В эпоху Колема я однажды начал галлюцинировать. Так мне, во всяком случае, показалось. Как-то утром я вошел в парадную дверь Скелдейл-Хауса и увидел, что по коридору ко мне вперевалку приближается Мэрилин, барсучиха Колема. Ей разрешалось бродить по всему дому, и я успел очень привязаться к симпатичному мохнатому существу.
      - Привет, старушка, - сказал я и погладил красивую полосатую голову. - А ты ласкуша! Я начинаю понимать, что твой хозяин находит в вашем племени.
      Я прошел в приемную и окаменел. За столом сидел Колем с Мэрилин на плече.
      - Как... что... - забормотал я.
      Колем поднял голову и открыл было рот, но тут в комнату широким шагом вошел Зигфрид. Несколько секунд он ошеломленно смотрел на молодого человека.
      - Какого черта? Я чуть не наступил на вашего проклятого барсука в коридоре, а он уже здесь!
      Колем улыбнулся.
      - Видите ли, - сказал он весело, - там не Мэрилин, а Келли.
      - Келли?!
      - Да. Мой другой барсук. Зигфрид побагровел.
      - Другой барсук?.. Я не знал, что у вас есть еще один!
      - Ну, мне пришлось им обзавестись. Мэрилин страдала от одиночества - все признаки были налицо. Видите ли, - проникновенно продолжал он, - конечно, у нее есть я, но, если животное чувствует себя одиноким, заменить ему друга того же вида не может никто.
      - Очень мило, - сказал Зигфрид на восходящих нотах, - только меня не слишком радовало присутствие одной такой твари, а теперь их две. Здесь, по-вашему, что? Клуб одиноких барсуков?
      - Нет, что вы! Но вы же не станете отрицать, что они тихие, дружелюбные зверушки и никаких хлопот не доставляют.
      - Не в том дело! Я... - Трезвон телефона прервал филиппику моего партнера. Он схватил трубку, а тем временем в комнату пробрался Келли. Через несколько секунд Зигфрид положил трубку и вскочил.
      - Черт! Лошади лорда Халтона лучше не стало. А наоборот, ей хуже. Я должен ехать. - На прощание испепелив взглядом барсуков, успевших затеять на полу игру, он выскочил в коридор.
      - Он не рассердился? - спросил Колем.
      - Немножко, но скоро все забудет. На вашем месте я бы несколько дней подержал Келли дома.
      Мой помощник кивнул, а потом показал на окно.
      - Подъехал фургон Рода Милберна. Привез овцу. Думаю, гладкость шейки.
      Был разгар окота, а в том году кесарево сечение у овец - прежде большая редкость - впервые стало широко применяться. Причин было несколько. Фермеры и ветеринары единодушно считали, что при затяжных родах овцу разумнее оперировать - "вынуть их через бок". Требовалось соблюдать величайшую осторожность - насильственно раскрывая шейку матки, чтобы извлечь крупного ягненка, можно было легко вызвать разрывы, - а почему-то гладкость шейки встречалась все чаще.
      В подобных случаях шейка на ощупь была не складчатой, как положено, а совершенно гладким кольцом и не раскрывалась после обычных инъекций. Тогда лучше всего - незамедлительно оперировать, что избавляло овцу от лишних страданий и позволяло спасти ягненка, а то и двух.
      К кесаревому сечению прибегали и при сильных токсикозах - освобождение от плода помогало овце выздороветь. Короче говоря, мы так часто делали эту операцию, что фермеры для экономии времени привозили животное к нам.
      Мы проводили Рода Милберна во двор, и Колем, вымыв руку, провел исследование.
      - Типичная гладкость шейки, Род, - сказал он, - так что тянуть нет смысла. Мы прокипятим инструменты, а вы пока обстригите ее.
      Фермер достал из фургона ножницы и умело выстриг бок роженицы. Я выбрил операционное поле, продезинфицировал его и сделал местную анестезию. Тут появился Колем со стерилизованными инструментами на подносе. Асептику Колем соблюдал с величайшим тщанием - отправляясь по вызовам, он всегда вез с собой автоклав с только что прокипяченными скальпелями, щипцами и иглами, и вскоре мы убедились, что процент удачных операций у него очень высок. Когда Колем оперировал, его пациент, как правило, возвращался к нормальной жизни.
      Операцию я поручил ему и с уважением наблюдал, как работают его большие руки с сильными пальцами, быстро рассекая кожу, мышцы, брюшину, а затем вскрывают матку и извлекают двух извивающихся ягнят с черными масками на мордочках. И вот он уже зашивает разрез, ухмыляясь на двух крошек, решительно засеменивших к вымени.
      Род был в восторге.
      - Здорово! Хорошо, что я сразу поехал. Вот пожалуйста: живая двойня и здоровая мать. - Он положил ягнят на соломенную подстилку в фургоне, и овца прыгнула за ними, словно не ее сейчас оперировали.
      Я сделал множество таких операций и не переставал изумляться, как легко их переносили овцы. Однажды едва я наложил последний стежок, как овца вырвала голову из рук фермера, спрыгнула с операционного стола из тючков соломы, могучим скачком пронеслась над нижней половиной двери и галопом помчалась по лугу.
      Когда я несколько дней спустя случайно встретился с ее хозяином и спросил про нее, он ответил:
      - Так вернулась к ягнятам, а то одному Богу известно, когда я снова увидел бы ее.
      Когда Род Милберн укатил с матерью и новорожденными, мы взялись за работу в операционной. Я сделал лапаротомию Лабрадору, который проглотил любимый мяч, а Колем с обычным апломбом убрал опухоль молочной железы у спрингер-спаниеля.
      Мы мыли руки, когда он указал на три клетки с кошками у двери.
      - Что с ними?
      - А! Удаление яичников. Я повезу их к Гранвиллу Беннету.
      - Разве сами вы этого не делаете?
      - Нет. Кошек и собак стерилизует Беннет.
      - Но почему вы обращаетесь к нему? - Колем с недоумением уставился на меня.
      - Он великолепный специалист. Просто блистательный. Оперирует чудесно, животные потом все в отличной форме.
      - Не сомневаюсь. Про Гранвилла Беннета я слышал, но, Джим, вы бы прекрасно справились и сами.
      - Верно, но уж так мы привыкли. У нас и без того большая практика, а это только между прочим.
      Он засмеялся.
      - Я уже видел, как вы делаете лапаротомии, энтеротомии, пиометрии. В чем разница?
      - Право, не могу сказать, Колем. Тут речь шла о неотложных случаях. Суть, возможно, в том, что яичники удаляют у совершенно здорового животного. Наверное, глупо.
      - Я вас понимаю. Клиент приносит здоровое молодое животное, а операция не задается.
      - Да, что-то в этом роде. Возможно, причина в недостатке уверенности.
      Я чувствую себя сельским ветеринаром, специалистом по крупным животным, который взялся не за свое дело. Колем назидательно поднял палец.
      - Со всем уважением, Джим, пора изменить свою позицию. За работой с мелкими животными - будущее, и прошли те дни, когда сельские ветеринары могли отказываться от таких будничных процедур, как удаление яичников, ссылаясь на то, что у них нет времени на пустяки.
      - Возможно, вы правы. Полагаю, нам надо будет заняться и этим.
      - А почему бы не прямо сейчас?
      - А?
      - Попробуем на этих трех. Это же проще простого. Я в клинике колледжа наудалял их великое множество.
      Не слушая моих возражений, Колем водрузил клетку на стол и вытащил прелестного трехмесячного котенка.
      - Приступаем! - объявил он.1- Первое удаление яичников, оно же начало новой эры в Скелдейл-Хаусе.
      Я заразился его энтузиазмом, и через несколько минут малышка уже заснула, а операционное поле было подготовлено. Колем нацелил скальпель и сделал крохотный надрез.
      - Оперирование сквозь замочную скважину - вот в чем секрет. Все так просто, что для работы простора не требуется. Вытаскиваем матку. Вот так. - Он вставил пинцет в разрез. - И никаких хлопот.
      Он выудил пинцетом тонкую жилку.
      - Видите? Детская забава... - Его голос замер. - Нет, это что-то другое. - Он убрал жилку на место и пошарил поглубже. Однако в пинцете вновь оказалась зажата не матка, а тот же таинственный бело-розовый шнурочек.
      - Черт! Со мной такого еще не случалось, - буркнул он, продолжая копаться в маленькой брюшной полости. И снова вытянул не то, и тут зазвонил телефон.
      - Мастит. Сильно опухло, так что откладывать нельзя. Боюсь, Колем, мне надо ехать. Вы без меня справитесь?
      - Конечно. Все будет в порядке. Но куда, черт дери, девалась матка? Когда мы снова встретились днем, он виновато мне улыбнулся.
      - Извините, Джим, что я так по-дурацки начал операцию. Но едва вы ушли, как я нашел матку и закончил через пять минут. А потом прооперировал и остальных двух. Без сучка, без задоринки.
      Я легко ему поверил. Колем был хирург Божьей милостью. Однако история на этом не кончилась. Несколько дней спустя мы приняли еще четырех кошек для стерилизации, а поскольку на месте был только Колем, он усыпил их нембуталом, а не с помощью эфирно-кислородного аппарата и приступил к операции в одиночку. Когда я вошел в операционную, он как раз взялся за последнюю.
      - Хорошо, что вы вернулись, Джим, - сказал он, кивая на трех спящих кошек. - Справился с ними быстрее быстрого. Одно удовольствие. А теперь покажу вам наглядно, как и что.
      Он ввел пинцет в надрез и извлек... не матку, а тот же шнурочек. Тупо посмотрел на него, потом попробовал снова, потом в третий раз - все с тем же результатом.
      - Не понимаю! - вскипел он. - Просто колдовство какое-то! Я засмеялся и погладил его по плечу.
      - К сожалению, Колем, мне пора. Я просто забежал на минутку между вызовами проведать, как вы тут.
      - До вашего прихода не жаловался! - завопил он мне вслед. Задним числом я понимаю, что этот небольшой эпизод принадлежит к тем загадочным случаям в моей жизни, для которых так и не нашлось объяснения. Ведь примерно неделю спустя, войдя в операционную, я снова застал молодого коллегу, склоняющимся над спящей кошкой. Он обернулся ко мне с сияющей улыбкой.
      - Это вы, Джим? Как удачно: как раз в два счета провел две стерилизации и только что взялся за эту. Смотрите, я вам покажу, в чем вся хитрость.
      Он быстрым уверенным движением ввел пинцет - и вновь вместо ожидаемой матки с яичниками я увидел шнурочек неведомого назначения. Колем запихнул его внутрь, попробовал еще раз, а потом еще и еще - без малейшего успеха.
      - Черт возьми! - вскрикнул он. - Да что же это такое? Тогда я подумал, что слишком поторопился, но теперь знаю: это вы, вы! - Он бросил на меня безумный взгляд. - У вас дурной глаз! Вы на меня заклятие наложили.
      - Господи, Колем! Простите меня, пожалуйста! (Я давился смехом.) Просто несчастное стечение обстоятельств. Но в любом случае, что вы такое вытаскиваете? У него есть название?
      - Теперь есть! - рыкнул мой коллега. - Он называется хэрриотов проток!
      Термин этот прижился, и еще долго после того, как стерилизаций полностью утратила новизну и стала простенькой будничной процедурой, стоило этой блуждающей жилке выглянуть в разрезе, как раздавался крик:
      - Ага! Вот и хэрриотов проток!

      Когда я проснулся наутро после нашего переезда в "Рябиновый сад", то сразу же ощутил себя в состоянии полной боевой готовности, точно спринтер, уже упершийся подошвами в колодки, - еще минута и, набросив одежду, я ринусь в ежедневную пробежку по ледяным просторам Скелдейл-Хауса. Это настолько вошло в привычку, что при звоне будильника мои ноги напрягались, готовые к броску. Понадобилось почти две минуты, чтобы сообразить, что такие процедуры, как разжигание каминов, борьба с угольной печкой и согревающие пробежки, остались в прошлом.
      Все было под рукой. Без малейших усилий я облачился в халат и спустился по нескольким ступенькам в уютную прихожую, а оттуда прошел на кухню, где погрузился в блаженное тепло, исходящее от новейшей кухонной плиты. Из своей корзины, виляя хвостом, вылезла Дина, мой бигль. Я погладил ее по голове, обменялся с ней обычными утренними приветствиями и прочел в ее глазах безмолвное выражение восторга: "Ну не чудесно ли это!".
      Чистейший рай! Как во сне я поставил чайник на горячую конфорку, положил в него заварку - и даже не заметил, как вспорхнул наверх с чаем для Хелен.
      Вернувшись на кухню, я налил чаю себе и принялся смаковать душистый напиток возле излучающей тепло плиты, поглядывая в окно на зеленые луга и холмы. Я ощущал себя просто султаном. Жизнь, размышлял я, неспособна предложить мне ничего лучше.
      Теперь все встало на свое место. Неудачные попытки купить те дома тогда выглядели крушением моих надежд, хотя в действительности были милостью судьбы. Я хозяин дома, во всех отношениях превосходящего те два - современного, в меру небольшого, удобного... и теплого! Несколько секунд я созерцал окошко в столовую. Да, это было свершением мечты!
      Завороженный сладкими мыслями, я благодарно опустился в свое кресло и тут же взвился вверх, ошарашенный громким пуканьем, которое донеслось из-под меня. В полном расстройстве я поднял подушку и обнаружил звуковое устройство, срабатывающее от нажима. Когда я распахнул дверь, с лестницы донесся заливчатый смех, и я увидел, что с верхней площадки через перила свесились мои дети.
      - Вот я вам покажу, негодники! - завопил я, бросаясь вверх по ступенькам. - В первое же утро! Сейчас я вас! - Но они успели запереться в своих спальнях, а у меня не было лишнего времени покарать их.
      Второй раз сев в кресло, я подумал о том, что теперь придется утроить осторожность. Мои дети упивались всякой возможностью устроить отцу какую-нибудь каверзу - псевдочернильные пятна, булочки, которые пищали, стоило их куснуть, конверты, которые шипели по-змеиному, чуть их начинали вскрывать. И выбирали для этого утренние часы, когда моя бдительность еще была притуплена. Всякий раз, когда мы навещали моих родителей в Глазго, Джимми с Рози мчались в лавку фокусов Тэма Шеперда на Куин-стрит пополнять свои запасы, а в небольшом доме я оказывался несравненно более уязвимым.
      Впрочем, понадобилось лишь несколько глотков чая, чтобы вновь впасть в эйфорию. Тепло, уют, ощущение, что до всего можно дотянуться, не вставая с места... Я просто не мог этому поверить. И настолько теперь Хелен станет легче жить!
      Мирное спокойствие длилось недолго. Не успели дети спуститься в кухню, как она завибрировала от оглушительных звуков. Джимми приладил на полке динамик, подсоединенный к нашей любимой радиоле "Мерфи", которая теперь стояла в столовой за стеной, и вот уже Элвис Пресли невыносимо терзал мои уши, что-то там выражая.
      Я спасся на несколько минут, поднявшись к Хелен со второй чашкой. В Скелдейл-Хаусе это была единственная ее уступка моим мольбам немножко пожалеть себя хотя бы по утрам, и я твердо решил, что в нашем новом доме этот обряд свято сохранится. Спустившись вниз, я забрал у двери утреннюю газету, взял свою чашку и вновь пристроился к столу.
      Рози рядом со мной раскачивалась на стуле в такт музыке и в упоении извернулась так, что ножка стула опустилась точно на мой большой палец, защищенный только домашней туфлей. В те дни она была толстенькой девчушкой и очень тяжелой - я взвыл от боли, а мой чай выплеснулся из чашки и окропил газету. Я вскочил и запрыгал на одной ноге, детки же взвизгивали от смеха, а Дина радостно лаяла, не упустив случая присоединиться к общему веселью.
      В тумане боли я подумал, что эта парочка в течение нескольких минут нашла повод дважды посмеяться над родителем. Достопамятный для них день!
      Поп-музыка перед школой превратилась в обязательный ежедневный ритуал и вначале была пыткой для завзятого поклонника классики. Это искусство ставило меня в тупик и казалось только громким неприятным шумом. Но шли месяцы и, каждый день насильственно слушая "Голубые замшевые туфли", "Не будь жестокой", "Тюремный рок" и прочее, я начал проникаться к старине Элвису чем-то вроде привязанности, и теперь, сорок лет спустя, любая его песня, зазвучав из радиоприемника, переносит меня в те утра на кухне "Рябинового сада" к моим детям, уписывающим кукурузные хлопья, к моей Дине, когда мир был молодым и беззаботным.
      И все же... Была у меня тогда одна тайная печаль. Я даже не представлял, как тяжело будет расставаться со Скелдейл-Хаусом. Когда фургон увез последние наши вещи, я прошелся по пустым комнатам, еще недавно оглашавшимся смехом детей. Большая гостиная, где я читал им сказки на сон грядущий и где задолго до этого Зигфрид, Тристан и я ублаготворенно полулежали в креслах еще холостяками, словно упрекала меня непроходящим изяществом пропорций. Великолепный камин со стеклянным шкафчиком над его полкой и оловянной кружкой на ней, где мы хранили наличность, стеклянные двери, выходящие в длинный, обнесенный высокой оградой сад с лужайками, фруктовыми деревьями, грядками клубники и спаржи, т- все это были капли огромного волнующегося океана воспоминаний.
      На втором этаже я постоял в большой комнате с альковом, где мы с Хелен спали и где в углу стояла кроватка, в которую на ночь укладывали маленького Джимми, а через несколько лет - маленькую Рози. По голым половицам я прошагал в былую гардеробную, приют моих подрастающих детей, и словно услышал их смешки и шуточки, возвещавшие начало каждого нового дня.
      Я поднялся по еще одному маршу лестницы в комнатки под крышей, где мы с Хелен начинали нашу семейную жизнь, где газовая горелка да скамья у стены когда-то исчерпывали всю кухню, подошел к окну, посмотрел на беспорядочные крыши городка, на холмы за ними и проглотил поднимающийся в горле большой комок. Милый старый Скелдейл! Как хорошо, что он остается нашей приемной и я каждый день буду входить в его двери... Но моя семья его покинула, и я спросил себя, будем ли мы где-то еще столь же счастливы, как были счастливы здесь?

      - Мне бы ветеринара с барсуком.
      Передавая трубку нашему новому помощнику, я подумал, что все чаще слышу эти слова - и слышу с удовольствием. Они означали, что фермеры считают его своим. Я ничего не имел против, если некоторые предпочитали его мне. Меня страшила возможность услышать в трубке: "Только этого вашего растяпу не присылайте!". О подобном приходилось слышать от некоторых коллег, обзаводившихся новыми помощниками.
      Нам так повезло с Джоном Круксом, который стал просто украшением нашей практики, что, казалось, надеяться получить второго такого же блестящего специалиста - значило бы искушать судьбу. Все новые выпускники ветеринарных колледжей были гораздо образованнее, чем в свое время я, но имелись иные причины, почему у некоторых дело не шло. Одни просто не выдерживали тягот сельской жизни с ее немыслимыми часами работы, другие не умели найти общий язык с клиентами, а двое-трое, теоретически прекрасно во всем разбиравшиеся, терялись, когда дело доходило до конкретного применения знаний.
      Колем, к великому моему облегчению, чувствовал себя как рыба в воде, но, как Джон и Тристан отличались друг от друга, так и он отличался от них. Очень отличался. Неразлучный с ним барсук просто завораживал людей, высокая фигура, моржовые усы, искренняя дружелюбность и своеобразный взгляд на жизнь придавали ему особый интерес в глазах как фермеров, так и владельцев мелких животных, но самое главное - он знал свое дело. И оказался прекрасным ветеринаром.
      Фил Колверт, наш старый клиент-оригинал, который не называл меня иначе как Счастливчик Гарри, когда я заехал на его ферму, сообщил мне свое мнение о Колеме с обычной прямолинейной лаконичностью: "Этот парень - во, ветеринарище!".
      А теперь коллега положил трубку и обернулся ко мне:
      - Эдди Коутс. Сказал, что у него бычок "скукожился немножко". Я становлюсь просто специалистом по скукожившейся скотине.
      Я засмеялся.
      - Отлично, Колем. Так поезжайте. Он вдруг задумался, а потом сказал:
      - Я вот о чем хотел вас попросить, Джим. Можно, я изменю свои рабочие часы?
      - В каком смысле? Хотите перенести свой свободный день?
      - Нет. Я предпочел бы начинать в шесть утра и кончать в два. Я уставился на него в изумлении:
      - Но почему?
      - Так у меня будет больше возможности ознакомиться с окрестностями, узнать поближе здешних диких животных и растения.
      - Очень жаль, Колем. Я знаю, как все это вас интересует, но такой рабочий день крайне неудобен. Просто ничего не получится.
      Он философски пожал плечами.
      - Ну что же... - И повернулся, чтобы уйти.
      - Минутку, Колем, - сказал я. - Раз уж мы коснулись этой темы, мне бы хотелось кое о чем с вами договориться. Вы слишком неуловимы.
      - А?
      - Да-да. Вас трудно отыскать в случае необходимости. Вы же знаете, на мелких фермах почти нигде нет телефонов, и нередко связаться с помощником я могу только в обеденные часы. Но вы питаетесь без всякого расписания, приходите и уходите так, что я об этом не знаю, а всегда может возникнуть что-нибудь неотложное. И потому, пожалуйста, отправляясь обедать, звоните мне.
      Колем насмешливо отдал мне честь.
      - Есть, сэр! Буду неукоснительно докладывать о своем местопребывании.
      Мы вместе направились в аптеку, но едва вышли в коридор, я чуть не задохнулся от невыносимой вони. Гнусная, тошнотворная, она, казалось, доносилась сверху, и тут я заметил струйки пара, сочащиеся из квартирки Колема.
      - Черт, Колем! Ну и вонища! Что у вас там делается?
      Он посмотрел с легким удивлением.
      - Просто я поставил вариться требуху для моих животных.
      - Требуху! Какую требуху?
      - Просто коровьи желудки. Залежались у мясника. Он обещал отдавать мне чуть тронувшуюся требуху.
      Я закрыл лицо носовым платком и завопил сквозь него:
      - Протухшую требуху! Да вы шутите! Бога ради, бегите наверх, снимите с газа чертову кастрюлю. И откажитесь от своего договора с мясником!
      Пошатываясь, я выбрался в сад и принялся глубоко дышать. Потом прислонился к ограде, и мне вдруг пришло в голову, что, конечно, у нас с Колемом складываются замечательные отношения, но ничто в мире не совершенно.
      Днем, когда я вернулся пообедать, звонок по телефону подтвердил, что, Колем запомнил мои утренние наставления. Голос в трубке отчеканил:
      - Прошу разрешения поесть, сэр!
      - Разрешаю, молодой человек, - ответил я, с удовольствием подыгрывая. В тот момент я еще не знал, что буду слышать эту фразу каждый день, пока он с нами не расстанется. Он всегда звонил перед обедом, и теперь, вспоминая его в те годы, я словно снова слышу:
      - Прошу разрешения поесть, сэр!

      Когда мы только обзаводились хозяйством в Скелдейл-Хаусе, я часто посещал дешевые распродажи в поисках самого необходимого, но почему-то нередко возвращался домой с совершенно бесполезной вещью. Список их длинен: парусный корабль с полной оснасткой в бутылке, латунные подсвечники, уже упоминавшаяся маленькая концертина и незабвенное приобретение - "География мира" в двадцати четырех томах.
      Когда мы поселились в "Рябиновом саду", во мне вновь вспыхнуло желание превратить свой дом в совершенное жилище. Был у меня честолюбивый замысел - создать за огородом площадку для тенниса на траве, причем не только для детей, но и для нас с Хелен. Мы с ней были заядлыми любителями - когда удавалось выбрать время.
      Разметив площадку, я понял, что главная трудность заключается в том, чтобы каким-то образом помешать мячам улетать в огород. Обнести площадку сеткой - вот выход, решил я, радуясь, что проблема разрешилась, когда в дверь позвонил рыбак и предложил рыболовные сети. Он собрался уйти на покой и вот распродает почти даром орудия своего ремесла. Я купил огромный тюк, туго стянутый просмоленной веревкой, за двенадцать фунтов и с гордостью продемонстрировал приобретение Хелен. Прилива уважения ко мне она не испытала.
      - Ты уверен, Джим, что не дал опять маху? Ты же знаешь, тебя так легко обмануть!
      - Обмануть?! - вознегодовал я. - Об этом и речи быть не может. Рыбак этот сама честность, с первого взгляда видно. Он из Фрейзерборо и ходит в морской тельняшке. Веселое, обветренное, бесхитростное лицо, да от него просто веяло смолой и соленостью моря. Он сказал, что остальные сети уже продал, а эти отдает дешево, потому что они последние и он торопится домой.
      - Хм-м... Это мне тоже не нравится, - пробормотала Хелен. - А ты заглянул к нему в фургон? Проверил, что там правда ничего не осталось?
      - Э... собственно говоря... А зачем? Уж поверь, на этот раз я сделал выгодную покупку. Пошли, я тебе докажу!
      Мы вышли на лужайку, и я развернул тюк. У меня упало сердце. В свернутых сетях зияли огромные дыры - некоторые диаметром по два-три фута. Хелен захихикала, а по мере того, как я разворачивал одну дырявую сеть за другой, ее буквально начало шатать из стороны в сторону.