Оукс застыл, упершись взглядом в голую пластальную стену.
      Защитит ли их Редут на поверхности Пандоры от всеприсутствия Корабля?
      Выпитое вино заставило кэпа расслабиться. Желчная горечь исчезла с языка, каюта казалась уютной и одновременно неприступной. Пусть проклятый Корабль посылает на нижсторону нового кэпа. Придет время - разберемся и с ним.
      Оукс опустился на диван и постарался забыть последнее покушение Корабля на его жизнь. Закрыв глаза, он перенесся в мечтах туда, где все начиналось.
      "Не совсем. Это было не самое начало..."
      Ему не хотелось признаваться даже себе самому, что в его воспоминаниях имеется существенный пробел. Сомнения грызли Оукса, отвлекало шуршание несущей волны вживленного передатчика. Он отправил нервный импульс, отключающий приборчик.
      "Пусть теперь Льюис волнуется!"
      Оукс тяжело вздохнул.
      "Нет, это не начало". Откуда он взялся, не давали ответа никакие архивы. Корабль, при всей его божественной власти, не мог или не хотел поднять завесу над прошлым Моргана Оукса. А ведь кэп должен обладать всей полнотой информации! Всей!
      И он мог узнать все - кроме того, откуда появился Морган Оукс на далекой Земле... давней Земле... давно погибшей Земле...
      Первые отчетливые воспоминания его детства относились к тому периоду, когда юному Моргану было около шести лет. Он помнил даже год - 6001-й от рождества Божественного Имхотепа.
      Весна. Это было весной, и он жил тогда в сердце мира, в Египте, в прекрасном граде Гелиополе. От бретонских пограничий до подбрюшья Инда царил греко-римский мир, питавшийся щедротами Нила и поддерживаемый египетскими наемниками. Лишь в дальнем Чине и еще восточней, за Неситским морем, на континентах Чина-Восточного еще продолжались столкновения народов. Да... это было весной... а в Гелиополе он жил с родителями... Оба они состояли на военной службе - это он вызнал в архивах - и считались лучшими генетиками Империи. Проект, в котором они принимали участие, должен был полностью переменить судьбу юного Моргана. Они готовили его к межзвездному перелету. Об этом ему тоже сообщили - но много лет спустя, когда возражать было слишком поздно.
      А помнился ему мужчина, негр. Малыш Морган воображал, что этот незнакомец - один из черных жрецов Египта, на которых он смотрел каждую неделю по видеру. Каждый день после полудня этот человек проходил под окнами комнаты Моргана... Куда он шел и почему никогда не возвращался тем же путем, так и осталось для мальчика загадкой.
      Забор вокруг дома Оуксов был выше человеческого роста и поворачивал по верхнему краю внутрь, но сделан он был из крупной сетки и не мешал юному Моргану каждый день наблюдать за прохожим и размышлять, откуда он взялся такой черный. Родителей малыш не спрашивал - он хотел все выяснить сам.
      - Солнце скоро взорвется.
      Это сказал отец однажды утром за трапезой. И Морган не забыл этих страшных слов, хотя тогда и не понял их истинного смысла.
      - Это замалчивают, но даже римские власти не в силах отменить жару. И все гимны всех жрецов Ра на свете не избавят нас от нее.
      - Жары? - огрызнулась мать. - Жару можно терпеть, в жару можно жить. Но это... - Она беспомощно махнула рукой в сторону окна. - Это все равно что костер.
      "А! - подумал Морган. - Значит, того человека опалило солнце".
      Лишь годам к десяти он осознал, что чернокожий был темен лицом от рождения, от зачатия. И все равно рассказывал другим детям в интернате, что это работа солнца. Он наслаждался тайной, игрой убеждения и обмана.
      "О эта сила игры! Уже тогда она меня манила!"
      Оукс поправил подушку под поясницей. Почему негр вспомнился ему именно сейчас? Было, было же что-то, отчего этот незначительный случай так резко впечатался ему в память.
      "Он коснулся меня".
      Оукс не мог припомнить, чтобы до того к нему прикасался кто-либо, кроме родителей. В тот день, очень жаркий, он сидел на крыльце, где было прохладнее, - навес отбрасывал тень, а вентилятор поддувал в спину из распахнутых дверей. Негр прошел мимо, как всегда, а потом остановился и даже вернулся. Мальчик с любопытством смотрел на него через забор, а незнакомец вглядывался в него, словно в первый раз заметил.
      И Оукс помнил, как захолонуло у него тогда сердце, провалившись куда-то в Тартар.
      Негр огляделся, бросил взгляд на забор и, не успел Морган моргнуть, перемахнул через ограду и двинулся к нему. Не дойдя одного шага, он замер и, протянув руку, дрожащими пальцами коснулся щеки мальчика. Оукс все с тем же детским любопытством потянулся к нему и дотронулся до черного запястья незнакомца.
      - Ты что, никогда прежде не видел маленьких мальчиков? - спросил он.
      Черное лицо скривилось в улыбке.
      - Видел, но не таких, как ты.
      Потом откуда-то выскочил охранник, набросился на незнакомца и увел. Другой затащил мальчика в дом и позвал отца. Тот, кажется, очень злился... Но куда крепче запомнились Моргану Оуксу трепет и восхищение в глазах человека, который никогда больше не проходил под его окнами. В тот миг Оукс ощутил себя особенным. Сильным. Достойным преклонения. Он всегда был тем, кого... почитают.
      "Почему мне так запал в память этот негр?"
      Нет, положительно он тратит свое время лишь на то, чтобы задавать себе вопросы. Одни вопросы порождали другие, чтобы привести в конце концов, как приводили всегда, к последнему, вопросу вопросов, единственному, который Морган Оукс не осмеливался допустить в свое сознание. Пока не осмеливался.
      Теперь он задал его вслух, покатывая на языке каждое слово, точно каплю долгожданного вина:
      - Что, если этот проклятый Корабль на самом деле Бог?
      Гибернация человека относится к спячке
      животных так же, как та - к бодрствованию.
      Гибернация тормозит процессы метаболизма
      практически полностью. Это скорее род
      смерти, нежели род жизни.
      Политехнический словарь, 101-е издание.
      Раджа Флэттери тихонько свернулся в гибернационном коконе, пытаясь избавиться от терзающих его страхов.
      "Я во власти Корабля".
      От тоски и ужаса воспоминания мутились, но главное сохранялось. Образы прошлого отчетливо вставали на фоне угольной черноты кокона.
      "Я был капеллан-психиатром безднолета "Землянин".
      Мы должны были создать искусственный разум. Очень опасное задание".
      И они создали... нечто. И этим чем-то стал Корабль, творение почти невообразимой мощи.
      "Бог или Дьявол?"
      Флэттери не знал. Но Корабль создал для клонов в своем чреве земной рай и огласил новое понятие: богоТворение. Он потребовал от копированных людей решить, как они станут богоТворить его.
      "Мы и здесь потерпели поражение".
      Может, потому что они были клонами, все до последнего? Ими можно было пожертвовать. Это они знали с первых дней своей сознательной жизни на Лунбазе.
      И снова его охватил страх.
      "Я должен сохранять решимость, - твердил себе Флэттери. - Бог он или Сатана, я буду беспомощен перед его силой, если потеряю решимость".
      - Пока ты почитаешь себя беспомощным, таковым и останешься, как бы решительно ты не утверждал обратного, - заметил Корабль.
      - Так ты читаешь и мои мысли?
      - Читаю? Не то слово.
      Голос Корабля доносился из окружавшей Раджу Флэттери тьмы, лишенный источника. В нем слышались отголоски немыслимых для человека забот и тревог. Каждый раз, слыша этот голос, Флэттери ощущал себя не больше пылинки. Он продирался сквозь комплексные дебри неполноценности, но каждая идея, которую он только мог вызвать себе на подмогу, только усиливала чувство собственного ничтожества.
      Что может человек противопоставить мощи Корабля?
      И все же вопросы теснились в его мозгу, а Корабль порой отвечал на вопросы.
      - Долго я пролежал в гибернации?
      - Промежуток времени не имеет для тебя смысла.
      - А ты испытай меня.
      - Я тебя испытываю.
      - Скажи мне, сколько я пролежал в баке!
      Слова не успели слететь с его языка, как Раджу захлестнул панический ужас. К Богу так не обращаются... и к Сатане тоже.
      - А почему нет, Радж?
      Голос Корабля звучал почти по-приятельски, но столь выверенными были его интонации, что мурашки бежали по коже.
      - Потому что... потому...
      - Потому что я многое могу сотворить с тобой?
      - Да.
      - Ох-х-х, Радж, когда же ты проснешься?
      - Я не сплю.
      - Неважно. Ты очень долго пролежал в гибернации, если мерить время твоими мерками.
      - Сколько?
      Он чувствовал, что ответ на этот вопрос жизненно важен для него. Он должен был знать.
      - Ты должен воспринять концепцию повторов, Радж. Для меня Земля повторяла свою историю снова и снова, воспроизводясь по моему приказу.
      - Повторяясь... все так же, каждый раз?
      - Приблизительно.
      Флэттери услышал в голосе Корабля интонации неизбежной истины.
      - Но зачем?! - вырвалось у него.
      - Тебе не понять.
      - Столько боли...
      - И радости. Никогда не забывай о радости, Радж.
      - Но... повторы?
      - Так ты мог бы ставить в проигрыватель запись любимого концерта, Радж, или голокассету классического театра. Так Лунбаза повторяла проект "Сознание" снова и снова, каждый раз получая новые капли знаний.
      - Так зачем же ты вызвал меня из спячки?
      - Ты мой любимый инструмент, Радж.
      - Но Бикель...
      - О, Бикель! Да, он подарил мне свой гений. Он был шкатулкой фокусника, откуда вы достали меня, но дружба требует большего, Радж. Ты мой лучший друг.
      - Я бы уничтожил тебя, Корабль.
      - Как же плохо ты понимаешь дружбу.
      - Так я... инструмент. И ты проигрываешь меня заново?
      - Нет, Радж. Нет. - Сколько печали в этом страшном голосе. Инструменты играют.
      - Почему я должен позволять тебе играть на мне?
      - Хорошо! Прекрасно, Радж!
      - Это можно считать ответом?
      - Считай это одобрением. Ты и вправду лучший мой друг. Мой лучший инструмент.
      - Я, наверное, никогда этого не пойму.
      - Это, полагаю, оттого, что играть тебе нравится.
      Флэттери не смог удержать смешок. - Веселье тебе идет, Радж.
      "Веселье?" Он и не помнил, чтобы ему приходилось веселиться - разве что в горьком самоуничижении посмеиваться над собой. Но теперь он помнил, как погружался в гибер - не один раз, а множество, больше, чем мог или хотел сосчитать. Были и другие пробуждения... другие игры и... да, другие поражения. Но он ощущал, что Корабль забавляют его метания, и знал, что от него ждут ответа.
      - И что мы играем на этот раз?
      - Мои требования остаются неисполненными, Радж. Люди почему-то не в силах решить, как им богоТворить меня. Поэтому людей больше нет.
      Раджу словно окатило ледяной водой.
      - Больше нет... Что ты сотворил?!
      - Земля сгинула в провалах бесконечности, Радж. Все Земли. Прошло много времени, ты не забыл? Остались только корабельники... и ты.
      - Я - человек?
      - Ты - мой изначальный материал.
      - Клон, двойник, дубль - изначальный материал?
      - Именно так.
      - Кто такие корабельники?
      - Те, кто пережил несколько последних повторов, - это была не совсем та Земля, которую ты помнишь.
      - Они не люди?
      - Ты можешь с ними скрещиваться.
      - Чем они отличаются от меня?
      - Их расовая память идентична твоей, но они были подобраны с Земель в разных фазах социального развития.
      Флэттери послышалась уклончивость в этом ответе, и он решил оставить эту тему... пока, а подойти с другой стороны.
      - Что значит - подобраны?
      - Они считают это спасением. В каждом случае их солнце должно было взорваться.
      - Опять твои проделки?
      - К твоему прибытию они были подготовлены очень тщательно, Радж.
      - Как подготовлены?
      - У них есть капеллан-психиатр, который учит ненависти. У них есть Сай Мердок, который хорошо усвоил его уроки. У них есть женщина по имени Хэмилл, чья необыкновенная сила уходит корнями глубже, чем догадывается кто-либо. У них есть старик по имени Ферри, который думает, будто все покупается и продается. У них есть Ваэла, и вот за ней стоит присмотреть, да повнимательнее! У них есть молодой поэт по имени Керро Паниль и есть Хали Экель, которая думает, будто влюблена в поэта. У них есть люди, клонированные и приспособленные для исполнения странных задач. У них есть страхи, и стремления, и радости...
      - Ты называешь это подготовкой?
      - Да, а еще - участием.
      - И ты требуешь того же и от меня?
      - Участия? Безусловно.
      - Приведи мне хоть одну вескую причину, по которой я обязан согласиться.
      - Я тебя не обязываю к подобному.
      Ответ ничего не объяснял, но Флэттери знал, что настаивать дальше было бы опасно.
      - Значит, я должен явиться. Куда и когда?
      - Мы кружим над планетой. Большая часть корабельников высадилась на ее поверхности - колонисты.
      - И они должны решить, как им богоТворить тебя?
      - Ты все так же догадлив, Радж.
      - И что они сказали, когда ты задал им свой вопрос?
      - Я не задавал им вопросов. Это, надеюсь, станет твоей задачей.
      Флэттери содрогнулся. Эту игру он знал. Ему хотелось бесноваться, орать, отвергать все, навлекая на свою голову все кары Корабля. Но что-то в словах машины остановило его.
      - А что случится, если они не преуспеют и на этот раз?
      - Я сломаю... запись.
      Попирай упрямыми стопами Землю. Куда она уйдет?
      Керро Паниль, "Избранное".
      Керро Паниль добил последнюю сводку по пандоранской геологии и отключил голопроектор. Время второй трапезы давно прошло, но поэт не чувствовал голода. Воздух в тесной учебной каюте был спертым, и Керро машинально удивился этому, прежде чем сообразил, что сам запер потайной люк и воздух мог поступать только через вентиляционную решетку в полу. "А на ней я сижу".
      Посмеявшись над собой, он поднялся, потянулся, вспоминая усвоенные уроки. Воображение его уже так давно играло образами настоящей земли, настоящего моря, настоящего ветра, что поэт опасался, не разочарует ли его реальность. У него был большой опыт в строительстве воздушных замков... и большой запас разочарований за плечами.
      В такие минуты он ощущал себя куда старше своих двадцати анно. Керро поискал глазами уверенности в какой-нибудь отражающей поверхности и наткнулся взглядом на кромку люка, отполированную до блеска множеством касаний его собственной руки.
      Нет, смуглая кожа Керро сохранила юношескую гладкость, черная бородка все так же курчавилась у пухлых, чувственных (нельзя не признать) губ. И нос... определенно пиратский. Хотя мало кто из корабельников слышал такое слово - пираты.
      Только глаза были намного старше. И тут уж ничего не поделаешь.
      "Это работа Корабля. Нет... - Керро покачал головой. Нечего лгать себе. - Наша с Кораблем особенная связь - вот что этому виной".
      Реальность скрывала в себе слои за слоями смыслов, и то неуловимое, что делало Керро поэтом, заставляло его перебирать эти слои, так же как дитя листает покрытые иероглифами страницы. И даже когда реальность оборачивалась жестоким разочарованием, он продолжал искать.
      "О сила разочарования!"
      Для себя он четко отделял ее от горечи отчаяния. Разочарование давало силу передумать, переиграть, пережить заново. Заставляло прислушаться к себе, как Керро привык слушать только других.
      Поэт знал, что думают о нем на борту.
      Его товарищи были убеждены, что поэту под силу услышать каждое слово в набитой людьми комнате, что от него не ускользнут ни жест, ни интонация. Такое с ним и впрямь случалось, но выводы, сделанные из подобных наблюдений, он всегда оставлял при себе, и внимательность поэта никого не оскорбляла. Трудно было представить себе лучшую аудиторию, чем Керро Паниль - он хотел лишь слушать, учиться, открывать внутренние связи бытия и выражать их в строках стиха.
      Его богом был порядок - красота симметрии, порождаемая вдохновением. И все же... он не мог не признать, что в самом Корабле не было ничего симметричного. Однажды он попросил Корабль показаться ему со стороны. Керро ожидал, что эта насмешливая просьба будет отвергнута, но вместо этого Корабль отправил его на видеоэкскурсию - показывая себя через внутренние камеры, глазами робоксов-ремонтников и даже челноков, снующих между Кораблем и Пандорой.
      Внешний облик Корабля был непередаваем. Во все стороны торчали огромные пластины-веера, точно плавники или крылья. Среди них горели огни, и за открытыми ставнями иллюминаторов порой мелькали людские тени. Гидропонные сады - так объяснил Корабль.
      Протяженность Корабля составляла пятьдесят восемь километров, и по всей длине его неимоверную тушу покрывали, бугрясь и пошевеливаясь, непонятного назначения конструкции. Челноки пристыковывались к торчащим туда и сюда хрупким трубкам и отбывали от них. Гидропонные "веера" громоздились один на другой, наслаиваясь, точно наросты обезумевшей плесени.
      Керро знал, что когда-то Корабль был строен и тонок - обтекаемая торпеда, чей гладкий контур нарушали лишь три стабилизатора по центру корпуса. При посадке они отклонялись назад, превращаясь в опоры. Но тысячелетия полета скрыли первоначальные очертания звездолета. Тот, первый, корабль называли теперь ядром, и, проходя длинными коридорами, можно было еще порой наткнуться на следы его существования - толстая переборка с герметичным люком или металлическая стена и ряд замурованных иллюминаторов в ней.
      И внутри Корабля царил такой же пугающий хаос. Камеры показывали Керро ряды спящих в гибернационных трюмах. По его просьбе Корабль передал ему координаты этого места, но для Керро они все равно ничего не значили бессмысленные числа и глифы. Вслед за торопливыми робоксами он скользил по служебным переходам, где не было воздуха, вылезал на поверхность Корабля и там, в тени громоздящихся выступов, смотрел, как идет ремонт и начинается строительство новых секций.
      Завороженно и немного смущенно Керро наблюдал, как работают его товарищи-корабельники, - как соглядатай, вторгающийся в чужую жизнь. Он смотрел, как двое грузчиков тащат огромный цилиндрический контейнер на причал, чтобы отправить его челноком на Пандору, и понимал, что не имеет права подглядывать за ними, не давая знать о себе.
      Когда экскурсия закончилась, он разочарованно откинулся на спинку кресла. Ему пришло в голову, что Корабль подглядывает так постоянно и за всеми. Ничто на Корабле не могло укрыться от корабельного взора. Мысль эта кольнула его негодованием, тут же сменившимся тихим смехом.
      "И что с того? Я во чреве Корабля и от плоти его. В каком-то смысле я и есть Корабль".
      - Керро!
      Поэт вздрогнул, услыхав донесшийся из компульта голос. Как она его здесь нашла?
      - Да, Хали?
      - Ты где?
      А, так она не нашла его. Это сделала программа поиска.
      - Учусь, - ответил он.
      - Не прогуляешься со мной? Я совсем извелась что-то.
      - Где?
      - Может, в арборетуме, где кедры?
      - Через пару минут могу тебя там встретить.
      - А я тебе вообще-то не помешала? - с плохо скрываемой робостью спросила она.
      - Ничуть. Пора мне сделать перерыв.
      - Увидимся у входа в архивы.
      Послышался щелчок - Хали прервала связь. Керро тупо уставился на компульт.
      "Как она узнала, что я занимаюсь в секторе архивов?" Программа поиска не выдавала местоположения объекта. "Или я настолько предсказуем?"
      Подобрав блокнот и рекордер, он вылез через потайной люк и запер его за собой. Через зону хранения программ он добрался до ближайшего коридора. Хали Экель уже стояла там, поджидая его. Она с нарочитой небрежностью помахала ему рукой.
      - Привет.
      Мысленно Керро еще был погружен в свои занятия и при взгляде на подругу глуповато моргнул, заново пораженный ее красотой. Встреченная вот так неожиданно, внезапно, выскользнувшая из-за поворота, Хали всегда изумляла его.
      И Керро никогда не отталкивала больничная стерильность неизменного прибокса на ее поясе. Хали работала медтехником на полную ставку; жизнь и выживание были ее вечной заботой.
      Ее красота - пышные черные кудри, румянец смуглой кожи, тайные глубины темных глаз - всегда заставляла Керро тянуться к ней, наклоняться, поворачиваться, как цветок за солнцем. Они происходили от одного корня потомки неситов, отобранные за силу, за жизнестойкость, за ту власть, что имели над ними дальние звездные дороги. Многие принимали их за брата и сестру - ошибка, усугубляемая еще тем фактом, что на памяти живущих на борту еще не бывало братьев и сестер. Иные ждали своей очереди в гибербаках, но вместе не просыпались.
      Перед внутренним взором Керро промелькнули стихотворные строки, одни из многих, какие рождала в нем близость Хали. Он никогда и ни с кем не делился ими.
      - О темная прекрасная звезда.
      Возьми мой слабый свет
      И пальцы свои с моими сплети.
      Ток света ощути...
      Прежде чем Керро успел записать стихотворение, ему пришло в голову, что Хали не могла оказаться на этом месте так быстро - поблизости не было точек вызова.
      - Откуда ты мне звонила?
      - Из медсектора.
      Керро покосился на часы. До медсектора было минут десять быстрым шагом.
      - Но как ты...
      - А я весь разговор записала и поставила на таймер.
      - Но...
      - Видишь, как легко тебя раскусить? Я все свои реплики записала на пленку и пришла как раз вовремя.
      - Но... - Он беспомощно кивнул в сторону люка.
      - О, если тебя никак не найти, ты всегда прячешься где-то здесь. - Он обвела рукой программный архив.
      - Хм-м.
      Рука об руку они двинулись к западному борту.
      - О чем ты задумался? - спросила она. - Мне казалось, тебя это позабавит или хоть удивит... что ты посмеешься...
      - Прости. Меня в последнее время тревожит, что я веду себя вот так - не замечаю людей, не могу... вовремя сказать нужное слово.
      - Для поэта худшего обвинения, пожалуй, не найти.
      - Распоряжаться персонажами на странице или в голофильме куда проще, чем распорядиться своей жизнью. "Распорядиться"! Ну почему я так нелепо разговариваю?
      Хали на ходу обняла его за талию и притянула к себе. Керро улыбнулся.
      Они вышли в купольный сад. Он находился сейчас на дневной стороне Корабля, и солнечные фильтры смягчали буйное сияние Реги. Листва приобретала умиротворяющий голубоватый оттенок в этом свечении. Керро глубоко вдохнул насыщенный кислородом воздух. Где-то за сонобарьером в глубине зарослей защебетали птицы. Под деревьями тут и там лежали парочки. Для многих это было излюбленное место свиданий.
      Хали сбросила пояс с прибоксом и повалила Керро на землю под сенью могучего кедра. Слой мягких иголок был прогрет бьющим сквозь ветви солнцем, воздух насыщен влагой и благовонным ароматом. Влюбленные лежали под деревом бок о бок, плечом к плечу.
      - М-м-м... - Хали потянулась, выгнувшись по-кошачьи. - Как здесь славно пахнет.
      - Славно? И чем пахнет слава?
      - Прекрати. - Она повернулась к Керро: - Ты меня понял. Пахнет хвоей, мхом... крошками в твоей бороде. - Она пригладила его усы, запустила пальцы в курчавую поросль на щеках. - Ты знаешь, что на борту ты один носишь бороду?
      - Мне уже говорили.
      - И тебе это нравится?
      - Не знаю. - Он протянул руку, кончиком пальца погладил тоненькое проволочное колечко в ее левой ноздре. - Странная штука - традиция... Откуда у тебя это кольцо?
      - Робокс уронил.
      - Уронил? - удивленно переспросил Керро.
      - Знаю, они ничего не теряют. Но этот чинил сенсор у маленького медкабинета близ поведенческого сектора. Я заметила, как упала проволочка... и подобрала. Словно клад нашла. Они так мало мусора за собой оставляют одному Кораблю ведомо, что они делают с этим барахлом.
      Хали обняла поэта за плечи и, притянув к себе, поцеловала.
      Керро отстранился чуть и сел.
      - Спасибо, но...
      - У тебя всегда "спасибо, но..."! - гневно воскликнула Хали, пытаясь унять разгорающуюся страсть тела.
      - Я... не готов, - смущенно пробормотал он. - Не знаю почему. Я не играю с тобой. Мне просто не под силу сделать что-то не к месту или не вовремя.
      - А что может быть уместней? Нас, в конце концов, выбрали на расплод тогда, когда мы уже были столько времени.
      Керро не мог заставить себя поднять глаза.
      - Знаю... на борту любой может совокупляться с кем угодно, но...
      - Но! - Отвернувшись, Хали пробуравила взглядом корни раскидистого кедра. - Мы могли дать приплод! Одна пара на... сколько? На две тысячи? У нас мог быть ребенок!
      - Не в этом дело. Только...
      - А ты весь погружен в свою историю, в традиции, ты вечно приводишь мне в оправдание какие-то обычаи и языковые структуры. Как ты не понимаешь, что...
      Протянув руку, Керро прижал палец к ее губам и легонько чмокнул Хали в щеку.
      - Милая моя Хали, потому что не могу. Для меня... отдаться другому значит остаться ни с чем.
      Хали повернулась к нему и подняла на поэта полные слез глаза.
      - Где ты нахватался этаких мыслей?
      - Они рождаются сами - из моей жизни, из всего, что я вижу.
      - Этому учит тебя Корабль?
      - Корабль дает мне то, что я хочу узнать сам.
      Женщина угрюмо потупилась.
      - Со мной Корабль даже не разговаривает, - прошептала она чуть слышно.
      - Если задавать правильные вопросы, он отвечает всегда, - ответил Керро и, почуяв возникшую неловкость, добавил: - Только надо услышать его голос.
      - Это ты и раньше говорил, но никогда не объяснял - как.
      В голосе Хали отчетливо слышалась ревность. И Керро мог ответить ей только одним способом.
      - Я подскажу тебе стихами. - Он откашлялся.
      - Сама синева
      Учит нас синеве.
      Хали нахмурилась, вдумываясь в его слова, потом помотала головой.
      - Я тебя не понимаю, так же как не понимаю Корабль. Я хожу на богоТворения, молюсь, делаю что велит Корабль... - Она запнулась. - Я никогда не видела тебя на богоТворениях.
      - Корабль - мой друг, - ответил поэт.
      Любопытство превозмогло обиду.
      - Чему Корабль учит тебя? Расскажи!
      - Это была бы слишком долгая повесть.
      - Ну хоть слово скажи!
      Он кивнул.
      - Хорошо. За нашими плечами множество миров, множество людей. Их наречия, память их бытия сплетаются в чудные узоры. Их речь для меня как песня, и чтобы насладиться ею, не нужно понимать слов.
      Хали закрыла глаза в недоумении.
      - Корабль бубнит тебе на ухо бессмысленные слова?
      - Когда я прошу послушать оригинал.
      - Но зачем тебе слушать то, чего не понимаешь?
      - Чтобы оживить этих людей, чтобы они стали моими. Не моими собственными, а моими близкими, хотя бы на миг. - Керро повернулся к ней, напряженно вглядываясь ей в лицо. - Неужели тебе никогда не хотелось запустить руки в древний прах и извлечь оттуда память о тех, кого давно забыли?
      - Старые кости?
      - Нет! Живые сердца и живую жизнь.
      Хали медленно покачала головой.
      - Я просто не понимаю тебя, Керро. Но я тебя люблю.
      Поэт кивнул молча, думая: "Да, любовь не обязана понимать. И Хали знает это, только не хочет жить в согласии с этим знанием".
      Ему вспомнились строки древней земсторонней поэмы: "Любовь не утешение, но свет". Утешение можно найти не в любви, но в мысли и в вечной поэме жизни. Когда-нибудь он заговорит с Хали Экель о любви. Но не сегодня.
      Почему вы, человеки, всегда готовы
      нести страшное бремя своего прошлого?
      Керро Паниль, вопрос из "Авааты".
      Сай Мердок не любил подходить к периметру Колонии так близко, даже когда его прикрывал кристальной щит отдельного выхода Первой лаборатории. Твари Пандоры всегда находили способ преодолеть непреодолимое, обходя даже самые прочные барьеры.
      Но стоять на этом наблюдательном посту, когда над равниной собирались дирижаблики, как этим утром, должен был человек, которому Льюис доверяет. Это была самая загадочная форма поведения летающих существ, и в последнее время Льюис усиленно требовал ответа на эту загадку - должно быть, на него надавил босс.
      Сай вздохнул. Глядя на голые пустоши Пандоры, нельзя было отрицать это опаснейшее место.
      Наблюдатель рассеянно почесал левый локоть. Отвернувшись от солнца, он мог видеть в полированном плазе собственное отражение - крепко сбитый синеглазый шатен с очень светлой кожей и гладко выбритыми щеками.
      Наблюдательный пост был выбран не очень удачно - с внешних постов, где стояли на страже лучшие из тех, кем Колония могла пожертвовать, обзор был гораздо шире. Но Мердок знал, что всегда сможет сослаться на собственную значимость. Им Колония пожертвовать не могла. А целям Льюиса эта точка удовлетворяла вполне. Кристальной щит, поглощая почти четверть проходящего сквозь него света, все же позволял оглядеть равнину почти целиком.
      Что же там делают эти чертовы воздушные шарики?
      Согнувшись в три погибели, Мердок навел на стаю дирижабликов соединенный с визикордером телескопический объектив. Его короткие толстые пальцы ловко навели резкость. Больше сотни дирижабликов плыло над равниной километрах в шести от периметра.
      В этой стае попадались настоящие чудовища. Мердок выделил для себя самого большого - добрых полсотни метров в поперечнике, - начитывая свои наблюдения в рекордер. Дирижаблик имел форму усеченной сверху сферы. Плоская площадка наверху была на самом деле мускулистым основанием трепещущего на ветру перепончатого паруса. С нижней части туловища почти до самой земли свисали щупальца. Чудовище тащило за собой небольшой валун, вздымая клубы пыли и оставляя в земле неглубокую борозду.
      Утро было безоблачным. В небе светило только одно солнце, и его жестокий желтоватый свет оттенял каждую морщинку на оранжевой шкуре дирижаблика. Мердок мог разглядеть даже поджатые под раздутым газовым мешком меньшие, ротовые, щупальца и что-то бившееся в их стальной хватке шевелящиеся конечности, темное мельтешение. Что это было, он разглядеть не сумел, но оно было еще живо и пыталось освободиться.
      Стая растянулась широким полумесяцем, строем пересекая равнину. Великан, на котором сосредоточился Мердок, оказался на ближнем к наблюдательному посту фланге, все еще сжимая в щупальцах свою добычу.