Моя мать работала вместе с четырьмя другими женщинами в полутемном помещении. Их тела размеренно раскачивались над каменными зернотерками, а хруст зерна был здесь единственным шумом. В помещении без окон царили сумерки, оно едва освещалось через дверной проем.
      Я смущенно стояла в углу и никак не могла узнать свою мать. Я надеялась, что она увидит меня и подойдет сама, но вышло не так.
      Через помещение прошел надсмотрщик.
      - Мели как следует! - крикнул он одной из женщин.
      - Я мелю изо всех сил!
      - Мели как следует! - крикнул он второй.
      - Я делаю, господин, как ты приказываешь!
      - Мели как следует!
      - Я работаю, чтобы ты похвалил!
      - Мели как следует!
      Но четвертая женщина, к которой он обратился, никак не откликнулась. Надсмотрщик подошел ближе.
      - Ты что, не можешь ответить? Хочешь, чтобы я открыл тебе рот?
      И он поднял палку.
      - Не трогай ее! - крикнула одна из женщин. - Ведь она немая! Она работает без устали! Она мелет больше, чем любая из нас!
      Тогда я узнала свою мать.
      Значит, она не смогла выучить чужой язык, а может быть, не захотела? Я остановилась рядом и посмотрела на нее. Я думала, что теперь-то она заговорит со мной, но она упорно молчала.
      - Мама! - сказала я наконец и дотронулась до нее. Она обхватила меня своими сильными руками и так крепко прижала к себе, что мне стало больно. И мы без слов поняли друг друга.
      Так шли недели, текли месяцы. Все больше привыкала ко мне Нефру-ра. В конце концов я стала прислуживать ей за столом, и не только когда она завтракала вдвоем с Аменет, но даже в тех случаях, когда вместе со всеми придворными она занимала место рядом с царицей. Тогда она, конечно, не разговаривала со мной, на ее губах замирала застывшая улыбка, а в глазах читалась неприступность.
      Но зато, когда я распускала ей волосы, подавала таз для умывания или надевала на нее ожерелье, она любила со мной поболтать. Вскоре я уже целиком обслуживала свою маленькую госпожу в ее покоях. Постепенно даже Аменет привыкла ко мне, хотя я очень редко слышала от нее доброе слово.
      Небем-васт исполняла поручения вне покоев. Она приносила от садовника букеты цветов, которые полагалось менять каждый день, а из кухни приготовленные блюда. Она заботилась о красках для косметики. Зеркало, у которого сломалась ручка, она отнесла золотых дел мастеру, чтобы тот вставил его в новую оправу. Вот так Небем-васт и сновала по делам туда и сюда, всех знала во дворце и все знали ее.
      Язык Небем-васт был таким же проворным, как ее ноги. Обо всех она могла посудачить, и когда вечером мы лежали у себя в каморке, она рассказывала мне удивительные вещи.
      Повариха, приготовлявшая сласти, - в дворцовой кухне трудилось много поваров и поварих, и у каждого были свои обязанности: один повар жарил домашнюю птицу, другой - дичь, третий приготовлял салаты, четвертый приправу, - так вот, повариха, приготовлявшая сласти, будто бы завела делишки с садовником, хотя тот был женат и имел двух взрослых сыновей. Небем-васт знала об этом от жены садовника, а та застала парочку за кустом тамариска, который рос в углу дворцового сада. Теперь-то уж она позаботится о том, чтобы повариху выгнали. Ведь это была "та еще штучка", однажды она уже утопила в реке новорожденного младенца! И вот "такую штучку" царица терпела в своем доме!
      Жена садовника попросила Небем-васт посвятить в дело Аменет, но Небем-васт этого не сделала. Она объяснила это мне так:
      - Знаешь, Аменет - это паук! А я не из тех, кто загоняет других в его сети!
      - А разве жена садовника не могла бы сама поговорить с Аменет?
      - О чем ты говоришь? Не каждый может подступиться к кормилице царицы!
      Не могу точно сказать, потому ли Небем-васт не пожаловалась на кухарку, что не желала добычи для паука, или она преследовала какую-то собственную выгоду. Точно лишь то, что она не раз приносила из кухни сласти, которыми, правда, всегда делилась со мной. Часто, расставляя в вазы принесенные от садовника букеты, она грызла инжир или финик.
      Я страшно много воображала о себе, когда она рассказывала мне свои истории, и гордилась тем, что была ее доверенной. Если мы видели, как по залам идет, переваливаясь на своих кривых ногах, Риббо, придворный карлик, она нашептывала мне:
      - Этот-то считает себя царским сыном! Будто бы его украли у родителей. А ведь наши воины привели его из презренной земли Куш, где он пас свиней вместе со своим отцом!
      Но если Риббо подходил поближе и искал нашей компании, она подбивала его:
      - Расскажи-ка нам что-нибудь о державе своего отца!
      И карлик распалялся в описании того великолепия, к которому он будто бы привык с детства. Все роскошнее становился царский дворец, где он вырос, все многочисленнее стада, которые его отец отправлял на пастбища. Когда же его звали, то, прежде чем засеменить кривыми ногами, он важно кивал своей непомерно большой головой, как бы говоря: "Вот я каков! Ведь ты не сомневаешься в этом!"
      А за его спиной Небем-васт хихикала:
      - Из презренного Куша! Где все так бедны, что едят свинину! Дворец из камня! Как бы не так! Соломенные крыши над хижинами из глины!
      И она покатывалась со смеху.
      И все же однажды она вела задушевный разговор с Этим самым Риббо и не заметила, как я подошла. У меня и в мыслях не было подслушивать. Но когда я услышала их хихиканье, у меня появилось какое-то неприятное ощущение. Оно-то и заставило меня остановиться в тени колонны. Я отчетливо слышала каждое слово. Все, что говорила Небем-васт, как нож, вонзалось мне в сердце:
      - Она пасла гусей! И спала в хижине, такой круглой и маленькой, что в ней едва можно было вытянуться! Она совсем ничего не знала, когда попала сюда! Это я ее всему научила! А ее мать мелет зерно, она немая и совсем не понимает языка людей!
      Я стояла, как оглушенная, и не могла пересилить себя, чтобы подойти к сплетнице и заставить ее замолчать. Конечно, и Аменет частенько называла меня гусиной служанкой, но это не так больно задевало меня. Кормилица царицы была груба со всеми, кто ей подчинялся. Своими костлявыми пальцами она раздавала тумаки и щелчки и всегда имела наготове язвительное слово. И хотя никто не смел противоречить ей, все объединялись в молчаливом отпоре ее злобным нападкам. Сложилось даже какое-то особое к ней отношение, делавшее нас неуязвимыми к ее грубостям. Но Небем-васт! Моя подруга? Которая была на моей стороне, когда меня обижали, всегда оказывала мне услугу, когда мне требовались совет и помощь, - что же могло ее заставить так говорить обо мне?
      Я потихоньку отошла. Мне захотелось спрятаться в самом темном углу коридора. Я скорчилась в какой-то нише длинного перехода и уткнулась лицом в ладони. Мне вдруг показалось, что я еще раз вдохнула запах травы, росшей у источника на моей родине, и услышала гоготанье СВОИХ пернатых друзей, которые, распустив крылья, неслись мне навстречу, и в знак приветствия вытягивали свои длинные шеи. Я поняла, что с ними я никогда не была такой одинокой, как здесь, среди множества людей, в прекрасном дворце царицы.
      Чужая! Неужели я останусь здесь чужой на всю жизнь? Но разве все здесь не были чужими друг другу? Кто доверял Аменет? Может быть, царица? А кто был откровенен с Нефру-ра? Только не ее мать, которую она часто не видела целыми днями, потому что та решала с Сенмутом важные дела, в которых ребенок ничего не смыслит!
      Тут я поняла: никто здесь не был равен другому, один всегда возвышался над другим, повариха - над кухонной прислугой, жена садовника - над поварихой, кравчий - над женой садовника, кормилица царицы - над челядью, а царица - над всеми. Ибо она была богиня, а все остальные получали от нее свое дыхание.
      Ну а я? Какое место занимала я? Может быть, я уже стояла выше, чем Небем-васт, потому что царевна улыбалась мне чаще, чем ей? Может быть, Небем-васт мстила мне? Ну что ж, если можно подняться по этой лестнице, я не хочу оставаться внизу! Я - нет!
      До сих пор я не очень-то обижалась, когда меня называли гусиной служанкой. Это стало моим малым именем. Его придумала Аменет, но и другие называли меня так же. Но теперь я сумела добиться права на свое собственное прекрасное имя. Когда Аменет по какому-то поводу снова назвала меня в присутствии Нефру-ра гусиной служанкой, я не ответила ей, а спросила царевну:
      - Разве я не твоя служанка, Нефру-ра?
      И Нефру-ра приказала Аменет называть меня Мерит. Я почувствовала, что и ее задевало, когда меня звали моим малым именем. Когда это случилось, Небем-васт тоже была в комнате. Я бросила в ее сторону торжествующий взгляд. Но она сделала такой вид, как будто все это ее совсем не касается.
      И снова потекли недели и месяцы. Я привыкла к высоким колоннам дворца и научилась жить среди всех этих людей, как будто я была им ровней. У Небем-васт я не стала требовать объяснения. Я сделала вид, как будто ничего не произошло. Разве что стала менее разговорчива, но она при своей болтливости и не заметила этого.
      Я могла бы быть счастлива. Каждый день я ела досыта. Оставшиеся после царской трапезы блюда отдавали прислуге, а они были приготовлены так, что услаждали вкус. Черный хлеб и лук, а также разную нечистую рыбу ели только поденщики. Мы же ели домашнюю птицу и белый хлеб, и салат из латука с оливковым маслом. Когда же снимали урожай, было вдоволь винограда и фруктов. Однажды Сенмут сказал мимоходом Аменет, которая выслушала его с кислым видом:
      - Посмотри-ка, как выросла и похорошела малышка!
      И он окинул меня взглядом, от которого кровь бросилась мне в лицо.
      Я уже давно научилась подкрашиваться. Давно исчезло из зеркала отражение худого, изнуренного детского лица с голодными глазами. Я выглядела теперь не как дитя песка и чужбины, а совсем как любой ребенок людей. Я знала об этом, и мне это нравилось, и все же, когда я услышала слова Сенмута, как будто раскаленная игла пронзила мое тело.
      Сенмут был красивым мужчиной и всего лишь ненамного старше царицы. Он был младшим братом ее наставника и предан ей с детства, так что теперь она отдала в его руки свою собственную дочь. Мы видели его почти каждый день, если он не отлучался из столицы. Старой Аменет было поручено заботиться о телесном благополучии царевны и обучать Нефру-ра тому, что приличествует принцессе, а что нет. Запрещали же ей очень многое. Так, после той смоковницы мы ни разу не лазали на деревья! Но Аменет не могла обучить свою любимицу тому, чего не умела сама и что вновь и вновь приводило Сенмута в покои царевны: Нефру-ра училась писать!
      Не скажу, чтобы она делала это с охотой. Но и дело было трудное! Ежедневно ей приходилось выводить на папирусе с помощью тростниковой палочки множество знаков! А Сенмут часто вздыхал:
      - Разве это сокол, дитя мое? Ведь он похож на сову! А эта ласточка напоминает гуся!
      Ну не все ли было равно, ласточка это или сокол, сова или гусь? Лишь бы все эти птицы располагались красиво по линейке среди разных цветов и звезд и прочих предметов! Но нет. Самый маленький значок имел свое особое значение, утверждал Сенмут, и ни один нельзя было рисовать ни на волосок по-иному, чем это предписывалось. Это было очень трудно. У Нефру-ра, когда она тростинкой выводила один штрих рядом с другим, часто дрожали руки. А однажды, когда Сенмут снова пожурил ее, она бросила лист папируса на пол и в гневе стала топтать его ногами. Казалось, еще немного, и учитель поднимет на нее руку, но он лишь строго сказал:
      - Уши ученика у него на спине, он слышит, когда его бьют!
      После этого Сенмут ушел и не приходил в течение двух дней.
      Меня Сенмут, конечно, не учил водить кисточкой. Мне велели приносить тростинки, раскладывать листы папируса и смешивать чернила. Тяжелой эта служба не была, ведь тростник густо рос у пруда в дворцовом саду, а главный писец Хатшепсут располагал достаточным количеством папирусных свитков, и самые красивые из них я могла выбирать для царевны.
      Однако, стоя за стулом Нефру-ра, я часто заглядывала через ее плечо, пока сама она билась над чистописанием. Ведь мне приходилось держать наготове поднос, чтобы она в любой момент могла освежиться чашей фруктового сока, инжиром или ложкой меда. Я не чувствовала усталости, стоя позади своей госпожи. Напротив, я не могла насмотреться на изображения, над которыми колдовали на папирусе ее пальцы, становившиеся постепенно все более уверенными. Там появлялись зайцы и утки, львы и совы, гуси и пчелы, и не одни только животные, но и мужчины и женщины, солнце, луна и звезды, кувшины, заплетенные косы и многое другое, да такое, о чем я вообще не имела представления.
      Мне это казалось забавной игрой, и самой не терпелось последовать примеру моей маленькой госпожи. Конечно, я нe решалась воспользоваться одним из драгоценных листов папиpyca, но ведь в любой мусорной куче можно было найти глиняные черепки, на которых выполняли СВОИ письменные упражнения почти все школьники в стране. Я уже подыскала себе несколько таких черепков. И вот однажды, когда в комнате никого не было, я украдкой обмакнула кисточку в черные чернила и попробовала нарисовать очертание зайца. Это мне удалось, хотя и не вполне, утку тоже можно было признать, но зато никак не хотел получаться мужчина, подносивший руку с едой ко рту. Тут я услышала шаги и быстро плюнула на черенок, стараясь стереть следы содеянного. Хотя никто никогда не запрещал мне писать, я смутно чувствовала, что не имела на это право. Однако не успели мои пальцы стереть черные линии, как позади меня уже оказалась Нефру-ра к заглянула мне через плечо.
      - Это ты написала? Но как криво! Как безобразно!
      К она чуть было не покатилась cо смеху.
      Но тут ее осенило. Разве не забавно будет научить меня писать? Смотреть, как мои пальцы выводят одну линию за другой, и сердиться, когда линии ложатся не так, как предписывалось?
      Моя маленькая наставница была со мной довольно нетерпелива. Не то что Сенмут с ней. Она стояла рядом, держа прут, и часто била меня но пальцам или по голым плечам, потому что "уши ученика у него на спине", как она говорила, подражая своему учителю.
      Я же, стиснув зубы, выводила черточки, хотя из глаз у меня катились слезы. Я хотела этому научиться! Должна была научиться! И вскоре Нефру-ра заставила меня выполнять вместо себя письменные работы, которые ей задавал Сенмут. Вот что с самого начала было у нее на уме!
      Мы занимались этими упражнениями исподтишка и боязливо держали их в секрете даже от Небем-васт, так как я была уверена, что она выдаст нас Аменет. Нам удавалось это проделывать, потому что мы не всегда находились под всевидящим оком нашей надзирательницы. За нами часто заходил Сенмут. Он прогуливался в саду со своей ученицей или сидел за большим каменным столом, который стоял среди зелени у пруда. Нередко его кто-нибудь звал: художник, делавший наброски для стенной росписи, каменотес, заготовлявший глыбы для статуй богов, чиновник, ведавший стадами коров и сообщавший, что на его животных напала какая-то болезнь, перевозчик, доставивший на своей лодке товары, заказанные Сенмутом. Много, нечеловечески много дел приходилось решать Верховным устам. Поэтому часы, проведенные с воспитанницей, были для него отдыхом.
      Как-то Нефру-ра проспала дольше обычного и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Аменет к этому времени обыкновенно заканчивала утренний обход находившихся в ее ведении помещений. Но в этот раз за Аменет пришла Небем-васт, так как между главным поваром и женой садовника разгорелась ссора. Для старухи это было то что надо! Она быстро вышла, а Нефру-ра сказала:
      - Чудесно! Тогда начинай писать, ведь вечером придет Сенмут!
      По правде говоря, я не понимала смысла того, что писала. Моя учительница тратила усилия на то, чтобы показать мне, как, не отступая от предписаний, наиболее красиво и совершенно копировать различные знаки. Но значения их она мне не выдавала. Ей было вполне достаточно, что я под ее диктовку рисую один знак за другим. Моя возросшая сноровка радовала ее, так как Сенмут не мог заметить обмана. Ее совершенно не интересовало, сумею ли я прочитать то, что пишу, ведь читать-то в присутствии Сенмута ей приходилось самой. От этого ее никто не мог освободить.
      Итак, она и на этот раз не встала с постели, а лежа принялась вполголоса диктовать мне один знак за другим. Я же склонилась над глиняной плиточкой и писала: "Утка... мясо... город... летящий гусь" и собиралась написать "сова", но не успела. На плечи мне опустилась чья-то рука, в тело вонзились ногти. Я испуганно обернулась и увидела искаженное яростное лицо. Никогда еще я не видела старуху в таком гневе.
      - Аменет! - крикнула царевна и вскочила. Она хотела помешать кормилице, но та отстранила ее. А потом взяла палку.
      - Это тебе! - зашипела она. - А это той, которая заставляет гусиную служанку выполнять царскую работу! Я тоже умею писать! Прочитай это на своей спине, коварная тварь! Принцессе не полагается тумаков, даже если она их заслужила! Но ей будет полезно послушать, как ты вопишь!
      Старуха еще никогда меня так не била. Правда, она то и дело трепала меня за волосы или наделяла оплеухой, но ни разу не поднимала на меня палку, хотя от Небем-васт мне было известно, что она охотно к ней прибегала. Может быть, она побаивалась Сенмута, считая его моим заступником? А теперь колотила потому, что была уверена, что Нефру-ра не расскажет ему об этом?
      Я упала на стол и руками закрыла голову, но вздрагивала от каждого удара и до крови кусала губы, чтобы не кричать. Только не выдавать своего позора Небем-васт! Не привлекать ее своими криками!
      Наконец рука старухи ослабла. Она рванула меня вверх и вытолкнула за дверь. Я удивилась, увидев в глазах Нефру-ра слезы.
      Два дня старуха держала меня взаперти в темной каморке, куда никого не пускала. Два дня она не давала мне есть, а другим говорила, что я больна. Уж не отделается ли она теперь от меня? Не слишком ли малодушной оказалась Нефру-ра, чтобы заступиться за меня?
      И все же на третий день Сенмут прислал за мной. Значит, Нефру-ра говорила обо мне!
      - Ты сослужила своей госпоже плохую службу, - сказал он мне, и я подумала, что теперь-то все кончено.
      Я уже видела, как таскаю тяжелые ведра с водой, или мешаю глину для кирпичей, или выполняю еще какую-нибудь утомительную и низкую работу, что, конечно, можно было ждать от Аменет. Но ничего подобного не случилось. Нет, то, что произошло, было похоже на чудо. Сенмут взял мои глиняные черепки и сказал:
      - Собственно говоря, совсем неплохо! - Потом спросил: - Ты хоть знаешь, что означает то, что ты написала?
      А когда я ответила отрицательно, он, смеясь, обратился к Нефру-ра:
      - Ты плохая наставница, если обучаешь только форме, но не содержанию!
      И он объяснил мне. Он! Сам Сенмут объяснил мне, что написанные мною знаки выражали больше, чем просто "утка", или "мясо", или "замок", или "летящий гусь". В каждом из них скрывалась своя тайна, и только тот, кому она была известна, действительно умел писать. Например, рисунок жука выражает звук "хе-пер", коршуна - "мут", лица - "хар".
      - Но если под словом "мут" ты имеешь в виду не коршуна, а мать, а они звучат одинаково, тогда, чтобы показать разницу, после коршуна "мут" ты рисуешь еще и женщину, поняла?
      Я робко кивнула. От всего услышанного голова у меня пошла кругом. Значит, я писала вовсе не картинки, а звуки? Знаками обозначались различные звуки, и из этих-то звуков состояли слова? Значит, если сочетать эти звуки по-разному, каждый раз будешь получать другие слова? Так что когда пишешь рядом друг с другом правильные знаки, то появляются слова, которые не имеют больше ничего общего с тем, что было изображено на картинке: коршуном или уткой, зайцем или лицом, - но которые могут означать вообще все, что говорит человек? Вот например: "Прекрасно жилище Доброго бога?" Или: "Нефру-ра проснулась?" Но также и это: "Мерит должна пойти к Нефру-ра, чтобы расчесать и заплести волосы царевны?"
      Все это с быстротой молнии пронеслось в моей голове, и я невольно закрыла глаза перед могуществом подобных мыслей. Я не осмеливалась произнести ни слова, хотя меня разрывали одновременно тысячи вопросов. Сенмут, очевидно, потешался над моим замешательством, потому что ущипнул меня за щеку. Когда его рука прикоснулась ко мне, кровь застучала в моих ушах, и как будто издалека до меня донеслись слова:
      - А теперь, Нефру-ра, научи-ка ее по-настоящему! Это будет тебе наказанием!
      Он вышел, а Аменет кусала себе губы и прошептала вслед ему что-то злобное, но так тихо, чтобы он не услышал.
      И действительно, это стало наказанием для нас обеих, ибо принцессе скоро прискучила игра в школу. Ведь теперь это перестало быть тайной забавой и только прибавляло ей работы. Поэтому она все чаще пускала в ход прут, а Аменет злорадно впивалась глазами в красные следы на моих плечах. Я же упрямо склонялась над глиняными черепками, пользуясь каждым свободным мгновением, и наконец догнала свою наставницу. Теперь я сидела рядом с ней за работой, а Сенмут, диктуя, говорил:
      - Пишите!
      Тогда же наступила пора пожинать урожай, ибо никогда еще тайное преступление не приносило столь прекрасных плодов. Даже Нефру-ра работала теперь гораздо охотнее. Как-никак, честолюбие заставляло ее всегда быть впереди меня, Сенмут же хвалил ее только тогда, когда она этого заслуживала. Хотя я и остерегалась превосходить свою учительницу (я попросту боялась, что это мне повредит), плоды, которые доставались мне, были сиг; слаще. Передо мной открывался мир, о котором я раньше и не догадывалась.
      Возможно, это была награда Тота, писца богов и бога писцов, за то, что я спасла от смерти и вырастила одно из его священных животных. Насколько я понимаю, это была очень высокая награда. Камни ожили! Теперь я повсюду открывала священные знаки, заставляла их говорить со мной и вынуждала выдавать мне свои тайны.
      Ах, если бы я была мальчиком! С какой гордостью я воткнула бы за ухо тростниковую палочку и быстро бы сделалась одним из тех важных писцов, которые надзирают за земледельцами, пересчитывают их скот и записывают в счетные книги подати, которые они должны своему господину. Но, к сожалению, я была всего лишь маленькой чужеземной девочкой-рабыней. А кем может стать она, даже если причуды счастья и ее госпожи открывают ей такие вещи, о которых другие, подобные ей, даже не осмеливаются и думать?
      К нам присоединилась третья ученица, дочь сестры Сенмута. Увиден, с какой охотой учится царевна с тех пор, как не в одиночестве корпит над свитками для письма, Сенмут и привел Абет, девочку примерно того же возраста. Все чаще случалось, что многочисленные обязанности Сенмута отрывали его от занятий с нами. В конце концов за нами пришлось присматривать Унасу, брату Абет, несколькими годами старше ее, который был уже писцом, правда, пока еще "мелким".
      Мне совсем не нравилось, что к нам присоединились сестра и брат. Потому что очень скоро из положения подруги, в которое меня на время возвело расположение Нефру-ра, я снова оказалась в положении служанки. Унас очень добросовестно исправлял красными чернилами письменные работы двух других, а мои он даже не пробегал глазами. Когда один раз я умышленно не выполнила задания, он лишь надменно посмотрел на меня и обратился с шуткой на мой счет к Нефру-ра, которая громко засмеялась. Я же с пылающими щеками склонилась над своими глиняными черепками и принялась писать. Губы у меня дрожали, в горле комком стояли слезы. "Если бы я мог научить тебя любить священные знаки больше, чем ты любишь свою мать, - писала я, - если бы я мог открыть перед тобой их красоту".
      Когда мы заканчивали упражнения и выходили порезвиться с мячом, то получалось так, что мячи бросали Нефру-ра и Абет. Я же должна была бегать за ними, когда они отскакивали в сторону или откатывались в кусты. Сколько раз, когда обе девочки смеялись над замечаниями юного писца, я стояла рядом и не понимала смысла шутки, а никому и в голову не приходило втянуть меня в разговор. И все же я была готова отдать жизнь, чтобы Унас - шутник и насмешник Унас - обратился как-нибудь и ко мне, пусть даже с самым пустяковым замечанием!
      Однажды они сидели у пруда в дворцовом саду. Их работа была закончена, но моя-то продолжалась. Абет захотела пить, и Нефру-ра послала меня за фруктами и напитками. Небем-васт и Аменет держались в стороне и ничего не имели против того, чтобы я притащила тяжелые кувшины, но тут они тоже подошли и начали прислуживать своей госпоже и ее гостям, радуясь, что и им перепадет глоток сладкого напитка.
      Вдруг Небем-васт толкнула меня и сказала:
      - Эй, посмотри-ка, это не твоя мать там идет? Моя мать! Я уже издали узнала ее наклоненную вперед фигуру, ее тяжелую походку. Я покраснела. Что ей здесь было нужно? Не собиралась ли она показаться царевне в своей грубой, запачканной набедренной повязке, со спутавшимися, неприбранными волосами? Услышать, как Унас скажет Нефру-ра: "Что здесь нужно этой женщине?" А Нефру-ра посмотрит с удивлением, Аменет же с тайным торжеством в голосе и с насмешкой во взгляде покажет на меня: "Это мать... вон той!"
      - Нет! - резким шепотом ответила я Небем-васт. - Я ее не знаю!
      Я незаметно нагнулась позади куста - разве из блюда не упал инжир? - и подождала, пока тяжелые шаги не замолкли вдали.
      Куст был покрыт большими листьями и красивыми фиолетовыми цветами. Я неосторожно сорвала один цветок и принялась обрывать лепестки, чтобы только чем-то заняться и не слышать тихого скрипа гравия вдали. Из цветка капнул мелочно-белый сок и испачкал мне пальцы. Я не обратила на это внимания. Но Аменет, которая всегда все видела, заметила это и здорово выбранила меня.
      - Это же яд, - сказала она и вырвала ветку у меня из рук. - Иди и вымой руки!
      Мне пришлось долго оттирать с пальцев липкий сок ядовитого растения. Но все слезы, которыми я в ту ночь промочила свою подушку, не могли смыть капель яда, просочившегося в мою душу.
      Несколько дней я собиралась с духом, чтобы навестить свою мать. Я думала, что она все-таки видела, как я пряталась за цветущим ядовитым кустом, и теперь больше побоев Аменет боялась увидеть немой укор в ее глазах.
      И все же страстное желание поговорить с матерью, объяснить ей все подробно - нет, не объяснить, а просто сказать: "Прости!" - нет, совсем ничего не говорить, а только броситься на шею, - это желание пересилило мой стыд, и вот наконец я снова стояла перед ней.
      Но мы ни словом не обмолвились о том, что камнем лежало у меня на сердце. Потому что нужно было обсудить нечто гораздо более серьезное. Мать получила весточку от моего брата Ассы.
      Когда я услышала его имя, мои глаза вспыхнули от радости. Я с детства была очень привязана к Ассе, больше чем к другому брату, ведь Асса был такой простой и веселый. Он никогда не жаловался ни на какую работу, а вечером, окончив дневной труд, приносил с собой массу историй, забавных рассказов и песен. Люди говорили, что у него отцовский характер, тогда как Каар был так же скуп на слова и угрюм, как наша мать.
      Конечно, Каара я тоже любила, но все же мы с Ассой лучше понимали друг друга. Он качал меня на коленях или подбрасывал сильными руками в воздух, а я громко выражала свой восторг. Он рассказывал мне волнующие истории, например о духах, которые превращались в собак или обезьян, чтобы навредить злым и помочь добрым людям, и я ловила каждое слово. Мое детское восхищение и искреннее волнение подогревали его охоту к выдумкам, порой даже к хвастовству, что делало игру еще более увлекательной. Но забавней всего было, когда Асса кого-нибудь разыгрывал. Он умел оставаться при этом таким серьезным, умел, не моргнув глазом, говорить такие невероятные вещи, что люди ему верили и только под конец замечали, что их водили за нос. Нередко из-за этого возникала ссора, но он никак не мог оставить свои дурачества. Асса не щадил даже тех, кого любил. Ему скорее удалось бы остановить бег солнца, чем придержать за зубами свой острый язык, когда он хотел поточить его о слабое место своего ближнего.
      Надо сказать, что Асса не боялся врагов. Но, хотя он был веселым и добродушным, терпения у него хватало ненадолго. Тому же, кто вызывал его гнев, лучше было отойти в сторону, чем ввязываться с ним в драку. Раз уж он мог схватить за рога самого свирепого быка, то людей и вовсе не страшился.
      Так вот Асса - что же с ним произошло? Он был здесь? Я могла его увидеть? Как давно он не поднимал меня в воздух своими сильными руками и не носил на плечах! Не слишком ли я теперь большая для этой забавы? И удивится ли он, когда узнает, что я научилась писать?
      Но мать устало покачала головой. Нет, здесь его не было. А когда я спросила: "Где же он?" - ее как будто прорвало.
      После нашего прибытия в Землю людей Ассу отвезли вниз по Реке, туда, где на тучных заливных лугах паслись стада, принадлежавшие знатным господам из города Амона. Мать ни разу ничего не слышала о нем, пока несколько дней назад... тут она остановилась, не в силах продолжать. Но наконец, то и дело прерывая свой рассказ рыданиями, она сообщила мне вот что.
      Асса поссорился с другими пастухами. То ли он подшутил над ними, а они не терпели шуток - к тому же шуток чужака, - то ли они несправедливо обошлись с ним, а он этого так не оставил. Так или иначе дело дошло до драки. Он, хотя и дрался один против троих, одного уложил насмерть, второго тяжело ранил и, наверное, одолел бы и третьего, если бы со всех сторон не сбежались люди, которым удалось его усмирить. Потом Ассу судили и сослали в рудники - в пустыню, где не было воды и где люди томились от голода и жажды.
      В пустыню! Я-то знала, что это такое! Долгих четыре дня мы тащились по долинам; среди скал, изрезанных глубокими расщелинами. Если бы не мои братья, я бы осталась там навсегда и мои кости белели бы у дороги. Но они взвалили себе на спину еще и ношу моей матери, и тогда она смогла, несмотря на жару и жажду, донести меня туда, где мы наконец увидели зеленую Землю людей.
      А теперь изо дня в день мой брат Асса будет видеть только солнце и скалы, терпеть жару и жажду?
      - Не можешь ли ты помочь? - запинаясь, произнесла мать, а мне вдруг стало ясно, как сильно она постарела. - Попроси царицу освободить его! Царицу! Попросить ее, чтобы она его освободила? Ох, как только мать могла вообразить себе, что я, Мерит, гусиная служанка, осмелюсь заговорить с царицей?