35

Я затормозил и заглянул в проезд к ферме. У коровника стояла машина Тристана, а сам он внутри за той вон зеленой дверью помогал корове телиться. Ибо студенческие дни Тристана остались позади. Он был теперь дипломированным ветеринаром, и широкий мир исцеления животных распахнул перед ним двери.

Впрочем, ненадолго. Потому что он, как и многие другие, подлежал мобилизации, и призвать его должны были вскоре после меня. Но Тристану будет проще, так как заниматься ему предстояло своим делом. Когда мы с Зигфридом записались добровольцами, ветеринары не требовались армии, и мы пошли в авиацию, потому что только туда брали людей нашей, «подлежащей бронированию», профессии. Но когда настала очередь Тристана, война уже охватила Юго-Восточную Азию, и туда настоятельно требовались ветеринары для лечения лошадей, мулов, рогатого скота, верблюдов.

Такое совпадение словно бы указывало, что боги по обыкновению продолжают ему радеть. Право, я убежден, что боги любят таких людей, как Тристан, – людей, которые не ломаются, а гнутся под ветром обстоятельств, а затем с улыбкой выпрямляются и неизменно смотрят на жизнь с подкупающим оптимизмом. Мы с Зигфридом, рядовые ВВС, долгие мучительные часы проходили строевую подготовку, а капитан Тристан Фарнон отбыл к театру военных действий при всем параде.

Но пока я был рад его помощи. После моего отъезда ему придется справляться одному, если не считать помощника, а когда и он уедет, наша практика до нашего возвращения перейдет к двум вовсе посторонним людям. Думать об этом было как-то странно, но в те дни все представлялось зыбким и преходящим.

Я задумчиво посмотрел на машину Тристана, ферма принадлежала Марку Даусону, и про отел я узнал от Хелен, когда позвонил ей из деревушки, через которую проезжал. Мне не хотелось вмешиваться, однако меня смущала мысль, справляется ли Тристан. Мистер Даусон был угрюмым молчальником, но у него нашлись бы слова, чтобы поставить на место молодого человека, если бы что-нибудь не заладилось.

С другой стороны, опасения мои могли быть и излишними: с тех пор как Тристан получил диплом, он просто блистал. Фермерам он нравился и тогда, когда время от времени появлялся у них еще студентом, но теперь, когда он начал регулярные объезды, лестные отзывы так и сыпались отовсюду.

«Этот паренек уж работает, так работает, вот что я вам скажу! Не жалеет сил». Или: «В жизни не видывал, чтобы человек до того уж всю душу в работу вкладывал, как, значит, он». А один фермер отвел меня в сторону и зашептал: «Кряхтит-то он кряхтит, но уж и старается! Ей-богу, скорее помрет, чем отступится!»

Эта последняя хвала заставила меня призадуматься. Двужильность в добродетели Тристана никогда не входила, и некоторые детали, касавшиеся его самоотверженной стойкости ставили меня в тупик, пока мне не припомнились кое-какие эпизоды его студенческих дней. Острый ум подсказывал ему, как на собственный лад использовать любую ситуацию, и то, каким образом он тогда вел себя в мелких кризисах ветеринарной практики, внушило мне мысль, что он выработал для себя определенную систему.

Впервые я увидел ее в действии, когда он стоял возле коровы, наблюдая, как я сдаиваю молоко из соска. Без малейшего предупреждения корова повернулась и припечатала жестким раздвоенным копытом его ступню. Коровы устраивают эти штучки часто, а боль такая, что в глазах темнеет: до появления резиновых сапог со стальными носками мне постоянно приходилось смазывать йодом пальцы на ноге, с которых кожа была содрана аккуратными полосками. Когда корова удостаивала меня подобным вниманием, я обычно прыгал на одной ноге и ругался под одобрительный смех фермера и его работников. Тристан однако повел себя иначе.

Он охнул, прижал склоненное чело к тазу коровы, затем приоткрыл рот и испустил глухой стон. Мы с работником пораженно на него уставились, а он заковылял по булыжнику, волоча за собой покалеченную ногу. У дальней стены он бессильно прижался лицам к камням, все еще страдальчески постанывая.

Перепугавшись, я кинулся к нему. Разможжены кости! Мысленно я прикидывал, как побыстрее отвезти его в больницу. Но ему незамедлительно стало лучше; а когда мы десять минут спустя вышли из коровника, он шагал бодро, не припадая ни на левую, ни на правую ногу. И я кое-что вспомнил: над ним никто не смеялся, все ему сочувствовали и жалели его.

То же происходило и на других фермах. Его несколько раз слегка брыкнули, он оказался зажатым между двумя коровами и претерпел еще многие неприятности, неотъемлемые от нашей профессии, и каждый раз он устраивал такой же спектакль. И с каким успехом! Фермеры, все до единого, проникались к нему глубочайшим сочувствием, и более того: это создавало ему репутацию! Но я был только доволен. Произвести благоприятное впечатление на йоркширского фермера не так-то просто, и, если метод Тристана приносил хорошие плоды, протестовать я не собирался.

Но теперь, глядя на коровник, я невольно улыбнулся. Как-то трудно было представить себе сострадание на хмуром лице мистера Даусона, Мне пришлось кое-что претерпеть у него на ферме, но всякий раз он недвусмысленно показывал, что ему в высшей степени это безразлично.

Подчиняясь внезапному порыву, я подъехал к воротам и вошел в коровник. Тристан, голый по пояс, только что намылил руку и начал вводить ее в могучую рыжую корову, а фермер, не выпуская изо рта трубку, держал хвост. Мой молодой коллега приветственно мне улыбнулся, но мистер Даусон ограничился нетерпеливым кивком.

– Что у тебя тут, Трис?

– Обе ноги согнуты, – ответил он. – И до них добираться и добираться. Ты только погляди, какой у нее длинный таз!

Я прекрасно его понял. Такая неправильность в положении плода особых трудностей не обещала, но только не у длинных коров. Я прислонился к стене. Раз уж я тут, посмотрю, как он справится.

Он напрягся и ввел руку, как мог глубже, но тут бока коровы вздулись в мощной схватке. При любых обстоятельствах удовольствие это маленькое: рука беспомощно защемляется между теленком и тазовыми костями, а тебе остается только зубами скрипеть.

Тристан однако скрипом не удовлетворился.

– О-о! Ай! 0-о-х! – простонал он, а так как корова не расслабилась, перешел на всхлипывающие вздохи. Когда же давление спало, он несколько секунд не двигался, поникнув головой, словно пережитое истощило все его силы.

Фермер поднес трубку к губам, затянулся и продолжал смотреть на Тристана безразличным взглядом. За все годы нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы эти суровые глаза и рубленое лицо отразили хоть какое-нибудь чувство. Мне даже казалось: рухни я перед ним мертвым, он и бровью не поведет.

Мой коллега продолжал свои усилия, корова, проникшись духом этой игры, всячески ему противилась. Некоторые животные стоят спокойно и покорно терпят любое копание в их внутренностях, но эта была не из таких. На каждое движение руки внутри себя она отвечала мощной потугой. Со мной это случалось сотни раз, и я почти физически ощущал, как сдавливается кисть, как немеют пальцы.

Тристан выражал свое отношение к происходящему серией душенадрывающих звуков. Репертуар его оказался на диво богатым, и он пробегал целую гамму от долгих протяжных стонов до резких взвизгиваний и почти рыданий.

Сначала мистер Даусон словно ничего не замечал – попыхивая трубкой, поглядывал иногда в открытую дверь коровника, почесывал жесткую щетину на давно не бритом подбородке. Однако мало-помалу его глаза начали все чаще обращаться на пытаемого перед ним мученика, а вскоре он уже ничего другого вокруг не замечал.

Надо отдать ему справедливость – посмотреть на Тристана стоило, ибо его вокальные упражнения сопровождались теперь поразительнейшей мимикой. Он втягивал и надувал щеки, закатывал глаза, кривил губы – только что ушами не шевелил. И против всякого вероятия, мистер Даусон явно стал поддаваться. По мере того как стоны и гримасы становились все более экзотическими, фермером овладевала тревога, он сверлил Тристана испуганным взглядом, а его трубка все чаще судорожно вздрагивала. Подобно мне, он, несомненно, ожидал близкой и неминуемой катастрофы. Вот только какой?

Корова, видимо, решив пойти ва-банк, начала готовиться к заключительному усилию. Она расставила ноги пошире, утробно фыркнула и поднатужилась. Чем больше выгибалась ее спина, тем шире раскрывался рот Тристана в беззвучном протесте, а затем у него стали вырываться хриплые возгласы. Начинается, заключил я, его коронный номер. Растянутое всхлипывающее «а-а, а-а-а, а-а-а-ах!» повторялось снова и снова во все более высоком регистре, рождая в слушателях непереносимое напряжение. Я от ужаса конвульсивно скрючил пальцы в сапогах, а Тристан, с поразительной точностью выбрав нужное мгновение, изнемогающе взвизгнул.

Вот тут-то мистер Даусон и сломался. Трубка чуть не выпала у него изо рта, он машинально сунул ее в карман и подскочил к страдальцу.

– Как вы, молодой человек? – просипел он.

Мой коллега не ответил, но его лицо застыло в маске агонии.

Фермер сделал новую попытку:

– Чайком вас не попоить?

Тристан словно не услышал, но секунду спустя сомкнул веки и безмолвно кивнул.

Мистер Даусон стремглав выскочил из коровника и через минуты две вернулся с дымящейся кружкой. А потом… я даже головой помотал, чтобы отогнать бредовое видение. Как мне было верить своим глазам? Суровый фермер, нежно поддерживая заскорузлой ладонью поникшую голову молодого ветеринара, заботливо поил его из кружки чаем – глоточек, ну еще глоточек… Тристан, чья рука по-прежнему уходила в недра коровы, продолжал пребывать в полуобмороке, вызванном непереносимей болью, и беспомощно уступал его попечениям.

Вдруг рывком он извлек на свет ножку теленка, еле успел ухватиться за спину коровы и был вознагражден новым долгим глотком чая. Дальше все пошло много легче, и вскоре снаружи оказалась не только вторая нога, но и весь теленок.

Когда малыш закопошился на полу, Тристан рухнул рядом с ним на колени и протянул трепещущую руку к клоку сена, готовясь вытереть новорожденного.

Этого мистер Даусон допустить не мог.

– Джордж! – крикнул он работнику во дворе. – Поди-ка сюда, вытри теленка! – И умоляюще обернулся к Тристану. – Загляните в дом, молодой человек, выпейте рюмочку коньяка, а то вы совсем заморились.

Бред продолжался и на кухне: опять не веря собственным глазам, я следил, как мой коллега мало-помалу возвращает себе здоровье и силы при помощи порядочной рюмки трехзвездного французского «мартеля».

«Тебя вот никогда коньяком не отпаивают!» – прошипела захлестнувшая меня волной зависть, и я прикинул, не воспользоваться ли мне системой Тристана.

Но и по сей день никак не могу собраться с духом.

36

Почему-то ярлыки на спинах телят делали их еще более жалкими. Аукционные номера, приклеенные к мохнатым шкуркам, подчеркивали, что эти маленькие существа были беспомощным живым товаром.

Когда я приподнял перепачканный хвост и поставил термометр, из-под него выползла беловато-серая струйка и потекла по ногам к копытцам.

– Боюсь, обычная история, мистер Кларк, – сказал я.

Фермер пожал плечами и глубже засунул большие пальцы за подтяжки. В неизменном синем комбинезоне и фуражке он мало походил на фермера, как, впрочем, и его ферма – на ферму. Телята стояли в приспособленном для этого железнодорожном вагоне, а вокруг валялись ржавеющие сельскохозяйственные инструменты, – обломки разбитых автомобилей, искалеченные стулья.

– Просто проклятие какое-то, а? Я бы и не стал телят на аукционах покупать, да только, когда они нужны, на фермах их ведь не всегда найдешь. Два дня назад, когда я их купил, выглядели-то они хорошо!

– Не сомневаюсь. – Я оглядел пятерых телят, таких несчастных, дрожащих, горбящих спину. – Но ведь им трудно пришлось. И теперь видно, до какой степени. Отняли от матери в недельном возрасте, десяток миль везли в тряском фургоне, чуть ли не весь день они стояли на аукционе и, наконец, ехали сюда по холоду. Даром все это пройти не могло.

– Так я же дал им напиться молока вволю, как только поставил сюда. Вижу, животы им подвело, ну, я и подумал, что это их согреет.

– Да, конечно, мистер Кларк, – но на самом деле, когда они устали и замерзли, жирная пища была им не по желудку. На вашем месте в следующий раз я напоил бы их теплой водой, может быть, с чуточкой глюкозы и устроил бы их поудобнее до следующего дня.

Называли ее издавна «белой немочью». Каждый год она уносила бесчисленные тысячи телят, и, едва я слышал эти два слова, У меня по спине пробегала ледяная дрожь – смертность была неумолимо высокой.

Я ввел каждому теленку сыворотку против Escherichia coli. Большинство авторитетов утверждали, что эти инъекции бесполезны, и я был склонен согласиться с ними. Затем я порылся в багажнике и достал наши вяжущие порошки из мела, опия и катеху[6].

– Давайте им по порошку три раза в день, мистер Кларк, – сказал я, стараясь придать своему тону бодрость, но получилось это малоубедительно. Мел с опием и катеху ветеринары в пышных бакенбардах и цилиндрах прописывали еще сто лет назад, но если эти порошки и помогали при легком поносе, то против белой немочи, смертоносного колибактериоза[7], толку от них не было никакого. Пытаться просто прекратить такой понос значило попусту тратить время. Требовалось лекарство, которое уничтожало бы вредоносные бактерии, его вызывающие, но такого лекарства не существовало.

Однако мы, тогдашние ветеринары, делали то, чем с появлением современных медикаментов стали иногда пренебрегать, – мы следили, чтобы больные животные были устроены поудобнее и получали необходимый уход. Вместе с фермером я закутал каждого теленка в большой мешок, обмотав его бечевкой под животом, поперек груди и под хвостом. Потом еще некоторое время возился в вагоне, затыкая дыры и сооружая заслон из тюков соломы между телятами и дверью.

Перед отъездом я еще раз их оглядел. Во всяком случае, теперь им тепло и уютно – все-таки хоть какая-то помощь кроме вяжущих порошков!

Снова я их увидел только на другой день под вечер. Нигде не обнаружив мистера Кларка, я пошел к вагону и открыл верхнюю половину двери.

По моему, самая суть ветеринарной практики именно в этом – в тревожных мыслях о том, как там дела у твоего пациента, а затем долгая минута, пока ты открываешь дверь и сам во всем убеждаешься. Я оперся локтями на брус и заглянул внутрь. Телята неподвижно лежали на боку, и я даже не сразу разобрал, что они еще живы. Я нарочно громко хлопнул за собой нижней створкой, но ни одна голова не приподнялась.

Шагая по глубокой соломе, осматривая по очереди распростертых малышей в жилетах из грубой мешковины, я не переставал чертыхаться себе под нос. Всех до одного ждала верная смерть. «Чудесно, чудесно! – думал я. – Не один, не два, а стопроцентная смертность на этот раз»

– Ну, молодой человек, вид то у вас не очень бодрый! – Над нижней створкой маячили голова и плечи мистера Кларка.

Я сунул руки в карманы.

– Черт побери! Им же прямо на глазах хуже становится…

– Да, крышка им. Я в дом ходил, звонил Мэллоку.

Фамилия живодера прозвучала как удар похоронного колокола.

– Но ведь они еще живы, – сказал я.

– Живы то живы, только долго им не протянуть. А Мэллок за живых всегда шиллинг-другой накидывает. Говорит, и собачье мясо свежее дороже стоит.

Я промолчал, но лицо у меня, вероятно, стало таким унылым, что фермер криво улыбнулся и подошел ко мне.

– Так вы же ни в чем не виноваты. Я эту проклятую белую немочь хорошо знаю. Если проймет по-настоящему, никто помочь не может. А что я-то хочу чуток побольше получить, вы меня тоже не вините, – убыток возмещать ведь надо.

– Да я понимаю, – ответил я. – Просто расстроился, что не смогу попробовать на них новое средство.

– Какое-такое средство?

Я достал из кармана жестянку и прочел вслух надпись на этикетке.

– «М и Б шестьсот девяносто три». А научное его название «сульфапиридин». Только сегодня получили с утренней почтой. Это одно из лекарств совершенно нового действия. Их называют сульфаниламидами и ничего подобного у нас прежде не было. Полагают, что они убивают некоторых микробов, например возбудителей этой болезни.

Мистер Кларк взял у меня жестянку и открыл крышку.

– Эти синенькие таблеточки, а? Ну, я навидался всяких чудо снадобий от этой хвори, только толку от них было чуть. Наверняка, и это такое же!

– Все может быть, – сказал я – Но в наших ветеринарных журналах сейчас о сульфаниламидах пишут очень много. Во всяком случае, это не шарлатанское снадобье, но только их еще не начали широко применять. Вот мне и хотелось испробовать их на ваших телятах.

– А вы на них гляньте. – Фермер обвел угрюмым взглядом пять неподвижных тел. – У них же глаза совсем провалились. Вы когда видели, чтобы хоть один такой теленок да оклемался?

– Нет, не видел. Но я все-таки попробовал бы.

Я еще не договорил, когда во двор, погромыхивая, въехал высокий фургон. Из шоферской кабинки выпрыгнул ловкий коренастый мужчина и подошел к нам.

– Ну, Джефф, – сказал мистер Кларк, – это ты быстро.

– Так мне к Дженкинсону позвонили, а тут рукой подать. – Живодер улыбнулся мне светлой приветливой улыбкой.

Я уставился на Джеффа Мэллока по обыкновению с чем-то вроде благоговейного недоумения. Почти все свои сорок с лишним лет он провел, разделывая разлагающиеся трупы, небрежно кромсая ножом туберкулезные абсцессы, буквально купаясь в инфицированной крови и гнойных выделениях, и тем не менее являл собой образец здоровья и физической крепости. Глаза у него были ясные, а кожа розовая и свежая, как у двадцатилетнего. Впечатление довершала глубочайшая безмятежность, которой дышал весь его облик. Насколько мне было известно, Джефф никаких гигиенических предосторожностей не принимал – например, рук не мыл, и я не раз видел, как он блаженно устраивался перекусить на груде костей, крепко сжимая грязными пальцами бутерброд с сыром.

Он прищурился через створку на телят.

– Ага. Загнивание легких, ясное дело. Сейчас поветрие такое.

Мистер Кларк вперил в меня подозрительный взгляд. Как все фермеры, он свято веровал в мэллоковские моментальные диагнозы.

– Легких? А вы про легкие ни слова не сказали, молодой человек.

Я пробормотал что-то невнятное. Горький опыт научил меня не вступать в споры при подобных обстоятельствах. Изумительная способность живодера с первого взгляда определять причину болезни или смерти животного часто ставила меня в неловкое положение. Осматривать? Вскрывать? Еще чего! Он и так знал, и из всех фантастических недугов в своем списке предпочитал загнивание легких.

Теперь он повернулся к фермеру.

– Лучше я их сейчас прямо и заберу, Уилли. Им уж недолго осталось.

Я наклонился и приподнял голову теленка возле моих ног. Все были шортгорны, три серебристых, один рыжий, а этот – белый без единого пятнышка. Я провел пальцами по твердому маленькому черепу и нащупал под жесткими волосами бугорки рогов. Когда я вытащил ладонь из-под головы, она вяло опустилась на солому, и была в этом движении какая-то жуткая обреченность, тупая покорность судьбе.

Мои мысли прервал Джефф, взревев мотором. Он задним ходом подводил фургон к двери телятника, и, когда высокие некрашенные доски загородили свет, на душе у меня стало совсем скверно. Малышам за их коротенькую жизнь пришлось перенести две тяжелые поездки. А эта будет третьей, последней и самой роковой.

Живодер вошел в телятник и остановился рядом с фермером, поглядывая на меня. Я сидел на корточках среди неподвижных телят. Оба они ждали, когда я уйду, оставив тут доказательства своего бессилия.

– Знаете, мистер Кларк, – сказал я. – Даже если мы хоть одного спасем, это уменьшит ваш убыток.

Фермер посмотрел на меня без всякого выражения.

– Так ведь они издыхают, молодой человек. Вы же сами сказали.

– Да, конечно, но все-таки сегодня немножко другое дело.

– Эге! – Он неожиданно засмеялся. – Уж очень вам хочется попробовать ваши таблетки на них, а?

Я промолчал, глядя на него с немой мольбой.

Он на секунду задумался, а потом положил ладонь на плечо Мэллока.

– Джефф, раз уж этому пареньку так приспичило лечить моих телят, надо бы по его сделать. Ты ж понимаешь?

– Да ладно, Уилли, – ответил Джефф, ни на йоту не утратив обычного благодушия. – Заберу их завтра, с меня не убудет.

– Вот и хорошо, – сказал я. – Дайте мне прочесть инструкцию.

И выудил из жестянки указания к применению и быстро пробежал их, вычисляя дозы по весу телят.

– Начать надо будет с массированного приема. По двенадцать таблеток каждому, а потом по шесть через восемь часов.

– Так они же не проглотят, – заметил фермер.

– Надо будет истолочь и развести в воде. Может быть, пройдем в дом и начнем?

На кухне мы позаимствовали у миссис Кларк ее картофелемялку и принялись толочь таблетки, пока не набрали пять первых доз. Потом вернулись в загон и взялись за телят. Поить приходилось очень осторожно, потому что малыши совсем ослабели и глотали с трудом. Фермер приподнимал каждому голову, а я вливал раствор по каплям сбоку.

Джефф извлекал из всего этого неизъяснимое удовольствие. Он и не подумал уехать, а вытащил трубочку, всю в фестонах неведомо чего, оперся о нижнюю створку и, благодушно попыхивая, следил за нами незамутненным взором. То, что ему пришлось приехать напрасно, его нисколько не раздосадовало, и, когда мы кончили, он уселся за руль и сердечно помахал нам.

– Так я утром заеду за ними, Уилли, – крикнул он без всякой насмешки или задней мысли (в этом я уверен). – От загнивания легких лечения нет! На следующее утро, направляясь к мистеру Кларку, я вспомнил эти прощальные слова. Джефф просто констатировал факт: запас собачьего мяса у него должен был пополниться на сутки позже, только и всего. Но, во всяком случае, утешал я себя, мне удалось попробовать, а так как я ни на что не надеюсь, то и особого разочарования не испытаю.

Едва я остановился во дворе фермы, как к машине подошел мистер Кларк и нагнулся к дверце.

– Из машины-то вам и вылезать незачем, – произнес он. Лицо его превратилось в угрюмую маску.

– А… – сказал я и внутри у меня все сжалось, хотя, кажется, я ничем этого не выдал.

– Вот сами посмотрите. – Он повернулся, и я пошел следом за ним к вагону. К тому времени, когда створки, заскрипев, отворились, мной прочно овладела холодная тоска.

Но делать было нечего, я поднял глаза.

Четверо телят стояли рядом и с любопытством глядели на нас. Четыре мохнатых малыша в жилетках из мешковины, ясноглазые, бодрые. Пятый вольготно расположился на соломе, рассеянно пожевывая бечевку, удерживавшую мешок.

Задубелое лицо фермера расползлось в веселой улыбке.

– Я же сказал, что вам и из машины вылезать нечего, верно? Для чего им ветеринар? Хворь-то прошла!

Я молчал. Мое сознание просто отказывалось воспринять то, что видели глаза. Тут пятый теленок поднялся на ноги и сладко потянулся.

– Видали?! – воскликнул фермер. – Потягивается! Больные-то они не потягиваются!

Мы вошли, и я начал осматривать телят. Температура нормальная, понос прекратился – что-то сверхъестественное. А белый теленок, который вчера был при последнем издыхании, вдруг, словно, празднуя возвращение к жизни, забегал по вагону, вскидывая ноги и брыкаясь, как необъезженный мустанг!

– Да вы поглядите на этого разбойника! – ахнул фермер. Мне бы его здоровье!

Я убрал термометр в футляр, а футляр сунул в карман.

– Ну, мистер Кларк, – сказал я медленно, – такого я никогда не видел! Все еще в себя прийти не могу.

– Куры петухом запели, одно слово, – согласился фермер и перевел широко открытые глаза на ворота. В них въезжала такая знакомая колесница смерти – фургон Джеффа Мэллока.

Когда живодер заглянул в телятник, на его лице не отразилось ничего. Правда, было трудно вообразить, чтобы какая-то тень могла омрачить эти розовые щеки, эти мирные глаза, однако мне почудилось, что клубы дыма из его трубки начали вылетать чуть быстрее. На самой трубке со вчерашнего дня появились новые фестоны – мне показалось, что я узнаю волокна печени.