Здесь каждый лгал. Каждый стремился вытеснить другого и подкарауливал его, подобно диким зверям в пустыне.
      И я должна дышать этим воздухом? Должна терпеть, когда Хатшепсут в припадке внезапного подозрения протягивает мне поданное мною же вино со словами: "Пей ты!" или когда она выведывает у меня о других, а у других обо мне?
      Почему бы Тутмосу просто не взять меня к себе, теперь, когда на нашем пути больше не стоит Нефру-ра? Ведь у каждого фараона был свой женский дом. Не на это ли намекнула Хатшепсут, когда в моем присутствии спросила его: по-прежнему ли неприятны его жреческому слуху исполняемые мною песни или, может быть, он уже привык к чужеземной музыке, которая даже у нее, царицы, не вызывает неудовольствия? Она велела мне танцевать, а Тутмос вскользь сказал: "Да, очень красиво!" и заговорил о чем-то другом.
      Нет, с меня было довольно! Довольно бесконечных недель, а порою и месяцев, когда мы виделись лишь мимолетно. Довольно встреч, на которые мы крались как тати в ночи и которые от раза к разу приносили больше горечи, чем радости. Если я ему надоела, то почему не сказать мне об этом?
      Нуждался ли он во мне? Неужели я должна была подслушивать для него в закоулках дворца, прислушиваясь к подозрительному шепоту и удалявшимся в темноту шагам, не выносившим света дня? Или он ждал того часа, когда сможет предложить мне совсем другое, чем служба доносчицы?
      Но если у меня будет ребенок? Разве не разорвется тогда вся та сеть лжи, которую я так долго плела? Или я прибегну к дальнейшей лжи, одно представление о которой уже вызывает у меня отвращение?
      Однажды я неожиданно спросила его об этом. Тогда он сказал - и попытался смехом прикрыть свой испуг:
      - Тебе нельзя иметь ребенка, Мерит-ра! - И добавил неуверенно: - Пока еще нельзя! - А затем совсем тихо, помедлив, спросил: - Или дело зашло уже так далеко?
      Нет. И именно от этого я мучилась больше всего. Неужели я была бесплодна?
      Но в один прекрасный день я убедилась, что это не так.
      У меня будет ребенок! Я буду вскармливать не маленькую обезьяну, потерявшую мать, не вытаскивать из яйца птенца цапли, а держать у своей груди ребенка! Невозможно описать, какую головокружительную радость я пережила, сказав себе, что сомнений больше нет! Но это длилось лишь мгновение, а затем меня охватило совсем другое чувство. "Что же теперь? билось у меня в висках. - Что же теперь?"
      Была ночь. Голова у меня горела, и даже светившая в окно луна не могла принести мне утешения. И тогда я взмолилась своим измученным сердцем: "Ты, который зажигаешь на небе ночные светила, трижды священный Тот, бог мудрости, от которого не скрыть правду, помоги мне!"
      Я заснула поздно и, против своего обыкновения, проснулась тоже поздно. Служанки, спавшей вместе со мной, уже не было рядом. Почему же она меня не разбудила?
      Я поднялась и пошла в покои царицы. По дороге мне повстречался Риббо.
      - Царица ушла в храм! - крикнул он мне.
      А кто ей заплел волосы? Кто завязал сандалии? Аменет? Или "новенькая", которая, по правде говоря, уже давно не была новенькой? А может, одна из многочисленных служанок, толпившихся вокруг царицы? Ведь во дворце не было нехватки в услужливых руках. Но почему же царица не позвала меня? И разве я не должна была петь в храме Амона?
      Я проскользнула обратно в свою каморку и забилась в угол. Мне было смертельно плохо.
      Когда вечером наконец вернулась новенькая, она не сказала мне ни слова. На следующее утро - я уже давно проснулась - Аменет позвала ее, а меня как будто бы и не видела!
      Я пошла на кухню, чтобы раздобыть себе поесть. Мне показалось, что все смотрят на меня как-то косо, - что же такое было во мне? Ведь вряд ли уже можно было что-то заметить?
      Неужели это было только капризом царицы и она просто захотела иметь при себе другую служанку? Но я не чувствовала за собой никакой провинности. Я ловила любой ее знак. Я пела, чтобы развеселить ее, и тотчас же замолкала, если видела, что во время моего пения тучи неудовольствия на ее челе не рассеиваются, а сгущаются. Я клала краску вокруг глаз царицы и следила за тем, чтобы ее излишек не повредил моей госпоже. Я часами неподвижно стояла за ее креслом, когда она была занята и - часто по забывчивости - не отпускала меня. Я никогда не произносила ни слова, которое выдало бы мое расположение к молодому царю. Наоборот, разве я не поносила его перед ней?
      Разве всего этого было недостаточно? Может быть, какой-то неосторожный взгляд разбудил ее недоверие? Или меня предал доносчик? А может быть, царицу предостерегало от меня ее Ка? Разве могло от него укрыться, что мои слова не выражали моих мыслей? Или, может быть, оно поняло мои сокровенные помыслы и пробудило в царице чувство отвращения ко мне? Возможно, она уже какое-то время подавляла в себе это чувство, но затем уступила ему в порыве плохого настроения. Потому что сильно в людях их Ка, пока оно живет в их теле! Многое из того, что ты делаешь, Рени, приказывает тебе твое Ка, хотя ты этого и не знаешь. Но вдвойне сильно Ка царей!
      Что мне теперь было делать? Бежать к Тутмосу? Сказать ему: "Защити меня и своего ребенка?" А если за нами наблюдали и я тем самым поставила бы под угрозу и себя и его?
      Не лучше ли было мне исчезнуть? Разве не казалось, что на меня вовсе не обращают внимания, и мое отсутствие не очень-то бросилось бы в глаза? Аменет в конце концов подыскала мне другую службу. Теперь вместе с многочисленными служанками я вязала большие, красиво подобранные венки. На пороге стоял прекрасный праздник Опет, когда Амон посещает в южном храме свою великую супругу Мут. Кто заметит мое отсутствие, когда в саду сотни людей срезали цветы и вязали венки во дворах? И все же я откладывала свое бегство со дня на день, с недели на неделю!
      На этом большом празднике я не пела в хоре Амона. Мне не удалось увидеть ни царицу, ни царя, который шел в толпе жрецов и пророков.
      Я стояла далеко в стороне, когда жрецы с носилками бога на плечах спустились к Реке. А когда от берега отошел царский корабль, за которым на буксире плыла ладья "Усерхат-Амон", прекрасная ладья бога, меня так оттеснили, что я не различала даже звучания систров и пения храмовых хоров.
      Чтобы попасть в храм Мут, нам нужно было пройти по дороге вдоль берега. Ведь для простого народа и для низшей прислуги дворца кораблей не полагалось. Я шла в толпе совершенно незнакомых людей, так как весь народ города Амона высыпал на дорогу, соединявшую оба храма. Одна женщина с ребенком на руках, которой я помогла, когда ее толкнули и она чуть было не упала, пошла вместе со мной.
      Мы подошли к храму Мут в числе последних. Царский корабль уже причалил к берегу. Теперь от Реки должна была тронуться в путь торжественная процессия и перенести носилки бога в святилище Мут. Поднялось ликование, которое передалось даже тем, кто не мог ничего видеть.
      Нам не удалось пройти во двор храма, который уже давно не мог вместить всей толпы. Но я сумела усесться на низкой стене там, где должна была пройти процессия. Я помогла женщине с грудным ребенком взобраться на это удобное место. Мы увидели одетых в белое отцов бога, пророков, в накинутых на плечи шкурах пантер, увидели, как они несли на плечах драгоценный груз. Мне показалось, что в одном из них я узнала Тутмоса. Впереди вельмож своей державы выступал Макара в полном облачении царя. Воздух наполняло звучание систров и пение хоров Амона.
      Большие ворота храма закрылись за ними. Солнце так палило, что у меня закружилась голова и мне пришлось прислониться к своей соседке. Молодая женщина успокаивала ребенка, и улыбка украсила ее грубоватое лицо.
      Внезапно поднялся рев, похожий на крик, вырвавшийся одновременно из тысячи глоток. Сначала ничего нельзя было разобрать, но рев распространялся с быстротою молнии и докатился до нас:
      - Чудо! Чудо!
      Те, кто понял эти слова, не задумываясь передали их дальше. Я тоже в возбуждении вскочила на стену, на которой до тех пор сидела, и закричала вместе с другими:
      - Чудо! Чудо!
      Потом я спросила у пробегавших мимо людей:
      - Что за чудо?
      Но мне не отвечали.
      Возбуждение народа росло с каждой минутой. Никто не знал, что же произошло, но у всех разгоралось воображение оттого, что они стали свидетелями великого мгновения.
      Нам пришлось еще долго ждать, пока откроются ворота храма. Напряжение становилось невыносимым. Слухи летали, как голуби. Один говорил, что статуя бога поднялась из священной ладьи и направилась к статуе божественной матери Мут; другой - что ладья бога внезапно начала светиться ярким, сияющим зеленоватым светом.
      А когда ворота снова открылись и показалась процессия со священной ладьей, то Тутмос шел уже не в ряду жрецов, а выступал впереди как Первый из великих сановников державы. Он снял одеяние пророка, царский передник закрывал его бедра, а голову венчала двойная корона Обеих Земель.
      Потом те, кто якобы видел, и те, кто слышал об этом от других, которые утверждали, что это видели, рассказали мне: ладья бога внезапно осветилась ярким светом и статуя Амона сошла со своего цоколя! И бог взял за руку царя, находившегося среди жрецов, и поставил его на то место, которое по праву принадлежало царю!
      Тогда я поняла, что дни царицы сочтены.
      Вскоре после этого царица умерла, как об этом говорили вслух, или была убита, как о том шептались. Может быть, ее поразила царская змея, или ей в питье подсыпали яду, или в ее сердце попал холодный металл. Меня не было рядом, когда Ка царицы покинуло ее. Я не обмывала ее тело перед тем, как его передали бальзамировщикам. Не разговаривала я и с Аменет, которая внезапно исчезла, а куда - никто не знал. Растерянность царила во дворце, все дрожали за свою жизнь, ибо ничего не было известно о судьбе исчезнувших - бежали они или были убиты.
      И наконец, услышали, что ненависть не оставила в покое даже мертвую царицу. Много работы выпало каменотесам, которые когда-то воздвигали ее статуи и прославляли ее дела на стенах храмов. Теперь они стирали память о ней, уничтожали ее надписи, разрушали ее памятники. Большие обелиски перед воротами храма Амона, которые она приказала воздвигнуть на память о своем празднике Сед, были замурованы, чтобы навсегда скрыть их от людских взоров, а гробница царицы была осквернена. Но прежде всего повсюду было выщерблено ее прекрасное имя Хатшепсут и великое тронное имя Макара. Ибо не суждено ему было жить миллионы лет, его сиянию быть вечным, как сияние Нерушимой звезды, а ее Ка иметь жилище в Земле людей!
      Не успели еще скульпторы и каменотесы закончить эту разрушительную работу, как покои царицы заняла новая госпожа. Странно, что ее тоже звали Хатшепсут, а происходила она из боковой линии царского дома.
      Ранила ли эта весть мое сердце? Уж не к себе ли относила я слова Тутмоса: "Я хочу быть царем не как муж божественной супруги, но я хочу иметь жену, которая станет божественной супругой, потому что будет моей женой!"
      Нет, я никогда не позволяла такой безрассудной мысли закрасться в мою душу.
      Но теперь - я это знала - что-то должно произойти. Теперь царь возьмет меня в свой женский дом, а я буду, не таясь, петь и танцевать перед ним. Мой ребенок будет иметь кормилицу. Я же, возможно, в тот день и час, когда мое место займет более молодая, получу супруга, который будет иметь высокую должность.
      Теперь уже недолго оставалось ждать, когда Тутмос призовет меня! Голова у меня шла кругом, стоило мне подумать об этом.
      И вот в то время, когда я представляла свою дальнейшую судьбу, перед которой я беззащитно закрывала глаза, я почувствовала в своем теле первый толчок моего ребенка. Меня пронзила мысль: "Сын Мерит!"
      Он мог бы расти вместе с дочерьми и сыновьями царской жены. Слуги завязывали бы ему сандалии, наставники вводили бы его во все премудрости Тота - пока будет жив его отец. Но когда отец умрет, останется ли ему место рядом с братьями и сестрами или им рядом с ним? И я отдам своего ребенка, которого я уже любила так, как никогда и никого еще не любила, - даже его отца! - и который был мне нужен так, как еще никто и никогда на земле - и уж, конечно, не так, как его отец, - я отдам это бедное, невинное существо, которое вздрагивало в моем теле и радовалось жизни в плодородной Земле людей, во власть рыжеволосого Сета, а тот отведет его в пустыню, где над ним будут кружить коршуны?
      Я уронила голову на руки и так и сидела в тени густого куста, сплошь покрытого красивыми фиолетовыми цветами. Но попробуй сломать такой цветок или ветку, и из них начнет капать молочно-белый, ядовитый сок. Не здесь ли я играла когда-то с царевной и устыдилась своей матери, когда она прошла мимо?
      Голоса слуг, ходивших через сад, не пугали меня, а на их слова я не обращала внимания. И все же? Разве не сказал один из них: "Где же Мерит? Ее спрашивал царь!"
      Этой ночью я бежала из дворца.
      Нелегко мне было явиться в дом брата, нося ребенка, отца которого я не хотела называть. Мать набросилась на меня, невестка осыпала насмешками, а в глазах брата был упрек.
      Я же молча искала какое-нибудь занятие. Я взяла деревянную лопаточку и начала выдавливать ею письме на ответчиках, которые уже тогда изготовлялись и гончарной мастерской моего брата. Этого не умели делать ни Каар, ни его жена. Я ведь знала, какие слова писались на глиняных фигурках вельмож, которые брали их с собой в могилу. Я прочитала их на многих куколках, которыми снабдили Нефру-ра.
      Потом брат заметил, что ему гораздо лучше платили за расписанных ответчиков, чем за простых, которых у него покупали очень немногие. Тогда он предоставил это занятие мне, и даже его жена терпела меня в доме, хотя и не могла иногда удержаться и не задеть меня недобрыми словами.
      Но когда у меня родился сын, она уже больше не язвила. Смертельная болезнь приковала ее к ложу. В то же самое время и ей был дарован ребенок, дочка. Невестка не пережила родов, хотя отец обвешивал ее амулетами и вся ее родня собралась вокруг нее и читала разные заклинания, чтобы ее спасти.
      Я же была совсем одна, когда у меня начались родовые схватки. Утром моя мать уже увидела тебя у меня на руках. Когда умерла жена моего брата, я дала грудь и ее ребенку.
      Твой отец больше не требовал меня и не посылал за мной, и никогда он тебя не видел.
      Вы выросли вместе, ты и дети моего брата, и любили друг друга, как братья и сестры. Я не думаю, чтобы они знали, что я не их мать.
      Будешь ли ты упрекать меня, Рени? Может быть, ты скажешь, что даже Исида боролась за наследство своего сына Хора и перехитрила Сета, что Тот помогал ей, что справедливость победила и Девяти великим богам в конце концов пришлось присудить сыну Осириса владения его отца!
      Но не путай, сын мой, дела людей и дела богов.
      Я сделала то, что должна была сделать, потому что любила тебя. Я не хотела, чтобы сын великой царской жены, твой брат, ненавидел тебя. Но я не хотела, чтобы и ты ненавидел его и оспаривал у него престол как старший среди царских сыновей. Нашли ли бы вы место рядом друг с другом? Может быть, вокруг твоего чела обвилась бы змея и поразила бы тебя?
      Может быть, ты стал бы богом.
      Но я этого не хотела.
      Я хотела, чтобы ты стал человеком, сын мой!