37. Кража машины

– Ах, мистер Хэрриот! У нас вчера угнали машину! – радостно сообщила миссис Ридж, одаряя меня сияющей улыбкой.

Я замер перед открытой дверью ее дома.

– Миссис Ридж, я глубоко вам сочувствую. Каким образом…

– Да-да-да! Мне не терпится вам рассказать! – голос у нее дрожал от счастливого возбуждения. – Видимо, вчера ночью сюда заглянули какие-то бродяги, а я, дурочка, постоянно забываю запирать дверцы!

– Вот, значит, что… Как обидно!

– Да входите же! – Она засмеялась. – Простите, что я держу вас на пороге. Но я никак не могу опомниться.

Я прошел мимо нее в гостиную.

– Вполне естественно. Такой шок…

– Шок? Вы не так меня поняли. Это ведь просто чудо!

– А?

– Ну конечно! – Сжав руки, она возвела глаза к потолку. – Знаете, что произошло?

– Да, – ответил я. – Вы мне только что сказали.

– Ничего подобного. Я еще и не начинала.

– Не начинали?

– Да нет же! Но, пожалуйста, садитесь. Ведь это и вас касается.

Прежде чем перейти к сути, я должен вернуться немного назад. За десять дней до этого разговора миссис Ридж вся в слезах взбежала на крыльцо Скелдейл-Хауса.

– С моим песиком беда, – еле выговорила она.

– Где он? – Я поглядел ей через плечо.

– В машине. Я подумала, что лучше его лишний раз не трогать.

Я спустился к машине и открыл дверцу. Джошуа, ее кэрн-терьер, неподвижно лежал на одеяле, разостланном на заднем сиденье.

– Что случилось?

Она прижала ладонь к глазам.

– Такой ужас! Вы знаете, он часто играет на поле прямо против нашего дома. Ну и полчаса назад он погнался за кроликом и попал под колесо трактора.

Я перевел взгляд с ее лица на неподвижного песика, потом снова посмотрел на нее.

– Колесо его переехало?

Она кивнула, а по ее щекам вновь заструились слезы. Я положил руку ей на плечо.

– Миссис Ридж, это очень важно! Вы уверены, что колесо его придавило?

– Да, я… я абсолютно уверена. Я ведь все видела! И когда побежала поднять его, никак не думала, что он жив. – Она судорожно вздохнула. – Наверное, после такого ему не выжить?

Я промолчал, чтобы еще больше ее не расстроить, но у небольшой собаки, придавленной такой тяжестью, не было никаких шансов. Не говоря уж о раздробленных костях, внутренние повреждения не могли не быть огромными. И это застывшее песочно-рыжеватое тельце… Сколько раз я наблюдал, как Джошуа носился по полям и лугам!

– Ну-ка, посмотрим, как он, – сказал я, забрался в машину и пристроился на сиденье рядом с ним. Как мог бережнее, я начал ощупывать ноги, каждую секунду ожидая услышать, как трутся друг о друга концы сломанных костей. Я медленно подсунул под него ладонь, чтобы обеспечить ему опору. Но Джошуа сколько-нибудь прореагировал, только когда я добрался до таза. Особенно же обнадеживал розовый цвет слизистой пасти и глаз.

Я обернулся к миссис Ридж, чтобы ее ободрить.

– Как ни поразительно, но он каким-то чудом избежал внутренних кровоизлияний, и все кости ног целы. Правда, таз поврежден, но это не очень опасно.

Она провела пальцами по мокрым щекам и ошеломленно посмотрела на меня.

– Вы меня не утешаете? У него действительно есть шанс?

– Я не хотел бы внушать вам радужные надежды, но никаких симптомов тяжелых повреждений я не нахожу.

– Но как это может быть?

Я пожал плечами.

– Невероятно, я согласен, и объяснение может быть только одно: вспаханная земля оказалась такой мягкой, что колесо вдавило его в нее, не размозжив. В любом случае надо сделать рентгеновские снимки.

В те времена у нас, как и у большинства ветеринаров, работавших с крупными животными, своего рентгеновского аппарата не было, но в местной больнице нам всегда шли навстречу. Я отвез Джошуа туда, и рентген подтвердил мои заключения: перелом таза, но больше ничего.

– От меня тут мало что зависит, – сказал я его хозяйке. – Такие повреждения обычно заживают сами собой. Вероятно, некоторое время ему будет трудно вставать на задние лапы, и несколько недель он будет вихлять задом, но покой должен его полностью вылечить.

– Замечательно. – Она посмотрела, как я уложил песика обратно на одеяло. – Значит, надо просто набраться терпения и ждать?

– Так я, во всяком случае, надеюсь.

Когда я увидел Джошуа через два дня, мои опасения, что он все-таки получил какое-то внутреннее повреждение, окончательно рассеялись. Все слизистые были здорового темно-розового цвета, и все органы функционировали нормально.

Однако миссис Ридж по-прежнему тревожилась.

– Он такой грустный! – сказала она. – Ну просто безжизненный.

– Видите ли, после подобной передряги он же весь в синяках и ссадинах. Не говоря уж о шоке. Вам надо просто подождать.

Пока я говорил, песик приподнялся, сделал, пошатываясь, несколько шажков и опять вытянулся на ковре. Он не проявил ни малейшего интереса ни ко мне, ни к тому, что его окружало.

Перед уходом я снабдил его хозяйку салициловыми таблетками.

– Они облегчат его состояние, – сказал я. – Если улучшение не наступит, позвоните.

И она позвонила – на вторые сутки.

– Вы не приехали бы посмотреть Джошуа еще раз? – сказала она. – Он меня очень тревожит.

Песик был все таким же. Он уныло лежал на коврике перед камином и, положив голову на лапы, глядел на огонь.

– Ну-ну, Джошуа! – сказал я. – Тебе должно было стать лучше.

Я нагнулся и провел пальцами по жесткой шерсти, но на это, как и на мои слова, он не обратил ни малейшего внимания. Точно меня вообще не было в комнате. Миссис Ридж сказала огорченно:

– Он все время такой. А вы ведь помните, каким он был!

– Да, на него никакого угомона не было! – И мне вспомнилось, как он оживленно прыгал вокруг меня и не спускал глаз с моего лица. – Очень странно.

– И еще одно, – продолжала она. – Он ни разу даже не залаял. И это меня особенно пугает: он же всегда был таким отличным сторожем. Он лаял, когда приносили первую утреннюю почту, он облаивал молочника, мусорщика – ну всех! Нет, он по пустякам не тявкал, однако всегда давал нам знать о появлении посторонних.

– Да… – Я помнил и это: бодрый лай за дверью, когда я нажимал звонок

– А теперь он молчит и молчит. Просто страшно становится. Кто-то приходит, уходит, а он даже глаз не поднимет! – Она грустно покачала головой. – Хоть бы залаял! Один только разочек! Это ведь означало бы, что он выздоравливает?

– Да, пожалуй, – ответил я.

– А вы не думаете, что все-таки у него что-то не в порядке?

Я взвесил все.

– Нет. Я убежден, что физических травм у него никаких нет. Но он был страшно напуган и замкнулся в себе. Со временем это пройдет.

Уходя, я не мог освободиться от ощущения, что успокаиваю не столько миссис Ридж, сколько себя. А она продолжала мне звонить, тревожась все больше, и моя уверенность пошла на убыль.

Через неделю она снова попросила, чтобы я приехал. Джошуа был все такой же: вялый, хвост поджат, глаза тоскливые. И он по-прежнему молчал.

Его хозяйка была очень расстроена.

– Мистер Хэрриот, – сказала она. – Что нам делать? Я совсем не сплю – все время думаю о нем.

Я достал стетоскоп с термометром и снова осмотрел песика. Потом ощупал всего от головы до хвоста. Кончив, я уселся на коврик и посмотрел на миссис Ридж снизу вверх.

– Ничего! Вам надо просто подождать еще.

– Но вы это уже говорили, а я чувствую, что долго не выдержу.

– Он так и не залаял? Она покачала головой.

– Нет. А я так этого жду! Он немножко ест, немножко ходит, но молчит. Я знаю, я бы сразу успокоилась, если бы он залаял хотя бы один раз. А так мне все время кажется, что он вот-вот умрет…

Я надеялся, что мой следующий визит окажется более удачным, но, хотя радостное настроение миссис Ридж меня заметно успокоило, я недоумевал.

Опустившись в удобное кресло, я сказал:

– Остается только уповать, что ваша машина разыщется, – начал я.

Она небрежно махнула рукой.

– Да, конечно.

– Но… вас ведь это должно было очень расстроить…

– Расстроить? Да что вы! Я просто счастлива!

– Счастливы? Из-за того, что лишились машины?..

– Причем тут это? Из-за Джошуа!

– Джошуа?

– Да! – Она опустилась в кресло напротив меня и наклонилась вперед. – Вы знаете, что он сделал, когда они угоняли машину?

– Так что?

– Он залаял, мистер Хэрриот! Джошуа залаял!

Думается, этот случай я описал просто потому, что ни до, ни после не встречал никого, кто бы радовался, что у него угнали машину. Но, собственно, мне не следовало бы удивляться. Я много раз замечал, как выздоровление четвероногого друга отвлекает людей от их тревог. И все знают, что первый лай – это симптом того, что худшее позади и собака скоро поправится. А что такое угнанная машина в сравнении с этим!

38. Тео – бар-терьер

Я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил однажды вечером в «Гуртовщиках»:

– Такого отличного бар-терьера я еще не видывал!

И, нагнувшись, он потрепал косматую голову Тео, торчавшую из-под соседнего табурета.

Я подумал, что определение «бар-терьер» очень подходит Тео. Это был небольшой песик, в основном белый, если не считать нелепых черных полосок по бокам, а его морда тонула в пушистой шерсти, которая делала его очень симпатичным и даже еще более загадочным.

Поль Котрелл поглядел на него со своего высокого табурета.

– Что он про тебя говорит, старина? – произнес он утомленно, и при звуке любимого голоса песик, виляя хвостом, выскочил из своего убежища.

Тео значительную часть своей жизни проводил между четырьмя металлическими ножками табурета, облюбованного его хозяином. Конечно, я и сам заходил сюда с Сэмом, моим псом, и он пристраивался у меня под табуретом. Но это случалось редко, от силы два раза в неделю, а Поль Котрелл каждый вечер с восьми часов сидел в «Гуртовщиках» перед пинтовой кружкой у дальнего конца стойки, неизменно сжимая в зубах маленькую изогнутую трубку.

Для человека умного, образованного и далеко еще не старого – он был холостяком лет под сорок – подобное прозябание казалось непростительно бесплодным.

Когда я подошел к стойке, он обернулся ко мне:

– Здравствуйте, Джим. Разрешите угостить вас?

– Буду очень благодарен, Поль, – ответил я. – Кружечку.

– Ну и чудесно! – Он взглянул на буфетчицу и произнес с непринужденной учтивостью: – Мойра, можно вас побеспокоить?

Мы попивали пиво и разговаривали. Сначала о музыкальном фестивале в Бротоне, а потом о музыке вообще. И в этой области, как во всех других, которых мы касались, Поль, казалось, был очень осведомлен.

– Значит, Бах вас не слишком увлекает? – лениво спросил он.

– По правде говоря, не очень. Некоторые вещи – безусловно, но в целом я предпочитаю более эмоциональную музыку. Элгар, Бетховен, Моцарт. Ну и Чайковский, хотя вы, снобы, наверное, поглядываете на него сверху вниз.

Он пожал плечами, пыхнул трубочкой и, приподняв бровь, с улыбкой посмотрел на меня. Я поймал себя на мысли, что ему очень не хватает монокля. Но он не стал петь хвалы Баху, хотя, по-видимому, предпочитал его всем другим композиторам. Он вообще никогда ничем не восторгался и выслушивал мои излияния по доводу скрипичного концерта Элгара с той же легкой улыбкой.

Поль Котрелл родился в южной Англии, но местные старожилы давно простили ему этот грех, потому что он был приятен, остроумен и, сидя в своем излюбленном уголке в «Гуртовщиках», радушно угощал всех знакомых. Меня особенно привлекало его чисто английское обаяние, легкое и небрежное. Он всегда был спокоен, безупречно вежлив и застегнут на все пуговицы.

– Раз уж вы здесь, Джим, – сказал он, – так нельзя ли попросить вас взглянуть на лапу Тео?

– С удовольствием. (Такова уж профессия ветеринара: всем кажется, что в часы отдыха для него нет ничего приятнее, чем предлагать советы или выслушивать описание симптомов.) Давайте его сюда.

– Тео! – Поль похлопал себя по коленям, и песик, радостно блеснув глазами, мгновенно вспрыгнул на них. Как всегда, я подумал, что Тео следовало бы сниматься в кино: эта мохнатая смеющаяся мордочка завоевала бы все сердца. Такие собаки – неотразимая приманка для кинозрителей в любом уголке мира.

– Ну-ка, Тео, – сказал я, забирая его на руки. – Так что с тобой?

Поль указал мундштуком трубки на правую переднюю лапу:

– Вот эта. Он последние дни что-то прихрамывает.

– Ах так! – Я перевернул Тео на спину и засмеялся. – Сломанный коготь, только и всего. Наверное, неудачно наступил на камень. Минуточку! – Я сунул руку в карман за ножницами, без которых не выходил из дома, щелкнул ими – и операция была закончена.

– Только и всего? – спросил Поль.

– Да.

Насмешливо вздернув бровь, он поглядел на Тео.

– Из-за такой безделицы ты поднял столько шума? Иди-ка на место! – И он щелкнул пальцами.

Песик послушно спрыгнул на ковер и скрылся в своем убежище под табуретом. И в эту секунду я вдруг понял суть обаяния Поля – обаяния, которое так часто внушало мне восхищение и зависть: он ничего не принимал слишком близко к сердцу! Своего пса он, конечно, любил – повсюду брал его с собой, регулярно гулял с ним по берегу реки, – но в нем не чувствовалось той озабоченности, той почти отчаянной тревоги, какую я часто замечал у хозяев собак, даже если речь шла о самом пустячном заболевании. Вот у них сердце болело – как и у меня самого, когда дело касалось моих собственных четвероногих друзей.

И разумеется, Поль был совершенно прав. Зачем осложнять себе жизнь? Отдавая сердце, становишься таким беззащитным! А Поль шел своим путем, спокойный и неуязвимый. Обаятельная небрежность, непринужденная вежливость, невозмутимость – все это опиралось на самый простой факт: его ничто не задевало по-настоящему!

Но и постигнув его характер, я продолжал ему завидовать: слишком уж часто становился я жертвой своей эмоциональности. Как, наверное, приятно быть таким, как Поль! И чем больше я думал, тем яснее видел, насколько хорошо все согласуется одно с другим. Он не женился, потому что был не способен глубоко полюбить. И даже Бах с его математической музыкой прекрасно укладывался в эту схему.

– По-моему, столь сложная операция стоит еще одной кружки, Джим! – Он изогнул губы в своей обычной улыбке. – Если, конечно, вы не потребуете более высокого гонорара.

Я засмеялся. Нет, он мне все равно нравился. Всякий человек скроен по-своему и поступает в согласии со своей природой, но, взяв вторую кружку, я снова подумал о том, насколько свободна от забот его жизнь. Он занимал хорошую должность в каком-то правительственном учреждении в Бротоне, не знал домашних тягот и каждый вечер сидел, потягивая пиво, на одном и том же табурете, под которым лежала его собака. Легкое, ничем не омраченное существование.

Он давно уже стал неотъемлемой принадлежностью Дарроуби, частью всего, что мне так нравилось, и, поскольку я не люблю перемен, на душе становилось тепло при мысли, что когда бы я ни завернул к «Гуртовщикам», в углу обязательно будет сидеть Поль Котрелл, а из-за его ног – выглядывать косматая мордочка Тео.

Именно это подумал я как-то вечером, когда зашел туда перед самым закрытием.

– У него могут быть глисты? – Вопрос был задан типично небрежным тоном.

– Не знаю, Поль. А почему вы спрашиваете?

Он попыхтел трубкой.

– Просто мне последнее время кажется, что он немножко похудел. Сюда, Тео!

Песик, вскочивший на колени к хозяину, выглядел таким же бодрым, как всегда, и, когда я приподнял его, быстро лизнул мне руку. Но, действительно, ребра у него чувствовались.

– М-да, – сказал я. – Возможно, он чуточку похудел. Но глистов вы не видели?

– Собственно говоря, нет.

– Даже отдельных беловатых сегментов вокруг заднего прохода?

– Нет, Джим. – Он покачал головой и улыбнулся. – Правда, я особенно не вглядывался, старина.

– Ну хорошо. На всякий случай дадим ему глистогонное. Завтра вечером я захвачу с собой таблетки. Вы будете тут?..

Бровь чуть-чуть поднялась.

– Думаю, это более чем вероятно.

Таблетки для Тео я принес, но затем несколько недель у меня не было свободной минуты, чтобы посидеть в «Гуртовщиках». Когда же я наконец туда добрался, то оказалось, что именно в эту субботу там устроил танцы местный спортивный клуб. Из зала доносилась музыка, маленький бар был битком набит, а любителей домино оттеснили в дальний угол смокинги и бальные платья.

Оглушенный шумом и духотой, я пробрался к стойке. Все вокруг было неузнаваемо, и только Поль Котрелл, как всегда, сидел на своем табурете у дальнего ее конца.

Я протиснулся к нему и увидел на нем его обычный твидовый пиджак.

– Вы не танцуете, Поль?

Он прищурил глаза, медленно покачал головой и улыбнулся мне над своей изогнутой трубочкой.

– Это занятие не для меня, старина, – сказал он. – Слишком уж смахивает на работу.

Я взглянул вниз и убедился, что еще кое-что осталось прежним: Тео сжался под табуретом, стараясь держать нос вне досягаемости ботинок и туфель. Я заказал две кружки пива, и мы попытались разговаривать, но перекричать нестройный гул голосов оказалось нелегким делом. Между нами к стойке то и дело просовывались чьи-то руки, раскрасневшиеся лица наклонялись к нам, громко здороваясь. И почти все время мы просто посматривали по сторонам.

Вдруг Поль придвинулся поближе и сказал мне на ухо:

– Я все это время давал Тео ваши таблетки, но он по-прежнему худеет.

– Неужели? – рявкнул я в ответ. – Это странно!

– Да… Вы бы его не посмотрели?

Я кивнул, он щелкнул пальцами, и песик тут же взлетел к нему на колени. Я забрал его к себе и сразу же почувствовал, что он стал много легче.

– Вы правы, – крикнул я. – Он продолжает худеть.

Придерживая песика на левом колене, я оттянул ему веко, увидел, что конъюнктива очень бледна, и снова крикнул:

– Заметная анемия.

Я начал ощупывать мохнатую мордочку и, дойдя до угла челюсти, обнаружил, что заглоточные лимфатические узлы очень увеличены. Непонятно… Какая-то болезнь ротовой полости или глотки? Я растерянно поглядел вокруг, злясь на то, что Поль с таким упорством советуется со мной о своей собачке в «Гуртовщиках». Не могу же я уложить ее на стойке посреди кружек и стаканов!

Я попробовал ухватить Тео покрепче, чтобы заглянуть ему в горло, моя ладонь скользнула под переднюю лапу, и у меня защемило сердце: подмышечный узел тоже был сильно увеличен. Я торопливо провел пальцами под задней ногой… Паховый узел выпирал из-под кожи, как голубиное яйцо. И подвздошный… Я продолжал лихорадочно ощупывать. Все поверхностные лимфатические узлы были в несколько раз больше нормальной величины.

Болезнь Ходжкина… На несколько секунд я перестал слышать крики, смех, музыку. Потом взглянул на Поля, который спокойно смотрел на меня, попыхивая трубочкой. Как сказать ему в такой обстановке? Он спросит меня, что это за болезнь, и мне придется ответить, что это рак лимфатической системы и его песик обречен.

Стараясь собраться с мыслями, я поглаживал мохнатую голову и смешную бородатую мордочку, повернутую ко мне. Сзади наваливались люди, тянулись руки, пронося мимо меня кружки с пивом, рюмки с виски и джином, какой-то толстяк обнял меня за шею…

– Поль! – сказал я, наклоняясь к нему.

– Да, Джим?

– Может быть… Может быть, вы зайдете ко мне с Тео завтра утром? В воскресенье мы начинаем прием в десять.

Его брови дернулись, потом он кивнул:

– Отлично, старина.

Я не стал допивать свое пиво. Проталкиваясь к двери, я оглянулся и увидел, как мохнатый хвост исчезает под табуретом.

Проснулся я, как иногда со мной случалось, на рассвете – начинаешь ворочаться часов в шесть, а потом лежишь, глядя в потолок.

В конце концов я встал и принес Хелен чашку чая в постель, но время тянулось все так же мучительно медленно, пока не настала минута, которой я так страшился, – я посмотрел на Поля над головой Тео, стоявшего между нами на операционном столе.

И сказал ему. Прямо, без обиняков. Ничего другого мне не оставалось.

Выражение его лица не изменилось, но он вынул трубку изо рта и внимательно посмотрел на меня, потом на песика и опять на меня.

– Ах так… – сказал он наконец.

Я ничего не ответил, и он медленно провел рукой по спине Тео.

– Вы абсолютно уверены, Джим?

– Да. Мне очень грустно…

– И лечения никакого нет?

– Существуют различные способы облегчения, Поль, но я ни разу не видел, чтобы от них был хоть какой-то толк. Конец тот же.

– А!.. – Он кивнул. – Но Тео выглядит совсем неплохо. Что будет, если мы оставим все как есть?

– Ну, – ответил я, помолчав, – по мере увеличения внутренних лимфатических узлов будет происходить всякое. В брюшной полости разовьется асцит. Видите, живот у него уже немного вздут.

– Да… теперь вижу. А еще что?

– От увеличения заглоточных узлов он начнет задыхаться.

– Это я уже заметил: пройдет совсем немного и начинает тяжело дышать.

– А тем временем он будет все больше худеть и слабеть.

Поль несколько секунд смотрел в пол, потом поднял глаза на меня.

– Короче говоря, он будет мучиться до конца жизни. – Он сглотнул, – И как долго это протянется?

– Несколько недель. Точно предсказать нельзя. Может быть, месяца три.

– Что же, Джим, – он провел рукой по волосам. – Этого я допустить не могу. Я ведь за него в ответе. Лучше усыпить его теперь, пока еще он не страдает по-настоящему. Вы согласны?

– Да, Поль. Это самое гуманное.

– А вы не могли бы сделать это сейчас же? Как только я уйду?

– Хорошо. И обещаю вам, что он ничего не почувствует.

Его лицо застыло. Он сунул трубку в рот, но она уже погасла, и он убрал ее в карман. Потом наклонился и погладил Тео но голове. Мохнатая мордочка со смешной бородкой обернулась к нему, и несколько секунд человек и собака смотрели друг на друга.

– Прощай, старина, – пробормотал Поль и быстро вышел.

Я сдержал свое обещание.

– Хорошая собака, умница Тео, – шептал я и гладил, гладил мордочку и уши, пока песик погружался в последний сон. Как все ветеринары, я терпеть не мог этой процедуры, хотя она и безболезненна, и находил утешение только в том, что сознание угасало навсегда под звуки ласкового голоса и прикосновения дружеской руки.

Да, конечно, я сентиментален. Не то что Поль. Его поведение было здравым и разумным. И он сумел выбрать верный выход, потому что не поддавался эмоциям.

Позже, за воскресным обедом, который доставил мне куда меньше удовольствия, чем обычно, я рассказал Хелен про Тео.

Я не мог промолчать, потому что на нашей газовой горелке (других средств для приготовления пищи у нас не было) она сотворила восхитительное жаркое, а я не отдавал должного ее искусству.

Она сидела на скамеечке, и я поглядел на нее сверху вниз – сегодня была моя очередь сидеть на высоком табурете.

– А знаешь, Хелен, – сказал я, – для меня это было отличным уроком. То, как поступил Поль. На его месте я бы тянул и мямлил, стараясь увернуться от неизбежного.

– Не только ты, а еще и очень многие, – сказала она, подумав.

– Да. А вот он не стал! – Положив нож и вилку, я уставился на стену. – Поль поступил как зрелый, сильный человек. Наверное, он принадлежит к тем людям, с которыми мы чаще встречаемся и книгах, – спокойный, уравновешенный, никогда не теряющийся.

– Послушай, Джим, жаркое стынет! Конечно, это было очень грустно, но изменить ты ничего не мог, и незачем тебе себя ругать. Поль – это Поль, а ты – это ты.

Я принялся за мясо, но ощущение собственной никчемности – продолжало терзать меня. Тут, взглянув на мою жену, я увидел, что она мне улыбается.