Глава 19

Случается же порой такое: когда человек настойчиво ищет смерти, она бежит от него. В каждом бою, в каждой стычке после Марстонской пустоши Гамиль безрассудно бросался в драку, норовя угодить туда, где ряды противника были гуще, и эта его безрассудность, похоже просто заколдовала его жизнь. Он был и по-прежнему оставался единственным из всех старых воинов Руперта, ни разу не получившим ни единой раны с тех самых пор, как они впервые примкнули к королю в Ноттингеме. Точно так же, как он искал смерти, он искал забвения во сне и в пьянстве – забвения от своих воспоминаний, от своей вины, но, подобно избегавшей его смерти, его сторонилось и забвение. Он пил вдвое больше своих приятелей, когда они садились у костра в кружок после какого-нибудь боя или разбивали лагерь на ночь, только никогда не пьянел. Когда Гамиль ложился спать, сон не шел к нему часами, и он наблюдал за звездами, скользящими по небу… Когда же, наконец, он засыпал, во сне ему являлась Хиро, и он просыпался в слезах.

Они перезимовали в Оксфорде, где король и его главные советники встретились со специальными уполномоченными парламента, чтобы обсудить условия соглашения. Переговоры велись долго и безуспешно, но это дало им время залечить свои раны. Вот так и получилось, что именно в Оксфорде, в том самом колледже храма Христова, в котором когда-то учился Кит, в конце октября и родился ребенок Анны, хотя увидел его Сэм Саймондс только в начале ноября, ибо в то время, когда Анна рожала, он, вместе с остальными воинами Руперта, все еще участвовал в боях. Младенец оказался мальчиком, и вид его вызывал у родителей не только радость, но и тягостные воспоминания. Нужно было подобрать для мальчика нейтральное имя. Вот поэтому, раз он родился двадцать четвертого октября, в праздник Криспиана и в годовщину сражения при Азинкуре[47], вполне уместным было назвать его Криспианом.

В ночь после своего возвращения Сэм зашел навестить жену и принес с собой подарок, обернутый в крохотный лоскуток холста.

– Что это такое? – спросила Анна, когда он протянул ей сверточек.

– А ты разверни и увидишь, – сказал Сэм. Он улыбался и выглядел весьма довольным собой. – Это амулет для ребенка, на счастье. Он так подходит ему, что я просто не смог устоять, хотя стоит он… ну, этого я тебе не скажу. Ну разверни же его, Анна, посмотрим, понравится ли он тебе.

Снисходительно улыбаясь, Анна развернула лоскуток холста и увидела высеченную из какого-то диковинного темно-зеленого камня крошечную пару туфелек, каблуки которых были соединены золотым колечком, а через него вполне можно было бы продеть цепочку или ремешок. Она подняла на него вопросительный взгляд, а Сэм радостно произнес:

– Видишь ли, Святой Криспиан – покровитель сапожников. Теперь тебе понятно, почему я не смог устоять?

– Они очень хорошенькие. А как называется этот зеленый камень?

– Жадеит, он привезен из Китая, и тамошний народ считает, что он приносит счастье. Когда люди женятся, или уезжают в длительное путешествие, или когда рождается ребенок, китайцы на счастье дарят что-то, сделанное из жадеита.

Анна приподняла туфельки, потрясла их в руке и критически поглядела.

– Мы можем надеть их на ремешок, чтобы повесить малышу на шею. Ты так много узнал об этом жадеите. Кто тебе его продал?

– Один старик в маленькой лавке… она стоит почти незаметно, на улочке Нью-Колледж, – он подошел к колыбельке, в которой спал ребенок, и с любовью посмотрел на него. – Он такой красненький и сморщенный, такой нежный, будто смятый лепесток розы. Как все-таки прекрасно после всех сражений и убийств увидеть что-то новое и юное! Жизнь вместо смерти…

Он поднял глаза на Анну и встретился с ее взглядом. Он не в силах был постичь перемену, произошедшую в ней. Сэм влюбился в капризную и тщеславную девушку, а женился на женщине. Горькие переживания как бы стерли с нее все наносное, никчемное, и теперь в Анне появились открытая ясность и проницательность, которые, возможно, она унаследовала от матери. Появилась способность ценить людей. Она поняла, что мужчина, за которого она вышла замуж, этот спокойный сдержанный человек, когда-то презираемый ею, оказывается, обладает такими замечательными качествами, как мужество, благородство и честность, и это было достойно ее преданности ему. Открытость же позволяла Анне выказать ему эту преданность всецело и без колебания.

– Анна, – произнес он слегка застенчиво, – я хотел бы, чтобы ты знала, каким счастливым ты меня сделала… ты и теперь вот этот мальчик. Когда закончится война, не вернуться ли нам в Нортумберленд, в имение моего отца? Я уверен, что тебе там понравится. Это девственный гористый край, Шевиоты, этакое овечье царство… Но очень красивое. После смерти отца имение перейдет мне, и мы устроим замечательный дом для себя и детей…

– Детей? – переспросила Анна.

Сэм, пока говорил это, держал ее руку, и она видела эти мечты на его лице, мечты о покое и процветании – полной противоположности войне, разрушениям и смерти.

– У нас ведь будет много детей, правда? – спросил он.

– Мне бы хотелось родить от тебя детей. Но когда у тебя будут собственные сыновья… что же станет с этим?

Он посмотрел на спящего младенца, на его крошечную прелестную ручонку на подушке, подле маленького красного личика. Это дитя Рейнольда… Но ведь он и Рейнольд были одной крови, и он любил своего брата. Сэм сжал руку Анны и сказал:

– Анна, жена моя, я люблю тебя. Твои дети – это мои дети. Если у меня даже будет сотня сыновей, Криспиан навсегда останется моим первенцем.

Анна подняла его руку к своему лицу и прижалась к ней щекой, ибо она не могла найти слов, чтобы выразить свою благодарность.

В декабре у Кэтрин родилась дочь, которую назвали Катериной. Она была хилой и болезненной, никто не надеялся, что она выживет. Ричард не желал окрестить это крохотное создание, и Мэри-Эстер опасалась, что девочка умрет некрещеной и, стало быть, ей будет отказано в вечной жизни на небесах. Хватало, конечно, и прочих бед, чтобы терзать ее сердце. Гетта была чем-то обеспокоена, и это плохо отражалось на ее здоровье. Она ведь всегда была такой пухленькой, кругленькой, загорелой, такой веселой крошкой. Мэри-Эстер с болью смотрела, как девочка становится бледной, худой и теряет интерес к жизни. Теперь она не пела, сидя за работой, а когда играла на спинете или на гитаре, песни исполняла очень печальные.

Мэри-Эстер, конечно, пыталась выяснить у дочери, в чем дело, но Гетта молчала. Она интересовалась и у отца Мишеля, не упоминала ли Гетта на исповеди о причине своей печали, но он ответил отрицательно. Мэри-Эстер изо всех сил старалась вытянуть Гетту из дома, чтобы чем-то развлечь, занять ее, но ничто не помогало. Она хотела бы отправить ее куда-нибудь погостить, в надежде, что перемена обстановки, возможно, поднимет настроение дочери, но при нынешнем положении в стране единственным возможным местом для визита был Шоуз, а царившая там атмосфера вряд ли смогла бы помочь Гетте.

Скандал по поводу беременности Руфи стал еще одним поводом для беспокойства. Подобные вещи нельзя долго сохранить в тайне, и к Рождеству уже повсюду было известно, что незамужняя госпожа Руфь Морлэнд из Шоуза вот уже пять месяцев как вынашивает дитя и не желает, видите ли, говорить, кто его отец, да и, похоже, не имеет никаких планов выйти замуж до рождения младенца. После яростной ссоры с Эллен Руфь снова помирилась с ней, и теперь эти двое и еще Хиро, сбившись воедино и поддерживая друг друга, устроили из старого дома неприступную маленькую крепость. В Шоузе, похоже, царила не слишком веселая атмосфера, и Мэри-Эстер тревожилась о том, какое влияние оказывает на маленького Кита тамошняя обстановка Его воспитывали две уже не первой молодости женщины, одна из них вдова-хромоножка, а другая – незамужняя и беременная, – да еще несколько строгих престарелых слуг.

Мэри-Эстер, как только удавалось найти повод, навещала затворниц, порой беря с собой и Гетту, но чаще одна, хотя сама и не понимала, чего, собственно, надеется этим достичь. Если бы отношения между Эдмундом и Ричардом складывались нормально, она могла бы попытаться убедить Руфь и Хиро позволить маленькому Киту переехать в Морлэнд, чтобы воспитываться там, однако при нынешнем положении вещей это было невозможно. Даже Ральф уже начал вести себя как попало, играя на столкновении мнений между своим отцом, дедом и домашним учителем, стравливая их друг с другом. Нет-нет, он не был от природы порочным ребенком, просто мальчик обладал пылким и смышленым нравом, а отсутствие дисциплины дурно влияло на него. Он по-прежнему уважал Мэри-Эстер, но приводил ее в замешательство аргументами, составленными по крохам из философий этих троих мужчин, а его сообразительность всегда помогала ему отыскать тот или иной предлог, чтобы поступить по-своему.

Словом, при таких обстоятельствах Мэри-Эстер не могла попросить Хиро отдать ей сына на воспитание. Кроме того, посещая Шоуз, она видела, что та в любом случае не отпустила бы его. Хиро, по-прежнему носившая траур, в буквальном смысле слова опиралась на своего сына. Он поддерживал ее, и когда она ходила, и когда садилась, стоял подле нее, готовый помочь ей подняться или что-либо принести. Кит-младший был высоким для своего возраста мальчиком, очень хорошеньким, но, по мнению Мэри-Эстер, чересчур уж спокойным и серьезным. Да и с чего ему быть веселым и резвым, если приходилось постоянно ухаживать за матерью, которая все еще была убита горем, и мысли ее чаще всего блуждали где-то далеко. Мэри-Эстер замечала, что между Руфью и «ребенком Хромоножки», как за глаза называли его слуги, существует привязанность, только ей это представлялось не совсем нормальным для отношений между тридцатилетней женщиной и мальчиком, которому еще не исполнилось и пяти лет. Руфь была человеком резким на язык, прямым и неулыбчивым, и к этому ребенку она относилась как ко взрослому, да еще и одного покроя с собой.

Тем не менее при взгляде на Руфь Мэри-Эстер не могла преодолеть удивления. Как же могло это некрасивое дитя вырасти в прекрасную женщину? Руфь была высокой и худой, словно рабочая кляча, но держалась с достоинством королевы, а с этой короной мягких рыже-каштановых волос и белоснежной фарфоровой кожей она даже в своей темной, лишенной украшений одежде выглядела элегантно и красиво. Мэри-Эстер не удивило, что у нее был любовник. Озадачило другое – то, что этот человек не захотел взять ее в жены, ибо помимо красоты Руфь еще обладала солидным состоянием. После смерти Малахии все имение в Шоузе принадлежало ей. Но сколько Мэри-Эстер ни хитрила, ни намекала, ни даже спрашивала напрямую, Руфь не открыла ей своей тайны, и Мэри-Эстер, ничего не понимая, уезжала восвояси.

Как-то раз, ранней весной 1645 года, когда Руфь и маленький Кит проводили Мэри-Эстер, мальчик отрывисто, в уже привычной для себя манере, спросил:

– А чего хочет бабушка? Она все приезжает и уезжает только, похоже, она никогда не бывает довольна.

Руфь никогда не кривила душой перед этим ребенком.

– Она думает, что мы несчастны, и хочет как-нибудь нам помочь.

– Чем же? – переспросил маленький Кит Руфь медленно побрела в дом, поддерживая рукой большой живот.

– Она не знает, но считает, что если выяснит, кто отец моего ребенка, то это поможет мне.

Маленький Кит подумал.

– А разве не поможет?

– Нет, но Мэри-Эстер не представляет, что еще можно сделать. – Руфь критически посмотрела на мальчика, видя, как всегда, воплотившиеся в нем черты Кита и Руперта. Двойственность этого зрелища доставляла ей боль, но избавиться от нее она уже не могла. – Ты бледен. Слишком много времени проводишь взаперти. В этом она права. Когда родится ребенок и я снова смогу выезжать, мы поедем охотиться.

– И мама тоже? – спросил Кит.

– Разумеется. Мы поскачем на пустошь, там хороший воздух.

Знакомое слово задело в ребенке больную струну.

– Это там, где погиб мой отец?

Он знал своего отца слишком мало, чтобы воспринимать его смерть как несчастье, и все же утрата оставила в нем глубокий след. Руфь внутренне содрогнулась.

– Пустошей ведь много, не только эта…

Руфь родила двадцать пятого марта, в день Благовещения.

– На неделю раньше, – слабо произнесла она, когда ее мучения закончились. – Должно быть, сорок недель младенец тоже должен блуждать в глуши, как и Христос в пустыне, прежде чем войти в этот грешный мир..

Она лежала в полубреду, иначе, разумеется, не проговорилась бы Эллен, принимавшая у нее роды, позднее вышла из комнаты и принялась считать в обратном направлении, отмечая что-то заостренной палочкой на пыльной земле внутреннего двора, и после некоторой борьбы с неподатливыми цифрами пришла к весьма интересному заключению, которое, в полном соответствии со своим характером, оставила при себе.

Между тем младенец, девочка, к тому времени, когда ей сравнялась неделя, уже имела вполне примечательную внешность, глаза ее были темными, волнистые волосики тоже темными, а черты лица отличались индивидуальностью, чего обычно не бывает у новорожденных.

– Она будет его точной копией, – как-то раз с удовлетворением сказала Руфь.

Хиро, восхищавшаяся малюткой, конечно, заинтересовалась, кого же имела в виду Руфь, однако от вопросов воздержалась.

– И как же ты ее назовешь? – спросила она вместо этого.

И тут юмор Руфи – за последние несколько лет ставший мрачным и даже злым – проявил себя в полной мере.

– Учитывая время, в которое мы живем, это должно быть нечто красивое, простое и двусмысленное. Имя, которое подобрал бы мой дядюшка Эдмунд, чтобы приспособить его к любой стороне, какая бы ни выиграла войну.

Хиро покачала головой.

– Я что-то не могу придумать такого имени. Руфь улыбнулась.

– Она ведь родилась в день Благовещения. Вот я и назову ее Аннунсиата.[48]

Энергия Руфи не позволила ей долго оставаться в постели, и когда Аннунсиате исполнилось три недели, ее мать выехала на свою первую охоту вместе с Хиро и маленьким Китом. Мальчик надеялся, что Руфь захватит с собой и малютку, и был удивлен, когда они двинулись в путь без нее.

– Ты всегда так на нее смотришь, – заметил он. – Я и не думал, что ты оставишь ее дома.

– Да, мне нравится на нее смотреть, – согласилась Руфь. – Эти огромные темные глаза… Боже мой, как она будет ими преследовать меня.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался маленький Кит.

Руфь встряхнулась.

– Да ничего. Просто она еще слишком мала, чтобы ездить на охоту. И жаль, конечно, что она девочка.

– А я рад, что она девочка, – отозвался Кит-младший.

– Почему, цыпленочек? – спросила Хиро.

– Я ведь мужчина, а она будет женщиной, и тогда я смогу на ней жениться, – серьезно заявил он.

Хиро и Руфь быстро переглянулись, а потом расхохотались. Это был первый случай, когда они смеялись счастливо и непринужденно с тех пор, как жили вместе. Казалось, что рассеялись тучи и пролился солнечный свет «К нам еще вернутся радость и веселье, – подумала Руфь. – Быть может, у нас не будет столько счастья, как хотелось бы Мэри-Эстер, но нам и этого хватит. Наши мужчины, наша любовь ушли навсегда, но мы-то есть друг у друга, а женская привязанность более вынослива. И что бы ни случилось – мы со всем справимся».

– Хорошо снова выбраться из дома, – сказала она. – Все кругом полно жизни и силы, это так приятно для души. – Они скакали к ущелью Тен Торнз, а потом поднимались на Хэрвуд-Уин, поохотиться на кроликов. – Посмотрите, – воскликнула вдруг Руфь, – как далеко продвинулась весна.

Спутники проследили за направлением ее руки и увидели, что боярышник расцвел, побелев от распустившихся цветков, словно от снега.

В течение зимы, пока продолжались безрезультатные переговоры с королем, парламент объединил свои разрозненные части в единую профессиональную армию, во главе с одним командующим. Им был назначен сэр Томас Ферфакс. С помощью армии «новой модели», как они ее назвали, парламент надеялся ускорить ход войны и привести ее к завершению. Генералам королевских войск стало очевидно, что уполномоченные, присланные парламентом в Оксфорд, попросту пытались выиграть время для этой реорганизации.

В первые месяцы 1645 года король потерял город Шрусбери, и запад оказался под постоянно возраставшей угрозой. Принц Руперт настоятельно советовал идти на север и освободить Йоркшир и Нортумберленд. Монтроз со своими солдатами-горцами по-прежнему одерживал победы в боях за короля в Шотландии. Шотландской армии, стоявшей на севере Англии, приходилось направлять подкрепления, чтобы усмирить Монтроза. И если бы удалось вытеснить шотландцев из Англии, то король смог бы объединить свои силы с Монтрозом и начать наступление на армию «новой модели» с прочной и надежной базы.

Вот почему уже в мае королевская армия двигалась на север через графство Саффордшир в направлении Дербишира. Двадцать второго мая у Тэтбери было получено известие, что армия парламента, воспользовавшись удобным случаем, осадила Оксфорд. Руководство не слишком этим встревожилось, ожидая такого поворота событий, да и Оксфорд был надежно защищен. Однако Сэм Саймондс благодарил судьбу за то, что его жена отказалась остаться в Оксфорде и отправилась следом за ним, как и прежде, при обозе вместе с маленьким Криспианом и юной, но выносливой служанкой. Об этом он ей и сказал, когда двадцать восьмого мая они прибыли в Лестер.

– Теперь-то я понимаю, почему Ферфакс позволил своей жене и дочери сопровождать его. Раньше я считал безумием подвергать такому вот риску своих близких, но насколько хуже было бы жить в разлуке, да еще когда вам грозит опасность.

– Опасность грозит тебе, а не мне, – безмятежно заметила Анна. – Тогда, дома, мы почувствовали, что такое осада, хотя и были за пределами города. Принц полагает, что Оксфорд падет?

– О нет, совсем нет! Все они как раз очень довольны тем, что Ферфакс будет занят осадой города, который никогда ему не сдастся. Нынешний план состоит в том, чтобы оттягивать силы противника на север, нападая на их опорные пункты, пока они не окажутся в ловушке – и тогда мы сможем обрушиться на них в том месте, которое выберем сами. Вот поэтому мы здесь, в Лестере.

– Значит, Лестер должен быть атакован? – задумчиво проговорила Анна. – Бедный Лестер.

Сэм коснулся ее руки.

– Не надо быть такой жалостливой. Это все пустое: Лестер защищен слабо, и они сдадутся, как только принц предложит им это, поэтому никакого кровопролития не будет. Мы хотим всего лишь оттянуть «круглоголовых» от Оксфорда.

Но дело обернулось совсем по-другому. Лестер не повиновался принцу, и в полночь на тридцать первое мая был начат штурм. – Королевская армия с трех сторон ринулась на стены города. Анна наблюдала за военными действиями с безопасного расстояния, но ничего не могла разобрать и очень волновалась за Сэма. Она лишь определила, что по прошествии некоторого времени характер долетавших оттуда звуков изменился. Анна, как и прочие женщины, помогала ухаживать за ранеными, которых сносили в церковь в небольшой деревушке, где они укрывались, и слышала только стоны да резкие покрикивания врача-хирурга, переходившего от одного солдата к другому. Однако понемногу стало доноситься что-то вроде отдаленного прибоя, с шумом накатывающегося на берег, а потом стихающего: радостные крики атакующих, стоны и треск ударов, звуки мушкетной пальбы, а потом приглушенный пронзительный вопль. Женщины, не обращая на все это внимания, молча перевязывали раны, приносили воду и держали руки умирающих… Время от времени Анна поднималась с коленей и подходила взглянуть на Криспиана, но он мирно спал в корзине из камыша в уголке за алтарем. Она посмотрела на сына и подумала о том юноше, руку которого только что перевязывала, – ему было не более пятнадцати лет, и теперь на его руке недоставало трех пальцев, он сидел, привалившись спиной к стене и ошеломленно уставившись в пол. Солдат не помнил, как его ранило. Это было его первое и последнее сражение. Бедный мальчик тоже когда-то беззаботно спал, вроде Криспиана, и за ним вот так же заботливо следили нежные глаза родившей его женщины. Неужели и ее дитя вырастет лишь для того, чтобы быть изувеченным еще в каком-то сражении лет через пятнадцать или чтобы умереть под стенами какого-нибудь города, вдали от родного дома?

Анна обернулась, когда одна женщина, проходившая поблизости, негромко сказала.

– Эй, госпожа, это не вашего ли муженька привели?

Сердце Анны подпрыгнуло в безмерно расширившейся и похолодевшей груди, а потом она увидела, как через небольшое пятно красноватого света, отбрасываемого дымящимся факелом над дверью, входят две фигуры… да, оба они шли, но один поддерживал другого. Волна облегчения прокатилась по ней. Ранен не сильно, значит… да, к этому времени ей уже была знакома походка смертельно раненных. Она поспешила им навстречу, узнав в том, кого поддерживали, Сэма по его кушаку и белому жилету. А другим, как она вскоре увидела, оказался Гамиль.

– Вот сюда. Посади его здесь. Ну, где это? Сэм побелел от боли и покрылся испариной. Он держал свою левую ногу на весу, подпрыгивая на правой, а левая рука была засунута в жилет. Анна заметила, что и с ней тоже что-то было неладно. Гамиль опустил его на пол и сказал:

– Помято все… на него стена упала. Он выдержит Анна, Бога ради, сделай мне какую-нибудь перевязку, чтобы я смог вернуться, они там в городе просто с ума посходили, словцо бешеные волю.

Анна вскрикнула и тут же смолкла, увидев на Гамиле кровь. Его ранило в голову, и кровь заливала ему лицо, но она смогла разглядеть, что рана была легкой – просто черепные повреждения всегда обильно кровоточат. Зато рука у него пострадала сильнее, и, приподняв разодранную ткань рукава, Анна увидела, что мышца обнажена и, стало быть, он и тут потерял немало крови.

– Оберни мне чем-нибудь голову, – приказал Гамиль, – я же ничего не вижу из-за крови. И эту руку тоже покрепче перевяжи: я еще смогу держать в ней саблю. Да побыстрее же, Бога ради!

Говоря это, он шатался.

– Сядь, пока я буду заниматься твоими ранами Гамиль повиновался, и она забинтовала ему голову и потуже перевязала руку.

– А ты сможешь вернуться?.

– Я должен, – ответил он, а потом слабо улыбнулся. – Мои первые раны, теперь-то уж мы все равны.

Гамиль снова пошатнулся и задрожал. Анна молча поднялась и принесла ему флягу с вином.

– Выпей немного. Это придаст тебе силы. Ты потерял много крови.

Он сделал глубокий глоток и с трудом поднялся на ноги.

– Присматривай за своим мужем, – сказал он, а потом опустил взгляд на Сэма. Выражение его лица было необычным: добродушным, возможно, даже любящим. – Во всяком случае, Сэм, ты теперь будешь избавлен от всего этого. И что тоже неплохо – ты не из этих краев. Езжай домой, на свою ферму, и ее с собой забирай.

Потом Гамиль ушел. Анна опустилась на колени подле Сэма, чтобы ощупать его раны чуткими пальцами.

– Выпей вина, – отрывисто сказала она. – Ты выглядишь так, словно вот-вот потеряешь сознание.

Он поднял бутыль здоровой рукой и сделал несколько глотков, а потом со вздохом поставил ее на пол.

– Что случилось? – спросила Анна.

– Там что-то страшное. Мы довольно быстро пробили бреши в городских стенах и ворвались в город. Защитники чуточку посопротивлялись, но совсем немного. А потом наши словно обезумели. Они принялись буйствовать по всему городу, грабя и убивая. Гамиль приказал им остановиться, но они просто озверели. Я находился на одной узкой улочке, и на меня рухнула часть стены. Гамиль нашел меня спустя несколько мгновений и откопал И тут еще одним куском падающего камня ударило его по голове.

– А его рука? Сэм содрогнулся.

– Это один из наших солдат. Он подошел, когда Гамиль счищал с меня битый камень, и просто набросился на него с саблей, приняв его за одного из горожан. Гамиль едва не потерял руку, Ну вот, рану-то он получил, но того солдата проткнул, прежде чем тот успел ударить еще раз.

Глаза Анны расширились.

– Он убил одного из своих собственных людей?

– Людей – это сильно сказано. У него руки были красными от крови. Они там просто режут горожан.

– Ну-ну, потише, не говори об этом Я схожу за хирургом, чтобы он вправил тебе кости Как заметил Гамиль, ты теперь вне этого.

Глаза их встретились, и Сэм произнес:

– Не будет ли трусостью с моей стороны сказать, что я рад? После сегодняшней ночи я сыт войной по горло.

– Нет, не будет, – успокоила его Анна. – Найдутся на свете и другие занятия. Мы должны вернуться домой и вырастить там сыновей на смену всем тем молодым людям, которые пали в боях. На Марстонской пустоши они ведь погибали тысячами, люди с Приграничья. А кто же станет обрабатывать землю и разводить скот?

Что ж, рассуждала она здраво. Анна теперь ясно представила себе родной край Сэма: безмолвное нагорье, овеваемое пением ветра, пустынный покой пурпурных равнин и журчание серебристых ручейков… И их сын… да-да, пускай Криспиан растет там, где насильственная смерть есть только в дикой природе среди зверей. Кровь людей с Приграничья текла в ее жилах, и север призывал ее так же, как звал его и всех других своих детей.

– Мы поедем домой, – произнес негромко Сэм. – Из всех слов на свете самое прекрасное – это дом.

Подошел врач, осмотрел его раны и перевязал их. Рука была сломана, но не сильно. Она, скорее всего, утратит прежнюю силу, но действовать будет. С ногой дело обстояло похуже: сломана кость лодыжки и повреждены кости ступни, и когда они срастутся, Сэм, по всей вероятности, будет прихрамывать. Но он все-таки сможет ходить и ездить верхом, возможно, даже танцевать. Закончив работу, врач удалился, а потом донесся плач ребенка, до странного чистый, новый звук после шума битвы и стонов раненых.

– Наш сын просит, чтобы его покормили, – сказала Анна.

Сэм улыбнулся и отпустил ее руку. Она поднялась и ушла, а он наблюдал за ней, понимая, что когда жена сказала «наш сын», это было не умышленно, а естественно соскользнуло с языка, и он обрадовался простому слову больше любой похвалы.

Руперту и его офицерам удалось в конце концов пресечь грабежи и убийства, но слишком поздно. Ущерб был нанесен огромный.

– Наконец-то эти писаки получат достойную тему для своих опусов, – негромко заметил Даниел Гамилю.

Впрочем, атака на Лестер принесла и желанный результат: Ферфакс с парламентской армией оставил в покое Оксфорд и двинулся на север. Руперт хотел идти дальше, уводя их за собой следом, что дало бы время кавалерии Горинга прибыть из западных графств, однако король колебался, а прочие его советники перечили принцу, и в конце концов обе армии сошлись неподалеку от ярмарки Харборо, немного южнее деревушки под названием Нэзби.

И вот четырнадцатого июня, около десяти часов утра, две армии выстроились друг против друга на разных концах открытого поля, прозванного местными жителями Широкой пустошью. На правом крыле стояли кавалеристы Руперта, большинство из которых были в отличном настроении, ибо принц на сей раз принял решение лично командовать ими, вместо того, чтобы находиться вместе с королем в центре главной позиции. Гамиль, однако, пребывал в дурном расположении духа. Он устал, рана на его правой руке, полученная две недели назад, причиняла ему ужасную боль. Она никак не заживала, и он понимал, что это следствие его долгого участия в боевых действиях. Когда человек устает и плохо питается, раны затягиваются хуже, а порой и вовсе никогда не заживают. Светлячок тоже был измотан, и близилось время, когда придется отправить его на покой. Гамиль не мог даже подумать о том времени, когда он расстанется с конем.