Приглашение посетить Монео в его рабочем помещении Айдахо получил к концу дня. Весь день Айдахо просидел на подвесном диване в своих покоях, размышляя. Каждая мысль брала исток от той легкости, с которой Монео швырнул его сегодня утром на пол.
      «Ты всего лишь устаревшая модель».
      И каждая мысль заставляла его чувствовать себя все более униженным. Он чувствовал, как ослабевает в нем воля к жизни, оставляя пепел там, где выгорел дотла его гнев.
      «Я всего лишь поставщик некоего количества полезной спермы, и ничего более», — думал он. «Вот он я».
      Мысль эта настойчиво звала либо к смерти, либо к гедонизму. У него появилось чувство, будто в него вонзили острый шип и гонят, раздражают, наседают на него со всех сторон.
      Молодая посланница в опрятном синем мундире тоже вызвала в нем лишь раздражение. Он тихим голосом откликнулся на ее стук и она остановилась под аркой прохода из его передней комнатки, в нерешительности, пока не поняла, какое у него настроение.
      «Как же быстро расходятся слухи» — подумал он. Он посмотрел на нее, стоявшую в величественном дверном проеме, отражение самой сути Рыбословш — чувственнее некоторых, но не бесстыдно сексуальная. Ее синий мундир не скрывал изящных бедер, твердых грудей. Он поглядел на ее проказливое личико под ежиком светлых волос — стрижки послушницы.
      — Монео прислал меня попросить тебя к себе, — сказала она. Он просит пройти в его кабинет.
      Айдахо уже несколько раз бывал там, но запомнилось все таким, каким он видел его в первый раз. Он уже тогда знал, что именно здесь Монео проводит большую часть своего времени. Там был низкий стол на коренастых ножках темно-коричневого дерева, испещренного тонкими золотыми вкраплениями, приблизительно двух метров на метр посреди серых подушек. Этот стол поразил Айдахо редкостью и дороговизной, соответствием всему общему стилю. Вот все, что было: стол и подушки, такие же серые, как пол, стены и потолок.
      Для человека, облеченного такой властью как ее обитатель, комната была не большой, не более чем пять на четыре метра, но с высоким потолком. Свет проходил через два застекленных окна в противоположных более узких стенах. Окна располагались на значительной высоте, одно выходило на северо-западные отроги Сарьера и на границу зеленой линии Заповедного Леса, из другого открывался вид на юго-запад, на перекатывающиеся дюны.
       КОНТРАСТ.
      Вид стола производил странное впечатление. Поверхность, казалось, воплощала в себе идею БЕСПОРЯДКА. Разбросанные листы тонкой стеклянной бумаги покрывали всю его поверхность, только кое-где проглядывало дерево. Какие-то бумаги были испещрены мелким шрифтом. Айдахо узнал слова на галаксе и четырех других языках, включая редкий переходный язык перта. На нескольких листах бумаги были схемы и чертежи, а некоторые были покрыты черными строчками, выведенными кисточкой в размашистом стиле Бене Джессерит. Наиболее интересны были четыре белых свернутых рулона примерно в метр длиной — трехмерные распечатки с запрещенного компьютера. Айдахо тогда заподозрил, что компьютер скрывается за панелью одной из стен.
      Юная посланница от Монео кашлянула, чтобы пробудить Айдахо от его задумчивости.
      — Какой ответ мне передать Монео? — спросила она.
      Айдахо пристально поглядел ей в лицо.
      — Ты бы хотела бы забеременеть от меня? — спросил он.
      — Командующий! — она была явно потрясена не столько этим предложением, сколько его non secvetur бесцеремонностью.
      — Ах, да, — сказал Айдахо. — Монео. Что же мы ответим Монео?
      — Он дожидается твоего ответа, командующий.
      — Действительно мой ответ ему так важен? — спросил Айдахо.
      — Монео просил меня уведомить тебя, что желает поговорить с тобой и леди Хви вместе.
      Айдахо почувствовал, как в нем забрезжил смутный интерес.
      — Хви вместе с ним?
      — Она вызвана к нему, командующий, — посланница еще раз кашлянула. — Не желает ли командующий навестить меня попозже вечером?
      — Нет. Но в любом случае, спасибо тебе. Я просто передумал.
      Он подумал, что она хорошо скрывает свое разочарование, но голос ее прозвучал напряженно-формально:
      — Ответить ли мне Монео, что ты его навестишь?
      — Сделай это, — он взмахом руки отослал ее.
      Когда она ушла, он подумал, не пренебречь ли ему этим приглашением. В нем, однако, возрастало любопытство. Монео хочет поговорить с ним в присутствии Хви? Почему? Не считает ли он, что это заставит Айдахо бежать со всех ног? Айдахо сглотнул. Думая о Хви, он ощущал в груди полнейшую пустоту. Не мог он пренебречь этим приглашением. Было то, что привязывало его к Хви жестокой властью.
      Он встал, мускулы его затекли после долгого бездействия. Его подстегивали любопытство и эта приковывающая к Хви сила. Он вышел в коридор, и не обращая внимания на любопытные взгляды охранниц, мимо которых он проходил, проследовал в рабочий кабинет Монео.
      Когда Айдахо вошел, Хви уже была там. Она сидела перед загроможденным столом напротив Монео, подогнув под себя ноги в красных сандалиях и пристроив их на серой подушке. Айдахо разглядел, что на ней длинное черное облачение с плетеным зеленым поясом; затем она повернулась, и он уже не мог смотреть ни на что кроме ее лица.
      Ее губы безмолвно произнесли его имя.
      «Даже она слышала», — подумал он.
      Как ни странно, это придало ему сил — нечто новое в его уме начало складываться из мыслей этого дня.
      — Пожалуйста, садись, Данкан, — сказал Монео. Он указал на подушку рядом с Хви. Говорил он с занятной запинкой, манера, которую немногие, кроме Лито, когда-либо в нем подмечали. Взгляд он держал опущенным на захламленную поверхность своего стола. Солнце позднего полдня отбрасывало паучьи тени на бумажные завалы под золотым пресс-папье в форме вымышленного дерева с плодами из драгоценных камней, возвышавшегося на горе из полыхавшего хрусталя.
      Айдахо сел на указанную ему подушку, заметив, как неотрывно следит за ним взгляд Хви. Затем она поглядела на Монео, и Айдахо подумал, что в ее взоре он угадал гнев. Повседневный белый мундир Монео был расстегнут на горле, открывая морщинистую шею и второй подбородок. Айдахо с пристальным ожиданием поглядел в глаза Монео, принуждая того первым начать разговор.
      Монео ответил ему таким же пристальным взглядом, отметив при этом, что на Айдахо все тот же черный мундир, который был утром. Даже чуть запачкан спереди — напоминание о поле коридора, куда Монео его швырнул. Но на Айдахо больше не было древнего ножа Атридесов. Это обеспокоило Монео.
      — То, что я сделал сегодня утром, непростительно, — сказал Монео. — Поэтому я не прошу тебя простить меня. Я просто прошу, чтобы ты постарался понять.
      Айдахо заметил, что Хви как будто не удивило такое начало. Это позволяло понять многое из того, что обсуждали эти двое до появления Айдахо.
      Когда Айдахо не ответил, Монео проговорил:
      — Я не имею права заставлять тебя чувствовать себя несоответствующим.
      Айдахо обнаружил, что слова Монео и манера держаться оказывают странное воздействие. В нем еще оставалось ощущение, что его перехитрили и превзошли, но больше не подозревал, что, возможно, Монео с ним играет. Мажордом представился ему почему-то сжатым до твердого сгустка чести. Осознание этого устанавливало между мирозданием Лито, смертоносной эротичностью Рыбословш, несомненной искренностью Хви — между всем существующим — в новые взаимосвязи, форму которых, Айдахо кажется начал понимать. Ощущение, будто бы они трое остались последними людьми в этом мире. Он проговорил с язвительным самоосуждением:
      — У тебя были все права защищаться, когда я напал. Меня радует, что ты оказался на это способен.
      Затем он повернулся к Хви, но не успел заговорить, как Монео перебил:
      — Тебе нет надобности ходатайствовать за меня.
      Айдахо покачал головой.
      — Неужели здесь знают, что я собираюсь сказать или почувствовать еще до того, как я это сделаю?
      — Одно из твоих восхитительных качеств, — сказал Монео, — это то, что ты не скрываешь своих чувств. Мы… — он пожал плечами, — по необходимости более сдержанны.
      Айдахо взглянул на Хви.
      — Он говорит и за тебя?
      Хви положила руку на руку Айдахо.
      — Я сама говорю за себя.
      Монео по-журавлиному изогнул шею, чтобы взглянуть на сплетенные руки, лежавшие на подушке, и вздохнул.
      — Вы не должны этого делать.
      Айдахо еще сильнее стиснул руку Хви и почувствовал, что она отвечает ему таким же пожатием.
      — До того, как кто-либо из вас спросит об этом, — проговорил Монео, — моя дочь и Бог-Император все еще не вернулись с испытания.
      Айдахо ощутил, с каким усилием дается Монео говорить спокойно. Хви тоже расслышала это усилие.
      — Правду ли говорят Рыбословши? — спросила она. — Сиона умрет, если не выдержит испытания?
      Монео промолчал, но лицо его стало каменным.
      — Это похоже на испытание Бене Джессерит? — спросил Айдахо. — Муад Диб говорил, Орден испытывает для того, чтобы выяснить, являешься ли ты человеком.
      Рука Хви задрожала. Айдахо посмотрел на Хви, ощутив эту дрожь.
      — Они и тебя испытывали?
      — Нет, — ответила Хви, — но я слышала, как молодые бенеджессеритки говорили об этом. Они говорили, что нужно пройти через муку, не теряя ощущения собственного «я».
      Айдахо вновь перенес взгляд на Монео, заметил, что левый глаз мажордома начал подергиваться.
      — Монео! — выдохнул Айдахо, осененный внезапным пониманием. — Он испытывал тебя?
      — Я не желаю обсуждать вопросы испытаний, — ответил Монео. — Мы здесь, чтобы решить, как надо поступить с вами.
      — Разве не нам самим это решать? — спросил Айдахо.
      Он почувствовал, как рука Хви в его руке становится скользкой от пота.
      — Решать это Богу-Императору, — ответил Монео.
      — Даже если Сиона провалится? — спросил Айдахо.
      — Особенно тогда!
      — Как он тебя испытывал? — спросил Айдахо.
      — Он дал мне чуть-чуть посмотреть — на что это похоже: быть Богом-Императором.
      — И?..
      — Я увидел столько, сколько способен был увидеть.
      Рука Хви судорожно стиснула руку Айдахо.
      — Значит, это правда, что некогда ты был мятежником, — сказал Айдахо.
      — Я начинал с любви и молитвы, — сказал Монео. — Я сменил их на гнев и мятеж. Я был превращен в то, что теперь перед вами. Я осознаю свой долг и исполняю его.
      — Что он с тобой сделал? — вопросил Айдахо.
      — Он процитировал мне молитву моего детства:

      «Жизнь мою я посвящаю возвеличиванию славы Господней».

      Монео произнес это с глубокой задумчивостью.
      Айдахо заметил, как застыла Хви, как глаза ее прикованы к лицу Монео. О чем она думает?
      — Я признал, что это было моей молитвой, — сказал Монео. — И Бог-Император спросил меня, отступлюсь ли я, если моей жизни не будет достаточно. Он закричал на меня: «Что твоя жизнь, если дар более великий ты придерживаешь?»
      Хви понимающе кивнула, но Айдахо ощущал только смятение.
      — Я расслышал правду в его голосе, — сказал Монео.
      — Ты, что, Видящий Правду? — спросила Хви.
      — Понукаемый отчаянием, — сказал Монео. — Но только тогда. Я клянусь вам, он говорил мне правду.
      — Некоторые Атридесы владели Голосом, — пробормотал Айдахо.
      Монео покачал головой.
      — Нет, это была правда. Он сказал мне: «Я сейчас гляжу на тебя, и, если бы я мог заплакать, я бы это сделал. Подумай, каково же мое желание воистину заплакать».
      Хви, качнувшись вперед, почти коснулась стола.
      — Он не способен плакать?
      — Песчаный червь, — прошептал Айдахо.
      — Что? — Хви повернулась к Айдахо.
      — Песчаных червей Свободные убивали водой, — пояснил Айдахо. — Утонув, черви производили эссенцию спайса для религиозных оргий Свободных.
      — Но Владыка Лито еще не полностью Червь, — сказал Монео.
      Хви, глядя на Монео отпрянула назад.
      Айдахо задумчиво поджал губы. Может быть Лито соблюдает запрет Свободных на слезы? Как трепетно Свободные всегда относились к подобной потере влаги! Отдавание воды мертвым.
      Монео обратился к Айдахо:
      — Я надеялся, тебя можно будет привести к пониманию. Владыка Лито сказал свое слово: ты и Хви должны расстаться и никогда больше не видеть друг друга.
      Хви вынула свою руку из руки Айдахо.
      — Мы знаем.
      Айдахо заговорил с покорной горечью:
      — Мы знаем его силу.
      — Но вы его не понимаете, — сказал Монео.
      — Самое большое, чего я хочу — понять его, — сказала Хви.
      Она положила свою руку на руку Айдахо, чтобы не дать ему вступить в разговор. — Нет, Данкан, нашим личным страстям здесь нет места.
      — Может быть, тебе стоило бы МОЛИТЬСЯему, — сказал Айдахо.
      Она повернулась всем телом и пристально вгляделась него, пока Айдахо не отвел глаза.
      Когда она заговорила, ее голос звучал живостью и вдохновением, которых Айдахо никогда прежде не слышал.
      — Мой дядя Молки всегда говорил, что Владыка Лито никогда не отзывается на молитву. Он говорил, Владыка Лито смотрит на молитву, как на попытку насильно навязать свою волю выбранному богу, указать Бессмертному, что ему следует делать: ДАЙ МНЕ ЧУДО, БОЖЕ, или я не поверю в тебя!
      — Молитва — это форма спеси, — сказал Монео. — Навязывание себя в собеседники.
      — Как он может быть Богом? — осведомился Айдахо. — По его собственному признанию — он не бессмертен.
      — Я процитирую самого Владыку Лито, — сказал Монео. — «Я — вся та часть Бога, которая должна быть видна. Я есть Слово, ставшее чудом. Я — все мои предки, разве это недостаточное чудо? Чего еще вы могли бы только желать? Спросите сами себя — где существует более великое Чудо?»
      — Пустые слова, — глумливо заметил Айдахо.
      — Я тоже над ним глумился, — сказал Монео. — Я бросил ему в ответ его собственные слова, сохраненные в Устной Истории: «Возвеличь славу Божию!»
      У Хви перехватило дыхание.
      — Он рассмеялся надо мной, — сказал Монео. — Он рассмеялся и спросил, как я могу возвеличить то, что уже принадлежит Богу?
      — Ты рассердился? — спросила Хви.
      — О, да. Он увидел это и сказал, что наставит меня, как жертвовать Божьей славе. Он сказал: «Ты можешь заметить, что ты до последней крохи, являешься таким же чудом, как и я».
      Монео отвернулся и посмотрел в левое окно.
      — Боюсь, мой гнев сделал меня полностью глухим, и я был совершенно не подготовлен.
      — О, он умен, — процедил Айдахо.
      — Умен? — Монео поглядел на него. — Я так не думаю, даже в том смысле, который подразумеваешь ты. В этом смысле, по-моему, Владыка Лито, возможно не умнее меня.
      — К чему те не был подготовлен? — спросила Хви.
      — К риску, — ответил Монео.
      — Но ты многим рисковал в своем гневе, — сказала она.
      — Не так много, как он. Я вижу по глазам, Хви, что ты это понимаешь. Отталкивает ли тебя его тело?
      — Больше нет, — сказала она.
      Айдахо расстроенно заскрипел зубами.
      — Он вызывает у меня отвращение!
      — Любимый, ты не должен так говорить, — сказала Хви.
      — Ты не должна называть его любимым, — высказал Монео.
      — Ты бы, конечно, предпочел, если бы она научилась любить более объемистого и злобного, чем грезилось когда-либо любому из Харконненов, — сказал Айдахо.
      Монео пожевал губами, затем сказал:
      — Владыка Лито рассказывал мне об этом злодейском старике твоих времен, Данкан. По-моему, ты не понял своего врага.
      — Он был толст, чудовищен…
      — Он был искателем ощущений, — сказал Монео. — Толщина оказалась побочным эффектом, — а затем, может быть, стала очень его устраивать, своим безобразием оскорбляя людей, — а он ведь находил радость в нанесении оскорблений.
      — Барон заглотил всего лишь несколько планет, — сказал Айдахо. — Лито заглатывает все мироздание.
      — Любимый, пожалуйста, — запротестовала Хви.
      — Пусть его разглагольствует, — сказал Монео. — Когда я был молод и невежествен, совсем как моя Сиона и этот бедный дурачок, я говорил схожие вещи.
      — Вот почему ты позволил своей дочери пойти на смерть? — осведомился Айдахо.
      — Любимый, это жестоко, — сказала Хви.
      — Данкан, склонность к истерии всегда была одним из твоих изъянов, — сказал Монео. — Я предостерегаю тебя — невежество жаждет истерии. Твои гены поставляют жизненную силу, и ты можешь вдохновить некоторых Рыбословш, но ты — плохой вождь.
      — Не старайся рассердить меня, — сказал Айдахо. — Я понимаю, что мне не стоит на тебя нападать, но не заходи слишком далеко.
      Хви попыталась взять Айдахо за руку, но он руку убрал.
      — Я знаю свое место, — сказал Айдахо. — Я — полезный исполнитель. Я могу нести знамя Атридесов. Зеленое с черным на моей спине!
      — Недостойный черпает силы, подогревая свою истерию, — заметил Монео.
      — Искусство Атридесов — искусство править без истерии, со всей ответственностью пользоваться властью.
      Айдахо откинулся назад и встал на ноги.
      — Когда твой чертов Бог-Император за что-нибудь отвечал?
      Монео уставился на захламленный стол и заговорил, не поднимая глаз.
      — Он отвечает за то, что сделал с самим собой, — тут Монео поглядел вверх, глаза его были ледяными. — У тебя, Данкан, нет мужества взглянуть правде в глаза, выясняя, почему он так поступил с собой!
      — А у тебя такое мужество есть? — спросил Айдахо.
      — Когда я был разгневан больше всего, — проговорил Монео, — и он увидел себя моими глазами, то спросил: «Как смеешь ты чувствовать себя оскорбленным мной?» И тогда… — у Монео дернулось горло. — Это и заставило меня в ужасе заглянуть в себя… увидеть то, что он видел, — слезы заструились из глаз Монео и потекли по щекам. Во мне осталась лишь радость, что мне не предстоит сделать такой выбор… что мне можно ограничиться тем, чтобы быть его последователем.
      — Я прикасалась к нему, — прошептала Хви.
      — Значит ты знаешь? — спросил ее Монео.
      — Знаю, не видя этого, — сказала она.
      Монео проговорил тихим голосом:
      — Я чуть не умер от этого. Я… — он содрогнулся, затем поглядел на Айдахо. — Ты не должен…
      — К черту вас всех! — рассвирепел Айдахо.
      Он повернулся и кинулся вон из комнаты.
      Хви проводила его взглядом, на лице его было глубокое страдание.
      — О, Данкан, — прошептала она.
      — Видишь? — спросил Монео. — Ты была не права — ни ты, ни Рыбословши не приручили его. Но ты, Хви, ты способствуешь его уничтожению.
      Хви обратила к Монео свое страдальческое лицо.
      — Я больше его не увижу, — сказала она.
      Для Айдахо путь до его покоев был одним из самых тяжелых мгновений на его памяти. Он старался вообразить, что его лицо пластальная маска, полностью неподвижная и скрывающая все его внутреннее смятение. Никому из стражниц, мимо которых он проходит, нельзя разглядеть его боль. Он и не знал, что большинство из них правильно догадались о его переживаниях и испытывали к нему сострадание.
      Повидав немало с Данканами, все они научились хорошо их понимать.
      В коридоре возле своих апартаментов Айдахо наткнулся на Найлу, медленно шедшую в его сторону. Что-то в ее лице, неуверенный и потерянный вид, резко его остановило и почти вывело из внутренней сосредоточенности.
      — Друг, — спросил он, когда она оказалась лишь в нескольких шагах от него.
      Она поглядела на него, на ее квадратном лице легко было прочесть, что она явно его узнала.
      «До чего ж у нее странная внешность», подумал он.
      — Я больше не Друг, — сказала она и прошла мимо него по коридору.
      Айдахо повернулся на одном каблуке, разглядывая ее удаляющуюся спину — эти тяжелые плечи, этот тяжелый шаг, от всего веяло ощущением жуткого напряжения мускулов.
      «Для чего она выведена?», подумал он.
      Но эта мысль была мимолетна: его собственные заботы одолевали еще сильнее, чем прежде. Он широкими шагами дошел до своей двери и вошел.
      Едва оказавшись внутри, Айдахо на миг застыл, стиснув кулаки опущенных рук.
      «Я больше не привязан НИ К КАКОМУвремени», подумал он. И как же странно, что эта мысль ни капли не освобождала. Хотя, он сделал то, что освободит Хви от любви к нему. Он был изничтожен. Она скоро будет думать о нем, как о маленьком капризном дурачке, подвластном только своим собственным желаниям. Он чувствовал, как исчезает из ее непосредственных забот.
      «Этот бедный Монео!», Айдахо ощутил очертания того, что создало гибкого мажордома. «Долг и ответственность». До чего же безопасная пристань во времена трудных выборов.
      «Я когда-то был таким же, — подумал Айдахо, — но это было в другом времени».

 
      Два полных дня и две ночи Сиона так и не додумалась закрыть свое лицо маской, теряя с каждым выдохом драгоценную воду. Понадобилось назидание Свободных своим детям, прежде чем Сиона вспомнила слова своего отца. Лито, наконец, заговорил с ней холодным утром третьего дня их пути, когда они остановились в тени скалы на обдуваемой ветрами равнине эрга.
      — Береги каждый выдох, потому что он несет тепло и влагу твоей жизни, — сказал он.
      Он знал, что впереди будут еще три дня и три ночи эрга, пока они достигнут воды. Сейчас — их пятое утро по выходе из башни Малой Твердыни. Ночью они вошли в область невысоких песчаных наносов — не дюн, но дюны проглядывали впереди и даже остатки Хлабаньянского хребта виднелись тонкой изломанной линией на самом краю горизонта, — если знаешь, куда смотреть. Теперь Сиона убирала защитный отворот стилсьюта только для того, чтобы говорить отчетливо. И она говорила черными и кровоточащими губами.
      «У нее жажда отчаяния», — подумал он, своим чутким восприятием проверяя местность вокруг них. «Скоро она достигнет момента кризиса». Его чувства сообщали, что они до сих пор одни на краю этой равнины. Заря наступила лишь несколько минут назад, взойдя позади них. Низкий свет отражался от пыльных завес, закругляющихся, поднимающихся и ниспадающих в непрекращающемся ветре, делая их непроницаемыми для глаза. Его слух, не обращавший внимания на звук ветра, ловил сквозь него другие звуки — тяжелое дыхание Сионы, шуршание небольшого песчаного оползня позади них, звук, производимый его собственным телом, передвигающимся со скрежетом по тонкому слою песка.
      Сиона убрала с лица маску, но придерживала ее рукой, чтобы быстро вернуть на место.
      — Сколько еще пройдет времени прежде, чем мы найдем воду? спросила она.
      — Три ночи.
      — Можно ли выбрать направление получше?
      — Нет.
      Она научилась ценить эту экономность, с которой Свободные передавали важную информацию. Она жадно отпила несколько капель из своего водосборного кармашка.
      Лито узнавал то, что скрывалось за ее движениями — знакомые жесты Свободных, оказавшихся в крайних условиях. Сиона теперь полностью прониклась их жизненным опытом.
      Несколько капель, бывшие в водосборном кармашке, иссякли. Он услышал, как она всасывает воздух. Застегнув отворот маски, она проговорила приглушенным голосом:
      — Я ведь не сделаю этого, верно?
      Лито заглянул в ее глаза, увидев там ту ясность мысли, которую приносит близость смерти, редко достигаемое иначе.
      Она усиливала только то, что необходимо для выживания. Да, она была уже очень глубоко в теда ри-агрими — агонии, открывающей ум. Вскоре ей придется принять то окончательное решение, которое, по ее мнению, она уже приняла. Лито понял по этим признакам, что теперь от него требуется обращаться с Сионой необыкновенно чутко. Он должен будет отвечать со всей искренностью на каждый ее вопрос, потому что в каждом вопросе таится приговор.
      — Ведь верно? — настаивала она.
      В ее отчаянности все еще был след надежды.
      — Ничего не известно наверняка, — ответил он.
      Это повергло ее в отчаяние. Это не входило в намерения Лито, но он знал, что такое часто происходит — точный, хотя и двусмысленный ответ воспринимается как подтверждение собственных глубочайших страхов.
      Она вздохнула.
      Ее приглушенный маской голос опять пытливо обратился.
      — У Тебя ведь было для меня специальное предназначение в Твоей программе выведения.
      Это не было вопросом.
      — У всех людей есть свое предназначение, — уведомил он ее.
      — Но Ты хотел моего полного согласия.
      — Верно.
      — Как Ты мог рассчитывать на согласие, зная, что я ненавижу все, связанное с Тобой? Будь со мной честен!
      — Три основания, на которых держится согласие, это — страсть, факты и сомнение. Точность и честность мало что имеют с этим общего.
      — Пожалуйста, не спорь со мной. Ты знаешь, что я умираю.
      — Я слишком тебя уважаю, чтобы спорить с тобой.
      Затем он чуть приподнял передние сегменты своего тела, пробуя ветер, который уже начинал приносить дневную жару, но для Лито все еще был слишком неуютно влажным, чтобы хорошо себя чувствовать. Он подумал о том, что чем больше приказываешь контролировать погоду, тем менее управляемой она становится. Все абсолютное приходит к своей противоположности.
      — Ты говоришь, что не споришь, но…
      — Споры закрывают двери ощущений, — сказал он, опять опускаясь всем телом на землю. — За ними всегда замаскировано насилие. Если спор продолжается слишком долго, то всегда приводит к насилию. У меня нет по отношению к тебе жестоких намерений.
      — Что Ты имеешь в виду — страсть, факты и сомнение?
      — Страсть сводит участников друг с другом. Факты определяют пределы их диалога. Сомнение становится каркасом для вопросов.
      Она подошла поближе и поглядела ему прямо в лицо с расстояния меньше, чем в метр.
      «Как же странно, — подумал он, — что ненависть может быть так неразрывно смешана с надеждой, страхом и благоговением».
      — Ты мог бы спасти меня?
      — Есть такой способ.
      Она кивнула, и он понял, что она пришла к неправильному выводу.
      — Ты хочешь заключить сделку, получив взамен мое согласие! — обвинила она его.
      — Нет.
      — Если я выдержу Твое испытание…
      — Это не мое испытание.
      — А чье же?
      — Наших общих предков.
      Сиона опустилась и присела на холодную скалу, погрузившись в молчание, еще не готовая попросить об остановке для отдыха под краем его теплого переднего сегмента. Лито показалось, будто ему слышится тихий всхлип, зреющий в ее горле. Сомнения в ней теперь заработали, она начинает задумываться, действительно ли он соответствует ее образу Завершенного Тирана. Она поглядела на него с той жестокой ясностью, которая теперь стала в ней проявляться.
      — Что заставляет Тебя делать то, что Ты делаешь?
      Вопрос был хорошо поставлен. И он ответил:
      — Моя обязанность — спасти людей.
      — Каких людей?
      — Мое определение намного шире определений всех других — даже определения Бене Джессерит, воображающих будто они определили, что это такое — быть человеком. Я обращаюсь к вечной нити всего человечества, как его ни определяй.
      — Ты пытаешься мне сказать… — рот у нее слишком пересох, чтобы говорить. Она постаралась накопить слюну. Он увидел движение под ее лицевой маской. Хотя вопрос ее очевиден, и он не стал ждать.
      — Без меня теперь не было бы людей — нигде и никаких. И тропа к этому исчезновению много кошмарней, чем ты можешь вообразить даже в самых диких фантазиях.
      — Твое, якобы, ясновидение, — насмешливо откликнулась она.
      — Золотая тропа пребывает открытой, — сказал он.
      — Я Тебе не доверяю!
      — Потому что мы не подобны друг другу?
      — Да!
      — Но мы взаимозависимы.
      — Какая у Тебя есть надобность во мне?
      «Ага, крик юности, неуверенной в надежности своего положения». Он почувствовал силу тайных уз зависимости, и заставил себя быть жестким. — «Зависимость порождает слабость»!
      — Ты и есть Золотая Тропа, — сказал он.
      — Я?
      Это был едва слышный шепот.
      — Ты прочла дневники, что украла у меня, — сказал он. — В них есть я, но в чем есть ты? Посмотри на то, что я создал, Сиона. А ты, ты не создала ничего, кроме самой себя.