И даже другой ее братец, Эндаймион, ну тот, что пропал в море, он ведь тоже всегда был со странностями, как теперь каждый припомнит, кого ни спроси. Да и вся эта порода Чэпемов была несколько сумасшедшей, ведь правду же говорили, что у них дурная кровь. И хотя Эллен толком никогда не слыхала всю эту историю, она бы совсем не удивилась, если бы так оно и оказалось. Они же там все женятся на своих двоюродных сестрах, впрочем, Бог с ними: добродетельным католикам виднее, что делать…

Ее размышления резко оборвались, когда она добралась до прямоугольного серого здания Шоуза и увидела Зефира, привязанного к кольцу в стене дома. Мгновенная догадка и короткий осмотр привели ее к Руфи, сидевшей в самом темном уголке мрачной и унылой часовни и тупо уставившейся в пространство. Эллен снова заметила, какой бледной и худой стала ее молодая госпожа.

– Хм-хм… мисс, ну что же вы тут сидите одна-одинешенька в такой темнотище? – спросила она с грубоватым сочувствием. – А денек-то такой славный, и как же это только вы не порхаете по полям со своим кречетом? Никакого добра не будет, если так вот сидеть.

Но Руфь, подняв взгляд на служанку, спросила:

– Эллен, а не вернуться ли нам в Шоуз?

– Мне совсем не нравится ваша затея, мисс, – отважно ответила Эллен. – Как же это – жить в сыром старом доме, когда вон там стоит такой замечательный большой дом? Как вам в голову могла прийти такая мысль?

– Это не фантазия, – строго оборвала ее Руфь. – И тебе тоже придется задуматься над этим. Завтра я собираюсь поговорить с Малахией, и на этой неделе мы вернемся домой. Он уже достаточно взрослый, и в конце концов это его дом. А что касается сырости и ветхости… что ж, когда-то, Эллен, он был для тебя достаточно хорош, пока ты не стала чересчур уж нежной и привередливой. Но если он теперь не устраивает тебя, то можешь поискать себе другую госпожу, ибо вот этой угодно вернуться в тот дом, откуда она родом.

– Уж больно суровые речи для молодой леди вы ведете… – начала было Эллен, но Руфь яростно оборвала ее:

– Я не могу там больше жить! Не могу больше переносить этого. Я возвращаюсь домой, ибо там мне не на что больше надеяться, а дома у меня будет покой и любовь моего племянника. Итак, Эллен, ты едешь со мной или нет?

Эллен решила отказаться от дальнейших претензий, которых хозяйка все равно бы не приняла.

– Я поеду с вами куда угодно, – смиренно заверила она Руфь, а потом, сочувственно посмотрев на девушку, этак небрежно спросила: – Только вот, мисс… хм-хм… как же это вы допустили такую ошибку-то, ну, с молодым хозяином? Ведь любой болван видел, что он готов был горы своротить, лишь бы покорить другую молодую госпожу.

– Нет, не любой болван, – с кислой улыбкой отозвалась Руфь. – Был один болван, который этого не видел. Только он… она… больше никогда не будет болваном, нет-нет, никогда!

– Не надо так уж казниться, мисс, – тихо произнесла Эллен.

Руфь резко поднялась.

– Я отдам свою любовь тем, кому она нужна: моему племяннику и моим коню и кречету.

– И вашей служанке? – с неловкостью спросила Эллен.

Она была женщиной простодушной, и слова любви ей приходилось слышать нечасто. Руфь с иронией посмотрела на нее, и чтобы скрыть, как этот жест Эллен тронул ее, ответила:

– Тебе не надо делать вид, будто ты не желаешь возвращаться, Эллен. Ведь когда ты снова поселишься здесь, Перри уже не отвертеться от женитьбы на тебе. А сейчас его только расстояние и спасает.

Эллен положила руки на бедра и поджала губы.

– Хм, а вы, выходит, остроглазая, раз это приметили, да вы всегда такая и были. Что ж, ко всему-то у вас свой подход, как и с этим переездом, и, думаю, вы заслуживаете, чтобы вам повезло в жизни.

– Могу тебя заверить, что отныне у меня уж точно будет свой подход, – сказала Руфь и направилась из холодного мрака часовни на яркий солнечный свет.

Теперь это уже была не девушка, а некрасивая и худая женщина. Хотя сама Руфь и не осознавала этого, в ее поступи вдруг проявилось достоинство. Когда она шла, чтобы отвязать своего пони, Руфь больше не выглядела неуклюжей и нескладной. Эллен не могла определить словами этой перемены, но, разумеется, приметила ее, ибо именно с этого момента служанка стала называть Руфь «госпожой».

Приехав в Оксфорд, Ричард не знал, что рассчитывает там увидеть. Дело в том, что истории, которые он слышал, противоречили картине, нарисованной Китом по приезде домой. Однако шести месяцев учебы оказалось достаточно, чтобы убедиться, что все рассказы, ходящие об Оксфорде, должно быть, верны, поскольку там снисходительно относились к самым разным поступкам. Правила были весьма строгими, как в отношении самой учебы, так и в порядке поведения студентов в быту. Однако часто контроль над студентами поручался старому, немощному преподавателю или же просто равнодушному, поэтому юный шалопай мог без всяких затруднений ускользнуть от него.

Преподаватели помоложе предпочитали не жить при университете, а квартировать в городе, и это порождало заметное взаимное озлобление между ними и пожилыми профессорами. Основным занятием последних являлось управление колледжами, тогда как младшие преподаватели были всецело поглощены тем, как бы им пролезть в один из руководящих органов, вытеснив оттуда кого-нибудь из старших. Естественно, что ни у тех, ни у других для студентов и времени-то особого не оставалось. И в результате, как вскоре обнаружил Ричард, те юноши, которые приезжали в Оксфорд совсем молодыми, равно как и те, кто отличался послушанием и понятливостью от природы, или те, у кого был деятельный, энергичный учитель, вели себя спокойно и учились прилежно. Ну а остальные творили все, что их душе угодно, а угодны им были, ясное дело, частые попойки, азартные игры, распутство и… редко, совсем редко – учеба.

Преподаватель Ричарда оказался достойным человеком, весьма образованным и принципиальным, но он также был уже в преклонных летах, почти ничего не видел и занимался главным образом своей собственной работой. Так что Ричард, еще дома научившийся ловко уклоняться от наказаний острого на глаз и язык отца Мишеля, находил учителя Уолкера весьма добродушным. Его лекции были обязательными. Основным предметом в течение первого года обучения была риторика, и студентов систематически подвергали испытанию, устраивая диспуты. Однако сам по себе учебный план был довольно ограниченным, поэтому Ричард, благодаря хорошему домашнему образованию, настолько далеко обогнал однокашников в богословии, астрономии и метафизике, что его трудности, скорее, заключались в том, чтобы скрыть свои познания, нежели шутя преодолевать эти диспуты-испытания.

Возраст студентов-первогодков варьировался от четырнадцати до двадцати лет. Однако большинству из них было примерно шестнадцать. Неудивительно, что Ричард, сильно опережавший сокурсников в знаниях, да к тому же бывший вдовцом и отцом ребенка, вскоре оказался в компании второкурсников со своего же факультета, главное удовольствие в жизни которых составляли игра в карты или в кости в тавернах, а также ежевечернее пьянство. Все это очень сильно напоминало ему жизнь дома до того, как он попал в ту щекотливую ситуацию с Джейн, с той, правда, разницей, что в Оксфорде не было стычек с разгневанным отцом и сверх всякой меры наблюдательного Мишеля Мойе, которые хлестали бы его своим колким языком. Дни Ричарда протекали в безделье, а вечера и ночи – в пьянстве, после чего он, шатаясь, возвращался на свою узкую постель, опираясь на плечо какого-нибудь развеселого собутыльника, – словом, в целом Оксфорд казался Ричарду более уютным и домашним, чем сам дом.

Главным же различием между жизнью в Оксфорде и его прежней, в целом сходной жизнью в тавернах Йорка или близ них, было отсутствие женщин. Большинство его приятелей не очень-то интересовали плотские утехи. Один из них, сын весьма и весьма состоятельного джентльмена, имел постоянную любовницу, очень хорошенькую и неболтливую молодую женщину, которую он содержал в квартирке у Карфакса. Другой же временами тихохонько, почти с виноватым видом ускользал в публичный дом. Однако между ними не велось ни разговоров о женщинах, ни смакования сексуальных излишеств. Студенты жили в исключительно мужском мирке и старались проявлять свои доблести в пьянстве, азартных играх и довольно редких потасовках. Ричард, изо всех сил стремившийся во всем приноровиться к своим новым приятелям, также волей-неволей стал вести целомудренную жизнь.

На втором году своего обучения Ричард мало-помалу особенно сдружился с Кловисом Бирном, тем самым молодым человеком, который содержал любовницу. Статус вдовца давал Ричарду несколько особое положение среди его приятелей, и Кловис даже как-то раз сказал ему:

– Мы с тобой, Дик, похожи в том, что оба мы как бы полуженаты: оба мы владеем бесплотными призраками.

И вот как-то вечером Кловис даже пригласил Ричарда отобедать вместе с ним и его любовницей. Ричард был очень удивлен и заинтригован, чтобы отказаться от предложения, которое со стороны могли бы счесть двусмысленным. Но это оказался на редкость интересный вечер, первый из многих, которые Ричард провел в квартирке Люси Сьен.

Сюрпризом для Ричарда явилось то, что Люси Сьен совершенно не походила на образ, созданный его воображением. Он полагал, что она окажется хорошенькой, но неопрятной, возможно, очень молодой – словом, представительницей низших слоев общества, которой нечем похвастаться, кроме смазливого личика и услужливого тела. Но элегантная, умная и образованная Люси не имела к этому никакого отношения. Она была старше и Ричарда, и Кловиса, ей уже минуло двадцать. За обедом разговор свободно порхал с одной темы на другую, и Люси на равных включалась в него. Ричард даже частенько забывал – сколь бы нелепым это ни выглядело, – что Люси вообще женщина. Тем не менее она отличалась необыкновенной красотой: белоснежная кожа, темные глаза, пышные черные локоны и тонкие белые руки, которые Люси весьма выразительно использовала в разговоре, чтобы подчеркнуть свое мнение. Однако во время беседы Ричард забывал о всех ее прелестях, замечая только то, что говорилось вслух. Это был его первый урок признания личности в ком-то, кроме себя.

Разговоры их зачаровывали Ричарда, в особенности когда они касались религии и политики, поскольку это было его главным пристрастием на свете, помимо собственных мелких забот. И у Люси, и у Кловиса имелись связи при королевском дворе, и именно от них Ричард и узнал о конфликте, разгоравшемся на юге, – о расхождениях представителей среднего класса с правительством.

– Трудно понять, как же все это разрешится, – задумчиво проговорила как-то вечером Люси. – Король не может управлять без денег, а денег он не может получить без налогов.

– И в равной степени, – добавил Кловис, – этот второсортный народец, главным образом из торгового сословия, не желает платить налоги, если им не дадут права участвовать в обсуждении того, как они должны расходоваться.

– Но ведь только король и его советники могут решать, как следует расходовать налоги, – озадаченно сказал Ричард.

– Разумеется, – отозвался Кловис. – Но эти купчишки думают примерно так: если король не может обойтись без наших денежек, тогда не следует и разрешать ему обходиться без нашего совета.

Ричарда это потрясло, но он попытался принять равнодушный вид.

– Ну и что же они могут посоветовать королю сделать? – спросил он.

– Рискну предположить, – продолжила Люси, – что ничего особенного, чего король не мог бы посоветовать себе и сам, кроме, конечно, тех случаев, когда дело касается религии.

– Ага, вот где собака зарыта, – воскликнул Кловис довольно мрачно с сардонической улыбкой. – Я говорю как лицо заинтересованное: ведь, будучи вторым сыном, я предназначен церкви, а вся наша семья – старые католики. Нет-нет, не паписты, спешу тебя заверить, мой дорогой Ричард, а именно католики в том понимании, каким был наш великий король Гарри.[11]

– И каким по-прежнему остается король Карл[12], – добавила Люси. – Говорят, что жители Лондона ненавидят и боятся королеву, потому что она папистка, а еще они боятся, что она плохо влияет на короля. Только между его и ее верой разницы мало, кроме разве что названия. Пуритане ненавидят англиканство не меньше, чем католицизм. Они бы нас всех заставили работать в поле, молиться в каком-нибудь шалаше, а уважали бы они нас не более, чем сиденье в сортире.

Улыбнувшись, Кловис сказал:

– У Люси есть особый повод для обиды на пуритан: они ведь полагают, что женщины должны быть безмолвными и покорными существами, они не только образования не должны получать, но их даже не следует учить грамоте и письму.

Теперь уж Ричард пришел в полное замешательство.

– Стало быть, торговцы – это пуритане? – спросил он.

– О нет, мой дорогой Ричард, ты уж уясни для себя этот вопрос, потому что он будет вставать снова и снова. Пуритане – это главным образом люди низкородные, а торговцы – это в основном пресвитериане, которые хотят управлять всей страной посредством церкви. А поскольку они владеют огромными суммами денег, то именно с ними королю и приходится иметь дело. Одному Господу ведомо, к чему это все приведет.

Спустя некоторое время Ричард поднялся, чтобы уйти, а Кловис с иронической улыбкой проводил его до дверей. Он стоял, положив руку на плечо Люси и глядя Ричарду вслед. Ричарду пришло в голову, что они очень похожи на супружескую пару, и эта мысль слегка смутила его. Кловис явно любил ее, как жену, и тот факт, что он никогда не смог бы жениться на ней, видимо, и объяснял эту его мрачную резкость. Так или иначе, в течение второго года своей учебы Ричард вел более спокойный образ жизни, часто обедая с Кловисом и Люси и редко встречаясь с прочими тамошними приятелями. Беседы их были серьезными и глубокомысленными, и Ричард мало-помалу приучался шевелить мозгами и думать о вещах, которые его никогда прежде не интересовали. Да, Оксфорд превзошел его ожидания.

Зима в 1633 году была на редкость холодной. В январе и феврале выпало столько снега, что все семейство оказалось заключенным, в доме почти на полтора месяца. Особенно неприятным это было для Хиро: ведь она могла свободно передвигаться только на открытом воздухе, а находиться взаперти почти не привыкла. Тем не менее она терпеливо переносила вынужденное заточение.

– Я только надеюсь, что погода улучшится, прежде чем я слишком располнею для верховой езды, – сказала она Киту, кладя руки на свой живот.

Хиро была беременна, и рождения ребенка ожидали в июне.

– Ну, конечно, она улучшится, моя голубушка, – ласково успокаивал ее Кит, поскольку он не мог отказывать жене ни в чем. – Скоро ты снова будешь ездить верхом, если даже мне самому придется взяться за головню и растопить весь этот снег.

Оттепель началась в последний день февраля, а к третьему марта земля уже достаточно очистилась от снега, и Хиро могла теперь совершить верховую прогулку, хотя сделать это все еще было непросто.

– Да, будь эта грязь саженей пять глубиной[13], мы все равно бы выбрались из дома, – сказала в то утро Мэри-Эстер, когда они выходили из часовни после первой обедни. – Смотри, Кит, какое яркое солнце. Выведи же из дома это бедное дитя, пусть хоть немного красок вернется на ее щечки. Я не могу больше выносить ее бледного вида.

– А вы сами тоже собираетесь проехаться верхом? – спросил Кит, улыбаясь.

– Разумеется, – весело ответила она. – Я собираюсь в «Заяц и вереск». Хочу посмотреть, как там мои дядюшки провели эту долгую зиму, а потом загляну в школу и в больницу – проверю, все ли там в порядке. Потом мне еще надо навестить в Хоб-Муре двух больных арендаторов, потом…

– Мадам, для всех ваших дел вам требуется, чтобы день стал длиной в неделю, – перебил ее Кит. – Так что мне лучше всего вас не задерживать.

– Действительно, не стоит. Нерисса, сию же минуту проверь, чтобы мисс Анна и Мэри-Элеонора были готовы, и обязательно накинь свой плотный плащ: я не хочу, чтобы ты снова подхватила насморк. А ты, Лия, если земля не будет слишком сырой, выведи утром Гетту и Ральфа в сад, чтобы они смогли погреться на солнышке. Итак, сэр, будут ли у вас какие-нибудь поручения на это утро?

– Никаких, которых я не мог бы выполнить сам, моя дорогая, – ответил Эдмунд, и глаза его весело заблестели. – А какие гостинцы ты везешь своим дядюшкам? Уверен, с пустыми руками ты не поедешь.

– Думаю, кувшинчик меда, а то их ульи в прошлом году были полупустые. А не могла бы я прихватить и кусочек от того теленка, которого мы забили вчера? А то как знать, когда у них в последний раз было свежее мясо.

– Бери все, что пожелаешь, – ответил Эдмунд. – А теперь мне пора заняться делами. Да хранит тебя Господь, жена.

Он поцеловал ее, благословил детей и удалился.

– А теперь, Лия, – начала Мэри-Эстер, следя, как Эдмунд сворачивает за угол, – я должна дать тебе указания…

– Мадам, – перебила ее служанка, которая вот уже несколько минут беспокойно переминалась с ноги на ногу, – надеюсь, молодой хозяин не повезет мисс Хиро кататься по такой грязи, когда она уже на шестом месяце?

Хиро засмеялась и, крепко обняв Лию, сказала:

– Нет, Лия, это я повезу его кататься. Ты даже представить себе не можешь, как я тоскую по свежему воздуху и солнечному свету. Но Кит за мной присмотрит. Никакой беды со мной не может случиться, пока Кит рядом.

– Теперь ты видишь, Лия, – сказала Мэри-Эстер, – разве я смогу помешать ей? Езжайте, дети, и не откладывайте. Да благословит вас Господь. Идем, Лия, нам надо решить, как поступить с этой телятиной и…

После долгого пребывания в помещении свежий воздух действовал опьяняюще. Кит не поинтересовался, куда бы хотела поехать Хиро, а просто свернул на тропинку, ведущую к Хэрвуд-Уину. Это был их любимый маршрут. Для Хиро притягательность этого пути усиливалась воспоминаниями обо всех ее поездках туда с Гамилем, когда им хотелось понаблюдать за лисицами, барсуками или просто дать полетать своим ловчим птицам. Если Хиро и надеялась увидеть сегодня здесь брата, то она об этом ничего не говорила, а Кит и не спрашивал. Но когда они добрались до Хэрвуд-Уина и остановили своих скакунов передохнуть на северной стороне поля, которая была обращена прямо к Уотермиллу, Кит осторожно сказал:

– Может быть, как-нибудь в другой раз? Теперь, когда установилась хорошая погода, ты можешь приезжать сюда хоть каждый день. Рано или поздно он непременно появится.

Хиро быстро посмотрела на него и тут же снова отвернулась, и Кит успел заметить блеск в ее глазах. Она медленно покачала головой.

– Нет, на это я не рассчитываю. Не рассудок внушает мне надежду на встречу с ним, а моя глупость.

– Разве любовь – это глупость?

– Возможно, – ответила она, а потом снова посмотрела на мужа и улыбнулась. – Хотя моей любви к тебе это не касается. Она как раз – величайшая мудрость.

Кит спешился, подошел к Златогривому и, прислонившись к его плечу, взял руку своей жены. Озабоченно глядя в ее лицо, он заметил, что оно еще больше похудело и побледнело, утратив свежесть румянца.

– Я хотел, чтобы ты была счастлива, и в своей самонадеянности полагал, что смогу принести тебе радость в жизни. И я совсем не думал, что выйдя за меня замуж, ты лишишься чего-то. За мою гордыню меня и подобало бы наказать, а отнюдь не тебя. Я хочу…

Хиро крепко сжала его руку.

– Еще миг – и ты можешь пожалеть, что женился на мне. Я довольна, Кит… даже очень. Я люблю тебя, и мне не нужно ничего другого.

– Даже Гамиля?

Хиро закрыла рукой его губы. Глаза ее смотрели на него ясно и уверенно.

– Да, я скучаю по нему… а как же могло быть иначе?.. Но если такова цена, то я охотно уплачу ее.

Вздохнув, Кит отошел в сторону. Он прислонился к старому дубу, росшему на границе Хэрвуд-Уина. Наступило молчание, нарушаемое лишь позвякиванием удил, когда Златогривый и Оберон энергично щипали тонкую и горькую мартовскую траву, которая после долгой зимы на сухом корму была для них лакомством.

– В этом-то и вся беда, – произнес, наконец, Кит, стоя к ней спиной и глядя через ровные поля в сторону Уотермилла. – Я не желаю, чтобы платить приходилось тебе. Если кто-то и должен расплачиваться, так это я. Мне хотелось бы, чтобы у тебя было все.

Хиро улыбнулась, зная, что Кит этого не видит. Да, именно это Гамиль и назвал «характерной особенностью» Морлэндов – желать всего.

– Но мы никогда не можем иметь все, мой дорогой Кит. Жизнь не бывает такой щедрой.

– У меня-то есть все, – негромко ответил он. – Порой я даже боюсь, что я так счастлив.

На это ей нечего было сказать. Они молча наблюдали, как по полям расползается тень тучи. Оберон на миг перестал щипать траву, навострив уши. А потом, когда конь снова опустил голову, Кит повернулся и с явно приободрившимся видом направился к Хиро. Он что-то держал в руке.

– Смотри, что я нашел.

– Да это всего-навсего чернильный орешек.[14]

– Да, верно, но ты погляди, ты только погляди вот сюда. Видишь? Если я отогну эти веточки, вот здесь и здесь, ты увидишь вот эти отметинки, которые похожи на глаза. Погоди-ка, я сделаю их поглубже, – он вытащил нож из-за пояса и с минуту поработал его кончиком. – Ну вот, – объявил он, снова протягивая ей орешек на ладони.

Хиро взяла его и засмеялась.

– Это же кролик! – с восхищением воскликнула она.

Кит посмотрел на нее с оскорбленным видом.

– Ничего подобного, – возмутился он. – Это заяц, родовой заяц Морлэндов. Я думаю, такая находка может быть добрым предзнаменованием, когда ты носишь в животе нового маленького зайчонка.

– А на макушке-то у него, погляди, дырочка! Можно будет продеть туда нитку и носить на шее, – сказала Хиро.

Теперь уже засмеялся Кит.

– Но ты же не будешь в самом деле носить это? Ох, Хиро, не будешь, не будешь!

– Конечно, буду. Ты же подарил мне его… Нет-нет, ты не можешь забрать его назад. Теперь он мой! Я сплету такую ниточку из шелка и буду носить его на шее как талисман. И он принесет мне удачу.

– Нет, госпожа, тебе подобает повесить его на золотую цепочку, если уж ты желаешь носить его, – весело предложил Кит. – А теперь нам лучше снова отправиться в путь, а не то ты простудишься. Сейчас еще слишком холодно, чтобы задерживаться на одном месте, даже при таком ярком солнце.

Он поймал Оберона и вскочил в седло. Они поскакали дальше, и Хиро спрятала чернильный орешек себе за корсаж для пущей надежности.

Лия всегда настаивала впоследствии, что беда стряслась именно из-за верховой прогулки, хотя Мэри-Эстер говорила, что это было влиянием длинной холодной зимы, недостатка воздуха и солнечного света и плохого питания. Но в глубине души Кит знал – впрочем, без всяких видимых оснований, – что это его вина, что это он каким-то непонятным образом был обречен приносить горе той, которую любил больше всего на свете. Как бы там ни было, не прошло и недели, как у Хиро случился выкидыш, в одну темную-претемную ночь ребенок просто выскользнул из нее. Он был совсем крохотным, голеньким и слепым… и очень напоминал мертвого зайчонка, если, конечно, кому-либо пришло в голову сделать подобное сравнение. Но то, что это был мальчик, вполне можно было понять. Хиро старалась держаться мужественно в присутствии Кита, но она слишком ослабла, чтобы сдержать слезы, и в конце концов она наплакалась так, что уснула, обессиленная, прямо в его объятиях. А когда, наконец, он опустил ее на подушки и убрал влажные завитки волос с ее покрасневших щек, его самого начали сотрясать рыдания. Киту пришлось повернуть голову в сторону, чтобы не разбудить Хиро безудержно текущими потоками слез.