Элизабет ХЕРИНГ
      Служанка фараона
      Эй, Рени! Ты уже вернулся? Значит, ты не поехал за Реку с другими? Значит, Сенеб переправился на тот берег только с женщинами и, конечно, с детьми - они-то уж не пропустят такого зрелища!
      Да! Смерть фараона - это великое событие! Ты видел ладью, в которой плыла царская семья? У нее пурпурные паруса, а мачты позолочены!
      Ты видел, наверное, и плакальщиц, и жен из его гарема, и певиц Амона, и служанок из дворца? Должно быть, их были целые тысячи! Их голоса доносились даже сюда:
      На запад! На запад!
      О горе! О горе!
      Недвижно лежит Добрый бог,
      Правду любивший
      И ненавидевший грех!
      А видел ли ты царицу? Как! Ты не смог ее узнать? Ведь она носит головной убор в виде коршуна, а вокруг головы вьется золотая змея! Мне казалось, что я различаю ее голос в хоре других голосов:
      Оглянись на свой дом!
      Оглянись! Твой трон занят наследником!
      Посмотри, твой сын завладел белой короной!
      Посмотри! Он красуется в красной короне
      Обернись на свой дом! Обернись!
      А саркофаг? Ты не видел, как его выносили из дома бальзамировщиков?
      Что ни говори, Рени, но воистину это зрелище скорее для богов, чем для смертных. Покойный воспаряет к небу как сокол. Там он соединяется со своим отцом Амоном и вступает в небеса. Его обвевает прохлада Камышовых полей, ожидает великолепие Полей жертвоприношений, он кружит среди никогда не заходящих звезд. Судьи мертвых не властны над ним, как над простыми смертными. Его сердце не взвешивают на весах Маат, и Осирис не уводит его в подземное царство.
      Ну, а все же? Можно ли узнать, правду ли царь неуязвим? Не восстанет ли против него его собственное сердце в день Страшного суда? Не предаст ли оно его в руки палача?
      На стенах царской гробницы пишут священные знаки! Заставляют его заверять: "Я никогда не убивал! Я никогда не приказывал убивать! Я никогда и никому не причинял страдания и никогда не лгал! Я ничем не погрешил против людей!"
      Из груди царя вынимают сердце, которое билось при всех его добрых делах и злодеяниях, чтобы оно не выступило свидетелем против собственного господина и чтобы Тот не записывал в Книгу судей всего, что отягощает его. Вместо сердца ему в грудь вкладывают скарабея, священного скарабея из камня!
      И все это потому, что никто точно не знает, что происходит в той стране, куда уходят как цари, так и нищие. Ведь еще никто оттуда не возвращался и не рассказывал о ней!
      Многое известно жрецам. Они читают в священных книгах о том, что знали за тысячи лет до них другие жрецы. А уже те знали, что могущественный бог Осирис властвует там, где солнце продолжает свой путь ночью, что ту страну населяют духи умерших и что Осирис помогает невиновным против ужасных Сорока двух судей, которые судят мертвых и перед которыми должен оправдаться каждый.
      Вы уже отнесли глиняные кувшины, которые заказал дворцовый управляющий? Я знаю, вы неутомимо работали, часто даже до поздней ночи, а огонь в печах для обжига ни разу не погас за те семьдесят дней, пока тело покойного царя лежало в солях у бальзамировщиков. Ты говоришь, что сделано больше тысячи кувшинов? Значит, слуги смогут взять с собой достаточно воды, когда будут сопровождать своего господина в его последний путь, - а им не обойтись без нее, ибо путь к Вечному жилищу царя долог и зноен!
      Правда, нас никто не просил делать ответчиков, хотя их у нас готово около сотни. Да разве нужны царю фигурки из плохой глины! Он же может иметь золотые! Говорят, казначей заказал золотых дел мастерам триста шестьдесят пять ответчиков, чтобы они были готовы отвечать за царя каждый день в году: "Я здесь!" При жизни у царя было много слуг, так неужели он не найдет по ту сторону никого, кто бы исполнял за него работу, для которой он, возможно, призван?
      Говоришь, Сенеб захватил последние кувшины? Тогда женщинам придется их тащить. Хорошо еще, что взяли с собой мальчиков! Они смогут помочь. Только Сенебу нужно присмотреть, чтобы ребята не улизнули, когда окажутся на той стороне. Иначе они пристанут к траурной процессии и смешаются с толпой. Ведь они почти дети!
      Раньше ночи они не вернутся, а может быть, только утром. Это неплохо. Мне хотелось бы побыть теперь в тишине. За печами я присмотрела. Они в порядке. Да и об овцах я позаботилась. Даже гончарные круги могут сегодня отдохнуть, а мы устроим день воспоминаний. Я так давно мечтала об этом.
      Нет, Рени, я не упрекаю тебя. Я ведь знаю, что ты занят изо дня в день и что у тебя остается мало времени для матери. Когда Сенеб уезжает с товарами, на твои плечи ложатся все заботы. Тебе приходится следить в мастерской за мальчиками и давать им подзатыльники, если они что-нибудь прозевают или испортят, а когда наступает вечер, тебя ждет жена. Так уж устроен мир.
      Да и я уже не на многое пригодна. Не возражай! Я знаю это. Мне больше не по силам ездить на плотах вниз по Реке и продавать на рынках кувшины и тарелки. И мне стало тяжело управляться с гончарными кругами. Единственное, на что я еще гожусь, так это выводить на ответчиках священные знаки: "О, ответчик, когда меня призовут и когда придет мой черед выполнять всякую работу в подземном царстве, и когда меня определят на время следить за полями, орошать берега, перевозить песок с востока на запад, тогда скажи: "Я здесь!"" Ты считаешь, что можешь выгоднее продавать их, если на них выведены эти слова. И это меня радует. Тогда я не кажусь самой себе такой бесполезной.
      Успокойся, Рени! Я знаю, что ты об этом думаешь! Но, видишь ли, моя мать умерла, когда мы запретили ей растирать зерно камнем, а мы ведь тоже желали ей добра и только хотели снять с ее плеч тот груз, который она несла всю жизнь.
      После этого она совсем недолго сидела в тени смоковницы в нашем саду лишь пока вы возились у ее ног, ты с Сенебом и ваши сестры. Тогда она знала, что была нужна, потому что ни у кого больше не было времени позаботиться о вас, детях. Но как только вы убежали от нее и она уже не могла помешать вашим шалостям, она покинула нас тихо и незаметно, как лишенный воды цветок.
      Пока мои глаза еще на что-то годятся, я буду надписывать глиняные фигурки, которые люди берут с собой в могилу, и кувшины для внутренностей, чтобы вам за них больше платили.
      Я не знаю, кто этим будет заниматься после меня. Если ты отдашь в школу своего сына, чтобы он изучил там священные знаки, он захочет стать писцом и не останется горшечником. Может быть, тебе удастся приучить к этому девочку, ведь девочек все равно не принимают на службу, - тогда тебе придется позаботиться о том, чтобы твоя жена завела дочку. Но сейчас мне не хочется думать об этом.
      Скажи-ка, нет ли в доме кувшина с вином? По-моему, Сенеб привез с собой кое-что из Нижнего Египта. Поставь на стол две чаши да принеси кусок лепешки, что испекла твоя жена. Правда, они почти все увезли с собой, но и мне оставили кусочек. Я поделюсь им с тобой. Потом будет уже поздно. Ночь длинна, и я хочу на свой лад помянуть умершего царя.
      Хорошо, что мы с тобой одни. Мне есть что рассказать тебе, и это предназначено только для твоих ушей, и ни для каких других. Может быть, ты передашь это своему сыну перед смертью, а может быть, унесешь с собой в могилу. Это уж решай сам.
      Мне трудно приняться за рассказ, потому что я не знаю, с чего его начать. Будь снисходителен ко мне, если я начну издалека и увлекусь мелочами. Ведь я уже стара. Может быть, надо начать с самого начала
      Чем старше становишься, тем чаще мысли возвращаются к началу, как если бы жизнь шла по кругу и начало и конец соединялись бы воедино.
      Страна моего детства, как яркая картина, все еще стоит перед моими глазами. Я вижу берег, в который бьют морские волны. Море поднимается и опускается, как вода в нашей большой Реке, но не раз в году, а два раза в сутки. Вода медленно и неотвратимо подходит все ближе и ближе. Она касается наших голых ног, и мы отпрыгиваем подальше. Мать говорила, что, если мы зайдем слишком далеко, морские духи протянут к нам свои руки и свяжут нас. Но до скалы, что поднимается из песка и похожа на черепаху, море доходит только во время шторма. В солнечные дни мы сидим на ней и ждем, пока прилив не потеряет силу и волны не отступят назад. Тогда мы слезаем вниз и находим ракушки и морские звезды, больших раков, которые прячутся под камнями, а иногда и бедную рыбу, бьющуюся на сухом месте.
      Однако матери не нравится, когда мы играем у моря. Злые духи, населяющие эту бескрайнюю воду, отняли у нее мужа, и теперь она не хочет, чтобы ее сыновья построили лодку и, как отец, уходили в море за рыбой. Лучше бы они пасли коров у старого Параху, которому у нас принадлежат самые большие стада и которому отдают свой улов рыбаки.
      Но мать никогда не спрашивает, чем же занимаюсь я, малышка, которая еще не пригодна ни к какой работе, всем попадается под ноги и которую или вовсе не замечают, или попросту отстраняют с дороги. У матери совсем нет для этого времени. Ведь целый день ей приходится растирать камнем зерно, чтобы приготовить муку для лепешек. Люди Параху не хотят питаться только молоком и мясом, бобами и луком. А его жена, толстая Ити, всегда наблюдает за тем, как ее служанки месят тесто и пекут лепешки на раскаленных углях. Тут уж я без устали слоняюсь возле них и забываю обо всех играх, вдыхая ароматный запах дымящегося хлеба. Порою, когда Ити не смотрит, мне удается оторвать от еще не пропекшейся лепешки небольшой кусочек и засунуть его в рот. Но тогда уж скорей удирать! Если она заметит - будет плохо: кода она бьет, то не смотрит, куда сыплются удары.
      По правде говоря, я всегда хочу есть, потому что еда мне перепадает случайно. Оба мои брата уже большие. Они забираются на деревья и рвут финики и орехи пальмы дум, но я-то получаю от них немного. Время от времени мать сует мне в рот горсть молотого зерна. А уж если какая-нибудь служанка даст миску молока, то это для меня настоящий праздник.
      Одежды на мне нет. Когда днем солнце печет слишком уж сильно, я забираюсь в тень ладановых деревьев, окружающих нашу хижину. Когда же большие грозовые тучи, которые морской ветер проносит над нашей страной, проливаются дождем, я прячусь в хижине от ослепительных молний, оглушительного грома и потоков воды, низвергающихся с неба.
      Эта хижина - единственное, что у нас осталось после смерти отца. Она круглая, с остроконечной крышей и такая маленькая, что мы вчетвером, когда спим, можем едва вытянуться в ней. У входа стоит каменный кувшин, в котором мать хранит немного муки. На голом полу лежат старые вытертые шкуры. Но я не чувствовала, что мое ложе такое уж жесткое, так как никогда не спала в мягкой постели.
      Я не знала и того, что мы очень бедны, - ибо не знала, что значит быть богатым. Все люди жили в таких же хижинах, как и мы. Они были построены на сваях и возвышались над землей. Вечером в них забирались по лестнице. Если перед входом вешали циновку, то внутри становилось совсем темно, ведь окон в обмазанных глиной стенах не было. Кому же нужен свет, чтобы спать?
      Однажды я попалась на краже маленького кусочка лепешки. Ити схватила меня, а я завопила, испугавшись, что она начнет меня бить. Но она только посмотрела сверху вниз строгим взглядом и вдруг показалась мне очень смешной - ее двойной подбородок Дрожал, а глаза были выпучены. Мои слезы высохли, и я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Я ведь видела ее не в первый раз, но только сейчас до меня дошло, что ее руки и ноги были толще, чем все мое тело, и что она дышала тяжело, как корова.
      - Хватит тебе здесь слоняться, - закричала Ити, - ты уже достаточно выросла, чтобы пасти моих гусей!
      И она разжала державшие меня толстые руки.
      Вспоминая то время своей жизни, когда я пасла гусей, я неизменно вижу одну картину, которая запечатлелась в памяти так, как никакая другая.
      Каждое утро, пока на траве еще лежит роса, я выгоняю гусей с пустынного песчаного берега. Птицы уже знают дорогу и, расправив крылья, быстро бегут вперед, так что я едва поспеваю за ними. Нам нужно перевалить через небольшой холм, который скрывает простирающуюся за ним равнину. Холм прячет от меня море, но он же не пускает сюда ветер, который сушит землю и не приносит дождей. А здесь у нас сочная трава и родник с прозрачной, свежей водой, не иссякающей даже в самое знойное лето.
      Недавно здесь паслись коровы, поэтому трава очень короткая, но все же гусям еще есть что пощипать. Утро прохладное. Я мерзну и не могу лечь на покрытую росой траву, пока всегда жаждущее солнце не выпьет со стеблей жемчужины воды. Тогда я бросаюсь на траву и прижимаюсь головой к земле, как к мягкой и теплой подушке.
      Какой аромат исходит от травы! Его ни с чем не сравнить! Ни одно благовоние из тех, что возжигают жрецы, будь оно из благороднейших смол или самых дорогих пряностей, не может равняться с ним. Он не дурманит и не тяжелит голову, а, освежающий и живительный, приносит чистое наслаждение. Если я когда-нибудь в своей жизни и ощущала тоску по родине, то вспоминала этот маленький кусочек земли рядом с родником, где пасла гусей. Правда, почти всегда я была там одна, потому что Ити не терпела, чтобы кто-то другой пас свою птицу на том месте, где в изобилии была хорошая трава и отличная вода. Но что мне было до этого? Я никогда не чувствовала себя одинокой: гусиная компания была привязана ко мне, и пусть мне было не понять ни одного слова из их речи - нам все же удавалось договориться.
      Неправду говорят, что гуси глупы. Каждый из них узнает ту руку, что за ними ухаживает. Они издалека бегут навстречу, когда увидят тебя, идут за тобой, когда ты их зовешь, а если ты их ловишь, они не стараются увернуться, а жмутся к тебе и хватают клювом за ноги. Когда же в них вселяется демон болезни, они так умоляюще смотрят, что ты готов сделать все, чтобы принести им облегчение. Только удается это редко. Как часто приходилось мне греть на солнце камни, расстилать на них сено и укрывать большими листьями усталого, маленького гусенка, который еще гулял в своем желтом пуховом одеянии. Зато для меня не было большей радости, чем его выздоровление, когда он оправлялся, прыгал со своего ложа и спешил к воде.
      Правда, бывало, что гусенок издыхал в моих ладонях. Его невнимательные братья и сестры удалялись на своих неуклюжих лапах, даже не догадываясь о том, что такое смерть. Я же боязливо держала в руках маленькое окаменевшее тельце, клала его в ямку и прикрывала камнями и землей; внутри у меня все дрожало, и я едва замечала, что солнце уже садится и пора возвращаться домой.
      Каждый вечер Ити пересчитывала гусей, но не била меня, узнав, что одна из еще не оперившихся птиц сдохла. Конечно, она никогда и не хвалила меня, даже если удавалось сохранить птиц во время повальных болезней. Но другим она говорила - и я знала об этом, - что еще никогда она не получала столько птиц от одного выводка, как теперь, когда гусей пасла я.
      Вскоре я приобрела еще одного товарища, и произошло это так.
      Неподалеку от моего родника, через всю равнину, которая тянулась вдоль берега, была вырыта канава, куда во время дождей стекала вода. Справа и слева от канавы росли деревья, тогда как сама равнина была покрыта травой и только родник был окружен низким кустарником.
      Я никогда не ходила туда со своими гусями. Ити строго-настрого запретила мне это делать. Не знаю, может быть, потому, что на крутых откосах у канавы мало корма, а может быть, она верила, что там бесчинствуют злые духи. Мне много рассказывали о том, что там будто бы случалось, но это лишь разжигало мое любопытство, хотя и пробуждало страх.
      И вот в один прекрасный день я отдыхала у источника, в тени кустарника, где укрылись и гуси, так как солнце стояло высоко и воздух дрожал от зноя. Вдруг я услышала какой-то жалобный звук. Он нарушил тишину, стоявшую в полуденные часы над землей, и был так настойчив и необычен, что я очнулась от дремоты и вскочила на ноги. Звук доносился со стороны канавы Я подождала немного, не станет ли снова тихо, но голос жаловался, скулил, причитал, как будто кто-то очень несчастный просил о помощи в беде. Со мной творилось нечто странное. Будто неведомая сила несла меня навстречу этому воплю. Посмотреть, кто же кричит! Помочь! Но с не меньшей силой меня тянуло обратно. Что, если то жуткое, что напало на другого, тронет и меня? Прочь! Скорее прочь!
      Этот разлад я потом еще не раз ощущала в своей жизни, когда что-то темное, невидимое, незнакомое, казалось, подбирается ко мне, и каждый раз, как и тогда, победу одерживало желание пережить необычное, узнать нечто особенное.
      Я со всех ног бросилась к канаве, а мои пернатые друзья, громко гогоча, отправились следом за мной. Сердце мое замирало.
      Быть может, я и не добежала бы до цели и повернула с полпути назад, если бы крик не прервался так же внезапно, как и возник. Тогда я призвала на помощь все свое мужество и, сама не знаю как, подошла к краю канавы. Там я увидела, что под одним из деревьев лежит большая обезьяна.
      Может, она упала сверху? Но разве обезьяны падают с деревьев? Я осторожно приблизилась к ней. Она не шевелилась. Из ее плеча торчала стрела.
      Обезьяны причиняли много вреда на полях дурры, и Параху приказал своим людям стрелять в них отравленными стрелами. Вероятно, эта тоже погибла от такой стрелы. Я уже ничем не могла помочь обезьяне и повернулась, чтобы уйти, но вдруг заметила, как что-то на ней шевелится. Это был малыш! Он крепко вцепился в шкуру матери и как раз поднял голову. У него были живые глаза, и он смешно поводил носом. Затем он снова прижался к груди матери, и вскоре опять раздался тот же жалобный стон.
      Тогда я собралась с духом, подошла и схватила зверька за загривок. Я боялась, что он уцепится за шкуру мертвой матери и не захочет ее выпустить. Однако мне удалось - легче, чем я думала, - оторвать его от холодной материнской груди и взять на руки. Малыш сразу же крепко обхватил меня за шею, даже сделал мне больно. Так я принесла маленькую обезьянку домой.
      Мать хотела отобрать ее у меня, ибо ее вовсе не радовала мысль делиться нашей скудной едой еще с одним существом. Но я так жалобно плакала, что она в конце концов разрешила мне оставить малыша. Вероятно, она втайне надеялась, что он скоро погибнет, так как он был совсем маленький, а ведь даже человеческое дитя трудно выкормить без матери. Но я разжевывала зерна дурры и финики и кормила его. И он вырос, стал красивым самцом и очень привязался ко мне.
      Я обучила его некоторым фокусам. Вскоре он уже умел вставать на задние ноги и ходил так забавно, будто канатоходец по канату. Он колол камнем орехи пальмы дум, прыгал через мои вытянутые руки и приносил назад все палки, которые я бросала. Он стал всеобщим любимцем, и даже Ити смотрела сквозь пальцы на его дурачества. Но однажды я на него разозлилась и здорово поколотила за то, что он задушил гусенка. Едва я его выпустила, как он убежал, и я уже думала, что он больше не вернется, и раскаивалась в своей строгости. Однако через некоторое время, когда я сидела в траве, он вприпрыжку подбежал ко мне и бросил несколько фиников. Затем искоса, с приличного расстояния, он посмотрел на меня и отскочил в сторону. Но когда он снова принес мне финики, я позвала его и в знак примирения потрепала за густую гриву, которой уже обросла верхняя часть его туловища.
      Этот случай оказался вдвойне полезным. Никогда больше обезьяна не причиняла вреда гусятам и к тому же стала часто приносить мне финики и орехи пальмы дум, что было очень кстати, ибо моя пища оставалась довольно скудной.
      Вероятно, через какое-то время мне бы доверили пасти коз, но тут произошло событие, которое целиком изменило мою жизнь.
      Однажды вечером я со своей гусиной ватагой возвращалась домой. За мной не спеша двигалась обезьяна, как она это обычно делала по вечерам, тогда как утром она весело бежала впереди. Вдруг я услышала громкие голоса, и последние лучи солнца осветили странную картину. У берега, перед нашей деревней, стояло пять кораблей. Каждый из них был выше восьми наших хижин, поставленных одна на другую. Мужчины в диковинной одежде, какую мне еще никогда не доводилось видеть, ставили шатер, который тоже был гораздо больше наших жилищ.
      Я быстро загнала гусей и присоединилась к людям, которые окружили чужеземцев, глазели на них и пытались с ними объясниться при помощи знаков и криков. Я увидела, что среди них находится и наш господин, а позади него стоит Ити. Один из чужеземцев, очевидно, знавший наш язык, разговаривал с Параху. Но и ему приходилось довольно часто прибегать к помощи рук, когда Параху смотрел непонимающе.
      Мне бы очень хотелось узнать, о чем там шла речь, но меня оттеснили в сторону. Здесь собиралось все больше и больше мужчин и женщин, вернувшихся домой с полей и лугов. Ведь дело происходило вскоре после сезона больших дождей. Трава стояла в полном соку, и скот находил достаточно корма неподалеку от деревни. На ночь его запирали в загоне. Благодаря этому оба мои брата могли несколько недель ночевать в хижине матери, пока не будет стравлена трава на первой террасе и животных не придется перегонять дальше, туда, где пастухи станут жить рядом с ними в шалашах. В иной год, когда дожди запаздывали, пастухи дрались с соседними племенами из-за оставшихся выгонов и еще не иссякших колодцев. Поэтому мать всегда боялась, вернутся ли ее сыновья, боялась, чтобы духи гор не оказались такими же жестокими, как духи воды. Но каждый раз они возвращались и с каждым разом оказывались все выше, сильнее и нелюдимее. Ведь жизнь пастухов была сурова.
      В этот вечер я встретила их, когда отошла от толпы людей, собравшихся вокруг нашего господина и его жены, и направилась на берег. Там тоже было полно народа. Чужеземцы носили с кораблей тяжелые ноши с диковинными вещами и раскладывали их на берегу. Я заметила, как у моего младшего брата разгорелись глаза, когда он увидел посыпавшиеся на песок кинжалы и топоры. Он спросил:
      - Откуда вы прибыли в нашу страну? Уж не упали ли вы с неба? Вы прибыли по воде или по суше?
      Человек, к которому он обращался, не понял его. Он только весело рассмеялся и стал снимать свою ношу. Тогда брат подхватил ее и помог чужестранцу.
      Мне бы никогда не пришло в голову, что и у меня на шее будет красоваться ожерелье, подобное тем, что блестели на одном из больших столов, расставленных чужеземцами. Правда, я тоже носила ожерелья, но они были сделаны из красных ягод или цветов, которые так быстро вяли! И только на жирной шее Ити я видела по праздничным дням золотое ожерелье. Оно было на ней и сегодня: круглые золотые пластинки, величиной с ладонь ребенка, держались на трех толстых, грубых цепях - все это было так же неуклюже и громоздко, как она сама.
      Вплоть до того дня ее ожерелье казалось мне воплощением самого великолепия. Но теперь, когда я увидела сверкающие сокровища чужеземцев переливающиеся разноцветные ожерелья, золотые браслеты в виде свернувшихся змей, кольца, к которым были подвешены жуки из зеленых и красных камней, только теперь я поняла, что существовали на свете вещи, о которых я не имела ни малейшего представления и рядом с которыми все, что я видела раньше, выглядело жалким и убогим.
      Последней с одного из кораблей доставили самую тяжелую ношу. Она давила на плечи нескольких мужчин, почти сгибавшихся под нею. Когда, наконец, они опустили ее на землю и поставили неподалеку от столов, я увидела, что это были мужчина и женщина: женщина со стройным и гладким телом и прекрасным лицом, голова мужчины украшена высокой двойной короной странной формы. Я ждала, что эти фигуры начнут двигаться и заговорят, но они оставались застывшими и безмолвными. Цвет кожи у них был не коричневый, а почти черно-серый. Я задрожала, когда они взглянули на меня сверху неподвижными глазами, такими мертвыми и все же живыми. Мне захотелось повернуться и убежать, но я не смогла этого сделать, так как вокруг меня собралась огромная толпа, которая так близко подвинула меня к этим фигурам, что я прикоснулась к ним своим нагим телом. В сильном испуге я вздрогнула: ведь это был камень, гладкий, холодный камень, и его коснулась моя теплая кожа! Но разве существовали люди из камня? Или, может быть, это боги?
      Потом подошел Параху со своей женой. Они приблизились к столу, и толстые руки Ити стали рыться в кольцах и браслетах, но ни одно из украшений не годилось ей, чем она была очень огорчена. Но тем довольней казался Параху, пощипывавший свою острую бородку. Если его воины будут вооружены такими боевыми топорами и кинжалами, какие он видел здесь, они смогут отстоять любое спорное пастбище. Он поманил своих людей и приказал им принести то, что хотели получить взамен чужестранцы: смолу ладана и бивни слонов, шкуры пантер и черное дерево, краску для глаз и даже белое золото, которое ему привозили из страны Аму.
      И тогда начался торг. Параху и Ити были ненасытны. Они хотели получить все, что видели их глаза. Но чужеземные торговцы не уступали. Они поставили весы, взвешивали смолу и слоновую кость и назначали цену за каждый кинжал и каждое украшение. Все новые и новые сокровища выгружали они из своих кораблей, и чтобы купить их, уже не хватало тех товаров, которые мог предложить Параху.
      После этого подошли и другие люди, которые тоже хотели что-нибудь выменять. Одному когда-то удалось убить пантеру, другому - слона, женщины набрали в корзины смолу ладановых деревьев. Все они мечтали теперь получить хотя бы малость от великолепия чужеземцев. Когда же зашло солнце, те зажгли яркие факелы, и торг продолжался до поздней ночи.
      Тем временем в большом шатре чужеземцев были накрыты столы. Туда принесли различные блюда, приготовленные на кораблях, а в больших глиняных кувшинах поставили вино. Из наших людей на этот пир пригласили только Параху с его ближайшими родственниками и Ити, которая верхом на осле доехала до самого входа в шатер, находившийся в каких-нибудь ста шагах от столов с товарами: ноги Ити уже не выдерживали тяжести ее тела.
      Чужеземные торговцы оставались у нас несколько недель. Они хотели увезти не только смолу ладановых деревьев, но и сами деревья с корнями. Для этого деревья сначала выкапывали, а затем вместе с землей помещали в большие кадки, которые чужеземцы предусмотрительно привезли с собой.
      Когда все было закончено, а ветер оказался благоприятным для обратного путешествия, Параху устроил прощальный пир. Ели и пили вдоволь, ведь накануне забили много скота и нажарили мяса. Гости сидели за столами, пили вино и шумно веселились, и так случилось, что один из чужеземцев в задоре выбросил из шатра обглоданную кость. Слонявшиеся поблизости собаки уже было кинулись к ней, но моя обезьяна оказалась проворнее. Приученная приносить брошенные предметы, она тут же подскочила, схватила кость и поднесла ее удивленному чужеземцу с забавным поклоном, которому я ее научила.
      Потом раздался громкий смех и начался спор, потому что чужеземцам непременно хотелось получить обезьяну. Увидев это, Параху запросил за красивое животное высокую цену. Я протиснулась поближе к входу в шатер и, хотя и не понимала слов чужеземцев, очень хорошо слышала Параху, который своим резким голосом превозносил достоинства обезьяны и ставил свои условия.
      Я и сама не знаю, каким образом мне удалось пробраться через плотную толпу зевак внутрь шатра. Но я была маленькая и худенькая и, вероятно, сумела проскочить между ногами, а когда я, наконец, оказалась внутри, то крикнула самым громким голосом, на какой только была способна:
      - Обезьяна моя! Я не отдам ее!
      Ни один мужчина даже не заметил меня, а мой тонкий голос не мог перекрыть их громких голосов, но животное учуяло меня, прыгнуло и прижалось ко мне. Вероятно, это выглядело забавно, потому что все посмотрели на нас и засмеялись, а опьяневший Параху крикнул:
      - В придачу отдаю и девчонку, которая обучила обезьяну!
      Тут поднялась настоящая суматоха. Меня подняли, поставили на стол и принялись разглядывать. Мне же стало невероятно стыдно, и теперь я не понимала, как хватило у меня духу войти сюда. Я спрятала лицо в густой шкуре обезьяны и заплакала.
      Не знаю, долго ли разглядывали и ощупывали меня эти люди, - мне это показалось вечностью. Но внезапно я услышала, как у входа в шатер раздался пронзительный женский крик, перекрывший мужской рев, который прекратился, как отрезанный. Я подняла голову и увидела свою мать.
      Может быть, ты еще помнишь ее, Рени? Когда ты ее знал, она была уже старая и ее спина согнулась от тяжелой работы. Но в то время она была еще сильной, высокой женщиной, может, чуточку молчаливой из-за жизненных невзгод, но не сломленной. Она что-то крикнула Параху, что - я не совсем поняла. Она была не рабыней, а женой рыбака, которую только нужда заставила после смерти мужа поступить в услужение к Параху вместе со всеми детьми. Когда она услышала, что меня хотят продать, она, как пантера, стала бороться за свое дитя. Но это лишь подзадорило нашего господина в его пьяной причуде.
      - Можете забирать с собой и мать! - крикнул он вне себя. - Посмотрите на ее мускулы! Ведь она сможет растирать зерно еще много лет! А ее сыновья! Повсюду они самые сильные! Вы получите целый род! А в придачу еще и других! Наших рабов и их детей! Только отдайте мне ваши топоры, ваши кинжалы, ваши драгоценности!
      Я видела, как стоявшая рядом с ним Ити что-то шептала ему. Но он прервал ее:
      - Глупая женщина! Неужели нам не хватит рабов, когда у нас будут такие острые кинжалы и боевые топоры?
      В этот момент во мне произошла удивительная перемена. Когда я поняла, что не расстанусь ни с матерью, ни с братьями, ни со своей обезьяной, меня сразу же оставил всякий страх, и я с любопытством осмотрелась. Что же это были за люди, имевшие такие шатры, умевшие строить такие корабли, владевшие такими богатствами? Как же все это выглядело в их собственной стране? И вот туда-то и хотели меня увезти? Так почему же нет?
      Слезы мои высохли, а глаза заблестели.
      - Не плачь, мама, - сказала я и взяла ее за руку. Позвали братьев они тоже не противились. Они ведь были молоды, а разве в юности не кажется неизвестное и новое более заманчивым, чем нередко до скуки надоевшее старое?
      На следующий день началась погрузка. Чужеземцы сложили на берегу чудовищное количество товаров. Видя их, с трудом можно было представить, как все это разместится на кораблях. Но в ненасытных трюмах парусников исчезал один груз за другим, и в конце концов чужеземцы заботливо погрузили все, что сумели наторговать. Рабов разделили на пять партий и тоже развели по кораблям.