1

– Так ты не хочешь мне помочь, Небвер? Ты не хочешь подтвердить, что земля, к которой тянут руки жрецы Амона, принадлежала нашему прадеду?

Неподвижный взгляд Руи устремлен вперед. Произнося эти слова, он не смотрит на брата.

Небвер тяжело вздыхает.

– Видимо, я напрасно говорил? – спрашивает он с грустью. – Скажи, ты что – не хочешь или не можешь меня понять?

– Да, я не могу тебя понять, – резко говорит Руи. – Отец нашего отца, когда служил военным писцом, получил эту землю от фараона – от Великого Тутмоса, которого сопровождал во время походов в презренную землю Речену. И пока кто-нибудь из нашей семьи остается писцом царской администрации, эта земля принадлежит нам. Так сказано в царской грамоте. И ты тоже имеешь право на эту землю. Разве ты не получал причитающуюся тебе долю урожая? Но если я буду уступать всем бритоголовым, которые с жадностью пытаются захватить всю землю, ты тоже потеряешь свою собственность.

– Я отказываюсь от нее, Руи, я сказал тебе это достаточно ясно. Я просто маленький писец в хозяйственном управлении великой царицы Тэйе – тем не менее у меня есть свои небольшие средства. Лучше быть под защитой сильного мира сего, чем иметь его своим врагом.

– А не лучше ли искать защиты у еще более могущественного? Разве Добрый бог, наш фараон, не владыка Обеих Земель? Разве он не владыка Верхнего и Нижнего Египта? И разве не служил наш дед его предку? Не должен ли его правнук защищать нас от посягательств жрецов?

– Да, все это так, но может ли фараон сам себя защитить от их притязаний? Ты видишь мир не таким, какой он есть на самом деле, Руи! От Абу, города слоновой кости, где река, перекатываясь через скалистые пороги, заливает нашу землю, до крепостей у моря – третья часть всей страны находится в руках Амона. Он взрастил царя. Он сделал его могущественным. Чужие страны он отдал под его владычество. И неужели ты думаешь, глупец, что сын станет противоречить своему божественному отцу? И… что он будет это делать… из-за какого-то мелкого писца, который служил его прадеду?

– Но существует же справедливость! Право и закон! Ведь у меня есть грамота, которую писец Великого Тутмоса вручил отцу нашего отца! Судья не сможет не признать ее. И не будет ли это для судьи вполне достаточным? Ты же знаешь, что в стране говорят о жрецах Амона? И как наш царь, наш Добрый бог Аменхотеп, относится к ним? Он сам изо всех сил пытается уменьшить их влияние. Разве тебе неизвестно, что он отправил одного из царевичей на север главным жрецом храма Птаха и, возведя его в такой высокий ранг, возвысил над главным жрецом Амона?

– Конечно, Руи, я все это знаю. Но я также хорошо знаю, что до сих пор ни один царь не строил такие грандиозные храмы Амону, как наш теперешний фараон, этот третий Аменхотеп! Кто возвысил до небес ворота северного святилища? Кто построил супруге Амона, львиноголовой богине Мут, дворец, где теснятся сотни ее гранитных изваяний? Кто проложил великолепную дорогу от северного храма бога к дому его супруги, расположенному на юге, для чего пришлось пожертвовать целыми рядами домов? Кто поставил на этой дороге множество сфинксов с головами баранов? А кто посадил прекрасные пальмы и поставил обелиски и статуи царей по обеим сторонам этих аллей, спускающихся вниз, к самому берегу реки?

И если действительно попытка обуздать жрецов Амона и могла бы быть когда-нибудь предпринята царем, то только не теперь. Сейчас царь стар, скован болезнями, может быть, уже близок к смерти. А его единственного сына, Ваэнра, воспитывает Эйе, начальник колесничьего войска, а не жрецы Амона. И даже если принц еще слишком молод, разве не стоит за ним Тэйе, его мать? Разве она не дочь жреца храма Мина? Разве не говорят о ней, что она очень умна? Она очень хорошо разбирается в соотношении сил в государстве. Она прекрасно знает силу своего влияния и понимает, что ей мешает.

Руи, брат мой! Если ты поведешь на рынок теленка, выращенного тобой с большим трудом, и на дороге тебе встретится рычащий лев, готовый к прыжку, разве ты тогда скажешь ему: «Это мой теленок! Еще его мать принадлежала моему отцу, и я его вскормил!» И разве ты будешь тогда ждать помощи от дикого быка, который мог бы поднять льва на рога? Или… ты бросишь теленка и побежишь без оглядки, спасая свою жизнь?

Этот разговор происходил в Южном Оне, во дворе одного из домов, расположенных на краю города. Дом был сложен из высушенного кирпича-сырца. Он был больше крестьянской хижины, но уступал по своим размерам жилищу знатного человека. Руи, его хозяин, обрабатывает землю собственными руками. У него нет других помощников, кроме пяти сыновей, трех дочерей и Тени, жены.

В годы, когда река, широко разливаясь, затопляет поля, дела их обстоят хорошо. Поля дают зерно и лен, огород – лук и бобы, тыкву и латук, смоковница, в тени которой расположен колодец, приносит вкусные плоды. Семена льна они толкут, выжимая из них масло, а полотно, которое умеют ткать Тени и дочери, они обменивают на другие необходимые вещи. Когда же приезжают царские сборщики, Руи выплачивает им налог, которым обложены ячмень, лен и масло. Но то, что дает сад, а также птица, козы и овцы, налогом не облагается.

Но если река не разливается вовремя, поля остаются без влаги, их испепеляет зной. Ни один зеленый колос не может тогда пробиться. Страну постигает тяжелая нужда.

Хотя в этом году дела сложились не так плохо, но вода в реке поднялась недостаточно. И многие акры земли, дававшие богатый урожай, были пусты. Царь снизил налоги и открыл амбары – бедных людей, которые не имели запасов, кормил Добрый бог. Однако Руи был горд тем, что он смог показать сборщикам налогов, приехавшим оценивать урожай, что его поля не остались совсем бесплодными. Он вместе со своими сыновьями выкапывал канавы и орошал землю. День за днем таскали они тяжелые ведра вверх, от берега реки. К вечеру, смертельно усталые, падали они на свои постели, чтобы с восходом солнца снова приняться за работу. И теперь Руи был доволен: этой зимой его детям не придется голодать.

Не каждый так боролся за свою землю, как он. Некоторые стояли с опустившимися руками перед этой пыльной, потрескавшейся землей, не пытаясь утолить ее жажду. «Если бог не может ее напоить, то что же остается делать нам?» – думали они. Другие же напрягали свои силы, подобно Руи, но их земли или лежали выше, или почва была хуже. И даже некоторые земли, принадлежавшие храму Амона, были хуже его земли. Это как раз и озлобляло сердца жрецов храма Амона, и земля Руи, лежавшая посреди их земель, давно уже не давала им покоя.

В те времена, когда Тутмос наделил деда землей, все эти поля принадлежали царю. Дед получил участок, который был хорошо расположен и давал богатый урожай. Но уже в правление сына Тутмоса, второго Аменхотепа, один дар храму Амона следовал за другим до тех пор, пока все земли вокруг не оказались в руках жрецов. И даже в храме Монта были воздвигнуты статуи бога – покровителя державы.

Руи – широколицый, неуклюжий человек. Его глаза под нависшими густыми бровями упрямо смотрят на брата, который поднялся, чтобы попрощаться.

Три раза посылал Руи за братом, пока тот наконец не удосужился выбраться в Он. А ведь совсем недалеко от Нут-Амона, столицы, где живет Небвер, до земли его отца – его родины. А теперь он даже не захотел провести одну ночь в доме брата, отказался от обеда, что специально для него готовила Тени. В свое оправдание Небвер сказал, что знает, как плохо в этом году обстоят дела с урожаем и сколько ртов приходится кормить Руи. А теперь, прощаясь, он произносит много слов, еще раз признаваясь в своем бессилии, призывает своего брата быть благоразумным. Руи замолк под потоком его слов. Он проводил Небвера всего на несколько шагов от его дома, ровно на столько, сколько требовали правила приличия; он не пошел с ним до берега, не помог ему столкнуть лодку в воду. Может быть, это следовало сделать одному из его сыновей? Нет, об этом он и не подумал – слишком глубоко было чувство горечи.

Разве можно поверить тому, что говорил брат? Будто бы Амон дал царям власть, и поэтому они должны перед ним преклоняться? А может быть, правда то, о чем в Оне говорят многие, – что не Амон возвеличил царей, а, наоборот, цари возвеличили Амона, построив ему храмы и богато одарив его, так что жрецы храма Амона стали пользоваться даже большей властью, чем сами цари.

Правда ли, что Ра-Хорахти – бог-сокол, голова которого увенчана солнечным диском и которого в Оне чтут под именем Монта, – самый древний бог? И что древнейшим холмом, первым поднявшимся из Нуна, первобытных вод, был вовсе не Нут-Амон, как утверждают жрецы Амона, а Северный Он, – яркий глаз солнца в этой стране.

И вообще, имеет ли Руи право без всякого сопротивления уступить жрецам свою землю или, как они это требуют, отдавать им половину своих доходов? Не оскорбит ли он тем самым богиню Маат – богиню справедливости, порядка, правды.

Ведь когда-нибудь, в день страшного суда, он предстанет перед неумолимыми судьями мертвых, которые на одну чашу весов положат его сердце, а на другую – изваяние Маат. И какой приговор будет тогда его ожидать, если сейчас он так труслив, что допускает эту несправедливость?

Прошло немного времени, и из Она был прислан судья для разрешения спора между Руи и жрецами храма Амона. Тени до смерти испугалась, когда появились два рослых черных меджая из царской стражи, чтобы позвать Руи на суд. Муж не сказал ей ни слова. Когда он разговаривал с Небвером, она была на кухне, готовила для гостя обед. До нее долетали лишь обрывки разговора, и она не могла ничего понять.

Жена Руи была маленькой и хрупкой женщиной. Четырнадцать родов истощили, ее тело, а смерть шести детей иссушила ее душу. Безропотно выполняет она работу по дому, во дворе, в саду. Спокойно принимает и радость, и горе, ниспосланные ей богом. И сейчас она не сказала ни слова упрека своему мужу, за которым ходила в поле: она только смотрит на него с немым укором. Как осунулось его лицо! Какая усталая у него походка!

Руи достает грамоту из большого глиняного сосуда, который стоял у стены его спальни и служил для хранения важных документов, и говорит, стараясь не показать своего волнения:

– Не беспокойся! Право на моей стороне! – и быстро уходит.

Тени стоит на пороге и смотрит ему вслед. Она не может оторвать взгляда от его широко шагающей, слегка сгорбленной фигуры. Ее сердце сжимается.

Суд помещается в переднем дворе храма – святилища Она, воздвигнутого в честь Ра-Хорахти. Соколиная голова бога, увенчанная солнечным диском, смотрит с каждой стены. Помещение наполнено дневным светом, крыши у него нет.

Не только бог Солнца увековечен статуями в храме, но и обе его жены «Возвышенная» и «Великая богиня Она», а также и другие боги Великой девятки. Тут стоит Мин, дарующий плодородие; Тот, бог письма. А вот и каменное изваяние Амона, который вознесся над всеми богами. Руи узнал его по двойной короне из перьев.

Толпа людей заполнила передний двор. С первого взгляда Руи заметил, что все они – зависимые от Амона люди, которые работают на его полях или в его поместьях. С появлением Руи толпа зашумела. Но он сделал вид, что ничего не слышит, и встал в стороне. Потом его вызвали.

Руи должен был проложить себе дорогу через толпу людей. Со всех сторон на него были устремлены враждебные взгляды. Но он этого не замечает. Взор его устремлен вперед, а в правой руке он крепко сжимает свиток папируса с царской печатью. Толпа невольно расступается перед ним.

Но за несколько шагов до того места, где сидят судебные чиновники и стоят меджаи, сдерживающие толпу, кто-то подставляет Руи ногу. Он растягивается на земле во весь рост. Падая, он невольно разжимает пальцы свиток выскальзывает у него из рук, а в следующий момент исчезает, как будто провалившись сквозь землю.

– Моя грамота! – закричал Руи, и ярость наполнила его сердце. – Ты видел, главный надзиратель судебной палаты, что она была у меня в руках и что ее похитили у меня?

Но прежде чем царский чиновник успел сказать хоть слово, Бата, жрец храма Амона, закричал:

– Что ты видел, опахалоносец царя? Я вот видел, как сам Амон заставил этого человека упасть; он лежал перед его статуей, и бог своей собственной рукой поднял грамоту с каменного пола!

– Собственной рукой!.. Бог… с каменного пола!.. Мы видели!.. – закричали со всех сторон.

– Это подлая игра! – Руи мгновенно вскакивает и оказывается перед жрецом. – Ты знал, что право на моей стороне! Ты думаешь, я позволю выбить его у меня из рук?

И прежде чем кто-нибудь успел его удержать, Руи хватает стоящую перед судьей алебастровую статую Маат высотой в локоть и с силой бросает ее в голову Баты, который падает, обливаясь кровью.

– Правда тебя убила! – кричит Руи вне себя. – Справедливость погубила тебя!

Так царскому чиновнику, который приехал для разбора имущественной тяжбы, пришлось заниматься делом об убийстве жреца.

В этот день Тутмос простился со своим детством. Младшему сыну Руи и Тени не было и восьми лет, когда несчастье постигло его семью. Люди Амона устремились в дом и забрали все, что могли найти: каждый локоть полотна, каждую меру зерна, каждую кружку масла. Мать они отправили в ткацкую мастерскую, сестер – в житницу, братья были поделены между пастухами. В конце концов остался только младший. Голым стоит он у порога отцовского дома, убитый горем, неспособный произнести ни слова. Его отдают человеку, который снабжает челядь Амона рыбой и дикой птицей, и говорят:

– Научи его удить, ставить сети и ловить в заводях уток – может быть, он пригодится хоть для этого.

Человека, который тянет за собой сопротивляющегося изо всех сил мальчика, зовут Аи. Он живет в маленькой хижине, на заросшем камышом берегу реки. У него нет ни жены, ни детей. Он не принадлежит к сыновьям страны Кемет; он пленный из презренной страны Куш, на юге. У него вьющиеся волосы и черная кожа. Аи не может дать мальчику даже одеяла, спасающего от ночного холода. В хижине нет никакой скамейки, которая хоть как-нибудь защитила бы мальчика от змей и скорпионов. Мальчику приходится зарываться в охапку соломы, лежащей прямо на глиняном полу. Несмотря на это, веки его тотчас же смыкаются.

Тутмос и раньше несколько раз был на реке, когда старшие братья брали его с собой удить рыбу. Матери это совсем не нравилось, она боялась за мальчика. Ведь челнок из стеблей папируса, в который все они садились, был очень легок и ненадежен.

– Достаточно ли у него сил, чтобы вытянуть сеть? – беспокоилась мать. – Хватит ли терпения, чтобы сидеть с удочкой? Оставьте его дома, он еще совсем ребенок.

Теперь этого не говорил никто. Теперь Ад бросал Тутмоса в воду, чтобы научить плавать. Учил его плести верши из острых стеблей тростника; учил охоте на водоплавающих птиц. Можно убить птицу дротиком или же, привязав вокруг головы стебли тростника и стоя по самый подбородок в воде, медленно подкрасться и с молниеносной быстротой схватить испуганную птицу. Нелегко мальчику удержать изо всех сил бьющуюся крыльями утку и вместе с ней добраться до берега. Но все же вскоре Тутмос достиг такого совершенства, что ленивый Аи часто позволял мальчику охотиться одному.

Тутмос вскоре привык к жизни у воды и в воде. И если бы не тоска по отцу и матери, жизнь у Аи, может быть, понравилась бы ему больше, чем в родительском доме. Ведь дом его отца стоял далеко от реки, а воду приходилось носить для каждого дерева, для каждого куста. А здесь – как бурлила здесь жизнь!

Тутмос научился различать речных птиц: белого ибиса, которого люди боялись ловить, ведь он посвящен Тоту, с голой шеей, с карминно-красными глазами и пучками желтых перьев, обрамляющих голову. Знал он маленького, толстошеего, большеголового зуйка и журавлей, которые прилетали с севера и большими стаями опускались на болоте, но никогда здесь не гнездились, никогда не выводили птенцов; пеликанов с мешками, висящими под широкими клювами, и бакланов, чьи крылья отливают бронзой. Конечно, лучшей добычей были дикие гуси и утки. Тутмос наблюдает за тем, как они скользят между красными цветами лотоса, как они исчезают в зарослях тростника и снова появляются на зеркальной воде. Он знает места, где они гнездятся, достает их яйца и птенцов из гнезд. Мягок пух такого маленького птенца, и его не стали бы ловить только лишь для того, чтобы попробовать нежное мясо. Но служительницы в поместье выращивают птенцов: им легко откармливать их осенью, запихивая зерно в клюв, чтобы они становились жирными и их мясо не было таким жестким, как у дикой птицы.

Однажды Тутмос видел и крокодила. Он лежал на отмели и грелся на солнце, а птицы сидели на его спине. Аи быстро сделал несколько взмахов веслами, дабы избавиться от опасного соседства. Тутмос смотрит глазами, полными страха, на это неопределенного цвета чудовище, от которого мать всегда предостерегала его. Может быть, это Себек – бог глубины?

Страшны ли боги? Сильны и страшны? А как их задабривают? Это знают только жрецы? И поэтому надо все делать так, как они хотят? Поэтому и нельзя им противоречить, как это сделал его отец, чтобы они не обратили на непокорного гнев богов?

Тутмос боязливо оглядывается, не наблюдает ли за ним Аи. Он берет большую рыбу, которую сегодня достал из верши, и бросает ее в воду.

– Для тебя, Себек! – шепчет он, но бог на песчаной отмели не шевелится.

Как-то раз, когда стая диких уток опустилась на мелководье, Аи послал за ними Тутмоса. Даже мальчику вода доходит только до коленей. Он обвязывает голову пучком тростника и ползет по илистому дну. Недалеко от него плавает селезень. Он то исчезает в гуще тростника, то снова появляется. Тутмос останавливается и замирает. Птица подплывает ближе. Ныряет. Вот она совсем рядом. Тутмос задерживает дыхание. И вдруг, как стрела, спущенная с тетивы, мальчик выпрямляет ноги и бросается на селезня. Обычно он пытался схватить лапы плавающей птицы под водой, но тут ему удается подмять селезня под себя.

Птица очень сильна, она бьет крыльями по воде. Но Тутмос крепко держит ее двумя руками и борется с ней. Внезапно мальчик видит нечто такое, чего он никогда раньше не замечал: он видит, что птица очень красива!

Как переливается ее оперение! Как сверкает изумрудами ее шея и вдруг становится блеклой, коричневой! Как трепещут ее крылья! Как играют их тени на зеркальной воде!

Невольно Тутмос разжимает пальцы, и селезень вырывается из рук. И вот уже мальчик любуется его полетом: длинная вытянутая шея, тяжелые взмахи низко посаженных крыльев. Гневный крик Аи разрушает очарование.

Что случилось? Разве мир стал другим? Медленно выходит Тутмос из воды, пропуская мимо ушей ворчание раздосадованного Аи.

С того дня Тутмос не поймал больше ни одной птицы. Они всегда улетали прежде, чем ему удавалось их схватить, и дротик его теперь не достигал цели.

В конце концов Аи пришлось пожаловаться надсмотрщику. В руках у того быстро появляется кожаная плетка. Красные полосы горят на спине мальчика, когда его ведут в кирпичную мастерскую. Здесь изо дня в день наполняет он формы вязкой, смешанной с соломой глиной, вынимает сырые кирпичи и раскладывает их для сушки. Купание не освежает теперь его тело, и он изнывает от жары. Мальчика не укрывают теперь заросли тростника и цветущая, бурлящая жизнь не вносит перемен в бесконечное однообразие его жизни. Усталым становится тело тупыми – мысли, истощенной – душа.

Позже, через месяцы, попадает он в гончарную мастерскую. Сидит перед гончарным кругом, приводя его в движение левой рукой, в то время как правая придает форму кому сырой глины, который благодаря вращению круга приобретает правильные очертания.

Тутмосу доставляет удовольствие смотреть, как в руках его вырастает сосуд. Здесь мастеру предоставлена полная самостоятельность: по его усмотрению сосуд становится узким или широким, низким или высоким. От его глазомера зависит, будет ли он неуклюжим или изящным, красивым или безобразным. Мастер может сделать его темным или светлым. Он может покрыть поверхность особым составом, который после обжига делает сосуд водонепроницаемым. И он может отделывать сосуды всевозможными способами.

Тутмос неутомим в изобретении орнаментов. Вначале он повторяет те узоры, которые ему показывают. Но вскоре ему кажутся мертвыми их однообразные формы и линии – эти бесконечные треугольники и четырехугольники или круги и спирали, – и он начинает создавать свои, полные жизни рисунки. Каждый листок, каждый цветок сплетаются в орнаменте. Тут рыбы и птицы, змеи и скорпионы и всякие другие животные. Уверенными движениями проводит молодой мастер линии по еще сырой глине и, перед тем как отдать сосуды в обжиг, заполняет углубления, как его научили, разноцветными пастами. Его хвалят, и он краснеет от радости.

Не только сосуды делали в этой гончарней мастерской. Здесь изготовляли амулеты и различные похоронные принадлежности, которые покрывали цветной глазурью. Вскоре Тутмос научился и этому ремеслу. Больше всего ему нравилось делать из глины «ушебти» – магические фигурки, которые клали умершему в могилу, для того чтобы в потустороннем мире, когда покойный будет призван на какую-либо работу, они отвечали за него: «Здесь я!» – и выполняли ее.

Между двумя подогнанными одна к другой формами спрессовывалась сырая глина. Когда обе половины раскрывалась, получался сырей слепок. Затем, прежде чем подвергнуть его обжигу, слепок покрывали глазурью. Фигурки имели глаза, нос, рот, уши и волосы. Такие «ответчики» изготовлялись в мастерской в большом количестве, так как жрецы храма Амона были тоже не бессмертны, и если уж в этом мире они стремились избегать тяжелой работы, то совсем не испытывали желания трудиться на тростниковых полях в мире важности.

Со временем Тутмос научился большему, чем просто быстро и хорошо работать. Он научился жить среди людей. Когда в мастерскую входил надсмотрщик, Тутмос опускал глаза и поднимал их лишь в том случае, если тот к нему обращался. Когда смеялся кто-нибудь из мастеров, Тутмос смеялся вместе с ним. Однако сам он не решался шутить, боясь задеть кого-либо своей шуткой. Он ведь здесь самый маленький и ничтожный.

Тутмос был на неплохом счету у своего мастера, и ему иногда разрешали посетить мать. Она работала в ткацкой мастерской, день за днем сидя перед своим станком, ее волосы поседели, а спина согнулась.

Однажды, когда Тутмос шел к матери, он увидел у колодца двух молодых служанок. Одна из них только что зачерпнула воду кожаным ведром и наполняла глиняные сосуды, другая сидела рядом на камне и пила из ладони. Все это было очень обычно и, может быть, не привлекло бы его внимания. Но когда он уверенным шагом проходил мимо, сидящая на камне девушка крикнула:

– Эй, парень! Разве ты не хочешь напиться? Ведь сегодня жарко!

И она брызнула в него водой. Капли попали в лицо и на грудь. Тутмос смотрел на девушку разгневанный и в то же время обрадованный. Его взгляд падает на большие черные глаза, и он видит, что веки обрамлены длинными ресницами, а нос и лоб представляют собой как бы одну линию. И ему кажется, что он никогда раньше не видел такого женского лица. Тонкие крылья носа, губы, раскрывающиеся, как лепестки цветка, нежное закругление подбородка. И хотя непреодолимая сила тянет его к девушке, что-то еще более властное заставляет бежать, бежать без оглядки. И уже издали до него доносятся слова второй девушки:

– Оставь его в покое! Что ты хочешь от него? Ведь он еще совсем ребенок!

Запыхавшись, прибежал Тутмос в ткацкую мастерскую. Мать только мельком взглянула на него. Сегодня она еще не выткала столько локтей полотна, сколько ей было положено. А ведь скоро стемнеет.

Тутмос сел на корточки подле нее и следил за челноком, который скользил взад и вперед, все время взад и вперед.

– Мама, – говорит он внезапно, – у тебя не найдется для меня немного полотна, чтобы я мог сделать из него передник и не ходил голым, как ребенок?

Но у нее, которая каждый день ткет полотно локоть за локтем, нет ни кусочка, чтобы прикрыть наготу своего сына! Она утешает его:

– Если мне удастся сделать больше, чем положено, я попробую попросить надсмотрщика, чтобы он разрешил подарить тебе кусок полотна.

Тутмос остается в ткацкой мастерской и ужинает там. Служительница, которая работала на кухне, знала его. Она сунула мальчику теплую лепешку. Но как он ни вглядывался в лица входящих и выходящих женщин, он не находит ту, которую ищет.

Тутмос не встретил ее ни на следующий день, ни позднее. Ее не было ни на камне возле колодца, ни в житнице, где работали его сестры. Он видит это лицо только на ночном небе, между луной и вечерней звездой. А когда он днем сидит за своей работой и раскрывает форму, чтобы вынуть фигурку «ответчика», он видит это улыбающееся лицо на невыразительной глиняной головке. И вот молодой мастер берет ком глины, мнет его и лепит, лепит и опять мнет: длинные прямые волосы, прямая линия лба и носа, большие, цвета темной ночи глаза, губы, подобные лепесткам цветка. Только веки с длинными, оттеняющими глаза ресницами у него не получились.

– Поторопитесь, люди! – слышит Тутмос. Он знает, что это голос надсмотрщика. Тот разговаривает с работающими у печи для обжига. «Сейчас надсмотрщик окажется за моей спиной», – думает Тутмос. Он сминает вылепленную им головку девушки и этой глиной наполняет форму.

Вечером Тутмос взял в свою каморку комок сырой глины и при свете просыпающегося дня, до того как все поднялись, снова вылепил головку. На этот раз она получилась лучше. Он спрятал ее в охапке соломы, на которой спал. Какое-то большое чувство охватило его. Чувство, которое он раньше не испытывал: оно было вызвано не красотой цветка, не видом летящей птицы. Его руки смогли сделать лицо человека!

Смог ли он воплотить душу девушки в мертвом материале? Останется ли она с ним, даже если он никогда больше не встретит юную служанку?

В один из последующих вечеров Тутмос опять отправился к своей матери. Может быть, она уже приготовила ему кусок материи, о котором он ее просил. Тогда он будет носить набедренную повязку не из грубого крестьянского полотна, а из «царского», такого, какое его мать ткет для жрецов.

Да, мать уже приготовила ему подарок! Неутомимо сидела она у станка с рассвета до поздней ночи, до тех пор, пока надсмотрщик не похвалил ее. Тут она положила руку на сердце и обратилась к нему со своей просьбой. Надсмотрщик сам отрезал большой кусок полотна и отдал ей.

Она не смогла отказать себе в удовольствии собственными руками надеть на сына повязку. Она оборачивает материю вокруг его бедер и спереди затягивает узел, протянув один конец материи под другим и оставив его ниспадать в форме треугольника.

– Теперь ты выглядишь, как воин, как твой отец, когда он был так же молод, как ты, – говорит мать, с гордостью глядя на сына.

Кто-то выкрикивает ее имя. И Тутмос видит, как мать вся съеживается.

– Уходи, сынок, – говорит она. – Мне еще надо носить воду.

– Я сделаю это за тебя!

– Нет, Тутмос, нехорошо, если ты попадешься ему на глаза.

– Кому, мама?

– Панеферу, брату Баты, которого убил твой отец.

Она ставит на плечо сосуд и уходит. Тутмос слышит звук ее усталых шагов, направляющихся к колодцу. Эти шаги еще более медленны, когда она идет обратно, в гору. Мальчик прячется за угол прядильной мастерской, и Тени проходит мимо, не замечая его, видимо, думая, что он уже ушел.

Потом он слышит, как открывается и закрывается дверь, снова слышит грубый голос. И вдруг раздается звон падающего па пол и разбивающегося сосуда.

«Она упала, – думает мальчик с испугом, – у нее совсем нет сил».

Внезапно до него доносится стон. Сердце его сжимается. Сам не понимая, что делает, он распахивает дверь, в которую вошла мать. Тутмос видит ее лежащей на полу, он видит, как мужчина бьет ее ногам.

– Не трогай ее! – кричит он. – Бей лучше меня! Удивительно! В сердце мальчика кет страха, оно наполнено лишь безграничным гневом. Он пристально смотрит в лицо стоящего перед ним Панефера. Тутмос хорошо запомнит это лицо: маленький пухлый рот, торчащие уши, сросшиеся на переносице брови. Прежде чем Панефер успел произнести хоть слово, мать вскочила на ноги, схватила сына за руку и вытолкнула его за дверь.

– Уходи! – кричит она. – И чтобы тебя больше здесь никто не видел!

Такой страх звучит в ее голосе, что мальчик молча повинуется ей и убегает прочь.

В последующие дни работа валится из рук. При каждом незнакомом звуке Тутмос вздрагивает. Не слышатся ли чужие шаги? Не открылась ли дверь? Будет ли враг искать его? Что он ему сделает? А мать? Что с ней? Нет ли способа отомстить Панеферу?

Осторожно вынимает Тутмос фигурку «ответчика» из формы. Независимо от его воли глиняное невыразительное лицо приобрело черты ненавистного ему Панефера: маленький рот с пухлыми губами, торчащие уши, сросшиеся на переносице брови. Внезапно в голову приходит мысль вылепить эти знакомые каждому черты в сырой глине.

Да, это была месть! Пусть Панефер будет «ответчиком» в потустороннем мире! Пусть вечно трудится этот изверг, мучающий его мать. Пускай каждый раз, когда придется выполнять самую тяжелую работу, он отвечает: «Я здесь». Пускай его спина занемеет от пахоты, отнимутся руки от таскания воды, сердце выскочит из груди, когда он будет долбить камень в каменоломне!

Чувство торжества переполняет мальчика. О, не только грубая физическая сила имеет власть! Есть и другая сила, большая, это искусство, которым он обладает. Кто научил его делать то, что не умеют другие? Кто ему показал то, что не знал никто другой? Какого бога он должен за это благодарить?

С того дня из рук Тутмоса не выходил ни один «ответчик», который не был бы похож на Панефера.

Сотни таких фигурок сделал он, и никто пока еще не заговорил о них. Эти фигурки попадали во все страны света, потому что жрецы торговали изделиями из своих мастерских.

Но как-то раз мастер, вглядевшись повнимательней в одну из фигурок, внезапно громко рассмеялся.

– Это же Панефер! – воскликнул он. – Панефер, как живой!

И со всей мастерской стали подходить к нему люди, чтобы посмотреть на эти фигурки. Они хохотали, потому что терпеть не могли этого человека. Тут мальчику стало как-то не по себе. Все же он заставлял себя тоже смеяться со всеми остальными, чтобы не возбудить подозрения. Ведь никто не знал, что именно он сделал фигурки. Этим Тутмос успокаивал себя и продолжал лепить таких же «ответчиков».

Прошло несколько месяцев без каких бы то ни было особых происшествий. Но однажды в мастерскую в бешенстве ворвался Пангфер и ткнул мастеру в лицо одну из таких фигурок. Мастер попытался умиротворить разбушевавшегося жреца.

– Сходство совсем уж не так велико, – говорит он. – Это может быть просто случайность.

– Случайность?! – рычит Панефер. – Это! И это! И это! Все это случайность?

Тут он высыпает целый мешок фигурок к ногам мастера.

– Я хочу знать, кто их сделал?

– У меня в мастерской работает больше десяти человек, – отвечает мастер. – Откуда я могу знать, кто из них делает эти фигурки.

«Не выдай себя, – шепчет голос в сердце Тутмоса. – Не вздумай прятаться, это сразу же наведет на тебя подозрение. Но и не вылезай, не старайся обратить на себя внимание».

– Сто ударов палками! – кричит Панефер вне себя от гнева. – Ты у меня получишь сто ударов палками и пять кровоточащих ран, если до вечера не назовешь виновника!

«Сиди смирно, – шепчет внутренний голос Тутмосу. – Молчи и не выдай себя».

Вся мастерская пришла в волнение. Один подозревает другого. Только никому не приходит в голову, что фигурки, выполненные с таким зрелым мастерством, могли быть делом рук самого молодого из них. А Тутмос сидит, сгорбившись над своей работой, как будто бы все это его не касается. Но ему не по себе, ему кажется, что все живое в нем уже умерло, что его руки движение за движением – механически выполняют какую-то мертвую работу.

Когда невозможность напасть на след виновного стала очевидной, мастеру начали советовать:

– Беги!

Но он только пожимал плечами.

– Куда? Разве есть в нашей стране хоть одно место, где бы меня не нашли жрецы, или такое место в пустыне, где бы меня не выследили пограничные стражи с собаками? Что Амон ниспослал человеку, то и должен он принять.

И мастер сел на камень под навесом, погрузившись в свои мысли.

«Он хорошо относился к тебе, – шептало сердце Тутмосу. – Он никогда не давал тебе работы больше, чем ты мог выполнить. Никогда тебя не избивал». Тутмос должен был себя сдерживать, чтобы не вскочить с места и тут же не броситься к ногам мастера. Его руки крепко вцепились в скамейку.

К вечеру Панефер вернулся с тремя меджаями. Мастера крепко привязали к козлам для порки. Но когда на него обрушился первый удар, Тутмос не выдержал.

– Не бейте его! – закричал он. – Это я виноват. И мальчик бросился на землю к ногам Панефера. Тутмосу удалось выжить лишь благодаря проснувшемуся в сердцах меджаев сострадания к его юности. Но едва только у мальчика зажили раны, его отправили в каменоломню.

Смерть теперь все время стояла за плечами Тутмоса. Он был гораздо моложе и слабее, чем это казалось очерствевшим надсмотрщикам. Сперва он пытался избежать побоев – работал изо всех сил. Потом он с трудом таскал ноги под тумаками и ударами бича. В конце концов упал на дороге. Когда один из надсмотрщиков занес над Тутмосом палку, другой сказал:

– Оставь его, все равно ему больше не встать. Он уже готов.

Сколько времени пролежал он под палящими лучами солнца, в забытьи, Тутмос не знал. В его мозгу проносились какие-то смутные картины. И когда он почувствовал, как кто-то льет на чего воду, решил, что это дух поливает его в потустороннем мире.

Этим духом, однако, был Иути – старый скульптор города Амона, который приехал в карьер, чтобы выбрать камни для статуй.

– Ты ранен? – спрашивал Иути. – Тебя придавил камень?

Тутмос был слишком слаб, чтобы ответить. Он лишь сделал отрицательный жест.

Надсмотрщики ничего не имели против того, чтобы старик погрузил мальчика на осла и отвез его на берег реки, где стояла лодка. Но они отдали этого уже ни на что не годного мальчика не без выкупа, с удовольствием приняв меру зерна, которую им предложил Иути. Когда скульптор ушел, они смеялись ему вслед:

– Дурак! Зачем он это сделал? Мальчишка все равно умрет по дороге!

Если бы спросить старика, зачем он это сделал, он, наверное, и сам бы не мог ответить на этот вопрос. Может быть, потому, что недалеко от того места, где он нашел Тутмоса, когда-то лежал его единственный сын, придавленный сорвавшимся с горы камнем. Мастер не смог вернуть сына к жизни, как сейчас этого мальчика, которого повез на нанятой лодке вниз по течению реки. Он принес мальчика в свою хижину, уложил на свое ложе и отпаивал его молоком с ячменной кашей до тех пор, пока жизнь не вернулась к нему вновь.

Мастер был одинок. Свою жену он похоронил уже много лет назад. Таурет, богиня – покровительница рожениц, не помогла ей при последних родах. А из трех детей, которых жена ему оставила, двое уже лежали в могилах. Последнее дитя, его дочка, спуталась с ливийским солдатом и ушла с ним. Наверное, ее уже тоже нет на свете, ведь он послал ей вслед свои проклятья.

В течение довольно долгого времени Иути работал вместе с учениками и подмастерьями. Но так как он был ворчлив и требователен, то никто не мог с ним ужиться. Когда же один из подручных из-за своей нерасторопности уронил мастеру на ногу тяжелую гипсовую форму и раздробил три пальца, так что тот стал хромать, Иути выгнал всех своих помощников и с тех пор работал один.

Его небольшая хижина сложена из необожженных кирпичей. В ней находятся мастерская, комната, где спит сам мастер, и еще одна каморка, в которой хранятся всякие запасы. Помещение, где жили подмастерья, Иути совсем забросил. Теперь волей-неволей ему пришлось устроить там ложе для Тутмоса. Когда же мальчик поправился, то предпочел спать на крыше. Над ним мерцали звезды, и он видел, как на востоке поднимается из реки солнце.

Сначала Иути вовсе и не думал о том, чтобы сделать Тутмоса своим подмастерьем. Уж слишком сердился он раньше на своих помощников, ибо принадлежал к числу людей, которым ничем нельзя угодить. Но ему одному было не по силам и таскать воду, и разжигать огонь, и готовить обед, и заготавливать солому и удобрения, и размельчать ячмень для каши, да и другие хозяйственные заботы очень его обременяли. Поэтому он стал питаться только хлебом, пивом и растительным маслом, финиками и инжиром. Было бы, однако, совсем неплохо, если бы кто-нибудь смог приготовить для него горячий обед. Когда однажды Тутмос ушел из дому с удочкой – откуда он ее только достал? – и вернулся с двумя рыбками, которых зажарил на горячем камне, Иути с радостью подумал, что не зря взял этого мальчика.

Несмотря на то, что мастерская старого скульптора была небольшой, недостатка в заказах он никогда не испытывал. Иути был известен как добросовестный мастер. Его изделия всегда были безукоризненны. Даже второстепенные мелочи выполнял он с любовью к делу. Мастер выпускал работу из рук только тогда, когда все детали были идеально отработаны. Он никому не позволял подгонять себя. Когда же заказчик его торопил, мастер обычно отвечал: «Я работаю не для живых, а для мертвых. А у них достаточно терпения».

Да, он работал для мертвых. Они жили в западных горах в своих вечных домах, в гробницах, вырубленных глубоко в скале. Там покоилось мумифицированное тело в великолепном гробу. Там помещались изображения умершего, в которых оживало его Ка. Там можно было найти все, что при жизни приносило радость усопшему: еду и напитки, рыб, уток, стада коров, которые пасли его пастухи; поля, обрабатываемые его пахарями; житницы, доверху засыпанные ячменем и полбой; прекрасного качества полотно, изготовленное его ткачихами. Все это было увековечено на изображениях, покрывавших стены гробницы, дабы Ка жило во веки веков.

Тутмос провел в доме Кути уже много недель, когда старей мастер в первый раз взял его с собой в западные горы, где он работал над отделкой гробницы одного писца из царской администрации.

День едва начинался, и восходящее солнце окрашивало в пурпур отвесные скалы на границе пустыни. Утренний туман поднимался к сияющему голубизной небу. Иути и Тутмос достигли гробницы прежде, чем жара стала невыносимой.

В погребальных помещениях темно, так что старому Иути приходилось работать при глиняных светильниках, заправленных касторовым маслом – маслом и фитилями обеспечивали его заказчики. Светильники горели ярким белым пламенем и не коптили, если в масло добавляли немного соли.

В обязанности Тутмоса входило содержать в чистоте светильники, подрезать сгоравшие фитили и высекать огонь. Кроме того, он должен был, стоя за спиной мастера, держать светильник, пока Иути работал. Какое зрелище открывалось перед его глазами! Это были не те изображения, которые он когда-то еще по-детски выцарапывал на кружках и горшках. Не было на свете ничего такого, чего мастер не мог бы изобразить. Например, пиры, которые устраивали для своих друзей хозяин гробницы и его супруга. На картинах видно, как они сидят в своих удобных креслах перед пиршественным столом и рабы прислуживают им. Двое наполняют чаши, третий увенчивает одного из гостей гирляндой цветов, девушка наливает своей госпоже вино, певицы, арфистки и другие музыканты услаждают гостей музыкой. И сады расцветают под руками Иути, там растут всякие деревья: пальмы с перистыми листьями и гроздьями фиников, смоковницы с сердцевидными плодами, ивы с узкими длинными листьями, тисовые деревья с широкими, тупыми, темно-зелеными иглами.

Тутмос почти не чувствовал, как тряслись его руки – ему приходится держать лампу так, чтобы свет падал на нужное мастеру место. Тутмос невольно перехватывал светильник из одной руки в другую. Его глаза были прикованы к линиям, возникающим на освещенной стене. Когда же он видел уже готовую картину, то не был уверен, что здесь не кроется какого-либо волшебства, что не сам бог направлял руку старика. Да, конечно же, это был бог! Может быть, Хнум, который сотворил первых людей из глины. А может быть, Тот – бог письма, ведь это он создал те таинственные знаки, которые старик помещает возле изображений.

Горячее желание охватывает сердце юноши. Если бы он так же умел! Часто он тайком берет кусок мела или древесного угля или еще что-нибудь попавшееся под руку и пробует повторить на глиняных черепках линии фигур, которые он видел у старого мастера. Правда, редко случается, чтобы он оставался доволен своими попытками, и ему кажется, что рисовать гораздо труднее, чем лепить из глины.

К тому же Тутмос не часто может позволить себе подобные упражнения. Он боится, как бы этого не увидел старый Иути. Кроме того, он занят целыми днями от восхода до захода солнца. Старый мастер терпеть не может, когда юноша болтается без дела, и всегда находит для него работу. То он должен выкапывать яму для отходов, а в каменистом грунте это не легко, то надо починить крышу хижины, а о том, что приходится носить воду и молоть зерно, и говорить нечего. А по ночам, когда он лежит на крыше при ярком свете луны, глаза его смыкаются после нескольких проведенных им линий. И все же Тутмос не успокаивается. Он умудряется использовать перерывы в полуденный зной, когда мастер прекращает работу, чтобы немного отдохнуть. Тутмос нашел потаенное местечко под одним из выступов скалы, недалеко от гробницы, в которой они работают. Туда он носит куски известняка и черепки.

Однажды Тутмос так увлекся, что не слышал, как мастер позвал его. Старик отправился искать юношу и обнаружил его в укрытии.

– Чем ты тут занимаешься? – сердито спросил он и вырвал из рук Тутмоса черепок, на котором был выцарапан рисунок.

Тутмос сжался в комок, ожидая пощечин, но Иути только ворчливо заметил:

– Это совсем неверно. Левая нога должна быть всегда выставлена вперед, когда фигуры идут слева направо, а правая – когда они идут справа.

Он поднял упавший на землю кусок угля и поправил рисунок. Неожиданно Иути посмотрел на мальчика таким странным взглядом, что у того кровь прилила к сердцу, и спросил уже совсем другим тоном:

– Ты хочешь научиться рисовать?

Этот вопрос оказался настолько неожиданным для Тутмоса, что в ответ он не смог проронить ни звука. Тут же старик добавил:

– Но имей в виду, сперва ты должен сделать всю положенную тебе работу.

Иути поручил своему подмастерью углублять резцом линии рисунков, нанесенных его рукой.

– Это приучит твой глаз к контурам и придаст твоей руке твердость.

Старик наполнил маслом второй светильник и сделал две подставки. Для этого он связал три деревянные рейки веревкой, несколько отступая от их верхних концов, и развел их так, чтобы треножники прочно стояли. На подставках он укрепил светильники. Углубив контуры, Тутмос начал выбивать при помощи долота фон, чтобы сделать изображенные фигуры рельефными.

Когда он в первый раз полностью обработал таким образом всю картину, ему показалось, что люди и звери на стене ожили. Невольно отступает он на шаг от стены, и его охватывает чувство глубокой радости. Конечно, Тутмос выполнял только вспомогательную работу. Но он уже успел полюбить изображенного на стене теленка, которого пастух переносит вброд на руках, полюбить и самого пастуха за его заботу о беспомощном животном. В это время к нему подошел Пути и сказал:

– Первый взгляд, который ты бросаешь на работу, пока ты еще не успел привыкнуть к своим ошибкам, дает наиболее правильное о ней представление.

– Ошибки? – испуганно спрашивает Тутмос.

– Да, ошибки. Здесь следы резца слишком грубы. А здесь слишком стерты линии. Вот тут я сам слишком сильно выгнул плечо, но я бы исправил это долотом.

Он берет инструмент из рук мальчика и кое-где подправляет рисунок.

«Когда же я смогу ему хоть раз угодить?» – думает Тутмос удрученно.

После того как старик поправил рисунок, Тутмос еще раз посмотрел на картину. И тут внезапно увидел другие слабые стороны, которые не заметил Иути. Мальчик начинает понимать, что самое трудное – это самому быть удовлетворенным своей работой.

Медленно работают они вдвоем, создавая картину за картиной. Сначала Иути наносит рисунок, потом Тутмос долотом выбивает рельеф, и, наконец, мастер расписывает его цветными красками. Однако старик никогда не позволяет Тутмосу делать самостоятельно наброски на стене, хотя он и научил его, как с помощью сетки наносить параллельно идущие вертикальные и горизонтальные линии, необходимые для правильного размещения фигур.

– Тебе еще многому надо научиться, – сказал однажды Иути, когда Тутмос попросил разрешения самостоятельно нарисовать хотя бы одну фигуру.

– Тебе еще очень многому надо научиться! – повторил он. – Знаешь ли ты разницу в постановке ног идущей женщины и бегущего воина? Знаешь ли ты полет сокола? Знаешь ли ты положение рук и ног танцующей девушки? Можешь ли ты передать в рисунке, как пленник распростерся у ног царя? Знаешь ли ты, как выглядит поднятая рука охотника, поражающего копьем бегемота? Всему этому тебе следует научаться и еще многому и многому другому!

Тутмос молчал и с ожесточением продолжал работать. Старик был тоже немногословен. Бросит замечание, касающееся работы, и замолчит. За годы одиночества он стал замкнутым и молчаливым. Воодушевление, с которым Тутмос принялся за работу, давно покинуло его. Временами он почти ненавидел своего мастера. Он обижал мальчика своими постоянными придирками. Однажды Тутмос рассматривал новый рисунок Иути. На нем была изображена самка бегемота, рожающая детеныша, а рядом крокодил с раскрытой пастью, который ждал, когда сможет проглотить новорожденного. Мальчик спросил Иути, почему он это нарисовал. И мастер коротко ответил ему:

– Потому что так часто бывает в жизни. Тут в душе мальчика проснулось чувство глубокого сострадания к одинокому старику.

Такой уж была судьба старого мастера: жена умерла во время родов, а новорожденный пережил ее всего на несколько недель. Другого сына раздавила каменная глыба, а дочь увел чужеземец. Разве могло остаться место для радости в его сердце?

А сам Тутмос! Разве мало он пережил? У него отняли отца и мать, а его самого, избитого и истерзанного, судьба бросает с места на место. Сильные только и ждут, чтобы проглотить слабого. Но если люди не причиняют друг другу зла, так это делают боги! Сахмет – богиня-львица, приносит людям болезни. А страшный Себек – владыка глубин! Разве он не несет людям несчастья? Всесильный Амон может облагодетельствовать или уничтожить человека. Но, несмотря на все это, слабые все же живут. Разве утенок, пробивший клювом скорлупу, не прячется под крылом матери? Разве мотыльки не порхают в вечернем небе? Почему сердце человека наполняется радостью, когда он утром просыпается и ощущает жизнь?

Внезапно лицо Тутмоса озаряется улыбкой, как это бывает у маленьких детей во сне. И, углубляя резцом очертания крокодила, он старательно выбивает ему все зубы из разинутой пасти.

Мастер лишился дара речи, когда увидел это. Он схватил мальчика за волосы, подвел его к стене и, не произнеся ни единого слова, указал на беззубый рот крокодила.

– Я думал, господин… – заикаясь пытался оправдаться Тутмос.

Но старик знаком приказал ему молчать. После этого он вывел мальчика из склепа.

– Ты видишь небо? – спрашивает Иути, внезапно поднимая голову Тутмоса кверху. Глаза мальчика, привыкшие к мраку, слезятся, он невольно зажмуривается, ослепленный ярким светом дня. – Небо держится на четырех столбах, поэтому оно не обрушивается. И все, что находится под этой огромной крышей в этом и потустороннем мирах, все это держится в равновесии дочерью Pa – богиней Маат, богиней правды, порядка и справедливости. Внутреннее и внешнее, тело и душа, сон и бодрствование, смена дня и ночи, наводнение и засуха, приказание и послушание, рождение и смерть – все это зависит от воли богини и со времен сотворения мира сохраняется ею в равновесии. Так было, есть и будет до тех пор, пока люди зависят от воли богини Маат. Горе тому, кто осмелится ей противоречить. Однажды случилось, что все перевернулось и сыновья пустыни одержали победу над нашим народом. Это продолжалось до тех пор, пока Амон не направил меч нашего царя и не восстановил порядок на земле. Но нигде не сказано, что столбы, поддерживающие небо, не могут обрушиться, если какой-нибудь богохульник попробует подорвать устои мира! Поэтому иди и вставь кусок камня в рот крокодила и сделай из него зубы в его пасти, такие, как у владыки глубин.

Никогда раньше Тутмос не слышал столь длинной речи из уст мастера. Он послушно выполняет приказание старика.

Хижина старого Иути стояла на северной окраине западной части города. Она была построена на возвышении так, что при самом высоком уровне воды в реке ни одна волна не заливала двор, окруженный низкой стеной. Во дворе не росло ни травы, ни цветов, ни деревьев. Колодца не было ни у Иути, ни у кого-либо поблизости. Поэтому питьевую воду Тутмос носил в глиняных сосудах с реки, что было нелегко даже во время разлива. Прежде чем с полными кувшинами отправиться обратно, Тутмос охотно садился с удочкой в руках на берегу, чтобы наловить немного рыбы. Ему было приятно, что старый мастер не бранил его за попусту потерянное время, даже когда он и возвращался без улова. Мальчику казалось, что нет ничего лучше, чем сидеть на берегу и любоваться освещенными последними лучами заходящего солнца высокими стенами и громадными пилонами храма, возвышавшимися на противоположном, восточном берегу реки. Это было захватывающее зрелище. Поистине волшебными казались великолепные постройки храма, когда их отражение колебалось в зеркале широко разлившейся реки.

Если бы река не была такой широкой и глубокой и не грозила бы столькими опасностями, Тутмос давно бы уж переплыл ее, чтобы хоть раз пройтись вдоль стен этого великолепного храма. Мальчик знал, что ворота храма закрыты для таких простолюдинов, как он. Боязнь глубины подавляла в нем желание перебраться на ту сторону реки вплавь, а лодки у него не было. Заплатить же лодочнику даже самую маленькую плату он не мог.

Однажды Тутмос сидел у реки и любовался прекрасными зданиями на другом берегу, когда внезапно донесшийся до него крик вывел его из задумчивости. Незнакомый мальчик, плывший в легком челноке из стеблей папируса, налетел на торчащий из воды пень, потерял равновесие и упал в воду. Тутмос, которого черный Аи научил хорошо плавать, недолго думая, бросился в воду и помог мальчику выбраться на берег.

Незнакомец оказался сыном рыбака. Ему не больше десяти; он совсем маленький и слабый. Черные волосы закрыли его лицо почти до самого носа. Он фыркал и выплевывал воду, которой успел порядочно наглотаться. Придя в себя, мальчик закричал:

– Моя лодка! Где моя лодка?

К счастью, течение недалеко отнесло легкий челн, и он запутался в зарослях тростника. Тутмос сплавал за ним и подогнал его к берегу. Мальчик так настойчиво просил Тутмоса посетить его родителей, что тому наконец пришлось согласиться. Так Тутмос познакомился с семьей рыбака Хеви.

– Как, ты еще ни разу не был на той стороне реки? – удивленно спрашивает Хеси, когда Тутмос делится с ним своей мечтой – хоть раз переправиться на ту сторону, чтобы посмотреть вблизи великолепный храм. Как можно прожить уже больше полугода в городе Амона и ни разу не повидать храм его бога?

Прошло немало времени, пока Иути дал своему подмастерью свободный день (Тутмос ведь был его рабом, и старый мастер распоряжался его временем с утра и до вечера). В этот день Тутмос попросил рыбака перевезти его на ту сторогу реки.

Им пришлось долго искать место, где они могли бы причалить: целая флотилия различных судов разместилась вдоль берега. Тут были большие парусники, груженые зерном, ни ном и скотом. Они привезли в столицу дань из близких и далеких земель. Немалая часть ее принадлежит Амону.

– Что стоите без дела и глазеете? – повелительно обратился к Тутмосу и его спутнику худощавый человек, по бритой голове которого Тутмос сразу же признал жреца.

– Что стоите! Беритесь, помогите носить! Амон заплатит вам за это!

– Так ты сможешь попасть внутрь храма, – шепчет Хеви своему другу. Иди вместе с ними! Я подожду тебя в лодке!

Тутмос взваливает себе на плечи тяжелый сосуд с вином и вслед за слугами храма поднимается вверх по широкой улице.

Ворота храма раскрыты настежь. Башни, стоящие по обеим сторонам ворот, как огромные стражи, зловеще поднимаются к небу. Но они милостиво пропускают людей, которые вносят подношения Амону.

Пестрые полотнища штандартов развеваются на высоких мачтах, по четыре перед каждой башней. Крошечным карликом чувствует себя Тутмос, когда, пройдя через массивные ворота, идет между этими возвышающимися до небес мачтами. Груз давит на его плечи так, что он даже бегло не может осмотреть двор и окинуть взглядом его стены. Терпеливо шагает он в ряду служителей, взгляд его устремлен под ноги, чтобы не оступиться и не уронить своей ноши. Наконец наступает момент, когда груз можно сбросить с плеча. Тутмос глубоко вздыхает и разминает уставшие мышцы. Он стоит в каком-то зале, потолок которого поддерживают массивные колонны. Ребристыми стволами поднимаются они прямо из земли. Их капители оформлены в виде бутонов лотоса. Тутмос пытается их сосчитать, но скоро отказывается от этой затеи: перед ним высится целый лес колонн, я он не видит конца этому каменному великолепию. Возвышенным и в то же время подавленным вступает маленький человек под тяжелую крышу из огромных каменных плит. Его гнетут огромные размеры сооружения, которые далеко превышают то, к чему привык человек. Мысль же, что подобные ему люди вырубили в скалах и подогнали друг к другу эти каменные блоки, воздвигли такие колонны и соорудили перекрытия, наполняет его чувством гордости.

Наконец, пройдя через ряды колонн, Тутмос дошел до стены. Здесь он испуганно остановился. Сверху смотрели на него гигантские лики. Это не были привычные сцены, которые изображал старый мастер: стада, виноделы, ремесленники или танцующие женщины. Нет, здесь все время повторялись два образа, которые подавляли собой все остальное. Там был изображен царь Обеих Земель, стоящий в молитвенной позе, а перед ним, в высокой короне из перьев, Амон, царь богов.

Тутмос не может оторвать взгляда от этих фигур, хотя сейчас ему хотелось бы быть как можно дальше отсюда. Ему хотелось бы быть где-нибудь под открытым небом, под палящими лучами солнца, где-нибудь под деревьями или в зарослях тростника. Только бы не оставаться под пристальным взглядом этих неподвижных глаз, пронизывающих душу.

«Нет! – кричит его сердце. – Это не добрый бог! Он большой и сильный, властный и непобедимый, но не добрый! Он убил отца, мать отдал в рабство, меня самого довел до отчаяния! Нет спасения от этого бога. Даже царь должен приносить ему жертвы, несметными сокровищами покупать его помощь».

Тутмос боязливо оглядывается кругом. «Скорее надо уходить отсюда», решил он и быстро побежал.

Мальчику удалось выбраться из зала с колоннами, но двор, куда он попал, гораздо меньше того, через который он прошел сюда. И нигде Тутмос не видит высоких пилонов. Наконец он находит какой-то выход. Проскользнув через ворота, Тутмос оказывается в крытом переходе, оканчивающемся темным помещением.

В тот момент, когда он достиг его, до мальчика донеслись звуки голосов.

– Ты слышал, что случилось во дворце сегодня ночью? – спросил один голос. – Царя Небмаатра разбил паралич. Он с трудом может двигать даже своим языком!

– Да, Амон никому не позволяет насмехаться над собой, – отвечает второй голос. – Неудивительно, что его рука покарала царя! Разве не пытался он ограничить наше влияние, где только мог? Разве не был назначен этот Рамосе верховным сановником? Такого человека возвести на высшую должность в государстве, вместо того чтобы отдать ее тому, кто этого достоин, главному жрецу нашего бога!

– Теперь настало время вернуть нашу власть!

– Теперь? Ты думаешь, что следует воспользоваться болезнью царя? Меня беспокоит лишь то, что его сын, которого он недавно назвал своим соправителем…

– Ты имеешь в виду царевича Ваэнра? Что ты его боишься? Он еще молод! На него мы сумеем повлиять!

– Не знаю, на что ты надеешься. Он в чужих руках. Жрецы Северного Она хитро устроили это дело! Они уже неоднократно говорили о том, что их бог Ра стоит выше нашего Амона. Это благодаря их интригам царевич, наследник престола, воспитывался не среди нас, не в святилищах Амона. Его учителем стал высокомерный Эйе, начальник колесничьего войска, чья сестра замужем за одним из жрецов из Она! Среди военачальников значительно больше почитателей бога Ра, чем приверженцев Амона! Если уж старый царь опирался на своих полководцев, то они тем более станут опорой его сына.

– Вот нам и надо попробовать перетянуть на нашу сторону мать царевича, царицу Тэйе! Она достаточно умна и знает силу Амона! Настолько умна, что предостерегала своего мужа от недооценки нашей власти! И ее влияние на сына очень велико!

– А разве тебе неизвестно, что этот ее сын приказал остановить работы над постройкой большого южного храма, храма супруги нашего бога. И одновременно приказал превратить часовню Атона, которую повелел заложить в районе нашего храма еще его отец, в святилище солнца, подобно святилищу в Северном Оне?

– А кто, кто навел его на эту мысль?

– Кто? Ты еще спрашиваешь?

«Что, если меня увидят, ведь я подслушиваю?» – подумал Тутмос и со страхом укрылся в тени ниши. Но, к счастью, оба жреца, покидая помещение, не заметили его. Бесшумно крадучись за ними, он вышел из храма.

– Наконец-то ты вернулся! – воскликнул Хеви, когда Тутмос добрался до берега. – Я уж боялся, что солнце зайдет раньше, чем ты появишься. А ночью я бы не поехал через реку. Ну, ты все осмотрел как следует? И внутри и снаружи храма? Видел священное озеро? А дорогу процессий, где стоят сфинксы с бараньими головами?

Вместо ответа Тутмос прошептал:

– Скажи мне, наш молодой царь?.. Но внезапно он умолк и со страхом оглянулся, почувствовав на своей спине чей-то обжигающий взгляд, хотя кругом не было ни единого человека. Может быть, это глаза бога смотрят на него с пилонов храма?

– Поедем домой, – сказал мальчик рыбаку, – становится прохладно, и я замерз.

– Тебе холодно, ты замерз? – И рыбак улыбается своей широкой, доброй улыбкой. – Подожди прекрасного праздника Опет, тогда тебе станет жарко!

Чудесный праздник! Можно ли еще где-либо в Обеих Землях, через которые протекает река, увидеть что-нибудь подобное празднику Опет? О чужих странах и говорить не приходится. Конечно же, нет! Зачем бы тогда приплывали сюда люди с четырех сторон света! Какое ликование и суматоха охватывают город еще задолго до торжества!

Людей с кожей всех цветов можно в это время встретить на улицах города Амона. Ливийцев с соломенно-желтымя волосами и светлыми, как вода, глазами рядом с жителями страны Куш, чьи черные вьющиеся волосы топорщатся на голове. Здесь можно встретить и кочевников пустыни, чьи носы изогнуты, как орлиные клювы, и стройных пунтийцев с остроконечными городами. Среди их пестрых шерстяных одежд теряются белые полотняные одеяния жителей страны Кемет.

Даже старый Иутн не может усидеть за работой.

– Завтра Амон отправится в путь, чтобы посетить свою божественную супругу в южном храме, в Опете. Нам нужно встать очень рано, если мы хотим найти место, с которого была бы хорошо видна праздничная процессия! – говорит старик Тутмосу.

Когда на небе появились первые отблески начинающегося дня, старый Иути с подмастерьем спустились к берегу реки.

Тысячи лодок уже на воде. Все они направляются от западного берега к восточному. Едва ли найдется на реке свободное местечко, где можно было бы причалить. Трудно найти место и в этих лодках. Но, видимо, седины Иути возымели свое действие, и скоро его вместе с подмастерьем взяли в лодку.

Едва их ноги успели ступить на восточный берег, как воздух потряс крик, вырвавшийся из тысячи уст.

– Они открыли ворота храма, – сказал Иути Тутмосу. – Сейчас жрецы на своих плечах понесут носилки с богом вниз, к берегу реки.

И с быстротой, на которую только были способны его хромые ноги, Иути поспешил по идущей вдоль берега дороге. Он остановился на широкой, затененной пальмами аллее, в конце которой уже виднелась процессия одетых в белое жрецов.

Тутмосу посчастливилось найти пальму, на которую он и забрался. Отсюда ему открывался вид не только на аллею до самых ворот храма, но и на реку, где ладья Амона, ладья Усерхат, уже ждала своего гостя. Широкие полосы из лазурита и золота, которыми отделана ладья, отражают солнечный свет. Звенят систры певиц Амона, сопровождающих процессию. Звуки славословия поднимаются к небу:

– Смотри, вот там царь! – громко крикнул Иути сидящему на дереве Тутмосу. – Вот он идет вслед за жрецами, несущими носилки! Это наш юный царь Ваэнра!

Но Тутмосу удается разглядеть лишь огромную синюю корону со сверкающей на солнце золотой змеей.

«Неужели это царь! – Дрожь прошла по телу Тутмоса. – Неужели юный фараон участвует в праздничном шествии Амона?» Тутмос больше не слышит громких возгласов, которые несутся с разных сторон и сливаются в оглушительный рев.

Какие основания у мальчика печалиться? Почему бы ему не веселиться там, где все обезумело от радости? Разве есть хоть один человек в городе Амона, который не позабыл бы все свои печали, не отрешился бы от всех своих забот, когда перед его взором предстанет лицо бога Амона?

Чего же он ждал? Какие неясные мысли пробудил в воображении мальчика подслушанный им короткий разговор между двумя жрецами?

Вон там юный властитель Ваэнра, четвертый Аменхотеп, воспитанный Эйе, начальником колесничьего войска, вступает на царскую ладью. Он занимает место у руля, и ладья отчаливает от берега. А за ней на буксире плывет Усерхат-Амон, ладья бога. Царь… и Амон! Амон… и царь! Так было, так есть и так будет! А тот, кто не радуется вместе со всеми, должен умереть!

2

Три большие ладьи плывут вниз по течению реки. Они построены из массивных досок смоковницы так искусно, как умеют это делать только ремесленники царя. Ладьи глубоко осели в воде реки – груз их очень тяжел.

Если бы люди, находящиеся на судах, были бы так же терпеливы, как река, бурлившая под ними, им не пришлось бы пошевелить и рукой. Сама река спокойно и благополучно доставила бы их к тому месту, куда они направлялись. Но нет, вдоль бортов ладей тесными рядами сидят гребцы. Они обнажены до пояса. Только набедренные повязки составляют их одежду. Все гребцы одновременно погружают весла в воду, и ладья движется так быстро, что вокруг ее носа вспениваются высокие волны.

На носу первой ладьи стоит мужчина. Его одеяние из прекрасного полотна искусно перехвачено собранной в аккуратные складки лентой, конец которой ниспадает к ногам. Он заслонил рукой глаза от яркого солнца и внимательно смотрит вперед. Здесь ему знакома каждая трещина в скалах на левом и правом берегу – так часто приходилось ему плавать вниз и вверх по реке!

Он обернулся назад:

– Быстрее! Гребите быстрее! А то ночь застанет нас на воде!

Лица гребцов заливает пот, глаза остекленели. Но вот чей-то голос затягивает песню, и все ее подхватывают:

Наконец три корабля причаливают к берегу. Тени людей уже стали длинными, но солнечный диск все еще висит над вершинами западной скалистой гряды. А как только зашло солнце, из пальмовых рощ внезапно поднялись сумерки и, словно плащом, одели тьмой равнину и реку.

Человек, стоявший на носу ладьи, пошел с несколькими сопровождающими по дороге, которая терялась в путанице темных улочек. Гребцы же остались на реке. Когда на небе зажглись первые звезды, отразившиеся в блестящей черноте воды, они погрузились в тяжелый, лишенный сновидений сон. Гребцы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на палубе длинной, мирно покачивающейся ладьи. Тихо. Только сонный страж мерно ходит вдоль берега взад и вперед, взад и вперед.

Утром следующего дня берег реки почернел от огромного скопления народа. Широкие трапы перекинуты с берега на борт ладей. Медленно, с большим трудом переносили на берег тяжелый груз и тут же укладывали его на громадные сани, запряженные быками. Широкие полозья заскрипели на каменистой дороге.

Так везли в храм статуи Доброго бога Аменхотепа, чье имя означало: «Амон доволен». А великое тронное имя его было: Неферхепрура-Ваэнра «Прекрасны образы Ра – Единственный для Ра».

Еще третий Аменхотеп начал строительство, которое продолжил его сын, строительство святилища бога Атона, солнечного диска, охватывающего своими лучистыми руками все земли. Излучаемая им сила порождает жизнь на земле. Ни в одной надписи тех времен не упоминается о том, сколько труда стоила доставка гигантских каменных глыб из каменоломен. Никто не смог бы подсчитать удары долота, необходимые для того, чтобы пробить отверстия в скале, в которые потом вбивались деревянные клинья. (Эти сухие клинья целыми днями вновь и вновь поливали водой, чтобы, разбухая, они разрывали камень.) Еще труднее подсчитать, сколько пота пролили рабы, спускавшие гигантские каменные глыбы со склоном гор в долину, где за них принимались каменотесы и скульпторы. Много рук трудится на фараона – от того места, где река пробивает себе путь между скалистыми горами, и до того места, где она, разделившись на много рукавов, вливается в море. Когда прекращаются полевые работы, царь может перебрасывать работающих на него людей куда ему заблагорассудится.

Были уже возведены и гораздо большие сооружения, чем этот строящийся храм. Как искусственные горы поднялись высоко к небу пирамиды – огромные надгробные памятники первых царей этой страны.

По своим размерам строящийся храм нельзя даже и сравнить с теми грандиозными храмами, которые были воздвигнуты предками фараона в честь бога, даровавшего им величие и положившего к их ногам другие земли, храмами Амона, покровителя державы. Не идут в сравнение и статуи, поставленные во внутреннем дворе нового святилища, с огромными колоссами, которые отец царя повелел воздвигнуть перед входом в свой поминальный храм.

И тем не менее среди массы людей, стоящих вдоль пути следования саней, вряд ли нашелся хотя бы один человек, который, взглянув на лик одной из статуй, не почувствовал бы, что на его глазах происходит нечто совершенно необыкновенное.

Раздавались возгласы: «Да живет Хор, владыка Обеих Земель», «Тысяча юбилеев фараону, которого возвеличил Амон!» Но постепенно голоса затихают. Кажется, будто бы стены поглощают все звуки. И вот все смолкло. Зловещая, давящая, таящая в себе угрозу тишина повисает в воздухе. Ее нарушает только шум полозьев.

Неутомимо трудится Иути вместе со своим подмастерьем Тутмосом. Гробницу писца они закончили и уже приступили к работе над новой усыпальницей. Не кто иной, как сам Небамун, сын верховного жреца Амона, сделал заказ старому мастеру. Он был еще очень молод, но уже занимал высокую должность в храме бога Амона. Об этом позаботился его отец. Никто не может сказать, что ему рано еще сооружать себе гробницу, так как никто не знает, когда пред ним откроются врата вечности. Тем не менее Небамун не спешил; он мог себе позволить пригласить ваятеля, о котором было известно, что работает он очень медленно. Но было известно и то, что работы этого скульптора – лучшие в городе мертвых.

И вот Небамун договаривается со старым мастером.

Погребальное помещение только недавно вырублено в скале. Все стены должны быть еще выровнены, а места для изображений тщательно оштукатурены.

Небамун намечает сюжеты будущих изображений. На противоположной входу стеке должен быть помещен Амон, главный бог, владыка короны, увенчанной двумя перьями, бог, которому он служит. А перед богом должен стоять он, Небамун, третий пророк храма Амона, молитвенно протянув руки к тому, кто наполняет их силой жизни.

Увлеченно говорит молодой жрец со скульптором.

Иути, задумчиво кивая головой, ходит прихрамывая от одной стены к другой. В глубине гробницы Тутмос уже начал выравнивать стену. Оттуда раздаются глухие звуки трения камня о камень, иногда прерываемые более резким звуком долота, которым юноша стесывал оставшиеся на скале неровности.

Внезапно разговор прервался. У входа в гробницу появилась чья-то фигура. Судя по одежде и гладко выбритой голове без парика, сильно загоревшей под лучами солнца, человек этот принадлежал к жрецам низшего ранга.

– Ты меня ищешь, Джхути? – спросил Небамун и сделал несколько шагов навстречу вошедшему. – Тебя послала госпожа, или ты принес мне известие от верховного жреца, моего отца?

Джхути дышал, как загнанный зверь, и не мог вымолвить ни слова.

– Входи, Джхути. Садись! На солнце очень жарко. Зачем же ты так бежал?

Наконец Джхути обрел дар речи.

– Что я видел! – закричал он. – Что я видел! О, что я видел!

И в его глазах было столько ужаса, что третий пророк, забыв о своем достоинстве, взял жреца за плечи и довольно основательно встряхнул его.

– Ну, что же ты все-таки видел, Джхути? Говори же наконец! Долго ты будешь здесь стоять и оскорблять моего Ка?

Отрывисто и сбивчиво, устремив взгляд перед собой, Джхути заговорил:

– Прибыли баржи из каменоломни Хену! На них привезли статуи для нового храма!

– А я-то думал, что загорелся дворец, – сказал Небамун, пренебрежительно махнув рукой.

– Но ведь новый храм, который строится в землях Амона, посвящен не царю богов, а Атону!

– А какое это имеет значение? Разве там не стоят храмы других богов? Один посвящен Птаху, другой – Мину.

– Да, все это– так! Но ни один из этих храмов не украшен такими статуями, такими изображениями царя! Таких статуй не найти больше нигде, даже если обыскать тысячи и тысячи храмов от Абу на юге, где река вытекает из презренной земли Куш, до крепостей у моря! Это не царь Обеих Земель! Это не владыка красной и белой короны! Это не сын Амона, которым доволен божественный отец…

– Кто же тогда это?

– Демон! Демон, который уничтожит все, что свято на земле с тех пор, как страна поднялась из первобытных вод!

– Приди в себя, Джхути! – раздраженно сказал Небамун. – Я знаю, твоими устами говорит Интеф, второй пророк храма, который в течение ряда лет предсказывает грядущие беды. С тех пор как старый царь поручил воспитание своего сына начальнику колесничьего войска, он пророчит, что дни владычества Амона сочтены.

– Конечно, что ж тут хорошего? Разве можно забыть, что отец старого царя наделил жреца храма Мина такой властью, которая потом позволила ему сделать свою дочь, Тэйе, великой царицей. Неужели не было принцессы царской крови? Именно с тех пор жрецы второстепенных богов, а больше всего жрецы Северного Она…

Движением рук третий пророк храма Амона прервал Джхути. Он-то знает, что жрецы Северного Она, в святилищах которого почитается бог солнца Ра, с давних времен стремятся утвердить верховную власть своего бога над Обеими Землями, которыми правит фараон. Но Небамун также знает, что жрецам Северного Она пришлось отступать перед всесильным владыкой, перед Амоном отцом царей, отдавшим своим сыновьям лучшие земли. В благодарность те возвели столько храмов в честь своего бога и так щедро одарили эти храмы, что богатство жрецов Амона теперь превосходит богатство всех других богов, вместе взятых.

Pa – властитель неба и земли, учат жрецы из Она. Пусть это так! Но Амон и есть Ра! Амон-Ра – царь всех богов страны. Главный храм Амона стоит в его городе и не имеет себе равных. Это древний город, старейший в мире, построенный на холме, поднявшемся из бездны. Тем из Она или одному из царей, попавшим под их влияние, следует быть поосторожнее, когда они пытаются принизить славу нашего бога.

Разве даже в новом храме Атона, который был заложен старым царем в священных землях и сейчас строится его сыном, нет изображений Амона?

Что прорицал Интеф, второй пророк храма Амона, когда молодой фараон отмечал свой первый праздник Сед и в честь этого воздвиг большой обелиск, золотой шпиль которого освещается первыми лучами восходящего солнца, подобно камню Бенбен в Северном Оне? Как раз тогда второй пророк Амона предсказал, что молодой царь будет приверженцем бога Атона. Но разве царь не участвовал в прекрасном празднике Опет? Стоило лишь верховному жрецу храма Амона поговорить с царем с глазу на глаз, и он соизволил соблюсти весь ритуал праздника: он шел за носилками бога, когда его выносили из святая святых, плыл на царской ладье к супруге Амона, богине Мут, сам принес жертву богу… И что, собственно, может сделать ребенок против своего отца? Что может сделать царь, этот юноша на троне, против бога?

Не дождавшись ответа Небамуна, Джхути снова заговорил.

– Пойдем! – произнес он умоляющим голосом.

Ты увидишь сам…

– Хорошо, – сказал третий пророк храма Амона. – И ты, Иути, пойдешь с нами! Ты лучше других оценишь статуи. Я думаю, ты скорее сможешь внушить Джхути, совсем лишившемуся рассудка, что небо еще не обрушилось!

Старый мастер тяжело вздохнул. Он предпочел бы начать работу, чем проделать этот бессмысленный, по его мнению, путь. И все-таки он не решается возразить. Он очень хорошо знает, чего стоит благосклонность его заказчика и вообще благосклонность жрецов Амона, которые обладают безграничной властью в городе их бога.

Было жарко и пыльно. Иути не мог быстро идти из-за своей хромой ноги. Солнце палило беспощадно, и земля пылала под ногами. Наконец они добрались до берега реки. Здесь ждал слуга с лодкой, который перевез их на восточный берег, где возвышались огромные храмы и строилось новое святилище.

В недостроенной гробнице остался только Тутмос, подмастерье старого мастера. Он сосредоточенно работал, пока оба жреца возбужденно спорили, а старый мастер их внимательно слушал. Поэтому собеседники не обращали на него никакого внимания. Ни мастер, ни жрецы даже не догадывались, как глубоко запали все эти слова в душу мальчика.

Какая тишина внезапно воцарилась в гробнице, чьи стены только что слышали горячий спор двух жрецов!

Так, значит, разговор шел о каких-то необыкновенных скульптурах! Но старому мастеру не пришло в голову, что и он, Тутмос, имеет право посмотреть на них. Но какое, собственно, право?

Вот уже три года Тутмос работает подмастерьем у старого Иути. Но до сих пор мастер не разрешает ему самостоятельно набросать на скале рисунок рельефа. А когда Тутмос делает статуи умерших, то тоже только копирует образцы, которые мастер лепил из глины и потом отливал в гипсе.

Неужели для того, чтобы овладеть строгими законами рисунка, требуется половина человеческой жизни? Воистину ответственность ваятеля перед теми, кому он готовит вечные жилища, слишком велика. Умерший и в потустороннем мире хочет наслаждаться земными радостями. Он хочет, чтобы его пиршественный стол был переполнен всяческими яствами. Ему хочется прогуливаться в тени сада, где с таким трудом были посажены и выращены деревья. Он даже хочет охотиться в зарослях папируса на диких птиц, что он так любил делать при жизни. А кто может помочь ему в этом? Только скульптор! Без его работы мертвые должны были бы погружаться в ничто, в забытье.

И вот уже сотни лет трудятся скульпторы в Обеих Землях, через которые несет свои воды Река. С тех пор как мудрый Имхотеп придумал использовать камень для строительства, скульпторы украшают гробницы царей и их вельмож. Испокон веков скульпторы придерживаются строгих правил. В рисунках нет ничего случайного, произвольного. Законы учат, как нужно изображать людей, чем отличаются фигуры царя и простых людей, мужчин и женщин, даже фигуры презренных чужеземцев: кочевников, приходящих из пустыни, лучников, людей из нищей земли Куш и убогой страны Речену.

Неутомимо постигал Тутмос эти законы. Тутмос знает, как изображать не только людей, но и богов. Он знает, что Амона украшает высокая двойная корона из перьев, а Тот – бог письма – имеет голову ибиса, что у Сахмет грозной богини войны – лик львицы, Мин – бог плодородия – похож на барана, а Ра-Хорахти – божественный сокол – носит на голове знак Атона – солнечный диск. Этот диск имеет крылья, и его обвивают змеи-уреи, те самые ужасные змеи, которые с быстротой молнии бросаются на свою жертву, убивая ее одним укусом. И цари носят на короне такую змею. Она показывает их власть и силу. Все это известно Тутмосу. Из года в год он упражнялся в этом искусстве; оно подобно цепи, к которой в течение веков прибавляются все новые и новые звенья.

Неужели нашелся человек, который отважился изобразить лик царя совсем иначе, чем предписывают древние законы? И как это выглядит?

Долото выпало из рук подмастерья. Он не наклоняется, чтобы поднять его, а откидывает голову и мгновенье стоит неподвижно. Его взор устремлен вдаль. Тутмос еще очень юн, но тяжелый труд и лишения уже наложили свою печать на его лицо. Внезапно губы мальчика принимают упрямое выражение, и он спешит за ушедшими.

Тутмос без труда мог бы догнать Иути. Но как только мальчик видит его, он сворачивает с дороги и бежит по раскаленным на солнце камням. Ему надо выйти к реке несколько ниже того места, где стоит сейчас лодка третьего пророка храма Амона. Тутмос добирается до хижины рыбака Хеви, сына которого он спас, когда тот чуть было не утонул. Тутмос решил попросить мальчика перевезти его через реку.

Река полна лодок и барок самых различных видов. Большие парусники плывут вверх по течению, подгоняемые северным попутным ветром. Их обгоняют легкие, узкие челны, сделанные из связанных стеблей папируса. Мелкая осадка челноков позволяет им легко скользить по воде под ударами весел одного гребца. Тут можно увидеть и более тяжелые лодки, искусно сделанные из коротких стволов дерева акации. Виднеются здесь и плоты из связанных кувшинов, на которые кладут две доски. Такой плот может перевезти на рынок целую тележку с изделиями горшечника.

Крики разносятся над водой. Лодочники обмениваются приветствиями. То тут, то там раздаются насмешки. Один поддразнивает другого. Кто отшучивается в ответ, а кто и бранится. Здесь кипит жизнь, шумная, деловая жизнь. Так продолжается уже сотни и сотни лет. Только могучие пилоны храма величественно и молчаливо возвышаются над рекой, воды которой почти омывают их подножия.

Трое мужчин покинули лодку. Небамун дает гребцу наказ ждать их возвращения. Он не намерен долго задерживаться в храме, помня, что супруга уже ожидает его к обеду.

Стражники узнали третьего пророка, и мужчины беспрепятственно проходят сквозь ворота в наружной стене, отделяющей огромную территорию храма от остального города. Все трое настолько полны желанием поскорее достичь цели, что не заметили, как какой-то человек вынырнул из тени пальмы и последовал за ними в передний двор святилища.

Они проходили вдоль стен, с которых взирали на них изваяния богов. Эти стены не давали никакой тени: солнце стояло в зените. Только в колоннадах, перекрытых огромными каменными плитами, дуновение легкого ветерка приносило немного прохлады.

Небамун и его спутники достигли солнечного храма Атона приблизительно через полчаса. Ведь территория храма была очень большой, а хромой Иути не мог быстро идти.

Новое святилище обнесено мощной стеной, образующей четырехугольник. По обе стороны ворот, как обычно, возвышаются две башни. За первой стеной находится вторая, окружающая внутренний двор. И наконец третья стена окружает святая святых.

– Какие невзрачные башни у этого храма, – небрежно бросил Небамун, когда они проходили через ворота. Однако сказал он это так тихо, что услышать его слова могли только идущие рядом с ним. При этом он оглянулся по сторонам, дабы убедиться, что никого нет поблизости.

– А какой здесь резкий свет! – добавил Джхути. – Все помещение без крыши, даже святая святых храма открыта для солнечных лучей. Что же это за бог, который оставляет себя на произвол судьбы, не боясь осквернения?

С этими словами они вошли внутрь храма. Помещение напоминало покинутую мастерскую. Везде лежали каменные глыбы и плиты, бревна, веревки и инструменты.

Вероятно, рабочие скрылись от нестерпимой жары пылающего зноем полдня в тени смоковницы, растущей в ста шагах, у колодца, где они спали в самые жаркие часы дня. Это было только на руку трем мужчинам, так как никто не мог им помешать осмотреть все как следует.

То, что их интересовало, долго разыскивать не пришлось. Неподалеку от входа стояла уже почти законченная статуя.

Каменная кладка, возведенная уже наполовину, частично связывала ее со стеной храма. Небамун подошел к этой статуе вплотную и поднял глаза на неестественно огромное каменное лицо.

Это лицо, смотрящее на него с высоты, несомненно было лицом царя. Но что же это за царь, который позволил своему скульптору… нет, не только позволил, а приказал изобразить себя с такой неумолимой беспощадностью?

Огромная голова на страшно худой, тонкой шее! Глаз – как растянутая до висков щель; устремленный оттуда взгляд как бы хочет пронзить насквозь и людей и предметы, но не может уловить ни их образов, ни очертаний. Нос ноздри, казалось, дрожат – узкий, вытянутый, едва отделенный от покатого, почти полностью закрытого короной лба. Очень полные губы растянуты в напряженной улыбке. Недобрая эта улыбка. Это видно по глубоким складкам, которые идут от крыльев носа к уголкам рта и худым впалым щекам. А подбородок! Он оттянут сильно вниз и переходит в царскую бороду, служащую ему своего рода опорой. Это делает все лицо неестественно удлиненным. Впечатление от этого лица, которому искусственно придано выражение зловещей напряженности, неизгладимо – трудно забыть такое лицо со всем его устрашающим безобразием.

Безобразный царь! Разве было что-либо подобное с тех пор, как Амон, бог-творец, стал властвовать над всеми богами? Нет. Ничего подобного не случалось с того времени, как Маат установила порядок среди людей и цари сыновья бога – правят Обеими Землями.

Разве с незапамятных времен не называется фараон Добрым богом? Он я на самом деле Добрый бог. Произвел его на свет Амон (принявший образ супруга великой царицы), и был он больше, чем только человек. И на чертах его лица лежала печать величия, божественного достоинства. Горе тому скульптору, который не сумеет этого изобразить. И горе, двойное горе тому царю, который этого не постигнет!

Посмотрите на изображения Великого Тутмоса, который расширил свое царство далеко за пределы презренной земли Речену: до Нахарины – Митанни, до двух рек, которые начинаются на севере, а впадают в море на юге. Его лицо – со смело очерченным носом и пухлым ртом – полно сил и энергии. И все же облик царя не лишен божественности: лих царя своими правильными, гармоничными чертами отличается от обычных человеческих лиц.

То же было и при последующих царях. И хотя статуи третьего Аменхотепа превосходили по своим размерам все рапсе созданные, с удивлением и страхом обращаются к ним молящиеся. Ведь черты царских лиц не искажены, а пропорции тела строго выдержаны. Торжественно и величаво взирают они с недосягаемой высоты на людей, припадающих к их ногам.

Так было до тех пор, пока внук внука Великого Тутмоса не нарушил священных канонов.

Как это могло случиться? Неужели он решился изменить изображение царей, а значит, в конце концов и богов, и ввести людей в глубокое заблуждение? Неужто он собирался разрушить порядок, поддерживающий силу и величие державы его отцов? Зачем ему это нужно? Зачем такая кощунственная игра?

Долго и молча стояли трое мужчин перед демоническим изваянием их царя. Тысячи мыслей и догадок роились в их головах, мучительно тревожа их души.

Изнуряющий полуденный зной царил в окруженном стенами помещении. Раскаленные камни обдавали жаром молчаливых созерцателей, которые не могли найти даже слов, чтобы выразить все, что терзало их сердце.

Внезапно Небамун нарушил молчание:

– Этот Бак, главный скульптор царя, не сын ли жителя Северного Она?

Джхути сразу же уловил связь между заданным Небамуном вопросом и этими необычными изваяниями. «Наконец-то, – думает он. – Наконец-то третий пророк начинает понимать, что здесь происходит!»

– Да, Бак – сын Мены, – не без удовлетворения отвечает Джхути. – Сын того самого Мены, который изваял большие статуи Небмаатра. Его жена родом из Северного Она!

Третий пророк промолчал и внезапно начал ходить взад и вперед. Он был поражен и боялся высказать свои мысли. Ведь это означало бы, что он противоречит самому себе, противоречит тому, что было сказано им лишь час назад. Однако Джхути, хорошо разбиравшийся в людях, не может не понять, что творится в душе Небамуна. Жрец не может отказать себе в удовольствии услышать подтверждение своей правоты из уст старого Иути. Поэтому он обращается к мастеру:

– Ну, а ты, Иути, что ты скажешь?

Старик вздрогнул, как будто пробудился ото сна. Но вот он поднял горящие глаза и страстно заговорил:

– Уже более пятидесяти лет моя рука направляет резец. Мой отец научил меня, в каком соотношении должны находиться лоб, нос, подбородок и конечности. Он научил меня, как нужно выравнивать щеки и где располагать глаза. Научил выделять главное и отодвигать на задний план все второстепенное. Он открыл мне священный порядок, всякое нарушение которого – тяжелый грех.

Я только скромный мастер и не знаком с сыном Мены… Но если бы я был главным скульптором царя и Добрый бог сам лично потребовал бы изваять его так, чтобы все изображение искажало его образ, причем не только черты его лика, но и тело и конечности…

Старый мастер указал рукой на статую, перед которой они стояли, и продолжал:

– Ты видишь, как живот нависает над набедренной повязкой? Ты посмотри, какие короткие у него ноги и какие длинные немощные руки! Да, если бы я был главным скульптором фараона, я бы бросился к царским ногам и сказал: «Моя жизнь в твоих руках, и ты можешь сделать со мной все, что тебе заблагорассудится. Но ничто не может заставить меня создать изображение, противоречащее всем законам! Не я и не мой отец установили их. Они были созданы не по прихоти человека, и ни один человек не может их изменить! Если же ты, о владыка, прикажешь нарушить эти законы, ты накличешь беду и страна снова вернется назад хаосу, из которого боги однажды уже вывели ее!»

Старик говорит все громче и громче. Напрасно Джхути делает ему знаки, мастер не замечает их или не хочет обращать на них внимание. Жрец со страхом оглядывается кругом. Двор храма, объятый полуденным зноем, по-прежнему пуст. Тем не менее Джхути спешит скорее покинуть его. Он резко поворачивается и направляется к выходу, не обращая внимания на старика, с трудом поспевающего за ним.

Этот разговор, впрочем, был услышан и еще одним человеком. Как только трое мужчин покинули помещение, из-за выступа стены у входа в святая святых храма вышел Тутмос. Едва слышно ступая босыми ногами по устилающим пол каменным плитам, медленно идет он вперед, как будто его сдерживает страх. Тутмос не решается даже смотреть на изваяния до тех пор, пока они не встанут у него на пути.

Вот он глубоко вздохнул, как бы набираясь мужества, и, подняв глаза, посмотрел в лицо статуи… На него был устремлен пронизывающий взгляд раскосых глаз, таивший в себе угрозу.

Только одно мгновение Тутмос смог выдержать этот леденящий взгляд. И тут же закрыл лицо руками. Ноги мальчика больше не держат его, он вынужден прислониться к стене. Горячие камни обжигают его спину и затылок.

Тутмос не знал, сколько времени он так простоял. Время и вечность смешались у него в сердце. Но как только он отнял руку от глаз, взор его упал на землю и остался прикованным к небольшому предмету, лежащему у подножия статуи. Это было приспособление для письма, которым пользуются резчики, когда они намечают надпись на каменных изваяниях. На цоколе колонны уже были приготовлены вытянутые, закругленные на углах рамки – в эти овалы вписывались царские имена.

Нисколько не задумываясь, Тутмос наклоняется и опускает в черную краску тростинку для письма. Краска уже наполовину засохла, но немного слюны – и ею уже можно писать. Затем он осматривается кругом в надежде найти что-либо подходящее, на чем можно было бы сделать рисунок. К сожалению, в храме нет черепков, хотя их сводчатая форма несколько искажала рисунок, но все же это был подходящий материал для наброска. Но вот Тутмос заметил недалеко от обелиска – священного камня Бенбен – лежащий на земле тонкий кусок известняка величиной почти в две ладони. Будь благословен тот, кто его там оставил!

Первые линии не хотят ложиться на камень – слишком непривычными, слишком непохожими на все прежние рисунки были очертания этого лица. Слишком много требовалось умения, чтобы передать их на плоской поверхности.

Безжалостно стирает Тутмос уже почти готовый рисунок, чтобы начать все сначала. В исполнении этих статуй не было шаблона, не было всего того, чему учил его старый мастер, который, в свою очередь, учился этому искусству у своего мастера. Нет, здесь было что-то гораздо большее, что-то необычайное, единственное в своем роде. Здесь отражалось не то, чем один человек похож на другого, один царь на другого царя, любой кочевник пустыни, любой житель страны Куш на себе подобного, а то, чем каждый человек, каждый царь, каждый кочевник, каждый кушит отличались друг от друга.

Никогда Тутмос не видел молодого царя так близко, чтобы запомнить черты его лица. Разве мог простой подмастерье попасть в царский дворец? Разве мог подмастерье скульптора оказаться недалеко от царя, когда Добрый бог появлялся перед народом?

Но сейчас, когда он воспроизводит штрих за штрихом голову статуи, Тутмосу кажется, что в его сознании запечатлеваются черты лица фараона и его мудрость. Эти внимательные глаза будто бы не видели ничего около себя взгляд их был устремлен вдаль. На чувственных губах – страдание и печаль. В сильно выдающемся вперед подбородке угадывалась несокрушимая воля, и в то же время его округлость выражала скрытое стремление к ласке. Разве так выглядит любой царь? Добрый бог? Нет, так выглядит не любой царь, а именно этот! Он выглядит как живой!

Тутмос настолько увлекся своим занятием, что не слышал звука приближающихся шагов. Он испуганно вздрогнул, когда чья-то рука опустилась ему на плечо. Только сейчас он понял, что натворил.

Ведь он самовольно убежал, бросив работу! Он прокрался туда, куда вход ему был запрещен! К тому же он пытался зарисовать то, что, может быть, навсегда должно остаться скрытым от его взгляда!

Тутмос оцепенел и не мог произнести ни слова. Он со страхом ждал, что в следующий момент тяжелая рука, лежащая у него на плече, сбросит его на пол.

Но вот рука стоявшего сзади незнакомца ослабла. Он взял у юноши рисунок и сказал:

– Смотрите! Вот усердие, достойное похвалы! Никакой полуденный зной не мешает ему упражнять свою руку! Когда другие спят, он рисует – и как рисует! Не каждый из вас понял так быстро, что от нас требует царь!

И тут Тутмос увидел, что он окружен большой группой мужчин, молодых и старых. Они рассматривали его с головы до ног – с некоторой завистью, удивлением и любопытством.

– В какой мастерской ты работаешь? Ты разметчик надписей или художник?

Тутмос, собрав все свое мужество, обернулся и тихо ответил:

– Нет, я каменосечец.

– Но я никогда тебя раньше не видел! – удивился мужчина. – Наверное, ты прибыл сюда из каменоломни вместе с другими каменосечцами, которых я просил мне прислать?

– Нет, господин! Я работаю не здесь… Мой мастер – Иути… Мы живем на той стороне, на западном берегу реки, недалеко от города мертвых…

Тутмос произнес эти слова, опустив глаза, и так тихо, что их смог расслышать только человек, стоявший перед ним. Мальчик был совершенно уверен, что сейчас произойдет нечто ужасное.

Может быть, его с руганью выгонят отсюда? А может быть, они свяжут его и поведут к судье? Чего хорошего можно теперь ожидать, раз он так провинился?

Однако ничего подобного нe произошло. Мужчина, разговаривавший с Тутмосом, некоторое время рассматривал рисунок, а потом спросил:

– Как тебя зовут?

– Тутмос.

– Так вот, Тутмос! Не хочешь ли ты работать у меня? Ты не останешься каменосечцем, а будешь делать наброски и рисунки! Иути найдет себе другого помощника и как-нибудь обойдется без тебя!

Предложение было настолько неожиданным для юноши, что он не мог вымолвить ни слова.

– А может быть, – продолжал незнакомец, – ты сын Иути?

– Нет, я не сын Иути, я его раб! – быстро ответил Тутмос.

– Ничего… это мы как-нибудь уладим. Всего лишь несколько медных дебенов…

– Нет, господин, это невозможно, – возразил пришедший в себя Тутмос. Иути значит для меня гораздо больше, чем просто хозяин, – он мне дороже отца. Однажды он спас мне жизнь. За все, чем я стал, что я умею, я обязан только ему. К тому же он уже очень стар и у него нет других помощников.

– Так, значит, ты не хочешь работать с нами? Нет? А жаль!

Мужчина отдал Тутмосу рисунок, повернулся и ушел. Остальные мастера один за другим тоже отошли от юноши.

Тутмос остался один, все еще не понимая, что с ним произошло. Вокруг шла работа, слышался шум, возгласы людей, уже не обращенные к нему. Тутмос сжимал в руках плитку с рисунком. Неужели он так хорошо получился, что даже заслуживает похвалы? А доволен ли он сам? Рядом с юношей возвышалась большая статуя царя во весь рост. Она отбрасывала гигантскую тень на пол храма. Какая длинная тень! О небо, сколько же прошло времени? Что скажет старый мастер?

Когда Тутмос торопливо покидал храм, один из мастеровых догнал его и спросил:

– Знаешь ли ты, кто с тобой разговаривал? – Так как Тутмос не ответил, незнакомец продолжал: – Это сам Бак! Да, Бак, главный скульптор царя. Ему нужны люди!

– Наверно, ему трудно их найти, – сказал Тутмос.

– Напрасно ты так думаешь! Не всякий годится для работы здесь! Скольких людей Бак уже выгнал! Каменосечцев, которые способны лишь выбивать долотом по уже готовому рисунку, он, конечно, найдет достаточно. Ему не нужны и художники, придерживающиеся старых правил. А рисовать по-новому, так, как этого хочет наш царь, умеет не всякий!

– Ну… а что хочет царь?

Хотя Тутмос очень торопился, он не мог удержаться, чтобы не задать этот вопрос. Он даже остановился и внимательно посмотрел на собеседника.

– Царь хочет видеть правду! – ответил тот, четко и медленно произнося слова. – Он желает, чтобы мы высекли правду из камня!

Никогда в жизни ничто не производило на юношу такого впечатления, как эти слова. Но ему надо было спешить. Он не мог продолжать разговор, которому – он это хорошо знал – не будет конца!

Тутмос лишь спросил:

– Кто ты? И как я мог бы тебя найти?

– Меня зовут Ипу. Я живу в доме подмастерьев, у главного скульптора царя.

– На этом берегу реки?

– Да, на этом.

– А я живу на западном берегу. Но может быть… когда-нибудь мы снова увидимся!

Всю дорогу домой Тутмос придумывал, что он скажет старому мастеру в свое оправдание. Это же неслыханно, чтобы подмастерье самовольно бросил работу! А ведь он понадеялся на быстроту своих ног! Он думал, что со своими здоровыми ногами опередит хромого Иути, придет к гробнице третьего пророка вовремя и к приходу своего мастера будет там работать так, словно он никуда и не отлучался.

Но теперь надежды на это не оставалось. Может быть, сын рыбака уже потерял терпение и давно переплыл на ту сторону реки. Тогда ему придется побегать по берегу взад и вперед, прежде чем кто-нибудь согласится взять его на ту сторону «за спасибо».

На землю ложились уже косые длинные тени, когда Тутмос, весь мокрый от пота, добрался до гробницы. Он вглядывается в темноту пещеры и прислушивается, но не улавливает ни единого звука. Тогда Тутмос быстро прячет осколок пластинки с рисунком в расщелину камня, справа от входа, и бесшумно крадется в глубь пещеры. Там не видно ни огонька: значит, старого мастера нет в гробнице. Но это вовсе не успокаивает юношу. Наверно, старый Иути отправился искать его. И тогда он будет сердиться еще больше. О, Тутмос хорошо знает, что такое гнев старика!

Тутмос вышел из пещеры, прикрыл рукой глаза от света и огляделся. Так и есть! Он увидел своего мастера, с трудом ковыляющего по каменистой дороге. Нужно побежать ему навстречу и помочь идти! Может быть, это хоть в какой-то мере смягчит гнев Иути?

Как только Иути заметил юношу, он остановился и подождал его.

– Ты беспокоился обо мне? – спросил он и тепло посмотрел на Тутмоса. Хотя юноша покраснел, Иути не обратил на это внимания и продолжал: Небамун сперва завез меня к себе. Его супруга заставила меня пообедать с ними. Я не мог отказаться.

Тутмос невольно подумал: «Высечь правду из камня!.. Но я же не лгал… хотя правда, да, правда – это совсем другое!»

Кровь прилила к загорелому лицу мальчика, но мастер был в таком хорошем расположении духа, что ничего не заметил. Старик оперся на руку своего подмастерья, и Тутмос бережно повел его по плохой дороге, помог подняться по неровным ступенькам в гробницу, где они вместе работали.

Не каждому скульптору приходится ездить в карьер, когда ему требуется камень для статуи. Конечно, большие глыбы, из которых можно вырубить статуи для храма, обрабатывают прямо на месте. Глыбы же поменьше – для статуй в гробницах чиновников и жрецов – грузят в необработанном виде на корабли и везут вниз по реке. Когда слух о прибытии такого груза разносится по городу, скульпторы спешат на берег: ведь спрос на камень велик. Иногда из-за какого-нибудь очень симметричного камня, работать над которым гораздо легче, разгорается оживленный торг – каждый мастер готов заплатить больше другого. Не раз Тутмос, когда он приходил слишком поздно, возвращался с пустыми руками, так как все хорошие, подходящие для работы камни уже нашли себе хозяев.

Конечно, для статуи Небамуна требовался очень хороший камень. Он должен был быть красновато-коричневого цвета, цвета загорелой человеческой кожи, не крупнозернистым и, естественно, без трещин. Старый мастер придавал очень большое значение материалу. Он предпочитал подождать месяц, другой, чем начинать работу с неподходящим камнем.

Модель статуи была уже давно готова. Изо дня в день старик работал над ней. Он сам отличался медлительностью и добросовестностью в работе и от своего подмастерья требовал особой тщательности, никогда не пропуская ни одной детали, выполненной, с его точки зрения, недостаточно аккуратно.

Но вот наконец Иути завершил работу и остался ею доволен. Он приказал Тутмосу сделать гипсовый слепок с глиняной модели. Так как глина, высыхая, трескается, то, пока она еще сырая, из гипса можно изготовить форму и с ее помощью отлить затем прочную гипсовую модель, по которой подмастерье создаст статую в камне. Сам Иути больше уже не может обрабатывать камень. Слишком слабы стали его руки.

Однажды около пяти часов после полудня, когда Тутмос убирал мастерскую, а старый Иути собирался поесть, открылась дверь и вошел Минхотеп. Он дружил когда-то с сыном старого мастера и был одним из немногих, кто не забыл дорогу к хижине одинокого старика.

– Отец Иути! – крикнул Минхотеп еще с порога. – Пошли Тутмоса вниз к реке. Там пристал корабль и привез очень хороший камень. Я только что купил несколько глыб для гробницы Рамосе.

У Минхотепа была большая мастерская, и даже сам верховный сановник делал ему заказы.

Тутмос поставил метлу и уже собрался уходить, когда Минхотеп спросил старика:

– А какие изображения и статуи заказал Небамун для своей гробницы?

Как бы хотелось юноше услышать, что ответит старик своему гостю! Ведь с ним, Тутмосом, молчаливый мастер обсуждал лишь повседневные дела. Однако Иути жестом приказал ему идти.

Тутмос быстро спустился к берегу. На этот раз повезло: корабль причалил недалеко от хижины старика. Рабочие только еще сгружали тяжелые каменные глыбы, и наплыв покупателей был пока небольшой. За несколько медных дебенов Тутмос приобрел камень, который, как он считал, удовлетворял требованиям старика. Ему как раз подвернулись запряженные быками сани, которые смогли доставить груз наверх, к хижине. У берега всегда стояло несколько бычьих упряжек, хозяева которых зарабатывали перевозкой грузов.

Когда Тутмос вернулся в хижину, оба мастера все еще сидели и разговаривали. На столе стояли сосуды с пивом и лежал свежий хлеб, принесенный сегодня утром слугой Небамуна. Они макали хлеб в масло и угощались финиками.

Было бы неприлично, если бы Тутмос сел за стол вместе с двумя мастерами. Хотя Иути и ел вместе с Тутмосом, когда они оставались вдвоем, но он не потерпел бы раба, осмелившегося сесть за один стел с уважаемым гостем.

Но Тутмос и не думал об этом. Он лишь коротко рассказал о покупке камня и уселся на пол в углу комнаты. Тутмос порядком проголодался, но привык ограничивать себя во всем и ждать.

Иути был возбужден. Не часто Тутмосу приходилось видеть его в таком состоянии. Может быть, это от пива? Или причина в госте? Ведь гости теперь редко бывают в этом доме! Должно быть, приход Минхотепа навеял на старика воспоминания о прошлом, о лучших временах.

Старик рассказывает о своей юности, перебирает воспоминания прошлого. Дни тогда были длиннее, солнце светило ярче, пиво было крепче, а финики слаще. В те времена царь, второй Аменхотеп, сам участвовал в походах в чужеземные страны, обращая в бегство кочевников пустыни и отправляя корабли, тяжело нагруженные данью, в город Амона. В стране царил мир, и ни один из вассалов не решался подняться против сына Амона. И тогда для царя не было лучшего развлечения, чем мчаться в своей охотничьей колеснице по пустыне и выгонять из логова хищников. Царь обладал удивительной силой. Ни один человек не мог натянуть тетиву его лука. Стрела, пущенная рукой царя, никогда не пролетала мимо цели!

– Скажи, ты знал и его отца, Великого Тутмоса, при звуке шагов которого содрогался мир? Ты помнишь царицу Хатшепсут, посылавшую свои корабли в священную землю Пунт? Правда ли, что ее отравили?

– Отравили! – Старик засмеялся. – Кто из наших великих повелителей отважился бы признаться в отравлении своего предшественника? Это было задолго до моего рождения, и я мало знаю о царице Хатшепсут. Но мой отец рассказывал мне, что сам Амон покарал ее за то, что ома, женщина, захватила престол и самолично правила страной. Ей было мало короны великой царицы, супруги царя! Она хотела надеть на себя двойной царский венец после смерти своего мужа. Она обезобразила даже свое лицо, прицепив царскую бороду! Но Амон не допустит, чтобы кто-либо безнаказанно нарушал порядок, установленный в стране. Даже большим людям, даже царям Амон не позволяет этого делать. Вот потому-то на двадцатом году ее правления, во время прекрасного праздника Опет, Амон собственной рукой сорвал с нее корону и царскую бороду и возвел на трон царевича Тутмоса. Царевич был тогда простым жрецом – не верховным жрецом и даже не вторым пророком. Вот так пыталась она принизить своего сына и своего супруга, заняв вместо него престол! Царица думала, что ей все дозволено, потому что царевич был тогда еще очень молод – как сокол, не вылетавший из своего гнезда.

О, как широко раскинул этот сокол свои крылья! Так широко, что их тень закрыла не только Обе Земли, но упала и на самые дальние страны! Как тряслись их цари перед великим Тутмосом, цари Нахарины и государь хеттов! А в гробнице его гордой противницы не осталось даже ее имени. Оно стерто и забыто на веки веков!

Иути откидывается немного назад и тяжело дышит после непривычно длинного для него разговора. В его старых глазах играют отблески тех давно прошедших времен. Губы Минхотепа слегка подрагивали – на его языке вертелся вопрос: «Видел ли отец Иути собственными глазами, как каменная рука бога протянулась, чтобы сорвать корону с головы царицы?» Однако, чтобы не испортить старику настроение, он удержался и ничего не сказал. Он не мог подавить лишь едва заметную усмешку, тут же поднялся и, поблагодарив хозяина за гостеприимство, собрался уходить.

Но тут взгляд Минхотепа упал на подвешенную к стене полку, где стояла гипсовая модель.

– Для чьей статуи ты ее приготовил? – спросил Минхотеп старого мастера.

Иути с удивлением посмотрел на гостя:

– Разве ты не догадался? Тебе же известно, что я работаю над гробницей Небамуна. Ты же недавно сам спрашивал, какие статуи он мне заказал!

– Ах, так это должен быть Небамун? Но разве скулы на его лице не выступают намного дальше? И разве его нос не короче и не шире, а лоб не ниже?

Краска залила лицо старика, и он сказал хриплым голосом:

– Может быть, ты собираешься учить меня? Ты, который еще не родился, когда вот эти руки уже создавали человеческие лица? Ты, который еще сосал грудь своей матери, когда меня приглашали украшать и отделывать гробницы? Многим сохранили эти руки вечную жизнь! Я изготовлял их статуи и выбивал их имена на цоколях, спасая тем самым от вечной смерти! А ты мне еще говоришь о торчащих скулах, о коротких и широких носах! Какой пень учил тебя, если ты не знаешь, насколько могут выделяться скулы на человеческом лице, какое соотношение должно быть между лбом и носом?

– Прости меня, отец Иути, – примирительно сказал Минхотеп, – я не хотел тебя обидеть. Всему, о чем ты говорил, меня научил мой мастер. Но в наше время этих канонов больше не придерживаются. Наш царь против установившихся правил. Он не терпит, когда статуи выглядят так, как кто-либо это пожелает. Он хочет видеть изображение человека таким, какой он есть на самом деле, таким, каким мы его видели в жизни!

– И ты, Минхотеп, следуешь теперь этим новшествам? А еще полгода назад, когда ты работал над гробницей Рамосе, ты показывал мне статуи, выполненные по всем канонам.

– Да, полгода назад это было так. Но тогда Атон еще не открыл нашему царю, что приукрашивать – это значит лгать, что подлинная красота – это правда! Что только правда может быть действительно прекрасной!

– И с тех пор ты… Минхотеп перебил старика:

– Я делаю изображения, подобные тем, в которых царь велит увековечить самого себя. Изображения, на которых он передан со всеми физическими особенностями.

– «Физическими особенностями»! Не значит ли это, что временная оболочка человека должна быть увековечена со всеми ее недостатками? И ты бы изобразил меня, старого Иути, с больной короткой ногой, чтобы я вошел в царство Осириса хромым?

Минхотеп хотел что-то возразить, но Иути не дал ему промолвить ни слова.

– И вообще, слыхано ли, – кричал старик, – слыхано ли, чтобы человека изображали таким, каким его видят?! Это же может сделать любой болван! Ему только следует намазать лицо заказчика гипсом и подождать, пока материал затвердеет. По этой форме очень просто изготовить точную маску со всеми морщинами, прыщами и мешками под глазами!

– Видимо, следует смотреть, чтобы человек не задохнулся при этом!

– Не задохнулся? Сунь ему в ноздри по соломинке, чтобы они прошли через гипс и человек мог дышать. Тогда он не задохнется!

Минхотсн понял, что говорить со стариком бесполезно: у того слишком испортилось настроение. Он коротко попрощался и ушел. Иути пренебрег правилами приличия и не пошел даже проводить гостя. Он набросился на своего подмастерья, свидетеля их размолвки:

– Что ты стоишь сложа руки! Мог бы воды принести! У нас в доме нет ни капли.

Тутмос взял уже кувшины, но гнев старика несколько улегся, и он довольно спокойно сказал:

– Нет, подожди, поешь сперва! Ты же, наверное, голодный! И никогда не отравляй свою душу подобной чушью! Что будет, если каждый скульптор захочет изображать то, что он видит, и так, как видит! Тогда все двери и ворота были бы открыты произволу! То, что сегодня считается правильным, завтра стало бы уже ошибкой! Никто бы не знал, каких правил ему следует придерживаться! И так не могло бы продолжаться долго: земля поглотила бы скульпторов вместе с их мастерскими!

«Почему же я не решаюсь ему возразить, не могу сказать ни слова против?» – думает Тутмос с горечью, стыдясь самого себя. Вот уже второй раз юноше приходится встречаться с этими новшествами. Каждое слово, сказанное Минхотепом, запало в душу Тутмоса, подобно семенам, упавшим на возделанную почву. Он чувствует, что произойдет что-то великое.

Руки Тутмоса не давали ему покоя – так хотелось нарисовать человеческие фигуры такими, какими он их видит. Не раз юноша сам ловил себя на том, что рисовал на черепке или куске камня уменьшенные изображения какой-нибудь статуи. И каждый раз, как ему казалось, рисунок получался все лучше и лучше. Но Тутмос всегда уничтожал свои рисунки, чтобы они случайно не попались на глаза мастеру. Даже рисунок, сделанный им в святилище Атона, он надежно спрятал от старика.

Юноша прячет эти рисунки не из страха, как он думает, успокаивая самого себя, а из благодарности к старому мастеру, ведь он не хочет его обидеть.

Тутмос хорошо понимает, как он должен быть благодарен старику. И даже не столько за то, что Иути спас его от смерти, сколько за то, что мастер передал ему свое искусство, относился к нему не как господин к своему рабу, а почти как отец сыну.

Тутмос как бы проснулся от кошмарного сна. Он расцвел как цветок, когда наконец окончилась дорога его страданий и лишений. Кажется, он впервые нашел радость в доме своего мастера, после того как жизнь так жестоко разбила его детство. Он привязался старому мастеру и любил его больше, чем родного отца.

И все же в глубине души каждого человека лежит нечто сокрытое, не доступное никому, кроме его самого. И разве это грех подчиняться своему внутреннему голосу, даже если при этом приходится не считаться с запретами? Этот голос, подобно путеводной звезде, освещает путь человека в жизни.

Тутмос сидел за столом и молча жевал хлеб с финиками. Мастеру и в голову не пришло, почему его подмастерье не задал ему ни единого вопроса после услышанного разговора. Старый Иути и не думал об этом. Он сидел за столом напротив Тутмоса, наблюдал, как тот со здоровым юношеским аппетитом ел кусок за куском хлеб с финиками. Небамун не считался ни с чем, чтобы обеспечить мастеров всем необходимым. Ведь не мог же он допустить, чтобы люди, работавшие на жреца храма Амона, страдали от голода! Тутмос чувствовал, что у старика что-то лежит на сердце, что-то такое, что ему, однако, тяжело высказать.

И он не ошибся. Уже в течение нескольких недель Иути собирался поговорить со своим подмастерьем, но откладывал это со дня на день. Иути показалось, что сейчас наступил самый подходящий момент, и он, преодолев колебания, начал:

– Ты, конечно, уже заметил, Тутмос, что силы мои иссякают.

От удивления кусок застрял у Тутмоса в горле. Он закашлялся, желая что-то возразить.

– Не надо мне ничего говорить, – сказал Иути. – Я это слишком хорошо чувствую. Мне теперь уже тяжело работать на лестнице, и я располагаю свои изображения каждый раз все ниже к полу, а ведь это неправильно. Да и глаза иногда отказываются служить. Раньше я видел в темноте, как дикая кошка. Теперь же не могу работать ни при слишком ярком, ни при слишком тусклом свете. К тому же я не вижу своих изображений вблизи. С меня хватит, Тутмос, я хорошо потрудился и хочу сделать тебя своим преемником. Ты сам будешь делать наброски на стенах гробницы и вырезать их в камне. Я уже говорил об этом с Небамуном и очень хвалил тебя. И третий пророк тоже собирается помочь тебе, чтобы ты смог после моей смерти работать самостоятельно.

Только прежде, Тутмос, ты должен обещать мне выполнить две мои просьбы. Первая – достойно похоронить мое тело. Скульптор не может приготовить себе такую гробницу, какую он делает для вельмож. Но ты должен сделать мне гроб, в котором я буду покоиться в городе мертвых среди моих усопших товарищей. Ты напиши на нем мое имя так, чтобы мой Ка сразу же нашел меня в тот прекрасный день, когда он придет оживить меня! Не забудь принести мне в жертву напитки и яства, как это подобает! Ты обещаешь это выполнить?

Тутмос схватил протянутую руку старика и хотел поклясться, что он выполнит все, что должен сделать сын для умершего отца. Но прежде чем он успел что-либо сказать, старик заговорил снова:

– Но не это тяжелым камнем лежит у меня на сердце. Я хочу услышать от тебя и другое обещание. Гораздо важнее, в тысячу раз важнее то, что я хочу от тебя услышать. И ты должен выполнить мой второй наказ: ты никогда не проведешь ни одного штриха иначе, чем я учил тебя. Ты не должен изменять изображений ни людей, ни богов ни в гробнице Небамуна, ни в любой другой, которую тебе придется украшать, когда я буду уже в потустороннем мире! Поклянись, что выполнишь мой наказ! Поклянись богом Птахом – богом нашего ремесла! Поклянись мне именем Амона, именами всех богов! Повторяй за мной: «Как истинно то, что Осирис примет меня в свое царство и оправдает меня перед моими судьями; как истинно то, что Птах наставляет меня в моей работе, а Тот руководит моими знаниями; как истинно то, что Амон наставляет Обе Земли и заставляет Реку в свое время выходить на берега; как истинно то, что Мут радует своего божественного супруга и заставляет его быть милостивым к людям – так, воистину, я всегда буду следовать всему тому, чему ты меня учил. Да повелит Себек, бог подводного мрака, чтобы меня растерзали крокодилы, если я хотя бы помыслю преступить законы предков».

Окаменев, стоял Тутмос перед стариком, голос которого звучал на таких высоких нотах, каких мальчик никогда не слышал от своего старого мастера. Его сильная рука сжимала руку Тутмоса. Взгляд Иути был устремлен в глаза юноши, и тот не нашел в себе силы опустить глаза.

– Если ты готов дать эту клятву, я буду считать тебя своим сыном. Я дам тебе жену, а твоих детей буду воспитывать как своих внуков…

Последние слова старика доносятся до Тутмоса как будто издалека – так стучит у него в голове. Слезы застилают глаза. Ему удается вырваться из рук старика и убежать. В своей каморке юноша бросается на лежанку вниз лицом и охватывает голову руками.

А старик продолжает неподвижно стоять, как будто бы кто-то удерживает его невидимыми руками. Он мог ожидать всего, чего угодно, только не этого. И он не знал, как расценивать поступок юноши.

«Может быть, на мальчика так подействовала мысль о близкой смерти его благодетеля? Ну конечно же! Ведь у Тутмоса очень доброе, отзывчивое сердце!»

Эти мысли несколько успокаивают волнение мастера, и он идет за мальчиком в его каморку. Вид лежащего Тутмоса пробуждает глубокую нежность в его сердце, полном горючи.

«Как мало я знал его, – думает старик. – Роптал на судьбу, отобравшую у меня детей. Прятался от людей. Больше ворчал на мальчика, чем говорил с ним».

Он наклонился над Тутмосом и положил руки ему на плечи. Как редко сам мастер испытывал подобные прикосновения! Мальчик привстал и смущенно посмотрел на старика. При этом подстилка, на которой лежал Тутмос, сдвинулась и плитка известняка упала на пол. Руки старика пепельно протягиваются к ней. При дневном свете перед глазами старою мастера предстал рисунок…

Тутмос слишком поздно понял, что произошло!

3

Ипу, художник из мастерских главного скульптора царя, сидел у реки, на прибрежной плотине. Был прекрасный, тихий вечер. В болотах квакали лягушки, ибисы чинно вышагивали но мелководью, где-то вдали пронзительно кричала выпь.

Ипу так глубоко задумался, что не заметил, как слева от него вынырнула какая-то фигура и побежала вдоль прибрежной плотины сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Только услышав голос, произнесший его имя, Ипу повернул голову и вопросительно посмотрел на подбежавшего человека.

Где же он видел этого юношу? Его лицо кажется знакомым. Однако Ипу не может вспомнить, где они могли встретиться.

– Я уже давно хотел с тобой поговорить, – сказал незнакомец, – но я никак не мог на это решиться. А сейчас я попал в такое положение, что не вижу из него выхода. И я подумал… может быть… ты смог бы помочь мне…

В голове Ипу мелькнула догадка. Не с этим ли человеком несколько недель назад разговаривал он во дворе храма Атона? Как же его зовут? Не Тутмос ли? Ипу подозвал юношу поближе:

– Что с тобой? Иди сюда и скажи мне. Ипу повернулся немного вправо, и Тутмос смог со стороны хорошо его рассмотреть. У художника было доброжелательное, открытое лицо. На его подбородке виднелся шрам – след падения с высокой лестницы. У него были большие, крепкие руки, да и во всей его коренастой фигуре чувствовалась сила.

Ипу умеет ждать: он не бросает любопытных взглядов на сидящего рядом с ним юношу, не задает ему вопросов. Терпеливо сидит он, устремив свой взгляд на воду, дав Тутмосу время собраться с мыслями.

– Иути, моему старому мастеру, а также Небамуну и Джхути, – начинает нерешительно Тутмос, – очень не нравятся каменные изваяния, которые по велению царя воздвигнуты в святилище Атона, и…

Ипу внезапно прерывает его:

– Ты говоришь о Небамуне? Третьем пророке храма Амона? Ну, тогда это меня нисколько не удивляет! Разве тебе неизвестно, Тутмос, что жрецы Амона всегда идут против правды?

– Что значит «против правды»… почему?

– Потому… потому, что ложь – источник их жизни! Она позволяет им неплохо жить!

– Однажды ты уже говорил мне о правде. Ты сказал, что царь повелел высечь ее из камня. С тех пор эти слова преследуют меня. Но что… что такое эта правда? И что такое ложь жрецов?

– Ложь жрецов Амона в том, что они считают своего бога могущественнее всех других богов. На самом же деле Pa – самый могущественный бог! И его образ воплощен не в Амоне, как утверждают жрецы, а в Атоне, в огненном диске солнца! Он ежедневно восходит на восточном небосклоне и своими лучами оживляет все страны. Все, что есть на земле, создал он. Цыпленок в яйце получает от него жизнь и силу, чтобы разбить скорлупу, когда настанет время, и воздух, необходимый для дыхания. А ребенок во чреве матери? Атон дает ему жизнь и питает его до рождения. Он создал Реку в преисподней и заставляет ее выходить из скал, наводнять нашу страну, приносить плодородие. Он позаботился и о чужеземных странах и дал им Реку на небе, которая, изливаясь дождем, увлажняет их поля. Он отец всего, что живет и движется. А наш царь Ваэнра – его возлюбленный сын, который познает его во всех его помыслах.

– Значит, все, чему учили жрецы со времени первых царей этой земли, было неправдой? Ошибались наши отцы, ошибались цари… а может быть, они лгали?

– Не все ложь! Правда известна с самых древних времен. Еще на древнейшем холме, поднявшемся из недр земли, был воздвигнут священный камень Бенбен, впитавший первые лучи бога солнца. Там, в Северном Оне, Ра почитался в своем истинном образе – в образе Атона. Однако вскоре жрецы извратили эту истину. Каждый город, каждый ном стал поклоняться своему собственному богу, а жрецы везде говорили: «Pa – это наш бог!» Ведь и Мин из Коптоса, и Монт из Южного Она, и Хор из Эдфу, и, конечно, Амон нашего города – каждый из этих богов не что иное, как Ра, господин неба. Жрецы хотели властвовать над всем миром. Однако наш царь разгадал их намерения. Он еще очень молод, но Атон открыл ему истину. Поэтому-то и ненавидят царя все те, кто кормился ложью. Они клевещут на него, говорят, что он разрушает древний порядок и выступает против правды. Но богиня Маат, дочь Ра, обитает в сердце царя, и он живет ради нее! Маат – это правда, которая одна охраняет порядок и справедливость! Вот почему наш царь не терпит неправды ни большой, ни малой. Вот почему он сказал нам: «Изображайте все вещи такими, какими они являются на самом деле. Не надо их приукрашивать, не надо никакой лжи. Высекайте мне правду из камня!»

Ипу говорил, охваченный священным трепетом. Но вот он замолчал и посмотрел прямо в лицо Тутмоса, сидящего рядом с ним. Но юноша и не пытался возражать. Слишком велика была власть этих слов, никогда и ни от кого ранее им не слышанных. Как? Человек не зависит целиком от воли богов? Он подчинен одному священному порядку, порядку, установленному тем, кто дает жизнь и сохраняет ее, тем, кто отец всего. Отец даже самого малого на земле, даже жалкого чужеземца, даже цыпленка в яйце.

Тутмос должен был закрыть глаза, чтобы все это себе представить. Но он не в состоянии все понять. Поэтому, помолчав, Тутмос снова спрашивает:

– Разве не переносит Осирис человека после его смерти в царство Атона?

– Нет, не Осирис! – Ипу улыбнулся. – Тот, кто познал учение царя, тому не нужен Осирис. Ибо подобно тому как ты ночью с закрытыми глазами можешь представить свет и он сияет в твоем сердце, так и Атон после твоей смерти будет пребывать в твоем Ка, если только ты веришь в учение царя, его возлюбленного сына.

Оба собеседника некоторое время молчат. Вдруг Тутмос заговорил. Его голос зазвучал подчеркнуто громко в обступившей их тишине:

– Я убежал от своего господина. Он потребовал от меня обещания никогда не отступать в моих изображениях от древних правил. Я не мог этого сделать. К тому же он нашел рисунок, который я сделал в святилище Атона. Он бросился на меня, но я увернулся. Как ты думаешь, меджаи города Амона, которые ищут всех беглых рабов, выследят меня, закуют в кандалы и вернут хозяину? Может быть, ты заступишься за меня, попросишь главного скульптора царя защитить меня и взять к себе на работу?

– Тебе не потребуется мое посредничество, Тутмос, – просто сказал Ипу и поднялся. – Пойдем, Бак уже давно ждет тебя.

Пройдя через ворога в стене, окружавшей дом главного скульптора царя, Тутмос очутился как бы в совершенно новом мире. Как здесь просторно! Как аккуратно выглядит двор, обсаженный цветами и кустарниками.

Какая красивая аллея идет к главному зданию, колонны которого виднеются сквозь деревья.

Однако Ипу не ведет своего спутника прямо по аллее. Он проводит его через калитку во внутренней стене на хозяйственный двор. Тут стоят три огромных круглых зернохранилища с куполообразными крышами, а рядом печь для приготовления пищи, огонь в которой уже погашен. Тутмос не смог удержаться, чтобы не заглянуть в колодец, расположенный в тени нескольких акаций. О глубине колодца можно было судить по «журавлю». Длинный конец его, к которому на веревке привязано кожаное ведро, вздымался высоко к небу. К другому, более короткому, был привязан большой камень, уравновешивающий наполненное ведро.

В темном зеркале колодца Тутмос увидел свое отражение и испуганно отскочил назад. Неужели это он? Неужели эти глаза, ввалившиеся щеки, искаженный рот – все это его? Тутмос оглянулся на своего провожатого, но Ипу уже успел скрыться за калиткой, которую оставил открытой. Через нее растерянный Тутмос проник в третий двор.

Кучи каменных осколков и черепков разбросаны кругом. Несмотря на то, что наступил вечер и только слабая полоса света продолжала светиться на западе, Тутмосу удалось разглядеть еще не обработанные каменные глыбы и наполовину готовые статуи. К стенам низкой постройки, окружавшей двор, были прислонены огромные каменные плиты. Последние проблески света уже не позволили Тутмосу разглядеть следов их обработки.

– Мир тебе. Неджем! – приветствовал Ипу старика, только что вышедшего из одной двери. – Это я… Ипу… и со мной мой друг. Он будет сегодня ночевать у меня!

Тутмос не мог разобрать, что пробормотал старик своим беззубым ртом. Но слово «друг», только что произнесенное Ипу, наполнило благодарностью сердце юноши. Тутмос почувствовал, как кровь застучала у него в висках.

Ипу – старший мастер главного скульптора фараона. Поэтому он занимал отдельную комнату. На его кровати вполне хватало места для двоих. Около нее даже стояли две маленькие табуретки и маленький столик. Конечно, хижина старого Иути не была так богато обставлена. Им приходилось есть сидя на полу, а все свое скудное добро они прятали в глиняных горшках.

Как только Тутмос сел, Ипу, не говоря ни слова, вышел из каморки. Вскоре он вернулся, принес глиняную тарелку с только что поджаренной рыбой и поставил на столик.

– Под золой еще сохранилось немного угля, – сказал Ипу и положил на горячие угли лепешки.

Они стали есть при свете звезд, который проникал в комнату через открытую дверь. Потом, завернувшись в одеяла, улеглись спать.

Несмотря на страшную усталость, Тутмос долго не может уснуть. Крепко закрывает он глаза, пытаясь отогнать мелькающие перед ним картины. Но это плохо ему удается.

Вот он видит себя лежащим на голой земле в каменоломне. От ночного холода его защищает только нависшая над ним скала. Видит он и гробницу Небамуна, которую с таким трудом вырубал в скале. Однообразная, длящаяся по многу часов подряд работа, от которой болело все тело. Видит он и своего мастера, который подходит к нему и говорит только самое необходимое, давая очередные указания. Хотя Тутмос очень почитал своего мастера, между ними легла пропасть, через которую старик так и не перебросил мостика, не перебросил до того самого часа, когда вообще было уже поздно это делать.

И храм солнца видит Тутмос с его статуями царя, видит их каменные, неумолимые лики. Достаточно ли зорок его глаз, чтобы видеть правду, и достаточно ли тверда его рука, чтобы ее изобразить? Изо всех сил пытается он представить себе образ фараона, словно это может придать силу его рукам и оживить его фантазию. Но он не может отогнать и то, что уже неоднократно вставало перед ним. На него смотрят не узкие колющие глаза, а широко открытые, темные очи с веками, оттененными ресницами. Он не видит больше рта с толстыми губами, растянутыми в надменную улыбку. Перед ним совсем другой, красиво очерченный рот с рядом жемчужных зубов. Это девушка! Это та самая девушка, чье миловидное личико было первым человеческим лицом, однажды улыбнувшимся ему из мертвого комка глины. «Вот сюда я тебя привела», – услышал он ее голос.

«Она меня привела? – думает Тутмос, удивляясь. – Я ни разу не обменялся с ней словом! Я не знаю даже ее имени… – Ты мой друг… – Друг! Неужели она произнесла это слово? Друг, такой же, как Ипу? Ипу, лежащий рядом, чье протяжное дыхание звучит так мирно?»

Тутмос не может удержаться. Он привстает и смотрит на спящего. Нет, в комнате слишком темно, и он ничего не видит. И тем не менее Ипу ясно предстает перед глазами: открытое лицо и глаза, в которых светится доброе сердце. Он видит его твердый рот с тонкими губами и шрам на подбородке. «Я привел с собой друга», – сказал тогда Ипу старому Неджему.

И это Тутмос слышал не во сне. Это не было игрой воображения. Эти слова были живой действительностью! С самого раннего детства у Тутмоса не было никого, кому бы он мог высказать все, что лежало у него на душе, с кем бы мог поделиться своими мыслями. Никого у него не было! Когда мальчик хотел что-нибудь спросить, никто не отвечал ему, кроме его сердца! И наконец рядом с ним лежит человек, перед которым он, не таясь, мог бы открыть свою душу.

«Как хорошо, что он есть», – подумал Тутмос, опустился на лежанку и наконец заснул.

Сон юноши был так глубок, что утренний шум – громкие голоса во дворе и стук долот, звон которых разносился далеко вокруг, – не разбудил его. Только после того как Ипу потрогал его за плечо, Тутмос открыл глаза.

– Пора вставать! – сказал Ипу. – Скоро придет мастер.

Тутмос встал и пошел к колодцу. Он помылся в каменном желобе – поилке для скота. Вода обдала его утренней прохладой. «Наконец-то, – думает он, наконец-то все решится!» В этот момент калитка, ведущая в передний двор, открылась. Появился Бак, главный скульптор царя, – рослый, широкоплечий, с сухощавым лицом и властным взглядом.

– Так вот он какой – новоиспеченный художник! – сказал главный скульптор вместо приветствия. – Меня радует, что ты обдумал мое предложение. Работать над гробницами – это хорошо. Но выполнять царские заказы – еще лучше!

Тутмос пытается что-то объяснить мастеру. Но тот не дает ему произнести ни слова.

– Мне очень нужны хорошие рисовальщики, – говорит скульптор. – У меня большие заказы, и мне необходимы настоящие мастера.

– Но я еще ни разу самостоятельно не… – начал Тутмос, но мастер тут же перебил его.

– Это очень хорошо! Это даже лучше. Ты еще не успел испортить руку и глаза! Следуй за мной!

Они проходят через хозяйственный двор, где служанки трут зерно. Тутмос не заметил, как затих однообразный звук жерновов. Не услышал он и перешептывания служанок. Он был слишком захвачен ожиданием зрелища, которое через мгновение должно было открыться его взору.

И вот они наконец входят в рабочий двор. Бак впереди, за ним Ипу, последним идет, опустив глаза, Тутмос.

– С миром! – приветствует Бак своих людей. – Не надо отвечать мне, работайте и не болтайте слишком много!

Впрочем, в этих словах и не было необходимости. Люди работали молча, быстро двигались руки… Бак в сопровождении Ипу и Тутмоса переходил от одного мастера к другому, подбадривая их и поправляя работы. На похвалы, правда, он был скуп. Наконец все остановились у стены, у которой стояло несколько больших плит, покрытых рельефами.

Они были совсем непохожи на те, которые делал старый Иути! Здесь не было фигур, выразительно выделявшихся на плоскости и требовавших при обработке большого труда. Нет, на этих плитах были вырезаны только контуры, а окружавшая поверхность оставалась нетронутой. Это создавало впечатление, будто рисунок утопал в камне. Темные края углублений обостряли очертания рисунка. Их тени вносили в изображение какое-то беспокойство. Беспокойство? Нет, жизнь!

Как трепещут повязки, обвивающие короны царской супружеской четы, ниспадая им на шеи! Как свободно перекинулся через перила балкона царь, раздаривающий своим фаворитам дорогие ожерелья и золотые браслеты! Как обвивает царевна своими ручонками шею матери!

И над всей этой цветущей, прекрасной жизнью – изображение солнечного диска, образ Атона, который осеняет своими лучами каждого из них.

Тутмос не говорит ни слова. Он молча переходит от одной плиты к другой. Он впивается в них глазами, иногда слегка касаясь камня рукой. Он так увлекся, что не заметил, как спутники оставили его одного.

Вскоре Бак вернулся в сопровождении Ипу, в руках он нес сосудик с черной краской и тростинку для письма.

– Ну, а теперь рисуй, – сказал он Тутмосу и протянул ему принадлежности для письма.

– Что рисовать, мой господин? Выезд на колеснице? Или раздачу даров? Или?..

– Нет, совсем не это! Людей, которые могут работать по образцам, у меня достаточно! Нарисуй мне что-нибудь, что придет тебе в голову. Что-нибудь совсем простое. Например, девушку, сидящую на подушке перед столиком, на котором лежит жареная утка.

Ни разу в жизни не приходилось Тутмосу работать самостоятельно, без набросков, сделанных рукой старого Иути. Перед его глазами раньше всегда были готовый рисунок или образец, и ему нужно было лишь его копировать. Правда, несколько лет назад он сам разрисовывал кружки и тарелки орнаментами из цветов и листьев, птицами и жуками, которых он пытался сделать похожими на настоящих. Почему же Бак требует от него такого сложного рисунка? Может быть, он хочет выставить его на осмеяние перед этими работающими кругом парнями, которые уже сейчас пялят на него глаза?

Медленно опускается Тутмос на землю, зажимает известковую плитку между колен и окунает тростинку в краску.

В его ушах звенит голос: «Вот куда я тебя привела!» Неужели это тот голос, который он слышал ночью? Не издеваются ли все сегодня над ним?

Нет, та девушка сидела не на подушке, а на большом камне. Не перед столом с яствами, а возле колодезного ведра. Она не ела жареную утку, а, черпая ладошками, пила холодную, чистую воду. Потом она подняла голову, заметила Тутмоса и, рассмеявшись, плеснула водой ему в лицо.

Ее волосы свободно ниспадали на плечи. Нос и лоб почти не отделялись друг от друга, они образовывали одну наклонную линию, которая потом делала резкий поворот, растворяясь в изящном закруглении. Под ним рот, словно только что раскрывшийся плод, нежная округлость подбородка и стройная шея.

В ее точеную ручку можно было бы вложить и жареную утку… а вместо ведра поставить стол с яствами… и не на твердом камне могла бы она сидеть, а на подушке, что еще больше подчеркнуло бы округлости ее тела. И ее левая рука, вместо того чтобы зачерпывать воду, могла быть протянута к лежащим на столе плодам.

Не успел еще Тутмос закончить свой набросок – фрукты на столе едва намечены, – как вернулся Бак. Мастер уже осмотрел работы всех своих подмастерьев и теперь стоял за спиной Тутмоса, разглядывая рисунок через его плечо.

– Бровь посажена слишком высоко над глазом, – сказал он. – Левая рука слишком длинна. А на ноге ведь пять пальцев, а не три!

Лицо Тутмоса вспыхнуло. Он ищет глазами осколок камня, чтобы сцарапать то, что требует исправления. Но Бак останавливает его.

– Не надо, рисунок и так очень хорош. Даже превосходен! Я хочу показать его царю.

Он берет из рук юноши рисунок и уходят. Тутмос не понимает, что происходит кругом. Он прислоняется к стене и закрывает глаза. Но едва он успел сделать глубокий вздох, как ощутил на своем плече прикосновение чьей-то руки. Ипу тихо называет его по имени.

– Ты сможешь достичь гораздо большего, чем я, – спокойно говорит он, и в голосе его нет ни капли зависти.

– Нет! – горячо возражает Тутмос. Но Ипу успокаивает его:

– Тише! Я знаю, что могу, и знаю, также, чего не могу. Ты же… ты не знаешь ни того, ни другого… и тебе предстоит пережить еще много хорошего… и много трудного!

Кроме каменосечцев еще около сорока подмастерьев работает под началом главного скульптора царя. Как только Бак покинул двор, один за другим подходят они к новому товарищу. Постепенно вокруг Тутмоса образуется круг. Со всех сторон на него сыплются вопросы.

Не привыкший к большому обществу, бедный Тутмос сидит окончательно смущенный, не зная, как ему запомнить все окружающие его лица, не зная, кому первому ответить.

Наконец Ипу пристыдил любопытных:

– За работу, ребята! Подождите до вечера, когда зажгутся звезды! Тогда-то уж мы отпразднуем приход нового художника!

Это значит, на ужин вместо бобовой похлебки будет мясо и салат-латук, значит выдадут двойную меру пива. Будут песни и шутки, на которые Неджем, старый надсмотрщик, не станет обращать внимания. Зная об этом, можно было, конечно, снова приняться за работу, сдержав свое любопытство до вечера.

Так как Бак еще не дал новичку работы, Тутмос, недолго думая, присоединился к группе, вырезавшей на каменных плитах контуры уже готового рисунка.

– Возьми более тонкий резец, – сказал Ипу, с улыбкой наблюдавший за тем, с каким усердием Тутмос принялся вырезать в камне руки-лучи Атона.

Он протягивает юноше тот инструмент, который, по его мнению, больше подходит для этой работы. Тутмос берет его, пробует острие кончиком пальца и снова принимается за работу. В увлечении он забывает хотя бы глазами поблагодарить Ипу. Тщательно высекая в неподатливом материале округлости тонких и нежных рук божественного символа, Тутмос, казалось, почувствовал исходящую от бога живительную силу, проникающую в самое сердце.

Лучи Атона объемлют все. Они охватывают не только царя и вельмож. И простые люди освещены его сиянием. Даже ребенок во чреве матери, даже животные в пустыне получают жизнь от Атона, который сам есть благо! Изливает он изобилие на землю. Любовь пробуждает он в сердцах тех, кто его познает. Любовь, а не страх! Как мог он, Тутмос, жить раньше, не зная об этом! Как долго пришлось ему жить в страхе и трепете перед богом, чьим именем прикрывалась несправедливость! Ложью было то, чему учили жрецы Амона. Но их величию придет конец. Откровение, дарованное Атоном своему единственному сыну, подобно воде, орошающей жаждущую землю, наполнит души людей! И все, что не устоит перед этой правдой, да уйдет во мрак вечной ночи!

Мысли Тутмоса прерывает какой-то необычный звук.

Это старый Меджем бьет палкой по висящей доске, созывая мастеров на обед. «Сколько же времени прошло?» – подумал Тутмос, оторвавшись наконец от работы. Только теперь он почувствовал, что голоден.

Солнце стоит высоко в небе. Тутмос вытер ладонью пот со лба и присоединился к остальным мастерам, расположившимся на земле под навесом, поддерживаемым колоннами. Мужчины шутили со служанками, раздававшими хлеб, финики и плоды смоковницы.

Когда очередь дошла до Тутмоса, одна из девушек спросила его:

– Как тебя зовут?

Но рот юноши был полон финиками, и он не смог сразу ответить. Один из мастеров, чуть постарше Тутмоса, крикнул девушке:

– Ну как же назвать твоего дружка? Любимчиком богов или любимчиком женщин, а может быть, господином всего приятного!..

– Пучеглазый! – крикнула в ответ девушка. – Не разевай так свою пасть, а то у тебя язык достает до ушей. Если бы собрать всю ложь, извергаемую твоим ртом, ею можно было бы набить целый мешок!

Тем временем Тутмос успел все проглотить и со смеющимися глазами обратился к девушке:

– Не назову тебе своего имени, пока не узнаю твоего.

– Правильно, Тутмос! – поддержал его один из парней, постарше. – Не дай себя провести этой кошечке! Девушка громко засмеялась:

– Не старайся, Тутмос! Мне совсем неинтересно, Тутмос, как тебя зовут! Можешь оставить свое имя при себе, Тутмос!

И прежде чем юноша успел оправиться от смущения, она исчезла.

«Так вот здесь каково!..» И Тутмос невольно напряг свои мускулы, как будто должен был защищать свою собственную жизнь. Наконец он успокоился и продолжал есть. Он больше не вмешивался в разговоры, доносившиеся со всех сторон. После трапезы можно было отдохнуть в тени. Тутмос лег на бок и тут же заснул. Накануне ночью он не выспался, и теперь от усталости у него болело все тело. Юноша спал так крепко, что Ипу пришлось разбудить его, когда снова пришло время работать.

Наконец наступил вечер. По случаю праздника зарезан баран. Запах жаренного на вертеле мяса разносится по всему двору. Мастера стоят группами вокруг Тутмоса. Кругом звучат шутки, смех.

Вот все рассаживаются на земле. Каждый берет кусок жаркого. Кружки, полные пива, ходят по кругу. Это коричневое пиво служанки приготовили из хорошего, бродившего несколько дней хлеба.

Запах жаркого привлек во двор троих уличных музыкантов. Одетые в пестрые одежды, они стоят в углу двора. Один играет на флейте, второй бьет в барабан, а девушка поет, аккомпанируя себе на лютне:

Тутмос не привык к такому большому количеству пива. Старый Пути строго придерживался умеренности в своем доме. Здесь же Тутмосу приходится пить с каждым, кто поминутно протягивает к нему свою кружку. В конце концов Тутмоса охватывает чувство блаженной невесомости и ему кажется, что он витает в пространстве. Тутмос смеется, шутит, а в следующий момент он уже не помнит, почему смеялся и что говорил. В его ушах звучат слова: «Забудь все плохое и злое, что было с тобою!» Да! Именно этого-то ему и хочется! Ни одного слова больше он не скажет о прошлом? Он никогда не будет о нем думать! Каждый день светит солнце! Каждый день посылает Атон людям свои лучи! Каналы наполняются новой водой, а земля насыщается его любовью!

На коленях у Тутмоса сидит девушка. Не та ли это задира, с которой он пререкался за обедом? А может быть, это та, которая только что пела, играя на лютне? Он этого не знает. А впрочем, ему все равно. Он повторяет про себя:

Внезапно перед Тутмосом возникает фигура старого Неджема, надсмотрщика в доме главного скульптора фараона. Тутмос не заметил его прихода. Голос старика вырывает юношу из забытья.

– Я слышал, – говорит Неджем, – ты был подмастерьем у старого, хромого Иути! Это правда?

Тутмос смотрит на Неджема, не будучи в состоянии понять, что тот, собственно, от него хочет. В конце концов слова старика дошли до его сознания, и Тутмос сделал утвердительный жест.

– А ты знаешь, – продолжал Неджем, – что Иути умер вчера вечером?

Хмель мгновенно вылетел из головы юноши. Тутмос так быстро вскочил на ноги, что перепуганная девушка с визгом спрыгнула с его колен. Он встал против Неджема и хриплым голосом произнес:

– Это правда? Кто это тебе сказал?

– Когда я был молод, – серьезно ответил старик, – я работал в мастерских отца Иути. С тех пор прошло очень много времени. Но я до сих пор знаю некоторых людей с той стороны реки, из города мертвых. Сегодня утром по пути на рынок я встретил одного из них. Он рассказал, что старого Иути нашли мертвым сегодня утром в его доме и что единственный подмастерье старика, который в течение нескольких лет с ним работал, исчез.

Тутмос отводит глаза от Неджема. Почему старик смотрит на него таким пронизывающим взглядом? Может быть, думает, что он, Тутмос, мог своего старого мастера…

– Нет! – кричит Тутмос. – Я не убивал его! Он набросился на меня, но я увернулся! Я его даже пальцем не тронул!

Старый Неджем хотел еще что-то сказать, но тут его позвали. Он лишь пожал плечами и ушел. Тутмос стоял как вкопанный. «И все-таки ты довел его до могилы», – шепнул ему внутренний голос. Может быть, это было сказано на самом деле? Вдруг кто-нибудь подслушал его разговор с Неджемом!

Тутмос испуганно озирается. Нет! Девушка, сидевшая у него на коленях, давно уже убежала. А что касается его товарищей, то они были настолько пьяны, что никто не обращал на него никакого внимания. Это его сердце! Его собственное сердце сказало эти слова.

Ипу, в каморку которого вошел Тутмос, уже улегся. Он не был большим любителем пива. По его дыханию Тутмос понял, что Ипу крепко спит. Тихо берет он одеяло и ложится. Но сон опять не идет к нему. Тутмос ворочается с боку на бок.

Забудь все плохое и злое, Что было с тобою!

По душе пришлись ему эти слова! Но разве это возможно? Разве можно в одно прекрасное утро сказать себе: «Сегодня я забыл все, что было до этого дня. Я начинаю новую жизнь!»? Разве твое прошлое не подстерегает тебя за каждым деревом, за каждой дверью? Оно набрасывается на тебя из-за угла, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Тяжелый стон вырвался из груди Тутмоса, и Ипу проснулся.

– Нехорошо, – сказал он, – пить столько пива, напиваться до бесчувствия и превращаться в младенца! И женщин ты должен остерегаться. Они как глубокая река с неизведанными водоворотами. Многих уже ввергли они в несчастье.

– Если бы только в этом было дело! – вырвалось у Тутмоса. С большим трудом удалось Ипу узнать у него, какая печаль лежит на сердце юноши.

– Так вот ты где, Небамун! – сказал Интеф, второй пророк Амона.

Он только что вошел в хижину старого Иути в сопровождении своего ближайшего помощника Джхути.

Эта встреча была так неожиданна, и Небамун так испугался, что в первую минуту не нашел даже слов, чтобы ответить Интефу. Второй пророк Амона тем временем продолжал:

– Целыми днями тебя нигде нельзя найти! Ты не бываешь даже в храме, и мне приходится служить одному! Ты живешь беззаботно и задаешь пиры, в то время как Рамосе угоняет у нас одно стадо скота за другим!

– У меня родился сын, Интеф! Первый сын! Разве я не должен был это отпраздновать?

– Так, значит, тебе неизвестно, что Рамосе передал все доходы от наших земель Коптосе жрецам Атона? И так как Небамун молчал, Интеф продолжал:

– Разве ты не говорил, что Атон только гость нашего бога, а Амон настолько могуществен, что может терпеть и Атона? Хорош гость, который так беззастенчиво расположился в доме хозяина! Вот и сказалось теперь то, что твой отец уступил принадлежавшее ему место Рамосе и не стал перечить царю Небмаатра, как я советовал! Слыхано ли, чтобы верховный жрец Амона уступил кому-нибудь должность верховного сановника – самую высшую должность в государстве? Как мог он это сделать?

– Мой отец подчинялся только требованию царя. По-твоему, было бы лучше, если бы он посеял в стране раздоры? Разве ему не удалось добиться благосклонности царицы? Она была достаточно умна, чтобы предостеречь своего супруга от дальнейших реформ, приносящих нам сплошные убытки! Из года в год падали доходы нашего храма. Из года в год царь уменьшал нашу часть дани с чужих стран.

– Да! Тэйе умна! – соглашается Интеф. – Все это она делала, чтобы затуманить глаза верховным жрецам Амона. Это она подговорила своего супруга вырвать из наших рук наследника престола! Разве тебе неизвестно, что за ее спиной стояли жрецы бога Ра? Что по ее повелению воспитателем царевича стал Эйе? Но вы оба, твой отец и ты, вы слепы!

– Не оговаривай моего отца, Интеф! Ты не знаешь, как скоро уже его Ка предстанет перед Осирисом!

Второй пророк невольно сделал шаг назад и сочувственным тоном спросил:

– Что, разве его дела так плохи?

– Да, он уже в течение двух дней не встает с постели, а со вчерашнего дня не ест и не пьет!

– Так почему же ты не возле него?

– Я оставил его на попечение врача и пришел сюда. Мне сказали, что мой скульптор лежит мертвым в своем жилище. И нет здесь никого, кто бы предал земле его тело! Что скажут о жреце Мона, если он не позаботился о вечном спасении того, кто при жизни сохранил его имя и создал место обитания его Ка?

До этого момента Джхути молчал. Но теперь он вмешался в разговор:

– Оставь его в покое, Интеф! Разве ты не видишь, как опечалено его сердце? Он обращает внимание лишь на мелочи, на то, что происходит вокруг него! Остального же, что стоит за этими мелочами, он не видит!

– Это я-то не вижу основного?! – взревел Небамун. – Как ты смеешь говорить мне такое, Джхути? Мои глаза уже давно видят все! Я уже давно понял, что задумал наш царь! Но как можем мы что-нибудь изменить? Разве что… случится чудо!

– А почему бы и не случиться этому чуду? Может быть, Амон во время своего прекрасного праздника и сотворит чудо! Не в первый раз сорвет он венец с головы царя и наденет его на более достойного!

– Так вы, оказывается, еще не все знаете, умники! – закричал Небамун. – Вы не знаете, что царь отказался занять свое место за Амоном в праздничном шествии! Он отказался от пожертвований в честь праздника!

– Нам известно все, сказанное тобой! Однако мы знаем, что Амон на своем пути вверх по течению реки может пристать не к восточному берегу, к храму своей супруги, а к западному. Он может причалить к западному берегу реки и… посетить царя в его дворце!

Небамун подскочил к Интефу и, схватив его за плечи, прошептал:

– Ты что, с ума сошел? Дворец прекрасно охраняется!

– Да, согласен. Но он охраняется людьми! Они родились в городе Амона и не посмеют поднять руку на бога-покровитсля их города, царя всех богов, почитаемых в Обеих Землях.

– Ну, а как же быть с колесничими царя? Они телохранители фараона и к тому же ввыходцы из других стран!

– Да, это так! Нo их начальник – наш человек!

Его зовут Рата! Он племянник Нефрет, жены Кенамуна, начальника над пастухами наших стад! Небамун медленно опустился на скамейку.

– Нет! – глухо сказал он. – Никогда не разрешит верховный жрец… Никогда мой отец не даст своего согласия…

– Ты забываешь, – резко перебил его Интеф, – что руку судьбы направляет не жрец, а сам бог!

– Это же чудо, Интеф, что Амон ниспослал болезнь на верховного жреца как раз накануне праздника. Теперь праздничное шествие будешь возглавлять ты, Интеф, и тебе, второму пророку, будет доверена священная статуя бога Амона!

– Свершится и второе большое чудо, Джхути! Ты можешь не сомневаться!

Жрецы, поглощенные важным разговором, не обратили внимания на Тутмоса, проскользнувшего мимо них в хижину своего старого мастера. Последние слова их беседы Тутмос расслышал хорошо, но, конечно, не понял их смысла. Да он и не задумывался над ними. Голова его была занята мыслями о смерти старого мастера.

Через незапертую дверь Тутмос прошел в полутемное помещение и оказался перед Небамуном. Жрец вздрогнул от неожиданности и уставился на юношу таким взглядом, будто перед ним появился призрак. Понадобилось некоторое время, прежде чем он пришел в себя.

– Ты встретил Интефа и Джхути? – спросил Небамун, пытаясь придать своему голосу беспечный тон, что, однако, ему плохо удавалось.

– Да, у калитки, – ответил Тутмос.

Жрец облегченно вздохнул. «Значит, он не слышал нашего разговора», подумал Небамун, и камень упал с его сердца.

– Твой мастер умер, Тутмос! – сказал Небамун после недолгой паузы. Меня удивляет, что не ты первый принес мне эту весть. Мне сказали, что тебя не было возле старика, когда его настигла судьба.

Тутмос ничего не смог ответить Небамуну и промолчал.

– Теперь работа над моей гробницей остановится, – продолжал Небамун. Конечно, мне будет нетрудно найти кого-нибудь, кто продолжил бы ее. Но старый Иути очень хорошо отзывался о тебе, и мне было бы приятно, если бы ты взялся за это дело. В этом доме ты можешь устроить себе мастерскую. Я достаточно могуществен и сумею добиться передачи дома тебе. Ведь у старого Иути нет наследников. Если ты уплатишь налог, я сумею уладить это дело. Если же тебя не захотят принять в гильдию мастеров из-за твоего рабского положения…

– О господин, а я и не хочу вступать в гильдию мастеров! Не потому, что я раб! Просто я еще не умею делать всего того, что должен уметь делать мастер. Потому я не могу продолжить работу и над твоей гробницей. У меня к тебе лишь одна просьба: прикажи доставить мне сухое бревно смоковницы достаточных размеров, чтобы можно было сделать гроб для Иути. Он относился ко мне, как к сыну, и я хочу отблагодарить его, как сын.

С чувством облегчения вернулся Тутмос обратно к реке. Хорошо, что Небамун не стал допытываться, где Тутмос был в момент смерти старого мастера и где он будет жить дальше. Вообще жрец вел себя как-то странно, был рассеян… Они обговорили лишь самое необходимое, касающееся похорон старого Иути. Тутмосу пришлось обратиться к соседям, чтобы ему помогли отнести труп старика к бальзамировщику. К счастью, идти было недалеко. Что касается бревна смоковницы, то Небамун сказал, что к вечеру его подвезут к хижине. Ему, Тутмосу, придется попросить главного скульптора отпустить его, пока он не сделает гроб.

Как хорошо, что Небамун сразу же ушел. Теперь Тутмос мог поговорить со своим мертвым мастером. Несмотря на страх, он откинул конец покрывала, прикрывавшего лицо покойника. Неведомая сила заставила его это сделать. Спокойствие, которым были преисполнены черты усопшего, передалось Тутмосу и заглушило боль в его сердце. Старый мастер не будет больше на него сердиться! Конечно же, это невозможно! Теперь Иути находится в стране вечности и у него достаточно времени, чтобы понять, где ложь, а где правда. Теперь старик увидит, что человек, поклоняющийся правде и стремящийся создать эту правду, вовсе не разрушает столбов, поддерживающих небо. Тутмос задумался над тем, каким он сделает гроб для старика и как его украсит. Он не станет изображать богиню Исиду, укрывающую усопшего своими крыльями и защищающую его. На крышке гроба он изобразит лицо покойного, чьи знакомые черты так глубоко запечатлелись в его сердце. А в изножье гроба он крупно напишет имя Иути, с тем, чтобы Ка старика легче было его найти!

Тутмос выходит на берег. В торжественном молчании отражаются в воде величественные храмы, стоящие на той стороне реки. Здесь же, в западной части города, кипит жизнь. Прямо на берегу торговцы разложили свои товары. С востока и запада, юга и севера приезжают они в столицу Египта. Кушиты предлагают слоновую кость. Люди из Пунта привозят благовония. Мужчины из племени мешвеш продают бычье сало в больших каменных кружках. Они же предлагают различные красивые безделушки, сделанные из бычьих рогов. Даже жалкие кочевники из восточной и западной пустынь привезли свои сокровища: натрий для бальзамирования трупов, соль. Они же продают отличное высушенное мясо диких птиц, ковры и пестрые шерстяные ткани, которые ткут их женщины.

Тутмос привык уже к этому зрелищу, но и ему кажется, что сегодня здесь более оживленно, чем всегда. В шуме чужой, резкой и непонятной речи, звенящей в ушах, Тутмос едва улавливает звучание родного языка. Ему с трудом удается протиснуться сквозь толпу. Люди толпятся не только вокруг торговцев, но и вокруг фокусников. Тут и заклинатели змей, заставляющие их плавно свиваться в кольца под однообразные звуки флейты. Сказители тоже собирают вокруг себя слушателей. Поют и играют музыканты, танцуют девушки-сириянки. Один юноша-кушит ходит по канату, натянутому между двумя пальмами, и люди восхищаются его искусством.

«Ах да! Через три дня прекрасный праздник Опет! – вспомнил внезапно Тутмос. – Как же я не подумал об этом? Вот почему здесь собрались люди из близких и дальних мест! Ведь где же еще на земле можно посмотреть такие представления, увидеть такую роскошь?

Вновь медленно понесут жрецы в праздничной процессии изваяние своего бога. Они спустятся вниз к реке по дороге, обрамленной сфинксами. А люди на обоих берегах реки вновь будут кричать и махать руками, провожая золотую ладью Амона, медленно буксируемую вверх по течению реки царской ладьей!

Царская ладья! Неужели и на этот раз все будет происходить как обычно? Согласится ли царь принести жертвоприношения Амону, а не богу, которому он поклоняется?»

Тутмос так внезапно остановился среди большой толпы, что человек, идущий сзади, налетел на него и разразился громкой бранью. Тутмос даже не обратил на него внимания. Слишком глубоко проникал в его сердце страх от мыслей, приходящих в голову.

Что же говорил Интефу Джхути, когда он встретил их утром у хижины старого Иути? В памяти юноши всплыли слова, которым он утром не придал никакого значения: «Это же чудо, что Амон ниспослал болезнь на верховного жреца именно сейчас, за три дня до прекрасного праздника! Это значит, что теперь ты, Интеф, второй пророк, понесешь изваяние нашего бога во время праздничного шествия!»

Тутмос задумался: «Какая разница, кто понесет изваяние Амона – Интеф или верховный жрец храма?»

Он вспомнил продолжение разговора: «Свершится и второе большое чудо! Ты можешь не сомневаться!»

Что же могли означать эти слова Интефа? Неужели жрецы задумали что-то?.. Но против кого?

Душу юноши переполняет сознание собственного бессилия – чувство, которое и раньше так мучило его. Не глядя больше по сторонам, он протискивается вперед, сквозь толпу. Наконец Тутмос добрался до лодки, прыгнул в нее и яростно заработал веслами.

– Как хорошо, что ты пришел! – этими словами встретил Тутмоса взволнованный Ипу. – Я тебя уже давно жду! Дело в том, что царь пригласил главного скульптора к себе во дворец. Но не одного, а со всеми мастерами и надсмотрщиками. И Бак хотел взять тебя с собой!

Пламя вспыхнуло в сердце юноши. Неужели он предстанет перед ликом царя… сына Атона… перед ликом Доброго бога? Тутмос крепко сжал руку друга.

– А ты, Ипу… ты тоже пойдешь вместе со всеми? Губы Ипу расплылись в улыбке.

– Конечно, я тоже там буду! И нечего бояться! Ва-энра очень приветлив! Ну, а царица Нефертити… ну ты сам увидишь!

Лодки были уже приготовлены, чтобы перевезти главного скульптора вместе с его людьми на ту сторону реки. Царский дворец находился на западном берегу, в южной части города. Несмотря на попутный ветер, им долго пришлось бороться с течением, прежде чем удалось достичь цели.

Царь не вышел на балкон, как обычно бывало раньше. Широкие двустворчатые двери открылись и пропустили вошедших. Они шли через помещение, своды которого поддерживались колоннами, а стены были украшены фризом с изображениями уреев, змей-охранительниц царя.

– Не разглядывай стен! – прошептал Ипу Тутмосу. – Лучше посмотри на пол, по которому идешь!

О да! Каменный пол живет, переливаясь всеми цветами радуги. На нем изображены заросли папируса, из которых вылетают утки. Рядом прыгают газели. Большие павианы на вершине холма молитвенно простирают свои руки в сторону первых лучей солнца. В самом большом зале по дорожке, идущей от широкого портала до трона, изображены закованные в кандалы люди – кушиты, ливийцы, кочевники пустыни.

– Это царская дорога, – снова шепчет Ипу. – Никто не вправе ступить на нее, кроме царствующей четы.

Через маленькую дверь возле царского портала они проходят в зал. Трон пока пуст. Только безмолвные меджаи, черные телохранители царя, стоят вдоль стен.

Но вот из широкой двустворчатой двери появляются глашатаи, и все присутствующие в зале падают ниц. Тутмос, охваченный общим порывом, едва отваживается дышать, боится поднять глаза, застыв в оцепенении. Внезапно юноша ощущает прикосновение чьей-то руки. Он испуганно вздрагивает и видит, что все остальные уже поднялись на ноги. Тутмос быстро встает с пола, чувствуя на себе взгляд царя.

– Я собрал вас здесь, люди, – начал царь свою речь, – чтобы дать вам новые поручения. Вы уже почти закончили солнечный храм нашего бога. Но не только в этом городе – который отныне будет называться не городом Амона, ибо я назвал его «Город воссияния Атона», – должны быть воздвигнуты храмы в честь бога солнца Атона! То же будет и в других городах! Прежде всего в Северном Оне, где во все времена поклонялись Ра! И в таких городах, как Меннефер и Шмун. Даже в чужих землях, таких как Куш и Речену, я воздвигну храмы в честь Атона, чтобы ему поклонялись и там. И вас, которые постигли его священный образ, поняли, что бог не животное и не человек, но что он сила, что он благодать, что лучи его объемлют все страны вплоть до пределов земли, вас, которые умеют изображать бога в его истинном облике как солнечный диск, чьи руки-лучи даровали жизнь его сыну, в котором он воплощается, вас пошлю я распространять то, что вы постигли, рассказать то, что вы слышали, изображать то, что вы видели.

Но это только начало. Настанет время, когда не будет такого города, где бы не воздавалась хвала тому, кто даровал жизнь. Возрадуются люди, когда они постигнут истинную сущность бога и приобщатся к его благодати. Да живет Ра-Хорахти, ликующий на небосклоне, в имени своем как Шу, который и есть Атон!

Как только царь окончил свою речь, в зале воцарилась благоговейная тишина. Все молчали. Наконец заговорил Рамосе, занимавший должность верховного сановника. Он стоял рядом с царским троном.

– Ты единственный у Атона, о повелитель, кому известны его замыслы! Ты можешь сдвинуть горы. Страх перед тобой переполняет недра этих гор, как и сердца народа. Горы повинуются тебе, и люди послушны тебе!

«А как же жрецы Амона? – подумал Тутмос. – Неужели они будут спокойно смотреть, как их бог все больше и больше теряет свое могущество? А может быть, они свершат то „чудо“, которое вернет им прежнюю власть?»

Какой-то внутренний голос шепнул Тутмосу: «Скажи все, что ты знаешь! Скажи то, что ты случайно услышал!» Но Тутмос не мог даже раскрыть рта.

Снова все пали ниц перед царем. Но когда все опять поднялись, Тутмос продолжал лежать на полу. Ипу тихонько подтолкнул юношу ногой, но он даже не пошевельнулся. В зале возникло замешательство. Царь делает жест одному из своих слуг. Тот приподнимает лежащего юношу за плечи и держит, пока Тутмос не приходит в себя.

Он слышит голос царя:

– Ты хочешь сказать мне что-нибудь?

– Свершится чудо! – воскликнул Тутмос. – Оно произойдет во время праздника Опет!

– Какое может быть чудо во время праздника Опет? Что ты говоришь, человек? Мертвые изваяния не могут творить чудес, даже если они сделаны из золота!

– Не изваяния совершат это чудо, а жрецы, которые их понесут!

Тутмос заметил, как тень испуга пробежала по лицу царицы. «Лицо совсем девичье, – подумал Тутмос, – а рот такой нежный, как у матери». Однако царь не дал ему времени взглянуть на лицо Нефертити глазами скульптора.

– Ты останешься здесь, – повелительным тоном произнес царь.

Когда зал опустел, он вновь обратился к юноше:

– Ну, а теперь расскажи мне все, что ты знаешь!

Что произошло бы в день славного праздника Опет, который отмечали каждый год, если бы царь не приказал держать ворота храма Амона закрытыми? Этого Тутмос не знал! До его ушей долетали лишь противоречивые слухи. Ему самому не удалось выйти из мастерской. Царь издал строжайший указ: все ремесленники должны были работать в этот день так же, как и в любой другой. А Бак, в свою очередь, строго следил, чтобы все его мастера были на месте. Тутмос, пожалуй, был бы последним из тех, кто осмелился бы нарушить этот приказ. Слишком глубока была его вера в Атона, посылающего на землю благодать, доброго бога, целиком покорившего его сердце. Атону обязан он исчезновением тоски, мучившей его с тех пор, как он начал задумываться о своей дальнейшей судьбе.

Как можно бороться против Атона! Он не представлял себе, чтобы человек, познавший этого бога, мог не проникнуться к нему глубокой любовью.

И все же не обошлось без столкновений. Улицы не были пусты, как этого хотел царь. Перед воротами храма Амона собралась целая толпа людей, которые стояли долгие часы, не желая расходиться.

Правда ли, что царские воины сорвали флаги с мачт? Болтают, что в конце концов толпа сломала ворота и ворвалась внутрь святилища, чтобы вызвать жрецов. Правда ли, что Интеф исчез вместе с изваянием своего бога? Говорят, что только бледный и трясущийся Небамун вышел во двор навстречу толпе и обратился к людям с просьбой не оглашать своими криками храм. Он сказал, что бог вернется обратно, когда наступит время! В ответ на это Джхути набросился на Небамуна с криками! «Небамун – трус! Это он предал нашего Амона!» По словам других, воины сами сломали ворота храма и схватили Джхути. А когда его вели, Джхути будто бы кричал толпе: «Атон – только гость в доме Амона! Горе гостю, который попытается вытеснить хозяина!» Говорят, что воины избивали Джхути, пытаясь заставить его замолчать, но толпа бросилась на них и освободила жреца.

«Нет, все это было не так», – говорили третьи. Джхути и Интефу удалось скрыться от преследований воинов, а жрецам – спрятать священную статую Амона в безопасном месте. Рассказывали также, что с южных и северных частей города изо всех переулков сбежались люди. С громкими криками: «Амон – это Ра! Амон – это Pa!» – устремились они на западную сторону реки, к царскому дворцу. Дворцовой страже не удалось сдержать разбушевавшуюся толпу. И только меджаи, черные люди из Куша, сумели навести порядок. Верно ли, что боевые колесницы, которые легко могли бы рассеять толпу, были использованы лишь в последнюю очередь, когда один ливиец оттеснил колесницей своего военачальника Рата и въехал в толпу? Мыслимо ли, что чужеземцам пришлось защищать царя от его подданных? А известно ли, сколько было убитых, сколько раненых?

Ночь опустилась на город. Утром на улицах не слышно больше криков, не видно возбужденных людей.

Безмолвный ужас охватил город. Что произошло? Как могло все это случиться? Что будет дальше? Это беспокоило каждого жителя.

Всех волновал вопрос: накажет ли царь жителей своей столицы? Прольет ли потоки крови в их жилищах?

Потоки крови? Сердце Тутмоса сжалось при этой мысли. Неужели сын Атона может устроить кровавую резню? Всем сердцем стал Тутмос молить бога: «О великий, не осуждай людей в их заблуждении, не казни тех, кто осмелился тебе противоречить! Дай им время одуматься! Не убивай их! О Атон, подскажи своему сыну, чтобы он поступил не так, как его предшественники! Иначе разве мог бы он быть твоим пророком?.. Твоим пророком! О Атон! Пророком бога, совсем не похожего на всех остальных богов!.. Люди никогда не представляли себе такого бога, до тех пор, пока ты не открылся царю, своему сыну!»

В этот день работа у Тутмоса еле двигалась, он снова и снова ловил себя на мысли о том, что вовсе не думает о рисунке. К тому же он не удавался ему. К счастью, ни Бака, ни Ипу сегодня не было в мастерской. Только изредка показывался здесь старый Неджем, но он ничего не мог поделать, видя, как мастера, вместо того чтобы работать долотами, собирались группами и возбужденно беседовали.

– Так и должно было случиться! – говорил один неуклюжий парень. – Уж слишком снисходительно относился царь к жрецам Амона! Ему нужно было разогнать жрецов, запереть храмы, а тех, кто осмелился противоречить царской воле, посадить на кол. Всех – от юга до севера страны! В сердцах людей должен быть страх перед царской властью! Только тогда будут бояться и того бога, которому поклоняется царь!

– А слыхали вы… – сказавший это понизил свой голос так, что Тутмосу пришлось приблизиться на несколько шагов, чтобы расслышать, – что царь Гебала Рибадди прислал письмо с просьбой о помощи против Азиру, посягающего на его земли? И что Ваэнра вместо объявления войны Азиру и похода на него отправил в ответ только посланца? Разве не должен быть стерт с лица земли каждый, кто осмелится пойти против вассала нашего Доброго бога?

«Они не понимают царя, – подумал Тутмос удрученно. – Даже те, кто внимает учению царя, не могут понять сущности его бога. А ты сам, ты уверен, что постиг ее? Я… я изобразил его как нечто самое совершенное и прекрасное. Я сделал его красным, потому что так он выглядит, когда озеро полей Иару смоет с него темный цвет ночи и он воссияет на восточном небосклоне. Я изобразил его лучезарные руки, много рук, дарующих нам благодать, несущих жизнь. Да, жизнь, а не смерть! А смерть? Откуда же тогда приходит смерть? Не от него ли? Не от Амона ли, твоего бога?» Тутмос обхватил голову руками и застонал.

День и ночь царские боевые колесницы ездили по улицам города, который отныне назывался не городом Амона, а носил имя «Город воссияния Атона». Рядом с каждым возницей стоял лучник. На тетиве его лука лежала стрела, готовая мгновенно сорваться, если где-нибудь собралась бы группа недовольных. Однако улицы были пустынны. Чужеземцы, приехавшие торговать перед прекрасным праздником Опет, покинули город.

Правда ли то, что семьи некоторых старожилов, породнившихся с жрецами храма Амона, тоже скрылись? Правда ли, что и сам верховный жрец исчез? Ходили слухи, что он умер как раз в эти дни и что Небамун погрузил тело своего отца на барку и поплыл вверх по течению реки, что опасности ночной реки меньше пугали Небамуна, чем те, которые грозили ему среди белого дня в стенах города.

Торговля и движение замерли. Редко кто отваживался выйти за пределы своего дома. Люди жили своими запасами. А те, кто их не имел, голодали.

Даже царь больше не показывался перед людьми. Больше никто не видел его ни на балконе, ни в покрытой светлым золотом колеснице, в которой обычно выезжал он вместе со своей молодой супругой. Стало известно, что царь усилил охрану дворца. Не только усилил охрану, но и изгнал всех уроженцев столицы из числа дворцовой стражи. Более того, ни одного человека из страны Кемет, ни одного египтянина не осталось на дворцовой службе. Фараон окружил себя только чужеземцами. Вот как велико было его недоверие!

А может быть, царь вообще покинул город? Ходили слухи, будто кто-то видел, как ранним утром он выехал на великолепной колеснице в сопровождении множества боевых колесниц и направился куда-то на север. Однако толком никто ничего не знал, даже Бак и Ипу.

Тутмосу не терпелось приняться за работу над гробом для Иути. Он не знал, прислал ли ему Небамун обещанное бревно смоковницы. Неужели ему придется пойти к дому жрецов, чтобы просить об этом? Но не падет ли тогда на него подозрение?

В конце концов он все же отправился в путь. Совесть Тутмоса была чиста. Кого и почему он должен был бояться? И все же, прежде чем пройти через ворота, откуда начинались владения Небамуна, он боязливо огляделся по сторонам.

Тутмоса встретил управляющий. Господин был в отъезде. Но он уже давно отдал приказание доставить к хижине старого Иути бревно смоковницы и кормить Тутмоса до тех пор, пока тот будет работать над гробом. Бревно отвезли к хижине еще вчера.

Тутмос не стал больше ничего спрашивать. Он научился от своего мастера не задавать лишних вопросов, чтобы не обидеть Ка назойливой болтовней. Молча шел он за надсмотрщиком, который, подозвав раба, приказал ему взять хлеба, фиников и кувшин пива и перевезти Тутмоса через реку.

Вырезая на дереве изображение старого Иути, Тутмос разговаривал с мастером. Он высказывал ему то, что никогда не говорил при его жизни. И снова спал он на плоской крыше хижины, любуясь звездами, мерцавшими над его головой. Мастерские главного скульптора царя представлялись ему отсюда далекой страной.

Он был крайне удивлен, когда однажды перед ним вдруг появился Ипу.

– Царь требует тебя, – сказал он. – Царь велел главному скульптору взять тебя на большой прием, который состоится сегодня в час, когда зажигаются звезды.

Гроб был уже почти готов. Ипу долго рассматривал его и наконец сказал своему другу:

– Твой мастер был очень одинок!

– Неужели это можно понять, Ипу? – с радостью в голосе спросил Тутмос. – Неужели мне удалось это выразить на его лице?

– Да, тебе это удалось!

На этот раз тронный зал был до отказа забит придворными и другими сановниками. Тутмоса оттеснили за колонну, и он должен был вытягивать голову, чтобы увидеть царя. Он не может оторвать взгляда от царского лица, слегка склоненного вперед, как будто бы под тяжестью короны.

– Вы знаете, что произошло, – сказал царь. – Все, что случилось, хуже того, о чем когда-либо слышал мой отец. Хуже того, что знал в свое время мой дед. Мне придется наказать весь город за непослушание, за нежелание подчиниться истинному и единственному богу!

Да, именно единственному богу! Нет никаких богов ни в образе людей, ни в образе животных! Ни баран и ни ибис, ни сокол и ни кошка не заслуживают поклонения. Только сила, которая исходит от Атона, дает дыхание всем существам, им же сотворенным! Все остальное ложь!

Все это я узнал от него самого, моего божественного отца. Он поведал эти истины мне, своему единственному и любимому сыну. Тот, кто внимает моему учению, тот будет жить вечно! Тот же, кто не последует за мной, умрет, и никакой Осирис не спасет его от вечной смерти!

Я покину этот город! Я построю своему богу город на чистом месте. На месте, которое никогда ранее не оглашалось звуками молитв, я воздвигну святилище в его честь! Каждый, кто верит во всемогущество Атона, в его животворящую благодать, должен последовать за мной. Там моей милостью он получит все, чтобы быть счастливым.

Я отрекаюсь от этого города навсегда и навечно!

Я отрекаюсь навечно и навсегда от бога Амона! Отныне мое имя не Аменхотеп – «Амон доволен»! Отныне мое имя Эхнатон – «Полезный для Атона»! Такова воля моего божественного отца!

Сердце Тутмоса переполнилось радостью. «Так вот каково наказание! Не будет ни крови, ни суда! Значит, царь решил отвернуться ото всех, кто слеп, кто не видит величия Атона!

Но ведь Эхнатон – сын этого всесильного бога! Если царь отвернется от них, если лучи его милости не будут больше их согревать, тогда в их сердцах зародится тоска и желание прозреть! Эта жажда прозрения позволит им примириться со светом его отца!»

Эти мысли так захватили Тутмоса, что он не слышал последних слов царя. Все же ему наконец удалось сосредоточиться. Он внимательно вслушивался в слова Рамоса, седоволосого верховного сановника, который начал говорить после своего повелителя.

– Небо радовалось, – говорил Рамосе, – сердца всех людей, вся земля были полны счастья и радости, когда наш царь выезжал в своей колеснице из светлого золота. Она лучезарна, подобно Атону, когда он восходит и наполняет землю своей любовью! Его величество, наш царь, нашел такое место, которое никогда не принадлежало ни одному из богов! Не кто иной, как сам Атон, направил туда нашего царя!

– Да, это Атон, мой отец, направил меня туда! – снова заговорил царь. – Это он привел меня к местам его небосклонов. Атон пожелал, чтобы я воздвиг здесь город в его честь. Этот город увековечит его великое имя. Эту мысль подсказал мне сам Атон, а не мои советники и вельможи. Мой божественный отец сам привел меня на это место и сказал, что оно больше всего подходит для нового города, для Ахетатона. Мой отец вложил эту мысль в мое сердце и выбрал это место, где пожелал быть почитаемым вечно!

– Все страны принадлежат Атону, – начал свою речь Мерира, верховный жрец нового святилища. – И Хаунебу и сирийцы приносят ему на спинах дары из своих стран. Ведь Атон дает жизнь и им! Изо всех мест будут приходить туда люди, чтобы поклоняться истинному богу. Город Небосклона Атона будет процветать, подобно Атону на небе, вечно, вековечно!

«Как он хорошо говорит!» – подумал Тутмос, но тут ему показалось, что царь делает верховному жрецу нетерпеливые знаки, заставляя его замолчать. Вот опять звучит голос царя:

– Я хочу построить Ахетатон, город Небосклона, на месте, указанном мне моим божественным отцом. Я уже наметил и южную и северную границы города. Он будет стоять не на западном, а на восточном берегу реки. Я построю его на том месте, которое Атон окружил горами. Я воздвигну себе и моей царственной супруге Нефертити, любовью к которой переполнено мое сердце, великолепные дворцы.

В отвесных скалах восточных гор я прикажу вырубить гробницу, где будет место моего дома вечности. День моего погребения придет после бесчисленных праздников Сед – такова воля моего божественного отца. Там же будут заложены гробницы для царицы и нашей дочери, царевны Меритатон. И все те, кто внимает моему учению, отправятся за мной в этот город, наполненный сиянием Атона, и обретут благодать, которую он изливает на свои творения. Моему отцу, Атону, я воздвигну храм в городе Небосклона, храм, который он сам заполнит своими лучами, своим собственным сиянием.

Он сам сотворил себя, собственными руками, и, восходя каждодневно, радует все глаза своей красотой, своим великолепием. Он направит на меня свою беспредельную любовь и подарит мне жизнь и силу навечно, вековечно!

Эхнатон закончил свою речь. Все пали ниц. Когда Тутмос закрыл глаза, перед ним внезапно возникло лицо царя таким, каким оно было в жизни и как его надо изображать: не приукрашивать и не сглаживать, но и не искажать и не уродовать (ибо это тоже было бы неправдой). Лицо его не отличалось ничем примечательным, но оно излучало свет того, кто его создал.

Когда Тутмос, как во сне, вновь поднялся на ноги, он не заметил, что опахалоносец, стоявший справа от царя, подал знак, призывающий всех расходиться. Юноша вздрогнул, когда услышал свое имя.

– Тутмос! – это был голос самого Эхнатона. – У тебя будет собственная мастерская в Ахетатоне. Мне потребуется там очень много скульпторов. Мастеров своего дела. Я видел твой рисунок и не забыл, какую службу ты мне сослужил.

В последний раз переступил Тутмос порог хижины старого Иути. Гроб уже закончен. Тело покойного, пролежавшее в растворе солей в течение тридцати дней, обернуто пеленами из тончайшей материи. На этот раз управляющий Небамуна не поскупился. Как одинок был при жизни старый мастер! А теперь большая толпа людей шла за его гробом.

Не только Минхотеп, но и другие скульпторы провожали покойного в последний путь. За гробом шли плакальщицы с распущенными волосами и причитали:

После того как все разошлись, Тутмос еще долго стоял в усыпальнице, вырубленной в скале. Здесь длинными рядами располагались гробы тех, кто не смог построить себе собственную гробницу. Тутмос принес жертвы в честь старика, как это и подобало сыну. Но он знал, что делает это в первый и последний раз. И… какую пользу могли принести мастеру эти жертвоприношения?

Юноша вышел из прохладного склепа на раскаленную солнцем площадку, окруженную скалами. Он уже сделал несколько шагов, когда почувствовал прикосновение чьей-то руки. Оглянувшись, Тутмос увидел поджидавшего его Минхотепа.

– Я слышал, ты скоро уедешь? – тихо спросил Минхотеп.

– А ты разве не собираешься тоже уехать? – вместо ответа сказал Тутмос. – Разве Рамосе не последует за царем в новый город? Разве он не собирается построить себе новое вечное жилище у Небосклона Атона?

– Из года в год работал я над гробницей у этого скалистого холма на прекрасной западной стороне города Амона… Ах да, ведь теперь нельзя больше так говорить. Старательно вырубал я в камне картину за картиной, сначала в старой манере, а потом в новой. Теперь я почти уже закончил работу. А сам Рамосе уже стар. Неужели ты думаешь, что Атон подарит ему еще столько лет, сколько мне потребуется для создания стольких же произведений искусства? Может быть, ты думаешь, что Рамосе, занимавший пост верховного сановника при двух царях, должен довольствоваться незаконченной гробницей?

– Да, но…

– Есть еще и третья причина. Старик… устал от груза, взваленного на его плечи царями. Ведь сколько людей моложе его с радостью взяли бы на себя его обязанности, и старик, вероятно, уже давно согласился бы…

– Как? Ты считаешь, что Рамосе не последует за нашим царем в новый город?

– Он будет не единственным, кто воспротивится покинуть то место, где он родился, место, которое видело его молодость, а теперь видит старость!

– Так ты думаешь, что и другие сановники Обеих Земель оставят свои посты? И что они будут ссылаться на свой возраст или изыскивать другие причины, лишь бы остаться в городах, которые отступили от Атона?

– Конечно, если царь их не заставит…

– Эхнатон никого не будет заставлять насильно, в этом я убежден! Какой ему толк от советников, которые последуют за ним по принуждению? Пусть остаются те, кто обречен на смерть! С нами пойдет тот, у кого есть будущее, кто хочет жить дыханием царя, познавшего истинного бога! Но, Минхотеп, я же слышал твой разговор с Иути несколько месяцев назад. Ведь ты же на нашей стороне! Я знаю, что когда ты закончишь гробницу Рамосе, ты последуешь за нами в Ахетатон! И потому я хочу спросить тебя: ты не собираешься распускать своих людей? Ты же сказал, что твои работы над гробницей Рамосе уже почти закончены. Или, может быть, ты знаешь кого-нибудь, у кого сейчас нет заказов? Ведь многие жрецы сбежали! И хотя их гробницы еще не закончены, вряд ли кто-нибудь будет продолжать работать над ними. Мне нужны помощники. Царь собирается доверить мне мастерскую.

– Надо же! Как ты далеко пошел! Ну, я рад за тебя. Будем надеяться, покойный простит тебя, что ты так смело направил свой парус по новому ветру. Своих помощников я пока не собираюсь распускать. Но я постараюсь разузнать у других и, если смогу, пришлю тебе людей!

4

Вскоре после погребения старого Иути суда на реке пришли в движение. Они везли на север первые отряды строителей нового города. Этот флот представлял собой внушительное зрелище. Суда были изготовлены из кедрового дерева и брали одновременно ни много ни мало как сто человек, не считая гребцов. Кедр для их постройки доставляли вассалы царя с горных кряжей Сирии и Речену, а моряки из Гебала переправляли его через море.

– Я еду в Ахетатон! – Лицо Тутмоса светилось от счастья. – Завтра отплывает корабль, на котором я еду!

Ипу посмотрел на своего друга удивленно и неодобрительно.

– Разве скульпторы должны первыми высаживаться на берег у не построенного еще города? Разве они могут украшать гробницы, еще не вырубленные в скале, или дворцы и храмы, стены которых еще не воздвигнуты?

– То же самое сказал писец, составлявший списки рабочих для посадки на корабли. Уже восемь кораблей отплыли. Я ответил писцу, что руки, умеющие держать долото, смогут класть и кирпич, если это потребуется. Я хочу присутствовать при том, как на земле, где никогда еще не стояло даже хижины, будет воздвигнуто огромное новое святилище. Я хочу быть свидетелем того, как на земле, где до сих пор была пустыня и не могла пробиться ни одна травинка, вырастут сады. Разве ты меня не понимаешь? А до писца все-таки дошли мои просьбы, хотя мне пришлось прожужжать ему все уши. Он проворчал что-то, чего я, правда, не понял, но я собственными глазами видел, как он занес меня в списки.

– А разве тебе не имеет смысла оставаться здесь до тех пор, пока царь сам не скажет, что и нам настало время трогаться в путь? Оставался бы ты здесь, где уже в готовых мастерских можно высекать рельефы и изготовлять статуи, которые мы возьмем с собой, когда будут готовы новые строения. А вообще-то ты знаешь, как к этому отнесется Бак? Может быть, ты думаешь, что можешь поступать как тебе заблагорассудится?

Испуганно посмотрел Тутмос на своего друга, собираясь ответить, что царь обещал ему дать собственную мастерскую. Но в этот момент возле них появилась могучая фигура главного скульптора и его низкий голос прервал их разговор.

– Пусть он едет с миром, Ипу! – сказал Бак, положив тем самым конец спору между друзьями. – Я нисколько не возражаю против отъезда Тутмоса. Он побеспокоится о том, чтобы о нас, скульпторах, не забыли, чтобы помещения для наших мастерских были построены как можно быстрее… Да и недалеко от строящихся дворцов и храмов. И чем быстрее мы переедем, тем быстрее ты, Тутмос, сможешь стать… моим зятем!

Эти слова зажгли сердце Тутмоса, как факел, упавший на кучу сухого хвороста. В течение всей работы в мастерских главного скульптора дочка Бака только несколько раз мельком попадалась на глаза Тутмосу, и никогда, даже во сне, он не мог и подумать, что главный скульптор прочит свою дочку ему в жены. По правде сказать, он не помнил ее лица. Оно не произвело на него такого впечатления, как когда-то лицо девушки у колодца. Но тут главное в том, что он, Тутмос, стал человеком, который может жениться, – сейчас он достиг такого положения, что сам мастер сватает за него свою дочь!

Волна радости и гордости переполняет его душу. Тутмос даже не знает, что ему ответить главному скульптору. Очевидно, Бак и не ждал никакого ответа. Он лишь быстро кивнул Тутмосу и удалился, прежде чем самообладание вернулось к юноше.

Некоторое время Тутмос сосредоточенно изучал песок под ногами. Потом он спросил:

– Ипу, ты слышал, что сказал Бак? Ипу! Ты слышал?

Но тут молодой скульптор заметил, что, к его огорчению, рядом с ним никого нет, Ипу ушел.

Тутмосу так и не удалось поговорить с Ипу – ни вечером, ни утром следующего дня. Лежанка была пуста. Он долго не мог заснуть: картины будущего сменяли одна другую перед его глазами. Он видел свой будущий дом, сад вокруг него, свою мастерскую, работу и развлечения. Все это представлялось ему во всех подробностях, со всеми мелочами. Тутмос проснулся утром, после короткого тяжелого сна, когда небо над горизонтом только еще начало розоветь. Рядом лежал его друг. Тутмос пытался растолкать спящего, но так и не смог его разбудить. А ведь корабль должен был отплыть на рассвете, и Тутмосу пора было уходить!

Он наклонился над спящим другом, сказал: «С миром, Ипу, оставайся с миром!» – прижался щекой к его щеке. Но запах пива, которым разило от спящего, заставил его отпрянуть. Неужели он пьян? Это впервые в его жизни!

В любое другое время Тутмос задумался бы и обиделся на Ипу. Но в это утро его душа была настолько переполнена радостным ожиданием, что уже ничто не могло омрачить его настроения. Тутмос вскочил на ноги и потянулся, разминая затекшее тело.

Утренняя прохлада, ласкавшая его кожу, показалась ему особенно приятной.

Тутмос еще вечером попрощался со своими товарищами по работе, с главным скульптором и его семьей.

Бак ни одним словом больше не намекнул о своем намерении выдать дочь за Тутмоса.

Какое-то странное чувство охватило юношу, когда он стоял против дочери мастера. Он не мог отказать себе в желании рассмотреть ее и исподтишка бросал на нее изучающие взгляды. У нее тонкий, острый, немного удлиненный нос. Слегка выступающие скулы не украшают ее лица. Девушка, видимо, заметила, что Тутмос разглядывает ее, и, покраснев, отвернулась. Они не обменялись ни одним словом, в чем, впрочем, и не было необходимости.

Двор, куда вошел Тутмос, был пуст. Даже старого Неджема не было видно. Юноша смыл остатки сна холодной водой у колодца и зашагал по дороге, не обремененный никакой ношей. Кроме набедренной повязки, на нем ничего не было. Кое-какой инструмент был доставлен на корабль заранее. Но то, что он был в милости у царя, значило для него больше, чем все сокровища, которыми могут владеть люди, ибо это открывало перед ним путь к Атону.

Вершины гор на западе уже купались в лучах только что поднявшегося над горизонтом солнца. Тутмос ускорил шаги. Он даже ни разу не оглянулся на город, в который, как ему казалось, он никогда больше не вернется.

5

– Вы приехали, когда у нас уже все готово! – этими словами встретил Тутмос старого Неджема, который пришел в его дом в Ахетатоне.

Тутмос был разочарован. Он с часу на час ждал, что к нему зайдет главный скульптор фараона или по крайней мере Ипу. Ему было известно, что еще три дня назад Бак вместе со своими мастерами прибыл в Ахетатон и что они заняли просторное помещение, специально предназначенное для мастерской главного скульптора и расположенное не далее чем в пятистах шагах от дома Тутмоса.

Так, значит, они прислали старика! Ни мастер, ни друг не могли сами зайти к нему. Так-то обстоит дело! Но Неджем здесь ни при чем. Тутмос не даст ему почувствовать своего разочарования.

Он ведет старика через всю свою усадьбу, показывает ему главный дом, который еще только строится, дома для подмастерьев, сад с глубоким колодцем, окруженный подрастающими акациями. Тутмос собирается посадить еще финиковые пальмы и смоковницу, которая вряд ли будет дарить его своей тенью, – в лучшем случае под тенью дерева будут сидеть его дети и внуки.

– Ну, Неджем, что ты скажешь? Разве Атон не явил нам чудо? Разве в течение этих трех лет, которые мы здесь работаем, пустыня не превратилась в сад и на пустыре не возникла царская столица? Ты видел дворец? Художники уже в течение нескольких недель работают в нем. Только одни скульпторы замешкались и начнут свою работу последними. Даже если вы привезли с собой все ваши статуи, установка их потребует времени, а царь, говорят, должен приехать сюда через шесть недель.

– Пройдет еще не меньше трех месяцев, – отвечает Неджем, – пока царь приедет сюда. Нахтпаатон, которого он назначил вместо Рамосе, все еще занят приготовлениями. Говорят, что он еще не совсем вошел в курс дела и что в управлении все пошло вкривь и вкось, с тех пор как Рамосе покинул свое место.

– А разве Рамосе оставил свою должность?

– Неужели это здесь неизвестно? Говорят, он не пожелал покинуть свой родной город, несмотря на все уговоры царя не оставлять его в тяжелые минуты испытаний..

– А Кенхор? А Херуф?

– Они тоже остались. Теперь Ранефер ведает лошадьми во всех конюшнях, а Панехси заведует всеми житницами Атона. Это все новые люди. Никто из них не происходит из хорошей семьи. И только Ану последовал за царем. Единственный из старых и опытных чиновников, который работал писцом еще у деда нашего царя. Даже Тэйе отказалась переехать во дворец Ахетатона. Она говорит, что ее супруг, старый царь, вряд ли выдержит такое путешествие.

Тутмосу смешно слушать, с каким пылом выкладывает старик свои новости. Он улыбается, но тут же снова становится серьезным. Так, значит, Минхотеп оказался прав в своем пророчестве. Неужели даже Тэйе и Небмаатра отказали сыну в поддержке? А может быть, они остались, чтобы не упускать из виду город Амона, где враги всегда могут поднять голову. А впрочем, это его, Тутмоса, совсем не касается. Пусть о порядке и справедливости в стране беспокоятся великие. Ему же надлежит служить Маат, отображая истину в своих творениях. Это он и делал с превеликим усердием в течение последних трех лет.

Правда, первые месяцы Тутмосу пришлось работать каменщиком, класть кирпичи. Но когда на территории его будущей мастерской был построен первый маленький домик, предназначенный для надсмотрщика, он принялся за свое прямое дело. Тутмос достал в алебастровых каменоломнях, расположенных вблизи города, материал для мелких статуэток. Ему удалось найти и известняк, из которого он собирался сделать модель для большой статуи царя.

Тогда в его распоряжении был только один подмастерье. Однако Тутмос чаще поручал ему копать колодец или канавы для огорода, чем использовал в своей мастерской.

Обычно юноша сидел один над своими набросками. Голову царя он лепил, наверное не менее дюжины раз, прежде чем остался доволен тем, как ему удалось передать внутренний мир сына бога. Изготовив глиняную модель, он отлил ее из гипса.

Этот образ значительно отличался от тех статуй, которые стояли в храме Атона и тогда вывели из себя старого Иути, статуя выглядела менее вызывающе, но, как казалось Тутмосу, более правдиво.

Эту последнюю модель статуи царя скульптор никому не показывал, тогда как другие модели открыто стояли в помещении, где он спал и работал. Здесь были рельефы со сценами из жизни царской семьи, головка царевны и даже бюст Нефертити, который, по мнению Тутмоса, удался ему хуже всего. Он решил, что при первой возможности рассмотрит царицу как следует, чтобы схватить то необыкновенное сочетание миловидности и величия, которое так для нее характерно.

И Май, надзиратель за всеми царскими работами, ответственный за обеспечение рабочих, и Хатиаи, главный строительный мастер, и Менахтеф, начальник каменщиков, – все они приходили к Тутмосу и заказывали понравившиеся им вещи.

Каждый из них с большим удовольствием ставил на свой домашний алтарь скульптурное изображение кого-либо из царской семьи, надеясь, что та благость, которую Атон проливает из своих рук-лучей на царский дом, частично распространится на них самих и их семьи. В благодарность они снабжали Тутмоса всем необходимым. Менахтеф позаботился о том, чтобы дом Тутмоса был богато украшен деревянными колоннами, в то время как каменотесы Хатиаи вырубали из камня косяки для дверей и ворот.

Сейчас дом уже подводили под крышу. В скором времени Тутмос сможет переехать сюда вместе с молодой женой.

Тутмосу очень хотелось знать, пришел ли Неджем сам или его послал главный скульптор. Но прямо спросить об этом было неудобно. Поэтому он перевел разговор на Ипу и спросил, почему друг не пришел навестить его.

Сначала Неджем не хотел отвечать. Но в конце концов сказал:

– Ты удивляешься, что Ипу сторонится тебя? Разве ты не заметил, что он давно уже не сводит глаз с дочери Бака? А теперь, как ты знаешь, мастер хочет выдать ее за тебя…

Эти слова старика, словно кинжалом, пронзили сердце Тутмоса! Так вот где кроется причина странного поведения Ипу! А он… он потерял друга из-за женщины! И все же Тутмос вынужден признаться, что это льстило ему, хотя он и злился на самого себя.

– Как тебе нравится в Ахетатоне? – спросил Тутмос, чтобы отогнать от себя эти мысли.

– Ты спрашиваешь, как мне нравится новый город? Он нравится так же, как может нравиться путнику куст акации, когда он бредет по роще смоковниц. Или так же, как нравится человеку жизнь в городе, где он не понимает ни слова! – раздраженно ответил старик.

– Как, ты не понимаешь, что говорят здесь люди? Может быть, ты оглох?

– Да нет, слышу я хорошо, и я бы понял все, но кто станет со мной говорить? Когда я иду по улице или на рынок – кругом незнакомые лица. Никто не приветствует меня. Никто не останавливает, чтобы рассказать новости. Ты единственный человек здесь, с которым я знаком. И то мне потребовалось три дня, чтобы узнать, где ты живешь.

«Так вот что привело старика ко мне! – думает Тутмос. – Тоска по дому, потребность в сочувствии, а не поручение мастера».

Какое-то внутреннее беспокойство охватило его душу. Может быть, он был не прав, не встретив Бака, когда узнал о его приезде? Может быть, этим он обидел главного скульптора? Тутмос не отдавал себе отчета, почему он так поступил. Наверно, это была робость. Он боялся показаться навязчивым и самим своим присутствием напомнить мастеру о его случайном обещании. Эту робость в себе он подавить не мог. Чтобы отогнать от себя неприятные мысли, Тутмос обратился к старику.

– Пойдем, Неджем! Я покажу тебе город, может быть, ты еще не видел его как следует. Я знаю одно место, откуда открывается замечательный вид.

По широким мощеным улицам, где стоят еще необжитые, недостроенные дома знати, они попадают в квартал, заселенный строительными рабочими и ремесленниками. Пройдя по переулкам между низкими домами, они поднимаются вверх по каменистой дороге, ведущей в город мертвых, расположенный в отрогах восточных гор. Тутмос и Неджем медленно поднимаются по высохшему руслу реки, где вода бывает лишь во время редких дождей. Старик задыхается и время от времени останавливается. Но у Тутмоса достаточно терпения. Он медленно ведет старика по этой не слишком крутой дороге, изредка перебрасываясь с ним словом. Наконец они добрались до места, где можно было отдохнуть. Старик сел, а Тутмос остался стоять рядом, показывая равнину, простирающуюся у их ног. Река, пересекающая ее, сверкала в лучах солнца.

– Ты видишь вон ту зеленую полосу земли на западном берегу? Стада скота будут пастись там, где сейчас растет камыш. И вместо сухого тростника здесь будет шуметь жито. Здесь хорошая и плодородная земля, и река щедро заливает ее. Дело лишь в том, что этой земли еще ни разу не касался плуг.

А посмотри на тот остров посреди реки, покрытый фруктовыми деревьями. Он похож на бирюзу в серебряном венце. А полоска пальм, тянущаяся вдоль восточного берега, разве она не хороша? Конечно, она узка, потому что пески пустыни спускаются в этом месте почти до берега реки. Но зато здесь было удобно построить город – он на самом берегу и не боится наводнений. Песок пустыни не помешает окружить здесь каждый дом садом. Для этого нужно только вырыть колодцы, чтобы достичь подпочвенных вод. Здесь можно устроить пруды, наполнить их водой и разводить всяких водоплавающих птиц. На месте пустыни возникнет прекрасный город!

– А где же башни храма, колоннады, где сфинксы, стоящие по краям дороги процессий?

– Дорога для процессий нашего бога не должна быть окружена сфинксами с головами баранов! Ведь бог никогда не может иметь лик животных! Храму нашего бога не нужны колонные залы. Ведь храм не должен быть закрыт сверху от взора бога, его лучи должны наполнять все. Вон, видишь, в северной части города огромное сооружение, окруженное тремя стенами? Пилоны еще строятся, но священный камень Бенбен, стоящий внутри святилища, возле алтаря, вздымается к небу гораздо выше, чем башни храма Амона. Его позолоченная верхушка отражает первые лучи восходящего солнца и его последние лучи на закате. В городе нет такого места, откуда не был бы виден священный камень!

Пока Тутмос говорил, он стоял спиной к старику, любуясь молодым городом, покорившим его душу. Затем повернулся, чтобы услышать от Неджема восторженные слова, но огорченно замолк: глаза старика были полны слез.

По дороге домой Тутмос встретил Бака. Они сердечно поздоровались. «Как можно задурить себе голову всякими необоснованными предположениями?» подумал Тутмос и облегченно вздохнул.

– Завтра я зайду к тебе, – сказал главный скульптор. – Я давно бы заглянул к тебе, но ты даже себе не представляешь, как я сейчас занят. Надо доставить во дворец фриз с изображением уреев. В храме Атона необходимо закончить алтарь, прежде чем приедет царь. А часовня, именуемая «Сень солнца» и построенная специально для царицы, еще совсем не отделана. Ты тоже должен принять участие в этой работе, Тутмос! Я пришлю тебе восьмерых помощников. А заказов от частных лиц больше не бери. Ты меня понял?

Уж кто-кто, а Тутмос очень хорошо понимал Бака! Он знал, сколько работы ждет скульптора теперь, когда уже воздвигнуты стены храмов и дворцов и когда вырублены в скале первые гробницы.

– Я приготовил больше тридцати моделей за это время, – сказал Тутмос.

– Очень хорошо! Завтра я их посмотрю!

К приему Бака Хори украсил мастерскую цветами лотоса, которые достал невесть откуда. Старания подмастерья вызывали у Тутмоса улыбку. В глубине души он предполагал, что Бак придет вместе с дочерью и что наконец-то он получит возможность обменяться с ней хоть парой слов. Однако он ошибся. Главный скульптор пришел один, к тому же еще и очень торопился. На цветы лотоса он не обратил внимания. Молча ходил Бак от одной модели к другой. Лицо его становилось все мрачнее.

– Голова царевны получилась ничего, – сказал он наконец, – а бюст царицы…

– Я сам знаю, что он сделан слишком грубо, я не сумел передать ее изящество, но ведь я видел Нефертити только мельком!

– Нет, я не то хотел сказать. Бюст царицы все же нравится мне гораздо больше, чем модель статуи царя. Где же здесь правда, которую он от нас требует? Он не хочет быть приукрашенным, приглаженным!

– Но ведь искажение – это тоже ложь! И преувеличение – это тоже неправда! Я очень хорошо помню черты его лица. Да, у него покатый лоб, но не такой скошенный, как у твоей статуи. Я согласен, у него твердый подбородок, но он обрывается не так резко. У него полные губы, но не такие пухлые, какими ты их сделал. Его глаза слегка прикрыты, но они не такие злые…

– Дело тут совсем не во лбе и подбородке, – раздраженно прерывает его Бак. – Дело не в губах и не в глазах. Весь облик царя должен вызывать такое же чувство, какое испытывают люди, когда падают перед ним ниц, сознавая, что они только пыль по сравнению с ним, сыном бога!

– Нет! Я не согласен. Я считаю, что статуя царя должна быть такой, какой люди видят своего фараона, когда они слушают его учение и чувствуют, что его божественный отец открывает ему, своему сыну, сущую правду!

С этими словами Тутмос подошел к нише, достал из тайника последнюю модель скульптуры царя и протянул ее главному скульптору. Тот долго рассматривал ее, но лицо его так и не просветлело.

– Этому ты научился не у меня, – сухо сказал он. И после длинной паузы, во время которой Тутмос напряженно, не мигая, смотрел на Бака, добавил: – Я возлагал на тебя большие надежды, но ты их, к сожалению, не оправдываешь! Царь достаточно ясно сказал, что ему нравится. Он похвалил мои статуи перед всем двором. Он будет издеваться над твоей работой. Ты лишишься его благосклонности. И я не могу выдать дочь замуж за скульптора, который не будет выполнять царских заказов. Поэтому послушайся моего совета, опомнись, пока не поздно! Это в твоих силах, и ты сможешь, если захочешь!

После ухода Бака Тутмос еще долго вертел в руках гипсовую маску царя.

– Разбить мне тебя, что ли? – сказал он громко. – Неужели это только плод моего воображения, а не ты сам? Разве не излучают твои глаза сияние Атона? Разве не подтверждают это твои губы?

Внутренний голос говорил Тутмосу: «Это глаза царя, его губы! Не слушай чужих советов… верь в себя!»

Ничто не связывает теперь Тутмоса с мастерскими Бака, хотя они и находятся так близко друг от друга. Никто не заглядывает в мастерскую к Тутмосу: ни Ипу, ни кто-либо другой из мастеров, не говоря уже о самом Баке. Даже Неджем, кажется, обходит Тутмоса стороной, когда замечает его издали. Может быть. Бак приказал избегать его? Может быть, он думает, что сумеет таким образом заставить Тутмоса подчиниться?

Крыша главного дома уже готова, однако Тутмос еще не переехал в пустые мертвые помещения. Ему уже доставили табуретки и стулья, столы, посуду, циновки. Он велел Хори разместить это все в комнатах. Но когда все было готово, ни разу не пожелал даже взглянуть на новую обстановку. Часами мог Тутмос сидеть в своей мастерской перед комом сырой глины. Часто Хори слышал, как мастер говорил или громко смеялся. Мальчик со страхом хватался за амулет в виде Беса, божка-карлика, который, в отличие от могущественных владык неба, не был покровителем царей и вельмож. Он был защитником маленьких бедных людей, к которым причислял себя Хори. Хотя Тутмос сорвал этот амулет с его шеи и выругал (ведь, кроме Атона, нет других богов!), Хори все-таки снова нашел беса в помойной яме и носил, пряча в складках своей набедренной повязки. Атон помогает высоким сановникам, может быть, и скульпторам, пользующимся благосклонностью царя, но, конечно же, не такому ничего не значащему парню, каким был он… И который раз Хори крепко сжимает рукой край своей набедренной повязки, желая убедиться, что узел крепко затянут и деревянный божок-карлик еще не потерян.

Никогда Тутмос не работал так долго над моделью, как в этот раз. Почему же он старается приблизить лицо царя к скульптуре Бака? Конечно же, только для того, оправдывает он себя, чтобы в сравнении лучше познать разницу и еще больше уверовать в свою правоту?

Много брани пришлось выслушать Хори на этой неделе. Ничего удивительного, что он постоянно хватается за свой амулет и никак не может угодить мастеру. Ничего удивительного нет и в том, что он уронил первый же гипсовый слепок с глиняной модели. При этом Хори умудрился даже повредить глиняную голову, так что Тутмосу пришлось ее восстанавливать заново. Злой и расстроенный мастер в конце концов сам сделал гипсовый слепок с «несчастной головы», как он ее прозвал. Тутмос успокоился только тогда, когда уже готовая модель была поставлена на полку у стены мастерской.

6

Тутмос лежал с закрытыми глазами на своей лежанке. В комнате темно, и кроме его собственных вздохов не слышно ни звука. А на улице сияло солнце, и весь город пребывал в радостном возбуждении. Наконец-то молодой царь вместе со своими придворными прибыл в город! Правда, ни храм, ни дворец еще не готовы. Но Эхнатон не придавал этому значения, подобно художнику, которому готовое произведение доставляет меньше удовольствия, чем работа над ним. Царь едва сумел дождаться часа, когда его нога ступит на священную землю, которую Атон, его божественный отец, избрал местом его пребывания.

Помещения во дворце, предназначенные для царской супружеской четы и для царевны, были спешно убраны и приведены в порядок. Отделка больших парадных залов еще продолжалась, но все передавали слова царя о том, что удары долот звучат в его ушах, как музыка.

Тутмоса не привлекли к этой работе. Ему с трудом удалось добиться, чтобы его скульптуры попали на большую выставку, устроенную во дворце к приезду царя. Здесь были собраны для обозрения работы всех скульпторов города. Но Бак, глава скульпторов, «забыл» известить об этом Тутмоса. На счастье, Тутмос узнал – пока еще не было поздно – обо всем этом от Хори, который в праздничный вечер охотно шатался по улицам города. Когда Тутмос возмущенно напомнил Баку о себе, тот холодно извинился. На другое утро, незадолго до того, как царь со своей свитой прибыл на выставку, Тутмос вместе с Хори принес свои модели. Он очень огорчился, узнав, что Бак отвел для них самые худшие места. «Что я выиграл от того, – думал он с досадой, что изобразил царя почти так, как этого хотел Бак? Для чего я это сделал? Разве не обманывал я себя, когда говорил, что делаю это для сравнения? Разве я сделал это не для того, чтобы умиротворить Бака, которому и так никогда не перечил?»

Выражение лица Бака нисколько не изменилось, когда он взял в руки последнюю работу своего ученика. Ни радости, ни удовольствия не было на лице Тутмоса. Его мучила мысль, что правда не может сочетаться с трусостью.

Пока модели по указанию Бака расставляли по местам, Тутмос ходил взад и вперед по дорожке. Внезапно его голова начала раскалываться от боли.

Не раз уже повторялись у него эти боли в разгар работы. Обычно они начинались в висках и отдавали в затылок, заставляя выпускать резец из рук. Но такой сильной боли, как в этот день, он никогда не ощущал. Он даже мельком не взглянул на выставленные ценные вещи, осмотр которых в другое время несомненно доставил бы ему удовольствие. Не обратил он никакого внимания и на большие каменные чаши с ребристой поверхностью, внутри которых были искусно выращены крохотные садики из цветов лотоса, папируса и гранатового дерева. Даже вид каменной лягушки с широко раскрытым ртом, сидящей в центре садика, не вызвал у него улыбки. И когда Хори, разместив последнюю модель своего мастера, остановился у стола, на котором были разложены серебряные зеркала и широкие ожерелья, украшенные драгоценными камнями, с золотыми застежками в виде бутонов, Тутмос поспешил в тень, под навес, где он сел на корточки и закрыл глаза. Он думал, что сумеет успокоить боль, разрывающую его голову на части.

Никто не обратил на него внимания. Даже Ипу прошел мимо, не сказав ни слова. Было видно, что он спешил.

– Господин! Может быть, проводить тебя домой? – спросил Хори, который подошел, наконец, к своему мастеру и пристально вглядывался в его лицо, пытаясь понять, что с ним случилось.

– Нет, оставайся здесь! – коротко ответил Тутмос и поднялся. – Я как-нибудь дойду сам.

И он ушел, сжав зубы. Солнце припекало его непокрытую, разламывающуюся от боли голову. Взять один из зонтиков от солнца, сделанных из страусовых перьев (их ручки из черного дерева были инкрустированы золотом) и поставленных здесь для высших сановников, у него просто не хватило смелости.

Придя домой, Тутмос сразу же занавешивает окна и ложится в постель. Он пытается отогнать сверлящие мозг воспоминания о картинах, которые видел, но это ему не удается. Тутмос лежит с закрытыми глазами, но все равно перед ним мелькает бесконечный хоровод разноцветных мерцающих звездочек, еще более усугубляющий его страдания. Он зажимает уши руками, но даже едва уловимые звуки, все же доносящиеся до него, причиняют ему мучения.

Что это? Не открылась ли дверь?

Тутмос резко повернулся. Его ослепляет яркий солнечный свет. Испуганно смотрит он на темную фигуру, стоящую в дверях.

– Так вот где ты лежишь, Тутмос! – сказал низкий голос. – Я прошел через все помещения большого дома и не нашел ни души. В спальне стоит твоя кровать, а ты улегся в доме своего подмастерья.

– К чему мне все это немое великолепие, Пенту? – едва ворочая опухшим языком, возразил Тутмос, который узнал по голосу врача. – К тому же кто знает, смогу ли я оставить этот дом со всем, что в нем есть, за собой? Поэтому уж лучше вовсе к нему не привыкать.

Врач подошел к больному и взял его за руку.

– Ты говоришь так, потому что болен, Тутмос! Только когда люди заболевают, они начинают плести подобные глупости!

Он наклонился над Тутмосом.

– Твоя кровь не кипит, – сказал он уверенно, – да и пульс бьется не чаще, чем обычно.

– Червь сидит у меня не в крови, – возразил Тутмос, – а в голове.

– Так-так! – протянул Пенту и положил свою ладонь на лоб Тутмосу. – Ты говоришь… в голове, а может быть, в желудке? Тебя не тошнит?

– Тошнит, но…

– Так я и думал! Все же большинство людей едят слишком много. За счет одной четвертой того, что люди съедают, они живут. За счет же остальных трех четвертей живем мы, врачи!

Несмотря на мучившие его боли, Тутмос смеется. Он смотрит на Пенту, лицо которого стало надменным. «Эти врачи, – думает Тутмос, – считают, что они понимают все, что происходит в наших внутренностях, и могут определить, что мы съели».

Вслух он говорит:

– Может быть, ты и прав, Пенту. Но я довольствуюсь очень немногим.

– Тебе виднее, – согласился врач, и его лицо приняло еще более замкнутое выражение. – У меня есть один заговор, избавляющий от боли и тошноты, вызванных болезнью тела. Но раз ты считаешь, что демон поселился у тебя в голове, мне придется возжечь священную смолу и окурить тебя.

– О воля небес! Не надо! – взмолился Тутмос. – Как может этот тяжелый запах избавить меня от боли!

– Разве ты позволяешь кому-нибудь давать тебе советы, когда работаешь над моделью? – Голос Пенту звучал резко. – Поэтому и ты не учи меня, как мне избавить тебя от болезни! – Пенту подошел к жаровне, где, на свое счастье, нашел тлеющий еще уголек.

Он положил его в медную чашу, которую носил всегда при себе, бросил сверху какую-то смолу и немного благовония и принялся раздувать огонь. Пока плавилась смола и воздух в помещении наполнялся удушливым запахом, Пенту бормотал свои заклинания.

Тутмос не прислушивался к его монотонному голосу. Он повернулся на бок, спиной к врачу, закрыл глаза и старался дышать ртом. В горле у него стало першить. Будучи не в силах больше терпеть, он соскочил с лежанки и бросился к двери, чтобы вырваться на свежий воздух. Ничто не терзало так Тутмоса – ни солнечный зной, ни слепящий свет, ни шум, ни даже укусы комаров, – как эти пары, грозившие задушить его. Но Тутмос не успел добежать до двери – голова у него закружилась, началась рвота.

Пенту подскочил к нему и, поддерживая под руки, отвел обратно на лежанку.

– Вот видишь! – сказал он. – Я выгнал демона болезни. Теперь тебе станет лучше.

Пенту стал заливать дымящиеся угли в своей чаше.

«Я обязательно должен вылепить эту голову, – подумал Тутмос, – это лицо, полное самодовольства!» И в первый раз после упреков Бака он ощутил желание снова работать. А это для него гораздо важнее, чем избавление от головной боли. Тутмос приподнялся на лежанке и стал наблюдать за врачом.

Угловатый профиль Пенту, четко вырисовывавшийся на фоне светлой стены, глубоко врезался в память Тутмосу: слегка выдвинутый вперед нос, резко выделяющиеся брови, широкий рот, торчащие уши.

«Может быть, – думает Тутмос, – мне удастся взять хоть часть от самоуверенности Пенту, пока я буду лепить его лицо». Однако сердце подсказало ему другое. «Нет! Совсем не тот ближе стоит к правде, кто больше всего уверен в себе!» Этот внутренний голос испугал Тутмоса. «А как же царь? – пытается он возразить. – Разве царь не само воплощение правды и уверенности, силы и мужества, соединенных в одном лице?» – «Да, это так! На то он и сын Атона! А что касается сыновей человеческого племени…» Тутмос так и не смог довести свою мысль до конца. Страшная усталость охватывает его. Дыхание становится ровнее. Прежде чем уйти, Пенту бросает на спящего гордый, удовлетворенный взгляд.

Уже далеко за полночь Хори вернулся домой. Ведь во дворе дворца было выставлено столько интересного, что, даже часами осматривая все это великолепие, можно было запомнить лишь незначительную часть его. Здесь были работы и золотых дел мастеров, и товары горшечников, и многочисленные сосуды, изготовленные из гранита, песчаника, алебастра. Были выставлены оружие и конская сбруя, резные фигурки из дерева и мебель: столы и сундуки, отделанные золотом и лазуритом. Конечно же, здесь были и работы скульпторов, а также разноцветные ткани, ленты и многие другие вещи, которые так хотелось посмотреть.

Когда на выставку прибыл царь со своими придворными, выгнали многих бесцельно слонявшихся зевак, но Хори разрешили остаться, так как он работал в мастерской одного из скульпторов. Хори стоял совсем близко, когда старшая царевна, Меритатон, взяла в руки косметическую ложечку, выполненную в виде плывущей девушки, которая в вытянутых руках держала плоскую баночку для мази. Он слышал, как царская дочь воскликнула: «Она мне очень нравится!» и как царь сказал несколько дружелюбных слов мастеру, изготовившему ложечку.

Горячая волна крови прилила к лицу Хори, когда он представил себе, что и ему удастся сделать подобную вещь, которая понравится кому-нибудь из царской семьи. Он подумал, что его товарищи по ремеслу, когда его похвалит царь, будут завидовать ему так же, как сейчас он завидует резчику, чья работа пришлась по вкусу царевне.

Потом Хори оттеснили от царя, и он лишь издали увидел синюю корону царицы с развевающимися вокруг пестрыми лентами. Затем запах, идущий от изжаренного на вертеле быка, привлек его внимание, и Хори остался посидеть там, где можно было хорошо поесть и выпить. Когда же он вспоминал о своем больном господине, то утешал себя тем, что попросил врача Пенту заглянуть к Тутмосу.

Но в конце концов все приедается и радует мысль, что можно вернуться домой, где ждет тебя любимая лежанка.

Тутмос проснулся от шума, который поднял вошедший Хори. Скульптор разозлился на этого болвана, не желающего проявлять никакого уважения к своему господину. Однако сразу же успокоился, обнаружив, что головная боль прошла, не оставив даже тяжести в висках. В помещении по-прежнему держался легкий запах лечебной смолы, но сейчас Тутмос находил его даже приятным и с удовольствием глубоко вдыхал воздух. Он лежал молча, не желая, чтобы Хори почувствовал его пробуждение. Он не хотел выслушивать рассказы Хори о том, что его совсем не интересует. Да и что мог сказать Хори? Конечно, никто даже не обратил внимания на его работы, даже бегло не оценил их. К чему все это приведет? Наверное, все сколько-нибудь важные работы будут возложены на других скульпторов, а ему придется довольствоваться заказами мелких чиновников.

Удивительно, что эта мысль нисколько не огорчила Тутмоса. Может быть, Пенту вместе с демоном, сидевшим в его голове, выкурил и червя, точившего его сердце.

Почему Хори не может в конце концов успокоиться, чтобы дать ему возможность снова заснуть?

Завтра рано утром он собирается вновь приняться за работу. Он вылепит голову врача, чтобы потом преподнести ее в качестве подарка.

Но что это за шаги шуршат по песку? Это не Хори, ведь он уже ушел в свою каморку. До Тутмоса доносятся приглушенные звуки голосов. Они все ближе и ближе.

Кто-то идет к нему? Его разыскивают среди ночи?

Ужасные мысли сжимают сердце Тутмоса и заставляют вскочить на ноги. Нет, он не совершал никакого преступления. Он не преступник. А вдруг царю что-нибудь наговорил Бак?

Тутмос соскочил с лежанки, распахнул дверь – и увидел смущенное лицо главного скульптора. В темноте он не мог узнать пришедших вместе с ним людей.

Бак, оправившись от замешательства, вызванного внезапным появлением Тутмоса, заговорил. Его голос звучал необычайно дружелюбно.

– Я узнал от Хори, что тебе стало плохо, Тутмос. Когда праздник окончился, я поспешил тебя навестить. Я не мог прийти раньше – царь был бы недоволен моим преждевременным уходом. Как ты себя чувствуешь, сын мой? Надеюсь, твоя болезнь не опасная?

– Ничего страшного, – ответил Тутмос смущенно. – Проходите же в дом! Нет! Не сюда! Пойдемте в дом напротив! Комнаты уже обставлены.

Тутмос зажег масляный светильник и, заслоняя пламя ладонью, повел всех через двор к новому дому. Ночь была безветренная, а черное небо усеяно звездами. Тутмос предупредительно распахнул перед гостями дверь, ведущую в переднюю комнату, и пропустил их. При этом он мельком взглянул на Ипу, и его сердце забилось быстрее. Но слова, которые он собирался сказать ему, застряли у него в горле.

Люди, пришедшие с Баком, молча расселись, кто на стульях, кто на циновках, постеленных на полу. Некоторых из них Тутмос знал – это были подмастерья Бака, других видел впервые. В кувшине не было воды, и прибежавший Хори не смог даже полить на руки гостям, как этого требовали правила приличия. Тутмос стал просить извинения, но Бак жестом дал ему понять, чтобы он не беспокоился. Старый Неджем не мог удержаться, чтобы не рассказать о выставке во дворе дворца. Она была, конечно, очень богатая, но та, что он видел в прежней столице пятнадцать лет назад, при вступлении на трон третьего Аменхотепа… Тут Бак перебил его.

– Кстати, царь очень хвалил твои работы, Тутмос, – сказал он. Особенно одну из них…

– Какую? – спросил молодой скульптор с дрожью в голосе. Что если царь похвалил последнюю его работу, которая совсем не нравится ему и которую он вылепил из трусости (да, именно из трусости)?

– Ну, а ты как думаешь, какую? Конечно же, лучшую из твоих работ, самую лучшую!

С этими словами Бак протянул ему именно ту гипсовую модель, которую совсем недавно сам же сурово порицал. Тутмос ошеломлен! Он не верит ни глазам, ни ушам своим. Но в тоне Бака не было и оттенка смущения, когда он сказал:

– Ты должен, как только поправишься, немедленно прийти во дворец. Наверно, царь пожелает сделать тебе большой заказ. Мне он поручил отделку храма Атона. Нам так много еще нужно сделать, просто рук не хватает!

Вероятно, Бак ждал, что и Тутмос скажет что-нибудь. Но он продолжал молчать, исподлобья глядя на главного скульптора. Под этим пристальным взглядом Баку пришлось опустить глаза и замолчать. Все остальные тоже замолкли. Наступила гнетущая тишина, которую, наконец, прервал неуверенный голос Бака:

– Ты не должен думать, Тутмос, – сказал он откашливаясь, – что я не вижу разницы между этой твоей работой и всеми остальными изображениями царя. Я сразу же оценил, насколько ты услужил своей работой богине Маат. Меня беспокоило лишь то, что ты можешь не угодить царю…

– Неужели ты думаешь, что глаза того, кто живет ради Маат, так слепы, что не увидели бы правды? Знаешь ли ты, что это…

Тутмос хотел сказать: «оскорбление царя», но Бак перебил его:

– Ты слишком молод еще, мой друг, чтобы правильно судить о людях, о царях и даже о правде! Но ты еще столкнешься с этим, ты еще поймешь, что я хотел тебе только добра. Давай оставим этот разговор! Твой дом уже построен и обставлен. И он всегда будет полной чашей, так как царские заказы тебе обеспечены. Мне кажется, что, прежде чем набирать себе подмастерьев, тебе сперва следует подумать о хозяйке этого дома! Сейчас, по-моему, настало самое время поговорить об этом.

Но прежде чем Бак успел закончить эту фразу. Тутмос бросил взгляд на Ипу. Сердце его затрепетало, когда он увидел скорбное выражение лица друга.

Тутмос ответил не сразу. Наступила тягостная тишина. Все смотрели на Тутмоса. Глубоко вздохнув и глядя прямо в глаза скульптору, он сказал:

– Может быть, было бы лучше, если бы ты выдал свою дочь за моего друга Ипу. – Голос его звучал тихо, но без тени сомнения. – Мне кажется, он был бы лучшим мужем для Бакет. К тому же он заслужил этого больше, чем я!

При слабом свете масляного светильника Тутмос все же увидел, как потемнело лицо Бака. Главный скульптор поднялся и сказал:

– Если ты так думаешь, Тутмос, то нам не о чем говорить друг с другом. – Голос Бака настолько изменился, что Тутмос не сразу узнал его.

Бак направился к двери и вышел.

Комната быстро опустела. Никто из мастеров не сказал ни слова. Они молча поднялись и ушли. Тутмос провел их через приемную и сразу же вернулся, закрыв за ними дверь.

Он мог, конечно, вернуться в свою спальню в домике подмастерья. Но, чувствуя, что за остаток ночи ему уже не удастся заснуть, подошел к столу, над которым висел светильник, и взял в руки гипсовую модель. В мерцающем свете черты лица фараона, казалось, ожили. Только теперь, после мучительного напряжения, которое в течение нескольких недель терзало его душу, Тутмос почувствовал облегчение. Ему хотелось смеяться и плакать. И стало стыдно самого себя. Он молча сел, ощущая, как удары сердца отдаются во всем теле.

– Зачем ты это сделал, Тутмос? Зачем? – внезапно услышал он чей-то голос.

Тутмос сразу же очнулся. Это же был голос друга! Сколько времени он уже не слышал его!

– Ипу! – позвал Тутмос. – Где ты? Иди скорей ко мне, Ипу!

Из дальнего, едва освещенного угла комнаты поднялась коренастая фигура.

– Ты приобрел себе врага, Тутмос! Смертельного врага!

– Зато я сохранил друга! Друга на всю жизнь.

– Ах, Тутмос, если ты это сделал ради меня, то должен сказать, что я недостоин этого!

– Что ты говоришь?! Это ведь я причинял тебе боль! Правда, невольно, не зная сам. Но ведь это задевало тебя за живое. Если ты на меня не сердишься…

– Нет, Тутмос. Но за твое благородство мне приходится платить неблагодарностью.

Слова Ипу поразили Тутмоса, и он не знал, что ему сказать на это. Ипу после недолгого молчания продолжал:

– Еще задолго до твоего прихода мастерскую я часто обменивался с Бакет дружескими словами. Я не делал этого за спиной ее отца, да он и не имел ничего против. «Она еще слишком молода, – сказал он мне однажды. – Но когда придет ее пора, я поговорю с ней о тебе». Эх, мне следовало бы договориться обо всем, прежде чем она увидела тебя!

Через некоторое время после того, как ты начал работать в мастерской, девушка совсем изменилась по отношению ко мне. Когда замечала меня издали, старались уйти подальше. А когда ей не удавалось избежать встречи со мной, лишь коротко и нехотя отвечала на мои вопросы. Я ходил как безумный. Я не мог себе представить, что явилось причиной такой перемены. Я даже не подозревал, что дело в тебе. Мне и в голову не приходила такая мысль: ведь я ни разу не видел, чтобы вы хотя бы говорили друг с другом. Нет, Тутмос, тебе не нужно оправдываться, я знаю, что ты не помышлял о ней до тех пор, пока ее отец при мне не заговорил с тобой об этом. Но я совершенно уверен, что она сама уговорила отца сосватать ее за тебя. У Бака не было оснований противоречить ее желанию. Это было еще до того, как царь пожаловал тебе мастерскую, но и тогда уже было ясно, что ты пойдешь дальше меня.

Ну, а что делать теперь? Разве она не возненавидит тебя, когда узнает, что ты отказался от нее? А если я… все-таки женюсь на ней, разве она не будет требовать от меня, чтобы и я ненавидел тебя? И все-таки, мне кажется, тебе не следовало так явно отказывать Баку. Ведь он мог объяснить Бакет, будто он сам передумал. Ах, как прав он был, когда сказал тебе: «Ты слишком мало знаешь о людях, о царях и о правде!».

– Может быть, в отношении людей он и был прав. Что же касается царя, то царь все-таки предпочел мою модель многим другим.

Эти слова Тутмос произнес совсем медленно и так тихо, что их едва можно было разобрать. Но как только Ипу понял смысл сказанного, он возразил:

– Нет, Тутмос! Не царь заметил первым твою работу, а царица. Это Нефертити обратила внимание на гипсовую маску. Для меня до сих пор загадка, как она заметила ее. Твоя модель была заслонена большой каменной чашей, выполненной в виде сирийской крепости с зубчатыми стенами и башнями. Может быть, именно чаша привлекла ее внимание. Наверно, она взглянула в промежуток между башнями, как в окошко, и увидела глаза своего супруга, смотревшие на нее с гипсовой маски. Взор их проник в ее душу, и она, протянув свою прекрасную руку через каменную чашу, достала гипсовую модель, повернулась к Эхнатону и сказала: «Я хочу, чтобы статую для твоего Ка вылепил скульптор, изготовивший эту гипсовую модель». Я случайно стоял совсем близко и все это слышал собственными ушами… Нет! – поправился Ипу. – Я не случайно оказался так близко, я собирался незаметно переставить твою гипсовую маску в другое место, туда, где фараон собирался пройти еще раз. Бак ничего про это не знает, ведь он не слышал слов царицы. Царь подозвал его лишь затем, чтобы узнать имя автора этой работы.

Ипу сказал так много, что Тутмос не в силах был все сразу осмыслить.

Неужели Нефертити, которую Тутмос представлял себе как во сне, из сотен скульптурных изображений мужа заметила лишь его работу, стоящую за другими вещами, и оценила ее как лучшую? Эхнатону тоже понравилась маска, понравилась даже вдвойне, потому что его супруга доказала своим выбором, что не только бесконечно любит его, но и – что гораздо больше для него значило – понимает все его мысли.

Тутмосу было приятно, что Ипу от всей души старался ему помочь, и в то же время досадно, что Бак попытался извлечь из всего этого возможную для себя пользу.

– Нет, Ипу, – сказал Тутмос, – если ты думаешь, что работы Бака более правдивы, чем мои, то ты ошибаешься. Если я хочу служить правде, я не могу стать его зятем, и не только потому, что хотел тебе сделать добро! Я даже боюсь, мой дорогой, что сослужил тебе плохую службу, и если ты в дальнейшем будешь избегать встреч со мной, то я смогу это понять. Избегать? Ну что ты! Больше всего мне хотелось бы оставить мастерскую Бака и перейти к тебе подмастерьем.

Как мольба о помощи прозвучали эти слова Ипу, и сострадание родилось в сердце Тутмоса. Сколько пришлось перетерпеть его другу, сколько перенести! И он сказал:

– Не подмастерьем, Ипу, а мастером…

– Нет, Тутмос! Не нужно так делать! Ты же не хочешь еще больше обидеть Бака, да и девушку тоже?

«Он лучше, чем я», – со стыдом думает Тутмос и, не что возразить, молча пожимает руку Ипу. Некоторое время они стоят друг возле друга. Ипу направляется к выходу. Тутмос прощается с другом у двери и выходит его проводить.

Прежде чем окончательно проститься, Ипу сказал:

Ну, а что будет с тобой, Тутмос? Тебе совершенно необходимы женские руки, которые поддерживали бы порядок в твоем большом доме. Ты не хочешь взять к себе свою мать, если она еще жива?

Мать! Если… она еще жива!

Кто околдовал его так, что он раньше не подумал об этом? До тех пор, пока жрецы властвовали в Южном Оне, ему не следовало там показываться, чтобы не подвергать ни себя, ни мать смертельной опасности. Ну, а теперь, когда власть жрецов сломлена, что дурного мог бы ему сделать тот же Панефер, ему, скульптору царя? И если Тутмосу предстоит изготовить статуи Эхнатона для его Ка, разве не придется ему все равно ехать в каменоломни на юг? Где в другом месте можно найти более подходящий камень?

– Сам Атон осенил твою голову этой мыслью, – произнес Тутмос. – Он сделал это, чтобы еще раз доказать, что ты никогда не перестанешь быть моим другом. Да, я обязательно возьму мать к себе! Дай бог, чтобы она была еще жива!

Он прижимается лбом к плечу друга и быстро уходит. Когда он идет по двору своего дома, на востоке уже занимается первая полоска начинающегося дня.

В эти утренние часы Тутмос больше не может заснуть, да он и не пытается заставить себя это сделать. Пролежав с полчаса, он встает и идет к колодцу, чтобы освежить осунувшееся после бессонной ночи лицо.

Тутмос выходит на объятую утренней тишиной улицу. Но вот уже раздаются и первые звуки просыпающейся жизни. Это его шаги гулко стучат по мостовой.

Он идет по теневой стороне улицы без всякой цели и, вспомнив мотив какой-то песенки, начинает ее напевать.

Когда до сознания Тутмоса дошло, что он поет, мастер испуганно огляделся вокруг. И только тут он заметил, что находится далеко за чертой города, на том месте, где горы, как бы полукругом окружавшие город, подходят к самому берегу реки.

Скалы здесь образуют отвесный обрыв, Тутмос поднимается вверх по протоптанной тропе. Головокружительная высота не останавливает молодого скульптора. За трудности подъема он вознаграждается все новыми прекрасными видами. Сейчас он находится в самой северной точке долины Атона. Тутмос смотрит на другую сторону реки, стиснутую в этом месте высокими скалами. Он любуется тем как утренний ветер играет парусами кораблей. Тутмос продолжает взбираться дальше по тропинке и с удовольствием обнаруживает, что она тянется вдоль всего горного хребта. Он не знал, что отсюда можно осмотреть город, обойдя его по полукругу, и с разных сторон любоваться его красотой.

Прежде чем повернуться спиной к реке и пойти вправо, скульптор заметил каменную глыбу необычайной формы, стоящую в нескольких шагах от обрыва, спускающегося прямо к воде. Ее правильные очертания говорили о том, что рука человека уже касалась этого камня. На тщательно отшлифованной стороне, обращенной к тропинке, Тутмос обнаружил надпись.

«Наверно, это пограничный камень, – подумал Тутмос. – Значит, я нахожусь на северной границе Ахетатона».

Когда Тутмос был еще ребенком, он не имел возможности научиться чтению и письму в Доме для учения, подобно сыновьям жрецов и чиновников. Поэтому он должен быть благодарен Иути. Старик обучил Тутмоса, и надписи на стенах храмов и памятников не остались для него немыми. Они раскрывали ему свои тайны, хотя это и стоило зачастую большого труда. Старый Иути говорил, что лишь тот скульптор хорош, который не только своими изваяниями, но и начертанием имени человека может предохранить его от забвения и даровать вечную жизнь.

– Неужели ты всю жизнь хочешь зависеть от того, кто будет подписывать твои работы, а ты даже не сможешь прочесть, что он написал? – спрашивал Иути рассерженно, когда Тутмос хныкал, мучительно разбирая надписи.

Для Тутмоса не составляло труда запомнить форму письменных знаков, но его злило, что он лишь с большим трудом мог понять их значение. Кругом весело щебетали птицы и жужжали пчелы, а он должен был тростинкой наносить надоевшие ему знаки на глиняном черепке. Но прежде чем Тутмос сумел усвоить значение каждого письменного знака (некоторые передавали один звук, другие – группу звуков, а многие просто определяли общее понятие, к которому принадлежало данное слово), ему немало пришлось потрудиться. Однако старик не оставлял его в покое до тех пор, пока Тутмос кое-как не освоил эту премудрость.

Тутмос невольно вспомнил своего старого мастера, остановившись перед камнем и разглядывая ряды иероглифов на нем. Что бы сказал Иути о его лучшей работе, на которую обратила внимание царица и которая заслужила похвалы Эхнатона? Неужели старик не простил бы его? Его, нарушившего волю старого мастера?

Тутмос даже испугался, когда понял, что ссора с покойным волнует его гораздо больше, чем разногласия с главным скульптором Баком, который жив и может доставить ему еще очень много неприятностей. Почему же так? Неужели Иути каким-то непонятным образом был ближе к правде, чем Бак? Неужели Бак, на словах столь ревностный приверженец правды, делает это только для того, чтобы заслужить признание и похвалу?

Он сделал движение рукой, как бы отгоняя грустные мысли, и, подойдя к скале с надписью, начал читать:

6-й год царствования, 4-й месяц Всходов, 15-е число. В сей день Его величество был в Ахетатоне в своем ковровом шатре, который был поставлен для Его величества – да будет он жив, невредим, здоров! – в Ахетатоне и название которого «Атон доволен». Воссиял Его величество – да будет он жив, невредим, здоров! – на колеснице из светлого золота, подобно Атону, когда восходит он на небосклоне и наполняет Обе Земли своей любовью.

Предпринял он добрый путь в Ахетатон в первый раз, когда нашел его. Основал он его в качестве памятника Атону, как приказал ему его отец Ра-Хорахти, ликующий на небосклоне, в имени своем как Шу, который есть Атон, одаренный жизнью на веки веков, чтобы создать ему памятник в нем.

Повелел он, чтобы в день основания Ахетатона справили великие жертвоприношения хлебом, пивом, откормленными быками, скотом всяким, птицей, вином, плодами, благовониями, овощами всякими прекрасными.

Затем Его величество отправился на юг и остановился перед своим отцом Атоном на горе к юго-востоку от Ахетатона, и лучи Атона были на нем, давая жизнь, счастье, делая молодым тело его ежедневно.

И произнес клятву царь Верхнего и Нижнего Египта, живущий правдой, Нефйрхепрура-Ваэнра, сын Ра, живущий правдой, владыка венцов, Эхнатон: «Клянусь отцом моим Атоном и расположением моим к царице и детям ее, которой да будет дан преклонный возраст, великой жене царя Нефернефруатон-Нефертита – да будет она жива во веки веков! – в течение миллионов лет под защитой фараона – да будет он жив, невредим, здоров! И да будет дан преклонный возраст царевне Меритатон и царевне Мекетатон, детям ее, которые да будут под защитой царицы, их матери, на веки веков.

Это моя истинная клятва, которую я хотел произнести и о которой я не скажу, что неправда, во веки веков.

Что касается южной пограничной плиты, что находится на горе к востоку от Ахетатона, то это она будет пограничной плитой Ахетатона, около которой я сделал остановку. И не преступлю я ее в южном направлении во веки веков.

Да будет поставлена юго-западная пограничная плита точь-в-точь на одном уровне с ней на горе к югу от Ахетатона.

Что касается средней пограничной плиты, что находится на горе к востоку от Ахетатона, то это она будет пограничной плитой, около которой я сделал остановку на горе к востоку от Ахетатона, и не преступлю я ее в восточном направлении во веки веков.

Да будет поставлена средняя пограничная плита, что будет на горе к западу от Ахетатона точь-в-точь на одном уровне с ней.

Что касается пограничной плиты к северо-востоку от Ахетатона, около которой я сделал остановку, то это она будет северной пограничной плитой Ахетатона. И не преступлю я ее в северном направлении во веки веков.

Да будет поставлена северная пограничная плита, что будет на горе к западу от Ахетатона точь-в-точь на одном уровне с ней.

Что же касается Ахетатона, то он располагается в пределах от пограничной плиты до пограничной плиты на горе к востоку от Ахетатона, начиная от южной пограничной плиты вплоть до северной пограничной плиты, что составляет 6 рек, 1 1/4 жерди и 4 локтя. То же самое от пограничной плиты к юго-западу от Ахетатона до северо-западной пограничной плиты на горе к западу от Ахетатона, что составляет равным образом точь-в-точь 6 рек, 1 1/4 жерди и 4 локтя.

Что же касается этого внутреннего пространства между четырьмя пограничными плитами от восточной до западной горы, то это и есть сам Ахетатон.

Он принадлежит отцу моему, Атону, то есть горы, пустыни, поля, вновь образованные полевые участки, лучшие участки земли, орошаемые поля, пашни, вода, поселения, берега, люди, скот, рощи, все прекрасные вещи, которые были созданы Атоном, моим отцом, на веки вечные.

Не пренебрегу я сей клятвой, данной мною Атону, моему отцу, во веки веков. Кроме того, она будет пребывать на каменной пограничной плите в качестве юго-восточной границы, а также в качестве северо-восточной границы Ахетатона, а также будет она пребывать на каменной пограничной плите в качестве юго-западной и северо-западной границы.

Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она!

Если пропадет она, если исчезнет она, если упадет плита, на которой она пребывает, то я возобновлю ее опять вновь на том месте, где была она».

«…Мое расположение к царице и детям ее, – повторяет про себя Тутмос, продолжая свой путь. – Конечно, божественное сердце царя может радоваться. Ведь Нефертити до глубины души предана Атону, который научил ее отличать правду от лжи, искренность от лести. И эта радость порождает глубокую и искреннюю близость между ними, такую близость, какую не испытывала ранее ни одна супружеская чета… Их объединяет любовь к божественному отцу! И то, что они счастливы, ни у кого не может вызвать сомнения!» Картина счастья возникает перед глазами молодого скульптора. Ему представляется Эхнатон, сидящий на троне. Его ноги, обутые в сандалии, покоятся на маленькой скамеечке, покрытой подушками. На руках он держит старшую царевну, которая ручонками обвила шею отца и нежно его целует. Напротив царя сидит Нефертити с другой царевной на коленях. И над этими земными божествами сияет солнечный диск, который услаждает и ласкает их множеством своих рук.

Отбросив все сомнения и переживания, молодой мастер до мельчайших подробностей рисует в своем воображении эти божества в человеческом образе. Так глубоко, от всего сердца почитает он их. Он представляет себе Мекетатон на коленях у Нефертити, одной ручкой она указывает в сторону отца, другая покоится на руке царицы. Ее головка повернута к матери. Тутмос видит и Меритатон, ласкающую царя. Перед его глазами возникают царские одежды: строгие складки набедренной повязки Эхнатона, ниспадающее с плеч прозрачное одеяние Нефертити.

Тутмос уже прошел большое расстояние, не обращая никакого внимания на великолепие постоянно меняющихся картин природы, открывавшихся с вершин горной тропн. Он был всецело погружен в созерцание других картин, тех, которые рисовало его воображение. Нежность, любовь к супруге, родительская радость! Истинное счастье! Разве все это передавали в изображениях царей до того, как Атон открылся своему сыну, до того, как стало ясно, что изображать нужно правду.

Но вот Тутмос остановился, чтобы найти дорогу, которая привела бы его обратно в долину! Недалеко от места, где он стоял, видимо несколько ниже, должны были находиться вырубленные в скале гробницы. От них несомненно идут тропинки, протоптанные рабочими.

Тутмос внимательно посмотрел по сторонам. Скалы заслоняли ему вид на долину. Лишь на востоке простиралась перед ним пустыня с нагромождением голых горных вершин, ярко освещенных солнцем. Он прислушивается – не раздаются ли где-нибудь удары долота? Однако кругом не слышно ни звука: ни голоса человека, ни рычания зверя.

Только теперь Тутмос заметил, что ветер стих и, кроме его шагов, ничто не нарушает тишину.

Некоторое время он продолжает стоять с закрытыми глазами, с трудом переводя дыхание. Потом он кричит в надежде, что кто-нибудь его услышит, и эхо разносится от скалы к скале.

Неожиданно раздался громкий собачий лай, и два огромных желтых пса, угрожающе рыча, бросились на него. Тутмос прислонился спиной к скале, пытаясь защититься от их острых зубов. У него не было палки, которой он мог бы отогнать собак. Поэтому Тутмос схватил тяжелый камень, намерглаясь размозжить голову той, которая первой бросится на него.

К счастью, до этого дело не дошло. Он уловил звуки приближающихся шагов. О, так это же царские меджаи! Отряд, который со своими собаками прочесывал горы.

Их трое. Один свистом отзывает собак. Двое других подходят к Тутмосу и молниеносно выворачивают ему руки за спину.

– Кто ты такой? Кого ты звал?

После долгих препирательств бедный Тутмос понял, что не в состоянии убедить пограничных стражей в своей невиновности. Стражники, охранявшие границы города, были уроженцами южных земель, каждый из них был на голову выше Тутмоса. Они не верили, что Тутмос – скульптор царя. Почему же в таком случае он не работает в своих мастерских или по крайней мере в гробницах? Может быть, он собирается доказывать им, что оказался здесь случайно, в поисках подходящего камня для статуи? Они все равно ему не поверят. Пусть не думает, что они так глупы и не понимают, что здешний камень слишком хрупок и совершенно непригоден для этой цели. Может быть, он собрался убедить их в том, что осматривает границу по поручению главного строительного мастера? Пусть не старается, им хорошо известно, что неделю назад сам Хатиаи и четверо его лучших людей были здесь и осматривали земли по эту сторону реки. Так что послать его сюда никто не мог. А раз так, то во имя какого дьявола здравомыслящий человек будет болтаться в этой каменной пустыне, будет натирать себе мозоли на пятках, не преследуя при этом никакой цели? О, они-то знают, зачем прячутся здесь всякие темные личности! Они-то знают, кто здесь может шпионить и кого нужно подстерегать!

– Ну, хватит валять дурака, теперь ты нам скажешь, где убежище, в котором прячутся твои дружки. И не пытайся врать! Мы все равно сумеем вытянуть из тебя правду.

При этих словах они так сдавили Тутмосу суставы, что он с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от боли.

«Знает ли царь, – подумал он с отвращением, – какие способы используют эти люди, чтобы добиться правды?» Его губы дрогнули, но он упорно молчал.

– Ладно, оставьте его в покое! – сказал третий стражник, которому наконец удалось унять собак; он уже держал их за ошейники. – Отведите его вниз к Маху, нашему старшему, он сам решит, что делать с этим парнем. А я останусь с собаками здесь и подожду вас.

С трудом удалось Тутмосу уговорить меджаев не связывать ему руки за спиной.

Конечно, старший стражник сразу же выяснил недоразумение. Однако Тутмос потребовал наказания меджаев, которые обращались с ним столь недостойным образом. Маху кивком головы делает знак своим людям выйти и просит возбужденного Тутмоса присесть. Слуга приносит вино и фрукты. Маху молча разливает вино, давая скульптору время успокоиться.

Наконец он говорит:

– Скажи мне, Тутмос, ты собираешься делать обход в пустыне не только прохладным утром, но и днем, в разгар зноя, который не ослабевает в этом каменном котле до захода солнца, а может быть, даже и ночью, когда выходят демоны?

– Я? Конечно, нет! Как ты мог так подумать? И вообще зачем это нужно? Разве сам Атон не защищает этого города, всего, что скрывается за его стенами, да и самого царя?

– Это, конечно, так. И все же нам приходится усилить защиту! Нам нужно это делать потому, что у царя много врагов. Три недели назад мы схватили одного человека, который вертелся возле Дороги процессий как раз в то время, когда царь обычно проезжает по ней в своей колеснице. Нам удалось установить, что в своей набедренной повязке этот человек прятал пастушью пращу, такую, какой вооружены хабиру. Из нее они стреляют в своих врагов, сидя в засаде.

– Значит, он был чужеземцем?

– Нет, это человек из нашей страны, такой же, как я и ты!

– Ну и как вы поступили с ним?

– О, мы отправили его туда, откуда он уже никогда не вернется. Мы удвоили дворцовую охрану и усилили пограничные посты. Им приказано задерживать каждого подозрительного человека. Мы не разрешаем выезжать ни одному члену царской семьи без того, чтобы колесница со всех сторон не была окружена стражниками.

– Мне кажется, что подобные меры не вызывают в сердцах людей любви к Атону… Маху прервал Тутмоса:

– «В сердах людей», говоришь ты? Это не наше дело. Это дело жрецов и вас, художников. Когда вы справитесь с задачей, возложенной на вас, то облегчите и наше дело. Ну, а пока все обстоит так, как есть, и не нужно нас стыдить.

И вот Тутмос стоит перед царствующими супругами. Перед тем как отправиться во дворец, он принял ванну и Хори натер его тело душистыми маслами. Тутмос подошел к балкону, с которого царь взирает на людей, когда они его славят. Эхнатон сразу же заметил скульптора. Тутмос услышал свое имя и увидел, что царь бросает ему золотую пряжку, взятую из рук слуги. Потом Тутмоса провели в помещение, где ему пришлось долго ждать. Но это было не мучительное ожидание, наоборот, оно было наполнено предчувствиями и мечтами. Наконец слуга распахнул перед скульптором двустворчатую дверь и провел в зал, в котором царь обычно устраивал небольшие приемы.

«Это и есть тот самый фриз, о котором говорил Бак», – промелькнула в голове Тутмоса мысль, когда перед его глазами предстали стены, расписанные изображениями уреев. Он бросился ниц перед фараоном и его супругой, которые сидели на своих тронах, обложенные подушками. Ему велели встать. Тутмос поднялся, но продолжал стоять согбенным, в позе, которую каждый смертный должен был принимать в присутствии царя. Он склонился в ожидании, и оно не представлялось ему бесконечным.

– Я хотела поговорить с тобой, – сказала Нефертити удивительно красивым низким голосом, – и ты можешь смотреть на меня, пока мы с тобой беседуем. Это было бы нелепо…

При этих словах она повернулась к супругу, и обаятельная улыбка украсила ее лицо. (Тутмос тут же подумал, что вряд ли сумеет передать эту улыбку в камне.)

– …Это было бы нелепо, если бы мы требовали от скульптора изображений правдивых и жизненных и в то же время запрещали ему смотреть на нас. Я думаю, ты уже догадался, Тутмос, чего мы хотим от тебя. Царь по моей просьбе закажет тебе статуи для нашего вечного жилища. И я желаю, чтобы ты выполнил лик моего супруга по той модели, которую я видела на выставке.

– Почему же именно по той модели? – спросил Тутмос. – Она сделана очень слабо и бедно, не производит и десятой доли того впечатления, которое произвела бы скульптура, вылепленная с живого лица…

Тутмос замолк, испуганный своей дерзостью. Никогда, с тех пор как в этой стране существуют скульпторы, никто не слышал, чтобы кто-нибудь из них часами мог рассматривать царские черты. В лучшем случае скульптору разрешалось взглянуть на царя во время приема или торжественного шествия. Разве можно было бы назвать мастером своего дела скульптора, который не смог бы за эти короткие мгновения запомнить черты царского лица, чтобы потом, в своей мастерской, передать их в глине и камне? А вдруг царь сочтет такую дерзкую просьбу свидетельством неумения скульптора и одним жестом руки прогонит его?

Тутмосу показалось, что тень пробежала по лицу Эхнатона, и он нахмурил лоб. Но тут царица, наклонившись к супругу, что-то тихо сказала ему. Царь взглянул на Тутмоса и произнес:

– Пусть будет по-твоему! У тебя надежный покровитель, Тутмос!

«Какое счастье, – подумал Тутмос, – что царица не заметила на выставке модель своей головы, которая мне не удалась. Но теперь я смогу создать ее статую, которая на десять тысяч лет сохранит ее красоту, ее обаяние». Тутмос склонился и поцеловал землю у ног царской четы.

Он совсем забыл, с какой просьбой собирался обратиться к царю. Однако уже в дверях вспомнил о ней и остановился.

– У тебя еще что-нибудь лежит на сердце? – спросил царь, глядя на скульптора.

Неуверенным голосом Тутмос произнес:

– Я хотел спросить, могу ли я привезти гранит и песчаник, необходимые мне для работы, из южных каменоломен?

– Конечно, скажи Май, сколько тебе потребуется людей, сколько судов, и он не откажет в этом моему главному скульптору!

Нет! Он не ослышался! Эхнатон только что сказал: «главному скульптору». Конечно же, он говорил о нем, о Тутмосе, в этом не может быть никаких сомнений! Так, значит, он, Тутмос, отныне сравнялся с Баком! Да, с Баком, сыном Мены! И чувство глубокой радости переполняет сердце скульптора.

Уходя, Тутмос еще раз посмотрел на царскую чету. Они как раз поднялись с трона. Коротконогая, непропорционально сложенная фигура Эхнатона еще больше оттеняла красоту и изящество его супруги. Сердце скульптора покорила не только красота и грация Нефертити, но и ее женственность, которую он сохранит на вечные времена.

Бак уже объявил день свадьбы своей дочери с Ипу, и Тутмос старался по возможности ускорить свой отъезд в каменоломни. Он ни в коем случае не хотел находиться в Ахетатоне, где в пятистах шагах от его дома будет происходить праздник, получить или не получить приглашение на который ему было одинаково неприятно. Разве это не усугубило бы обиду Бака, если бы кругом стали говорить: «Он не пригласил своего лучшего помощника, потому что тот отказался от его дочери» или: «Тутмос сидит на свадьбе среди гостей, вместо того чтобы быть на месте жениха».

Тутмос попросил у Май три корабля и был изумлен, с какой готовностью тот удовлетворил его просьбу. Еще больше Тутмоса удивили сказанные при этом слова:

«Ты прав, что хочешь привезти столько камня, чтобы тебе хватило и на следующий год. Ты сэкономь время и силы, и тебе не придется вскоре снова пускаться в далекое путешествие».

Толстый Маи не упустил случая показать, с каким огромным удовольствием исполняет он просьбу скульптора. Этот человек принадлежал к «новым людям», которых царь приблизил к себе в последнее время. Раньше он был пастухом и пас стада Амона. Но после того как стада были разогнаны, а Амон низвергнут со своего небесного престола, Май стал почитателем Атона. Показав блестящие способности, он в конце концов добился такого расположения царя, что был повышен в должности до начальника казны.

Не прошло и недели после посещения царского дворца, как Тутмос со своими людьми отправился в плавание. Сильный северный ветер раздувал паруса, и суда быстро поднимались вверх по течению реки. Но прежде чем они достигли старой царской столицы, ветер стих и гребцам пришлось взяться за весла. То, что они задержались здесь, было даже приятно молодому скульптору. Он приказал кораблям пристать к западному берегу, хотя солнце еще стояло высоко в небе. Люди, сопровождавшие Тутмоса, радовались свободному дню. У многих из них были родственники и друзья в этом большом городе. Тутмос оставил небольшую команду для охраны судов, а всех остальных отпустил на берег до восхода солнца следующего дня.

Сам он отправился к дому Минхотепа. Как пустынны стали теперь улицы города! Раньше здесь, в его западной части, царили торговцы. Пестрые шерстяные одежды чужеземцев встречались чаще, чем белые полотняные одеяния местных жителей. Сегодня же Тутмос увидел лишь несколько чужеземцев. Да и местных жителей было немного. Лишь кое-где попадались разносчики воды, да двое подростков играли неподалеку.

Тутмос нашел Минхотепа одиноко сидящим в своей мастерской. Он даже испугался, когда увидел, как постарел Минхотеп за эти несколько лет.

– Я еще кое-как перебиваюсь, – ответил Минхотеп на участливый вопрос Тутмоса. – Гробницу Рамосе я закончил. И как раз вовремя. Вскоре после нашей последней встречи старый верховный сановник переселился в свое вечное жилище. Кое-что еще пришлось мне сделать для его сыновей. В общем, живу только мелкими заказами, так что подмастерьев держать я больше не в состоянии. Ты спросишь: почему я распустил их и не прислал к тебе? Ты думал, все это так просто, Тутмос? Прибыли царские писцы и забрали всех, кто был свободен от работы в городе мертвых. И так как они не нашли достаточного количества людей, то стали насильно забирать подмастерьев. Их послали туда, где в них нуждались; большая часть уехала в Ахетатон, но некоторые и в другие места, где начинали строить храмы лучезарному богу. Я так и не знаю толком, куда попали мои подмастерья.

Минхотеп произвел на Тутмоса впечатление человека, крайне уставшего и изможденного. Тутмос с трудом узнавал его. Неужели это тот самый Минхотеп, у которого на языке всегда вертелось веселое словцо, который спорил с Иути, воюя с его устарелыми взглядами? Что с ним стряслось? Теперь он и сам не понимает времени, в котором живет.

– Минхотеп, – сказал Тутмос, – теперь я главный скульптор. Царь недавно даровал мне это звание. И мне нужен мастер. Старательный и надежный человек. Человек, который умеет работать так, как того требует царь. Дом для него уже построен! И он достаточно велик для того, чтобы вместить большую семью! Ты никого не можешь мне порекомендовать?

Скульптор долго молчал. Тутмос терпеливо ждал. Он понимал, что торопить собеседника ни к чему.

– Ты сделал мне хорошее предложение, – ответил наконец Минхотеп, – но я надеюсь, что ты не сразу потребуешь ответа? Прежде я хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной!

Они идут молча. Солнце печет еще в полную силу, и Минхотеп шагает медленно, часто останавливаясь и вытирая пот со лба. Он почти все время молчит и только изредка отвечает Тутмосу односложными «да», «нет» или «не знаю».

Они спустились по дороге к реке. Неожиданно – они не успели еще достичь берега – раздался звук чьих-то тяжелых шагов. Минхотеп схватил Тутмоса за руку и затащил в боковой проулок.

– Это патруль, – сказал он тихо, – пусть они лучше пройдут.

– Почему ты так их боишься? Разве у тебя не чиста совесть?

– Нет, не в этом дело. Но… все-таки лучше с ними не встречаться!

На реке Минхотеп отвязал лодку. Он хотел сам сесть за весла, но Тутмос не разрешил ему этого, посадив мастера за руль. Молодой скульптор греб сильными взмахами весел.

– Интересно, как живут мои друзья? – спросил он через некоторое время. – Я имею в виду семью рыбака, дом которого стоял неподалеку отсюда.

– Ты напрасно ищешь этот дом. В прошлом году, когда река разлилась особенно широко, его унесло. Но твои друзья не пострадали. Они покинули свой дом еще раньше и переселились на другой берег реки. Хеви теперь большой человек! Я слышал, что он стал надзирателем над людьми, которые снабжают царский двор рыбой и водоплавающей птицей, и что его младший сын посещает Дом для учения, где учится писать.

Тутмосу было очень приятно это слышать, но он не показал своей радости, заметив, что эти слова Минхотеп произнес с горечью в голосе. Он замолчал и не обмолвился ни словом, пока они не причалили к восточному берегу.

Им не пришлось искать места для причала. Берег, у которого даже большой корабль в прежние времена не всегда мог сразу пристать, теперь был пуст. Они вышли из лодки, и Минхотеп направился в сторону Дороги процессий. Сфинксы по бокам ее не произвели на этот раз на Тутмоса такого впечатления, как тогда, когда он их увидел впервые.

Дорога привела их к пилонам, охраняющим вход в северное святилище Амона. Стражники не преградили им путь. На мачтах возле ворот больше не развевались флаги.

– Печально все это выглядит, – сказал Тутмос, – мачты словно деревья, потерявшие листву!

– Меня удивляет, что эти мачты вообще остались стоять. Ведь царю нужно много дерева!

С этими словами Минхотеп пересек двор храма. Тутмос нерешительно последовал за ним.

Колонный зал выглядел как лес, в котором успел уже потрудиться топор. Многие из каменных столбов были опрокинуты, а каменные плиты, которые они поддерживали когда-то, валялись рядом разбитыми.

Торопливо ведет Минхотеп своего спутника через это заброшенное место к стене, которая окружает огромное помещение.

Раньше отсюда взирали гигантские лики бога, которому здесь поклонялись, и лики царей, которые считали себя его сыновьями. Теперь изваяния бога были страшно изуродованы: у одних отбит нос или подбородок, у других отсутствует голова или корона из перьев. В некоторых местах изображение целиком сбито с каменной плиты. Не были пощажены здесь даже царские лики.

А как выглядели надписи! Те, кто разрушал здесь, не потрудились уничтожить их совсем, но им удалось сделать надписи непригодными для чтения. То там, то здесь выбиты отдельные слова или даже целые строки. Вскоре Тутмос убедился, что имя Амона, как он и предполагал, везде было стерто. И не только его имя, но и имена всех других богов (ведь имени Атона здесь никогда не было).

Минхотеп дает своему спутнику время осмотреть рельеф за рельефом. Сам же он садится на одну из поваленных колонн и закрывает лицо руками. Когда он был еще мальчиком, он работал здесь рядом со своим отцом. А теперь ему снится по ночам оскверненный лик бога, который высекали когда-то руки отца. Нет! Он больше не хочет этого видеть! Разве уничтожение этих скульптур не оскорбляет память его отца и других скульпторов, работавших здесь?

Звук шагов Тутмоса, гулко разносившихся по пустому залу, затих. Минхотеп поднял голову: он долго и грустно смотрел на молодого скульптора.

– С тех пор как эта земля поднялась из первобытных вод, – сказал он медленно, почти торжественно, – много богов царило на ней в мире и согласии и все оказывали им почтение. В одном месте поклонялись Мину, в другом Амону или Хатхор, Сахмет, Хонсу, Тоту и многим другим богам, которых я не стану перечислять. Каждый из них имел свои храмы. Когда же жрецы начинали враждовать между собой и каждый хотел представить своего бога как самого могущественного, всякий раз появлялся пророк, который убеждал всех в том, что у них не может быть особых противоречий – под разными именами и в разных образах выявляется, по сути дела, одна и та же божественная сущность!

Ты не подумай только, что я не верю в Атона! Я знаю, что все живое погибло бы, если бы солнечный диск каждодневно не отдавал свой свет и свое тепло земле!

Но скажи, разве Атон помогает беременным, когда они рожают в муках? Или морякам, плывущим по морю? Или воинам в разгар битвы? Почему женщина не может призвать себе на помощь Таурет, моряк – Себека, владыку глубин, а воин – богиню Сахмет, которая, подобно львице, обрушивается на врага?

Говорят, что Амон слишком возвеличил себя над всеми другими богами. Но разве Атон пытался восстановить порядок? Разве Атон вернул другим богам их права, которые отобрал у них Амон? Разве ты видел раньше, чтобы уничтожались имена богов? И даже само слово «боги»? Больше того, они стерли с надписей те слова, в которых встречается иероглиф, в той или иной степени связанный с именем бога или богини! Да и ты, Тутмос, отныне не смеешь писать свое имя знаком ибиса, в образе которого почитался Тот, а слово «мать» – знаком коршуна, так как он связан с именем богини Мут. Но если боги не могут поделить между собой бесконечные пространства неба, как же люди смогут ужиться друг с другом здесь, на земле?

– Но ведь Атон в своем откровении сыну, нашему царю, поведал, что «богов», как ты их себе представляешь, не существует вообще. Неужели ты думаешь, что Таурет, этот беременный бегемот, действительно выходит из воды, чтобы помогать женщинам при родах? Разве кто-нибудь это видел? А разве Сахмет, богиня-львица, убивала когда-нибудь врага своей лапой? Не помощь, а вред приносит людям этот воображаемый мир божеств, и только правда помогает им, вечно прекрасная правда, воплощенная в образе бога! Нет никаких других богов, кроме Атона, творца всего живого!

– Ну, а если этих богов нет, Тутмос, то кому могли причинить вред их изваяния? Разве то разорение и опустошение, которые ты здесь видишь, не доказательство того, что их все еще продолжают бояться? А разве можно бояться несуществующего?

Пораженный этими словами стоял Тутмос перед Минхотепом. Внезапно ему показалось, что он задыхается.

– Пойдем! – глухо сказал он. – Тени уже становятся длиннее. Перед заходом солнца я должен быть на корабле!

Тутмос облегченно вздохнул, когда они добрались наконец до двора храма. Он остановился лишь на мгновение, зажмурив глаза от яркого света.

Неожиданно он услышал голос:

– Зачем Эхнатон разрушил то, что собирается превзойти? И разве превзойдет он то, что разрушил?

Тутмос испуганно повернулся, взгляд его встретился с горящими глазами Минхотепа. Он опустил голову, так как не нашел что ответить.

Снова идут они молча, проходят через высокие ворота храма, подходят к реке. И пока они переезжают через реку, никто из них не говорит ни слова. Потом они сухо прощаются.

Тутмос так и не смог себя заставить сходить на могилу старого Иути.

Он пытался оправдать себя тем, что уже поздно. И с ненужной поспешностью направился к кораблям.

7

Еще задолго до восхода солнца Тутмос приказал поднять паруса. Надо было использовать утренний ветер. До Она, правда, уже недалеко, но он хочет попасть туда как можно скорее.

Чем ближе подходили суда Тутмоса к местам, где он провел свое детство, тем тоскливее становилось у него на сердце. Мать! Сколько лет он был далек от нее! И достаточно ли часто думал о ней?

Как тяжелый камень, давила его сердце вина, а ведь раньше он ее совсем не чувствовал. Но еще больше терзала его мысль о том, что он может уже не найти мать в живых!

До Она всего несколько часов пути, но Тутмосу казалось, что они тянутся гораздо дольше, чем многие дни пути от Ахетатона до бывшей столицы. Его раздражало, что капитан не сразу нашел место, где пристать. Тутмос не отпустил на берег своих людей, приказав им оставаться на борту. С замирающим сердцем пустился он в путь.

По дороге Тутмос встречал прохожих, лица многих из них казались ему знакомыми. Конечно же, он не мог помнить этих людей. Не могли здесь узнать и его, покинувшего эти места тринадцатилетним мальчиком и теперь вернувшегося сюда уже зрелым человеком, пользующимся покровительством царя.

Поместье, некогда принадлежавшее жрецам Амона находилось за городом, и Тутмосу пришлось потратить около получаса, прежде чем он добрался до него.

«Ограда совсем развалилась!» – подумал он про себя, переступая границу имения. Навстречу попался мальчик, гнавший перед собой стайку гусят.

– Где я могу найти Тени? – спросил Тутмос, и слова застряли у него на языке.

– Те-ни? – протянул мальчик в ответ. – Какую? Старую или молодую?

– Разве есть еще и молодая?

– А почему бы и нет?

– Я ищу старую Тени, жену Руи!

– Жену Руи? Нет. Такой я не знаю.

Ну конечно же, откуда ему знать? Ведь отец умер задолго до рождения этого мальчика. Тогда Тутмос не решительно добавил:

– Ткачиху!

– Ах, ткачиху! Так бы сразу и сказал! Где же она еще может быть, как не в ткацкой?

Конечно, где же еще она могла быть? Разве маленький постреленок не прав? Зачем только ему понадобилось спрашивать этого мальчика? Хотя теперь он по крайней мере знает, что есть ткачиха, которую зовут Тени! Но, может быть, это совсем и не его мать?

Подходя к ткацкой, он сразу же заметил, что теперь в ней работает гораздо меньше женщин, чем раньше.

Тутмос резким движением открыл дверь. Все головы повернулись в его сторону, но среди них он не заметил лица матери.

– Я ищу Тени, – произнес он шепотом. – Старую Тени, жену Руи.

Его голос звучал все тише, все безнадежней.

– Тени! – громко крикнула одна из женщин. – Ты что, не слышишь? Тени, тебя спрашивают? Но станок Тени продолжал стучать.

– Она стала плохо слышать, – сказала женщина, знавшая Тени, и хотела встать, но Тутмос остановил ее.

– Не надо, – сказал он, сделал несколько быстрых шагов и оказался за спиной седой согнувшейся старухи.

Тутмос положил ей руку на плечо. Тени повернула голову, посмотрела ему в лицо, но не узнала сына.

– Что тебе надо от меня? – спросила она угрюмо и безразлично. – Я все равно не закончу этот кусок до завтра. Может быть, ты думаешь, что я могу работать при масляном светильнике, как молодая? Даже если ты будешь бить меня, я все равно не смогу этого сделать!

– Мама! Это я, Тутмос! – крикнул скульптор, не в силах больше сдерживаться.

Он поднимает ее с пола и выносит на руках прямо во двор. Как легко ее тело! О, как хотелось бы ему побыть с ней наедине! Но уже через мгновение толпа окружила их. Все что-то кричат, жестикулируют, о чем-то спрашивают Тутмоса.

Постепенно молодой скульптор начинает вспоминать некоторые лица. Вот гончар, а это, кажется, его подмастерье. Узнает он и женщину, которая когда-то старалась сунуть ему лишнюю лепешку. И все задают один и тот же вопрос: «Разве ты жив? А ведь говорили же! Апер вернулся из каменоломен и сказал, будто бы ты умер!»

Мать ни о чем не спрашивала. Она села на корточки и неподвижно смотрела на Тутмоса. Она рассматривала его лицо, чтобы убедиться, что это действительно он.

Тутмос понял, что так просто ему не удастся отвязаться от любопытных. Поэтому он рассказал, как можно короче, про свою жизнь, про Иути, про Бака, про царя.

Люди не хотели ему верить.

– Главный скульптор? Три корабля?

– Если вы не верите, пойдите на берег реки и посмотрите сами!

И толпа двинулась к берегу, чтобы воочию убедиться в правдивости его слов. Наконец Тутмос остался наедине с матерью.

– Пойдем со мной в рощу где цветут акации, – сказал он, – там они не найдут нас, когда вернутся.

– В рощу акаций? – удивленно сказала старуха поднимаясь. – Ее уже давно вырубили.

Все же она встала и пошла за ним, как послушный ребенок.

Они прошли мимо вырубленных акаций. Пни не были выкорчеваны, и теперь из зарослей сорняков высотой в половину человеческого роста торчали новые побеги. Тутмос спросил:

– Почему эти сорняки не взяли на корм скоту? И не срезали часть новых ростков, оставив лишь наиболее крепкие? Тогда вместо дикого кустарника снова поднялась бы молодая роща.

Тени в ответ только пожала плечами.

Как согнула ее эта жизнь! Как она горбится, когда идет!

Тени с трудом поспевала за сыном. Заметив это, он замедлил шаги.

На их счастье, на краю бывшей рощи еще уцелело одно дерево. В его тени Тутмос нашел удобное место для матери. Но она не захотела даже присесть.

– А как же моя работа? – забеспокоилась мать. – То полотно, которое я тку! Я должна была закончить работу еще сегодня, а теперь успею лишь завтра к вечеру. И если этот кусок не будет завтра готов, меня побьют.

– Но кто посмеет это сделать, мама? Я думал, что раз прогнали жрецов, прогнали Панефера…

– О, Панефер был далеко не самым жестоким! Что пришлось пережить бедной матери! Что они с ней сделали! Разве простит она ему когда-нибудь, что он не забрал ее раньше? Конечно, пока жрецы Амона распоряжались здесь, об этом не могло быть и речи. Но тогда, перед отъездом в Ахетатон, ему нужно было поехать с Баком в каменоломни. На обратном пути он мог бы забрать мать с собой. Как он не подумал об этом? Неужели желание скорее ступить на священную землю Небосклона Атона было настолько велико, что пересилило его сыновний долг и любовь? Разве можно совершать грех даже во имя служения богу?

Все это он говорит матери, стараясь кричать как можно громче, чтобы она могла расслышать. Мать сидит рядом и смотрит на него отсутствующим взглядом. Может быть, она не понимает того, что он говорит?

Наконец губы Тени шевельнулись и она медленно спросила:

– Так ты приехал меня забрать? Ты хочешь увезти меня?

– Да! Тебя и моих сестер! Но где же они, мои сестры? Почему они не прибежали сразу же, как только услышали о моем приезде?

– Ренут умерла, – сказала мать. – Она умерла в то лето, когда река разлилась, разрушив все плотины, и нам почти ничего не удалось собрать с опустошенных полей. Тогда свирепствовали демоны болезни. Многих погубили они. – Тени замолчала, глядя прямо перед собой. – Остальные мои дочери, обе младшие, убежали, когда начались беспорядки. С тех пор я ничего о них больше не слышала.

– И о братьях моих тебе ничего не известно?

– Нет, ничего! Со времени смерти твоего отца. «А ведь она родила четырнадцать детей, – думает потрясенный Тутмос, – четырнадцать детей! И теперь осталась совсем одна!» Он снова принялся объяснять матери, что намерен забрать ее отсюда и заедет за ней на обратном пути.

– Но я же не могу уехать… я не могу оставить Эсе одну! – сказала мать, и голос ее сразу же изменился, слово с нее слетела усталость.

– Эсе? Кто такая Эсе? Это имя я ни разу не слышал.

Тени не сразу ответила. Она смерила сына строгим взглядом, в котором чувствовались и недоверие и осторожность. Тутмос в это время неумело гладил ее руки старые, морщинистые, рабочие руки с набухшими венами. «Я обязательно вылеплю эти руки, – подумал он, – руки матери, такими, какие они есть».

– Эсе, – ответила старуха, неожиданно заговорив быстрее, – Эсе – моя внучка. Дочь твоей сестры Ренут!

«Значит, она еще совсем ребенок, – подумал Тутмос. – Ну конечно же, я заберу и ребенка».

И сердце его охватывает радость. Он собирается спросить еще что-то, но в это время до него донесся крик: «Те-е-е-ни!»

– Тебя зовут, – сказал он. – Будет лучше, если я сейчас же поговорю с управляющим имением. Мне придется оставить вас здесь еще на несколько недель, а может быть, даже и месяцев. Это будет зависеть от того, как быстро я сумею управиться со своими делами в каменоломнях. Но управляющий должен знать, что ты мать главного скульптора царя! Теперь тебе не придется больше работать!

– Не надо будет работать? – пробормотала старуха. – Но что же я буду делать с утра до вечера, если не буду работать?

Тутмос не ответил ей. Он шагал торопливо, и Тени с трудом поспевала за ним.

Они поравнялись с колодцем. Большой камень лежал все на том же месте. Возле него, как и в те далекие времена, стояла девушка с кувшином на плече. Вот она поставила его на землю, перегнулась через край колодца и начала опускать кожаное ведро. Но прежде чем вытянуть его обратно, она внезапно замерла, выпрямилась и обернулась. Вероятно, она услышала звук приближающихся шагов.

– Эсе! – позвала мать. – Подойди сюда, Эсе! Это мой сын, Тутмос, он твой… твой дядя.

Девушка поправила рукой свои черные волосы, упавшие ей на лоб, и осталась стоять на месте, как прикованная.

Тутмос тоже не мог сделать ни шагу. «Конечно же, это другая девушка, думает он. – Это тот же колодец, та же смоковница, но не та девушка». И все же он с трудом убеждает себя в этом, хотя уже много лет прошло с той памятной встречи.

Так вот какая она, Эсе! Она уже не ребенок, как он думал! Она уже в том возрасте, когда выходят замуж! Ей по крайней мере четырнадцать лет!

Он подошел к ней и взял колодезный журавль из ее рук. Достал кожаное ведро, налил воду в кувшин и помог девушке поднять его на плечо.

– Идем с нами! – сказал он и пошел вперед. Тени между тем взяла за руку девушку, которая словно приросла к месту.

– Ну, пойдем же! – повторила старуха и стала что-то шептать на ухо Эсе.

Внезапно лицо девушки озарилось улыбкой. Взяв бабушку за руку, она пошла за молодым скульптором.

Прежде чем Тутмос встретился с Абой, управляющим поместьем, конфискованным у жрецов Амона, Тени рассказала сыну, как он здесь появился.

С отрядом наемников, в основном состоящим из людей презренной земли Куш, Аба ворвался в Он, перебил жрецов Амона и Монта, тех, кто не успел сбежать. Не пощадил он даже царских чиновников, которые пытались приостановить его злодеяния. Старший управляющий всеми угодьями Она, которому Аба подчинен, действует с ним заодно и позволил ему распоряжаться по своему усмотрению. Бот Аба и старается как может! Поля не дают и половины прежнего урожая, поголовье скота значительно сократилось. Большинство земледельцев, работающих в поместье, или отдыхают от своих трудов, уснув навеки, или просто сбежали отсюда. Люди же, которых Аба привел с собой, ленивы и развращены.

– Ну, а Панефер? – спросил Тутмос.

– Панеферу удалось спастись, только его жену и детей…

– Неужели ты хочешь сказать, мама, что люди царя убивали женщин и детей?

Эсе внезапно вскрикнула. Лицо ее побледнело, она пошатнулась. – Тутмос едва успел подскочить и удержать кувшин, чтобы он не упал с ее плеча. Вода, конечно, вылилась. Ноги и сандалии Эсе стали мокрыми. Тутмос неестественно улыбнулся и сказал:

– Начего, это хорошо при такой жаре!

– Теперь придется возвращаться. – На глазах Эсе появились слезы. – С пустым кувшином я не могу…

– Ты пойдешь со мной! – возразил Тутмос немного грубовато, поставив кувшин у порога дома, к которому они только что подошли. Он даже слегка подтолкнул ее к двери. «Какие же ужасы пришлось ей пережить, – подумал он, если одно напоминание причиняет ей такие муки!»

В доме управляющего главному скульптору предложили присесть. Но он продолжал стоять, хотя около него специально поставили табуретку. Стоял он до тех пор, пока мать не села первой. Эсе забилась в угол.

Им пришлось подождать, пока ходили за Абой, и Тутмос смог как следует рассмотреть девушку. Она стояла, прислонившись к стене, с широко раскрытыми испуганными глазами.

Наконец дверь распахнулась и вошел Аба.

– Мир вам! – сказал он, поклонившись гостю так, как этого требовал обычай.

Тутмос тоже поднялся и ответил на приветствие. Тени между тем подошла к девушке и стала рядом с ней. Эсе заметно успокоилась от нежного прикосновения ее руки.

Аба – мужчина лет тридцати. На его темном лице выделяются светлые голубые глаза. Вероятно, он сын ливийского наемника. Возможно, он раньше был на военной службе и сражался в презренных землях Куш или Речену. Глубокий шрам пересекает его лоб и всю левую половину лица, делая лицо отталкивающим и страшным.

Аба нахмурился, узнав о намерении скульптора.

– Тени – моя лучшая ткачиха! – сказал он, слегка повысив голос.

– Но она моя мать! – в тон ему ответил Тутмос.

– Конечно, конечно! – подавив недовольство, продолжал Аба. – Мать главного скульптора царя не должна больше сидеть за ткацким станком. А Эсе ты тоже собираешься забрать с собой? Прекрасную Эсе?

Тутмос уже давно с удовлетворением отметил, что его племянница красива. Но то, что подобное наблюдение сделал и этот тип, да еще высказал его таким тоном, наполнило душу Тутмоса отвращением к Абе.

– Да, ребенка моей сестры я тоже возьму с собой! (Он умышленно сказал «ребенок», а не «дочь».) Но, к сожалению, – добавил он, – не сейчас. Мне предстоит еще подняться выше по реке до каменоломен, а на обратном пути я заберу отсюда мать и племянницу. Тебе же, Аба, придется на это время принять их в свой дом как гостей и обращаться с ними, как с моими родственниками!

Во время всего дальнейшего путешествия мучительное беспокойство не покидало Тутмоса. Поэтому в каменоломнях Хену он почти не задерживался. Отметил лишь те глыбы песчаника, которые следовало отколоть. Он оставил здесь два корабля и попросил людей не жалеть сил, пообещав большое вознаграждение по окончании работ. Сам же скульптор через несколько дней на третьем корабле отплыл дальше на юг, туда, где огромные скалы сдавили реку с обеих сторон. В этом месте, где воды реки входили в страну Кемет, добывали самый лучший гранит, который только можно было найти.

Здесь Тутмосу повезло. На острове посреди реки лежало множество каменных глыб серого, розового и черного гранита, уже готовых к отгрузке. Они предназначались для постройки одного из храмов Амона. Но так как в честь Амона уже перестали строить, этими камнями больше никто не интересовался и начальник каменоломен уступил их Тутмосу. Это сберегло много недель, и тем не менее Тутмос заставляет людей работать в крайнем напряжении. Ему кажется, что все идет недостаточно быстро, и ко всему он сам прикладывает руки, хотя это совсем не пристало его высокому положению и роняло его достоинство в глазах рабочих!

– Ка Тутмоса подгоняет его! – говорил капитан корабля Гем, руководивший доставкой и погрузкой камня.

Так Тутмосу удалось сильно сократить пребывание в гранитных каменоломнях.

– А ты не хочешь оставить здесь память о себе, – спросил у скульптора надсмотрщик, когда увидел, что тот уже готов отправиться в обратный путь, как это сделал Бак, сын Мены, когда приезжал сюда два года назад?

Тутмос попросил показать ему то место, где Бак оставил надпись. Здесь он обнаружил изображение Эхнатона, сидящего на троне. Рядом с его титулами, именами и пожеланиями долголетия было начертано и обращение к Атону:

А около изображения Бака Тутмос прочитал:

«Воздание хвалы владыке Обеих Земель, лобызание земли перед Ваэнра, которое совершает руководитель работ в „Красной горе“, поборник учения самого Его величества, начальник скульпторов самых больших памятников царя в „Доме Атона“ в Ахетатоне, Бак, сын начальника скульпторов Мены, рожденный владычицей дома Раи из Северного Она».

«Как это прекрасно, – подумал Тутмос, – оставить память не только о себе, но и о своих родителях! Как был бы доволен мой отец, если бы его имя продолжало жить, в то время как имя Амона уничтожено повсюду! Конечно, стоило бы сделать подобную надпись, чтобы через тысячелетия можно было прочесть: „Здесь работал Тутмос – сын Руи и Тени, главный скульптор царя Ваэнра, единственного сына Атона!“»

Но для этого надо время. А что же будет тогда с Эсе, прекрасной Эсе? Неужели я заставлю ее ждать? Тутмос вспоминает голос Абы, его подленький смех, и сердце его сжимается.

«Нет», – решает он и, повернувшись к надсмотрщику каменоломни, говорит:

– Очень любезно с твоей стороны, что ты показал мне эту надпись, но я не могу последовать примеру Бака. Я не могу слишком долго здесь задерживаться.

Обратное путешествие в Хену прошло гладко. Но в каменоломнях Хену работы еще не были закончены – не отбито большинство каменных глыб, которые отобрал Тутмос. А в конце концов, какое это имело значение? Разве для продолжения работ необходимо присутствие Тутмоса? Разве корабли, груженные песчаником, не доберутся до Ахетатона сами? Итак, он может с грузом гранита отплыть пораньше.

Тутмос посвятил Гема в свои планы и встретил с его стороны полную поддержку. Гем назвал капитанов двух других кораблей отважными и надежными людьми, что еще больше укрепило решение Тутмоса немедленно плыть дальше.

Оставалось еще часа два до полудня. Если они сделают только короткую остановку в Оне, им дотемна удастся миновать бывшую столицу царей. Тутмос умышленно не хотел там останавливаться. Он стремился скорее достичь Ахетатона, своего дома, который наконец-то станет ему по-настоящему родным.

Аба был изумлен, даже растерян, когда Тутмос предстал перед ним.

После обычного приветствия, он довольно недружелюбно сказал:

– Я совсем не ожидал, что ты так быстро вернешься.

Тутмос натянуто улыбнулся:

– Это даже лучше: тебе не пришлось готовить встречу для меня! Я не собираюсь надолго задерживаться здесь, заберу лишь моих родных и двинусь дальше.

– Да, насчет твоих родных… Видишь ли, тут вот какое дело. Я надеюсь, что у тебя есть грамота, разрешающая их забрать. Если я даже поверю, что ты главный скульптор царя, то ты не должен забывать, что обе женщины не моя собственность, а принадлежат царю, чьи владения я охраняю. И если мне придется отвечать..

– Кому тебе придется отвечать? – раздраженно спросил Тутмос.

– Ну, например. Май, старшему управителю всех угодий царя! Если бы ты привез от него грамоту…

– Но неужели ты не мог сказать мне об этом раньше? – взорвался молодой скульптор. – Мне не составило бы большого труда сразу же послать своего человека в Ахетатон, и он уже давно вернулся бы обратно и привез грамоту от Май.

Тутмос возбужденно ходил по комнате. В каменоломнях все прошло гладко, и он даже не предполагал, что здесь ему придется столкнуться с препятствиями. (А может быть, все-таки в глубине души он этого боялся?)

Аба подождал, пока гость немного успокоится, а потом сказал в примирительном тоне:

– Может быть, удастся найти какое-нибудь обоюдное решение. Я, пожалуй, смогу позволить тебе увезти мать. А за Эсе ты сможешь приехать в другой раз, когда Май даст тебе грамоту.

«Так, значит, дело в девушке! Надо было мне это раньше предвидеть!» мелькнуло в голове Тутмоса. Вслух же он только сказал:

– Неужели ты думаешь, что мне больше нечем заниматься, кроме как плавать вниз и вверх по реке между Оном и Ахетатоном?

– Ну, если ты сам не хочешь за ней приехать и у тебя нет никого, кого бы ты мог послать вместо себя, то оставь ее у меня. Ей будет здесь хорошо. Я возьму ее в жены! И если ты согласен, то мы сейчас же можем заключить брачный контракт и решить все остальное, что к этому относится. И тебе это будет выгодно! Ты же ее ближайший родственник по мужской линии, а я обещаю не поскупиться.

«Может быть, он уже убедил девушку дать свое согласие, – подумал Тутмос, и чувство горечи переполнило его душу. – Эсе – и этот человек со шрамом! – Его затрясло при одной мысли, что они могут быть вместе. – Ну а если ее прельстило то положение, которое она займет, став его супругой. А вдруг… он обманул и соблазнил ее!..»

– Мы спросим девушку, – сказал Тутмос упавшим голосом, – и если она согласна, то мне не нужно никакого выкупа.

– Ты собираешься ее спрашивать? – засмеялся Аба. – С каких это пор у девушек стали спрашивать, хотят они замуж или нет?

«Так, значит, он от нее ничего не добился», – решил Тутмос, и эта мысль успокоила его.

– Я пойду и приведу писца, – продолжал Аба. – А ты все же подумай о выкупе за невесту!

– С этим человеком тебе не удастся договориться, – сказал Гем, сопровождавший Тутмоса и присутствовавший при разговоре.

– Мне тоже так кажется, – согласился Тутмос, глядя прямо перед собой.

– Тебе так дорога эта девушка? – спросил Гем.

– Конечно! Ведь она дочь моей сестры! Разве я могу бросить ее на произвол судьбы? – горячо ответил Тутмос, но почувствовал, что его ответ правдив только наполовину.

– Тогда есть только один путь. Ты задержи Абу, а я сбегаю на корабль и приведу наших людей. Нам будет не трудно найти обеих женщин и доставить их на судно. Или, может быть, ты боишься, что Аба набросится на тебя, когда поймет, что его провели?

– Нет, я не боюсь! Но не лежит у меня сердце к обману.

– Но ведь тебе все равно не удастся договориться с Абой по-хорошему. У нас нет другого выхода!

Тутмос остался один и погрузился в свои тяжелые размышления. Вошла служанка с хлебом и вином.

– Пей, господин! – сказала она приветливо и наполнила чашу. Управляющий просил тебе передать, что задержится еще ненадолго.

«Вино из Буто, – подумал Тутмос, разглядывая красное искристое вино. Поместье он привел в запустение, но для себя привозит вино; пиво, видимо, пришлось ему не по вкусу!» Тутмос не прикоснулся ни к вину, ни к еде.

Время идет медленно, но Тутмоса радует каждая лишняя минута ожидания. Чем позже придет Аба, тем меньше времени останется на переговоры. И все же его охватывает беспокойство. А что, если Аба ушел не за писцом, а для того, чтобы спрятать куда-нибудь девушку? Тутмосу стоило большого труда остаться на месте и не броситься искать Эсе и мать. Но он убедил себя, что его появление в усадьбе может испортить все дело. От волнения Тутмос все же выпил чашу вина, даже не почувствовав его вкуса.

Наконец возвратился Аба. Он и на самом деле привел с собой писца.

– Я тут подумал, – сказал Тутмос, – и решил, что так все-таки не положено делать. Хотя Эсе и дочь моей сестры, но, как ты верно заметил, я не вправе распоряжаться ее судьбой, пока она остается рабыней и работает в царском поместье. Если ты не счел возможным отпустить ее со мной, то какое же я имею право выдать ее за тебя замуж?

Аба растерянно посмотрел на Тутмоса.

– Но ведь этим, – сказал он наконец, – мы не нанесем поместью ущерба! Напротив! Эсе будет следить за работницами. Она лучше, чем я, разбирается в женской работе. От этого хозяйство только выиграет.

– Но не слишком ли она молода для этого? Будут ли работницы повиноваться ей? – перебил его Тутмос.

– Конечно будут, если ее слова подкрепит мой бич!

– Знаешь что? – с трудом сдерживая себя, продолжал Тутмос. – Поедем лучше с нами в Ахетатон и расскажем обо всем Май. Решение, которое он примет, будет окончательным.

– Мне ехать в Ахетатон?! – зарычал Аба. – Ты что думаешь – только ты, скульптор, дорожишь своим временем? Ты думаешь, что я могу неделями отсутствовать и это не принесет вреда хозяйству? Да имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, каковы здесь люди, как трудно слуге Атона заставить работать это ленивое Амоново отродье?

Удар по лицу не мог бы подействовать на Тутмоса сильнее, чем эти слова!

– Слуга Атона! – пробормотал он. – Аба смел назвать себя слугой Атона! Горе нам, если все слуги Атона таковы!

К счастью, он произнес эти слова так тихо, что управляющий их не расслышал.

– Что ты еще хочешь придумать? – сказал Аба разгневанно. – С меня хватит! Договор будет заключен, даже если ты и откажешься его подписать! Это твое дело! Кем, пиши: «Аба, сын Уба-Онера, берет Эсе, дочь…» Как звали ее отца, Тутмос?

– Я не знаю.

– Как можешь ты не знать, как звали мужа твоей сестры? Может быть, ты вовсе и не дядя ей? – Аба засмеялся и продолжал диктовать: «берет Эсе, дочь Ренут, себе в жены».

Сильный шум заглушил его голос. Со двора донеслись крики людей.

– О эти собаки! – закричал Аба. – Никак они не могут жить мирно! Каждый день драки между моими людьми и этим Амоновым отродьем! Теперь ты видишь, как необходимо здесь мое постоянное присутствие! Продолжай писать. Кем, ты же лучше меня знаешь, как это делается!

Кем склонился над папирусом, а Аба выбежал из помещения. Воспользовавшись этим, молодой скульптор незаметно покинул дом и вернулся на корабль. Никто не обратил на него внимания.

Кем уже поджидал его.

– Нам повезло, – сказал он. – Мы не встретили никакого сопротивления. Женщины в ткацкой мастерской так перепугались, что разбежались в разные стороны. Твоя мать подчинилась нам, не задав ни единого вопроса. Если бы Эсе не закричала, когда я взял ее на руки и понес, то вообще все обошлось бы без шума.

– А разве ты не объяснил ей, в чем дело?

– Какое там! У нас не было времени для объяснений! Рулевой нес старуху, а я – девушку! Мои люди сдерживали погоню. При этом мне показалось, что никто всерьез и не собирался нас преследовать. Мне вообще кажется, что большинство работниц даже радовались, что Аба получил такую пощечину. Они только сбежались со всех домов и возбужденно обсуждали случившееся. Когда мои люди убедились, что мы уже далеко, они поспешили вдогонку.

– А где теперь женщины? – спросил Тутмос.

– Я их поместил в твоей каюте…

Тутмос распахнул дверь каюты, и, когда его глаза привыкли к мраку, различил две фигуры, которые, прижавшись друг к другу, сидели в углу.

Как только он сделал попытку приблизиться к ним, Эсе пронзительно закричала:

– Нет, нет! Я не хочу! Я не хочу!

– Мама! – прошептал Тутмос, испуганный этим диким криком. – Мама! Это я! Успокой девочку! – И он вышел наружу.

Между тем команда подняла паруса, корабль отошел от берега. Тутмос подошел к капитану.

– А что будет, когда Аба расскажет обо всем Май? – спросил он неуверенно.

– Мне кажется, что он этого не станет делать, – усмехнулся Гем. Человек, чья одежда запачкана сверху донизу, не станет показывать пятно на чужом одеянии.

Тутмос молчал, но по его лицу было видно, что противоречивые мысли терзают его душу.

– В таком случае, Гем, – наконец сказал он, – мне придется самому обо всем рассказать Май. Жизнь моя будет отравлена, если я не смогу честно смотреть в глаза людям!

– Я понимаю тебя, Тутмос. Но не забудь в разговоре с Май упомянуть, что ты видел в Оне. Как Аба обращается с людьми и как он привел в упадок хозяйство вверенного ему поместья.

– Я же не доносчик, Гем! Разве скульптор должен совать свой нос в дела царских чиновников?

– Почему ты говоришь «доносчик»? Разве ты, скульптор, не служишь Атону, не служишь правде так же, как каждый жрец? Как каждый чиновник? Разве ты не следуешь тому учению, которое проповедует наш царь? Эти люди прячутся за спинами нашего бога и нашего царя и, прикрываясь их именами, думают, что могут безнаказанно творить свои черные дела! Если ты не расскажешь, как Аба управляет царским поместьем, это сделаю я. Но ведь мои слова имеют гораздо меньше веса!

– Ты, видимо, прав, Гем, – сказал Тутмос, глубоко вздохнув.

Тени вышла из каюты и подошла к Тутмосу.

– Эсе перестала плакать и заснула. Пускай поспит, – сказала она.

Тутмос взял мать за руку и увел от двери каюты на корму корабля. Он боялся нарушить сон девушки, ведь с Тени надо было говорить очень громко. Тутмос некоторое время стоял молча.

– Прости меня, мама! – наконец сказал он. – Я не хотел пугать вас, но у меня не было другого выхода.

– Я особенно не испугалась. Что может случиться со старой женщиной? – ответила она.

Тутмос понял по ее голосу, что жизнь безжалостно иссушила ее душу. И даже смерть она восприняла бы просто, как конец этого длинного, полного лишений пути. Он взял ее руки в свои.

– Мама! Теперь тебе будет хорошо! Ты будешь жить в светлой комнате. Веселыми картинами я распишу ее стены. Ты увидишь, чему научились мои руки. Ты будешь спать на настоящей кровати. Не на лежанке из кирпичей и не на соломенной подстилке, а на кровати.

Тутмос попытался по глазам матери прочесть ее мысли, но они по-прежнему не выражали ничего, кроме страшной усталости и полного безразличия. «Может быть, она разучилась радоваться?» – подумал он, и щемящее чувство охватило его сердце.

В этот день они проплыли мимо бывшей царской столицы. Тутмосу не нужно было подгонять гребцов. Все еще взволнованные приключениями дня, они в такт опускали весла и пели свои песни. Когда на небе зажглись звезды, корабль причалил к берегу. Гем распорядился выдать команде двойную порцию пива, и веселье затянулось до глубокой ночи. Мать Тутмос отправил в каюту к девушке. Гем предложил переночевать на одной койке с ним, но Тутмос отказался. Не пошел он и в кубрик, где разместилась на ночь команда.

Тутмос выбрал себе место на палубе и улегся, положив под голову круг сложенного витком каната. Он долго смотрел на мерцающие в темном небе звезды. Холодный ветер обдувал его, а над камышами подымалась тонкая пелена тумана.

«Накидку бы мне сейчас, – подумал он, – нужно сходить и принести себе накидку». Но он не пошел в каюту, боясь опять испугать девушку.

Тутмос уже проснулся, когда мать вышла из каюты.

– Теперь пойди к Эсе, Тутмос, – сказала Тени сыну. – Она хочет с тобой поговорить.

Эсе стояла в каюте, прислонившись к стене. Тутмос оставил дверь открытой, и при дневном свете он мог хорошо разглядеть очертания ее стройной фигурки. Тутмос не подошел к девушке близко; он остановился на некотором расстоянии и спросил:

– Ты хотела мне что-то сказать?

– Да, дядя, – ответила девушка, – я хочу знать, ты взял меня с собой потому, что собираешься выдать замуж? Выдать замуж за человека, который мне не нравится?

– Нет, Эсе! – Тутмос невольно улыбнулся. Чего только не придумают эти девушки! – У меня не было этого даже в мыслях. У меня мало друзей. Да я и не думал о муже для тебя… Я думал… Может быть, ты полюбишь меня?

– Как? – Ее лицо оживилось. – Разве ты до сих пор не женат? Такой старый… главный скульптор царя… и у тебя нет ни жены, ни детей?

– Главным скульптором я стал совсем недавно. А что старый…

Эсе перебила Тутмоса:

– Скажи, если я не захочу стать твоей женой, те ты заставишь меня силой? – Она нахмурила лоб, и вспыхнувший было в ее глазах огонь потух.

Тутмос медленно и серьезно ответил ей:

– Никогда, Эсе! Никогда я не буду заставлять тебя делать то, чего ты не хочешь!

Руки Тутмоса опустились, и он уже собрался покинуть каюту. Но прежде чем скульптор успел выйти, она зарыдала и бросилась к нему на грудь.

– Ты так добр ко мне! Ты лучше отца! Ты ничего не требуешь от меня! И она продолжала плакать.

Тутмос так растерялся, что даже не осмелился погладить Эсе по голове. Наконец, рассердившись на себя, он взял рыдающую девушку на руки и посадил ее на край койки.

– Почему ты плачешь? – спросил он строго. Девушка вздрогнула и успокоилась.

– Всегда я видела лишь зло и притеснение, – сказала она срывающимся голосом. – Отец бил мать, когда она не выполняла его приказаний. А людей в поместье наказывали, привязывая к козлам, и я слышала их крики, слышала, хотя и зажимала уши руками. Ну, а когда появился Аба… О, я не могу даже тебе передать, что я видела тогда. Он брал любую женщину, какую хотел. Когда он шел через двор, я старалась спрятаться! Но однажды он все же увидел меня, и я слышала, как он спросил: «Кто эта красивая девочка?» Тогда я стала бояться еще больше. И я была права. Вскоре он приказал позвать меня, выгнал всех людей из комнаты, и мы остались одни. Но когда он попытался положить руку мне на грудь, я укусила его до крови. Тогда он избил меня плеткой. Вот, – видишь шрам на моем плече? Это ее след. Но я скорей позволила бы забить себя до смерти, чем покорилась бы ему. Когда же ты уехал, он начал хорошо обращаться со мной, но я стала еще больше его бояться.

– Он хотел на тебе жениться, Эсе. Я должен был отдать тебя ему в жены. Тогда у меня не оставалось никакого другого выхода, как… мне посоветовал это наш капитан… Матросы тебя не очень испугали?

Она не ответила.

– А меня, Эсе, ты больше не боишься?

– Нет, я боюсь… боюсь, что когда-нибудь ты выгонишь меня!

– Никогда! – крикнул он, притянул к себе и обнял. Она не сопротивлялась.

То, что Тутмос сделал Эсе своей женой. Тени приняла как должное.

– Мне, видимо, не придется писать контракт, – шутил Тутмос. – Или ты хочешь письменное подтверждение тому, что отныне ты госпожа всего дарованного мне нашим царем?

– Да, я хочу иметь письменное подтверждение, ответила она серьезно, и там должно быть сказано, что никогда в жизни ты не прогонишь меня!

Она настояла на том, чтобы он приписал эти слова, а потом позвала Гема, попросив его прочитать документ. Но капитан не умел читать. Он послал за своим писцом, пятнадцатилетним мальчиком. Только после того как писец, серьезно глядя в грамоту, медленно, слово в слово, прочел все написанное, Эсе успокоилась.

Тутмос взял на руки свою молодую жену и, осторожно пройдя по трапу, переброшенному с корабля на берег, отнес ее в тень одной из пальм, росших вдоль побережья.

– Вот ты и в Ахетатоне, – сказал он. Голос его прозвучал торжественно: он не мог скрыть радости, переполнившей его сердце. – Вот ты и приехала в Небосклон Атона, который построен в честь бога – отца всего живого. Здесь нет произвола и насилия! Только для того, кто не понимает нашего царя и извращает его учение, имя Атона становится грозным. Здесь царит справедливость и правдолюбие, и здесь властвует фараон, который не помышляет ни о чем другом, кроме служения Маат!

Тутмос немного расстроился, когда заметил, что Эсе без должного внимания слушала его слова. Взгляд ее блуждал между стволами пальм и снова возвращался на берег, скользил по кораблю, на котором они только что приплыли, по другим кораблям, приставшим тут же.

– Посмотри! – вдруг крикнула она в восторге. – Видишь вон там на мачте лезет обезьянка?

«Она еще совсем ребенок, – подумал Тутмос, – я должен бережно с ней обращаться». При этом, однако, он не мог не заметить:

– Даже обезьяны приветствуют радостным криком бога, когда утром появляется он на небосклоне! А теперь посиди здесь немного, – добавил он, я схожу и приведу мать.

Между тем один из людей Гема уже сбегал в город и вернулся с Хори, который во время отсутствия своего господина наблюдал за домом. А так как ему было скучно и неуютно жить одному в пустом доме, он отправился однажды к Май и попросил дать ему помощника, ссылаясь на то, что еще многое нужно сделать до приезда мастера: построить хранилище для зерна, сложить плиту, привести в порядок сад. Хори удалось уговорить Май, и он прислал к нему Шери, мальчика лет пятнадцати.

Теперь они стояли перед своим господином с раскрасневшимися от бега лицами, которые покраснели еще больше, когда Тутмос, указав им на Эсе, сказал:

– Это ваша госпожа! Повинуйтесь ей и служите хорошенько!

Мать не могла быстро идти. Они медленно пересекли прибрежную полосу, поросшую пальмами, и направились в сторону города. Сперва они шли по старому высохшему руслу, потом повернули на широкую улицу, идущую параллельно реке. По обеим сторонам улицы стояли дома – белые или выкрашенные в яркие цвета, а перед ними были разбиты садики. И хотя многие дома не были еще достроены, их украшения и яркие краски радовали взор.

Хори и Шери убежали вперед. Они натаскали из глубокого колодца воды, наполнили ею большие глиняные сосуды и полили на руки и ноги приехавшим сперва мастеру, потом обеим женщинам. Тени заплакала. Тутмос же впервые по-настоящему порадовался своему городскому дому, когда обошел с женщинами все его помещения.

– Здесь мы будем принимать гостей, – сказал он, распахнув двустворчатую дверь зала, потолок которого опирался на две деревянные колонны. – А здесь будем обедать, – продолжал он, войдя в среднее помещение, где потолок был выше, чем во всех остальных комнатах дома.

Через окна под потолком сюда проникал свет, и казалось, будто этот зал – центр всего дома, а остальные помещения лишь пристроены к нему. Тутмос не стал здесь долго задерживаться. Пройдя спальни, он вошел в еще одну, совсем неубранную комнату.

– Здесь будут играть наши дети, – сказал он покрасневшей при этих словах Эсе.

Тут он заметил, что мать куда-то исчезла. Вчетвером они обыскали весь дом. Наконец нашли ее на хозяйственном дворе, куда можно было пройти через дверь в задней стене дома. Она сидела в тени круглого хранилища для зерна, и слезы текли по ее лицу.

– Что случилось, мама? – спросил растерянный Тутмос. – Почему ты плачешь?

Но она не ответила ему.

Тем временем Хори приготовил завтрак. Тутмос сильно проголодался и не сразу обратил внимание на то, что женщины почти совсем не едят. Наконец он заметил это. «Они, наверное, очень устали», – подумал Тутмос и отвел мать в комнату, где для нее была приготовлена постель.

– Так я должна спать здесь? – спросила Тени тоскливо. – На этом… ложе? Да еще… одна?

– Нет, не одна, бабушка, – ответила Эсе, – я буду с тобой!

– Но, дорогая, – сказал огорченный Тутмос, – ведь у нас есть своя постель, там напротив…

– Разве ты не видишь, что бабушка боится? – тихо ответила Эсе. – Ведь она никогда в жизни не спала одна в комнате.

«Завтра, – подумал молодой скульптор, – я возьму в дом служанок. Чтобы они терли зерно, пекли хлеб, варили пиво, пряли и ткали. И если матери так угодно, пускай она живет вместе с ними. Но Эсе…» – Он повернулся к жене. Но ее уже не было рядом. Тутмос рассердился. Он резко обернулся и тут увидел, что жена, присев рядом с матерью на кровати, расчесывает ее спутанные седые волосы. Нежность проснулась в его душе, и он не мог уже более гневаться на Эсе. «Какая она добрая! – подумал он. – Ей будет хорошо в городе Атона потому что она хорошая и добрая!» И он тихо вышел из комнаты.

Дом скульптора быстро наполнился людьми – подмастерьями и учениками. Хори нисколько не обиделся, что Тутмос не назначил его старшим в мастерской. Старшим мастером стал Птах, который с женой и детьми переехал в дом, предназначенный для него, а Хори и Шери пришлось довольствоваться тесной каморкой. Дом главного скульптора стал слишком мал, чтобы вместить всех помощников, необходимых Тутмосу. На хозяйственном дворе начали строить узкий, вытянутый в длину дом со множеством комнатушек, примыкавших одна к другой. Каждая из них имела свой выход во двор. Все в доме были заняты изготовлением кирпичей, которые быстро сохнут в жаркую летнюю погоду. Нужно было торопиться, чтобы закончить строительство до разлива реки. Тутмосу приходилось работать в своей мастерской за двоих, чтобы вовремя выполнить заказ царя. А ведь кроме царя у него были еще и другие заказчики. Конечно, он мог отказать им, но когда видел перед собой чье-либо особенно выразительное лицо – как, например, лицо Эйе, начальника колесничьего войска, – он не мог отказать себе в удовольствии изобразить его.

Эйе стал очень влиятельным человеком при царском дворе. Но не это привлекало Тутмоса. Он особенно любил, сидя против Эйе и воссоздавая его черты в сырой глине, говорить об учении царя (да еще как говорить!). Эйе в свою очередь был готов объяснить скульптору все, что тот не понимал и не знал. Это доставляло Тутмосу искреннее удовольствие.

Он даже не слышал, что Атон поведал царю новое откровение. До сих пор имя бога воспринималось не совсем правильно, когда говорили: «Да живет Ра-Хорахти, ликующий на небосклоне, в имени своем как Шу, который и есть Атон».

На самом же деле ни Хор, сын Осириса, ни Шу, бог воздуха, не имеют к Атону никакого отношения. Полное имя этого бога, которое выражает его сущность во всех ее проявлениях, должно гласить (Эйе, произнося это, молитвенно поднял руки): «Да живет Ра, властитель небосклонов, в имени своем как Ра – отец, пришедший в качестве Атона».

– Что значит «пришедший»? – спросил Тутмос после недолгого молчания. Почему «пришедший в качестве Атона»?

– Потому что с самого начала он жил в сердцах людей до тех пор, пока лживые проповедники не затмили его чистый свет и не забили головы людей представлениями о богах, которых не существует на самом деле. Теперь же его сын снова восстановил его господство, при этом не возникло новой веры. Просто восторжествовала наконец единственная и вечная правда.

Какие строгие черты лица у этого человека! Какое у него одухотворенное, гордое, проницательное и умное лицо! Ведь это он подготовил чуткое сердце молодого царевича к восприятию правды Атона. Разве не он был один из первых, кто поддержал замыслы молодого царя? Поэтому Эхнатон так и вознаградил Эйе: должность начальника колесничьего войска осталась за ним; кроме того, он, как бывший воспитатель Доброго бога, стал носить титул «отца бога», а как ближайший приближенный к трону – и титул «опахалоносца, что стоит справа от царя». Эйе принадлежал к числу тех немногих, кому было дозволено провожать Эхнатона в святая святых храма, когда царь приносил жертву своему божественному отцу. Он слышал славословия, которые царь собственными устами произносил в честь бога, в честь своего отца.

Тутмос осмелился спросить, может ли Эйе повторить эти славословия. Тот внимательно посмотрел на Тутмоса.

– Всякий раз по-новому, – сказал он, – новыми словами царь не устает превозносить красоту Атона. Я могу вспомнить далеко не все, но мне хочется доставить тебе удовольствие.

Тутмос опустил руки на колени. «Я, наверное, ничего не пойму, подумал он, – ведь язык, на котором славят бога, священный язык, он отличается от обычной речи. Этот язык доступен лишь царям и жрецам, а скульпторам он известен лишь настолько, чтобы они могли вырезать письменные знаки на камне». И Тутмос приготовился внимательно слушать, не желая пропустить ни единого слова.

Эйе начал:

«Это же наш язык, – подумал удивленный и восхищенный Тутмос, – это же язык народа, а не жрецов!» И он напряженно слушает дальше, боясь пропустить хотя бы одно слово.

Молодой скульптор слушал, затаив дыхание. Слова великого хвалебного гимна захватили его целиком, и, когда «отец бога» кончил говорить, наступила глубокая тишина. Прошло некоторое время, прежде чем Тутмос снова поднял глаза на сидевшего против его Эйе. Он уже хотел выразить свое восхищение, как вдруг увидел что-то новое в лице Эйе.

Нет, оно выражало не только заслуженную гордость, ум и проницательность, в нем было еще что-то совсем другое. В складках, протянувшихся от крыльев носа к углам рта, отпечаталось высокомерие, которое было несовместимо с проницательностью и мудростью. Но через мгновение лицо его вновь стало неподвижным, подобно маске. Слова восхищения застряли у Тутмоса в горле, и он лишь скупо поблагодарил Эйе.

Эйе был разочарован, хотя и старался этого не показать. Он быстро простился и ушел. А Тутмос еще долго сидел перед моделью из серой глины, пытаясь передать истинную сущность этого человека, то, что он так тщательно скрывал. Как мало знал скульптор о нраве этого вельможи! И пока он работал, слова великого хвалебного гимна постепенно замирали в его душе.

А затем в мастерскую пришел Май, толстый, неуклюжий Май. У него одутловатые губы, а нос покраснел от чрезмерного употребления вина. (А почему бы ему теперь не пить вино, если почти всю свою жизнь он пил просто воду или в лучшем случае жидкое, отстоявшееся пиво?) Май говорит без конца, смеется при каждой своей шутке, обнажая желтые испорченные зубы.

– Я сам был в Оне, – сказал он после приветствия, – и увидел, что все рассказанное тобой правда. И задал же я перцу этому Абе! Я прогнал его! Он не будет больше бесчинствовать в Оне!

Май заметил, что скульптор заметно повеселел, и с интересом ждал ответа Тутмоса.

Но скульптор подумал: «Он назвал это просто бесчинством и не больше» и решил промолчать.

Тогда Май развязно похлопал Тутмоса по плечу и сказал:

– Мы с тобой одного поля ягоды. Я тоже был ничем, как и мой отец, а царь сделал меня человеком. Его милостью я достиг такого положения, что могу заказать себе статую для моего Ка у лучшего скульптора в государстве!

Тутмос вздрогнул от прикосновения его руки, но продолжал молчать. Да и что он мог сказать? Разве мог он считать своего отца, трудолюбивого человека и правдолюбца, просто ничем? Разве он сам, вылепивший голову той девушки у колодца и сумевший высмеять Панефера, разве он тоже ничто? Неужели он так ничего бы и не достиг, если бы не благоволение к нему царя? Такие мысли испугали Тутмоса, и он постарался больше об этом не думать. Он так ничего и не ответил Май.

Скульптор с удовольствием отказал бы толстому Май вообще, сославшись на то, что царь запретил ему выполнять частные заказы, но маленькие, добродушные и в то же время плутоватые глазки Май уже заметили модель головы Эйе.

– Здорово ты изобразил этого «отца бога»! – сказал он со злорадной усмешкой. – Я так и думал, что этот тщеславный павиан станет твоим заказчиком! Все только о тебе и говорят, мой милый! С тех пор как царь так вознес тебя, все хотят заказывать у тебя статуи для своего Ка!

– И ты пришел ко мне только поэтому? – спросил Тутмос весело, но в то же время и слегка разочарованно. Но Май не дал ему договорить.

– Конечно! – сказал он. – Конечно! Честно признаться, я ничего не понимаю в этих вещах! Но моя жена непременно хотела…

Тутмос громко рассмеялся.

«По крайней мере он сказал правду»! – подумал мастер со вздохом и согласился вылепить статую Май.

– Но не раньше следующего года! Сначала мне надо закончить те заказы, за которые я уже взялся.

– Прошу тебя, постарайся все же сделать это как можно скорее! И не думай… я не останусь в долгу! Ты ведь знаешь, как много проходит через мои руки! – сказал главный надзиратель, быстро поднявшись, и поспешил к двери – он всегда торопился.

«И как может такой толстый человек быть таким подвижным?» – думает Тутмос, провожая гостя.

Вернувшись, скульптор сразу же принялся за работу. Пока он еще не забыл черты широкого лица Май, лица пастуха, он хочет быстрее сделать модель в глине, доведя ее до такого состояния, чтобы подмастерья могли снять гипсовый слепок. Тогда он сможет отложить работу и продолжить ее потом в любое время. Ведь гипсовый слепок можно наполнить сырой мягкой глиной и вновь восстановить модель, а затем лепить дальше. Что же касается шеи и ушей, то в мастерской уже есть готовые гипсовые формы, и скульптору останется лишь поставить их на место и, подогнав, замазать швы. Мысленно Тутмос уже представлял себе готовую модель, которую даст для повторения в камне не Птаху (у него и так хватает дел), а Хори – пора юноше уже приступать к настоящему делу.

Тутмос взял ком глины, но очень скоро стало темнеть. Скульптор попросил Хори принести огня. Подмастерье взял масляный светильник и отправился на кухню, чтобы зажечь его от очага. Он еще не успел вернуться, как в дверях мастерской появилась Тени.

– Ты опять собираешься работать до поздней ночи, Тутмос? – сказала она с упреком в голосе.

Тутмос бросил взгляд на ее фигуру. Ему показалось, что мать стала еще меньше, еще больше ссутулилась, чем тогда, когда он видел ее в последний раз. Ему казалось, что даже голос ее звучал еще более устало. Разве ей плохо живется у него в доме, разве не приставлены к ней служанки, разве Эсе не выполняет каждое ее желание с полуслова? Его охватило чувство беспомощности и досады. Что она еще хочет от него? Не может же он посвятить себя только ей! Ведь у него есть своя работа!

– Мама, – сказал он, – ты напрасно волнуешься, все равно я должен закончить то, что начал. Иначе глина высохнет и завтра мне придется начинать всю работу сначала. Скажи Эсе, пусть подогреет ужин.

– Эсе уже легла. Она плохо себя чувствует. Что эти женщины, сговорились, что ли, против него? Тутмос вырвал из рук вошедшего подмастерья светильник и поставил на полку. С этого места он хорошо освещал рабочий стол, но скульптор был слишком взволнован, чтобы продолжать работу. Тогда он схватил с полки у стены уже готовый гипсовый слепок головы Эйе и сунул его под нос подмастерью.

– Откуда вот эти складки под бровями? – строго спросил он.

Мерцающий свет светильника был так слаб, что Хори с трудом мог что-нибудь разглядеть. Потом он ответил извиняющимся голосом:

– Не я делал этот слепок, а сам Птах. Полотно, которым мы пользуемся, недостаточно тонкое, чтобы можно было накладывать его на глаза.

Мать по-прежнему продолжала стоять в дверях, погрузившись в свои думы, и, казалось, не слушала разговор мужчин. Но при слове «полотно» она вздрогнула и, как только Хори замолчал, спросила:

– Тебе нужно полотно, Тутмос, тонкое полотно?

– Да, мама, – ответил Тутмос и поспешил объяснить: – Когда я вылеплю модель лица из глины, то должен сразу же сделать с него гипсовый слепок, раньше, чем глина высохнет и потрескается от жары. Если мне потом придется еще раз работать над этой моделью, я вновь наполню форму сырой глиной. Потом глиняную модель можно будет легко вынуть из формы. А тонкое полотно нужно для того, чтобы обложить форму изнутри и как можно точнее передать все мельчайшие детали модели.

– Покажи-ка мне полотно, которым ты пользуешься, – сказала мать, и в ее голосе уже не чувствовалось усталости.

Тутмос сделал знак Хори, чтобы тот принес кусок. Старуха схватила его, подобно нетерпеливому ребенку, которому протягивают игрушку. Она поднесла ткань к своим близоруким глазам, помяла между пальцами и рассмеялась.

– Это ты называешь тончайшим полотном? – сказала она. – Самым тонким во всем Ахетатоне? – И ее глаза гневно блеснули. – Достань мне ткацкий станок! И я сделаю то, что вам надо! Не материю, а вуаль! Вуаль, прозрачную, как паутина!

– Но, мама! – вмешался Тутмос. – Ты же не должна больше сидеть за станком! Вся твоя жизнь прошла около него!

– Я не должна больше ткать?! – закричала старуха, чуть не сорвав голос. Казалось, что гнев, который долго накапливался в ее сердце, вырвался наконец наружу. – Вы не позволяете мне ничего делать! Что ж, я так и должна доживать свой век сложа руки? Мне дозволено лишь есть и спать, и мой единственный путь – от кровати к столу и от стола к кровати!

– Мама! – крикнул Тутмос, испуганный ее возбужденным лицом. Но уже в следующее мгновение радость охватила его. Наконец-то с нее слетело это проклятое равнодушие, это убийственное безразличие. Разве у нее раньше были какие-нибудь желания? И вот… Наклонившись к матери, он крикнул ей прямо в ухо:

– Ты получишь свой станок!

Мать повернулась и вышла из мастерской. Тутмосу показалось, что она выпрямилась и подняла голову.

«Что же случилось с Эсе?» – подумал он. Посмотрев на начатую работу, он решил, что все равно не сможет ее закончить.

– Погаси светильник, Хори, – сказал Тутмос и поспешил за матерью.

Служанки уже раздали ужин подмастерьям, в столовой смеялись и шутили. Когда мастер вошел, голоса стихли. Однако он не обратил на это никакого внимания и прошел прямо в спальные помещения. Эсе он встретил в узком проходе между жилыми и хозяйственными комнатами.

– Что случилось с тобой, любимая? – спросил он.

– Ничего! – ответила она. – Уже все прошло! Может быть, она просто завлекала его? С нежностью, но в то же время и с некоторым раздражением Тутмос посмотрел на нее. Может быть, он уделяет ей недостаточно внимания? Но разве не встает он с постели ранним утром и не работает до глубокой ночи? А разве она не имеет права на его ласку, на его близость? Но неужели это право надо отстаивать с помощью обмана… с помощью притворства?..

– Эсе! – сказал он, и голос его звучал скорее строго, чем ласково. Ты послала мать лишь потому, что захотела меня видеть? Тебе хотелось, чтобы я пришел? Решила, что я забыл про тебя? И притворилась больной, подумав, что я не приду? Скажи правду, Эсе, между нами не должно быть лжи!

– Да, это так, – сказала она, надув губы, как капризный ребенок. – Мне хотелось, чтобы ты пришел. И я рассердилась на тебя. Но то, что мне было нехорошо, – это правда. Мне действительно было плохо.

«Ребенок! – мелькнуло в голове у Тутмоса. – У нас ребенок!»

Горячая волна нежности охватила Тутмоса, будто сам Атон коснулся его своими лучами. Он взял на руки жену, которая и сама была почти ребенком, а теперь собиралась стать матерью, отнес в спальню и положил на кровать.

– Я делаю в своей мастерской модели из глины и камня, которые мне заказывают. В тебе же рождается другая модель, из плоти и крови!

Улыбка, которая появилась на ее губах, подтвердила его предположение. В комнате наступила такая тишина, что Тутмосу показалось, будто он слышит биение своего сердца.

– Значит, между нами нет лжи? – начал он снова. – И не будет никогда? – Он посмотрел ей прямо в глаза.

– Ее нет и никогда не будет! – ответила Эсе, но он не заметил, как задрожал ее голос.

Однажды Тутмоса позвали во дворец. Погребальные помещения для вечного жилища Эхнатона уже были вырублены в скале, и теперь царь пожелал на месте показать своему главному скульптору, как ему следует украсить гробницу.

В назначенный день они выступили очень рано. Царя несли в носилках, остальные шли пешком. Это была совсем небольшая группа: Мерира – верховный жрец храма Атона, Нахтпаатон – верховный сановник, Тутмос и маленький отряд личной охраны царя, без которого Эхнатон никогда не покидал дворец.

Они спустились в сухое русло реки и прошли через расщелину в скалах, еще с незапамятных времен вымытую дождями. Тутмосу это место было хорошо знакомо. Как раз сюда водил он старого Неджема показывать Ахетатон.

Когда они подошли к скалам, Тутмос смог своими глазами убедиться в том, что работа по вырубке погребальных помещений для высокопоставленных сановников значительно продвинулась вперед. Он насчитал не менее семи входов, которые, наподобие штолен, уходили в глубь скалы. Должно быть, каменотесы работали уже где-то далеко, так как ни голосов, ни ударов долота слышно не было. Только время от времени из отверстий выбрасывали камень, который ссыпался вниз. Но для того чтобы достичь этих гробниц, нужно было еще из долины начать восхождение по совсем другой тропе, ибо выше скалы становились совершенно непроходимыми. Ущелья и расщелины преграждали путь человеку. Царь избрал место для своего вечного жилища в стороне от своих приближенных. Страшно трудно подниматься на такую высоту рабам-носильщикам с их тяжелой ношей. Они идут группами, по четыре человека, сменяя друг друга на ходу, так что носилки не опускаются на землю и процессия не останавливается.

Когда люди поднялись на несколько шагов выше расщелины, выступ скалы, который они должны были обойти, совершенно неожиданно заслонил от них вид на долину, точно хотел навсегда закрыть обратный путь. Тутмосу казалось, что он вступил в совершенно новую для него страну. Простирающееся перед ним сухое русло реки постепенно расширялось, по обеим сторонам его поднимались высокие скалы, испещренные глубокими расщелинами. На солнце скалы отсвечивали всеми оттенками красного, желтого и коричневого. В тени же они были матово-серые, а ущелья – темно-лиловые, почти черные.

Никаких следов жизни в этой оцепеневшей стране камня. Сюда не доносился даже резкий, вибрирующий крик коршунов, постоянно перелетающих над долиной реки от одной гряды скал к другой. И ни один шакал не нарушал здесь тишину своим сиплым воем. И ни один зеленый стебель не поднимался из земли. Даже кусты терновника, примостившегося то тут, то там между камнями, выглядели как мертвые. Трудно было поверить, что те редкие ливни, которые здесь выпадают после длящейся годами и десятилетиями засухи, могут заставить зазеленеть или зацвести эти растения.

Вместо цветов и деревьев земля была покрыта тысячью каменных глыб, беспорядочно лежавших вокруг. Казалось, какой-то великан выломал их из скал и потом притащил сюда, в долину, где одни из них остались лежать в первозданном виде, а другие раздробились и превратились в прах.

Царство мертвых не могло быть более мертвым!

Почти час они шли, и вот долина неожиданно стала сужаться. Она простиралась и далее на восток, но носильщики повернули налево, в ложбину, достигнув ущелья, уходящего на север. Они поднялись слева от лощины по покрытому галькой откосу и вышли на небольшой скалистый уступ, поднимающийся локтей на двенадцать над дном ущелья. Здесь, в стене скалы, находилось отверстие. Они пришли к цели.

Царь сошел с носилок. «Как бледно его лицо», – с печалью подумал Тутмос. Но у него не было времени рассмотреть фараона внимательнее, потому что слуги сразу же зажгли светильники, Эхнатон первым вступил в свою будущую гробницу.

Двадцать ступеней вели вниз, в глубь горы. Они были расположены справа и слева от наклонной плоскости, равной по ширине фигуре человека с вытянутой в сторону рукой. Она была предназначена для спуска гроба, тогда как сопровождавшие его участники шествия должны были идти вниз по двум узким лестницам. Лестницы заканчивались небольшим помещением с примыкавшим к нему длинным подземным ходом.

После беспощадной жары, царившей в долине, прохлада, струящаяся из недр горы, вначале показалась Тутмосу благодатной. Но вскоре он пожалел, что не захватил накидки, чтобы прикрыть верхнюю обнаженную часть тела. Эхнатону тоже стало холодно. Он повернулся и приказал слуге поскорее принести из носилок покрывало.

Ход, по которому они шли, был настолько широк, что человек с вытянутыми в обе стороны руками не мог бы коснуться его стен. Рядом с царем шли два человека со светильниками. Они наблюдали за тем, как падает свет на землю перед ногами царя. Эхнатон не должен был наступать на свою собственную тень. За царем следовали Нахтпаатон, Мерира и Тутмос, каждого сопровождали два человека со светильниками. Шествие замыкалось царскими телохранителями, терявшимися в темноте.

Никто не произносил ни единого слова. Было так тихо, точно смерть уже распростерла здесь свои крылья, хотя гробница была пока пуста и, если Атон будет милостив, останется пустой еще долго.

Пройдя примерно двадцать шагов, они достигли ниши, вырубленной справа в стене.

– Отсюда в сторону пойдет штольня, – сказал, повернувшись к своим спутникам, Эхнатон, – в которой каждая из царских дочерей должна получить свою собственную гробницу. – Он кашлянул. – Впрочем, для этого еще есть время.

Люди проходят еще двадцать шагов вперед. Ход сужается. Теперь нужно пройти через узкий вход, в который можно проникнуть только поодиночке. Они попадают в квадратное помещение длиной и шириной около восьми локтей и примерно такой же высоты. В задней стене этой камеры справа и слева пробиты еще два входа, которые ведут в следующее помещение таких же размеров. К этой камере справа примыкает третья, поменьше.

– Погребальная камера для царицы, – говорит Эхнатон. – Здесь, Тутмос, ты можешь начать работать. Пусть все стены будут украшены самыми красивыми изображениями, которые должны порадовать Ка моей супруги, когда он спустится сюда, чтобы навестить ее тело.

Все возвращаются в первое помещение. Тутмос подзывает человека со светильником и рассматривает стену. К сожалению, строение скалы не позволит сгладить ее здесь так, чтобы потом можно было вырезать рельефы.

Песчаник слишком порист, слишком растрескался и покрыт неправильной формы впадинами. Однако можно вырубить фигуры в основных чертах из гладкого камня, а потом перенести сюда и отделать все детали. Тутмос говорит это царю, и тот жестом руки выражает полное согласие с предложением мастера.

– На этой гладкой скале, – говорит Эхнатон и показывает на стену, что правее от входа, – ты должен изобразить меня и мою царственную супругу. И пусть фигуры наши будут больше, чем это есть на самом деле. И пусть будем мы восхвалять отца нашего Атона.

Мысленно Тутмос уже представляет себе эти изображения.

– В левом верхнем углу будет изображен Атон в образе солнечного диска, – говорит он, – благословляющий своими лучами царя и царицу и трех царских дочерей, стоящих за царственной супружеской четой.

– Четырех дочерей, – поправляет Эхнатон и, встретив удивленный и вопросительный взгляд Тутмоса, добавляет: – Царица сегодня ночью родила дочь.

Хотя эти слова и были произнесены чуть слышно, они звоном отдались в ушах Тутмоса. «Дочь, – подумал он сокрушенно, – снова дочь родила она, а не сына. Сегодня ночью! Итак, несколько часов назад Нефертити родила, а ее супруг даже не отложил осмотра гробницы, не остался с ней».

– Ну, о чем задумался, скульптор? – спросил Эхнатон и тут же бросил недовольный взгляд на Нахтпаатона и Мерира, которые перешептывались друг с другом и теперь сразу же замолчали. – Да, я хочу воздать хвалу моему отцу Атону, который дарит меня своей благостью. Он дарит мне детей один прекраснее другого! По его воле расцветает все больше красота их матери.

Эхнатон замолчал и прислонился к стене. Тутмос не заметил печати утомления, появившейся на лице царя, – так все ликовало в его душе. Да, это гимн, великое славословие, и он удостоился его услышать из священных уст самого божьего сына. Он должен все это выразить. Лучи восходящего солнца поднимутся не только над храмом и дворцом, не только над царственной четой и царскими дочерьми. Нет! Они должны воссиять над простыми людьми, занятыми своими делами, над стадами лошадей и буйволов, над птицами и деревьями, над дикими животными. В левом углу он изобразит газель, взобравшуюся на скалу, осла, идущего по тропинке, и сокола, распростершего свои крылья.

Он рассказывает о будущей картине Эхнатону, но не знает, слушает ли его царь – так неподвижно его лицо. Но когда Тутмос замолчал, Эхнатон как-то неуверенно и даже чуть подавленно сказал:

– А на другой стене, там, у входа в соседнее помещение, ты изобразишь все живущие на земле народы восхваляющими моего отца, Атона.

Все народы! Пунтийцев, ливийцев, кушитов, людей из Речену и Сирии – не в оковах, не приносящих дань, а вместе со всем народом страны Кемет восхваляющих бога. Такую необычайно смелую мысль вряд ли кто-нибудь посмел бы высказать, кроме самого царя. И он, Тутмос воплотит ее в картине! В семь рядов поставит он их: воинов со знаменами и трубами, приветствующих восход солнца; жрецов с наголо обритыми головами и царедворцев в больших париках; пунтийцев с их узкими редкими бородками; людей из Речену и Сирии, у которых широкие развевающиеся бороды; черных кушитов с круглыми шапочками на головах и светлокожих ливийцев с голубыми глазами! В одних рядах люди будут стоять, других изобразит он коленопреклоненными, но всех – с простертыми к солнцу руками; только один человек в последнем седьмом ряду будет изображен низко склонившимся и целующим землю, потому что Атон благословил ее своими лучами. Тутмос даже улыбнулся, настолько реально представил он себе бородатого сирийца, словно тот готов был уже подняться и выйти из стены к нему навстречу. Но тут Эхнатон сказал:

– И в чужих странах я воздвигну храмы моему божественному отцу и пошлю туда моих скульпторов и моих жрецов, чтобы чужеземные народы узнали от них правду.

Слова эти глубоко запали в душу Тутмоса. Совершенно неслыханно! Никто до сего времени об этом и не мечтал! Так далеко от царской столицы, в которой бьется сердце мира! Где-то на краю земли. Далеко от Эсе и ребенка, которого она ждет!

– И я поеду? – спрашивает он и стыдится себя, потому что с трепетом, затаив дыхание, ожидает ответа.

– Нет, – отвечает царь, – ты, Тутмос, пока еще нужен мне здесь.

Эхнатон отошел на два шага от стены, прислонившись к которой стоял, и произнес:

– Ну, теперь…

Он хотел сказать, что желает удалиться в помещение, приготовленное для отдыха. И тут царю внезапно показалось, что земля уходит у него из-под ног. Все вокруг завертелось. Он замер, вытянув руки. Насмерть перепуганный Тутмос успел подхватить на руки лишившегося сознания Эхнатона.

Страшная растерянность охватила всех.

– Врача! – закричал Мерира. – Почему придворный врач не пришел с нами?

– Царь этого не захотел, – бросил в ответ Нахтпаатон, – врач должен был оставаться у царицы.

– Нужны носилки, – сказал Тутмос, повернувшись к слугам, – немедленно принесите носилки!

Эхнатон пришел в себя, когда слуги еще не вернулись. Он заметил выражение растерянности на лицах окружающих его людей, понял, что произошло, и сказал голосом, идущим откуда-то издалека:

– Успокойтесь, я удалился от вас, потому что отец мой предстал предо мною.

Он охотно разрешил посадить себя в носилки. Капли пота покрывали бледный лоб фараона.

«Плохи его дела, – подумал потрясенный Тутмос. – Плохи его дела, а сына у него нет».

В полном молчании движется процессия по обрамленному скалами, раскаленному жарой котлу. Не чувствуется никакого движения воздуха, способного освежить людей. Царь закрыл глаза. Трудно сказать, заснул ли он или вновь обрел покой в потустороннем царстве своего божественного отца. Когда рабы – всего один раз, чтобы передохнуть, – опустили носилки, Эхнатон громко сказал:

– Не говорите между собой о том, что произошло сегодня, чтобы разговор этот не достиг ушей царицы.

Три года сменили друг друга. Вновь и вновь река выступала из берегов и заливала плодородную землю. И снова вода уходила, а земля принимала посевы в свое плодородное лоно. Вновь и вновь склонялись перед серпом колосья. Родился младенец – сын. Тутмос взял его из рук Тени и сказал:

– Мы назовем его Руи. Руи, как звали его деда.

Храм Атона был закончен. Он красовался теперь во всем блеске в ярких лучах бога. Царь одарил милостью Бака, возложив на него почетное поручение – воздвигнуть единственному истинному богу жилища в чужеземных странах.

Илу стал теперь ни от кого не зависимым мастером, и Тутмос надеялся, что после отъезда Бака сможет чаще с ним встречаться. Впрочем, надежда эта оказалась обманчивой.

Старый Неджем умер.

Как-то днем Тутмос впервые отправился в усадьбу друга и протянул Бакет руку. И все же почувствовал, что примирение не состоялось. Ипу, который вел его через ворота, шепнул:

– Они говорят, что ты использовал свое влияние у царя, чтобы удалить отсюда Бака – единственного, кто мог бы тебе стать поперек дороги.

Ударом ножа нельзя было ранить Тутмоса больнее.

– Кто… кто мог так сказать?

– И сам Бак, и Бакет, и все, кто настроен к тебе недоброжелательно.

– Те, кто настроен ко мне недоброжелательно? Почему они все хотят мне зла?

– Ты слишком быстро выдвинулся! Это всегда вызывает злобу!

– Ну, а ты сам? Неужели и ты веришь этому?

– Разве я сказал бы тебе все это, если бы так думал?

– Но разве Бак не был обрадован оказанной ему честью? Не был рад, что ему дали новое интересное поручение?

– Рад? Неужели ты думаешь, что местные жители отступятся от своих богов, лишь только царь пошлет своих архитекторов и своих скульпторов в жалкую Речену или Сирию? Ни от своих богов, ни от своих интриг они не откажутся. Это может только переполнить чашу их терпения. Хабиру всегда готовы вторгнуться с севера, а вассалы царя, постоянно враждующие друг с другом, могут перейти и на сторону врага. Когда же начнутся переговоры с ними, каждый будет взваливать вину на своего соседа, а себя оправдывать тем, что он якобы вступил на чужую территорию только для того, чтобы обуздать кочевников. Воинов, а не скульпторов следует посылать царю на север.

«И он не понимает! – подумал про себя Тутмос. – Даже Ипу не понимает царя».

– Друг, – сказал он, обратившись к Ипу, – разве ты не знаешь, что замыслил Эхнатон? Он хочет завершить то, что начали столетия назад его предки. Он хочет объединить духовно, в почитании единого истинного бога, государство, границы которого были раздвинуты при помощи меча!..

– Все это не так, – прервал его Ипу. – Это лишь твое воображение.

– Мое воображение? – В голосе Тутмоса прозвучали раздражение и обида. – Разве ты не слышал великого славословия? Разве ты не знаешь, что Атон бог не только нашей страны, но и отец всего того, что он создал. Он дает жизнь и чужеземцам. Это он даровал им реку на небе, чтобы они, как и мы, получали из нее живительную воду! Почему ты вообще говоришь: жалкая Речену, убогая Сирия? Если ты правильно понял учение царя, то должен знать, что все народы и все страны созданы Атоном и он им дарует свою милость. Вожди и народы Сирии и Речену поймут наконец, что не угнетать их хотят и господствовать над ними, но объединить всех в одно великое царство.

– Как это – не хотят угнетать? Разве от них не требуют дани? И разве на полу царского дворца нет картин, по которым проходит Эхнатон, следуя к своему трону, картин, где зависимые от него правители изображены в оковах? На согбенные их спины ставит он свою ногу. И разве эта нога менее тверда и не попирает их столь же сильно, как нога его отца?

– Почему же тогда, – спрашивает Тутмос, и в голосе его уже не чувствуется прежней уверенности, – почему же тогда наш царь не направляется с войсками в чужие страны, как это делали его предки, когда там начинаются восстания? Ведь, по-твоему, он хочет их поработить?

– Знаешь почему, Тутмос? – Голос Ипу становится тише, и он настороженно оглядывается. – Я думаю, что он не решается покинуть страну из страха, что у него за спиной вспыхнет восстание!

– Нет! – закричал Тутмос. – Быть этого не может! Атон благословил своего царственного сына. Город, который фараон воздвиг своему божественному отцу, как чудо вырос за несколько лет перед нашими глазами. Там, где раньше была пустыня и никто не жил, множатся теперь стада, поднялись дома, окруженные садами, цветут и плодоносят фруктовые деревья…

– Тутмос! – Ипу взволнованно произнес имя своего друга. – Атон знает, как я хотел бы, чтобы ты был прав! Но как выглядит все вокруг, стоит лишь выйти за границы этого города…

Он внезапно умолк, точно в душе его зародилось подозрение.

– Ну ладно, – сказал он наконец, но голос его звучал удрученно. Забудь все, что я сказал. Может быть, это и неправда. Может быть, Баком владела только обида. Ведь это его взгляды я только что высказал тебе.

Бак? Главный скульптор царя? Первый, кого Эхнатон удостоил чести выразить в камне его божественное учение о правде? И он ведет такие речи только потому, что оказался ущемленным в своем тщеславии? Он поселил в сердце простодушного человека сомнения, отравил его недоверием! А Тутмос! Он отдал ему своего друга!

– Как твоя работа, Ипу? – внезапно спросил он. – Разве хорошо, что один из нас не знает, что делает другой? Не покажешь ли ты мне свою мастерскую?

Выражение лица Ипу моментально изменилось.

– Если ты хочешь… – сказал он нерешительно и повел Тутмоса к боковой пристройке своего дома.

Тутмос долго осматривал мастерскую, переходил от одной работы к другой. Одну за другой брал в руки гипсовые модели. «Хорошая работа», подумал Тутмос и сказал:

– Я пришлю тебе полотно, которое ткет моя мать. Тогда отливки получатся более четкими.

Он остановился у статуи царя и царицы. Не особенно хорошо удалось Ипу уловить выражение их лиц. И все же в жесте Нефертити, положившей руку на плечо супруга, при всей его нарочитой чопорности сквозила такая интимность, что Тутмос не мог оторвать от них глаз.

– Я хочу… Мне хотелось бы сделать так же, – сказал он тихо.

Эти слова тронули Ка Ипу. Они разрушили стену, возникшую между друзьями.

– Можно мне завтра прийти к тебе, – спросил Ипу, – и посмотреть твои работы?

– Не только мои работы, но и моего сына, – ответил Тутмос.

И камень свалился с его сердца.

Когда Тутмос вернулся домой, в самой большой комнате своего дома он увидел незнакомца. Эсе поставила перед ним обеденный столик с жареным гусем, овощами и фруктами. Незнакомец ел, а она прислонилась к его плечу, раскрасневшись от радости. Волна ревности захлестнула Тутмоса. Как вкопанный остановился он в дверях и не мог вымолвить ни единого слова. Эсе, заметив мужа, бросилась к нему навстречу.

– Приехал мой брат! Мой брат! – воскликнула она, не замечая волнения, охватившего мужа.

От этих слов Тутмос сразу пришел в себя. Жена подвела его к незнакомцу, приподнявшемуся со своего места. Тутмос внимательно посмотрел на своего шурина. Да, несомненно, он был похож на Эсе, но Тутмос никогда не слышал, что у его сестры Ренут была не только дочь, но еще и сын. Жена никогда не говорила ему об этом. Однако Тутмос не стал задавать вопросов Эсе, вновь целиком поглощенной своим гостем. Он пошел к матери, чтобы она ему все объяснила.

Старая Тени не сидела, как обычно, за своим станком. Тутмос нашел ее на заднем хозяйственном дворе дома, где служанки трепали лен. За этой работой Тени считала нужным наблюдать лично, ведь хорошую ткань можно сделать лишь из хорошей пряжи, а ее качество зависело от качества волокна, которое нуждалось в правильной и тщательной обработке. Неудивительно, что Тени следила за каждым движением служанок.

Она вовсе не обрадовалась, когда Тутмос отозвал ее в сторону, и не сразу даже поняла, о чем он ее спрашивает. Имела ли Ренут еще и сына? Нет, как это ему взбрело в голову? Как? Брат Эсе находится здесь?

Впрочем, был кто-то… Он действительно сын ее отца, но от другой женщины!

Уже не раз Тутмос собирался расспросить мать об отце Эсе. Сами женщины никогда о нем не заговаривали. Только однажды Эсе упомянула о нем, сказав, что он избивал ее мать. По всей вероятности, он был пьяница и грубое животное. Чтобы не смущать Эсе, Тутмос не стал тогда расспрашивать ее. Однако мать могла бы ему кое-что порассказать и ответить на его вопросы.

Но из Тени и вообще-то было трудно что-либо вытянуть, а в этот день она была как-то особенно глуха ко всему. Все, что он ей говорил, она воспринимала лишь наполовину; и это несмотря на то, что он кричал ей прямо в уши. Она снова и снова твердила, что Эсе могла иметь братьев и сестер по отцовской линии. Но где они находятся и живы ли – этого она не знает.

– Так пойди, посмотри на него и скажи, действительно ли он ее брат!

В дверях Тени остановилась. Ее охватила какая-то странная робость, которую она тщетно пыталась преодолеть. Гость в это время обгладывал гусиную шейку. Увидев старуху, он проговорил с набитым ртом;

– А, Тени! Ты не узнаешь меня?

– Это ты? – сказала Тени то краснея, то бледнея. – Какой ветер занес тебя сюда?

– Хороший ветер, матушка, хороший ветер, – ответил он и вытер уголки рта.

Вскоре Тутмос узнал историю своего шурина. В то время, когда Аба появился в Южном Оне в имении жрецов Амона, брат Эсе был в отлучке. Узнав, что там происходит, он решил не возвращаться домой, уехал в отдаленные места и поступил там на службу. Здесь до него дошла весть о счастье сестры. И он подумал: если Атон действительно единственный истинный бог (это понимал теперь каждый разумный человек), то он должен направиться в город его небосклона, в замечательный Ахетатон, о котором идет слава по всей стране. Такой человек, как он, скорее всего преуспеет именно здесь.

Тутмос захотел узнать, на каком поприще рассчитывает шурин преуспеть.

– На каком? Само собой разумеется, в качестве писца. Я знаю не только письмо нашего народа, но усвоил также язык и письмо Аккада, с правителями которого царь обменивается письмами.

Ну, если так, то Тутмос охотно похлопочет о своем шурине. Он намерен поговорить с Маи, который ищет как раз таких людей. Если он и не подойдет Маи, то тот сможет рекомендовать шурина другим вельможам. Слово его обладает большим весом.

Трижды приходили они в дом Маи, пока наконец не застали старшего управителя. В длинном узком помещении, служившем приемной, толпились самые разные люди: воины в коротких фартуках, концы которых спереди ниспадали треугольником; чиновники в просторных одеждах, державшихся на широких пестрых лентах; крестьяне и ремесленники в коротких набедренных повязках; только не было здесь ни одного жреца.

Тутмос и его шурин опустились, скрестив ноги, на пол у двери, приготовившись к долгому ожиданию. Уна – так звали шурина – начал рассказывать. Он любил поговорить и знал множество анекдотов. Тутмос не мог не признать, что все истории Уна излагал живо и увлекательно, но ему было как-то неловко из-за шурина, привлекавшего к себе всеобщее внимание. Сам Тутмос молчал. Только глаза его перебегали от одного лица к другому, и каждый раз взгляд останавливался на лице Уны.

Как богата его мимика! Вот сейчас он поджал губы совсем так, как это делает Эсе, когда сердится. А теперь лицо его разглаживается, и он начинает походить на жреца, шествующего в торжественной процессии. А вот он уже стал похож на пастуха, лежащего с мечтательным видом на траве под смоковницей, а теперь – на молодого придворного, вынужденного слушать доклад своего начальника, умирая от скуки. Но вот лицо Уны неожиданно исказила дикая злоба. Теперь Тутмосу казалось, что он знал этого человека, но имя его совершенно выпало из памяти. Так или иначе, лицо Уны сохраняло отпечаток ума и решимости, что не могло не производить впечатления на скульптора. Только изобразить такое лицо не так-то легко. Какое же из выражений, постоянно сменяющихся на нем, нужно запечатлеть?

Наконец появляется Маи. Все встают. Первым вскакивает на ноги Уна. Он склоняет голову низко к земле. Это выглядит так, словно он собирается облобызать ноги верховного управителя.

Маи не обратил, однако, никакого внимания на такое подобострастие: все это было для него достаточно привычным. Но он сразу же увидел Тутмоса, хотя тот стоял у стены и лишь слегка склонил голову.

– А, это ты, главный скульптор! Ты принес с собой модель моей статуи! Это меня радует. Иди сюда!

– Нет, модель еще не совсем готова, – сказал Тутмос, усаживаясь против верховного смотрителя.

– Но, значит, ты все же начал eel Хорошо, очень хорошо! – И Маи засмеялся, показывая остатки своих зубов.

– Но я пришел к тебе с просьбой… – сказал Тутмос.

– «С просьбой»? Всегда готов ее выполнить. Какую только просьбу своего друга не выполнит Маи!

– Речь идет об Уне, моем шурине, человеке, который умеет читать и писать.

– «Читать и писать»? Замечательно! Такие люди всегда нужны!

Теперь очередь была за Уной, и он немедленно вступил в разговор:

– Не только на языке нашей страны, но и на языке Аккада…

Уна произносит эти слова просто, как бы про себя, но в них сквозит чувство собственного достоинства. Слова эти произвели на Маи заметное впечатление. Он поднялся с места, прошелся взад и вперед по комнате, пошевелил пальцами, соединил руки, и по его лицу стало видно, что он обдумывает какую-то мысль. Наконец Маи спросил:

– Ты принес мне вести от Абы?

Тутмос вздрогнул, как от удара бичом. Что может иметь общего Уна с этим развратником, который истязал его сестру?

Уна, которого нисколько не удивил этот вопрос, спокойно ответил:

– Да, я привез письмо из Нехеба и прочту его тебе. – Произнося эти слова, Уна повернулся так, чтобы Тутмос не мог увидеть знака, который он подал глазами верховному управителю.

– Ты собираешься подождать здесь своего шурина? – спросил Маи Тутмоса. – Я ведь знаю, твое время очень дорого, поэтому не удивляйся моему вопросу.

Тутмос сразу же понял намек и распрощался. На обратном пути его мучила одна и та же тревожная мысль, хотя он и не мог бы выразить ее словами.

Уна вернулся, когда на небе уже появились звезды. Обычно Тутмос, Эсе и Тени ужинали вместе с подмастерьями, а жена Птаха наблюдала за служанками, подававшими блюда. На этот раз стол был накрыт в жилой комнате. Наблюдала за порядком и готовила блюда сама молодая хозяйка.

– Так вкусно, словно я у себя дома! – сказал Уна, протягивая руки к новым яствам.

Тутмосу не нужно было задавать ему никаких вопросов. Не отрываясь от еды, рассказал Уна об Абе. Тот оказался родственником Маи и управлял царским имением в Нехебе. Уна выполнял некоторые его поручения, поскольку занимал там должность писца налогового управления.

– Значит, это не тот Аба, который бесчинствовал в Оне?

– О, огради нас от него небо! Я слышал о нем только плохое. Правда, в Оне мне не пришлось побывать вновь, и, к счастью, Абу я никогда не видел. Но до меня доходили слухи, что его уже больше нет в Оне.

– Ну, а как там, в Нехебе?

– Что там должно быть? Там больше не почитают ни местную богиню Нехбет, ни ее супруга Тота, ибо Атон уже проник в сердце местных жителей.

– Вот как? В самом деле? – обрадованно спрашивает Тутмос.

Эсе подливает брату вино. Ее взгляд, полный нежности, переходит с одного мужчины на другого.

Ложась спать, она сказала Тутмосу:

– Я так рада, что приехал Уна. Я знаю, ты его полюбишь. Он такой хороший.

Тутмос не стал сдерживать сердечных излияний своей жены, и она продолжала:

– Когда я была маленькой и он дразнил меня, я часто плакала, но он не хотел меня обижать, а когда отец бил меня, брат всегда утешал меня украдкой.

Не приходилось сомневаться в том, что верховный управитель доволен Уной. Чуть ли не каждый день он что-нибудь присылал ему: зерно и мясо, птицу, фрукты и вино. Однако шурин как будто и не собирался обзаводиться собственным домом. Работал он у Маи очень недолго и через несколько недель перешел в канцелярию, возглавляемую Туту.

Тутмос попытался выяснить, не поссорился ли Уна с верховным управителем.

– Ну, что ты! – ответил Уна. – Но Туту – это «главные уста царя». Обо всем, что говорят послы чужеземных стран, он сообщает во дворец, куда он вхож всегда. Сам Маи считает, что мне полезнее служить у Туту и просто жалко использовать меня на должности, связанной лишь с налогами.

– Значит, теперь твое положение позволяет тебе взять жену? – спросил Тутмос.

– Да, но я должен буду много путешествовать. Что же будет делать моя жена одна?

Тутмосу не приходилось жаловаться: Уна приносил в дом гораздо больше того, что он мог съесть. Правда, иногда он принимал у себя некоторых чужеземцев, посещавших новую царскую столицу. Но, в конце концов, разве дом его не достаточно велик, разве не радуется присутствию брата Эсе, разве его сын не учится у него иностранным языкам, что никогда не повредит ребенку? Разве не отдыхает он сам, слушая болтовню Уны, когда усталым возвращается из своей мастерской? И когда Уна, уехав во второй раз, долгое время отсутствовал (он был прав, когда говорил, что часто будет в отлучке), Тутмос почувствовал, что ему явно чего-то не хватает. Он сказал об этом Эсе, и та, прижавшись к мужу, прошептала:

– Я так и думала.

8

Из прежней царской столицы пришла весть о кончине царя Небмаатра. Смерть его, о которой скорбели, вызвала в то же время вздох облегчения: уже многие годы фараон лежал пораженный неизлечимой болезнью, словно погребенный заживо. Теперь он освободился от мучений и покинул давно ставший ему в тягость мир.

Вскоре после смерти фараона другое событие взволновало город: его вдова, Тэйе, мать Эхнатона, объявила о своем намерении посетить Ахетатон. Спешно стали сооружать часовню «Сень солнца», такую же, как у Нефертити и Меритатон. Там, покачивая своими прекрасными руками систры и произнося вечерние молитвы, провожали они на отдых лучезарного бога.

Ипу получил задание украсить изображениями эту часовню царицы-матери, и Тутмос не преминул навестить его там.

– Ты все еще в тревоге, – сказал Тутмос, пристально посмотрев другу в глаза. – Ты опасаешься, что вера в Атона недостаточно утвердилась в стране. А вот теперь мать нашего Доброго бога, которая долго колебалась, поддерживает дело своего сына.

Ипу ничего не сказал в ответ. Он не хотел отвлекаться от работы. Контуры изображений, призванных увековечить посещение высокой гостьей храма Атона, были уже набросаны. В праздничной процессии шествует Тэйе рядом со своим царственным сыном. Ее лицо обрамлено париком, увенчанным короной из перьев, из которой поднимается солнечный диск, охваченный длинными рогами. Слуги с опахалами сопровождают царственных особ. А поодаль ждет их свита: стражи, слуги, колесничий, знаменосцы. Там же написал Ипу славословие царице-матери: «Это она существует в доброте», «Госпожа этого храма», «Да будет она жива веки вечные!».

Предстоящие празднества доставили много хлопот царскому дому и всей царской резиденции. Пришлось поработать и Тутмосу. До прибытия Тэйе следовало подвинуть вперед работы над статуями царя, царицы и царских дочерей, а также над рельефами в гробнице. Нельзя быть уверенным в том, что старая царица не выразит желания все осмотреть, хотя путь до гробницы Эхнатона по пылающему жаром высохшему руслу и был очень тяжел. А может быть (Тутмос надеялся на это всем сердцем), она выскажет пожелание, чтобы поблизости от ее сына и ей воздвигли вечное жилище.

Большая картина на одной из стен погребального помещения Нефертити уже полностью закончена. Она необычна тем, что солнечный диск изображен на ней не над царственной четой, а перед ней, так что косые его лучи пронизывали стены храма, в которых Эхнатон и Нефертити возносили свои молитвы.

Так начинается славословие Атону. Этот восход солнца и изобразил Тутмос. Остальные стены он оставил пустыми. Основное внимание он уделил усыпальнице царя. Это был большой зал, стены которого имели двадцать локтей в длину, а потолок поддерживался колоннами. Здесь Тутмос трудился почти со всеми своими подмастерьями. Работа требовала исключительного напряжения сил. Утомлял уже многочасовой переход сюда. Доставка пищи и питья была связана с бесконечными трудностями.

Каждый вечер возвращался Тутмос домой смертельно усталым. Его едва хватало на то, чтобы перекинуться парой слов с Эсе во время ужина. Потом скульптор молился и сразу же погружался в тяжелый сон. Просыпался он с первыми лучами солнца.

Поэтому Тутмос был рад наступлению празднеств по поводу прибытия царицы-матери. Он сможет хоть на некоторое время прервать работу в погребальных помещениях. Тутмос освободил и своих людей, чтобы дать им возможность увидеть процессию. И Эсе тоже просила взять ее – уж очень хотелось ей увидеть торжества.

– Не будет ли тебе тяжело? – озабоченно спросил Тутмос.

Эсе ожидала второго ребенка, и до предстоящих родов оставалось лишь несколько недель. Но она уверяла Тутмоса, что чувствует себя такой сильной и здоровой, как никогда. Он дал себя уговорить и вместе с ней отправился к парадным окнам царского дворца, где в час солнечного захода многим вельможам предстояло получить награды.

Им посчастливилось увидеть царскую семью. Эхнатон перегнулся через перила балкона, обитые мягкими тканями, и бросил двум стоящим внизу людям мужчине и женщине – два золотых ожерелья. Потом сверху посыпались кольца, драгоценные сосуды и всякие украшения – прелестная игра, в которой приняли участие царица и ее дочери. При виде этих необыкновенных царских милостей все присутствующие склонились в глубоком поклоне и простерли молитвенно руки, восхваляя Доброго бога, великого благодетеля людей. Только мальчишки не могли сдержать своей бурной радости – они прыгали, танцевали, били себя в грудь от восторга.

Тутмос стоял слишком далеко и не мог видеть тех счастливцев, на которых излился поток царских милостей. Он схватил одного из мальчишек за плечо и повернул к себе.

– Кого так одаривает царь? – спросил он.

– Разве ты не знаешь? Эйе, «отца богов», и его супругу, великую кормилицу царицы. Царь их озолотил!

«Озолотил!» Невольно взор Тутмоса упал на стоящую перед ним Эсе. «Никогда золотое ожерелье не будет красоваться на ее прелестной шее», подумал Тутмос, но у него не возникло чувства зависти. Ценность женщины определяется не золотом, которое она носит. Он взял Эсе за руку и вывел ее из толпы.

Тутмоса потянуло домой. Он был сегодня свободен от работы и хотел провести день в саду: посидеть в тени под деревьями, покачать маленького Руи на коленях, поболтать с Эсе и Уной, повидать свою мать.

Эсе не противилась ему. Впрочем, она охотно посмотрела бы еще, как царь и царица будут садиться в свою парадную колесницу, чтобы ехать в храм. Хотелось бы ей увидеть и высокую гостью царского дома, Тэйе, которая не показалась на балконе. Но Эсе почувствовала, что не может больше стоять на ярком солнце в сутолоке, среди множества людей. Не произнося ни слова, Эсе позволила вывести себя из толпы, хотя и заметила, что муж повел ее по дороге к дому.

У дверей их уже ожидала Тени.

– Наконец-то вы пришли, – сказала она с мягким упреком в голосе. – У тебя был гость, Тутмос!

– Гость? – спросил мастер удивленно. – Кто?

– Скульптор царицы-матери. Его зовут Ити или что-то в этом роде.

– И ты не угостила его и не попросила подождать меня?

– Он не хотел ждать. Сказал, что завтра придет снова.

Радостное волнение охватило Тутмоса. Может быть, этот скульптор хотел сообщить ему о заказе царицы-матери? Или его привело лишь желание встретиться с человеком одной специальности? Так или иначе, но Тутмос не станет дожидаться утра. Он коротко попрощался с женщинами и пошел, даже не обратив внимания на то, что во взгляде Эсе сквозило разочарование.

Тутмосу не пришлось долго искать. Он спросил лишь дворцовую стражу, и ему сразу же объяснили, где разместилась свита царицы-матери.

Ити встретил его сердечно. Нет, у него не было никаких других намерений, как только повидаться с Тутмосом. Все работы Тутмоса, которые он видел, очень нравятся ему. Работает Тутмос только по камню или создает статуи и из дерева?

Пока Ити любезно беседовал с ним, Тутмос имел возможность внимательно рассмотреть его. «Прекрасная голова, – думает он, – только немного великовата для такого тщедушного тела».

– Нет! По дереву я пробовал работать всего лишь несколько раз, ответил Тутмос. – Меня больше привлекает камень. Для каждой работы всегда можно найти подходящую породу. Для нагого тела лучше использовать красно-коричневый мелкозернистый песчаник, контрастирующий со светлым известняком, который хорош для одеяния. Крупнозернистый с шероховатой поверхностью гранит годится для очень больших статуй, а мягкий алебастр, который допускает предельно тонкую отделку, – для изящных статуэток.

– Но и дерево бывает разное, – возражает Ити, – и по цвету, и по твердости, и по узору. Что скажешь ты, например, об этом?

Он идет к ларцу, достает из него головку размером не больше кулака мужчины и показывает ее Тутмосу.

Какая вещь! Она мала и в то же время так значительна! Как рассудителен и умен этот оценивающий взгляд! Как скорбен этот полуоткрытый рот с опущенными уголками губ!

Тутмос долго и молча рассматривает изображение.

– Царица-мать? – спрашивает он.

Ити утвердительно кивает головой.

Тутмос взял головку, закрыл руками несоразмерно большой, украшенный голубыми камнями парик и золотой обруч на лбу и стал внимательно рассматривать лицо. Наконец он сказал:

– Другое лицо было бы подавлено таким головным убором, это же преодолело мертвое дерево и стало еще более выразительным.

– Это тис, – скромно заметил Ити, никак не реагируя на похвалу, хотя и знал, каким знатоком был Тутмос. – Брови и веки инкрустированы черным деревом. Глазные яблоки выложены белой, а зрачки черной массой…

«Какой состав этой массы?» – подумал Тутмос, но не успел спросить шум у двери заставил его обернуться.

Вошел мужчина, рослый и сухопарый. Хотя на нем и было одеяние должностного лица, но голова не покрыта париком, как это полагалось, и редеющие тонкие волосы спускались до самых плеч.

– Мир тебе, Ити! – сказал незнакомец. – Я разыскивал тебя! Царица-мать хочет тебя видеть. Она намерена поставить в своей «Сени солнца» статую младшей дочери Бакетатон.

– Извини меня, Тутмос! – сказал Ити. – Завтра перед обедом я зайду к тебе. Это Небвер, – указал он на вошедшего, – писец казначейства нашей госпожи. А это Тутмос, старший скульптор царя.

Он поклонился и оставил обоих мужчин вдвоем. Наступило неловкое молчание, которое обычно возникает, когда два человека, до того времени не знавшие друг друга, оказываются наедине.

– Откуда ты родом? – спросил наконец Небвер только для того, чтобы прервать молчание.

– Из Она. – Ответ Тутмоса был так же лаконичен, как и вопрос.

– Из Северного?

– Нет, из Южного!

Небвер удивленно поднял глаза.

– Оттуда родом и я, – сказал он. – Однако уже с незапамятных времен я не был дома, и теперь у меня там никого больше нет.

– И я был еще очень молод, когда уехал оттуда. Мой отец рано умер, и мать я взял к себе.

– Как звали твоего отца?

– Руи.

– Руи? – голос Небвера зазвучал как-то странно. – Значит, твою мать зовут Тени?

– Да, Тени.

– И своего отца ты потерял после суда, когда против него возбудили дело жрецы Амона?

– Ты знал его?

– Это был мой брат.

Редко выпадает в жизни случай, когда совершенно чужой человек внезапно оказывается близким родственником! Само собой разумеется, Небвер немедленно отправился вместе с Тутмосом. Тому не терпелось как можно скорее познакомить своего дядю с женой и сыном и отвести его к матери, которая, конечно же, страшно обрадуется неожиданной встрече со своим деверем.

Эсе сначала удивилась, но вскоре в ее глазах засветилась радость. До чего же все-таки она любила, когда вокруг нее были люди! Никакие хлопоты, связанные с приемом и угощением гостей, не были ей в тягость. До чего однообразна и скучна жизнь, если до слуха не доходит ни один голос и никто не расскажет, что происходит за четырьмя стенами их дома, в городе и во всей стране.

Маленький Руи очень испугался незнакомого человека и спрятал свою головку в складках материнской одежды.

– Похож он на своего деда, имя которого носит? – спросил Тутмос. – Моя мать находит у них много общего.

– Женщины всегда находят тысячи общих черт, – ответил, улыбаясь, Небвер, но потом уже вполне серьезно добавил: – Получил бы он в жизни больше счастья, чем досталось моему брату.

Последним, кто вышел приветствовать гостя, была Тени.

– Знаешь ли ты, кто я? – спросил Небвер.

Но глаза старой женщины ровно ничего не выражали.

– С ней надо говорить громче, – сказал Тутмос Небверу. – Она ведь почти глухая.

– Я – Небвер! – закричал гость своей невестке прямо в ухо. – Брат твоего мужа!

Наконец Тени поняла все. Но, к безграничному удивлению Тутмоса, в глазах ее так и не засветилось никакой радости.

– Мир тебе, Небвер! – сказала она безразлично и даже не задала гостю ни единого вопроса.

Небвер, пожав плечами, отвернулся, не вслушиваясь более в бормотание глухой старухи.

Эсе распорядилась зарезать утку, испечь свежих лепешек, поставить на стол вино и фрукты. Она деловито сновала взад и вперед. Вызывало удивление, как легко и грациозно она двигается. Тутмос с нежностью смотрел на ее нескладную теперь фигуру. В таком положении другие женщины становятся неповоротливыми и зачастую угрюмыми, а Эсе сохранила уверенность в движениях и жизнерадостность.

И речи не могло быть о том, чтобы Тутмос отпустил гостя, не накормив его как следует. В конце концов Небверу предложили вообще остановиться в их доме. Все вместе они смогли бы хорошо отметить приезд царицы-матери. Для них этот праздник, отмечаемый всем Ахетатоном, был бы праздником их семьи.

– Я должен подумать, – сказал дядя. – В доме Ани, где меня поселили, я так сердечно принят, что переездом к вам боюсь обидеть хозяина, которого знаю очень давно, еще с тех времен, когда был мальчиком и Ани посвящал нас в искусство письма. Тогда царствовал четвертый Тутмос, дед нашего нынешнего царя, и Ани был еще молод. Но и тогда он не делал нам никаких поблажек. «Уши юноши находятся на его спине, – говорил Ани, – и он слушает, когда его бьют».

Небвер погрузился в мысли о далеком прошлом. Немного помолчав, он заметил:

– Не часто человек, перед которым ты раньше дрожал, оказывается потом почти на одной ступеньке с тобой. Он шутит, он болтает, и ты замечаешь, что сделан он из такого же мяса и в жилах у него течет та же кровь, что и в твоих. Возраст смягчил характер Ани. При нынешнем дворе он последний из тех, кто служил еще четвертому Тутмосу. Это один из немногих старых царедворцев, кто не отказался сопровождать молодого царя. Мне бы не хотелось его обижать.

Наступает пауза…

Видно, что Небвер снова погрузился в воспоминания, а между тем Тутмосу давно уже не дают покоя вопросы, которые он не мог обсудить ни с кем из окружающих.

– Дядя, – решился он наконец, – скажи мне, почему возле царя остались лишь немногие из его прежних советников? Разве истины, которые он провозгласил, не настолько очевидны, чтобы каждый, кто не слеп, мог их воспринять? Разве Рамосе, когда он еще занимал должность верховного сановника при третьем Аменхотепе, не употребил все свои силы на то, чтобы подорвать влияние жрецов Амона, которые не могли примириться с тем, что царь избрал своего первого советника не из их среды. И разве не пора было покончить со всеми притязаниями этих лживых жрецов на власть? И разве наш царь не увенчал дело всей жизни Рамосе, когда лишил влияния всех его противников? А верховный сановник! Он «отблагодарил» царя тем, что сложил свои полномочия. Так сделали и многие другие слуги его отца, хотя они и не были друзьями жрецов Амона! Я этого не понимаю!

Небвер ответил не сразу. Он подпер голову руками и задумался.

– Все это не совсем так, – сказал он наконец медленно и спокойно. Одно дело – подорвать влияние и создать противовес, а другое – вообще столкнуть с чаши весов. Если ты это сделаешь, то как удержишь равновесие?

Тутмос не мог с этим согласиться:

– Что же ты думаешь, дядя, нужно было обуздать слуг Амона, чтобы их власть и влияние не превысили власти и влияния трона и царь не стал бы игрушкой в их руках, но совсем не лишать их власти?

– Нужно было ограничить их доходы, но не следовало превращать их в нищих. Искусство политики Небмаатра в том и состояло, что он сумел привязать их к трону и в то же время ограничить необузданные притязания. Одновременно он предоставил поле деятельности другой партии: жрецам Она и светским советникам. Сталкивая их друг с другом, можно удержать весы в равновесии ценой незначительных усилий. Для того чтобы властвовать, нужно держать вожжи в руках и не превращаться самим в подвластных. В этом и должна состоять политическая игра царя.

– Не думаешь же ты, что Эхнатон, наш божественный царь, сын Атона, всего лишь мяч в игре…

– В руках тех, кому он дал больше, чем нужно! Да, он игрушка в руках своих военных наемников-чужеземцев, с помощью которых вырвал страну у жрецов. Вместо того чтобы управлять страной, они опустошают ее. Он игрушка в руках своих советников. Они не сообщают ему об истинном положении в стране, чтобы избежать ответственности.

– Ну, а царица-мать? Разве она не приняла сторону своего сына? Она приехала в его город, чтобы показать Обеим Землям, что она тоже чтит Атона и готова всеми силами поддержать дело жизни Эхнатона.

– Никто лучше не ориентируется в обстановке и политической игре, чем Тэйе, мать нашего царя. Это хорошо знал старый царь и поэтому допустил ее к участию в своих делах. Она поддерживала отношения с царями Митанни и хеттов, с правителями Арцавы и Амурру. Она следила за тем, чтобы дары, направляемые чужеземным дворам, не выглядели убогими, потому что золото повышает авторитет того, кто его посылает, и приводит к покорности того, кто его получает.

Почему Эхнатон послал Тушратте статуи богов не из чистого золота, как ожидал царь Митанни? Ведь они оказались деревянными, лишь покрытыми золотыми пластинками. Этим он подорвал свой авторитет в глазах союзников. И наконец, почему он не привлек к своему трону сына верховного жреца Амона, слабовольного Небамуна, после того, как тот принял на себя полномочия своего отца? Он мог бы ограничить его влияние так, как только бы захотел. Но он должен был ему оставить то, что тот боялся потерять, и этим сделал бы жреца сговорчивым и услужливым. С его помощью царь мог бы обуздать тех жрецов, которые продолжают еще сопротивляться. Теперь же Интеф и Джхути взяли верх, а Небамун мертв, и неизвестно, сам он покончил с собой, убили его царские наемники или, может быть, даже кто-то из его собственного окружения. Царь же лишился всех возможностей оказывать влияние на непокорных.

– Но все же он их усмирил, отнял у них власть, пользуясь которой они всегда могли бы стать на его пути!

– Отнял у них власть? Доходов он действительно их лишил, но не приверженцев. Одетый как самый бедный земледелец, в одной набедренной повязке, босым бродит Интеф по стране. Никто не знает, где он обосновался. Он появляется то здесь, то там. Но везде, где Интеф, возникает недовольство и ропот. А где сейчас Джхути? И где Панефер, жрец из Она, нашего родного города? Я этого не знаю, но скажу тебе, что это знает больше людей, чем ты себе представляешь.

– Мне кажется, дядя, что ты говоришь о призраках!

– О призраках? С того времени, как царь ушел в изгнание… Не возражай, Тутмос! Я знаю, что ты хочешь сказать, но ведь выезд его из прежней царской столицы – не что иное, как поступок своенравного мальчика.

Его клятва никогда не покидать новой столицы – не что иное, как добровольный уход в темницу! Он хотел наказать город, который ему не повиновался, и он его наказал, но город не стал послушнее. И разве сам он не испытывает еще большей обиды от всего этого?

Тутмос хотел ответить, но тут вошла Эсе, а за ней – жена Птаха, которая наблюдала на кухне за служанками, а теперь несла большое блюдо с едой.

– Пожалуйста, ешь, дядя! – сказала Эсе. С этими словами она подала гостю утиную грудку, потом поставила перед ним блюдо с жареной тыквой и положила свежих лепешек. С удовлетворением наблюдала она, как Небвер, у которого еще сохранились хорошие зубы, обгладывал косточки одну за другой.

– А ты, Тутмос? Хочешь кусочек спинки или лучше шейку?

Супруг, однако, не ответил ей и рассеянно положил на стол кусок, который она ему подала.

– Сколько времени ты живешь в Ахетатоне, дядя, если позволяешь себе так говорить? – сказал он резко. – Видел ли ты, как царь вместе с супругой, которую он так искренне любит, выезжает в своей украшенной лазуритом и золотом коляске, чтобы вознести молитвы своему богу? Присутствовал ли ты на прекрасном богослужении? Слышал ли ты гимны, прославляющие Атона? Видел ли ты царских дочерей, видел ли, как покачивают они своими нежными руками систры, провожая на ночной покой животворящего Атона? И видел ли ты, какое счастье выражает лицо царя, когда он выходит из своего дворца на балкон, сопровождаемый супругой и окруженный детьми? Я же все это видел и изображал! Может быть, царица-мать чувствует, как во тьме поднимается вражда против ее сына, и в сердце ее закрался страх. Но тот, кто озарен светом, не должен бояться тьмы. Кто верит, тот не знает страха!

– А разве не продолжает муха петь свою песню, уже попав в сети паука? И почему царю его бог, которого он так чтит, не даровал сына?

Испуганно озирается Тутмос – не слышал ли кто-нибудь из его слуг этих слов. Больше всего на свете он боялся, как бы не узнали, что в его доме говорится такое. Но жена Птаха уже вышла, вероятно, для того, чтобы наполнить опустевшие горшки. Только одна Эсе стояла позади кресла своего супруга, прислонив красивую головку к одной из деревянных колонн, поддерживавших своды помещения.

– И скажу тебе, – продолжал Небвер, – что паук плетет свою сеть! Никто из нас не знает ни где Интеф, ни где Джхути, ни где Панефер, но, кажется, я уже видел сына Панефера. И не где-нибудь, а именно в Ахетатоне, в столице царя!

– Сына Панефера? – Тутмос вскочил со стула так резко, что чуть не опрокинул обеденный столик, который стоял между ним и гостем. – Ты в этом уверен?

– Полностью не уверен, потому что сын Панефера – один из самых молодых жрецов Амона, посвященный в сан незадолго до того, как был запрещен культ этого бога. Когда я его знал, его голова была наголо острижена, а этот, которого я вчера встретил в доме Туту, носит огромный парик – более роскошного не мог бы иметь и сам Туту, «главные уста царя»! Кто, однако, хотя бы раз видел лицо того молодого жреца – человека весьма умного, который к тому же говорит на чужеземных языках, как на своем родном, – тот никогда его не забудет. Вчера я видел этого чиновника. Он, по-видимому, пользуется у Туту, весьма деятельного человека, большим авторитетом, ибо расхаживал по всему его дому и давал указания младшим писцам, заполнявшим служебное помещение… Когда этот чиновник внезапно надул губы, он так живо напомнил мне сына Панефера, что я мог бы поклясться, что это он!

«Уна, – эта мысль, словно молния, поразила Тутмоса, – Уна, мой шурин! Быть не может!» Он поворачивается к Эсе, хочет расспросить ее, но место у колонны, где стояла она, было уже пусто. Тут он почувствовал, что грудь его разрывается на части, и как сумасшедший бросился из комнаты.

Он не нашел Эсе ни у Тени, ни в спальне, ни на кухне. Хори видел, как она поспешно покинула усадьбу. Тутмос бросился вслед за ней по дороге, которая вела к дому Туту. Вскоре он увидел бегущую Эсе и быстро нагнал ее. На ее расстроенном лице блестели капли пота.

Тутмос схватил ее за руку и так сильно сжал, что она вскрикнула.

– Ты идешь к сыну Панефера? – спросил он грубо. Ни слова в ответ.

– Он твой брат? Опять молчание.

– Ты дочь Панефера?

Эсе продолжала молчать.

Тутмос потащил ее за собой. Каждый шаг отдавался болью в его сердце. Как она ни упиралась, Тутмосу удалось привести ее домой. Эее упала на кровать, рыдания сотрясали ее тело. В суровом молчании стоял Тутмос подле нее. Пусть плачет до тех пор, пока не иссякнут у нее все слезы.

Наконец судорожные всхлипывания прекратились. Тогда Тутмос снова обратился к жене.

– Как могла ты все время жить с такой ложью в сердце?

Эсе приподнялась и устремила свои большие, темные, полные отчаяния глаза на мужа.

– Взял ли бы ты меня, – спросила она его вместо ответа, – если бы знал всю правду? Или оставил бы меня ему, этому Абе, который убил на моих глазах мою мать и четырех маленьких братьев? Он тогда убил бы и меня, если бы нашел. Я спряталась и видела все! Я заползла за станок твоей матери. Когда Тени увидела меня там, то незаметно прикрыла куском полотна. Я натянула его на голову и заткнула уши. Но крики и стоны все равно доносились до меня, и последний страшный крик тоже.

Должна ли я была возражать, когда твоя мать назвала меня твоей племянницей? Или потом, позже, я должна была открыть тебе правду? Но я ведь любила тебя! И все время боялась, что ты оттолкнешь меня!

Отчаяние, охватившее Эсе, делало ее еще красивей. Но сердце Тутмоса окаменело.

– Но и это еще не все, – сказал он с горечью. – Мало того, что ты годами обманывала меня, но ты еще допустила, чтобы Уна поселился в моем доме и, как паразит, питался кровью его хозяина!

– Как ты можешь так говорить, Тутмос! Разве он не понравился тебе? Разве ты не смеялся при его шутках? Тебя всегда радовало, когда он рассказывал свои истории. А теперь ты хочешь сделать его несчастным? Или ты хочешь его спасти?

– Я не могу его спасти! Он шпион жрецов Амона!

– Это неправда! Он сказал, что отступился от Амона. Он понял, что Атон – единственный бог.

– Это всего лишь притворство.

– Ну а если и притворство – он же мой брат.

Единственный оставшийся в живых, последний из моих братьев, Тутмос перестал слушать ее стенания, повернулся и пошел к двери. Тут Эсе вскочила с ложа и бросилась на грудь к мужу.

– Я не отпущу тебя! Ты уходишь, чтобы донести на него! Ты хочешь выдать его палачам!

Ни разу, с того времени, как он увидел Эсе, не поднял он на нее руки. Никогда не бил ее. А теперь, когда она в отчаянии обхватила его шею, он оттолкнул ее рукой, привыкшей дробить скалы. Не удержавшись на ногах, Эсе упала и, застонав, осталась лежать на месте. Тутмос вышел, даже не посмотрев на нее.

Когда Тутмос вернулся в столовую, Небвера там уже не было. Тогда он пошел к дому Туту, но там ему сказали, что тот ушел во дворец. На вопрос о шурине ему сообщили, что Уна по распоряжению господина в составе посольства выехал в Сирию к правителю аморитов Азиру.

Что это? Случайное совпадение? Или хитрец, узнав Небвера и почувствовав опасность, понял, что ему необходимо исчезнуть незаметно, не поднимая шума?

Глубокое безразличие охватило Тутмоса. Лучше всего было бы сейчас вернуться домой, броситься на свое ложе и заснуть, заснуть так, чтобы ни о чем больше не думать. Но он взял себя в руки и направился к дому Ани, где надеялся встретить Небвера. Он не ошибся: дядя беседовал со старым писцом, поседевшим на службе у трех царей.

Лицо Ани носило на себе отпечаток глубокой старости. Он рассказывал о своей молодости, рассказывал, как сопровождал четвертого Тутмоса во время охоты в пустыне, – этого развлечения теперь уже никто больше не знал. Небвер следил за его рассказом так, как прилежный ученик следит за рассказом учителя, и заметил вошедшего Тутмоса лишь тогда, когда тот кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.

Тутмос был не настолько невежлив, чтобы прервать их разговор. Он опустился на пол в одном из углов комнаты, скрестил ноги и стал ждать. Внешне он был спокоен, но душу его раздирало волнение. Наконец Небвер сказал:

– Ты странный человек, Тутмос. То ты убегаешь, не попытавшись объяснить свое поведение, то сидишь в углу и молчишь как рыба.

– Я… я должен с тобой поговорить! – сказал Тутмос и поднялся.

За свою долгую жизнь Ани научился понимать не только письменные знаки, но и выражения человеческих лиц. Он взглянул на Тутмоса и сразу понял, что у того случилась беда.

– Надеюсь, ты пришел не для того, чтобы увести Небвера из моего дома, – сказал он. (Гость только что рассказал ему о своей необыкновенной встрече с племянником.) – Ты умеешь проявлять должное уважение к возрасту, но сейчас тебя тревожат другие заботы. – Сказав это, он приветливо кивнул головой и вышел из комнаты.

«Что может знать он о моих заботах?» – подумал Тутмос испуганно, но тут ему пришла в голову мысль:

«Вот кому я бы мог довериться». И это сразу же успокоило его.

– Я был у Туту. Сына Панефера нет больше в Ахетатоне.

– Так это был все же он… – сказал дядя не особенно дружелюбно. Из-за него ты умчался, ничего не объяснив?

По всему было видно, что он обиделся. Тутмос поспешил ему все рассказать.

– Дело не в нем, дядя, а в Эсе, которая внезапно исчезла.

– Хорошая хозяйка никогда долго не остается на одном месте! Она наблюдает за порядком повсюду, во всем доме…

– Нет, у меня внезапно возникло подозрение, что она могла попытаться предупредить жреца Амона.

– Предупредить? Почему же Эсе? Что она имеет с ним общего?

– Она… она его сестра! – Эти слова прозвучали, словно удар топора, подкосившего дерево.

– А ты… ты знал об этом?

– Я ничего не знал. Клянусь Атоном… я не представлял себе этого даже во сне! Но когда ты описал сына Панефера и я понял, что это мой шурин Уна, да еще увидел, что Эсе внезапно исчезла, во мне вспыхнуло подозрение возможно, она захотела его предупредить. Я и убежал, дядя, чтобы удержать ее, прости меня за это!

Небвер ничего не сказал в ответ, но его суровый взгляд говорил гораздо больше слов.

– Однако, – вымолвил он наконец, – значит, ты не смог ее удержать, если Уна сумел обеспечить себе безопасность!

– Нет, дядя, это было не так. Я нагнал Эсе. Я заставил ее вернуться вместе со мной. Я оставил ее дома и поспешил к Туту. Там мне сказали, что Уна с письмами своего господина находится уже на пути к Азиру, правителю аморитов.

– Это могло быть простым совпадением, – сказал Небвер. – Но это могло быть и больше, чем совпадение.

– Может быть, он узнал тебя и решил предотвратить опасность.

– Этому трудно поверить. Вряд ли он знает меня. Ведь я впервые увидел его лицо тогда, когда он даже не смотрел на меня. Он вступил в разговор с одним из чужеземцев на улице, и много людей обступило спорящих. Среди них был и я. Я почти не понимал ни одного из произносимых ими слов, потому что спорили они на языке чужеземца. Но умение хорошо говорить, сказывавшееся в речи молодого жреца, и мимика, которая сопровождала его речь, глубоко врезались в мою память. Когда же кто-то из присутствовавших сказал:

«Это сын Панефера из Она», тут уловил я и его сходство с отцом. Разве тебе это никогда не бросалось в глаза?

– Когда на лице его появлялось выражение злобы или возбуждения, ответил Тутмос, – тогда я мучительно вспоминал, на кого он похож. Но выражение его лица так часто менялось, что я так и не мог ничего вспомнить. Если Уна не узнал тебя, то что тогда побудило его уехать?

– «Что», спрашиваешь ты? Спроси лучше кто!

– Ну, так кто!

– Может быть, тот, кто находится с ним под одной крышей! Может быть, кто-то услыхал мои слова о том, что я видел сына Панефера, и передал ему.

– А разве ты?..

– Да, я теперь ломаю себе голову над тем, чтобы вспомнить, где, кроме как у тебя, я еще говорил об этом. Может быть, у Маи, верховного управителя царских угодий?

– У Маи? Уна работал у него, хотя и недолго. И… когда я его привел ибо именно я ввел его туда, – мне показалось, что между ним и верховным управителем уже существовали какие-то отношения, потому что Маи спросил его: «Привез ты мне письмо от Абы?»

– От того Абы, который выгнал из Она жрецов?

– Так и я сначала подумал. Но Уна сказал мне, что речь идет о совсем другом Абе – об Абе, управляющем царским имением в Нехебе.

– Это один и тот же человек. В Оне Аба удержаться не мог. Слишком много злодеяний совершил он там. На него, конечно, поступило много жалоб. И все же рассказывают, что он поднялся вверх по служебной лестнице. Царское имение в Нехебе в два раза больше, чем прежние владения Амона в Оне.

– Нет! – Тутмос почти выкрикнул это слово. – Это совершенно невероятно! Что может быть общего у Абы и Уны, если Аба убил мать Уны и братьев!

– Может быть, Аба не знает, кто такой Уна? Может быть, Уна связался с ним, чтобы его погубить? А может быть, – и это представляется мне гораздо более вероятным – Уна поддерживает его потому, что Аба и подобные ему люди больше всего мешают распространению культа Атона? Они грабят, опустошают, насилуют во имя этого бога. Нет лучшего средства, чтобы осквернить и обесчестить Атона!

Глубоко удрученный Тутмос молчал, погрузившись в себя. Его дыхание прерывисто. Он не может поднять глаз от пола. Наконец Тутмос еле слышно спрашивает:

– Ну, а я… что я теперь должен делать?

– Что ты должен делать, Тутмос? Ты должен молчать, быть немым как могила. Маловероятно, что Уна вернется. Земля будет гореть под его ногами. Здесь никто не знает, кто он на самом деле, исключая тех, которые сами должны бояться подобных разоблачений. А там, где его знают, никому не известно о том, что он твой шурин. В этом случае на тебя не может пасть никакого подозрения. Спаси тебя Атон! Это может стоить тебе жизни!

– Но ведь я не совершал никакого преступления! Никогда я не осквернял своего языка ложью. Разве мне не поверят, если я сам выступлю с обвинением против своего близкого родственника?

– После того как Уна убежал?

– Паук! Можно ли допустить, чтобы он дальше плел свои сети?

– Тутмос! – Голос Небвера потеплел. – Ты говоришь совсем так, как говорил мой брат. Но… разве тебе не приходилось видеть шмеля, попавшего в сотканную пауком сеть? «Я силен, – думает он, – а нити тонки». Однако нити эти не рвутся, они только отступают, растягиваются, раскачиваются из стороны в сторону, и когда шмель хочет из них вырваться, ничего у него не выходит, потому что он окончательно запутался!

Солнце уже ушло на покой за западную гряду скал, когда Тутмос отправился домой. И это было хорошо. Потому что ему казалось, что уже никогда в жизни оно не коснется его своими чистыми лучами.

Когда Тутмос переступил порог своего дома, ему бросилось в глаза расстроенное лицо Хори, встретившегося в дверях. «Неужели они уже знают! – думает он. – Неужели уже знает весь город? Может быть, они и меня считают лицемером, шпионом и преступником?» Ни слова не говоря, хочет он пройти мимо, но подмастерье преграждает ему путь.

– Мастер, – запинаясь, говорит он, – госпожа…

Эсе! О небо! Все это время он и не подумал об Эсе – вернее, каждая мысль о ней подавлялась злобой.

Он бежит через большую столовую, и ему кажется, что двери раскрываются недостаточно быстро. Внезапно до слуха его доносится звук, подобный плачу младенца. «Она родила? Так быстро… так внезапно?» Он врывается в спальню.

Там сидела его мать. В руках она держала сверток и что-то тихо напевала. Он пробежал мимо нее прямо к постели жены, приподнял простыню и увидел бледное восковое лицо.

Прошло уже более шести недель со времени похорон Эсе, а Тутмос все еще не мог взяться за работу. Почти весь день сидел он у кровати своей маленькой дочери и смотрел, как шевелятся ее розовые ручки, когда она, пробуждаясь ото сна, подносит их к своему личику и будто бы играет ими.

«Иби, – стонет Тутмос, – Иби» (Иби – «мое сердце» – назвали девочку) и прижимает к себе ребенка так сильно, что девочка начинает плакать, а ему долго еще приходится укачивать ее на руках. Няньке было с ним немало хлопот. Когда ей удавалось выпроводить Тутмоса, он бродил, лишенный покоя, по всему дому, проходил мимо своих людей, но совершенно не замечал их.

Даже с матерью он почти не разговаривал. И лишь тогда, когда Тени стала обвинять Небвера – она, мол, знала, что он приносит несчастье, ведь отец Тутмоса тоже умер сразу же после его посещения, – он устало махнул рукой и тихо сказал:

– Дядя тут не виноват.

Между тем работы в гробнице царской семьи продолжались. Птах был хорошим мастером. Хори за это время также многому научился. Даже маленький Шери отваживался с помощью красок и кисти отделывать детали, которые не поддавались обработке одним резцом. Он рисовал цветные шарфы и наносил складки на просторные одеяния должностных лиц, изображал золотые обручи и уреев на коронах царственной четы.

Но Нефертити, посетившая гробницу, не всем осталась довольна. Ей трудно было выразить, чего именно не хватало в картинах, законченных в последнее время, но, когда она узнала, что мастер, которому поручена эта работа, неделями не бывает в гробнице, лицо ее запылало от гнева.

Она села в носилки, велела отнести себя обратно во дворец и немедленно послала слугу, поручив ему привести скульптора.

– Я должна поговорить с тобой, Тутмос, – сказала Нефертити и сделала движение рукой, которое удержало его от того, чтобы упасть перед ней ниц и поцеловать землю у ее ног. – Царь поручил тебе украсить гробницу, в которой мы обретем свой вечный покой, когда Атон призовет нас к себе. Ты же допустил, чтобы там неделями работали только твои люди, а сам не проявляешь никакой заботы о деле?

Тутмос не поднял глаз, не увидел ее воспламененное гневом лицо и глубоко безразлично сказал:

– Если работа не нравится, повелительница, может быть, пригласить Ипу…

Нефертити удивил тон его голоса. Так может говорить только тот, кто погружен в глубокую тоску.

– Нет, не Ипу, – сказала она немного мягче, – а ты должен закончить начатое!

– Я не могу… я не могу! – И он бросился на землю у ног царицы.

– Ты болен? Ты расстроен? Кто-нибудь причинил тебе горе?

– Я сам навлек на себя все горе мира. Если я изгнал правду из моего сердца, то как же смогу я высечь ее из камня?

– Ты не хочешь мне довериться? – тихо спросила царица с материнской лаской в голосе.

Прошли мгновения, пока он обдумывал, с чего начать. А потом слова полились потоком, как воды реки, когда она заливает берега.

Тутмос рассказал и о своем отце, и о своей матери. О Панефере, Абе и Май. Об Эсе и ее брате. Себя он при этом ничуть не щадил.

– Моя мать, – сказал он, – долгие годы томилась в страшном горе. Панефер мучил, истязал и бил ее. Он отнял у нее сына и послал его на погибель (то, что я жив, не его заслуга), и у нее все же хватило сил спасти дочь Панефера от смерти, правда, ценой лжи, на которую она пошла из сострадания к ребенку своего врага. А я оказался не в силах простить ложь женщине, которую любил, хотя она прибегла к ней из страха потерять меня. Я не посчитался ни с тем, что она дрожала за жизнь своего брата, ни с тем, что она носила ребенка. Я грубо оттолкнул ее от себя, так, что она упала, и, нимало о ней не заботясь, ушел. А она истекла кровью во время родов, которые из-за моего удара наступили внезапно и преждевременно.

– Да, тебе, должно быть, очень больно, – заметила Нефертити, когда Тутмос умолк, – но не сможет ли утешить тебя мысль, что все это сделано тобой из неустанного стремления к правде?

– Из стремления к правде? Но почему я ничего не сделал, когда увидел паутину, которая со всех сторон опутывает эту правду? В стране царит насилие, повсюду льется кровь из стремления к правде! Происходит это, конечно, не по воле царя. Да и знает ли он вообще об этом? Он возвысил своей милостью нескольких советников. Им мало золота, которое он им так щедро дарует.

Они готовы продаться любому негодяю, если это выгодно для них самих и их многочисленной родни. Уж слишком быстро они разбогатели и были подняты из тьмы ничтожества милостями царя. Их ослепил блеск золота, о котором они знали раньше только понаслышке. Этот блеск оказался для них сильнее сияния Атона, который посылал им свои лучи еще тогда, когда они босыми, с непокрытыми головами пасли стада или работали в каменоломнях. Но не золотом и насилием должны завоевываться сердца для нашего бога!

Тутмос поднялся, отважившись посмотреть в глаза царице. Краска исчезла с ее лица, она заметно побледнела. Но взгляд ее не уклонился от его взгляда.

– Ты говоришь со мной так, как никогда еще ни один скульптор не говорил с царицей, – сказала она, немного помедлив, и голос ее зазвучал сурово, почти приглушенно. – Я позабочусь о том, чтобы суд состоялся..

– Если я поплачусь жизнью… – прервал ее Тутмос (внезапно он почувствовал себя настолько свободным от всякого страха, что не остановился даже перед тем, чтобы нарушить элементарное правило этикета). – Я готов поплатиться жизнью, только пощади мою мать, которая так много перенесла, и моих детей; они еще так малы!

– Ты плохо думаешь обо мне, Тутмос! – Лицо Нефертити вновь приобрело величественное выражение, и черты его стали строгими. – Не тебя повелю я судить! Если ты и допустил ошибку по заблуждению сердца, то достаточно уже искупил ее всем тем, что претерпел. Ты сказал, что не можешь больше высекать правду из камня, потому что она ушла из твоего сердца? В таком случае высекай из камня страдания. В гробнице моего супруга нет еще фриза с изображением погребального плача. Перед судом же предстанут все остальные.

Она встает, делает знак своим прислужницам, которые стоят в дверях (когда они только тут появились? Разве не была она одна, когда он вошел в помещение?), и отпускает скульптора легким наклоном головы.

«Суд, – думает Тутмос, когда, смиренно склонившись, идет к дверям. Суд! Это единственное, что она могла сказать? Но ведь правды без милосердия не существует! Только разве могут понять это те, кто властвует?»

И все же слова Нефертити затронули в его душе струны, которые он считал уже порванными. В тот же час отправился он к вечному жилищу Эхнатона, велел принести себе еды и питья и устроить ложе из покрывал и циновок в гробнице, которую он теперь не покинет до тех пор, пока фриз с изображением скорбящих об умершем не будет закончен.

Каждый удар резцом делал он сам и сам наносил краски. Ни один из его подмастерьев, даже сам Птах, не был допущен к рельефу. И вот сделан наконец последний штрих.

Отступив на несколько шагов от своего произведения, Тутмос долго рассматривал его в колеблющемся свете светильника.

Кого оплакивают женщины, заламывая руки, вырывая себе волосы, закатывая глаза?

Эсе? Она была как полураспустившийся цветок лотоса, сломленный бурей. Если бы буря пощадила его, лепестки постепенно раскрылись бы, а потом увяли бы и опали. Так стоит ли плакать из-за того, что этого не произошло?

Или скорбят они потому, что и Эхнатон, царь, так же смертей, как и его ничтожнейший слуга? И есть ли различие в смерти царя и самого обыкновенного человека? Сотрясается ли в таких случаях земля? Погибает ли порядок, право и справедливость, если перестанет жить тот, кто ими управляет? Или бог производит на свет уже другого сына, призванного заботиться о том, чтобы то, что было установлено ранее, не распалось? Почему люди страдают, почему сердца их от рождения и до кончины трепещут от муки, если сама жизнь их в руках Атона, который выводит из тьмы на свет все творения, отсчитывает часы их жизни и дарует км гробницы, где они могут видеть его и после своей смерти? Или люди страдают потому, что сами становятся в тень, хотя бог озаряет их своими светлыми лучами?

Тутмоса не было, когда Нефертити и царь осматривали его работу. Закончив ее, он сразу же оставил погребальные камеры. Похвалы ему теперь были не нужны.

– Видел ли ты что-нибудь подобное? – спросила царица своего супруга, глаза которого были обращены к стене.

Эхнатон улыбнулся:

– Ты хочешь получить похвалу за скульптора, которого избрала.

– Да, – ответила она, – я хочу этого!

Суд состоялся, но он ничего не принес Тутмосу. Царица пощадила его, и скульптора не пригласили в суд как свидетеля. Аба понес наказание, так же как и Маи со всеми своими сообщниками. Он обеспечивал родственников выгодными местами, которые давали им зерно, растительное масло, полотно. Сквозь пальцы смотрел он на своих управляющих, допускавших злоупотребления в находившихся под их надзором царских имениях, которыми они управляли не лучше, чем Аба. Да, рука руку моет, но от этого они не становятся чище.

Гробница Маи была разрушена, имя его стерто, а самого его направили на горные работы в восточную пустыню. Но Тутмос не уничтожил слепок его головы. Чего ради было это делать? Когда взгляд его устремлялся на эту голову, ему казалось, что он ведет беседу наедине и с этой исковерканной жизнью.

Под следствие попал и сам Туту. Однако он оправдался. Ни того, кем был Уна в действительности, ни того, что он вел запрещенную игру с Азиру, Туту не знал. В доказательство прочел он царю письмо, которое прислал ему аморитский правитель:

«К ногам моего владыки, моего бога, моего солнца падаю я ниц семь и семь раз. Мой владыка, мой бог, мое солнце! Что мне еще искать? Лик царя, моего господина, прекрасный лик вечно ищу я. О господин! Не внемли словам моих врагов, которые хотят оклеветать меня! Потому что я твой вечный слуга. Я исполняю все желания моего господина. Все, что исходит из уст господина моего, я исполняю. Смотри, восемь кораблей, и стволы кедров, и все, что мой царь, мой господин, мой бог, мое солнце от меня требует, – все я исполняю.

Мой господин! Увидишь – я приду к тебе, как ты того пожелал… Я поспешу прийти к тебе. Однако царь хеттов сидит в Нухашше, и я боюсь, что в мое отсутствие он может вторгнуться в страну Амурру, страну царя, моего господина. Потому что в двух днях пути от Нухашше находится Тунип, и я боюсь, что он будет угрожать этому городу, владению царя, моего господина.

Когда же царь хеттов отступит, тогда приду я.

И я, и мои братья, и мои сыновья – слуги царя, моего господина на вечные времена!»

– Почему же ты мне раньше не показал этого письма? – спросил царь раздраженно.

– Уна тогда сказал, – ответил Туту, – что он намерен сначала поехать на север, чтобы убедиться, соответствуют ли истине слова Азиру, прежде чем обременять царя, нашего господина.

Согнувшись, стоял Туту перед Добрым богом, не осмеливаясь поднять на него глаз. Но он чувствовал на себе взгляд Эхнатона, и ему становилось страшно. «Дело идет о жизни и смерти», – подумал он и пал ниц перед царем, поцеловав землю у его ног.

«Так все они пресмыкаются передо мной, – с отвращением глядя на Туту, думал Эхнатон, – все они так пресмыкаются, когда я стою перед ними. Когда же они уходят с моих глаз, тогда делают то, что пожелают!»

Безысходная тоска охватила царя. «Могу ли я обойтись без него? – спросил он себя. – Есть ли второй такой человек, кто так же хорошо разбирался бы в запутанных взаимоотношениях между зависимыми от меня правителями? И тот, кто займет его место, будет ли служить мне преданнее?»

– Встань, – сказал он распростершемуся перед ним Туту. – Немедленно пошли Хани за сыном Панефера. Дай ему отряды воинов и вручи письмо для Азиру.

Напиши амориту, что он не ответил ни на один из моих вопросов. Я хочу знать, почему он захватил Гебал, а Рибадди, моего преданнейшего слугу, выдал его врагам. Я хочу знать, почему он заключил договор с правителем Кадеша, хотя он отлично знал, что тот со мной поссорился!

Напиши ему, что я требую немедленно прибыть ко мне, независимо от того, будет ли царь хеттов в Нухашше или нет. Если он мне подчинится, тогда будет жить, потому что он, конечно, знает, что я не стремлюсь полностью подчинить своих союзников. Если же почему-либо он попытается строить мне козни, тогда найдет он смерть на плахе вместе во своей семьей.

Ко всему этому прибавь, что я благоденствую, как солнце на небе. И я, и мои воины, и мои колесницы в Верхней и Нижней стране, от восхода и до захода солнца!

Он делает движение рукой, давая понять Туту, что тот отпущен. Согнувшись, пятится к двери Туту, «главные уста царя». Когда дверь закрылась за ним, он наконец распрямился и облегченно вытер со лба пот.

Вскоре после этого разговора вторгся Хани в Речену и Сирию; Хани, сын верховного жреца Мерира, Хани, которому был присвоен титул «царского сына Ханаана». Никто не оказал ему сопротивления. Все вассалы подтвердили свою покорность, уплатили дань, выполнили свои повинности. Но никаких следов Уны обнаружить не удалось.

Больше двух лет оставался Хани в северных странах. После его возвращения царь решил устроить «парадный выход» в своих больших золотых носилках чтобы торжественно принять дань от Сирии и Речену, а также и от Куша, с Востока и Запада. Представители всех стран будут собраны в одно и то же время, так же как и представители островов, что среди моря, чтобы преподнести дань царю, сидящему на троне в городе Небосклон Атона. Эхнатон будет принимать подношения каждой страны и благословлять жителей.

Что же, тени рассеялись? Сеть паука порвалась? Порвалась?

Тэйе, царица-мать, умерла! Она не осталась в Ахетатоне и вскоре после отъезда скончалась. И место для своего вечного жилища избрала она не возле сына, а поближе к супругу. И сын не последовал за ее гробом, потому что обещал не покидать свой город во веки веков.

И еще два раза рожала Нефертити дочерей – шесть дочерей родила она и ни одного сына.

А потом погребальные плачи огласили Небосклон Атона. Мекетатон ушла в царство теней. Мекетатон – вторая, девятилетняя дочь царя. Погребальные помещения для детей царственной четы еще не были отделаны, а Нефертити не захотела укладывать свое любимое дитя в грубо высеченную пещеру, стены которой были лишены украшений. Она повелела поместить маленькую мумию в первом помещении ее собственной гробницы – помещении, которое Тутмос увековечил изображением великого песнопения.

Одна из стен в этой камере еще оставалась свободной. Теперь на ней будет изображена погребальная процессия и плакальщицы, скорбящие по этой столь рано прерванной, еще не расцветшей человеческой жизни.

Поэтому Тутмос решил изобразить маленькую царевну не в виде мумии, в гробу, а заставить зрителя пережить самый момент ее кончины. Родители, склонившиеся от нестерпимой душевной боли, поднимают правую руку в немом горестном жесте к своим коронам. Царь нежно взял за руку царицу, чтобы утешить ее.

– Нежно за руку? – переспрашивает Ипу, которому Тутмос показывает набросок картины. – Разве ты не слышал, о чем судачат в городе? Говорят, что Эхнатон и Нефертити поссорились. Поссорились потому, что царь хочет выдать свою четвертую дочь, Нефернефруатон, замуж за сына вавилонского царя Буррабуриаша.

– Царевну нашей страны на чужбину? – переспросил пораженный Тутмос. С того времени, как стоит мир, этого еще никогда не было!

– Да, потому-то Нефертити так и удручена. Отдать на такой позор одного из своих детей. Но Эхнатон считает, что другим путем он не укрепит союза с вавилонским царем. Между тем царь хеттов год от года становится сильнее. Он уже нанес поражение Тушратте, союзнику нашего царя, и опустошил все его царство.

– Эхнатон и Нефертити поссорились! Значит, на картине мне нужно заменить интимный жест другим?

– О чем ты думаешь? – ответил Ипу. – Ведь при дворе больше всего опасаются, чтобы весть о ссоре не распространилась.

– А откуда же узнал о ней ты?

– Ну, знаешь, стены дворца, если они даже возведены из гранитных блоков, менее плотны, чем стены хижин из камыша. Об этом говорят уже давно. Мне лишь подтвердил этот слух Кар, один из мелких писцов Туту, племянник Бака, часто бывающий в нашем доме. Он сам видел письмо, которое Буррабуриаш отправил нашему царю. В этом письме вавилонянин пишет: «Госпоже твоего дома я послал только двадцать колец-печатей из лазурита, потому что она не сделала ничего такого, за что я был бы должен ее одаривать. Она даже забыла справиться о моем здоровье, когда я был болен!» Ну, что ты скажешь? Разве такими должны быть отношения между родственниками? И разве Нефертити, оттолкнув будущего свекра своей дочери, не дала понять, что не согласна с намерением своего супруга?

Немало времени потребовалось Тутмосу, чтобы ощутить сердцем все это. На душе у него было безрадостно.

Еще один вопрос заставил скульптора ломать голову: как отделать саркофаг царевны? До сих пор было принято изображать на четырех углах наружного каменного гроба богинь-охранительниц, которые своими распростертыми руками защищают мумию. Не следовало ли ему вместо них изобразить мать умершей в торжественном убранстве богини со змеями и перьями на голове, изобразить Нефертити, защищающую распростертыми руками свое дитя?

Эту мысль он тоже обсудил с Ипу. Наконец между двумя домами утвердился мир, так что он мог, не опасаясь вызвать раздражение у Бакет, навещать своего друга. Когда умерла Тени – она пережила Эсе всего на один год, – к Тутмосу вместе с Ипу без всякого приглашения пришла жена друга, чтобы занять место у гроба покойной.

– Мой отец тоже больше никогда не вернется, – сказала Бакет глухим голосом Тутмосу, когда тот ей поклонился.

«Ипу в конце концов уговорил ее не относиться ко мне с предубеждением», – подумал он, и камень свалился с его сердца, потому что нет более тяжелого бремени, чем бремя горечи и вражды.

Маленькая Иби безбоязненно перешла с рук своей няньки к Бакет и позволила ей приласкать себя. И стоило Бакет отойти, как она снова протягивала к ней свои ручонки. А когда Иби чуть подросла, Бакет, заметив ее где-либо, часто тащила к себе, соблазняя всякими лакомствами. Однажды Ипу прямо спросил, не хочет ли Тутмос отдать обоих лишившихся матери детей на попечение его жены. Тутмос почувствовал, что это был скорее не вопрос, а просьба, и что исходит она от Бакет. Как мог он отказать в этом ей, бездетной?

Так между обеими семьями наконец был проложен мост, и оба друга могли делиться всем, что их волновало.

Что их волновало? Прежде всего общее большое горе. Бакет первая заметила, что Иби никак не реагирует на звуки. Она скрыла это и от Тутмоса, и от Ипу, боясь их огорчить. Однако в конце концов и мужчины обратили внимание, что малышка не начинает говорить. Она живо смотрела своими глазенками на все происходящее вокруг, несла своей названой матери веретено, когда видела, что та садится за прялку; хватала ее за платье и показывала пальчиком на свой рот, когда была голодна, но из уст ее раздавались лишь нечленораздельные звуки. Тутмос первый наконец сказал: она нема.

Не его ли это вина? Не он ли закрыл от нее мир звуков, когда швырнул ее мать наземь?

Никто ничего не мог сказать Тутмосу, даже врач, сам Пенту. Но собственное сердце отца упрекало его каждый раз, когда ребенок молча смотрел на него своими большими глазами. И Тутмос стал пробовать возместить дочери то, что было у нее отнято, ибо она видела все, что освещает Атон своими лучами; для нее существовали краски, формы – вся красота мира.

Часами сидел Тутмос подле нее и рисовал цветы и птиц, детей, собак и кошек. А она! Когда он нарисует ей птицу – начинает шевелить ручками, словно хочет взлететь; когда нарисует цветок – делает такие движения пальчиками, точно хочет его сорвать; когда увидит изображение собаки начинает ползать на четвереньках.

В конце концов с помощью рисунков они стали понимать друг друга и обмениваться впечатлениями. Никому, кроме их двоих, не были понятны эти рисунки.

И когда Тутмос работал над саркофагом юной царевны, ощущал он горе Нефертити в своем собственном сердце.

Горе Нефертити.

Но что тяжелее? Видеть свое дитя погруженным в вечное молчание, знать, что оно находится там, где никакое горе, никакая боль, никакой вопль не будут услышаны? Или вообще потерять своего ребенка, безжалостно вырванного из жизни? Знать, что оно находится в повозке, которая везет его в такие дали, где страдания всего мира могут разорвать сердце, где мать не может ни защитить, ни хотя бы утешить своего ребенка. Или, наконец, хоть и иметь дитя неподалеку, но знать, что оно отдано на произвол таких людей, которые способны восстановить его против собственной матери так, что их сердца станут дальше друг от друга, чем северные страны от южных?

Что происходит за стенами дворца? Там должны царствовать молодость, счастье и сердечный мир до тех пор, пока белый лебедь не станет черным, а черный ворон – белым!

Почему же Нефертити не сопровождает больше своего супруга во время его поездок в великолепной, украшенной лазуритом и золотом колеснице? Почему она не показывается вместе с ним на балконе, когда Эхнатон милостиво награждает своих фаворитов (что в последнее время он стал делать все реже и реже?

И правда ли, что Нефертити поссорилась с царевичем Сменхкара, супругом ее старшей дочери – Меритатон? И что другая ее дочь, Анхсенпаатон, выступила против матери и пытается отдалить ее от отца?

А Эхнатон? Почему сделал он зятя чуть ли не соправителем?

Хотя так и принято, что старый царь заботится о своем преемнике, но Эхнатону ведь лишь немногим больше сорока лет!

Оказалась ли ноша, которую он взвалил на себя, возбудив к себе ненависть народов, столь тяжела, что он не может дождаться, когда сумеет переложить ее на другие плечи?

Или он чувствует, что смерть касается его своим крылом?

В городе стояла удушающая жара. Тутмос вышел на порог своего дома, чтобы посмотреть, не стало ли багряным небо на юге или на западе и не приближается ли песчаная буря? Скульптор долго стоял на ступеньках, прикрыв ладонью глаза от солнца. И вдруг на окаймленной деревьями дорожке, ведущей от ворот к дому, он увидел какого-то человека.

По одежде сразу же можно было узнать, что это не египтянин. Тело его было завернуто в доходившую до лодыжек пестротканую накидку. Значит, этот человек был из северных стран. Какое дело могло привести его к скульптору?

Тутмос спустился на несколько ступенек вниз навстречу чужеземцу. Тот скрестил руки на груди, низко склонился перед ним и сказал:

– Мир тебе! Это ли тот дом, в котором живет Уна, писец Туту?

Острая боль пронзила сердце Тутмоса.

– Войди, – сказал он, не отвечая на вопрос. Он провел гостя в переднее помещение. По его знакам прибежал Шери, снял с ног чужеземца сандалии и попросил его подойти к вырубленному в камне углублению, где омыл водой его руки и ноги и осушил их полотенцем. Только тогда Тутмос ввел освеженного омовением чужеземца в большой зал, усадил на мягкую табуретку, распорядился поставить перед ним обеденный столик и стал угощать его свежими фигами и холодным кислым молоком, которое хорошо охлаждает пересохшее от жары горло.

– Ты Тутмос? – спросил чужеземец. – Ты Тутмос, шурин Уны, главный скульптор царя?

– Да, я Тутмос!

– А я Абдимель, сын царя Абдхибы, о котором ты, конечно, слышал.

Простая вежливость не позволила Тутмосу сказать, что это имя ему совершенно незнакомо. Разве мало городов в подвластных фараону странах, правители которых именуются царями, даже если власть их и распространяется лишь до ворот города?

– Мой отец – царь Иерусалима! – сказал Абдимель, как будто заметив на устах Тутмоса улыбку.

А Тутмос и вправду подумал: «Что это за Иерусалим? Верно, какой-нибудь клочок земли, раз его царь, не имея в распоряжении никого другого, сделал послом собственного сына?» Словно проникнув в мысли Тутмоса, Абдимель продолжал:

– Уже много писем направил мой отец Эхнатону, своему господину. Но так и не получил от него той помощи, которую просил. Тогда отец сказал мне: «Может быть, мои слова не достигли слуха царя, нашего господина; может быть, его слуги задержали мои письма и нарочно обманывают меня». Поэтому мой отец послал меня самого. К ногам Эхнатона, нашего господина, должен я пасть семь и семь раз. И я должен ему сказать:

«На моего отца клевещут, когда говорят, что он отпал от царя, своего господина! Нет, все это ложь. Отпали же на самом деле Милкили и сыновья Лабаия, которые отдали страну царя хабиру. Также отпали область Ашкалуна, и область Гезера, и город Лакиш, и предоставили они хабиру продовольствие, и растительное масло, и все, в чем те нуждались. А хабиру вторгаются все дальше в земли царя, опустошают их и убивают его людей». Если бы царь послал свои войска против тех, кто творит такие злодеяния! Все эти страны остались бы под властью царя, нашего господина, если его войска защитили бы оставшихся ему верными и покарали изменников. Если же войска не будут туда направлены, то страны эти окажутся потерянными для царя, нашего господина.

Тутмос удрученно молчал, безмолвно глядя чужеземцу в лицо. А тот еще раз тяжело и мрачно повторил:

– Потерянными окажутся все эти страны для царя, нашего господина.

– Сказал ли ты об этом нашему Доброму богу? – спросил наконец, придя в себя, Тутмос.

– Меня не пускают во дворец, – ответил Абдимель. – Я видел царя только издали! Туту не находит для меня времени. Его писцы все время уговаривают меня подождать. Вот я и вспомнил об Уне, который несколько лет назад был гостем в городе моего отца и еще тогда сказал, что мы можем обратиться к нему, если нам понадобится его помощь. Он жил в доме главного скульптора Тутмоса, своего шурина. И так как я не застал его ни в одном из присутственных мест – очевидно, он получил более высокий пост и там ему теперь нечего делать, – то пришел сюда в надежде увидеть его в этом доме.

– Здесь ты его больше не встретишь, – подавленно и почти безразлично произнес Тутмос.

– Как? – испуганно поднял глаза Абдимель. – Не переселился же он в страну молчания? Уна, всегда такой жизнерадостный! Уна, который был любимцем бога!

– Любимец бога! – болезненно засмеялся Тутмос и сделал движение рукой, словно хотел отогнать назойливого комара. Овладев собой, скульптор спокойно произнес: – Он пропал без вести. Он не вернулся из путешествия в Речену и Сирию.

– Так он убит? – воскликнул Абдимель. – Ах, ты и не представляешь себе, что делается в нашей стране. Люди во всем терпят нужду и живут, как козы в горах. Их города опустошены, имущество погибло в огне… Сам Рибадди, царь Гебала, мертв, и город его погиб. Вы, здесь живущие, и понятия не имеете обо всем этом. Ваши дома, раскрашенные яркими красками, украшенные картинами, замечательны. Ваша страна плавает в коровьем молоке и оливковом масле. Корабли идут вниз и вверх по реке и привозят вам все, что только вы пожелаете. В мире живете вы! В мире!

Крылья его четко очерченного носа дрогнули. Тутмос только собрался ответить, как распахнулась дверь комнаты и вбежал маленький Руи.

– Я был на берегу, отец! – закричал он, не замечая гостя. – И я их видел! Я забрался на пальму и видел их!

– То, что ты лазил на пальму, видно по твоим расцарапанным ногам и грязным рукам, – сказал отец, не в силах подавить улыбку. – Ну, а теперь подойди-ка сюда, как положено поклонись нашему гостю и поприветствуй его. Это Абдимель, сын царя Абдхибы из Иерусалима! А потом скажешь нам, кого же ты видел.

Полуобнаженное, стройное тело мальчика склонилось чуть ли не до земли в глубоком поклоне, но тут же снова распрямилось, и мальчик, захлебываясь, стал расспрашивать:

– Твой отец – настоящий царь? А твой город… Иерусалим? Он так же красив, как Небосклон Атона?

Абдимель сделал вид, что не расслышал первого вопроса, и стал отвечать сразу на второй:

– Наш город стоит на горе. Так высоко, что его видно издалека.

– На горе? А где же тогда у вас река?

– У нас нет реки. Две долины, как распростертые руки матери, охватывают гору, и узкий ручей – называется он Кидрон – протекает мимо, под скалами.

– И он никогда не заливает страну?

– Нет, никогда.

– Но тогда у вас засыхают поля?

– Нет. Вода для полей падает у нас с неба.

– Это, наверное, бывает только ночью, когда люди спят. Иначе они все вымокнут.

Как ни был удручен Абдимель, слова ребенка вызвали у него смех. Тутмос же сказал Руи строго:

– Оставь в покое нашего гостя. Он уже устал от твоих вопросов. Расскажи нам лучше, кого ты видел на берегу?

– Кого я видел? Сменхкара и Меритатон, когда они поднимались на корабль, чтобы отплыть в Нут-Амон!

В… Нут-Амон? Где это только подхватил парнишка запретное имя прежней столицы? Итак, теперь его уже не боятся произносить. Может быть, Эхнатон послал своего зятя и соправителя, чтобы вступить в соглашение со жрецами Амона? Своими смертельными врагами?

– Очевидно, наследник престола предпринял увеселительную прогулку, чтобы посмотреть страну и принять от нее проявления почтения? – спросил Абдимель, и на его красивом лице снова появилось мрачное выражение.

«Да, – подумал Тутмос с горечью, – увеселительная прогулка! В это время!»

В этот момент воздух заколебался от сильного грохота.

– Песчаная буря, – сказал Тутмос. – Весь день я чувствовал ее приближение.

Он был прав: воздушный смерч закрутил пыль и сухие листья. Стало так душно, что едва можно было дышать.

– Плохое предзнаменование, – проворчал Абдимель, – плохое предзнаменование для молодого царевича, который отправился путешествовать по своей стране.

Вскоре после этого Эхнатон отошел в царство молчания. Его вечное жилище – погребальное помещение, где царственный усопший должен был покоиться в своем саркофаге до тех пор, пока Атон не пробудит его и он не соединится с солнцем, слившись со своим творцом, – еще не было закончено. Каменотесы даже не приступали здесь к работе. Статуи для царского Ка, которые должны были быть сделаны по эскизам Тутмоса, тоже не были начаты, потому что сам скульптор работал над изображениями на стенах гробницы. Но и эти рельефы он не завершил. Работу над ними прервала смерть Мекетатон. Все считали тогда, что с погребальными помещениями для Эхнатона можно спокойно подождать, приготовив сначала гробницу для его умершего ребенка. Ведь царь был в расцвете сил. Разве не думали они все, что Атон дарует своему возлюбленному сыну множество праздников Сед и соединится с ним только через длинную череду лет, в течение которых царь, следуя от успеха к успеху, в конце концов устанет от своего земного существования?

И вот теперь эта жизнь склонилась перед смертью, не пройдя и половины того пути, какой обычно отпускается человеку. Почему же, почему Атон так поступил? Была ли его любовь к тому единственному, кто постиг его сущность, как никто другой, столь велика, что он приблизил час соединения с ним?

Или сделал он это из сострадания? Захотел спасти царя от того, что неумолимо на него надвигалось?

Однако от кого же зависит судьба человека, как не от самого бога, от этого единственного истинного бога! Чем больше Тутмос задает себе вопросов, тем менее вероятной представляется ему возможность когда-либо найти ответ на них. Сомневается ли он сам в истине, которая наполнила его сердце радостью с того дня, когда он постиг учение царя? Разве не были слова царя подобны семенам, попавшим на увлажненную водой плодородную почву? Они пустили в нем ростки, расцвели, принесли плоды. И вот неужели весь этот великолепный сад в один прекрасный день должен засохнуть, точно его опалило горячее дыхание пустыни? Тутмос устремляет свой взор к небу, словно оттуда, сверху, придет к нему ответ на все эти вопросы. Однако Атон по-прежнему невозмутимо совершал свой путь на небосклоне, как и тогда, когда он сотворил мир. Неужели смерть сына не тронула его?

В немом отчаянии смотрит скульптор на белое пламя солнечного диска. Но длится это только мгновение, равное одному вздоху. А потом у него потемнело в глазах, он зашатался и должен был сесть, почувствовав колющую боль, пронзившую его голову.

«Ты можешь ослепнуть – ослепнуть потому, что твой глаз не вместит всю полноту света. А сердце твое дерзнет ли на то, чтобы вместить в себя всю полноту правды?»

Тутмос не знает иного средства покончить со своими переживаниями, как только погрузиться в работу. Он уже давно договорился с царственными супругами, как должны быть украшены их погребальные помещения. Очень важно, чтобы каменотесы срочно приступили к работе в погребальной камере, предназначенной для саркофага. Однако предстояло немало поработать еще и над стенами переднего помещения. Живописцы должны были оживить красками рельефы, уже высеченные на стенах скульпторами. На тех же стенах гробницы, которые пока были лишены всяких украшений, нужно было в контурах наметить новые картины. Все, чем пользовался усопший в своей земной жизни, должен был здесь найти его Ка; он ни в чем не должен ощущать недостатка в своей вечной жизни. Тутмос решил все статуи для Ка царя изваять собственной рукой. Ни один удар резца его людей не должен был коснуться их!

Не зря Нефертити доверила ему эту работу. Образ усопшего должен был найти такое правдивое выражение, какое еще никогда не находил в своем изображении ни один властитель Обеих Земель. Потребовалось семьдесят дней для того, чтобы забальзамировать тело царя. Но для работы в гробнице это был небольшой срок, хотя там и трудилось много рук.

Тутмос втайне надеялся, что царица хоть раз покажется в гробнице, чтобы лично проверить ход работ. Но прошла одна неделя, вторая, ни Нефертити, ни кто-либо другой из царского дома не переступили порога гробницы.

Только один Хатиаи, занявший место Маи и ставший начальником всех царских работ, приходил, чтобы давать отдельные указания, которые лишь раздражали Тутмоса.

– Совершенно не нужно высекать фигуры в толще скалы. Будет вполне достаточно нанести на стены толстый слой штукатурки и потом, при обработке, резцом доходить до камня, – говорил Хатиаи.

Хотя этот человек и был начальником, что может понимать он во всем этом, если рука его никогда не держала инструмент скульптора? Плохо то, что песчаник здесь растрескался и покрыт неправильной формы бороздами так, что его трудно сгладить и, следовательно, рельефы нельзя высекать непосредственно в скале. Как сделать их достаточно устойчивыми? Но если детали отделки не будут иметь прочной опоры, такой, как у фигур, вырубленных из камня, то как смогут они сохраниться на века?

В то же время Тутмос понимает и Хатиаи. Прошло уже более половины отведенного на эти работы времени. И речи не может быть о том, чтобы они не были закончены ко дню погребения царя. При этом должны быть готовы не только погребальные помещения, но и все статуи и рельефы. А впрочем, для чего торопиться перед лицом вечности? Разве молодой фараон, которого Эхнатон любил, как сына, не позаботится о гробнице усопшего?

На этот вопрос скульптора Хатиаи ничего не ответил. Выходя из гробницы, он сказал только:

– Может быть, можно все-таки часть изображений просто нарисовать, не углубляя их резцом?

Это же недоброкачественная работа! От него требуют недобросовестной работы!

На другой день Тутмос отправился во дворец. Там его принял Эйе, выслушал с безмятежным выражением лица и высокомерно улыбнулся, словно хотел сказать:

«А другие заботы тебя не гнетут?»

Ему хорошо улыбаться. Его гробница почти уже готова. Царь заботился о своих приближенных больше, чем о самом себе.

Гнев подступил к сердцу Тутмоса, и лицо его налилось кровью. Проще всего было бы громко высказать в лицо «отцу бога» все, что он о нем думал. Но сделать этого Тутмос не успел.

– Иди спокойно домой, – сказал, отпуская его, Эйе, – я поговорю с Хатиаи. Тем временем делай все так, как считаешь нужным.

И движением руки Эйе отпустил скульптора. Тутмос ушел. Ушел, так и не увидев Нефертити или молодого царя, или хотя бы одну из царевен.

Между тем бальзамировщики закончили свое дело и мумия фараона была уложена в золотой гроб. С плачем и воплями отчаяния понесли его к месту вечного успокоения. Погребальную процессию возглавляли жрецы Атона. За гробом в роскошной колеснице ехали Сменхкара и Меритатон. Они прибыли сюда из старой царской столицы. За ними следовала Анхсенпаатон со своими младшими сестрами. Но где же Нефертити?

Тутмос, стоявший в толпе, не смог найти ее. Но Руи, который, как и все мальчишки, устроился хотя и не на очень удобном, но выгодном для обзора месте, говорил, что видел ее. Она сидела совсем одна в своих носилках, плотно закутавшись в голубые траурные одежды.

Эхнатон мертв!

У Тутмоса уже отнимались от усталости ноги, когда он, пропустив всех сановников, придворных, воинов и меджаев, примкнул к шествию. Никогда дорога к уединенной гробнице в скалах не казалась ему такой знойной, такой пыльной, такой бесконечной! Само собой разумеется, что переступить порог гробницы подобным ему людям было невозможно. Погребальные помещения оказались слишком тесными и для придворных. Помимо жрецов и членов царского дома, в вечное жилище Эхнатона смогли вступить только самые знатные из вельмож. Вместе со множеством других людей, подставивших свои тела под жаркие лучи солнца, Тутмос должен был опуститься на землю у входа в гробницу.

Тишина пустыни была нарушена воплями плакальщиц. Они рвали на себе волосы, били себя в грудь, жалобно простирали руки к небу. Эти стенания доносились издалека до слуха скульптора, как крики большой птицы.

Люди шептались вокруг него, но Тутмос не принимал никакого участия в их разговорах. Когда Руи тихо задал ему какой-то вопрос, он бросил на мальчика такой взгляд, что у того слова застряли в горле.

Тутмос сидел неподвижно, словно жизнь замерла в нем. Он сидел, не замечая, как идет время, не замечая, как постепенно пустела гробница, как рассеивалась толпа окружавших его людей. Он сидел так до тех пор, пока сыну не показалось жутким его молчание. Руи робко сказал:

– Они все ушли, отец! Не хочешь ли ты?.. Тутмос, словно очнувшись от глубокого сна, пришел в себя.

– Да, – сказал он глухо, – пойдем!

И повел мальчика за собой к входу в царскую гробницу.

Стражи узнали скульптора и пропустили его внутрь. Хотя почти все факелы уже потухли и в гробнице стало совсем темно, Тутмос легко нашел дорогу к большому залу. Он достал огниво, которое спрятал заранее, и ощупью зажег светильник. Мальчик дрожал, скорее от страха, чем от холода, которым веяло на него из недр горы.

Царский саркофаг поставили в углу большого зала. «Временно, – подумал Тутмос, – до тех пор, пока не будет закончена погребальная камера». Долго стоял он молча перед саркофагом. Его еще не накрыли тяжелой каменной плитой (в ближайшее время это сделают люди Тутмоса), и можно было видеть гроб из кедрового дерева, где в золотом внутреннем гробу покоилось тело царя.

– Руи, – прошептал Тутмос и притянул мальчика к себе. Он хотел что-то сказать, но голос изменил ему.

Еще долгое время продолжались работы. Тутмосу становилось все труднее снабжать людей продовольствием. Хатиаи, к которому он обращался, обнадеживал, обещал, но мало что делал. Один за другим покидали подмастерья своего мастера. Пища становилась все более скудной.

В конце концов Тутмос вынужден был вновь обратиться к своему начальнику:

– У меня осталось всего три человека, и этих троих я едва могу прокормить! При таких условиях гробница никогда не будет готова.

Хатиаи многозначительно посмотрел на него и сказал, устало пожав плечами:

– Мертвый царь – плохой плательщик.

В полной растерянности отправился Тутмос к Ипу, чтобы обсудить с ним сложившееся положение. Он застал мастера за работой над моделью, которая была уже почти готова.

– Кто этот юноша? – спросил Тутмос друга.

– Ты не знаешь его? Это царевич Тутанхатон. Говорят, что он женится на Анхсенпаатон и будет, вероятно, провозглашен наследником престола.

– Наследником престола?..

– Да, потому что у Меритатон нет сына.

– Ипу! – голос Тутмоса сорвался до крика. – Что ты говоришь?! Сменхкара и Меритатон могут еще народить дюжину сыновей!

– Сразу видно, что ты многие месяцы провел в погребальной пещере. Дни царя Сменхкара сочтены.

– Сочтены? Он болен?

Ипу утвердительно кивнул в ответ.

– Почему он покинул город Небосклон Атона и вернулся в старую столицу? Наверняка жрецы Амона нашли средства и пути, чтобы его погубить! Разве нет ядов, которые действуют медленно? Или его изнуряют демоны болезни?

– Неизвестно, что произошло. Так или иначе, но он зачах. От него осталась лишь тень.

– Если это так, Ипу, тогда он должен немедленно соорудить для себя вечное жилище! Где оно должно быть? Поблизости от гробницы Эхнатона? Выбран ли для этой работы скульптор?

– И об этом, Тутмос, никто не знает. Во всяком случае, никто из нас не будет приглашен. Может быть, кто-нибудь из старой столицы?..

Тутмос молчал. Какой смысл задавать вопросы, если никто не может на них ответить?

Некоторое время он безмолвно стоял перед моделью головы царевича. Потом со сдержанной печалью в голосе сказал:

– Как бросается в глаза его близкое, кровное родство с Эхнатоном! Как схожи у них нос, рот и подбородок! Только в лице царевича не чувствуется силы, стремящейся свернуть мир с его прежнего пути. Нет, лицо его, скорее, выражает уныние человека, которого такие дела вряд ли привлекут и который чувствует себя усталым, еще не начав действовать, Тутмос отпустил последних своих помощников и теперь работал один в гробнице почившего царя. Его дом кое-как обслуживала старая служанка, и он переступал его порог только вечером, чтобы немного подкрепиться и лечь на свою постель. Если бы ему хватало воды – ее трудно было доставлять в пустыню сразу на несколько дней, – он, несомненно, значительно реже совершал бы этот тяжелый для него путь домой.

Дети Тутмоса, находившиеся под присмотром Бакет, были устроены хорошо. Сына своего он видел редко. Ипу был даже вынужден заставлять мальчика время от времени навещать отца. Хотя Тутмос никогда не был строг с сыном, мальчик как-то робел перед отцом, а порой даже и боялся его. Зато Иби всегда радовалась приходу отца. Стоило ей лишь увидеть его ссутулившуюся фигуру, устало шагавшую по улице, как она уже бежала ему навстречу и протягивала какое-нибудь лакомство, которое только что вынула изо рта. Иби помогала служанке поскорей наполнить светильник маслом, пекла даже лепешки на раскаленных камнях. Ведь ей уже было восемь лет. Она вытянулась и стала очень худенькой. На свою мать она нисколько не была похожа. И все же Тутмос видел перед собой Эсе – так она напоминала жену каждым своим движением. Ему казалось, что это единственная нить, связывающая его с жизнью.

Воспринимал ли он вообще то, что происходило вокруг него? Слышал ли он, что Сменхкара – лебедь, у которого опустились крылья еще до того, как он смог их расправить, – переселился в потусторонний мир? И что Тутанхатон – юноша, почти еще мальчик – вступил на престол Обеих Земель и вместе со своей юной супругой, Анхсенпаатон, сразу же покинул столицу? При этом уехал он не на короткое время, а навсегда. И знал ли Тутмос о том, что весь двор в городе Атона был распущен?

Вскоре после всех этих событий Ипу увиделся со своим другом.

– Больше нельзя оставаться в Ахетатоне! Скоро здесь вообще не останется никого, кто мог бы давать нам заказы. А прежняя столица возродилась, и там всегда найдется работа!

– Правда ли, что юная царственная чета изменила свои имена? Что Тутанхатон принял теперь имя Тутанхамон, а его супруга – Анхсенпаамон?

Эти вопросы свидетельствовали, что Тутмос еще не стал ко всему равнодушен. По пути к гробнице, он говорил то с одним, то с другим прохожим, и все эти разговоры оставляли след у него в душе.

– Меня мало волнует, о чем судачат люди… – сказал Ипу. – Гораздо больше беспокоит меня другое. Не распределили ли уже заказы на сооружение гробниц и не потребовал ли царь от своих художников отречения от новых, установившихся при Эхнатоне приемов изображения, не заставил ли вернуться к старым формам?

– Неужели… неужели только это волнует тебя? – удивленно спросил Тутмос.

Ипу не ответил. Подождав немного, Тутмос начал снова:

– Говорят, что царь велел восстановить храм Амона. Говорят даже, что опять будет справляться праздник Опет, что Мут и Хонсу, и все боги большой девятки будут почитаться вновь.

– А знаешь… – перебил его друг, – знаешь ли ты, кто шел за изображением Амона, когда его перевозили вниз по реке на барке? Эйе, «отец бога»! Тот самый Эйе, который велел высечь на скале в своем вечном жилище слова великого славословия! К нему нужно прибавить Нахтпаатона, высшего сановника Эхнатона, и Туту, его «главные уста», да и военачальника Паатонемхеба, который теперь стал называть себя Хоремхебом!

Если они, все они, внимавшие учению Эхнатона, бывшие его опахалоносцы, теперь отвернулись от него, то что же должен делать простой скульптор?

– Не считаешь ли ты, Ипу, что правде надежнее находиться в руках скульптора, чем царей и их приближенных? Не думаешь ли ты, что мы, скульпторы, должны сберечь эту правду, если сильные мира сего ее предали?

– Ты, значит, все еще веришь, Тутмос? Веришь в Эхнатона и его учение?

– Я боюсь, Ипу, что, если я и отвечу на твой вопрос, ты меня не поймешь.

Ипу хотел возразить, но тут же отказался от этого намерения.

– Никто из тех, для кого ты мог бы работать, здесь не останется, сказал он наконец, – только крестьяне, пастухи да формовщики кирпича. Кто будет давать тебе заказы?

– Меня не привлекают сейчас заказы придворных. Мне и так хватит работы на всю жизнь.

– Ну, а на что ты будешь жить?

– Сад дает фрукты, а река – рыбу. Ипу долго молчал. Наконец он снова заговорил, настойчиво, почти умоляюще:

– А что будет с Руи? Можешь ли ты остаться равнодушным, зная, что он вырастет, так и не научившись никакому ремеслу? А Иби? Неужели ты хочешь, чтобы после твоей смерти она жила, словно горная коза?

– Ну, вот что… Возьми моих детей с собой, Ипу! И сделай из моего сына хорошего скульптора.

Через два дня после того, как Тутмос попрощался со своими детьми и друзьями и под сводами его большого дома установилась полная тишина, он вдруг услышал шум у дверей той комнаты, в которой он когда-то разделял ложе с Эсе и где больше всего находился теперь. Он обернулся. В комнату ворвалась Иби. Волосы ее были мокры, одежда перепачкана глиной. Смеясь и плача, она бросилась к отцу.

Тутмос вывел ее из комнаты, принес воды, вымыл ее и высушил ей волосы. По жестам Иби он понял, что она воспользовалась моментом, когда ее никто не видел, бросилась с корабля в воду, доплыла до берега и, идя вниз по течению, нашла дорогу домой.

– Иби! – воскликнул Тутмос. – Иби! – И крепко прижал ее к сердцу.

9

Двенадцать лет спустя двое мужчин проделали тот же путь, по которому шла девочка, чтобы вернуться к своему отцу. Старший из них был Ипу. Его волосы уже начали седеть, но шагал он все еще бодро. Младший – Руи. Его едва можно узнать, так он вытянулся. Подбородок юноши уже покрылся легким пушком. Перед собой они гнали осла, навьюченного мешком с продовольствием.

– Ты думаешь, что мы уговорим наконец отца уйти с нами? – сказал Руи. – Дважды уже пробовал ты это сделать и дважды возвращался ни с чем.

– На этот раз дело обстоит иначе. Теперь он не будет терять время, так как царские меджаи уже идут сюда.

– Ты считаешь, что они разрушат весь город, который предан проклятию нашим царем, Хоремхебом? Что они не оставят в нем камня на камне? И не пощадят ни одной живой души? Я думаю, они сокрушат все, что может только напомнить об Эхнатоне и его боге. Они не проявят сострадания к тому, кто до самого последнего времени чтил и увековечивал их имена.

– А если они опередят нас? Что, если они уже выполнили повеление царя Хоремхеба?

– Тогда… тогда, Руи, мы придем слишком поздно.

И они поспешили вперед.

Их ноги еще не коснулись некогда священной земли, когда они увидели, что их опасения оправдываются. Плита на южной границе, где Эхнатон приказал вырезать текст своей клятвы («Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят eel Да не пропадет она!»), – эта пограничная плита… Как она выглядела!

Имена царя и бога были выщерблены, головы всех фигур сбиты, отбит урей с венца Атона.

– Идем! – сказал Ипу, сурово посмотрев на Руи, который уже остановился было, чтобы все повнимательнее разглядеть.

Город, куда они вошли, был совершенно безлюден. Правда, дома еще стояли, но на них были видны следы слепой жажды разрушения. Поломанные ворота, сорванные крыши, поврежденные колонны и – это показалось Ипу самым страшным – срубленные фруктовые деревья, увядшая листва которых лежала в пыли на земле.

Ничто не заставляло Ипу войти в дом, который некогда ему принадлежал. Ничего такого, что имело для него хотя бы самую небольшую ценность, он здесь не оставил. И все же последние сто шагов он пробежал так быстро, что молодой его спутник еле поспевал за ним.

Ипу не потребовалось открывать ворота в доме своего друга. Они были распахнуты. В кувшине осталось немного давно скисшего молока, в миске у очага лежало несколько выловленных рыб, неподалеку от нее – веревка и рыболовный крючок. На ткацком станке старой Тени висели клочки полотна. Никаких других следов погрома они не обнаружили. Но Тутмоса и Иби нигде не было.

Они прошли через сад, где все деревья были вырублены. Эти деревья Ипу почему-то сравнил с мертвыми женщинами, волосы которых утопали в пыли. Они вошли в беседку, там теперь не стояло ни стола, ни скамейки; нагнулись над колодцем, который так глубоко ушел в землю, что к нему нужно было спускаться по ступенькам. В глубине колодца они увидели отражение голубого неба. Потом отправились к дому, где жили подмастерья, и заглянули в каждую из комнат. Последней посетили они мастерскую, где хозяин работал и где хранил свои модели. На полу мастерской лежал разбитый на мелкие части бюст Эхнатона из известняка.

Ипу нагнулся и поднял несколько кусков, пытаясь соединить их вместе (рот – между губами Тутмос нанес кистью полоску черной краски – выглядел так, словно он сейчас начнет говорить).

– Что ты делаешь?! – воскликнул Руи. – Не оскверняй себя прикосновением к этому преступнику, который хулил богов, который вверг страну в несчастье и которого наказал Амон, как он того заслужил!

Ипу не стал возражать сыну своего друга. Всюду и везде, на каждом углу можно было услышать подобные разговоры. Торговки на рынке, продавая рыбу, судачили об этом со своими покупателями, а подвыпившие солдаты распевали непристойные песни о своем прежнем царе.

Ипу сделал несколько шагов к уступу в стене и поднял другой бюст, который стоял там.

– Должен ли я разбить и этот?.. – спросил он с особым оттенком в голосе, показывая бюст молодому скульптору.

Тот невольно отступил назад, и в глазах его промелькнуло не то удивление, не то грусть.

– Нефертити? – спросил Руи неуверенно.

– Да… Нефертити. Супруга «преступника», как ты его называешь. Она была спутницей его жизни и следовала его учению.

– Я видел ее только раз мельком. На похоронах ее супруга, когда я был еще ребенком. Ее несли на носилках в голубом траурном одеянии, закрывавшем большую часть ее лица… Так вот она какая!

– Такой видел ее твой отец. Посмотри, как много он трудился над ее изображением. Здесь другая ее модель. Видимо, она его не удовлетворила. Щеки слишком округлены, лицо слишком полное, разрез глаз недостаточно оттенен. Здесь, как ты видишь, черными линиями, нанесенными кистью, намечены исправления. Потом он начал всю работу сначала.

Да, сын мой, я не знаю никого другого, кому бы все это давалось тяжелее, чем твоему отцу. Потому что, чем лучше у него что-либо выходило, тем больше он стремился к совершенству!

Руи снимает с полки одну головку за другой.

– Вот это Маи, – поясняет Ипу, – Маи, который впал в немилость у царя. А это Эйе, который после Тутанхамона занял престол. До этого он был одним из первых здесь при дворе, опахалоносцем царя по правую его руку, начальником царской конюшни. Он всегда сопровождал Эхнатона в храм и велел вырезать весь гимн Атона на стене своей гробницы…

– А потом, сделавшись царем, стал почитать Амона?..

– Да… потом он стал почитать Амона. Не обо всех людях, изображенных Тутмосом, смог Ипу рассказать сыну своего друга. Встречались лица, которые не были ему знакомы. Кем, например, был вот этот молодой мужчина с выражением пресыщенности на лице или старая женщина с отрешенным взглядом?

Еще одну головку женщины поднял Ипу и долго ее рассматривал. Она была сделана из коричневого песчаника. Большие выразительные глаза, полный цветущий рот, тронутый страданием. Тени легли у носа и подбородка.

– Это царевна? – спросил Руи.

– Нет, это Эсе, твоя мать.

– Тогда я возьму ее с собой?

– Нет, ты не должен этого делать, – тихо ответил Ипу. – Может быть, твой отец сумел бежать и когда-нибудь вернется сюда. Пусть тогда он найдет ту, которую любил больше всех.

Так как Руи молчал, Ипу через некоторое время добавил:

– Но если этого и не произойдет, если он уже переселился на потусторонний берег, если он, сооружая другим роскошные гробницы, для себя самого не нашел усыпальницы, то куда как не сюда будет приходить Ка твоего отца, когда распадется его тело. Сюда, где он работал. Сюда, где он оставил в этом гипсе и в этом камне лучшее из того, что в нем было.

Воцарилось молчание, которое снова прервал Ипу:

– Сделай себе отливку с этого бюста! А еще лучше – запечатлей в себе черты матери и попробуй, когда мы вернемся домой, воспроизвести их. Тогда ты будешь постоянно носить образ матери в своем сердце.

Ипу и Руи провели ночь в покинутом доме вымершего города. На восходе солнца они закрыли двери, захлопнули ворота и двинулись в путь. Шли они в полном молчании. Только когда прославляемый ранее, преданный теперь проклятию Небосклон Атона остался у них позади, они заговорили.

– Была ли моя мать, – тихо спросил Руи, – в самом деле дочерью Панефера, жреца Амона из Она?

– Откуда ты это знаешь?

– От ее брата Уны, который, собственно, носит имя Унамун и сейчас возвысился до первого пророка Амона. Он как-то позвал меня к себе в храм и рассказал многое. Уна спросил меня и об отце. Когда я сказал ему, что отец остался в Ахетатоне, он закричал: «Ты должен вывезти его оттуда! Потому что места, по которым ступала нога нечестивца, будут опустошены».

– Уна? – изумился Ипу. – Он тебя посылал сюда? Он хотел спасти твоего отца? Что он тебе еще говорил?

– Уна открыл мне глаза. Он рассказал мне о том, как нечестивец привел страну к полному упадку, потому что все боги, которых он оскорбил, отказали ему в своей помощи. Подвластные страны стали отпадать от него, и вся наша страна была бы разграблена чужеземцами, если бы ранняя смерть не освободила нас от него и его преемники не склонились бы снова перед Амоном, их отцом.

Он сказал мне, что только Хоремхеб, наш нынешний царь, – истинный сын Амона. Те же цари, которые правили после смерти нечестивца до Хоремхеба, Сменхкара, Тутанхамон и Эйе – еще смогли распутать ложь, потому что, поклоняясь Амону, они продолжали почитать и Атона. Но существует только одна правда и один верховный владыка – Амон, царь над всеми богами. Только тот, кто ему служит, может быть силен, как разъяренный лев, когти которого лежат на чужеземных народах.

Ипу молча смотрел на вошедшего в азарт юношу.

– Ну разве он не прав?! – воскликнул Руи, задетый молчанием Ипу. Разве Хоремхеб не одержал победу над царем хеттов и не вытеснил хабиру из Речену? Разве те, кто раньше не признавал власть нашего царя, не посылают теперь ему письма, чтобы порадовать сердце победоносного Хора и смягчить разъяренного льва? Неужели ты не веришь в правду, которая наконец восторжествовала над ложью?

– Твой отец… – серьезно сказал Ипу. – Что мог бы он тебе ответить? И, посмотрев вдаль, он продолжал: – «Я, сказал бы он тебе, тоже всегда искал правду в жизни. Но я не верю, что эта правда находится в хороших руках, когда ею распоряжаются цари!»

– Должно ли это означать, что рука царя недостаточно сильна, чтобы сохранить правду?

– Нет! Нет, Руи, рука царя слишком тверда. Зажатая в кулак правда не может быть правдой.