Вот вдохновенное слово проповедника, гордая, бессмертная музыка призыва, гармония мысли, души и речи. Вперёд, на яркий огонёк во тьме исканий! Вперёд, за право обиженных, за право сна, труда и отдыха!..»

Затем автор напоминает: в годы чёрной реакции тысячи революционеров замучены в застенках, расстреляны карателями и повешены.

«Плачет Солнце в глубинах океанов.

Кровавая одежда, хищный взгляд змеиных глаз, кровожадное потирание ладоней друг о друга… Смертельное спокойствие подмостков с силуэтом серых перекладин на фоне тёмной ночи…

С сухим шелестом обвило кольцо бечевы верхнюю часть белого савана. Тьму прорезал дикий крик нечеловеческих мук — крик, в котором переплелись и жажда жизни, и проклятие богам, и ярость бессилия, и надежда, и тупая безнадёжность, и безумный страх небытия. Прорезал тьму, ударился о холодный, равнодушный камень стен двора и оборвался… Страшный хрип. По белому мешку скользнули судороги. Быстрые цепкие движения смерти. Все тише, тише. Ночь приняла последний слабый звук сдавленного горла. Жизнь погрузилась в глубины безвозвратного».

Где же выход?

Путь к «гармонии мысли, души и речи», то есть путь к уничтожению противоречий в жизни и сознании самого Вахтангова между идеалами и общественной действительностью, он видит в служении народу, в слиянии с народом, поднявшимся на борьбу под красным знаменем. Народ потерпел поражение, но дух его до конца не сломлен. Дело художника укреплять дух народа, а для этого необходимо черпать содержание творчества не из отвлечённо-бесплотного мира иллюзий, а из самого живого и конкретного содержания действительности, как бы трагична она ни была.

В августе того же года в «Тереке» напечатан его рассказ «Бутафор» — о скромном работнике театра Аяксе, тоже поднявшем бунт против чудовищной несправедливости.

Автор утверждает: условность искусства обладает великой реальной силой. Искусство, черпающее содержание из жизни, непосредственно переходит в жизнь.

В мирный, незаметный труд Аякса внезапно врывается ужас, хаос, смерть. В городе еврейский погром.

«…В дверь посыпались удары… она соскочила с петель… Толпа гудела…

«Бей его! Бей жидов!»

В комнату ворвалась юркая фигура в лохмотьях… «Держи его! Бей!»

Внезапно Аякса осеняет мысль… Он бросается в бутафорскую и хватает заряженные театральные пистолеты…»

Став героем баррикады, бутафор гибнет, самой своей смертью утверждая, что продолжается борьба театра со зловещими, тёмными силами, с варварством, с человеконенавистничеством, борьба театра за человека, за достоинство театра, за достойную человека жизнь. Об этом говорит кипа афиш на полу, рядом с головой павшего Аякса. Ради этого стоит жить в театре, стоит и умереть в нём.

Такова в 1906 году философия Вахтангова, художника и публициста, влюблённого — как и бутафор Аякс — в театр, в театр ради жизни.

Философия, опирающаяся на конкретную современность, как бы сложна и трагична та ни была.

Печальное отсутствие культурных навыков, выступления с халтурными спектаклями и концертами, превращающиеся в дурную привычку, вовсе не были привилегией студенческих музыкально-драматических кружков. В ещё более махровом виде это постоянно сопутствовало широко распространённым профессиональным гастролям и провинциальным антрепризам. Мещанское бескультурье укрепилось в них как нечто вполне естественное и принимало стихийный характер… Студенты по крайней мере не так легко мирились с беспринципностью. Откровенно страдали от неё. По уровню своих намерений, а особенно в выборе репертуара, студенческие любительские кружки были серьёзнее. Дальше отстояли от «рыночной» пошлости, стремились противопоставить ей своё отношение к жизни и к искусству.

Главным у студентов в те годы было чувство, что люди живут трудно, живут сложно и нуждаются в сочувствии, потому что сложна и трудна вся жизнь общества в эпоху жесточайших классовых боев, на гребне социальных катастроф, когда даже самое обыденное существование полнится предчувствием, что непременно должен родиться новый общественный строй и новый человек, — без этой надежды нельзя жить.

Студенты всегда прислушиваются к гулу истории.

Студенческие кружки стремились ставить спектакли, приглашающие задуматься над такими проблемами, как человек и общество, достоинство личности, борьба за свободу совести.

Отсюда тяготение к пьесам Горького, Чехова и повышенный интерес к прогрессивным явлениям в европейской драматургии, стремление ставить такие драмы (и мелодрамы), в которых заложено трагическое ощущение действительности.

В одном из откликов в «Тереке» Вахтангов набрасывается на участников спектакля какого-то «Артистического кружка»: «Прежде всего мы искали хоть намёка на отпечаток того, что называется любовью к делу. И ни в чём не нашли… Глумление над автором оперетки, глумление над публикой, глумление над тем, что стоит на вашем знамени: „Любовь к искусству“. Надо работать, надо думать над каждой мелочью, над каждым шагом, над каждым жестом».

В этом требовании любви к делу голос не сноба, не эстета, охраняющего «чистое» и «прекрасное» искусство от вторжения грубой жизни, — нет, звучит голос художника, охраняющего прекрасную жизнь, реальную, а не иллюзорную жизнь, от обезображивания её грубым и пошлым искусством.

И уже тогда Евгений Вахтангов становится не только постановщиком любительских спектаклей, но и воспитателем товарищеских коллективов.

Он требует от них такой любви к искусству, какая не знакома «любителям». У него растёт стремление создать в своей группе артистов — «свободных художников» — такие отношения, которые отгораживали бы их от обывательской пошлости. Он вводит на репетициях и спектаклях небывалую дисциплину. Он вырабатывает и записывает ряд правил, касающихся всего, вплоть до курения на сцене и обращения с декорациями, не говоря уже о порядке работы над пьесой. Это целый регламент жизни кружка. И там же, в записных тетрадях, он закрепляет планы монтировок и режиссёрские замечания к пьесам «Забава» Шницлера, «Грех» Дагны Пшибышевской, «Сильные и слабые» Тимковского, «Праздник мира» Гауптмана, «У врат царства» Гамсуна, «Дядя Ваня» Чехова, «Благодетели человечества» Филиппи и др. Сам Евгений Богратионович играет в «Зиночке» студента Магницкого, злого, саркастического, эгоистичного человека; в «Грехе» — Леонида, «сильного», «неотразимого» мужчину (мефистофельская бородка); в «Забаве» — студента Фрица; в «Дяде Ване» — Астрова; «У врат царства» — Ивара Карено.

Он всецело под обаянием Художественного театра. Все: декорации, мизансцены, характеристика героев, звуковые эффекты, технические детали, — все у него «по Художественному театру».

В «Дяде Ване» в первом акте устраивают на сцене настоящий цветник, дорожки посыпают настоящим песком. Все участники спектакля энергично хлопают себя по лбу, по щекам, по рукам, «убивая» комаров.

Астрова Евгений Богратионович исполняет «под Станиславского» (вплоть до малейших жестов и интонаций), Ивара Карено — «под Качалова».

На одном студенческом вечере Вахтангов выступает с монологом Анатэмы из одноимённой пьесы Л. Андреева. Евгений Богратионович исполняет монолог целиком «под Качалова». Он пока ещё подражатель, но играет настолько искренне, без штампа, художественно, что присутствующие взволнованы.

На репетициях он без конца повторяет какую-нибудь одну реплику на разные лады, придавая голосу самые разнообразные интонации. Потом он объясняет кружковцам, что так вот Л. Леонидов подбирает оттенки выражения.

Режиссёрские заметки к «Зиночке» Недолина (её Евгений Богратионович ставит много раз с разными исполнителями) занимают в записных тетрадях сорок две страницы: тут и общий план постановки, и тщательное перечисление всех предметов, находящихся на сцене, и костюмы, и гримы, и походка, и привычки действующих лиц, и свет, и голоса за кулисами, и рассчитанный темп хода занавеса.

Для любительских спектаклей такая тщательность в разработке деталей не обычна. Это уже не дилетантизм, а упорное, рассчитанное овладение мастерством. Режиссёрские комментарии, кроме того, обнаруживают у их автора самостоятельность, художника: он отнюдь не повторяет театральные штампы и условности, а для каждого действующего лица ищет характерные психологические, жизненные черты. Он пишет:

«Зиночка — голосок слабенький, наивненький. Движения лёгкие. Часто в речи слышны слезы. Иногда кокетлива. (Не надо водевильного кокетства.)».

«Березовский — курит (папиросы свёртывает сам). Часто держит руки в карманах. Стоит, расставив ноги. Говорит с шутливым пафосом. Часто резонирует».

«Варакин — носит очки. Если смотрит на кого-нибудь долго, то глядит поверх очков. Если стоит задумавшись — руки держит позади, рот открыт, корпус наклонён вперёд. Заикается, болтает руками. Очень искренен и добр».

Подробно описаны и вычерчены мизансцены. Тут же найденные режиссёром реалистические детали, они помогают актёру выразить нужное состояние.

В эти годы Евгений Вахтангов каждую зиму проводит в Москве, посещает лекции в университете и продолжает играть и режиссировать в драматическом кружке студентов, где большинство составляют вязьмичи. На рождественских каникулах кружок выступает в Вязьме, Сычовке, Клину.

Кроме поставленных ранее спектаклей, студенты специально для этих гастролей готовят новые. Вахтангов, как всегда, самый активный их участник. Он играет главную роль в комедии-шутке Рассохина и Преображенского «В бегах», ставит «Забаву» Шницлера, «Сердце-загадку» Иванова, «Злоумышленника» и «Калхаса» («Лебединая песнь») Чехова, «Вне жизни» Протопопова и в некоторых из этих спектаклей участвует как актёр. С весны 1909 года кружок вязьмичей преобразуется в «Драматическое товарищество под упр. А.А. Дарского». В репертуаре повторяются те же постановки и появляются новые драмы: «Чужая» Назарьевой (режиссёр Е.Б. Вахтангов) и «Грех» Дагны Пшибышевской, водевиль Щеглова «Женская чепуха» (режиссёр Вахтангов), сцены из «Мёртвых душ» и первое действие «Женитьбы» Гоголя (режиссёр Вахтангов, он же Плюшкин и Степан). Даже в комедии положений или водевиле он стремится прежде всего раскрыть человеческие характеры и отношения.

Некоторые исследователи его творчества сделают из этого вывод, что Вахтангов от природы актёр «характерный». Не будем спорить. Но трудно сказать, что здесь оказалось решающим: особенности его натуры или все направление мировоззрения Евгения Вахтангова, его идейные и художественные принципы, поддержанные к тому же воспитанием, полученным в зрительном зале Художественного театра.

Ещё энергичнее раскрывается Вахтангов в спектаклях любительского кружка во Владикавказе, в которых он каждое лето принимает деятельное участие.

Сезон 1909 года открылся здесь 28 июня той же «Зиночкой» С. Недолина — сценами из студенческой жизни. Эта незатейливая, драматургически слабая пьеса дышит, однако, живой современностью. В ней отзвуки горячих споров молодого поколения.

«Господи, да когда же, наконец, не будет господ и рабов! Ведь должно же это кончиться. Я верю, я страстно верю, что наступит время правды на земле! Я уже вижу восходящее солнце новой жизни. Старый строй рушится, и на его развалинах расправляет свои могучие крылья светлое царство свободы!» — восклицает в этой пьесе студент Березовский, не растерявший своих убеждений в тюрьме и в ссылке, куда его отправляли за «вольнодумство».

Евгений Вахтангов прикладывает много усилий, чтобы вдохнуть живую душу в каждую реплику на сцене, показать характер каждого героя конкретно, ощутимо, зримо, во плоти.

Владикавказская газета отзывается о спектакле! «Сыграна пьеса очень хорошо, видна серьёзная, вдумчивая работа. Студентки, курсистки, семейство Прыщовых, барон — все это в исполнении кружка живые, правдивые типы. Все так называемые „мелочи“, начиная с незначительной роли дворника и кончая обстановкой студенческой квартиры, носили на себе печать внимательного отношения к делу».

Евгений Богратионович позже записывает на программке: «Работали много. Играли с настроением. Было приятно».

Здесь же во Владикавказе с выпестованным им кружком он идёт на смелый шаг — ставит «На дне», «Дядю Ваню», «У врат царства».

В этих спектаклях сам воссоздаёт на любительской сцене сложные образы барона, Астрова, Ивара Карено. Разумеется, это тоже «характерные роли», но знаменательно, что в Художественном театре они воплощены Станиславским и Качаловым, а это артисты высокого интеллекта, сумевшие не только создать сочные характеры, но заразительно думать на сцене, захватывать зрителя непосредственным процессом мышления. Вот это и становится для Вахтангова главным в его собственной работе…

Рецензент в местной газете пишет о спектакле «У врат царства»: «Художественно-драматический кружок приятно поразил меня. Было видно, что это не просто любители, ставящие пьесу для того, чтобы только её поставить, а люди, исполненные уважения к искусству. Вся пьеса была понята, продумана и обставлена, каждый исполнитель был на месте».

«Г-н Вахтангов совершенно правильно понял образ Ивара Карено, и в его исполнении мы живо видим сильного и талантливого учёного, „восстающего против бога и земли“, и потому одинокого, и в то же время так трогательно беспомощного во всех житейских вопросах, нежно любящего свою жену и не сумевшего удержать её любви, требовавшей непрерывно к себе внимания».

«Нужно отдать должное Студенческому художественно-драматическому кружку. Из небогатой декорации он создаёт прелестные картины, с помощью не профессионалов артистов, а любителей он создаёт типы. И пьесы его смотрятся с интересом, за что большое спасибо кружку с его режиссёром г. Вахтанговым».

Евгений Вахтангов упорно ведёт бой и выигрывает одно за другим сражения с дурной любительщиной, с дешёвкой скороспелых спектаклей, с легкомысленным отношением к драматургии и к актёрской профессии, — выигрывает моральный бой с отцом, утверждая, что не фабрика, а театр становится для него сгустком самой жизни, её опорой и богатством, её поэзией и смыслом.

Но пора подмастерью уже до конца научиться всем секретам большого мастерства.

Страстная любовь к театру решительно приводит, наконец, любителя-полупрофессионала к сознанию необходимости пройти специальную школу. И в августе 1909 года[2] Евгений Богратионович поступает учеником на драматические курсы актёра МХТ Адашева в Москве. На курсах преподают почти исключительно актёры Художественного театра: А.И. Адашев, Н.Г. Александров, В.И. Качалов, В.В. Лужский, Л.М. Леонидов. Цель курсов — подготовка молодых актёров на основе принципов Художественного театра.

Профессия окончательно выбрана. Это равносильно полному разрыву с отцом. Богратион Сергеевич заявляет:

— У меня нет больше сына.

А Евгений Богратионович по-прежнему мечется между Москвой и Владикавказом. Он очень тяготится раздельной жизнью с женой и маленьким Серёжей. Помня своё суровое, почти лишённое радостей детство, Евгений Богратионович хочет, чтобы у сына было счастливое вступление в жизнь. Но это не всегда удаётся. Условия жизни самого Евгения Богратионовича в Москве оставляют желать много лучшего.

Но он с неуёмной, жадной энергией принимается не только за занятия у Адашева, но и ещё за десятки дел. В ту осень он пишет товарищу по владикавказскому кружку Г.Б. Казарову:

«Занятый так, как я не был занят всю свою жизнь, я не мог уделить и тех коротких минут, которых требуют письма к друзьям. Вы простите.

Ваше милое письмо пришло как раз в те дни, когда я особенно был завален разнообразной и громадной работой.

Большая часть часов идёт на школу. Потом репетиции, репетиции без конца.

5 отрывков. Спектакли для поездок. Репертуар на лето. (Об этом как-нибудь потом.) Спектакли случайные. Кабаре. Организуем кружком молодых сил «Интимный театр». Спектакли на рождество. Экзамены в школе. Экзамены в университете. Отчёты земляческие. Выборы. Работа на земляческих собраниях 2 раза в неделю…»

В 1909 году Евгений Богратионович ещё сдаёт экзамены в университете, но вскоре совсем перестаёт в нём появляться. Приятелям студентам он говорит:

— Ну, Рубикон я перешёл!