Пять утра, а над ухом у меня надрывается телефон. Овца ягнится на уолтоновской ферме - уединенной, высоко в холмах. Выбираясь из теплого приюта постели в холодину спальни и натягивая одежду, я старался не думать о ближайших двух часах со всеми их прелестями.
      Вдевая руки в рукава рубашки, я скрипнул зубами от грубого прикосновения ткани. В бледном свете занимающейся зари были отлично видны багровые трещинки, испещрявшие мои руки по локоть. В дни окота я только и делал, что снимал пиджак, а постоянное мытье рук в открытых загонах или под пронзительным ветром на лугах превратило кожу в одну сплошную болячку. Зато от нее приятно пахло глицерином с розовой водой, которыми Хелен на ночь обрабатывала ранки для смягчения боли.
      Хелен шевельнулась под одеялом, я нагнулся и поцеловал ее в щеку.
      - Еду к Уолтону, - шепнул я.
      Она кивнула, не открывая глаз, и. сонно пробормотала:
      - Да... я слышу.
      В дверях я оглянулся на мою укрытую одеялом жену. В подобных случаях ее тоже мгновенно швыряло из царства сна в мир труда и забот. Телефон мог затрезвонить в любую секунду - и тогда она начинала дозваниваться до меня. А кроме того, ей предстояло затопить плиту и камин, приготовить чай, усадить детей за завтрак - вроде бы не очень сложные утренние обязанности, но такие нелегкие в огромном красивом холодильнике, служившем нам домом, а меня не было, чтобы помочь, как я старался при всякой возможности.
      Через накрепко запертый спящий городок, затем - по узкой дороге, вьющейся между стенками, пока деревья не поредели и не остались за спиной, а впереди не открылись обнаженные вершины холмов, особенно суровые в этот час.
      А вдруг овца ждет меня под какой ни есть, но крышей? В начале пятидесятых фермеры часто оставляли овец ягниться прямо на лугах, не считая нужным отвести их хотя бы в сарай. Выпадали счастливые случаи, когда я просто смеялся от облегчения, увидев выгородки в теплой овчарне, а то и уютные убежища, сложенные из тючков соломы. Однако на этот раз сердце у меня упало: въехав во двор, я увидел, что из дома навстречу выходит мистер Уолтон с ведром воды в руке. Он сразу зашагал к воротам.
      - Она что - снаружи? - спросил я с вымученной небрежностью.
      - Угу, вон там. Близехонько.
      Он указал в дальний конец поросшего папоротником пастбища на нечто мохнатое и неподвижное. Да уж, близехонько! Я брел по заиндевелой траве, нагруженный сумкой с инструментами и акушерским комбинезоном, а беспощадный ветер хлестал меня, заимствуя поистине сибирский холод от длинных сугробов, еще сохранявшихся у стенок и после наступления йоркширской весны.
      Я разделся и, встав на колени позади овцы, поглядел по сторонам. Мы находились на самой крыше мира, и широкий вид на панораму холмов и долин, где серели фермерские дома и струились по галечникам мелкие речки, был прекрасен, но манил бы куда больше, будь сейчас жаркий летний день и готовься я отправиться на пикник со всем моим семейством.
      Я протянул руку, и фермер положил мне на ладонь крохотный обмылочек. Мне всегда казалось, что их специально держат для ветеринаров - эти остатки мыла, предназначенного для мытья полов, такие маленькие и твердые, что толку от них не было никакого. Я обмакивал обмылочек в воду и тер, тер, но так и не получил достаточного слоя пены, чтобы защитить воспаленную кожу. Я ввел руку в овцу, под аккомпанемент жалобных "ой" и "ох" добрался до шейки матки, а фермер поглядывал на меня со все большим удивлением.
      Нашел я то, чего меньше всего хотел найти: там плотно застрял единственный крупный ягненок. Два ягненка - это норма, не редкость и три, но единственный ягненок ничего хорошего обычно не сулит. Распутывать двойни и тройни я просто, люблю, но если застревает единственный - это означает, что проход для него слишком тесен. Большого ягненка необходимо дергать и тянуть с величайшей осторожностью - очень долгий и утомительный процесс. К тому же давление нередко убивает такого ягненка, и его приходится извлекать с помощью эмбрионотомии или кесарева сечения.
      Смирившись с тем, что мне предстоит неизвестно сколько времени оставаться скорченным в три погибели под режущим ветром, я просунул кисть как мог дальше, сунул палец в рот ягненка и с радостью ощутил под ним движение теплого язычка. Ну он хотя бы жив! Воспрянув духом, я начал обычный ритуал: воспользовался смазывающим кремом, нащупал крохотные ножки, набросил на них петли и присел на корточки передохнуть. Оставалось только провести головку сквозь тазовое отверстие. Решающий и коварный момент. Если получится, полный порядок, если нет - беда. Мистер Уолтон оттягивал шерсть от влагалища и молча наблюдал за мной. Хотя вся его жизнь прошла среди овец, в подобных случаях он оказывался бессилен: как у большинства фермеров, руки у него были широкими, мозолистыми, с пальцами, точно бананы, и ввести такую руку в овцу было просто немыслимо. Моя небольшая кисть, "дамская ручка", как они ее называли, была истинным благословением.
 
      Я зацепил указательным пальцем глазницу (выбор был между ней и нижней челюстью, очень хрупкой) и начал тянуть с неописуемой бережностью. Овца поднатужилась, придавливая мою кисть к тазу - не так сильно, как корова, но все равно крайне болезненно, я широко разинул рот, продолжая тянуть, прилаживаться, изгибать пальцы, пока головка не проскочила костяное кольцо таза. У-у-ф!
      Довольно скоро наружу показались копытца, ножки, нос - и я осторожно положил ягненка на траву. Он немного полежал, нюхая холодный мир, в котором очутился, а потом энергично затряс головой. Я улыбнулся: самый обнадёживающий признак.
      Я вступил в очередную борьбу с обмылком, затем фермер безмолвно протянул кусок мешковины, чтобы я вытер им руки. Обычная процедура в те дни. Полотенца на фермах были предметом роскоши, и я понимал фермершу, если она жалела чистое полотенце для человека, который перед этим шарил внутри коровы или овцы. Гораздо чаще предлагалась застиранная тряпка, а то и пустой мешок. Тереть воспаленную кожу мешковиной я не решился и только легонько провел по рукам, а потом вдел их в рукава пиджака еще влажными.
      Овца ответила на пронзительный зов своего малыша мягким басистым блеянием, так хорошо знакомым, поднялась на ноги и принялась усердно его вылизывать, а я стоял, забыв про холод, и слушал их разговор, как всегда завороженный великим чудом рождения. Тут ягненок, видимо решив, что напрасно теряет время, поднялся на ножки и, пошатываясь, затрусил к молочному роднику, а я с довольной улыбкой направился к машине.
      После завтрака меня вызвали "почистить" корову - извлечь послед. И вновь борьба с каменным обмылком, а затем мне предложили мешок. Только на этот раз из-под картофеля, так что я припудрил свои болячки сухой землицей. На исходе утра после ректального исследования беременной коровы я мог бы воспользоваться невероятно грязным "полотенцем для коровника", усыпанным астрономическим количеством патогенных микроорганизмов, но предпочел мешковину.
      Когда я въехал во двор Джорджа Биррелла, руки до плеч горели огнем, но я знал, что тут меня ожидают не новые испытания, а, напротив, райское блаженство.
      Я до сих пор не знаю, какую позицию по отношению к полотенцам занимал сам Биррелл или его супруга, но у его матушки, старой миссис Биррелл, взгляды на этот вопрос были самые твердые. Кончив зашивать коровье вымя, я весь в брызгах крови выпрямился над булыжником в приятном ожидании. И не обманулся. Словно по сигналу, старушка вошла в коровник в сопровождении четырехлетней Люси, младшей из внучек. Бабушка Биррелл поставила на булыжник доильный табурет, а на него положила аккуратно сложенный прямоугольник чистейшего свежевыглаженного полотенца, а на полотенце опустила шарик дорогого лавандового мыла в запечатанной обертке. Картину довершило сверкающее алюминиевое ведерко с горячей, исходящей паром водой. Ничего прелестнее я в жизни не видел.
      Я благоговейно вскрыл обертку, взял мыло, которого еще не касались ничьи пальцы, опустил пылающие руки в воду и, пока намыливал их, вдыхая лавандовый аромат пышной пены, просто ворковал от восторга. Фермер бесстрастно стоял рядом, хотя его губы, пожалуй, подергивались чуть насмешливо, но бабушка Биррелл и Люси следили за моим омовением просто как завороженные.
      У Бирреллов всегда бывало так, и я радовался, хотя и не мог понять, чем объясняется такая благодать. Возможно, Зигфрид был не слишком не прав, когда утверждал, что я нравлюсь старушкам - он вечно подтрунивал над моим "гаремом" из дам, разменявших восьмой десяток, которые настаивали, чтобы их собак лечил только я. Но в чем бы ни заключалась причина, я упивался покровительством бабушки Биррелл. По ее мнению, мне было положено все самое лучшее. Мистер Хэрриот не должен знать отказа ни в чем.
      Как-то утром в субботу Зигфрид перебросил мне через стол номер "Дарроуби энд Холтон таймс".
      - Боюсь, Джеймс, тут для вас есть грустная новость, - сочувственно произнес он, указывая на столбец.
      Это были оповещения о кончинах. "Миссис Марджори Биррелл, 78 лет, возлюбленная супруга покойного Херберта Биррелла..." Я дочитал до конца с нарастающим ощущением потери, с горьким сознанием, что еще чему-то хорошему пришел конец.
      Зигфрид сочувственно улыбнулся мне.
      - Ваша приятельница с чистыми полотенцами?
      - Да. - Чистые полотенца были ее выражением дружбы, и я знал, что сохраню о ней самую дружескую память. Мне представилось, как она в цветастом переднике стоит с Люси возле табурета. Она принадлежала к тому поколению фермеров, на долю которого выпали тяжкие годы перед войной, и ее худая, чуть сгорбленная фигура и морщинистое лицо свидетельствовали о трудных временах. Такие лица были у очень многих йоркширских стариков и старух - суровые, но добрые. Я понял, что мне будет очень ее не хватать.
      И остро это почувствовал, когда в следующий раз приехал на ферму Бирреллов. Кончив работу, я посмотрел на свои грязные руки и с болью подумал, что старушка уже не войдет в эту дверь никогда. Конечно, Джордж Биррелл мешковины не предложит, но все-таки как мне вымыть руки?
      Пока я стоял так, дверь коровника открылась от толчка, и в нее, слегка пошатываясь, вошла маленькая Люси со знакомым сверкающим ведерком в руке. Потом она вытащила из-под мышки полотенце с мылом и положила их на доильный табурет. Полотенце было таким же белоснежным и аккуратно сложенным, а мыло - туалетным, с невскрытой оберткой, как прежде.
      Чуть раскрасневшись, девочка посмотрела на меня.
      - Бабуля велела мне ухаживать за вами, - сказала она застенчиво. - И объяснила, как все нужно делать.
      В горле у меня поднялся комок.
      - Спасибо, Люси... Это замечательно. И ты все сделала отлично. Она кивнула, очень довольная, а я покосился на ее отца - он стоял рядом, облокотившись о корову. Но его лицо оставалось непроницаемым.
      Я снял обертку с мыла, начал намыливаться, и аромат лаванды перенес меня в прошлое.
      Я мыл руки в полной тишине, а потом девочка сказала:
      - Мистер Хэрриот, вот только... Мне уже пять, и я скоро пойду в школу. И просто не знаю, как вы будете обходиться без меня.
      Слова прозвучали так знакомо! В том же возрасте моя дочка Рози страшно беспокоилась, как я буду обходиться без нее, и старалась утешить, напоминая, что по субботам и воскресеньям я могу по-прежнему на нее рассчитывать.
      Я не нашелся, что ответить, но тут вмешался ее отец:
      - Не переживай так, родная, - сказал он. - Я постараюсь тебя заменить, только ты меня научи, а вообще я теперь буду вызывать мистера Хэрриота только по субботам, если получится.

      Когда я взял телефонную трубку, у меня перехватило дыхание.
      - Извините, лорд Халтон, - сказал я. - Боюсь, мне придется заехать к вашей лошади попозже. У меня ночью сдуло дом.
      На другом конце провода воцарилась мертвая тишина, и я почувствовал, что благодушный пэр никак не может поверить своим ушам. А потому приступил к объяснениям:
      - Как вы знаете, ночью дул ураганный ветер - скорость девяносто миль в час, насколько я понял, - а у дома, который я строю, стены как раз были выведены под крышу. Рано утром я, как обычно, отправился на стройку посмотреть, что там делается, а дом сдуло. Только груды кирпича и обломки лесов. Ну и мне необходимо кое о чем распорядиться.
      И снова тишина, а затем три слова:
      - С ума сойти!
      Я навсегда запомнил реплику эксцентричного, но очень милого маркиза Халтона, это был горький момент в моей жизни, потому что три слова, произнесенные с его обычной изысканной дикцией, убедительно выразили потрясение и сочувствие, которые он, несомненно, испытывал.
      Событие это отметило еще один этап в моих попытках переселить семью в более благоустроенное жилище - попытках, начало которым положила неудача с покупкой домика миссис Драйден.
      Я далеко не сразу пришел в себя после битвы на аукционе в "Гуртовщиках". Слишком уж радужными были мои надежды, и тягостное ощущение поражения не отпускало меня, потому что я вынужден был наблюдать, как моя жена по-прежнему мечется по просторам Скелдейл-Хауса. Сама Хелен, лучше умеющая приспосабливаться к обстоятельствам, только смеялась.
      - Что-нибудь еще подвернется, - говорила она, весело отскребывая и полируя. Но ее безмятежность только подливала масла в огонь и укрепляла мое почти маниакальное желание вызволить ее из Скелдейл-Хауса.
      Потом я наткнулся на объявление в "Дарроуби энд Холтон таймс", и тьму пронзил луч света.
      - Погляди, Хелен! - воскликнул я, указывая на фотографию среди объявлений агентов по продаже недвижимости на первой странице. - Я этот дом знаю. Отличный дом.
      Она заглянула через мое плечо.
      - А, да. На шоссе в Деннаби. Я его помню. Очень симпатичный. - Тут она вопросительно посмотрела на меня. - Но это настоящий особнячок и будет стоить куда дороже, чем полукоттедж миссис Драйден.
      - Вовсе нет! Мы с Бутлендом подняли цену домика миссис Драйден куда выше его реальной стоимости. Ведь стоил он всего две тысячи фунтов. А этот пойдет по нормальной цене, примерно за три тысячи. Думаю, такую сумму строительное > общество мне ссудит.
      Обедать в этот день я явился, опьяненный успехом. Представитель общества был очень любезен - закладную несомненно можно устроить.
      - Все будет чудесно, Хелен, - сказал я. - И очень хорошо, что мы не купили тот домишко. Этот во всех отношениях подходит нам куда больше. Он обширнее, но планировка компактная, фруктовый сад, огород и чудесный вид на долину. Аукцион в следующую пятницу, так что ждать недолго. Он будет наш, Хелен, можешь не сомневаться.
      Моя супруга задумчиво посмотрела на меня.
      - Джим, я соглашусь, только если ты обещаешь, что на аукционе будешь вести себя спокойно.
      - Спокойно? О чем ты?
      - Ты же прекрасно помнишь, что совсем взвинтился тогда и дошел до цены, которая нам Це по карману. Я прошу только, чтобы ты был спокоен и не впадал в неистовство, как в прошлый раз.
      - Спокоен? Неистовство? Не понимаю,- произнес я надменно. Она улыбнулась терпеливой улыбкой.
      - Не думаю, чтобы ты забыл. В конце тебя просто трясло, ты был белый как мел. Я даже боялась, что у тебя не хватит сил встать и уйти.
      - Ты преувеличиваешь, - ответил я с достоинством. - Немного волновался, больше ничего.
      Улыбка Хелен перешла в веселую усмешку.
      - Ну естественно, но я пойду с тобой, только если ты дашь слово торговаться до трех тысяч фунтов. Ровно до трех! Я серьезно, Джим.
      - Ну, ладно... ладно. Обещаю, если хочешь, только я в любом случае подобной глупости не допустил бы.
      Я быстро забыл про эту маленькую стычку и вновь предался все тем же мечтам - Хелен без малейших усилий порхает по дому, дети в саду лазают по деревьям, рвут яблоки. Отправляясь по вызовам, я планировал маршрут так, чтобы проехаться по шоссе на Деннаби и полюбоваться домом. Мы с Хелен вместе его осмотрели и убедились, что он - само совершенство. И скоро, очень скоро он станет моим!
      С облаков на землю я свалился только днем в пятницу, когда мы пересекли рыночную площадь и вошли в "Гуртовщики". Зал был битком набит, и у меня екнуло сердце - это жутко напоминало прошлый аукцион. Тот же зал, те же ряды голов, тот же аукционщик барабанит пальцами по столику перед собой и с довольной улыбкой оглядывает толпу. А когда мы протиснулись на свободные места и сели, сердце у меня уже бешено колотилось.
      Вскоре аукционщик произнес вступительную речь, расписав все достоинства дома, уже известные мне. Под журчание его голоса Хелен придвинулась и, возможно уловив легкую дрожь, пробегавшую по моему телу, взяла мою руку и переплела наши пальцы.
      - Легче, легче, Джим. - шепнула она. - Успокойся. Я сердито фыркнул.
      - Я абсолютно спокоен, можешь поверить, - промямлил я, стараясь не замечать, как кровь загремела у меня в ушах, когда аукцион начался. Но почувствовал, что несколько глубоких вдохов могут поправить положение.
      Примерно на третьем вдохе я услышал слова аукционщика:
      - Предложено две тысячи девятьсот фунтов.
      Как молниеносно он добрался до этой цифры! Я вскинул руку. Вокруг взлетели еще руки, и я услышал:
      - Предложено три тысячи.
      Хелен стиснула мою руку, как клещами. А она не из слабеньких, и я понял, стоит еще раз открыть рот, и кисть будет раздавлена в лепешку.
      Впрочем, это было бы лишним, поскольку цифры уже далеко превысили мой предел. "Три тысячи и сто, и двести, и триста, и четыреста..." Я хранил молчание, а уже перевалило за четыре тысячи, и руки продолжали взлетать. Затем дело пошло медленнее, но, прежде чем я закончил свои дыхательные упражнения, молоток трижды стукнул по столу - продано мистеру такому-то за пять тысяч фунтов. Все было кончено, а я даже участия не принял!
      Мы встали и в толпе побрели к выходу. Я только увидел, как какой-то седой человек жмет руку аукционщику и смеется - ужасно самодовольно, решил я. Минуту спустя мы шли по булыжнику рыночной площади.
      Нахлынуло то же уныние, что и в прошлый раз. Хелен так и не выпустила мою руку. Я сумел изобразить улыбку.
      - Вот опять, - пробормотал я. - Но, может быть, я не побелел, как тогда?
      Жена всмотрелась в мое лицо.
      - Нет... пожалуй, все же бледноват, но не до такой степени. - Она засмеялась. - Бедный старичок, тебе даже не дали времени побелеть. Все кончилось в один миг. Ну не принимай к сердцу: я часто убеждалась, что многое случается к лучшему.
      - Куда ни кинь, еще одно разочарование, - сказал я. - В тот раз нас хоть миссис Драйдеи утешила. А сегодня и того нет.
      Тут меня кто-то дернул за рукав. Я обернулся и увидел Берта Ролингза, чей луг граничил с только что проданным домом.
      - Здравствуйте, Берт, - сказал я. - Были на аукционе?
      - Был, мистер Хэрриот, и я очень рад, что вы этот дом не купили.
      - А?
      - Я говорю: повезло вам, что вы его не купили. Я-то хорошо его знаю и одно скажу: он совсем не такой, каким кажется.
      - Неужели?
      - Да, с виду-то он хорош, да только крыша течет, что твое решето.
      - Не может быть!
      - Еще как может. Я там на чердак лазил, так он весь заставлен ведрами, лоханями и кастрюлями, чтобы воде было куда стекать. А крышу они год за годом чинили, и все без толку.
      - Боже мой!
      - И балки там все от сырости прогнили.
      - Господи!
      Он похлопал меня по руке и засмеялся.
      - Вот и выходит, что повезло вам. Я и подумал: скажу, чтобы вы к сердцу не принимали.
      - Спасибо, Берт. Вы нас правда утешили. - Я помахал ему вслед, когда он заторопился куда-то, а затем обернулся к Хелен: - Странно, а? Вот нас и опять подбодрили. Ну, может, третий раз окажется удачнее.
 
      Вопреки очередному поражению наша решимость осталась прежней. Вернее, моя решимость, потому что Хелен, как я уже говорил, словно бы не очень переживала. Но я зациклился: изучал все объявления в местной газете, задерживался перед каждой доской с надписью "продается" на садовых калитках, однако все оставалось по-прежнему, пока на вечеринке у знакомых мы не познакомились с Бобом и Элизабет Моллисонами, молодыми архитекторами, нашими ровесниками, открывшими контору в соседнем городке.
      - Знаете, - сказала Элизабет, - вот вы мучаетесь в поисках подходящего дома, а ведь мы могли бы построить очень хороший дом за три тысячи фунтов - по вашему собственному плану, со всем, что вам кажется необходимым. Это и сразу облегчит задачу, и в конечном счете выйдет дешевле.
      Мы с Хелен переглянулись. Нам даже в голову не приходило...
      - Если вы найдете подходящий участок, мы с Бобом построим вам дом за несколько месяцев, - продолжала Элизабет. - Во всяком случае, подумайте об этом.
      Мне думать было не нужно. Горизонт озарился ослепительным светом.
      - Именно то, что нам надо! - сказал я поспешно, и Хелен кивнула. - Как мы прежде не сообразили! Будем строить.
      Моллисоны поглядели на нас с сомнением.
      - Вы совершенно уверены? Почему бы вам не подумать, не подождать несколько дней?
      Я решительно мотнул головой.
      - Нет-нет! Думать не о чем. Давайте чертите планы для нас, а я присмотрю подходящий участок, пока езжу по вызовам.