– Она очень расстроилась, узнав, что ты уходишь? – спросила Мэри-Эстер.

– Фрэнсис женился на своей кузине Арабелле Морлэнд всего несколько месяцев назад.

– Поначалу, конечно, но спустя некоторое время она привыкла к моему отсутствию, поскольку, видишь ли, почувствовала себя хозяйкой. А кроме того, счастливая судьба помогла нам поднять ей настроение: я вот все приберегаю эту новость, Отец, мадам, Арабелла ждет ребенка!

– О, Фрэнсис, вот уж действительно превосходная новость! Но как же для нее печально, что тебе придется быть вдалеке от дома, – заметила Мэри-Эстер.

– Да, – беззаботно ответил Фрэнсис, – но к тому времени, как родится младенец, я надеюсь вернуться. Эта война не может продлиться дольше. К сбору урожая с ней будет покончено.

Эдмунд встал.

– Сомневаюсь, что даже твое присутствие в армии ускорит завершение войны к этому сроку, – гневно произнес он. – Я крайне возмущен тем, что ты добровольно идешь сражаться. Твое место дома, в имении, которое я доверил тебе. Если бы я знал, сколь низко ты ценишь этот дар, я бы распорядился им более осмотрительно.

Фрэнсис в изумлении уставился на отца.

– Сэр, – запротестовал он, – вы просто не понимаете…

– Я отлично все понимаю. Я отправил тебя в Лисий Холм, потому что ему угрожала опасность, и я считал твое присутствие там необходимым для его защиты. А ты бросил его на попечение беременной женщины и нескольких слуг! Следовательно, я вынужден считать, что либо ты сомневаешься в правильности моего суждения, либо тебе совершенно безразличен мой дар.

Фрэнсис побагровел от гнева и страдания.

– Нет, сэр, ни то и ни другое, – страстно ответил он. – Я полагал, что войдя в лета, я вправе иметь собственное мнение о том, в чем более всего состоит мой долг.

– И ты еще смеешь говорить мне о долге?! Да разве ты не знаешь, что первый долг сына – повиноваться своему отцу? Все, чем ты владеешь, ты получил из моих рук! А может быть, ты замыслил проложить себе в этом мире иной путь, поскольку ты так крепко полагаешься на свое суждение и так мало – на мое?

Фрэнсис уже готов был выпалить не менее резкий и гневный ответ, но тут его внимание отвлекли какое-то неожиданное движение и возглас. Гетта вонзила иголку себе в палец и вскочила на ноги, держа руку далеко на отлете, чтобы не закапать кровью свое шитье. Со стороны это выглядело ничтожнейшей случайностью, но когда Фрэнсис взглянул на нее, она перехватила его взор и с мольбой в глазах покачала головой. Никто не заметил этого жеста, кроме него, и потому Фрэнсис, прикусив губу, лишь пробормотал негромко:

– Нет, сэр. Эдмунд отвернулся.

– Я еще поговорю, с тобой попозже. Не возвращайся в Йорк, пока не повидаешься со мной… возможно, у меня будут кое-какие поручения для тебя в городе.

С этим он и оставил их. После недолгого молчания Мэри-Эстер мягко сказала:

– Фрэнсис, ты поступил нехорошо.

– Он обвинил меня в неблагодарности, – сердито пробурчал Фрэнсис.

Мэри-Эстер покачала головой.

– А в чем ты едва не обвинил его? В измене? Я же видела, что эти слова уже трепетали у тебя на губах. И если бы Гетта тебя не остановила, ты бы высказал ему свои взгляды на долг мужчины перед его королем, – она посмотрела на Гетту, сосавшую палец. – Бедный мой ягненочек… больно?

– Не очень, – отозвалась Гетта.

Анна, толком не понимавшая, что происходит, вскочила и зашагала туда-сюда по комнате.

– По-моему, отец больно уж зло говорил с бедным Фрэнком. Будь я мужчиной, я бы тоже вступила в королевскую армию… И к тому же Фрэнк, по-моему, выглядит просто замечательно со своими офицерскими нашивками, – она снова кинулась к брату и с нежностью повисла у него на шее. – Ах, дорогой Фрэнк, почему бы тебе не привезти сюда кого-нибудь из своих друзей-офицеров? Пригласи их в гости, ну, пожалуйста, пожалуйста! Мы теперь вообще никого не видим, и отец так неприветлив, что никто с нами и не общается. Я ведь никогда не выйду замуж, если не познакомлюсь с какими-нибудь молодыми людьми.

– Перестань, Анна, не подобает тебе так говорить, – резко оборвала ее Мэри-Эстер.

Но Анна ничуть не смутилась.

– Да-да, – продолжала девушка, – я слышала, что лорд Ньюкасл – весьма элегантный джентльмен, настоящий придворный. А если бы он устроил здесь свой штаб, то, возможно, он стал бы устраивать приемы, и тогда Фрэнсис мог бы брать меня с собой.

– Ах, Анна такая глупая со своей вечной болтовней про танцы и приемы, – вступил в разговор Ральф. – Солдатам некогда танцевать с глупыми девчонками. Солдаты маршируют, сражаются и одерживают славные победы, правда, Фрэнк? Ты возьмешь меня в свой полк, Фрэнк? Я знаю, что ты можешь взять меня.

– Ты пока еще слишком молод, – ответил Фрэнсис. – Тебе придется подождать несколько лет.

– Тьфу ты! Да к тому времени и война закончится, – сердито проворчал Ральф.

Позже, после того как Фрэнсис возвратился в город, Мэри-Эстер пришла к Эдмунду, находившемуся в комнате управляющего. Она рассчитывала застать его за работой, но он просто сидел, уставившись в горящий камин. Отблеск огня окрасил его волосы в розовато-золотистый цвет, а языки пламени, отражавшиеся в глазах, делали их похожими на первые вечерние звезды в разгар лета. Эдмунд не поднял глаз, когда она вошла, и Мэри-Эстер решила, что муж сердится. Но когда к нему подбежал Пес, Эдмунд рассеянно погладил его огромную серую голову и потянул собаку за угли, а Пес с удовольствием уткнулся мордой в ладонь хозяина.

– Ну, – начал Эдмунд, – ты явилась, чтобы тоже упрекать меня?

Мэри-Эстер не знала, что ей следует сказать. Она совсем не ожидала от него таких слов.

– Ты был суров с ним, – нерешительно проговорила она.

– А разве я не должен быть суров в случае непослушания?

– Но он делает лишь то, что велит ему совесть.

Теперь Эдмунд поднял взгляд, и Мэри-Эстер была потрясена враждебностью в его глазах. Ей вдруг захотелось развернуться на каблуках и пуститься бежать, но это выглядело бы нелепо. Да и куда она могла убежать? Как вообще могла она убежать от него, ее собственного мужа?

– Странно слышать это из ваших уст, мадам, – промолвил он. – Если бы все люди слушали только свою совесть без должного повиновения власти, то что бы тогда сталось со всеми нами? Я считаю, что первой заповедью каждого паписта является повиновение. Тому, кто повинуется, не нужна никакая совесть.

– Но, Эдмунд… – запротестовала Мэри-Эстер.

– Вы рассуждаете, как сепаратистка, мадам. Неужели у каждого должны быть собственные жизненные правила? Уж от кого, от кого, а от вас я не ожидал подобных мыслей.

– Эдмунд, – негромко вскрикнула она, не понимая причины его озлобления. – Ты ведь знаешь, что я не папистка. Ты ведь знаешь…

– Что я должен знать? Для меня в этом нет никакой разницы. Ты проводишь половину жизни там, в часовне, стоишь на коленях, бьешь поклоны, крестишься, возносишь хвалы Господу… Кто кладет свежие цветы в часовне Пресвятой Девы, а? А твоя дочь… ты поощряешь ее в этом вздорном идолопоклонстве перед ее садом! Я видел, как слуги приносят туда подношения, словно это языческий алтарь!

– Эдмунд, что это значит? С чего ты набросился на меня? Что я такого сделала?

Он встал, кулаки его сжимались и разжимались, и Мэри-Эстер едва не отшатнулась от мужа. Внезапно она осознала, какой он большой и сильный. Она содрогнулась от ужаса и страстного желания, и лишь огромным усилием воли ей удалось сохранить спокойствие.

– Ты всех нас здесь подвергаешь опасности, – продолжал Эдмунд. Он не повысил голоса, нет, она понимала, что он никогда этого не сделает, однако голос его дрожал от напряжения. – Неужели ты не понимаешь, в каком положении мы находимся? Мы за пределами города, мы беззащитны! На западе и на юге стоят крупные силы парламента. Довольно и того, что мой сын и твои кузены сражаются в королевской армии. Но теперь, когда здесь Ньюкасл, и Фрэнсис тоже с ним, в это будем втянуты и мы. Они нас пригласят, и как же мы сможем отказаться? Здесь будут встречи, обеды, они попросят денег и людей… и кто знает, чего еще?

Мэри-Эстер была потрясена.

– Но, Эдмунд… муж мой… что же ты предлагаешь? Ведь ты им не откажешь? Ты не примкнешь к мятежникам?

– Мятежникам? Не знаю я никаких мятежников. Это люди, которые сражаются за то, во что они верят. За свободу от тирании и…

– Против короля?! – воскликнула Мэри-Эстер. – Да это же измена!

Эдмунд повернулся к ней так резко, что Пес навострил уши и зарычал, но ни он, ни она этого не заметили.

– Замолчи! И не смей произносить при мне этого слова! Не забывай, кто ты такая!

Мэри-Эстер, с трудом сдерживая себя, спокойно ответила:

– Я помню, что я из семейства Морлэндов, а Морлэнды поколение за поколением проливали свою кровь за короля!

Наступило молчание, а потом раздался его голос, подобный вздоху:

– Тогда нам пора остановиться, – какое-то мгновение они пристально смотрели друг на друга, а потом Эдмунд продолжил более мягко: – Я не знаю, кто в этой войне прав, а кто – нет. Я не могу даже пытаться судить об этом. Я знаю, что король сделал много такого, что, по-моему, было неправильным. Я знаю, что полномочия парламента были ограничены способом, который мне не по душе. Я англичанин, и свобода – это наше наследие. Но я еще и Морлэнд, ты об этом не забыла, Мэри? – то, что он назвал ее по имени, было в своем роде просьбой, и от этого Мэри-Эстер затрепетала, хотя она и не знала, от гнева ли это, от страха или от любви, а то и от этого сразу. – Прежде всего я верю в себя, в свою семью, в Морлэнд. Меня ничто не волнует в этом противостоянии короля и парламента. Меня беспокоит лишь то, чтобы принадлежащее мне было сохранено для моих детей и детей моих детей. И кто бы ни победил, король или парламент, я хочу, чтобы победитель не смог бы отобрать у меня то, что принадлежит мне. Теперь ты меня понимаешь? Мэри-Эстер в ужасе смотрела на него.

– Понимаю, – ответила она.

Ее потрясло то, о чем она не могла сказать, слова, которыми она не могла воспользоваться, ибо он был ее мужем, и она любила его, да и двадцатилетняя привычка не допускала такой вольности. Для нее вопроса о правоте и неправоте вовсе не стояло: король был королем, помазанником Божиим, и долгом каждого, в особенности – каждого Морлэнда, было защищать короля. Делать же противоположное… Слово «измена» подразумевало не только преступление, но и грех против всего порядочного в роде человеческом – грех против верности, чувства благодарности, любви, благочестия, веры… Это слово подразумевало самое дурное, что только способен сотворить человек. Господь, Король и Церковь были едины, и ее жизнь принадлежала каждому из трех в отдельности столь же полно, как и всему их триединству.

– Я понимаю, – повторила она, – что до сих пор я тебя совсем не знала, хотя и пробыла твоей женой почти двадцать лет.

Эдмунд взывал к пониманию… что ж, вот она и бросила свое понимание ему в лицо. Он, в свою очередь, сделался холодным и неприступным.

– Во всяком случае, раз уж ты моя жена, тебе подобает знать, что ты обязана быть мне предана и послушна.

Мэри-Эстер слегка выпрямилась, словно солдат, которого отчитывают.

– Да, это я знаю.

Гордо подняв голову, она взяла Пса за ошейник и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. И так же, не опуская головы, Мэри-Эстер прошествовала по коридору в часовню. И там самообладание покинуло ее. Опустившись на свое обычное место и сложив на коленях руки, она заплакала навзрыд, убитая горем. Слезы струились по ее щекам: она была слишком горда, чтобы прятать лицо в руках.

Вид королевского имения был ослепителен: от тысяч свечей в Большом зале было почти так же светло, как от солнечных лучей: яркие краски, очаровательные дамы и галантные кавалеры, музыка, танцы, смех, на редкость уместные и изящные забавы… Общими усилиями лорду Ньюкаслу и королеве Генриетте-Марии[41] удалось воссоздать в Йорке довоенное и быстро исчезнувшее великолепие Уайтхолла.[42]

Королева возвратилась из Голландии с большой партией оружия и прочих припасов для королевской армии, а поскольку парламент удерживал все порты на юге, а также порт Гул на востоке, она высадилась в Бридлингтоне, где ее уже поджидал Ньюкасл с тысячью солдат, чтобы сопровождать обратно в Йорк. Там Генриетта-Мария должна была оставаться до тех пор, пока король не сможет прислать войско, чтобы забрать ее, поскольку путь между Йорком и Оксфордом пролегал через удерживаемую парламентом территорию. Ньюкасл никак не мог оставить Йорк – оба Ферфакса по-прежнему находились слишком близко от города.

В этот вечер давался бал-маскарад в честь графа Монтроза, лидера сторонников короля в Шотландии, который прибыл посоветоваться с Ньюкаслом и засвидетельствовать свое почтение королеве. Ньюкасл воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы заручиться поддержкой всех тех джентльменов, в которых он не был уверен. Косвенно предупрежденный Фрэнсисом, что отец может уклониться от встречи, Ньюкасл пошел на хитрость и преподнес приглашение, как знак внимания королевы. А для большей убедительности отправил его с вооруженным курьером. И в итоге Эдмунд Морлэнд с женой и двумя дочерьми явился пораньше в королевское имение, чтобы засвидетельствовать королеве свое почтение. То, что на балу должны были также присутствовать его старший сын и невестка, привело в замешательство всех, включая и самого Ричарда.

Поначалу он возмутился. Как? Его смеют приглашать свидетельствовать свое почтение какой-то королеве-папистке?! Однако Кэтрин резко оборвала вспышку супруга легким жестом руки и после краткого глубокомысленного молчания приняла приглашение от имени их обоих. Когда они остались наедине, Ричард потребовал от жены объяснения.

– Мы должны быть осторожны, муж. Положение у нас здесь непростое, и если мы будем противостоять твоему отцу слишком открыто, нас могут заставить покинуть дом.

– Ну так давай уедем, – отважно выпалил Ричард. – Мы найдем друзей тех же убеждений, и они нас примут к себе. Мы можем отправиться в Гул или даже обратно в Норвич. Мы не должны подвергать риску наше дитя.

Дело в том, что Кэтрин уже была беременна.

– Вот именно, – подтвердила она, кивнув. – Мы не должны подвергать дитя опасности. Долгое путешествие, враждебность твоих родных, а также поспешное бегство могут привести к тому, что у меня случится выкидыш. Нет-нет, Ричард, мы должны остаться и до поры до времени не привлекать к себе внимания. У нас еще будет шанс, шанс завершить ту работу, для которой мы сюда посланы. Ты ведь не хочешь, чтобы мы оставили этот дом сейчас, когда наша задача еще не выполнена?

– Но ведь мы, несомненно… мы разве не подвергаем опасности свои души? – спросил Ричард, сильно озадаченный.

Кэтрин загадочно улыбнулась.

– Ты должен положиться на меня, муж. Разве не я всегда вела тебя по пути истинному?

Ричард не ответил, но на лице застыло выражение неуверенности. Он не мог понять, к чему ведет дело Кэтрин. Поначалу, когда она обратила его в истинную веру и приняла в ряды солдат, сражающихся за дело Господне, все казалось таким ясным, простым и легким. Но с тех пор все так запутывалось и запутывалось… Сначала женитьба: она сказала, что так необходимо, потом – обет воздержания. Приехав в Морлэнд, Ричард вообще перестал что-либо понимать. Они совсем не преуспели в своей работе по спасению душ. А потом Кэтрин неожиданно все-таки настояла на реальном осуществлении их брака, и с того времени они стали сущей мукой друг для друга. Ричард очень хорошо справлялся с полным воздержанием, но он никак не мог совладать со своего рода раздвоением между умственным отвращением к этому греховному акту и физическим наслаждением от него. А Кэтрин… она-то сама что при этом испытывала? Шла ли в ней такая же борьба? Подобные переживания целыми днями беспокоили и изводили Ричарда, он понимал, какой конфликт готовит ему каждая ночь. Все это действовало на него столь сильно, что он начал избегать общества своей дражайшей супруги, когда только мог, и проводил долгие часы в скачках и охоте на пустошах и в лесах.

И вот теперь, приведя его в еще большее смятение, Кэтрин настаивала на том, чтобы они отправились на это сборище королевы-папистки, королевы, на которой лежала ответственность за все страдания добропорядочных англичан. Ибо каждому было известно, что король совершенно околдован ее дьявольскими чарами и, подстрекаемый ею, пытается затащить англиканскую церковь обратно в лапы Рима. Не принадлежа к людям утонченным, Ричард всегда двигался напрямик к тому, чего хотел, даже если сам чувствовал, что заблуждается. Ему пришлось просто смириться с тем, что у Кэтрин есть некая труднодостижимая цель, которой сам он не понимал, и это делало его глубоко несчастным.

А вот того, что несчастны были также его отец и мачеха, не замечал никто, кроме них самих. Натянутые отношения, установившиеся между ними с того дня, как вернулся домой Фрэнсис, надежно скрывались, благодаря твердой решимости обоих супругов вести себя подобающим образом на глазах у членов семьи и слуг. Эдмунду это давалось легче, поскольку он никогда и не выказывал своей привязанности к жене на людях… ну разве что так, чтобы этого не заметил никто, кроме нее самой. Что же касается Мэри-Эстер, то лишь обостренное чувство верности долгу и еще более обостренная гордость заставляли ее скрывать свои страдания и выглядеть почти такой же веселой, как и всегда. Но это стоило ей огромного напряжения. Лицо ее похудело, а глаза погасли. Мэри-Эстер всегда проводила немало времени, укрепляя свой дух, в часовне и в саду, поэтому никто и не замечал, что она ускользала куда-то, чтобы побыть одной, чаще прежнего. А если верному Псу и приходилось то и дело слизывать слезы с лица хозяйки, то ведь рассказать об этом он не мог.

Самое худшее время для них обоих наступало вечером, когда они оказывались в постели, поскольку там уже не было зрителей, чтобы играть перед ними, и осознание бездны, разделявшей их, становилось более мучительным и острым. Мэри-Эстер полагала, что она чувствует их отчуждение сильнее, чем Эдмунд, поскольку он сдержаннее проявлял свои чувства. Но сам он знал, что хуже всего приходится ему, ибо у жены было так много отдушин, через которые она могла выпустить свои эмоции, тогда как он никогда не доверялся никому, кроме нее, и его возмущало, что в своем бессердечии Мэри-Эстер не понимает этого. Оба они стремились избегать этой вынужденной близости в занавешенной постели. Мэри-Эстер торопилась лечь пораньше, чтобы сделать вид, что она спит, когда придет Эдмунд. Сам же он засиживался в комнате управляющего до глубокой ночи, иногда засыпая прямо за своим столом, а утром просыпаясь замерзшим, с онемевшими мышцами. Он пристрастился время от времени проводить ночи вне дома, в Твелвтриз или в одном из других домов. Когда они все-таки спали вместе, то неподвижно лежали настолько далеко друг от друга, насколько позволяла постель, спали недолго и просыпались, толком не отдохнув.

Между тем для Анны и Генриетты неожиданное приглашение Ньюкасла сулило ничем не омраченное удовольствие. Анна была почти вне себя от восторга: ведь она могла наконец-то отправиться на бал-маскарад, да еще какой бал! – в присутствии самой королевы, ее придворных дам в их ослепительных платьях и множества красивых галантных кавалеров. И один из них – ее собственный брат, который, следовательно, должен будет представить ее и добыть ей партнеров для танцев. Она осталась вполне довольна платьем из бледно-сиреневого шелка, своей прической, элегантно украшенной лентами и живыми цветами. Только вот Гетта тревожилась, что Анна, не приведи Господь, заболеет от волнения или будет рассчитывать на многое, а в итоге ее надежды не оправдаются. Что касается самой Гетты, то она, конечно, тоже волновалась, но проявлялось это лишь в том, что девочка, пожалуй, улыбалась больше обычного. Добродушное выражение ее личика, круглого и смуглого, привлекало к себе партнеров, хотя и платье у Генриетты было не новым, а перешитым из материнского, и его зеленый цвет не шел ей так, как был к лицу Анне ее сиреневый наряд.

После маскарадного представления, когда начались танцы, Фрэнсис, отлично осведомленный об ожиданиях Анны, добродушно представил ей двоих офицеров из своего полка, Саймондса и Раддока. Саймондс на правах старшего низко поклонился и попросил оказать ему честь первого танца. Анна, трепеща от волнения, согласилась. Когда они отошли, чтобы занять свои места, Раддок, перехватив веселый взгляд Гетты, предложил ей руку, и они заняли место через две пары от Анны и Саймондса, откуда легко можно было наблюдать за ними. Было очевидно, что Анна пустила в ход все свое очарование, а Саймондс был совсем не прочь поддаться этим чарам.

– Ваша сестра прелестна, – заметил Гетте Раддок. – Она уже произвела на моего приятеля огромное впечатление.

Гетта подумала, что по выразительности своих движений Саймондс похож на ошеломленного мотылька, приплясывающего вокруг пламени свечи, но вслух лишь сказала:

– А он ваш хороший приятель? Раддок ухмыльнулся.

– Я вас понимаю, – ответил он. – Да, он безупречно порядочен и, несомненно, таков, что вы можете без всяких опасений доверить ему свою сестру.

Гетта засмеялась.

– Как хорошо вы меня поняли.

– Тогда как я, – сказал он, сжав ее руку, когда они коснулись пальцами при обороте, – отнюдь не так порядочен, и теперь ваша репутация будет погублена навсегда, поскольку все видели, что вы танцуете со мной.

– Я не думаю, чтобы Фрэнсис мог представить мне человека, которого он не одобряет, – невозмутимо отозвалась Гетта.

– Да, но Фрэнк так доверчив, что он нипочем не распознает негодяя, пока того не повесят. Зато у вас, мадам, если я могу позволить себе подобную дерзость, несмотря на ваше ласковое выражение лица, на редкость острый и проницательный глаз.

– Достаточно острый, сэр, чтобы распознать в вашей дерзости то, что за ней стоит, – улыбнулась Гетта.

Пока девушки без устали танцевали с молодыми джентльменами, среди которых с приятной частотой снова и снова возникали оба их первых партнера, Эдмунд вел весьма неприятную беседу с лордом Ньюкаслом, который, похоже, был чрезвычайно хорошо осведомлен о семействе Морлэндов, как о нынешнем, так и об их предках.

– Я был весьма рад, что со мной находился ваш сын, когда я покидал Нортумберленд, – сказал он Эдмунду, пока они прогуливались вдоль края площадки с танцующими парами. – Ваш отец, по-моему, был воином с Редсдейла, а мать его – Мэри Перси, о которой до сих пор поют песни по всему Приграничью.

– Осведомленность вашей светлости безупречна, – холодно ответил Эдмунд.

– Да, она славилась как своей отвагой в битве, так и красотой, – не без лести промолвил Ньюкасл. – Ваш сын водил меня на ее могилу, когда я навещал Лисий Холм. Знаете, мне лестно получить к себе на службу правнука столь верной долгу жительницы Приграничья… к тому же он предложил мне свои услуги добровольно.

От того, что Ньюкасл в своем комплименте сделал упор на определенные слова, Эдмунду стало особенно не по себе, но он только произнес:

– Ваша светлость слишком любезны.

– У вас, кажется, есть и другие сыновья, которые в настоящий момент служат в кавалерии нашего лихого принца? Приятно видеть, что Морлэнды живут в столь полном соответствии со своим родовым девизом.

– Один сын, милорд, мой второй сын, – поправил Эдмунд с легким нажимом. – Там еще есть его кузены по боковым линиям.

– Не имеет значения. Это прекрасно характеризует вас, сэр. Я слышал, что и кони Морлэндов знамениты в этих краях. Мне бы хотелось посетить ваши конюшни.

Его слова прозвучали как резкая смена предмета разговора, но это было не так. Сделав над собой усилие, Эдмунд ответил:

– Ваша светлость делают мне честь.

– Ну что вы, Морлэнд, что вы?! Королю всегда везло на преданных людей, хотя лица низкого происхождения, возможно, не столь хорошо сознают свой долг, как джентльмены. Я же, будучи командующим королевских войск на севере, лишь исполняю свой долг, выражая высокую оценку его величества тех жертв, которые вы приносите ради него. Он, уж поверьте мне, в полной мере проявит свое великодушие, когда минует нынешний кризис. Даже еще быстрее, чем откажет в своей снисходительности тем подлым изменникам, которые подняли мятеж против его законной власти.

Подразумевалось, что от подобных речей Эдмунд должен покрыться потом, ибо в словах лорда было полным-полно замаскированных намеков, угроз и обещаний. Впервые приостановившись в своей неспешной прогулке, Ньюкасл внимательно посмотрел Эдмунду в глаза язвительным и до неприятного проницательным взглядом.

– Истинное удовольствие беседовать с вами, господин Морлэнд, – льстиво сказал он. – Мы так хорошо понимаем друг друга. Если вдруг мои государственные дела помешают мне навестить ваши конюшни, вы ведь простите меня, что вместо себя я вынужден буду прислать одного из своих младших офицеров?

Эдмунд от раздражения позволил себе последнюю и – увы! – уже бесполезную ответную колкость.

– Познания вашей светлости в вопросах, связанных с кониной, столь знамениты, что я могу не опасаться: в вашем окружении, конечно, не может быть никого, кто не знал бы цену хорошей лошади.

Ньюкасл улыбнулся и учтивым кивком отпустил Эдмунда. Внутри у него все бурлило. Итак, Ньюкасл намерен отправить какого-то младшего офицера, чтобы реквизировать его лучших лошадей! И что же еще его вынудят отдать, помимо этого, – деньги, столовое серебро, людей? Да, Ньюкаслу легко толковать об этом, когда король одерживал верх над мятежниками… а если бы это было не так? Тогда человек, помогавший ему, навлек бы на свою голову всю ярость сторонников парламента, и ему ничего бы не помогло, сколько бы он ни убеждал, что его заставили сотрудничать силой. Почему они не могут оставить его в покое? Если у них есть желание сражаться, пускай себе и сражаются на здоровье, – он не хотел принимать в этом никакого участия! Единственное, о чем он мечтал, – это распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению.