В свои полтора года он успел обрести могучие пропорции и в этой позе выглядел весьма внушительно, когда же его передние ноги оперлись о створку и огромная грудная клетка нависла над нами, он показался мне великаном.
– Сейчас выпрыгнет, подлюга! – охнул Эрнест и выпустил веревку. За эту работу он взялся без особого восторга и теперь сложил с себя свои обязанности без малейших сожалений. Герберт, однако, был скроен из другого материала и висел на своем конце с угрюмым упорством. Но бык танцевал над ним, одно раздвоенное копыто просвистело возле его уха, другое чуть не задело лысую макушку, и, не выдержав, он тоже обратился в бегство.
Тед, как всегда сохранявший безмятежное спокойствие, находился далеко в стороне, так что перед створкой теперь прыгал я один, отчаянно размахивая руками в тщетной надежде заставить быка попятиться, но единственное, что меня удерживало там, было горькое сознание, что каждый дюйм, на который он вздымался над створкой, все больше и больше отдаляет меня от сказочного ужина миссис Ходжсон.
Я не отступал, пока фыркающее, мычащее двурогое не выбралось на две трети наружу, на миг нелепо повиснув на створке, которая глубоко погрузилась ему в брюхо. Но тут бык с последним усилием вывалился во двор, и я задал стрекача. Впрочем, он не помышлял о мести – а взглянул на открытые ворота, за которыми простирался луг, и промчался сквозь них со скоростью экспресса.
Из-за штабеля молочных бидонов я с тоской наблюдал, как он выделывает радостные курбеты на сочной траве, упиваясь нежданно обретенной свободой. Брыкаясь, вскидывая голову, задрав хвост, он понесся к дальнему горизонту, где широкое пастбище спускалось к ручью, петлявшему по неглубокой ложбине. И когда он скрылся в ней, то унес с собой мою последнюю надежду отведать божественные отбивные.
– Его, подлюгу, и за час не изловишь, – угрюмо предсказал Эрнест.
Я взглянул на часы. Половина седьмого. Жестокая несправедливость случившегося совсем меня сокрушила, и я испустил вопль негодования:
– Да, черт побери, а мне надо в семь быть в Дарроуби! – Я заметался по булыжнику, потом остановился перед Тедом. – Мне уже никак не успеть… Я должен предупредить жену… Есть у вас телефон?
Тед ответил даже неторопливее обычного.
– Нету. Мне эти телефоны ни к чему. Не верю я в них. – Он выудил из кармана жестянку из-под табака, извлек из нее видавшие виды часы и уставился на циферблат. – Да и чего ж вам к семи в Дарроуби не вернуться?
– Но… но… это невозможно. А заставлять их ждать я никак не могу… Мне необходимо позвонить.
– Не кипятитесь так, молодой человек! – Длинное худое лицо Теда сморщилось в умиротворяющей улыбке. – Говорю же вам, успеете вовремя.
Я взмахнул рукой.
– Как бы не так! А Эрнест, он такой – ему только тогда хорошо, когда плохо. Быка я вам через пять минут приведу.
– Через пять минут?! Быть не может! Я… я съезжу до ближайшего телефона, а вы его пока ловите.
– И думать не моги, малый! Поди-ка присядь вон там! – Тед указал на каменную поилку у стены. – Передохни, а я через пять минут тебе его представлю.
Я уныло опустился на шероховатый камень и закрыл лицо руками. А когда снова посмотрел вокруг, старик как раз выходил из коровника позади коровы весьма почтенного возраста. Судя по кольцам на рогах, ей было лет пятнадцать, худой таз торчал, как подставка для шляп, а обвислое вымя почти мело землю.
– Иди, иди, старушка, – сказал Тед, и старая корова трусцой направилась на луг, а вымя раскачивалось на каждом шагу. Я следил за ней, пока она не скрылась в лощине, а потом обернулся и увидел, что Тед накладывает в ведро питательные брикеты.
Затем он пошел с ведром к воротам. Под моим недоуменным взглядом начал греметь по нему палкой и почти запел жиденьким тенорком:
Почти тут же над краем лощины появилась корова, а за ней по пятам шагал бык. Тед загрохотал по ведру, и, к моему изумлению, корова припустила тяжелым галопом. Мой пациент держался чуть сбоку от нее. Добравшись до старика, она сунула голову в ведро, а бык, хотя почти ее перерос, подсунул нос ей под брюхо и забрал в огромный рот один из сосков. Вид был на редкость нелепый, но корова словно не замечала, что бык, почти опустившись на колени, сосет ее, как новорожденный теленок.
На него же этот напиток оказал самое умиротворяющее действие, и, когда корову увели в коровник, он последовал за ней, а затем без малейшего протеста позволил мне продеть ему в нос кольцо и завинтить винт, который, к счастью, никуда из кепки Герберта не укатился.
– Без четверти семь! – пропыхтел я весело, прыгая за руль. – Я еще успею! – И я представил себе, как мы с Хелен поднимаемся на крыльцо Ходжсонов, дверь гостеприимно распахивается и из нее вырывается небесное благоухание отбивных и жареного лука.
Я взглянул на обтрепанную тощую фигуру, на глаза, безмятежно выглядывающие из-под обвислых полей бывшей шляпы.
– Мистер Бакл, вы просто чудо сотворили. Я бы не поверил, если бы сам не видел! Поразительно, как это бык вот так пошел за коровой…
Старик улыбнулся, и на меня словно пахнуло мудростью самой земли.
– Да чего тут удивляться-то? Самая что ни на есть натуральная штука. Корова-то ему матерью доводится.
9
Его называли «понедельниковой хворью» – этот невообразимый отек задних ног упряжной лошади, простоявшей в конюшне субботу и воскресенье. Внезапное прекращение обычной нагрузки и неподвижность вызывали резкий лимфостаз и отек, который в первый рабочий день недели не одного фермера ставил в безвыходное положение.
Но был уже вечер среды, и могучий мерин мистера Крампа заметно поздоровел.
– Ну, эта нога уже наполовину тоньше, чем была, – сказал я, проводя ладонью по внутренней стороне пута, ощущая вдавленности, которые мои пальцы оставили на еще не рассосавшемся отеке. – Вижу, вы тут потрудились!
– Делал, как вы сказали, – ответил мистер Крамп с обычной лаконичностью. Но я знал, что он несколько часов клал припарки на ногу, массировал ее и заставлял лошадь ходить, как я посоветовал ему в понедельник, когда ввел ей адреналин.
Я начал наполнять шприц для вторичной инъекции.
– Рожь вы ему не даете?
– Нет. Только отруби.
– И отлично. Думаю, еще день-другой и все пройдет, если вы будете продолжать лечение.
Фермер только крякнул, а его багровое лицо сохранило обычное чуть удивленное выражение, словно мои слова его вовсе не обрадовали. Но я знал, что он доволен. Мерин был его любимцем, и в понедельник он не сумел скрыть, как тревожился и как принимал к сердцу страдания и испуг животного.
Я вошел в дом, чтобы вымыть руки, и мистер Крамп проводил меня на кухню, грузно шагая впереди. С медлительностью, свойственной крупным людям, он подал мне мыло и полотенце, отступил немного и молча смотрел, как я наклоняюсь над неглубокой, но длинной керамической раковиной коричневого цвета.
Я кончал вытирать руки, когда он кашлянул и спросил робко:
– Может, попробуете моего винца?
Не успел я ответить, как из комнат вышла миссис Крамп, хлопотливо надевая шляпу. За ней появились их сын и дочка лет четырнадцати-пятнадцати, тоже одетые для улицы.
– Альберт, ты опять! – сердито сказала фермерша. – Не хочет мистер Хэрриот пробовать твое вино. Довольно, кажется, пичкать им всех и каждого!
Мальчик ухмыльнулся.
– У папаши это пунктик. Все время высматривает новую жертву!
Его сестра присоединилась к общему смеху, и мне стало неловко при мысли, что мистер Крамп у себя дома лишний.
– Мы идем в клуб на школьный спектакль, – энергично заявила его супруга. – И уже опаздываем, так что всего хорошего!
Она быстро удалилась в сопровождении детей, и грузный мистер Крамп смущенно уставился им вслед.
Руки я кончил вытирать в полном молчании, но затем спросил:
– Ну, а как насчет обещанного?
Он нерешительно посмотрел на меня, и лицо его приняло еще более удивленное выражение.
– А вы… вы, правда, хотели бы попробовать?
– С большим удовольствием. Я еще не ужинал, и посошок на дорожку будет не лишним.
– Так я сейчас!
Он скрылся за дверью кладовой в глубине кухни и тотчас вернулся с бутылкой янтарной жидкости и рюмками.
– Это мое ревенное, – сказал он, наливая щедрой рукой.
Я осторожно попробовал, сделал глоток побольше и охнул, словно проглотил жидкий огонь.
– Крепкая штука! – сказал я, переводя дух. – Но вкус очень приятный. Да, очень.
Под одобрительным взглядом мистера Крампа я отпил еще.
– В самый раз, – сказал он. – Выдерживалось почти два года.
Я допил рюмку. Вино уже не прокладывало огненной дорожки до желудка, но словно плескалось в пустоте о его стенки, а ноги вьюнком оплетала приятная теплота.
– Прелесть, – сказал я. – Чудо!
Фермер даже плечи расправил. Он снова наполнил рюмки и с восторженным вниманием следил, как я пью. Когда рюмки опустели, он вскочил на ноги.
– А теперь я вас угощу кое-чем другим! – Он легкой рысцой направился в кладовую и вернулся с другой бутылкой – на этот раз с бесцветным содержимым.
– Бузинное, – объяснил он, слегка отдуваясь.
Я попробовал и был поражен тонким букетом: на языке у меня словно танцевали сверкающие пузырьки.
– Просто потрясающе! Настоящее шампанское. Нет, у вас талант! Я даже не представлял себе, что домашнее вино может быть таким вкусным.
Мистер Крамп секунду смотрел на меня молча, и вдруг уголок его рта задергался, и все лицо осветилось неожиданной застенчивой улыбкой.
– От вас первого я такое слышу. А то можно подумать, что я людей травлю, когда предлагаю им своего винца. Так и воротят нос, а виски и пиво пьют и не морщатся.
– Ну, им же хуже, мистер Крамп! – я смотрел, как он вновь наполняет мою рюмку. – Ни за что бы не поверил, что такую прелесть можно делать дома самому. – Я посмаковал глоток бузинного. – Нет, правда, не хуже шампанского…
Я еще не допил и половины, как мистер Крамп вновь зарысил в кладовую, откуда тотчас донеслось позвякивание. Он появился с бутылкой, полной чем-то кроваво-красным.
– Ну-ка, попробуйте! – пропыхтел он.
Я уже ощущал себя заправским дегустатором и первую капельку покатал на языке, слегка прищурившись.
– Н-да… гм… а-а! Просто марочный портвейн, но и еще что-то. Особенное послевкусие. И что-то знакомое… Это же…
– Ежевика! – торжествующе провозгласил мистер Крамп. – На славу удалось. В позапрошлую осень я его делал. Ежевичный был год.
Откинувшись, я отхлебнул бархатное темное вино. Оно ласкало рот, согревало и прятало в себе еле уловимый намек на вяжущий вкус ягод. Перед моими глазами словно повисали тяжелые гроздья, глянцевито-черные, поблескивающие в лучах осеннего солнца. Эта идиллическая картина соответствовала моему настроению, которое с каждой минутой становилось все великолепнее. Мой взгляд с благодушным одобрением скользил по деревенской кухне, уютной без претензий, по свисающим с крючьев окорокам и кускам копченой грудинки, по лицу моего гостеприимного хозяина напротив, не спускающего с меня жадных глаз. Только сейчас я заметил, что он так и не снял кепку.
– А знаете, – произнес я, поднимая рюмку и изучая на свет ее рубиновое содержимое, – я просто не могу решить, какое из ваших вин мне нравится больше. Они все одинаково превосходны и при этом совсем не похожи одно на другое.
Мистер Крамп тоже расслабился. Он откинул голову, радостно хохотнул и тут же снова наполнил рюмки.
– Это еще что! У меня там десятки бутылок и все разные. Вы еще попробуйте.
Он побрел в кладовую и вернулся с целой охапкой бутылок всех размеров и цветов.
«Какой обаятельный человек, – подумал я. – И как же я в нем ошибался! Так легко было счесть его бесчувственным тупицей, а теперь его лицо просто светится дружелюбием, радушием, живым умом».
Забыв обычную неловкость и скованность, поглаживая принесенные бутылки, он быстро и горячо заговорил о винах и тонкостях их изготовления.
Блестя глазами, он увлеченно рассуждал о прихотях брожения и выпадения в осадок, о послевкусии и букете. Он, как знаток, сравнивал достоинства шамбертена и нюи-сент-жорж, монтрашета и шабли. Энтузиазм заразителен, но фанатизм неотразим, и я сидел околдованный, а мистер Крамп ставил и ставил передо мной все новые образчики своих достижений, умело чередуя и смешивая их.
– А это вам как?
– Очень неплохо…
– Или чуть сладковато?
– Пожалуй…
– Верно! А вот если так? – Добавляются тщательно отмеренные капли из безымянной бутылки. – Ну, что скажете?
– Чудесно!
– А теперь вот это. Островато, а?
– Ну-у… Может быть…
Вновь в рюмку падают таинственные капли, и вновь тревожный вопрос:
– Так лучше?
– Идеально.
Сам он пил со мной – рюмка в рюмку. Мы отведали вина из пастернака и одуванчиков, из первоцвета и петрушки, клевера, крыжовника, свеклы и лесных яблок. Как ни невероятно, но вино из турнепса оказалось настолько восхитительным, что я попросил вторую рюмку.
Мало-помалу все вокруг теряла темп, замедлялось. Время и вовсе остановилось, утратило смысл. Тот же процесс происходил и с мистером Крампом: наша речь, наши движения становились все размеренней, все неторопливее. В кладовую он теперь шествовал с некоторым трудом, иногда выбирая сильно извилистый путь, а один раз оттуда донесся оглушительный грохот – я даже испугался, что он шлепнулся среди своих бутылок, а они рухнули на него. Но я не встал и не пошел посмотреть, что случилось, а некоторое время спустя он вновь присоединился ко мне, словно бы целый и невредимый.
Было около девяти часов, когда в наружную дверь легонько постучали. Но я ничего не сказал, потому что не хотел перебивать мистера Крампа.
– Эт-та, – говорил он, нагибаясь ко мне и постукивая указательным пальцем по пузатой бутылке, – эт-та почище мозельвейна, вот так. Прошлогоднее, и буду вам весьма обязан, коли вы скажете, как оно вам.
Он нагнулся над самой рюмкой и заморгал, но налил ее.
– Ну и как же оно? Так или не так?
Я глотнул и помолчал. К этому времени всякая разница во вкусе успела исчезнуть. А к тому же мозельвейна я не пил ни разу в жизни. Тем не менее я утвердительно кивнул в ответ и торжественно икнул.
Мистер Крамп дружески опустил ладонь мне на плечо и собрался сказать еще что-то, но тут и он расслышал стук. Не без труда поднявшись и добредя до двери, он открыл ее. На пороге стоял какой-то паренек.
– У нас корова телится, – расслышал я его сбивчивые слова. – Мы позвонили к ним, а они сказали, что он, может, еще тут.
Мистер Крамп обернулся ко мне.
– Это Бамфорды. До их фермы всего миля. Так вы им требуетесь.
– Хорошо! – Я поднялся на ноги, но сразу уцепился за край стола, потому что кухня вихрем закружилась вокруг меня. Потом остановилась, но тут же выяснилось, что мистер Крамп стоит на верху довольно крутого подъема. Когда я вошел в кухню, пол вроде был вполне горизонтальным, но сейчас мне пришлось взбираться под углом чуть ли не в сорок пять градусов.
Когда я добрался до двери, мистер Крамп мрачно вглядывался в темноту.
– Льет, – сказал он. – Как из ведра.
Я увидел струи темной воды, равномерно хлещущие по булыжному двору. Но до моей машины было несколько шагов, и я перешагнул порог, но тут мистер Крамп схватил меня за плечо.
– Минутку. Так я вас не отпущу! – Он укоризненно поднял палец, отошел к комоду, извлек из ящика твидовую кепку и учтиво вручил ее мне.
Я в любую погоду ходил с непокрытой головой, но такая заботливость глубоко меня тронула, и я молча потряс руку мистера Крампа. Естественно, что человек, который не снимал кепки даже у себя в кухне, не мог не ужаснуться при мысли, что кто-то выйдет под дождь без головного убора.
Кепка, которую я на себя нахлобучил, была огромной – эдакий широченный блин, способный, решил я, предохранить от любого ливня не только мои волосы, но и плечи, и даже ноги.
С мистером Крампом я простился с величайшей неохотой, и все время, пока я устраивался на сиденье поудобней и вспоминал, как включается первая скорость, его грузная фигура темным силуэтом вырисовывалась в освещенном прямоугольнике кухонной двери. Он ласково махал мне рукой, и, наконец, тронув машину с места, я пришел к убеждению, что в этот вечер родилась чудесная вечная дружба.
Я с черепашьей скоростью полз по узкой темной дороге, почти утыкаясь носом в стекло, и мной все больше овладевали странные незнакомые ощущения. Губы слипались, язык приставал к небу, словно я пил не вино, а жидкий клей, дыхание свистело в ноздрях, как ветер в дверной щели, глаза же упорно косили в разные стороны. К счастью, мне встретилась только одна машина, ввергнувшая меня в полное недоумение: пока она приближалась, я успел заметить, что фар у нее почему-то четыре пары, причем они то соединялись в одну, то снова расчетверялись.
Во дворе бамфордовской фермы я вылез из машины, кивнул кучке теней, стоявших там, ощупью извлек из багажника бутылку дезинфицирующей жидкости и веревочные петли, а затем решительным шагом направился в коровник. Кто-то поднял керосиновый фонарь над коровой, которая лежала в стойле на толстой подстилке из соломы и тужилась. Я увидел копытце, потом корова поднатужилась еще больше, на мгновение показалась мордочка, но тотчас исчезла, едва корова расслабилась.
Где-то в самых недрах моего затемненного сознания абсолютно трезвый ветеринар пробормотал – «Одностороннее сгибание передней конечности, а корова крупная, места предостаточно – пустяки!» Я обернулся и в первый раз посмотрел прямо на Бамфордов. Я еще не был с ними знаком, но сразу определил, что это за люди: простые, добрые, всегда старающиеся показать себя с наилучшей стороны. Двое пожилых мужчин, видимо братья, и двое парней, наверное, сыновья того или другого. Все четверо выжидательно смотрели на меня в смутном свете, чуть приоткрыв губы, словно готовясь при малейшем предлоге весело ухмыльнуться или захохотать.
Я расправил плечи, набрал воздуху в грудь и громким голосом объявил:
– Будьте добры, принесите ведро горячей воды, мыло и полотенце.
То есть я собирался сказать именно это, но почему-то произнес свою просьбу на каком-то неведомом наречии, возможно африканском. Бамфорды насторожились, готовые исполнить любое мое распоряжение, но лица их выразили лишь полное недоумение. Я откашлялся, сглотнул, выждал несколько секунд и сделал новую попытку. Но опять по коровнику разнеслись какие-то нечленораздельные выкрики.
Я оказался в трудном положении. Объясняться с этими людьми было необходимо, тем более что они меня не знали и ждали каких-то действий. Вероятно, фигуру я собой являл весьма загадочную – прямая спина, торжественная осанка и надо всем господствует необъятная кепка. И тут сквозь туман у меня в голове прорвалось озарение: моя ошибка заключалась в излишней самоуверенности. Чем больше я буду повышать голос, тем меньше будет толку. И я попробовал перейти на нежнейший шепот:
– Вы не принесете мне ведро горячей воды, мыло и полотенце?
Без сучка и без задоринки! Хотя старший мистер Бамфорд сразу меня не расслышал. Он подошел поближе, приставил ладонь к уху и впился взглядом мне в губы. Потом радостно закивал, пошел на цыпочках к одному из своих сыновей, точно канатоходец, и что-то прошептал ему на ухо. Молодой человек повернулся, крадучись выскользнул из коровника, тщательно прикрыв за собой дверь. Вернулся он через минуту, изящно ступая тяжелыми сапогами по булыжнику, и бережно поставил передо мной ведро.
Я ухитрился снять пиджак, галстук и рубашку без каких-либо происшествий. Бамфорды забрали их у меня в полном безмолвии и повесили на гвозди с чинной торжественностью, словно в церкви. Я решил, что держусь прекрасно, но, когда начал намыливать руки, мыло повело себя как-то странно, оно прыгало с моего локтя на пол, ускользало в сток, уносилось в самые темные углы, а Бамфорды бросались в погоню. Когда же я начал мылиться выше локтей, дело пошло еще хуже. Мыло повадилось прыгать через мои плечи, точно белка, и то отлетало от стены, то соскальзывало на пол по спине. Бамфорды не могли предугадать, куда оно прыгнет в очередной раз, и окружили меня, пригнувшись и подняв ладони, чтобы перехватить ею на лету.
В конце концов я завершил эту процедуру и готов был приступить к делу, но корова встать не пожелала, и я волей-неволей растянулся ничком на булыжнике позади нее. Едва я лег, как на уши мне сползла кепка. Видимо, я снова надел ее, после того как снял рубашку, только вот зачем?
Я осторожно ввел руку и продвинул ее вдоль шеи теленка, надеясь, что нога согнута в первом или хотя бы во втором суставе. Но меня ждало разочарование: она уходила назад от плеча, плотно прижатая к боку теленка. А впрочем – что тут такого? Просто придется забраться рукой поглубже.
Главное же – теленок был жив! Мое лицо почти упиралось в корову, и каждые несколько секунд передо мной крупным планом возникал нос, и я с радостью видел, как трепещут ноздри, втягивая наружный воздух. Вот выправлю эту ногу – и все будет в полном порядке.
Беда была только в том, что корова, когда я засунул руку поглубже, поднатужилась, мою руку прижало к тазовым костям, и я несколько секунд буквально извивался от боли, пока давление не ослабело. Это повторялось снова и снова, моя кепка каждый раз падала на пол, и заботливые руки тотчас водворяли ее на прежнее место.
Но вот мои пальцы сомкнулись на копытце – ура, можно будет обойтись без веревок! – и я принялся разгибать ногу. Однако времени это заняло больше, чем я рассчитывал, и мне показалось, что теленок начал терять терпение: когда очередная потуга выдвигала его мордочку наружу, мы смотрели друг другу прямо в глаза, и взгляд его говорил яснее всяких слов: «Ну, сколько еще можно копаться!»
Затем нога поддалась и почти мгновенно заняла нормальное положение.
– Беритесь за ножки, – шепнул я Бамфордам, и, еле слышно посовещавшись, они заняли нужную позицию. Еще секунда – и на булыжнике уже трясла головой и с шумом выдувала из ноздрей околоплодную жидкость прекрасная телочка.
Шипящим шепотом я указывал, что надо делать дальше, и Бамфорды послушно растерли ее пучками соломы, а затем положили у морды матери, чтобы той удобнее было ее облизать.
Так счастливо завершился один из самых благопристойных отелов, при котором требовалась моя помощь. Никто ни разу не повысил голоса, все двигались только на цыпочках. Пока я одевался, вокруг стояла тишина, точно в храме. Затем я направился к машине, последним пианиссимо пожелал всем спокойной ночи и уехал, а Бамфорды беззвучно помахали мне на прощание. Сказать, что утром я проснулся с дурной головой, – значит не дать ни малейшего представления о полном крахе моего организма и столь же полном распаде моей личности. Только тот, кому довелось за один присест выпить две-три кварты разнообразных домашних вин, способен вообразить эту чудовищную тошноту, это адское пламя, пожирающее внутренности, эти раздраженные нервы, мучительно отзывающиеся на малейший звук, это черное отчаяние в душе.
Тристан заметил, как я лил в ванной холодную воду себе на язык, и, движимый интуицией, заставил меня проглотить сырое яйцо, пару таблеток аспирина и глоток коньяку. Все это, когда я спускался вниз, давило мне желудок холодным комом.
– Что у вас с ногами, Джеймс? – осведомился за завтраком Зигфрид. (Мне показалось, что у меня над ухом взревел взбесившийся бык.) – Ступаете, словно по иголкам.
– Пустяки… – Какой смысл было объяснять ему, что я избегаю ставить пятку на ковер слишком резко, опасаясь, как бы от толчка глаза не выскочили из глазниц? – Вчера вечером я выпил у мистера Крампа несколько рюмок его домашнего вина и, по-видимому, расстроил себе желудок.
– Несколько рюмок! Вы неосторожны. Опаснейшая штука. Кого угодно уложат в лоск. – Он громыхнул чашкой о блюдце и принялся греметь ножом и вилкой, точно литаврами. – Ну, надеюсь, вы все-таки смогли побывать у Бамфордов?
– Теленка я извлек благополучно, но… немножко перебрал, чего греха таить.
Зигфрид не отказал мне в моральной поддержке.
– Черт побери, Джеймс, Бамфорды же методисты и очень строгие. Прекрасные люди, но заклятые враги горячительных напитков. Если они заметили, что вы пили, больше они вас к себе не позовут. Так, заметили они или нет, как вам кажется?
– Может быть, и нет. Уверен, что нет… – Я закрыл глаза и содрогнулся, потому что Зигфрид отправил в рот кусок колбасы на жареном хлебе и принялся энергично жевать. Мне припомнились заботливые руки, водворявшие необъятную кепку мне на голову, и я испустил мысленный стон.
Нет, Бамфорды, конечно, заметили. Еще как заметили!
10
Седовласый джентльмен с приятным лицом не походил на холерика, однако глядел на меня с яростью, а губы его подергивались от возмущения.
– Мистер Хэрриот, – сказал он, – я намерен подать на вас жалобу. Из-за вас моя собака терпит лишние страдания, и мириться с этим я не собираюсь.
– Страдания? Какие?
– Вы прекрасно знаете какие, мистер Хэрриот! Несколько дней назад я приводил ее к вам, и я имею в виду ваше лечение.
Я кивнул.
– Да, я помню… Но причем тут страдания?
– Так ведь бедный пес волочит ногу, и знающий человек объяснил мне, что это несомненный перелом и следует немедленно наложить гипс! – Старик свирепо выставил подбородок.
– Вы напрасно тревожитесь, – сказал я. – У вашей собаки паралич нерва, вызванный ударом по спине. Если вы будете терпеливо выполнять все мои указания, ей мало-помалу станет лучше. Собственно, я почти не сомневаюсь, что выздоровление будет полным.
– Но нога же болтается!
– Я знаю. Это типичный симптом и неспециалисту вполне может показаться, будто нога сломана. Ведь боли ваш пес не испытывает?
– Нет… По его поведению этого не скажешь. Но она была так уверена! Непоколебимо.
– Она?
– Да. Эта дама удивительно хорошо понимает животных и зашла узнать, не может ли она помочь выхаживать моего пса. И принесла чудесные укрепляющие порошки.
– А! – Пронзительный луч света рассеял туман в моем мозгу. Все стало совершенно ясно. – Уж не миссис ли Донован?
– Э… да. Совершенно верно.
Миссис Донован была вездесуща. Что бы ни происходило в Дарроуби – свадьбы, похороны, распродажи, – в толпе зрителей обязательно стояла эта низенькая толстая старуха и черные глазки-пуговки на смуглом лице бегали по сторонам, ничего не упуская. И обязательно рядом с ней на поводке ее терьер.
«Старуха» – это больше моя догадка. Она, казалось, не имела возраста и, хотя жила в городе словно бы всегда, лет ей могло быть и семьдесят пять, и пятьдесят пять. Во всяком случае, ее энергии хватило бы на двух молодых женщин: ведь в неукротимом желании быть в курсе всех городских событий она, несомненно, покрывала пешком огромные расстояния. Многие люди называли ее неутолимое любопытство не слишком лестными словами; но каковы бы ни были ее побуждения, она так или иначе соприкасалась со всеми сферами городской жизни. И одной из этих сфер была наша ветеринарная практика.
Ведь миссис Донован при широте своих интересов была и врачевательницей животных. Можно даже смело сказать, что эта деятельность занимала в ее жизни главное место.
Она могла прочесть целую лекцию о болезнях собак и кошек и располагала огромным арсеналом всяческих снадобий и зелий, особенно гордясь своими чудотворными укрепляющими порошками и жидким мылом, волшебно улучшающим шерсть. На больных животных у нее был просто особый нюх, и во время объездов я довольно часто обнаруживал следующую картину: над пациентом, к которому меня вызвали, низко наклоняется темное цыганское лицо миссис Донован – она кормит его студнем или пичкает каким-то целительным средством собственного изготовления.
Терпеть от нее мне приходилось больше, чем Зигфриду, потому что лечением мелких животных занимался в основном я. И миссис Донован отнюдь не способствовала осуществлению моей заветной цели – стать настоящим уважаемым специалистом именно в этой области. «Молодой мистер Хэрриот, – доверительно сообщала она моим клиентам, – коров там или лошадей пользует совсем неплохо, вот только про кошек и собак он ничегошеньки не знает».
Разумеется, они ей свято верили и во всем на нее полагались. Она обладала неотразимым мистическим обаянием самоучки, а к тому же – что в Дарроуби ценилось очень высоко – никогда не брала денег ни за советы, ни за лекарства, ни за долгие часы усердной возни с четвероногим страдальцем.
Старожилы рассказывали, что ее муж, батрак-ирландец, умер много лет назад, но, видно, успел отложить кое-что на черный день, ведь миссис Донован живет, как ей хочется, и вроде бы не бедствует. Сам я часто встречал ее на улицах Дарроуби – место постоянного ее пребывания – и она всегда ласково мне улыбалась и торопилась сообщить, что всю ночь просидела с песиком миссис Имярек, которого я смотрел. Сдается ей, она его вызволит.
Но на ее лице не было улыбки, когда она вбежала в приемную. Мы с Зигфридом пили чай.
– Мистер Хэрриот, – еле выговорила она, задыхаясь. – Вы не поедете? Мою собачку переехали.
Я выскочил из-за стола и побежал с ней к машине. Она села рядом со мной, понурив голову, судорожно сжав руки на коленях.
– Вывернулся из ошейника и прыгнул прямо под колеса, – бормотала она. – Лежит на Клиффенд-роуд напротив школы. А побыстрее нельзя?
Через три минуты мы были на месте, но, еще нагибаясь над распростертым на тротуаре запыленным тельцем, я понял, что сделать ничего не возможно. Стекленеющие глаза, прерывистое еле слышное дыхание, бледность слизистых оболочек – все говорило об одном.
– Я отвезу его к нам, миссис Донован, и сделаю вливание физиологического раствора, – сказал я. – Но боюсь, у него очень сильное внутреннее кровоизлияние. Вы успели увидеть, что, собственно, произошло?