Джон родился в Беверли под сенью величавого собора. Туда от Дарроуби было пятьдесят миль, и в свободные дни он обычно отправлялся домой на несколько часов. Весь год, рассказывая об этих поездках, он чаще и чаще упоминал про одну девушку. Ее звали Хетер, и, когда он произносил ее имя, его глаза заволакивала мечтательная дымка, а на губах играла блаженная улыбка. От месяца к месяцу симптомы становились все более явными, и в один прекрасный день он признался мне, что они с Хетер помолвлены и надеются скоро пожениться.
      Как-то зимой, пока я на крыльце очищал сапоги от снега, в дверях появился Джон.
      - Хетер здесь, - сказал он почти шепотом. - В приемной. Я хочу вас с ней познакомить.
      Мне тоже хотелось с ней познакомиться. Просто не терпелось после того, что я о ней наслышался. Я поправил галстук, попытался пригладить волосы и изящной походкой войти в приемную. Увы! К каблуку примерзла ледышка, и едва я ступил на скользкий линолеум, как взлетел в воздух, оглушительно хлопнулся на спину и проехался через комнату. Когда я открыл глаза, то обнаружил, что гляжу снизу вверх на очень привлекательную брюнетку, которая доблестно старалась не допустить улыбку на губы.
      Так я познакомился с Хетер - глядя на нее снизу вверх. И с тех пор продолжаю с восхищением смотреть на нее все так же снизу вверх. Можно найти множество определений, чтобы описать ее как жену Джона: обожаемая спутница жизни, верная помощница, веселая подруга. А вдобавок еще и мать троих замечательных детей.
      Роман Джона набирал темпы, и я видел, что приближающаяся свадьба всецело завладела его мыслями. Упомянутые выше симптомы прогрессировали, и он сознался, что начал страдать провалами памяти - едет по вызову и вдруг останавливает машину, стараясь сообразить, куда же он, собственно, едет и по какому поводу. Порой я замечал, как Джон чему-то улыбается, и было ясно, что он погружен в чудесные мечты.
      До какой степени манящее будущее завладело им, стало ясно в один очень дождливый день, когда фермер, наш давний клиент, сообщил по телефону:
      - Тут позвонили, просили передать мистеру Круксу, что его невеста заболела. А он как раз от меня уехал, и я уж думал, что не догоню его, как вдруг вижу: его машина застряла в ручье прямо за нашими воротами.
      - Боже мой! Сейчас приеду.
      - Не надо. Я подъехал на своей машине, сказал, так он сразу выпрыгнул и попросил, чтобы я его на станцию отвез. Как раз к поезду успел и укатил.
      - Ого! Вот это быстрота.
      - Да уж, канителиться он не стал.
      - А его машина где?
      - Так в ручье и стоит.
      - Понятно. Спасибо, что позвонили. Я приеду с мистером Фарноном, и мы ее отгоним.
      Зрелище, которое предстало Зигфриду и мне, когда мы подъехали к броду через ручей, остается одним из наиболее ярких воспоминаний о том времени, которое Джон провел у нас. Узкое, зажатое в холмах шоссе ныряло в лощину, и поперек него струился ручей. Маленький "Форд-8" стоял там в воде по оси и явно был покинут в большой спешке: передняя дверца распахнута, а дворники лениво ползают взад-вперед по ветровому стеклу. Джон не потратил ни единой лишней секунды!
      К счастью, болезнь Хетер оказалась несерьезной, и наша будничная жизнь потекла обычной чередой: Джон принимал свою долю телят, жеребят, ягнят, холостил стригунов и ежедневно доказывал, что идеально подходит для этой работы, а работа - для него.
      Молодая пара сочеталась браком в чудесный летний день и поселилась у Зигфрида на одной половине его дома. Хетер была учительницей и занималась с двумя детьми Зигфрида все время, пока Джон оставался нашим помощником.
      Когда же настал неизбежный день и Джон решил, что ему пора работать самостоятельно, это было для нас настоящим ударом. Он переехал в Беверли и открыл там приемную, а я ощущал потерю не только незаменимого помощника, но и друга. Ведь меня с Джоном разделяли какие-то десять лет, и у нас было немало общих увлечений и интересов. Потом, с течением лет, пока у нас появлялись; чтобы затем исчезнуть, очередные "молодые люди", я, конечно, прошел стадии пожилого коллеги, почтенного наставника и, наконец, забавного старикана, но первый наш помощник и я существовали еще в одном измерении, а потому мы с Джоном провели вместе много приятнейших часов.
      Скелдейл-Хаус всегда был приютом смеха, и Джон, слава Богу, внес щедрую лепту своего особенного юмора. Как и все мы, он сталкивался с неудачами, давал маху, терпел фиаско и, описывая их, пускал в ход весь свой талант незаурядного имитатора. Его отличали чуткость и полное отсутствие тщеславия, прекрасно сочетавшиеся с волевой натурой.
      Но в первую очередь он по-прежнему остается для меня типичнейшим англичанином несколько старомодной закалки - любящим крикет, хранящим незыблемую веру в извечные духовные ценности и благоговеющим перед красотой края, в котором мы работали.
 
      Когда он расстался с нами и открыл собственную практику в Беверли, мы, как и следовало ожидать, в хлопотах текущих дел виделись все реже и реже. Разумеется, бывали особые случаи. Хелен и я имели честь стать крестными родителями Аннетты, старшей дочки Круксов, затем поздравляли их с появлением на свет Джеймса и Элизабет. Иногда нам удавалось отдыхать с Хетер и Джоном в Скарборо, и, естественно, я встречался с Джоном на ветеринарных съездах, однако первая глава осталась в прошлом.
      Убеждение, что в нашей профессии он пойдет далеко, побуждало меня ревностно следить за его успехами. Практика его быстро росла, ему пришлось даже взять трех помощников. Незаурядные энергия и организационные способности находили все большее признание, он деятельно участвовал в поднятии престижа нашей профессии и стал одним из ее лидеров. Мои прогнозы оправдались сполна: путь Джона наверх кончился, только когда он достиг вершины. В 1983 году, через тридцать лет после того, как он покинул Дарроуби, его избрали председателем Британской ассоциации ветеринаров.
      Я был растроган, когда после столь долгого срока он вспомнил своего первого наставника и попросил меня произнести речь, открывающую церемонию его вступления в должность.
      - Годы в Дарроуби были самыми счастливыми в нашей с Хетер жизни, - сказал он. - И я очень прошу вас дать согласие.
      Вот так. Когда настал знаменательный день, я сидел в конференц-зале Ланкастерского университета среди сотен ветеринаров, съехавшихся со всего мира. Присутствовали все светила: куда ни глянь - именитые знаменитости. Но, разделавшись со своей речью и созерцая августейшее общество на эстраде, я испытывал невыразимое удовольствие от мысли, что самый важный среди них - "молодой человек" из Дарроуби, сидящий в центре.
      А церемония продолжалась заведенным порядком: выпрямившись во весь рост, Джон принимал президентские регалии. Секретарь ассоциации помог ему облачиться в великолепную черную мантию с отделкой из зеленого муара. Затем его предшественник возложил ему на шею цепь с символом должности. Цепь застегнули на спине, и мне отчего-то представилось, как фермер сзади завязывает тесемки халата на ветеринаре, вызванном к телящейся корове. Видимо, такая же ассоциация возникла и у Джона. В этот торжественный момент он вдруг сказал:
      - Будьте добры, ведро горячей воды, мыло и полотенце!
      Зал взорвался хохотом. Кто из нас не произносил сотни раз эти самые слова?
      Наконец Джон в полном облачении повернулся к собранию. С тех давних дней в Дарроуби он стал массивнее, шевелюра отливала серебром, и впечатление было самое внушительное. Я взглянул в зал на сидящих в первом ряду Хетер и всех их детей. Они сияли гордостью. На коленях у Джеймса я увидел Эмили, первую внучку, и подумал: "Как летят годы!". Ну что же, "молодым человеком" Джон уже не был, зато он был знаменитым и счастливым человеком.
      В своей речи я пытался обрисовать уникальную способность Джона благотворно влиять на людей и, ища наиболее верные слова, перефразировал рекламу портера. Он добирается, сказал я, куда другие ветеринары доступа не находят.
      Я смотрел на продолжающуюся церемонию, а перед моим мысленным взором встала полузабытая картина: затерянное в холмах пустынное шоссе, застрявший в ручье автомобиль, открытая дверца, пощелкивающие дворники. Мне почудилось в ней что-то символическое. Ведь она же воплотила две особенности Джона, которые помогли ему достичь профессиональных вершин: преданную любовь к жене и умение принимать мгновенные решения.

      - Дом этот, мистер Хэрриот, для женщины - сущий убийца.
      Фермер, которого я проводил до входной двери, остановился, глядя, как Хелен трет ступеньки крыльца. Его слова поразили меня, точно удар грома: он без обиняков произнес вслух то, что давно меня грызло.
      - Угу, - заговорил он снова. - Дом, конечно, старинный, красивый, но для женщины он - убийца.
      И в эту минуту я принял решение так или иначе вызволить Хелен из Скелдейл-Хауса. Мы любили старый дом, но в нем было слишком много минусов для молодых супругов со скромным достатком. Изящество, гармоничность, бесспорно счастливая атмосфера сочетались с непомерной обширностью, а в холодную погоду он превращался в ледник.
      Я поглядел на обвитый плющом фасад, на окна спальни, а потом на окна следующего этажа, где в начале нашей семейной жизни мы обитали в однокомнатной квартирке. Имелся еще один этаж, если посчитать и каморки под черепичной крышей. Там сохранился большой колокольчик, пружиной соединявшийся с сонеткой, - с его помощью в первые годы нашего века на первый этаж призывали горничную.
      У старого врача, владевшего домом до нас, было шестеро слуг, включая экономку, но Хелен держала его в порядке с помощью только чреды мимолетных девушек, которым быстро приедались тяжелый труд и невообразимые неудобства дома.
      Прежде чем вернуться в приемную, я снова посмотрел на сгорбленную спину и снующие руки моей жены. Безумие какое-то! На языке у меня вертелись слова; "Пожалуйста, оставь!". Но я их не произнес. Что толку? Я снова и снова пытался ее останавливать и лишь напрасно терял время. Так уж она была создана. Прирожденная домашняя хозяйка, она просто не могла сложить руки и признать свое поражение. Она твердо решила содержать дом в идеальной чистоте внутри и снаружи.
      Это угнетало и злило меня. Я женился на красивой, умной, душевной девушке и всем сердцем желал, чтобы она была добрее к себе и хоть когда-нибудь отдыхала. В первые дни брака я мольбами, а иногда и бурными сценами, которые у меня не очень-то получались, пытался заставить ее не надрываться, но с тем же успехом я мог убеждать каменную стену - Хелен упрямо продолжала наводить порядок. И еще готовка. Я не встречал никого, кто умел бы творить подобные кулинарные чудеса, и как истинный любитель поесть я благославлял свою удачу и все же лихорадочно желал, чтобы она меньше времени проводила у плиты. Однако, когда вопреки моим настояниям она продолжала поступать по-своему, я утешался мыслью, что слышу, как она поет, атакуя комнаты пылесосом и тряпками. Вот и сейчас, оттирая проклятую ступеньку, она что-то тихонько мурлыкала.
      Даже теперь, пятьдесят лет спустя, когда нам уже недолго ждать величайшей чести - появления в "Дарроуби энд Холтон таймс" фотографии нашей золотой свадьбы, она все еще поет, хлопотливо убирая другой, слава Богу, не такой огромный дом. И я давно сообразил, что для нее счастье и в этом.
      А тогда я повернулся и пошел по выложенному плиткой коридору, который летом полнился солнечными лучами, но в этот холодный весенний день был таким же холодным и промозглым, как улица снаружи. Я шел мимо столовой и гостиной, повернул налево к аптеке, потом направо и снова налево все дальше по коридору мимо смотровой, утренней столовой и, наконец, добрался до кухни и посудомойной, завершавших длинную пристройку с задней стороны дома. Я, казалось, прошел пятьдесят ярдов. Кто решится осудить Тристана, что в былые дни он ездил открывать парадную дверь на велосипеде?
      По дороге я встретился с маленькой Рози, чьи теплые башмаки звонко стучали по плиткам, а ноги были обтянуты толстыми рейтузами, которые еще недавно носил Джимми. Порой я удивлялся, как мы могли растить детей в таком холоде, и был благодарен судьбе, что они чихали и кашляли как будто не больше других своих сверстников. Главной страдалицей была Хелен, у которой лодыжки покрывались жуткими болячками.
      Едва проснувшись на следующее утро, я принял окончательное решение. Нам необходимо переехать. Скелдейл-Хаус - отличное место для работы, и мы его сохраним, но жить будем в доме поменьше. Оставалось только его найти.
      Это был первый приступ настоящей мании - я думал только об этом, когда вскочил с кровати, тщетно попытался увидеть хоть что-нибудь сквозь морозные узоры на оконном стекле и быстро оделся в ледяном воздухе. Распахнув дверь спальни, я галопом понесся выполнять свои утренние обязанности. Вниз, прыгая через две ступеньки, потом во всю прыть по арктическому коридору (секрет был в том, чтобы не замедлять бега) на кухню; где поставил чайник на огонь. Назад полным карьером - в столовую, где злоехидная антрацитовая печка опять погасла. Она была единственным источником тепла на весь дом, но пока у меня до нее руки не дошли.
      Снова на кухню, где я заварил чай, и отнес чашку Хелен. Затем, дуя на пальцы и приплясывая, чтобы не заморозить кровь в жилах, растопил плиту. Я не обладал умением бойскаутов зажигать костер одной спичкой - в отличие от Хелен, у которой через пару минут пламя уже весело потрескивало, - и к тому времени, когда семейство спустилось завтракать, между углями по обыкновению еле теплился худосочный огонек.
      Завтрак проходил уныло: маленький электрокамин вел неравную борьбу с холодом, а мы все старались не стучать зубами. Я молчал, занятый мыслями о принятом категорическом решении. И еще мне вспоминались зимние праздники: мы стоим, сгрудившись у огня, в большой гостиной, а спины у нас мерзнут, пока игривые сквозняки раскачивают елочные украшения.
      Думал я об этом и когда зашел к миссис Драйден на ее половину небольшого дома у самой границы Дарроуби. Я лечил ее кота от чесотки в ушах, протекавшей очень тяжело.
      - Давай, давай, Черныш, - сказал я, поднимая кота на стол. - Сегодня у тебя вид много лучше.
      - Вот-вот! - Его хозяйка улыбнулась. - Он больше не трясет головой и не чешется. А до того как вы ему ушки очистили, он просто на стенки лез.
      Я снова обработал уши, потом влил в них жидкой мази, а черный кот только радостно мурлыкал.
      - Да. Я ему больше не требуюсь. Еще несколько дней продолжайте утром и вечером закапывать лекарство ему в уши, и, думается, он будет полным молодцом.
      Я пошел к кухонной раковине вымыть руки и посмотрел в окно на ухоженный сад.
      - У вас такой приятный дом, миссис Драйден.
      - Что так, то так, мистер Хэрриот, только жить мне в нем осталось недолго.
      - Неужели? Почему же?
      - Да из-за денег. Только из-за них. Когда Роберт умер, оказалось, что накопил-то он самую малость.
      Я ее хорошо понимал. Она была вдовой ушедшего на покой фермера, и я знал, с каким трудом сводили они концы с концами на своей маленькой ферме в холмах. Мы с Бобом Драйденом кое-чего повидали вместе. Тяжелые отелы, тяжелые окоты, а та злополучная весна, когда от дизентерии погибла добрая половина их телят! Боб был прекрасный человек и остался в моей памяти как добрый друг.
      - Но где вы будете жить? - спросил я.
      - Да у сестры в Холтоне. Там мне будет хорошо, только вот жалко расставаться с нашим домиком. Мы с Робертом так радовались, что купили его, когда он на покой ушел, что денег у нас достало. Ну да я надеюсь < выручить за него две тысячи фунтов, а это мне на старости просто манна небесная.
      Тут меня и осенило, как со мной изредка случается. Ведь это же именно то, что требуется нам! Просто идеальный выход, и я не сомневался, что смогу получить под закладную нужную сумму.
      - А мне вы его не продадите? - поспешно спросил я. Она улыбнулась.
      - Непременно продала бы, мистер Хэрриот, если бы могла, да только все уже устроено. В среду в "Гуртовщиках" будет аукцион.
      У меня бешено заколотилось сердце.
      - Ну, я постараюсь его купить, миссис Драйден.
      Я не сомневался, что домик станет моим, и обвел взглядом кухню, чувствуя, как рассеиваются мои тревоги. Невероятная удача! Я представил себе, как у этого окна стоит Хелён и смотрит на садик, на зеленые луга за ним, на церковную колокольню, вздымающуюся над купой деревьев за рекой. И все такое компактное! Панель, открывающаяся в столовую - больше уже не надо будет преодолевать пятьдесят ярдов с подносами в руках. Уютная прихожая, лестница на второй этаж с тремя спальнями на расстоя- . нии вытянутой руки. Да, тут все совсем рядом - эта мысль меня просто заворожила. В тогдашнем моем настроении миниатюрность была превыше всего. Прочее значения не имело.
 
      Я навел справки в Строительном обществе и не встретил никаких затруднений с закладной. Теперь этот дом стоил бы пятьдесят-шестьдесят тысяч фунтов, но в начале пятидесятых красная цена ему была две тысячи.
      До среды я витал в облаках, а тогда отправился с Хелен в "Гуртовщики" на аукцион. Зал был полон, и едва мы с Хелен сели, как сосед - знакомый фермер - ткнул меня локтем в бок.
      - Вот Сет Бутленд, - шепнул он. - Старик облюбовал этот дом для сынка - он как раз свадьбу сыграл. Думается, ему дом и достанется. Денег у него куры не клюют, да и дела он делать умеет.
      Я посмотрел на богатого хлеботорговца. Внушительная фигура! Крупный нос, багровые щеки и выражение угрюмой решимости на лице. У меня сжалось сердце, но тут же я воспрял духом: нет, дом будет мой!
      Торг начался с полутора тысяч, и надбавки быстро - куда быстрее, чем я ожидал, - достигли моего предела в две тысячи. Бутленд надбавил - две тысячи сто. Он явно понаторел на аукционах и только небрежно пошевелил пальцем. Я торопливо вздернул палец - конечно же, я сумею немного увеличить сумму закладной. Однако Бутленд вновь шевельнул пальцем, и слово опять осталось за мной.
      Вскоре все, хроме нас с ним, вышли из игры, и я почувствовал себя выставленным напоказ. Надбавки снизились до пятидесяти фунтов, но цена подползла к трем тысячам, сердце у меня мучительно билось, ладони вспотели.
      Хелен впилась пальцами мне в колено и при каждой новой надбавке отчаянно шептала:
      - Нет, Джим, нет! Нам не хватит денег!
      Но я впал в настоящее безумие. Деньги - вздор! Я видел только одно: Хелен в уютном домике смотрит на свой сад из окна очаровательной кухни. Это видение не исчезало, и я упрямо надбавлял и надбавлял.
      Когда цена перевалила за три тысячи, зрители, набившиеся в зал, начали испускать взволнованные ахи при каждой новой надбавке, а они уменьшились до двадцати пяти фунтов.
      - Мистер Бутленд предлагает три тысячи двести и двадцать пять. - Аукционщик вопросительно посмотрел в мою сторону, и у меня пересохло во рту.
      Пальцы Хелен стиснули мое колено как тиски. Она трясла его, умоляя:
      - Нет, Джим, не надо! Я поднял руку.
      - И пятьдесят. Благодарю вас. - Взгляд в сторону Бутленда. - И семьдесят пять. - Взгляд аукционщика и взгляды всех присутствующих обратились на меня. Словно во сне, я поднял руку.
      - Мы имеем три тысячи триста фунтов. Бутленд пошевелил пальцем.
      - И двадцать пять.
      И вновь в вибрирующей тишине все глаза впились в меня. Я был в полном изнеможении, рот у меня пересох окончательно, по телу пробежала дрожь, и я, словно сквозь туман, осознал, что Хелен бьет меня кулаком по ноге и почти рыдает.
      - Перестань! Ну пожалуйста!
      Она сейчас заплачет, подумал я и покачал головой. Торг кончился.
      Зал заполнился возбужденным гулом голосов, а я поник на стуле, с трудом воспринимая окружающее. Вон Бутленд подошел к аукционщику, а Хелен сидит рядом не шевелясь. Наконец, я встал и поглядел на нее.
      - Господи, Джим! Ты же совсем белый! - ахнула она.
      Я молча кивнул. Белый? Неудивительно. По дороге к дверям я встретил свирепый взгляд Сета Бутленда. Из-за меня ему пришлось уплатить три тысячи триста двадцать пять фунтов (примерно тридцать пять по нынешним ценам) за дом, который, несомненно, стоил меньше. Да, вряд ли он питал ко мне особенно нежные чувства.
      Но меня это не трогало. Меня угнетало сознание чудовищной неудачи. Радостное видение Хелен, глядящей из этого окна на луга, так и осталось видением. Я вернулся к тому, с чего начал. Все напрасно!
      Выйдя на рыночную площадь, я остановился, глотая свежий воздух. Потом взял Хелен под руку - и тут кто-то дотронулся до моего плеча. Я обернулся и увидел милое лицо миссис Драйден. Она улыбнулась:
      - Ох, мистер Хэрриот. Очень жалко, что дом вам не достался, но мне-то вы как удружили! Сами даже не знаете как! Столько я лишних денег получу, спасибо вам. Такой, можно сказать, подарок. Просто не знаю, как и благодарить.
      Она отошла. Я смотрел на ее худенькую сгорбленную спину, на белые как снег волосы. Жена старины Боба Драйдена... Он был бы доволен. Значит, не так уж напрасно все было!

      Я вывинтил хадсоновскую спираль из коровьего соска и брызнул сильной струей парного молока.
      - Ох, вот чудо-то, вот диво, - благоговейно произнес мистер Даусон. - Понять невозможно, как это у вас ловко получается. Снова вы меня выручили, мистер Хэрриот. Ну и искусник же вы!
      Нам все еще часто приходилось прочищать соски таким способом - доильные аппараты в общее употребление не вошли, и во время доения мозолистые, заскорузлые пальцы фермеров, оттягивая соски, порой причиняли мелкие травмы, приводившие к закупорке. Операция эта особой любовью у ветеринаров не пользовалась: согнувшись в три погибели у вымени, так легко получить копытом по голове! Но зато как приятно привести в порядок бесполезный сосок! "Трехсосочная" корова утрачивала значительную часть своей ценности.
      Однако, как ни выгодна была эта операция для хозяина коровы, столь пылкие изъяснения благодарности были редкостью. Но типичными для мистера Даусона. Он изливал на меня хвалы, и, хотя я помнил, что далеко не всегда на протяжении многих лет мои посещения его фермы завершались очередным триумфом, он пребывал именно в этом убеждении. И не желал признавать неудачи, случавшиеся в прошлом.
      Позиция, прямо противоположная той, которую обычно занимали наши клиенты среди фермеров. Каким бы блестящим ни оказывался результат лечения, нам об этом говорили редко. По теории Зигфрида, они опасались, как бы мы не сделали приписочку к счету, и, возможно, он не так уж и ошибался: во всяком случае, о любой нашей неудаче нас ставили в известность незамедлительно. Над рыночной площадью в базарные дни нередко разносились сокрушающие оповещения вроде: "А корова-то, которую вы пользовали, так под нож и пошла!".
      Но как бы то ни было, восторги мистера Даусона служили мне целительным бальзамом. Вот и теперь, пока я убирал инструмент в банку со спиртом, его маленькое коричневое лицо сморщилось в благодушной улыбке. Он сдернул кепку и пригладил растрепанные пряди седых волос.
      - Прямо уж и не знаю. Ума-то у вас, ума! Вот мне моя корова вспомнилась, ну та, с магниевой недостаточностью. Лежит, не шевельнется - я уж думал, она дышать перестала, а вы влили ей в жилу целую бутылку, а потом поглядели на свои часы, да и говорите: "Мистер Даусон, - говорите - эта скотина встанет на ноги точно через двенадцать с половиной минут!".
      - Неужели я так сказал?
      - Так я же не шучу и не придумываю. Это самое вы и сказали. А потом, хотите верьте, хотите нет, чуть стрелки на ваших часах отсчитали двенадцать с половиной минут, как корова прямо взвилась и ушла.
      - Боже мой? Неужели?
      - Да вот, ушла. И я вам больше скажу: ушла да так ни разу назад не оглянулась.
      - Ну отлично, отлично. - Как всегда после панегириков мистера Даусона меня томило недоумение. Ни единого из сотворенных мною чудес я припомнить не мог, но все равно слушать было очень приятно. Действительно ли я так блестящ или он все сочиняет? Обычное его присловье "хотите верьте, хотите нет" словно бы намекало, что у него самого имеются на этот счет некоторые сомнения, тем не менее апологии по моему адресу всегда произносились с величайшим апломбом и выразительностью.
      Даже окрестности его фермы выглядели идиллически, и подходя к машине под ласковым ветерком, напоенным всеми ароматами лета, я еще раз посмотрел на аккуратный домик, льнущий к зеленому склону, который мягкими уступами спускался к сверкающей под солнцем реке.
      Как всегда, я уехал окутанный розовым туманом, а мистер Даусон махал мне вслед, пока не скрылся из виду.
 
      Не прошло и недели, как я вернулся туда к молодой, впервые телящейся корове. Мистер Даусон тревожился, потому что роды задерживались, но прошли они нормально, и вскоре на соломенной подстилке уже сопел и отфыркивался крепыш-бычок.
      - Ну, все в порядке, - сказал я. - Иногда такие крупные телята задерживаются. Проход был тесноват, но теперь все хорошо.
      - Что так, то так, - сказал фермер. - И ведь причин тревожиться у меня никаких не было. Вы же больше месяца назад меня предупредили, что эта коровка припоздает на пять дней, и опять не ошиблись...
      - Неужели я это сказал? Не понимаю, каким образом я мог... Он пожал плечами.
      - Ваши слова, мистер Хэрриот. Ваши. Я-то их запомнил.
      Когда мы вышли из коровника, мистер Даусон остановился, чтобы ласково погладить симпатичного пони, бодро щипавшего траву возле дома.
      - А помните этого малыша? Помните, как его заперло?
      - Ах да, конечно! Ну, вид у него прекрасный.
      - Что есть, то есть, но и скверно же ему было! Уж думал, потеряю его, не иначе. Раздуло всего, и стонет от боли, бедненький. Я ему и того давал, и этого, чтобы его пронесло, а толку ничуть. Целых двое суток - и ничегошеньки. Тут я вас позвал, и никогда не позабуду, что вы сделали!
      - А что я сделал?
      - Чудо сотворили, вот что. Приехали утром, сделали ему два укола и говорите мне: "Мистер Даусон, его пронесет днем в два часа".
      - Я это сказал?
      - Ага. А потом вы сказали: "Для начала из него, выйдет пригоршня". Вот столечко. (Для наглядности он сложил ладони ковшиком.) И точно в два из него столько и вышло. Не больше и не меньше.
      - Черт-те что!
      - Ага. А потом вы сказали: "В половине третьего из него выйдет по край вот этого совочка". - Мистер Даусон засеменил к крыльцу, поднял совок, прислоненный к крышке угольной ямы, и протянул его мне. - Вот он, совочек. И тютелька в тютельку по моим часам из него вышло ровнехонько столько, я смерил.
      - Не может быть! Вы уверены?
      - Хотите верьте, хотите нет. А потом вы сказали: "В три часа его полностью прочистит" - и произошло это минута в минуту. Я как раз на часы посмотрел, а он задрал хвост и избавился от всего, что его допекало. И с той поры здоровехонек.
      - Чудесно, мистер Даусон. Очень рад узнать это. - Я помотал головой, чтобы стряхнуть паутину фантазий, которая начала меня обволакивать. Я обычный ветеринар, работаю не покладая рук и добросовестно, однако этим все исчерпывается, и меня смущает, когда во мне усматривают гения, но, как обычно, медовые хвалы мистера Даусона умягчительной мазью ложились на синяки и шишки моего самолюбия. Должен сознаться, я получал много удовольствия от них и не огорчился, когда он продолжил:
      - Ну раз уж вы тут, взгляните-ка еще и на эту свинку. - Взяв меня под локоть, он повернул к хлеву. - Вот она! - сказал фермер, опираясь на загородку закутка, где на соломе распростерлась великолепная свинья в бахроме деловито сосущих поросят. - Та самая, у которой нога вздулась. Совсем охромела, и очень я за нее тревожился. А вы ее кольнули, оставили мази втирать в опухоль, и утречком от нее следа не осталось.
      - То есть... она исчезла за одну ночь? Полностью рассосалась?
      - Во-во! Я не шучу и не придумываю. Совсем прошла.
      - Ну... просто поразительно...
      - А для меня тут, мистер Хэрриот, ничего поразительного нет. Что бы вы ни делали, все ладно выходит. Уж и не знаю, как бы я без вас обходился!
      Даже в полной растерянности я был тронут такой беззаветной верой. И мог только надеяться, что ее ничто не погубит.
      Но когда мистер Даусон вызвал меня несколько недель спустя, я решил, что роковая минута настала.
      - Ну, какая беда приключилась на этот раз? - спросил я. Старик потер подбородок.
      - Странность, одно слово. Вот этот теленок. - Он указал на крепенького малыша в возрасте около месяца. - Не пьет молоко как положено, и все тут. Да вот я вам покажу. - Он плеснул молока в ведро и поставил его перед теленком, но малыш не стал пить, а наклонил голову, яростно боднул - и ведро покатилось, разбрызгивая молоко во все стороны.