Амброз оказался прав, говоря, что у Нелл найдется достаточно дел дома. Помимо основных занятий – готовить на всех пищу и приносить воду, – на что ей с Феб приходилось тратить уйму времени, ходя взад-вперед с тяжелыми ведрами, – была еще скотина, за которой полагалось ухаживать, был огород, где еще толком ничего не посадили… К огороду Нелл отнеслась со всей серьезностью. Она уже начинала понимать, как трудно будет прокормить их всех зимой. Маловероятно, что в этом году им удастся посадить хоть какие-нибудь полевые культуры, и потому Нелл твердо решила, что по крайней мере у них должно быть немного овощей. Вдвоем с Феб они расчистили небольшой участок позади дома, вспахали его ручным плугом. Работали женщины медленно: Феб из-за того, что была хрупкой и болезненной, а Нелл – потому, что беременность сделала ее крупной и неповоротливой. Но, тем не менее, они осилили это, посадив семена разных овощей, привезенных из Англии.

– Они должны хорошо приняться, – сказала Нелл Феб, когда обе женщины шли вдоль грядок, сгибаясь пополам, чтобы с каждым наклоном посадить по одному драгоценному семечку. – Земля здесь нетронутая, значит, она будет на редкость плодородной, да и климат тут теплый и влажный. Думаю, пройдет не так уж много времени, и нам будет чем похвастаться перед остальными.

– Деревья, похоже, тоже приживаются, мадам, – заметила Феб.

Нелл на минутку выпрямилась, чтобы дать отдых болевшей спине, и посмотрела через расчищенный клочок земли туда, где маленькие саженцы, перестав уныло увядать, уже давали молодые побеги. Это было самое первое, о чем позаботилась Нелл сразу же после приезда, когда отправилась вместе с остальными осматривать участок для их будущего дома. Деревья посадили раньше, чем возвели дом: пара яблонь, одна – для еды, другая – для приготовления сидра, груша, особый сорт абрикоса, выведенный Морлэндами, и, наконец, как маленький штрих откровенной роскоши – розовый куст. Он уже зазеленел и непременно должен был покрыться белыми цветами, поскольку это была белая Йоркская роза, еще до окончания лета. По мнению Нелл, это служило хорошим предзнаменованием.

Когда Амброзу понадобилось зарегистрировать свою новую плантацию, супруги некоторое время обсуждали, под каким названием ее следует записать, и именно вид вот этого розового куста в конце концов навел Нелл на мысль:

– Амброз, а почему бы нам не назвать ее простой Йорком?

На том они и порешили.

Задача накормить всех, хотя еще и не превратилась в сложную проблему, времени отнимала порядочно. Запас зерна у них был небольшим, а овощи Нелл еще не подоспели, поэтому им приходилось питаться главным образом мясом и ягодами: ежевикой, земляникой, а также сладкими маленькими дикими сливами. Все это в изобилии произрастало на окрестных полях. В реке водилась рыба, большие, с непривычным вкусом устрицы, совсем не похожие на английских устриц, крабы и великое множество уток, а в лесах – олени и дикие индейки. У них также были яйца от собственных кур, молоко от молочной козы, которую Нелл по совету миссис Колберт привезла с собой из Сент-Мэри, а еще жило целое семейство свиней, нагуливавших жир на сочной траве.

Нелл и Феб собирали куриные яйца и снимали фрукты. Вскоре они научились ловить крабов с помощью кусочка испорченного мяса, нанизанного на бечевку, а Нелл преуспела в стрельбе по белкам и голубям. Порой ей даже удавалось подстрелить и индейку, но вот утку – ни разу. Однако все это отнимало массу времени, более серьезная охота скорее была делом мужчин. Даже если бы Нелл и смогла незаметно подкрасться к оленю и застрелить его, ей все равно не удалось бы после этого дотащить убитого зверя домой. Поэтому она настойчиво убеждала Амброза пойти на охоту, в глубине души надеясь, что, если удастся уговорить его, то это даст мужу хотя бы временную передышку в работе. Несмотря на то, что Амброз никогда не жаловался и стойко переносил трудности, он, конечно, не привык к этому, подобно Роберту, Уиллу и даже Пену. Вместе с Амброзом отправился Джон Хогг, и день, проведенный в безмятежном выслеживании оленя в лесной прохладе, принес им обоим благодатный отдых.

Суровые условия неумолимо собирали свою дань. У нескольких человек периодически начиналась легкая лихорадка, которую Нелл лечила настоем ромашки и сассафраса, правда, без особого успеха. Привычными также стали кишечные колики. Лекарством от них служили листья ежевики, а против запоров применялся настой ревеня на патоке. Джозия ухитрился сильно поранить ногу топором, что вывело его из строя на несколько дней, да и после рана никак не заживала. Она становилась все хуже, и Джозия был просто в ужасе, опасаясь гангрены. Нелл терпеливо лечила его, заново вскрывая и прижигая рану, когда предательский жар и краснота показывали, что воспаление пошло по новому кругу. Она испробовала все, что только могло прийти ей в голову, а Джозия молча терпел, лицо его пожелтело, приобретя цвет сыра, и лоснилось от пота. Он следил своими невероятно расширившимися глазами за Нелл со смесью ужаса и надежды, что терзало ей сердце. И в конце концов, исчерпав все известные ей средства, Нелл попробовала старинное снадобье, о котором рассказывала ей Мэри-Эстер, – паутину и заплесневевший хлеб. Добыть последний было невозможно, поскольку хлеба у них было слишком мало, чтобы он успевал заплесневеть, а вот с паутиной дело было куда легче, хотя Нелл потребовалось некоторое время и терпение, чтобы собрать ее. В Джозию это лечение вселило больше мрачных предчувствий, чем любое другое, которое она испытывала на нем, однако, вскоре рана стала заживать, а спустя неделю и совсем затянулась.

Но не успел Джозия вернуться обратно на поля, как лихорадка свалила с ног Феб. Раньше у нее уже несколько раз бывала легкая лихорадка, а потом проходила. Но на этот раз лихорадка оказалась настолько сильной, что девочка, похоже, сгорала, словно клочок бумаги, упавший в огонь. Нелл не отходила от нее, и в итоге пришлось отозвать с полей Рейчел, чтобы та помогала ей по хозяйству. В считанные дни девочка иссохла так, что от нее, можно сказать, ничего не осталось.

– Она умирает, – негромко сказала Рейчел утром третьего дня после начала лихорадки.

Нелл в этот момент осторожно протирала лоб Феб куском влажной ткани. Она с болью подняла глаза на Рейчел, хотя и понимала, что та права. Кости черепа девочки, казалось, вылезали наружу, сквозь тонкую кожу. Из-под губ проступали очертания зубов, нос заострился, щеки и лоб вздулись, но были при этом как бы пустотелыми, словно все ее тело заранее репетировало окончательную перемену.

– Как бы я хотела, чтобы у нас здесь был священник, – прошептала Нелл. – Я не могу перенести, что она уходит из жизни вдали от дома, да еще без последнего причастия.

– Бедное дитя, не следовало бы хозяину отправлять ее сюда.

– Он ведь не знал, какой здесь окажется жизнь, – вступилась Нелл за Эдмунда, хотя и без особого на то основания. Своих собственных опасений она пока еще не доверяла никому, но теперь высказала вслух: – Ему не следовало посылать никого из нас. Как мы сумеем пережить зиму, Рейчел? Может быть, мы еще будем завидовать бедняжке Феб.

– Нет, мадам, – ответила потрясенная Рейчел. – Вы не должны так говорить. Все у нас будет хорошо, как только мужчины расчистят поля, и мы начнем собирать урожай. Что вы, мадам, чего вам бояться? Это из-за вашего положения, только и всего.

– Да, ты права, – согласилась Нелл спокойствия ради. Несправедливо обременять Рейчел собственными волнениями: чем реже каждый из них будет думать о грядущих испытаниях, тем лучше для всех. – Рейчел, а не взять ли мне свое распятие. Если Феб очнется, надеюсь, оно принесет ей утешение.

Нелл просидела так все утро, держа в руках семейную реликвию и молясь за душу умирающей девочки. Феб еще не исполнилось и пятнадцати лет, и сама мысль, что ей суждено умереть в незнакомых краях, так толком и не отведав жизни, казалась невыносимой. А потом, ближе к полудню, произошла перемена: девочка зашевелилась, беспокойно задвигалась и открыла глаза. Они с трудом сосредоточились на лице Нелл, и та ласково улыбнулась. Губы Феб зашевелились, хотя и не издали ни звука. «Она с нами прощается», – подумала Нелл и подняла распятие повыше, чтобы Феб могла видеть его. Потом Нелл опустила его к лицу девочки, и та, поцеловав распятие, вздохнула и закрыла глаза.

Нелл заплакала и, положив крест на грудь девочки, начала молча молиться: «Господи, ты видишь, как она умерла. Прими же ее к себе, хотя рядом с ней и не было священника. Она умерла так легко, я не могу доставлять ей новые страдания».

Нелл склонила голову в молитве и только тогда осознала, как она устала. Ее слегка покачивало, но она так и не покинула места у изголовья кровати. Немного погодя вошел Амброз. Но она этого не слышала, пока он не коснулся ее плеча. Вздрогнув, Нелл подняла глаза. Амброз улыбался.

– Нелл, голубушка моя, посмотри-ка, что я тебе принес. Это знак, я уверен, – и он достал свою руку из-за спины. На ладони лежала полураскрывшаяся белая роза. – Первая, Нелл, первая, выросшая на нашей новой земле!

Нелл уставилась на него, ничего не понимая.

– Феб… – только и вымолвила она наконец. Амброз повернул голову, быстро посмотрел, и его лицо… расплылось в широкой улыбке.

– Да ведь ей же лучше! – воскликнул он. Нелл посмотрела на девочку, думая, как бы ей вывести мужа из заблуждения, и увидела – о, чудо из чудес! – что распятие, лежавшее на груди Феб, ритмично двигалось в такт с ее дыханием, нормальным дыханием. Лихорадка отступила!

– О, Амброз… – прошептала Нелл. Пытаясь подняться, она покачнулась, и только его заботливые руки не дали ей упасть.

– Нелл, да ты же сама больна! Она покачала головой.

– Всего лишь устала, дорогой мой, так устала… К вечеру Феб впервые после долгого перерыва посла – немного похлебки, сваренной Рейчел, поскольку Нелл, по настоянию Амброза, легла в постель. Этой ночью у нее начались роды, и после огромных страданий она родила своего первенца, мальчика. Он был мертв.

Лето сорок третьего года стало самым счастливым в жизни Анны, о чем она то и дело говорила Геттё, когда девочки оставались вдвоем в постели. Пока королевская армия базировалась в Йорке и Эдмунда вынуждали к сотрудничеству, возможностей знакомиться с молодыми офицерами у нее было предостаточно. Разумеется, отец никогда не приглашал в дом никого из них и не давал ни приемов, ни балов, но вопреки его желаниям Морлэнд то и дело посещали многочисленные визитеры. Посланцы Ньюкасла заглядывали потолковать о лошадях и деньгах, и с ними всякий раз приезжал младший офицер, а то и два. Последние могли свободно бродить по садам, пока их командиры пререкались с Эдмундом. Фрэнсис часто наведывался домой, никогда не забывая прихватить с собой новых друзей, а когда в городе устраивались светские увеселения, Эдмунд с женой и членами семейства нередко бывал вынужден их посещать.

Но больше всего Анне нравились Охоты в большой компании, которые в то лето участились – отчасти забавы ради, а отчасти из-за постоянной необходимости поставлять армии свежее мясо. Анна была превосходной наездницей, как, впрочем, и все Морлэнды, и она знала, что эффектно выглядит в седле. Мэри-Эстер оставалась дома, она порой давала Анне Психею, и хотя кобыле шел уже пятнадцатый год, с ней по-прежнему не могла сравниться в скорости никакая другая лошадь. Анна не сомневалась, что в своем зеленом охотничьем костюме и шляпе с перьями и широкими полями, какие носят кавалеры[43], да еще на изящно гарцующей гнедой, она производит неотразимое впечатление.

А среди приятелей Фрэнсиса происходило своего рода соревнование за право посетить Морлэнд или пристроиться к одной из охотничьих вылазок, и часть этой суматохи, если не всю ее, следовало отнести на счет прелестей двух сестричек Фрэнка Морлэнда. У Гетты сложился свой круг поклонников, и хотя их восторги были поскромнее, они звучали не менее искренне, чем цветистые знаки внимания, оказываемые госпоже Анне. Сама Анна никогда не чувствовала себя счастливее, чем в окружении то одной, то другой группы красивых и щеголеватых молодых людей, соперничавших друг с другом в изобретении комплиментов и выражении вечной преданности ей. Она почти выкинула из головы ничего об этом не подозревавшего прапорщика – впрочем, теперь уже произведенного в лейтенанты – Саймондса. Но поскольку он был ее полуофициальным сопровождающим, Анна развивала куда более горячую и рискованную интригу, скорее даже флирт, с его младшим братом Рейнольдом.

Рейнольд совсем недавно пришел в армию в звании прапорщика, последовав по стопам брата в основном от скуки. Оставшись дома, он был вынужден выполнять все прежние обязанности брата, полагая при этом, что служба в королевской армии непременно будет легче, да и больше ему по душе. Наслушавшись волнующих кровь рассказов о шикарной жизни в Йорке при лорде Ньюкасле, он сразу же по прибытии поспешил подключиться к приятным и довольно изысканным небольшим компаниям, сопровождавшим Фрэнка Морлэнда.

Это был красивый молодой человек с рыжевато-золотистыми волосами, синими глазами и слегка веснушчатой кожей, а еще у него была курчавая, коротко подстриженная бороденка – большая редкость по тем временам! Это придавало ему довольно угрожающий, пиратский облик, который большинство женщин, понятное дело, находили неотразимым. Не стала исключением и Анна. Когда при первом знакомстве с ней он склонился над ее рукой и взглянул из-под своих золотистых ресниц дерзким и манящим пристальным взглядом, Анна почувствовала, что все ее тело так и затрепетало. На людях он вел себя с ней точно так же, как и любой из прочих молодых людей, – то есть с непомерной учтивостью и изысканными любезностями. Но это всегда сопровождалось брошенными искоса циничными взглядами и вполне определенной улыбкой, как бы говорившей ей: «Так что же, мадам, когда мы, наконец, прекратим эти игры и перейдем к сути дела?» И это заставляло Анну содрогаться от восхитительных предвкушений.

Когда они охотились, Анна и Рейнольд без труда могли отделиться от остальной компании, поскольку – не говоря о Психее, быстрой и неудержимой – у Рейнольда Саймондса была самая лучшая лошадь, так что Анне оставалось лишь пуститься через поля по такому дерзкому маршруту, на который никто другой и не осмелился бы. Ну а Рейнольд просто следовал за ней, и вскоре они оказывались в весьма подходящем леске или рощице в приятном одиночестве.

Поначалу они просто разговаривали. Анна по-прежнему восседала на Психее, а Рейнольд стоял себе, держа обеих лошадей и прислонившись к плечу Психеи, и смотрел на, Анну снизу вверх своими ясными и дерзкими глазами. Но вскоре молодой человек убедил ее тоже спешиться, чтобы, как он пояснил, можно было поговорить поудобнее. Ну а там от разговоров к обмену страстными поцелуями шаг был коротким. Но когда Рейнольд предпринимал попытку двинуться дальше, Анна неизменно отскакивала и говорила:

– Нет-нет, я не могу. Мы должны вернуться, а не то остальные заинтересуются, куда мы подевались.

А потом, ясное дело, наступил день, когда Анна привычно повторила это, только он не отпустил ее, а сжал еще крепче, посмотрел ей прямо в лицо и со своей убийственной улыбкой сказал:

– Вы дразнили меня уже достаточно долго, госпожа Анна. На этот раз я вас так просто не отпущу.

– Но вы должны… должны… я не могу! Ну пожалуйста, Рейнольд!

– Да разве ты не любишь меня, Анна? Ну давай же, признавайся! Я-то знаю, что любишь.

Анна, залившаяся румянцем, смогла лишь кивнуть в ответ.

– А тогда… зачем же отказывать мне в том, чего хотим мы оба? Ты разве не знаешь, что военное счастье сурово к влюбленным? В любой момент может начаться бой – и тогда кто знает, вернусь ли я назад? Завтра я уж могу быть мертв, Анна, подумай об этом!

– О, нет! Не говори так!

Тут уж Рейнольд обнял ее совсем крепко.

– Вот представь, что меня завтра убьют, – продолжал он истязать ее, – и тебе придется доживать свой век, зная, что это была наша последняя встреча. Не сопротивляйся, – говорил он, целуя ее лоб и глаза и приближаясь к губам, – ты ведь слишком любишь меня, чтобы отказать мне. Подари же мне свою любовь, Анна.

А губы его между тем опускались еще ниже, к горлу, к груди, и Анна неожиданно обнаружила, что и говорить она толком не может из-за стеснения в груди.

От страстного желания Анна испытывала слабость и головокружение, но все-таки ей удалось прошептать:

– Но, Рейнольд… а что, если я… – было трудно произнести это, ибо воспитывали ее в благопристойности. – Если я… забеременею?

Он уже ощущал в своих объятиях уступчивую вялость ее тела и понимал, что сопротивление сломлено. Что ж, он подумал и об этом.

– Тогда мы поженимся, – небрежно произнес Рейнольд.

У нее ведь должно быть приличное приданое, прикинул он, что не могло оставить его равнодушным: Рейнольд был младшим сыном в семье, и скромное состояние родителей должен унаследовать его брат Сэм, а ему самому там мало что досталось бы. Анна была довольно глупа, чтобы как-то ограничивать его жизнь после того, как они поженятся. Пока она будет слепо верить, что он любит ее, он сможет делать все, что его душе угодно, ну а одурачить ее – дело нехитрое. Рейнольд вообще мало что теряет: если Анна и в самом деле забеременеет, он получит жену с хорошим приданым и богатой родней, ну а если нет – то военная судьба скоро унесет его далеко-далеко от этих краев.

– Но… – Анна все еще колебалась, хотя его руки уже проворно проскользнули под ее корсаж, – но мой отец никогда не согласится… он не позволит нам пожениться…

Еще бы: Рейнольд, младший сын какого-то мелкого землевладельца, без собственного имения! Анна не могла выразить этого словами, но понимала, что Эдмунд с презрением отнесется к подобной партии. Но теперь было слишком поздно сопротивляться. Кровь бурлила в ее жилах, а сильные руки Рейнольда уже осторожно опускали ее на землю.

– Ничего, я заставлю его дать согласие на брак. Поверь мне: все будет хорошо. Ну, поцелуй же меня, Анна, и подари мне свою любовь…

Лошади мирно пощипывали нежные молодые листья боярышника, и единственным звуком, нарушавшим эту мирную тишину, было шуршание кустов и тихое позвякивание их удил, когда животные тянули к себе листья.

В январе 1644 года в разгар самой худшей из зим, которые хранит память, двадцать две тысячи шотландцев пересекли замерзшую реку Твид, хором распевая псалмы. После сражения при Ньюбери[44] парламент подписал договор с шотландской ассамблеей, согласившись обратить всю Англию в пресвитерианство по шотландскому образцу, если шотландцы помогут «круглоголовым» разгромить короля. Ньюкасл выступил из Йорка в надежде сдержать шотландцев одноименного с ним города, Ньюкасла, и не дать им соединиться с армией Ферфакса, по-прежнему удерживавшей порт Гул.

А дальше к югу опасность нависла над городом Ньюарк. Это был жизненно важный пункт между севером и югом, который удерживали роялисты во главе с сэром Джоном Хендерсоном. Но уже в марте парламентские силы под командованием сэра Джона Мелдрума осадили Ньюарк, и Хендерсон отправил в Оксфорд к королю слезную мольбу о помощи. Король послал за Рупертом, который тогда находился в Шрусбери и занимался государственными делами в качестве губернатора Уэльса. Руперт немедленно двинулся походным маршем на Ньюарк. С ним был лишь небольшой отряд: часть его личного кавалерийского полка и часть полка принца Уэльского. Однако по мере продвижения Руперт сумел собрать целую армию, забирая солдат в каждом королевском гарнизоне, мимо которого он проходил.

Ядром этого собранного с миру по нитке войска была несгибаемая, ныне уже ставшая знаменитой кавалерия Руперта, состоявшая из таких людей, как Даниел О'Нейл, Гамиль и Кит. По-прежнему лихие и беспощадные, они утратили свою прежнюю беззаботность и жизнерадостность. Настроение их зависело от Руперта, а принц пребывал в горьком разочаровании. Сражался он, как и его солдаты, отчаяннее, чем кто бы то ни было, и тем не менее принц не мог не замечать, что Все, чего они достигли, пускается на ветер дилетантскими действиями королевского окружения.

А с тех пор, как к ним присоединилась королева, внеся в жизнь двора еще большее легкомыслие, дела пошли так, что хуже некуда. По мнению Руперта, король и его придворные, похоже, стали считать войну серией опасных интерлюдий в настоящей жизни королевского двора. Дух интриги был необходим придворным, как воздух, война же только развлекала их, в той мере, в какой она давала простор для новых интриг. А Руперт, прямой, откровенный, никогда не отличавшийся тактичностью, нажил себе так много врагов, что недостатка в заговорах и сплетнях не было. Пока он совершал дерзкие переходы и сражался, они красовались при дворе, плели свои паучьи сети и награждали друг друга новыми титулами.

Близкие друзья принца, разумеется, не могли не видеть переживаний Руперта, и это плохо отражалось на их боевом духе. Они больше не верили, что война были их войной, и уже начинали не на шутку сомневаться в ее победоносном завершении. Однако преданность и честь гнали их все дальше и дальше, уже не таких веселых, как прежде, зато более угрюмых, но столь же непреклонных.

Двадцатого марта они появились неподалеку от Ньюарка, и в двенадцати милях от его стен сделали короткую остановку для отдыха. Руперт созвал своих офицеров.

– Мы здесь отдохнем, – объявил он. – Накормите лошадей и проследите, что едят солдаты. Еда должна быть только холодной. Нам необходимо захватить мятежников врасплох, а в этой темноте они углядят любые костры, которые мы разожжем на многие мили вокруг. Луна должна взойти чуть-чуть раньше двух ночи. Мы двинемся вперед и сомкнёмся на севере, окружив их. Денни, у тебя найдется хороший, спокойный, надежный солдат? Я хочу попробовать доставить послание Хендерсону. Если нам удастся сделать так, чтобы он ударил изнутри, как только мы атакуем неприятеля, это облегчило бы нашу задачу.

– Я найду вам кого-нибудь, сэр, – ответил Даниел, сдержанно кивая. – Только, сэр, по-моему, это опасно. Здешние края так кишат мятежниками, как дворовая собака – блохами. Представьте, что этого человека схватят, – тогда наши планы станут им известны.

– Отличная мысль, – сказал Руперт. – Мы составим послание таким языком, который Хендерсон поймет, а неприятель – нет. Разыщи своего человека и приведи его ко мне. А вы, остальные, присматривайте за своими солдатами. Я совершу обход, как только покончу с этим делом.

Офицеры вернулись к своим отрядам. Все солдаты уже спешились, и теперь, ослабив подпруги лошадей, доставали их торбы для зерна. Лошадей поставили в круг небольшими группами, головами внутрь, так что один человек мог без хлопот удерживать их, и седоки делали это по очереди. Остальные тем временем доставали свой хлеб, сыр и сушеное мясо, устраиваясь поблизости на сырой траве. При такой организации привала в случае внезапного приказа о выступлении солдаты могли, затянув подпруги, взлететь в седла в кратчайшее время и с наименьшим замешательством.

Проследив за своими людьми и проверив, все ли в порядке с Обероном, Кит отыскал себе тихое местечко на небольшом пригорке, около кустов, где земля была посуше, и растянулся там на отдых, опершись на локти. Зимой он получил довольно серьезную рану в бедро, которая до сих пор давала о себе знать после долгого напряжения и ныла в сырую погоду. Вот и теперь нога его болела, и Кит ожидал приближения дождя. Еда была при нем, но есть он не мог. У него ныло сердце, и почти бессознательно он вытащил с груди последнее письмо, которое получил от Хиро. Кит не стал разворачивать его, ибо уже успел выучить послание наизусть. Он просто держал его, поглаживая пальцами. Для Кита оно было своего рода талисманом, как бы нелепо это не выглядело.

Спустя минуту к нему подошел Даниел, чтобы составить компанию вместе с еще одним членом братства наемников, французом Мортеном, имя которого обычно произносили на английский лад – Мортон. Они присели на корточки рядом с Китом в дружелюбном молчании и вытащили свою еду.

– Ну что ж, – начал Даниел спустя некоторое время, – дело сделано: я отправил туда молодого Хокстона. Бог даст, наш лихой весельчак справится с заданием.

Мортон яростно сгрыз сухарь острыми маленькими зубами, а потом, подмигнув Киту, спросил:

– Ну что, приятель, нет аппетита? А не заболел ли ты?

Кит отмахнулся от вопроса, как кошка отстраняется от непрошеной ласки.

– Мне не хочется есть.

– Он предпочитает поедать свое сердце, – беззлобно произнес Даниел, кивнув головой в сторону письма в руке Кита, и добавил, почти читая его мысли: – Это письмо от жены. Он считает его талисманом, а если мятежники схватят его, то уж наверняка повесят как идолопоклонника, как и меня, вне всяких сомнений, повесили бы вот за это.

И он с усилием вытянул наружу свой золотой крест из-под воротника рубахи. Кит поднял на него взгляд и медленно сказал:

– Я дал ей как-то раз одну вещицу, чернильный орешек в форме заячьей головы. Она не расстается с ним, говорит, что это – ее талисман, что он будет хранить ее. – Кит не понимал, зачем рассказывает им это… может быть, потому, что просто хотелось поговорить о ней. – Заяц у нас считается фамильным символом, – рассеянно закончил он.

– Ну конечно, Кит, – проговорил Мортон, почесав свою темную бородку. – Я видел его на плащах твоих людей. Бегущий заяц, верно? Такой белый, скачущий… А с ней все в порядке, с твоей женой? – кивнул он на письмо.

– Это старое письмо, – ответил Кит. – В нем она пишет, что все хорошо и с ней, и с ребенком.

– Ах, еще и ребенок, – сочувственно покивал Мортон.

– Сын. В августе ему будет четыре.

Да, этот хрупкий, болезненный мальчик подрос, пережил в младенчестве ужасные опасности и достиг почти четырехлетнего возраста. А теперь им там предстоит встретиться с новыми опасностями: ведь шотландцы медленно, но верно приближались к Йорку. И его сына может унести болезнь, на его дом могут напасть не знающие пощады солдаты-варвары, а он вот здесь, далеко-далеко от них, не в силах помочь им… И ради чего?

Даниел, пережевывая жесткое как подошва сушеное мясо, взглянул на него и хрипло сказал:

– Тебе не следовало бы идти на войну, друг мой Кит, вот в чем беда.

– Но как же я мог не пойти? – просто ответил Кит, и все замолчали, понимая, что он, как и они, связан долгом чести более сильными узами, чем усердие в деле и даже их профессиональный долг.

Чтобы разрядить обстановку, Даниел, выплюнув неподдающееся мясо, свирепо проговорил:

– Клянусь Святой Девой Марией, этот зверь при жизни никогда не был христианином – иначе теперь он не стал бы пытаться сломать зубы честному католику. Господи, Мария и Иосиф, чего бы я только сейчас не отдал за лакомое фрикасе из цыпленка!

В два часа взошла луна, выплыв над стремительными весенними тучами, и в промежутках между дождем она показала им дорогу. План состоял в том, чтобы застигнуть неприятеля врасплох. Когда они, дав круг, вышли к северу от города, причина этого маневра стала ясна: там был горный кряж, который скрыл бы их приближение от осаждавшей город армии до самого последнего момента. И ветер тоже был на их стороне, он дул прямо на них со стороны неприятеля.

– Бог мой, как же смердят эти пуритане! – в своем привычном стиле воскликнул Даниел.

Около девяти часов утра они добрались до этого горного кряжа и как только поднялись на его вершину, рука Руперта взлетела вверх, заиграли трубы, и кавалерия обрушилась на изумленных мятежников.

Эта небольшая группа приятелей, как всегда, вылетела впереди всех: Руперт на сером жеребце, столь легко отличимый в своем алом плаще, Кит, влекомый вперед мощным и широким шагом Оберона, Гамиль на Светлячке, Даниел, Мортон. Все они, обнажив сабли, неистово кричали и были недоступны для неприятельских стрелков, которые только-только занимали свои позиции, когда авангард конницы нагрянул на них. Руперт с боевым кличем вырвался на пару корпусов впереди и мчался настолько стремительно, что вражеская шеренга, появившаяся у него на пути, дрогнула. Однако трос воинов стояли твердо, сбившись в кучку и подняв плечи.

Кит увидел, что принц ринулся на этих троих, и попытался развернуть Оберона в его сторону. Но теперь уже и другие, приободренные этой троицей, повернули обратно, и Киту пришлось с боем пробивать себе дорогу вперед. Он увидел, что Руперт проткнул насквозь одного из неприятельских солдат, но когда он с усилием вытаскивал из него саблю, на него напали двое других. Из-за правого плеча Кита послышался резкий треск, и вражеский солдат с мечом, лезвие которого уже начинало опускаться, свалился с седла, прижимая руки к груди. Меч его, так и не нанеся удара, отлетел прочь. Кит быстро оглянулся и увидел Мортона с дымящимся пистолетом в руке и разинутым ртом.

– Денни, – вопил он, – быстрее, принц!

Последний из этой троицы мятежников, внушительных размеров всадник, ухватив Руперта за воротник, вовсю пытался стащить его с лошади, явно рассчитывая захватить принца в плен, а не убивать. Кит отразил чей-то выпад мечом, а потом, к своему облегчению, увидел, что Даниел пробился вперед и скачет на помощь Руперту. Сабля ирландца взлетела вверх, полыхнув на солнце, и опустилась на руку мятежника. С безумным криком тот, потеряв равновесие, рухнул с лошади, кровь высоким фонтаном брызнула из обрубка его запястья, а Кит между тем с тошнотворным ужасом увидел, что пальцы перерубленной руки еще несколько мгновений продолжали цепко держать воротник принца, пока тот не сбил эту подергивающуюся мерзость прочь.

И в этот короткий миг невнимательности Кит ощутил холодное жжение сабельной раны в левой руке и повернулся как раз вовремя, чтобы успеть спасти собственную жизнь. Его рука была сильно рассечена и обильно кровоточила, но он все еще мог удерживать ею поводья. К этому времени уже подоспели основные силы кавалерии, и неприятель начал пятиться назад и обратился в бегство. А потом донесся волнующий душу звук труб, и по рядам пролетел крик, что солдаты Хендерсона производят вылазку из осажденного города – послание принца пробилось туда и было верно понято!