попыталась встать, распрямляя длинные, хрупкие на вид ноги, неуклюжие, словно ходули. Наконец она сумела отыскать материнский сосок и животворное молоко в нем.

Только вот Фея уже не обращала ни на что внимания. Ноги ее подогнулись, и Эдмунд, оставив жеребенка на попечение Гидеона, вцепился в уздечку Феи и дернул ее вверх, крича:

– Ну держись же, дорогая! Давай, Фея, давай же, держись! Теперь ты не должна сдаваться! Пойло… дайте же кто-нибудь сюда это пойло! Может быть, ее удастся заставить съесть что-нибудь. Это должно придать ей сил.

Мэри-Эстер держала ведро, пока Эдмунд кормил Фею из собственных ладоней, хотя усталость не позволила ей сделать больше двух глотков. Но Эдмунд словно каким-то непостижимым образом влил в Фею свои силы, и в результате она осталась на ногах, а ее маленький жеребенок тем временем сосал молоко. Конечно, Фею пошатывало из стороны в сторону, конечно, ее голова все тяжелее и тяжелее свешивалась на плечо Эдмунда, и все-таки она накормила новорожденную. И только после того, как жеребенок наполнил свой желудок, Фея с протяжным вздохом снова опустилась на солому.

– Хорошая кобылка, – нараспев шептал Эдмунд, встав подле Феи на колени и гладя ее морду. – Ах ты, моя хорошая. Как отлично все у нас получилось. Теперь твоя малютка спит, и ты тоже можешь отдохнуть.

Гидеон принес меховую полость, чтобы набросить ее на Фею, и Эдмунд кивком показал конюху, что тот может уходить. Но поскольку Эдмунд решил подольше побыть с лошадью, то и Мэри-Эстер задержалась в стойле. Он говорил чуть слышно, и поначалу Мэри-Эстер решила, что муж разговаривает сам с собой. Эдмунд был благодарен ей за то, что она осталась с ним.

– Самая лучшая кобыла из всех, что у меня когда-либо были, самая лучшая лошадь, самая лучшая производительница… Ее жеребята – самые лучшие в этом графстве. А смелость-то какая! Ты ведь никогда ничего не боялась, Фея, верно? Какие только испытания ни выпадали на твою долю – и все ты преодолевала, да уж, смелости у тебя, что у льва. Ты ведь не покинешь своего детеныша, пока не выкормишь, не умрешь ведь, милая моя Фея? Хорошая кобылка, ах ты, моя хорошая.

Он держал голову лошади у себя на коленях, гладил ее и тихонько говорил. И Фея спокойно дышала, время от времени ее веки подрагивали или подергивались уши – она как будто откликалась на его голос, поскольку никаких иных движений сделать уже не могла. Мэри-Эстер в молчаливом сочувствии склонилась рядом, а под теплым боком Феи, пригревшись, спал новорожденный жеребенок. Эдмунд устало посмотрел на жену.

– С ней прошла моя молодость. Мой отец вырастил ее, вскормил буквально своими руками, как всегда делают в приграничных областях, и она за всю свою жизнь никогда не знала ни грубого слова, ни, упаси Господи, удара. Она совсем не боялась человеческих рук. Сколько верховых прогулок мы с ней совершили вместе?