— О чем ты говоришь?

— Я говорю о Сунниве, — продолжала та, не меняя интонации.

Сигрид чуть не вскрикнула.

— Ты боишься, что я расскажу об этом кому-нибудь? — с вызовом произнесла Хелена.

Опустив голову, Сигрид уставилась на подол своего платья; никогда не думала она, что может чувствовать себя девочкой в разговоре с одной из своих служанок. И она с трудом удержалась от того, чтобы униженно просить Хелену молчать.

Прикусив губу, она подняла голову. Хелена пристально наблюдала за каждым ее движением, и Сигрид показалось, что она совсем не знает эту молодую женщину, в улыбке которой сквозила насмешка. Хелена всегда была такой послушной и тихой; лишь пару раз она позволила себе вскипеть. Но улыбка Сигрид была натянутой.

— Ты могла бы молчать — ради нее? — осторожно спросила она. При этом она кивнула в сторону Суннивы, сидящей на корточках и игравшей с шишкой.

— Это не особенно поможет ей или тебе, когда он вернется домой, — сурово ответила Хелена.

Сигрид тяжело вздохнула.

— Да, — сказала она, — но, может быть, он вообще не вернется.

Хелена ответила не сразу.

— Если я и буду молчать, то, можешь быть уверена, только ради Суннивы, — сказала она.

Сигрид снова вздохнула, на этот раз с облегчением. В неприступности, которой окружила себя Хелена, появилась брешь, и она не замедлила воспользоваться этим.

— Как ты узнала об этом?

Во время разговора у нее опять появилось чувство раздвоенности, словно одна ее часть думала, говорила, прикидывала, как можно перетянуть Хелену на свою сторону, тогда как другая Сигрид уже прекратила борьбу. Она мысленно представляла себя ту, другую, лежащую и плачущую на мягком, сыром мху, не замечающую, как на лицо ее стекают капли дождя.

— Думаю, это была ты, выходившая на рассвете из кладовой, когда в доме гостил Сигват Скальд, — сказала Хелена. — И через некоторое время Сигват тоже вышел.

Сигрид ничего не сказала.

— В первый месяцы после смерти Грьетгарда я плохо спала по ночам, — добавила Хелена. — Я часто поднималась до рассвета и выходила во двор.

— Ты кому-нибудь говорила о том, что видела?

— Нет. После препирательств между тобой и Сигватом мне с трудом верилось, что я не ошиблась.

— Когда же ты стала уверенна в этом?

— Когда увидела ребенка.

— А потом ты говорила об этом с кем-нибудь?

Хелена покачала головой. На лице ее уже не было выражения превосходства, и, немного помедлив, она сказала:

— Я не могла это сделать из-за Суннивы. Я так полюбила ее, и я хорошо знаю, что значит… — она остановилась и сглотнула слюну, но потом нехотя добавила, — что значит быть приблудным ребенком.

Сигрид отвернулась. Ее словно обожгло высказанной ей прямо в лицо правдой: Суннива приблудный ребенок. Она посмотрела на дочь, которая уже начала хныкать, и девочка уцепилась за материнский подол.

Пытаясь быть приветливой с Хеленой все эти годы, она делала это ради Грьетгарда. Сама Хелена ее мало интересовала, к тому же девушка не выражала желания делиться с Сигрид своими мыслями.

Но сказанные ею слова открывали перед Сигрид ту Хелену, которую она не знала или просто не желала знать. И мысли Сигрид унеслись в прошлое, к детству Хелены.

Своего отца, корабельного матера Торберга Строгалу, Хелена никогда не видела; он умер еще до того, как она родилась. Мать ее была не особенно прилежной; она больше думала о мужчинах, чем о работе. И после того как Торберг побывал в Эгга, она стала совершенно невыносимой, и когда через два года после рождения Хелены она умерла при родах, никто, в том числе и она сама, не знал, кто был отцом ребенка; и когда ребенок умер, никто не скорбел о нем.

Сигрид помнила Хелену послушной и тихой, пугливой и благодарной за каждое теплое слово. Ей вдруг захотелось получше узнать ее, и она на миг забыла о своих печалях.

— Тебя очень огорчало то, что твои родители не были женаты? — осторожно спросила она. Взгляд Хелены был быстрым и подозрительным. Но, заметив, что слова Сигрид искренни, она вздохнула и расслабила напрягшиеся плечи.

— Ты же знаешь, мне постоянно твердили о том, кто я такая, — глядя куда-то в сторону, сказала она. В ее голосе звучало такое отчаяние, что у Сигрид появилось желание обнять ее, но она этого не сделала.

— И никому не было дела до того, что я старалась показать, что я не такая, как моя мать, — немного помолчав, сказала она. — Женщины постоянно твердила мне, что я стану такой, как она. И когда я подросла и мужчины стали ухаживать за мной, я знала, чего они хотят. Но священник Энунд сказал мне, что я смогу искупить грехи своих родителей, если буду жить праведной жизнью…

— Если ты была настроена так, то мне не понятно, как смог Грьетгард соблазнить тебя, — невольно вырвалось у Сигрид.

Хелена словно окаменела.

— Тебе не казалось отвратительным быть наедине с Сигватом Скальдом? — сухо спросила она.

Сигрид нечего было ответить; она сама не понимала, что заставило ее поступить так необдуманно. «Плотское желание», — поправил ее священник Энунд, когда она назвала это любовью. Возможно, он по-своему был прав, но ей все же казалось, что между нею и Сигватом было нечто большее.

— Я не знаю, — честно призналась она. И она увидела, как в глазах Хелены угасло упрямство.

— Я так любила Грьетгарда, что плакала, узнав, что у меня будет от него ребенок, — сказала она. — Я даже не осмеливалась думать о том, чтобы принести в мир подобное себе существо.

Сигрид невольно отвернулась. Лицо Хелены было таким доверчивым и на нем была написана такая душевная боль, что видеть это было просто невыносимо.

— Он обещал тогда на тебе жениться? — спросила она.

— Нет. Но он обещал дать ребенку имя, в случае, если это будет мальчик, — признать его сыном.

— Он думал, что Кальв и я допустили бы это?

— Он сказал, что когда ты увидишь своего внука, то смягчишься. И что, если ты будешь на нашей стороне, Кальва ты сможешь уломать.

Сигрид стало стыдно; она вспомнила, как мало горевала, когда ребенок умер. И она отвернулась, стыдясь больше за себя, чем за Хелену.

— Священник Энунд натолкнул Грьетгарда на мысль о том, чтобы жениться на мне, — продолжала Хелена. — После того как ребенок умер, он пытался уговорить Грьетгарда отослать меня прочь; он говорил, что смерть мальчика — это Божье наказание за то, что мы жили в грехе. Но Грьетгард отказался это сделать. И тогда священник Энунд сказал, что есть только один выход: если мы хотим избежать гнева Божьего, мы должны стать мужем и женой.

Сигрид ничего не ответила. Она подумала о том, какой рассерженной она была в тот раз, когда Грьетгард сказал ей, что хочет жениться на Хелене. И, покосившись на Сунниву, она подумала, что может наступить день, когда чья-то мать не захочет иметь ее в качестве невестки.

У нее устала правая рука, и она попыталась переложить спящего ребенка на левую руку.

— Тебе тяжело нести ее? — спросила Хелена. Сигрид кивнула, и Хелена протянула руки, сказав:

— Давай, я понесу.

Девочка захныкала, когда ее перекладывали, но вскоре успокоилась. И Хелена улыбнулась, торопливо и нежно, глядя на нее. И когда она взглянула после этого на Сигрид, на лице ее все еще была тень той улыбки.

— Ради Суннивы я решила сказать тебе, что знаю, кто ее отец, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты пообещала, что если ее отошлют прочь, я могу отправиться вместе с ней. Пусть обо мне не слишком высокого мнения, зато я очень люблю ее.

Произнеся последние слова, она глотнула слюну.

Во всем ее облике было что-то беспомощное; Сигрид почувствовала угрызения совести оттого, что мало обращала на нее внимания, когда Хелена была ребенком. Но она прогнала прочь эти мысли. Она не могла брать на себя заботу о всех детях во дворе.

— Я обещаю тебе это, — сказала она.

— Если кто-то и узнает, что Кальв не ее отец, то он узнает это не от меня, — серьезно произнесла Хелена. И когда Сигрид протянула ей руку, она пожала ее.

— Откуда ты узнала, что Кальву известно об этом? — помолчав, спросила Сигрид.

— Когда я накануне его отъезда разносила мужчинам в зале пиво, я поняла из его слов, что это ему известно.

— И что же он сказал?

— Все то, о чем ты знаешь, — озабочено произнесла Хелена.

— Кроме тебя кто-нибудь слышал его?

— Сомневаюсь. И даже если и слышал, то никак не мог подумать, что он имеет в виду тебя.

Сигрид оставалось только догадываться о том, что говорил Кальв, но все-таки ей стало легче.

Больше они ни о чем не говорили, а повернули обратно к дому.

Вскоре распространился слух о том, что епископ Гримкелль вернулся в Трондхейм. Говорили, что он остановился у Эйнара Тамбарскьелве; так что вскоре предстояло решить вопрос о святости короля Олава.

Многие отправились на юг, в особенности те, кто был свидетелем знамения, происшедшего после того, как они призывали короля на помощь. Для остальных же было само собой разумеющимся то, что король был святым.

Сигрид казалось немыслимым выслушивать всех этих людей, которые год назад посягали на жизнь короля, а теперь надеются, что его причислят к лику святых. Некоторые были напуганы, но таких было немного. Большинство же было уверено в себе; разве они не жаждали, чтобы короля Олава канонизировали как святого, разве они не были ревностными сторонниками его христианства? Они чувствовали теперь себя людьми короля, словно в битве при Стиклестаде сражались на его стороне.

Однако Сигрид не тратила время на размышления о святости короля. Она была уверена в том, что епископ Гримкелль во всем разберется. Ее занимало совсем другое.

Разговор с Хеленой и мысли о ней и о Грьетгарде с новой силой всколыхнули в ней воспоминания о ее жизни с Эльвиром.

Более десяти лет прошло с тех пор, как он был убит. И Мэрин стал своего рода водоразделом в ее жизни; отсюда мысли ее бежали либо к прошлому, либо к настоящему. Все, что было до Мэрина, казалось для нее долиной, расположенной по другую сторону гор, залитой солнцем землей, прекрасной, как мечта. Теперь же она жила на теневой стороне гор.

Но теперь, когда она думала об Эльвире, она не могла уже ясно представить его себе, и это мучило ее. И когда она пыталась узнать его черты в лице Тронда, пыталась представить себе, как он сидит на почетном сидении, как ходит по двору, она не могла удержать в мыслях его образ.

Она постоянно думала о нем; она размышляла о том, что он говорил и делал, и это помогало ей забыть о своих бедах и трудностях. И то, что она не могла вспомнить его облик, вскоре начало казаться ей кошмаром; она чувствовала, что должна вновь обрести его.

И однажды утром она увидела его рядом с собой.

Она вскочила с постели, протерла глаза, но его уже не было, хотя она могла поклясться в том, что он только что сидел на ее постели.

Он был в плаще с капюшоном и сидел спиной к ней, так что она не могла видеть его лица. Но у нее не было ни малейших сомнений в том, что это был он.

Он говорил о прошедших днях и рассказывал ей легенды и саги, как он это часто делал.

Она вся переполнилась счастьем, видя его рядом с собой, она протянула руки, чтобы прикоснуться к нему…

И тогда он исчез.

Внезапно она закричала. Она вспомнила, что, перед тем, как исчезнуть, он повернулся и посмотрел прямо на нее. И она заметила, что у него не хватает одного глаза.

Один! Именно так он являлся к Олаву Трюгвассону, сидел на его постели и рассказывал сагу за сагой. Она знала, что он мог менять обличие и пытался отвратить людей от Бога и вернуть их обратно к язычеству.

Перекрестившись, она стала бормотать «Отче наш». Тем не менее, она не чувствовала себя в безопасности и испуганно озиралась по сторонам.

И если раньше она пыталась вспомнить лицо Эльвира, то теперь она старалась прогнать от себя видение с пустой глазницей и издевательской улыбкой.

Тем не менее, оно преследовало ее как во сне, так и наяву; время от времени ей хотелось снова увидеть его, и это пугало ее. Она понимала, что не должна была этого желать; она сопротивлялась этому, но постепенно сопротивление ее ослабевало, тогда как желание росло, превращаясь в страсть.

Днем бывало не так плохо: стоило ей перекреститься и произнести имя Христа, как видение исчезало. Но по вечерам, лежа в постели, она сгорала от желания поддаться этому видению. И она начала верить, что он и в самом деле вернется к ней, если она порвет с христианством.

И вот однажды ночью он явился; она не знала, было ли это во сне или наяву. Все существо ее трепетало от такой невыносимой тоски, о которой она сама даже не подозревала.

Это был Эльвир, со всеми присущими Эльвиру качествами, и в то же время это был Один. Она же была Сигрид и в то же время Герд и Фригг; Герд, спящей землей, которую весна еще не пробудила к жизни; и Фригг проснувшейся, теплой, плодородной землей.

После этой ночи она почувствовала себя словно парализованной. Днем она не осмеливалась даже креститься, боясь прогнать видение. И если в ней и был страх перед Божьим наказанием, она больше не обращала на это внимания.

Но по-настоящему она испугалась в церкви, во время мессы в честь святого Якоба[2].

Когда священник Йон произнес слова: «Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth!» и небесные врата отворились для душ праведников, она увидела на хорах, на месте изображения святого Иоанна, изображение Эльвира. И она увидела не святого, а самого Эльвира: Один с пустой глазницей самодовольно улыбался ей.

Она с трудом удержалась от крика. Стоя на коленях, она рыдала.

Она не вставала с колен во время всей службы, и когда все было закончено, она продолжала так стоять некоторое время; ей необходимо было придти в себя и вытереть слезы, прежде чем показываться людям на глаза.

И даже услышав, что кто-то остановился возле нее, она некоторое время не поднимала глаз.

Это был священник Энунд; он помогал проводить службу. Увидев ее заплаканное лицо, он простер над ней руку и осенил ее крестным знамением.

— Benedicat te omnipotens Deus!

Но она вскочила и, напуганная своей собственной грубостью, воскликнула:

— Нет!

Энунд сел на сидение Кальва.

— Могу я чем-то помочь тебе? — спросил он.

Она тоже села, закрыв лицо руками.

— Кальв поспешил уехать, — сказал он.

Она понимала, что он думает над тем, что заставило Кальва так поспешно уехать, и считает его отъезд причиной ее отчаяния. И она посмотрела на него сквозь слезы.

Вид у него был выжидающий. И она знала, что если она расскажет ему о том, что произошло, он потребует изгнать Одина.

И тут она вдруг поняла, что не хочет и не может говорить с ним об этом; она не решится потерять Эльвира, когда он, наконец, вернулся к ней.

— Да, — сказала она, вытирая слезы, — Кальв поспешил уехать.

При этом она почувствовала страх перед муками ада; ей показалось, что она видит священника Освальда на хорах, как это было во время освящения церкви; он стоял с закрытыми глазами, говоря о страшных муках ада, ожидающих грешников.

Никогда раньше у нее не было такого страха перед преисподней. У нее был страх перед очистительным огнем, но мысль о том, что ее ожидает вечное проклятие, никогда не приходила ей в голову. Если она и грешила раньше, то делала это необдуманно, всегда чувствуя, что, стоит ей набраться мужества, чтобы рассказать обо всем священнику, как Бог смилостивится над ней.

Теперь же она чувствовала, что сам дьявол поднимает в ней бунт против Бога. Бог отнял у нее Эльвира, оставил ее одну, словно потерпевший крушение корабль в штормящем море. И теперь, когда Эльвир вернулся, он требует, чтобы она прогнала его. Но она не желает этого, даже если в облике Эльвира ей является сам дьявол!

Энунд молча смотрел на нее; она не знала, что на лице ее написаны все ее чувства, пока он не сказал:

— Что-то мучает тебя. Расскажи мне все от начала и до конца.

— Нет, — ответила она, вставая.

Энунд тоже встал, и они вместе вышли из церкви. И когда они прощались, чтобы отправиться каждый в свою сторону, на переносице у священника обозначилась глубокая складка.

В последующие дни священник Энунд чаще обычного захаживал в Эгга. Но Сигрид всячески избегала его, к тому же она перестала ежедневно посещать церковь.

Священник заметил отсутствующее выражение ее лица, словно она ходила во сне. И если он неожиданно разговаривал с ней, она сначала смотрела на него невидящим взглядом, а потом, словно проснувшись, отвечала.

На четвертый день он застал ее одну. Она сидела в старом зале перед ткацким станком, с полузакрытыми глазами, не замечая его; выражение ее лица и движения рук наводили на мысль о том, что она беседует с кем-то.

Энунд не на шутку испугался: она могла разговаривать с троллем. И он схватил висящий на стене меч.

— Вот имя Иисуса! — воскликнул он и занес над нею меч. Она вскочила с криком:

— Дьявол бы побрал тебя, Энунд!

Не отдавая себе отчета в своих действия, он бросился к ней и дал ей пощечину. А потом стоял и переводил взгляд с ее покрасневшей щеки на свою руку.

— Твоими устами говорит тролль, — сказал он.

Некоторое время она сидела, как парализованная, тяжело дыша. И когда она, наконец, заговорила, она смотрела мимо него, и в голосе ее звучала угроза:

— Оставь меня в покое! Ты думаешь, я не замечаю, как ты преследуешь меня?

Немного помолчав, она повернулась к нему и непристойно захохотала.

— Люди могут подумать, что у тебя на уме вовсе не богоугодные намерения!

Священник ничего не ответил. Шагнув в сторону, он поднял лежащий на полу меч, а потом долго стоял и осматривал его, после чего, не увидев никаких повреждений, снова повесил меч на стену.

— Я давно уже говорил тебе, что не оставлю тебя в покое, — сказал он, — и, если я не ошибаюсь, сказал это здесь, в этом зале. И я сказал тогда, что сделаю это ради Эльвира. Перед смертью он обратил свои последние слова ко мне, передавая тебя и детей в руки Господа. И я чувствую перед ним ответственность за всех вас.

— Эльвир… — сказала Сигрид и принялась хохотать. Энунд уставился на нее.

— Похоже, в тебя вселился дьявол, — сказал он.

Кто-то вошел в зал, и оба они повернулись к двери. Это была Рагнхильд. Она спросила у Сигрид, что подать к вечеру, брагу или самое лучшее пиво по случаю дня святой Марты.

Сигрид выдавила из себя улыбку.

— Несколько дней назад был день святой Магдалены, — сказала она. — Не слишком ли часты эти праздники? Это священник Йон сообщает тебе обо всех этих днях святых?

Рагнхильд кивнула и с разочарованным видом вышла из зала.

— Не думаю, что тебе станет хуже оттого, что ты расскажешь мне, что случилось, — сказал Энунд после ее ухода. При этом он не спускал глаз с Сигрид.

— Мне нечего рассказывать тебе, — сухо ответила Сигрид. — Я не сделала ничего плохого.

— Когда кто-то отворачивается от Бога, он гибнет, даже если он и не совершал других плохих поступков.

Сигрид молчала.

— Ты плохо вела себя, Сигрид, — сказал он, серьезно глядя на нее.

— Можно ли хорошо вести себя, когда вы, священники, пугаете бедных людей своими криками о преисподней? — спросила она.

— Преисподняя и Божий суд — дело серьезное, — ответил он. — Но если нас привязывает к Богу только страх перед вечными муками, тогда наше христианство мало что стоит.

Ведь для истинного христианина наивысшее счастье в жизни — следовать воле Бога, даже если это ведет к его муками и смерти. И он с радостью принимает страдания ради своей веры.

Иногда я думаю, что для святого даже адские муки могут быть радостью, если он знает, что такова воля Бога. Для того же, кто ненавидит Бога, адом покажется вечное пребывание на небе.

Чем ближе мы к Богу, тем больше мы подчиняем свою волю Его воле, тем в большей степени мы обретаем обещанный Им мир, который невозможно обрести в мирской жизни и который не может поколебать никакая боль и никакое несчастье.

Сигрид сидела молча.

Она вспомнила ночь после смерти короля Олава; в тот раз, год назад, она поняла, что очистительный огонь не был страшен для Эльвира, потому что он сам жаждал покаяния и очищения. И она поняла, что имеет в виду Энунд.

Но бунт в ней был далеко еще не закончен.

Почему Божий мир был единственным возможным миром? Оглядываясь назад, она приходила к мысли, что в душе ее было куда больше мира, когда она не была еще христианкой.

Но тут она вспомнила пугавшие ее в детстве образы богов и задрожала.

Тем не менее, у нее был мир, который никто не мог отрицать: мир в любви к Эльвиру.

Этот мир был живым и теплым, словно земля; этот мир рождался снова и снова в токе ее крови, в безысходной тоске, затаенной радости, являющейся самой сердцевиной жизни. И этот мир не становился менее ценным оттого, что он был кратковременным, но в нем, как в созревшем осенью плоде, заключался зародыш новой весны, новой тоски.

И это священник Энунд хотел отнять у нее во имя Господа; теперь она поняла это. Он хотел оторвать ее от земли, от любви Герд к Фрейру.

И что же он хотел дать ей взамен?

То, что он называл Божьим миром. Но этот мир казался ей столь же мертвым и холодным, как замерзшее море, и столь же одиноким.

Она бросила на него взгляд. Вряд ли стоило объяснять ему это; все равно он бы этого не понял. Ведь он сам повернулся спиной к земной любви и земному теплу ради служения Господу. И в этом не было необходимости, ведь бывали и женатые священники.

— Почему ты не женишься, Энунд? — вдруг спросила она.

Он порывисто вздохнул, но взял себя в руки.

— Думаю, что так я буду лучше служить своей пастве, — ответил он.

— Священник из Мэрина женат. Ты полагаешь, что он служит своей пастве хуже, чем ты?

— Нет такого закона, который требовал бы от священника безбрачия, — задумчиво произнес Энунд. — Каждый сам решает за себя.

— И у тебя никогда не было желания жениться? — не могла не спросить Сигрид.

— Это никого не касается, кроме меня, — нехотя произнес он. Было ясно, что разговор ему неприятен, и он избегал ее взгляда.

И Сигрид внезапно почувствовала, что победила. Наконец-то она прижала священника к стенке! Теперь она отплатит ему за то, что столько раз стояла перед ним на коленях, униженная и запуганная его упреками! Плотское желание, высокомерно сказал он, когда она призналась ему в том, что было между ней и Сигватом…

И в голосе ее звучало торжество, когда она произнесла:

— Ты никогда не поддавался плотским желаниям, Энунд?

Он невольно взмахнул руками, словно обороняясь от чего-то. Но голос его был спокоен, когда он сказал:

— Если мужчине нужно было бы становиться святым для того, чтобы стать священником, церкви бы давно уже опустели. Мы, священники, можем лишь стремиться, как и все остальные, выполнять Божьи заповеди. И если мы не в состоянии это сделать, для нас также существует исповедь, покаяние и Божье прощение.

Сигрид пристально посмотрела на него.

— А ты исповедовался? — спросила она. Подумав, она решила, что так и бывает: священник Йон рассказывал, что даже Папа Римский исповедуется. Но священник Энунд казался ей выше всякого греха, он казался ей таким же холодным и далеким, как снежная вершина.

И, увидев его таким по-человечески ранимым, она вдруг почувствовала в себе горячую струю Божественной любви. Вся тоска, устремившаяся в ней к земле, вдруг обратилась к небу, в предчувствии того, что мир, о котором он говорил, был не таким уж пустым и холодным. Она поняла, что и он познал жар любви; и, отвернувшись от него добровольно, он видел перед собой нечто более ценное.

Эльвир как-то говорил о любви, которую не может постичь человек; о мире, который не может быть обретен в земной жизни… Она видела перед собой проблески этого мира: это мир был тишиной в ее взбаламученном рассудке. И теперь она начинала понимать, что, возможно, эта тишина только предваряет путь к новой стране.

Где-то была церковь, скорее всего, в Константинополе, где стены от пола до потолка покрыты красочной мозаикой, а купол достает до самого неба. Эльвир рассказывал ей об этой церкви: она называлась Софийским собором.

Но для Эльвира небо распахнулось во всем своем великолепии даже в маленькой церкви в Стейнкьере. «Божественная любовь пронизывает все своим светом», — сказал он. Эльвир был самой жизнью, самим теплом, и никакая холодная любовь не могла завладеть им. Рядом с ним она чувствовала в себе искру любви, но когда его не стало, эта искра погасла. Именно эту любовь он хотел разделить с ней, излагая свои мысли в стейнкьерской церкви.

Ей показалось, что она очнулась ото сна. Эту любовь она по-прежнему могла разделять с ним, хотя он находился на небе, а она — на земле.

Что же касается Одина…

Она повернулась к Энунду. Он молча сидел, прислонив голову к стене. Глаза его были закрыты, пальцы рук переплетены.

— Земная любовь — это грех? — спросила она.

Ей пришлось повторить свой вопрос, прежде чем священник открыл глаза, и даже после этого он ответил ей не сразу.

— Христос сам освятил таинство брака, — сказал он. — Он сказал, что муж и жена — единая плоть.

— А если брак приносит одни лишь несчастья…

— Что заставляет тебя думать, что мы имеем право на земное счастье, Сигрид? Если ты живешь исключительно ради счастья, то эту жажду ты никогда не утолишь, и этот искус приведет тебя к гибели. И только когда ты в смиренной благодарности будешь считать счастье даром Божьим, каждая крупица счастья станет для тебя сокровищем.

Некоторое время Сигрид сидела, не говоря ни слова. Потом встала и сказала:

— Если ты пойдешь со мной в церковь, я исповедуюсь.

— Да, Один опасен и коварен. Слава Богу, что ты не попалась в его когти!

Священник стоял в полуоборот к ней, и она видела, как на висках у него пульсирует в жилах кровь.

Они были в церкви. Она рассказала ему все, что произошло, ничего не утаивая, ни своих мыслей, ни своих чувств. И она получила отпущение грехов.

Внезапно Энунд отвернулся от нее, не говоря ни слова; он направился прямо к алтарю и опустился перед ним на колени.

— Пойдем отсюда, — сказал он ей, вернувшись.

Он глубоко вздохнул, когда они очутились на свежем, прохладном воздухе.

— Один не только зол… — сказала Сигрид, возвращаясь к прерванному разговору.

— Как ты можешь говорить об этом после всего того, что рассказала мне?

Сигрид вздрогнула от неожиданного гнева священника. Но ей казалось, что она должна защитить Одина.

— Он делает людям также и добро, — сказала она. — Он наградил нас даром поэзии, хотя сам вынужден был нарушить клятву, чтобы добыть мед поэзии. И он, пронзив себя копьем, принес сам себя в жертву, чтобы добыть для людей и богов рунический дар.

— Он сделал это не только ради других, — сухо заметил Энунд. Но Сигрид ему не ответила.

— Почему же для него не может быть такого же спасения, как для нас? — спросила она.

— Сигрид!

— Ведь он же не дьявол! Просто он делал для людей все лучшее, что мог; и не его вина в том, что не все у него получалось.

— Теперь у него многое уже начинает получаться. И он ввел тебя в грех.

— Он был не единственный, кто совращал других, — сказала Сигрид; для нее была невыносима мысль о том, что Один осужден на вечное проклятие. Ведь даже если она и знала, что Один принял теперь обличье Эльвира, оба они странным образом слились для нее воедино. И она втайне благодарила Бога, зная, что Эльвир обрел мир и спасение.

Энунд в задумчивости молчал, и, когда он снова повернулся к ней, лицо его обрело прежнее выражение.

— Бог всемогущ, — сказал он, — и пути Его неисповедимы. И не наше дело решать, кто из людей или богов будет проклят.

Немного погодя он добавил:

— Возможно, нет ничего странного в том, что Один принял обличье Эльвира. Эльвир рассказывал мне, что с детства благоговел перед Одином.

Сигрид тоже вспомнила, что говорил Эльвир про Одина. Незадолго до смерти он сравнивал жертву Одина, висящего на Иггдрасиле, с жертвой Бога, выражающейся в смерти Христа.

Ей пришла в голову мысль о том, что последователь Одина, отдавшего свой собственный глаз за обретение мудрости, не может прекратить поиск истины. И когда Эльвир утверждал, что нашел истину, почему же он тогда не принял ее, означавшую, что Один теперь далек от него?

Мысли Энунда шли другим путем.

— Сегодня из Каупанга пришло известие о том, что откопали тело короля Олава, — сказал он. — Говорят, что гроб сам почти вышел из земли и что труп был таким же свежим, как в момент смерти.

Ход мыслей Сигрид был нарушен.

— Это не доказывает, что он святой, — сказала она.

— Может быть, и нет. Но с момента его смерти прошел уже год, и все это время он пролежал в земле. И если епископ объявит Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня. И наши мнения в таком случае мало что значат.

— Не думаю, что я одобрила бы решение епископа.

— Наступит день, и ты будешь просить помощи у Бога и у святого Олава, — серьезно ответил священник.

Сигрид некоторое время молчала.

— Что они сделали с телом короля? — спросила она.

— Они снова закопали его, — сказал Энунд, — чтобы посмотреть, будет ли снова подниматься гроб.

Когда священник ушел, Сигрид снова вернулась в церковь. Она чувствовала, что пламя Эльвира, любовь, о которой он говорил ей, наконец-то загорелось в ней, и даже разговоры о святости Олава не могли погасить его. Опустившись на колени, она взглянула на изображение Иоанна — и ей показалось, что он улыбается.

Она вспомнила о том, что говорил священник Йон — о Якобе, который сражался с Богом и не хотел отпускать его, пока тот не благословит его. И она тоже вела такую же борьбу, пока не поняла, что Бог может благословить и освятить земную любовь, которая была ее неотъемлемой частью.

И, наконец, она опустила голову и без всякой горечи поблагодарила Бога за те годы, что она прожила вместе Эльвиром.

Но, прежде чем встать, она все же пробормотала другую молитву — торопливо, путаясь в словах. Это была молитва о том, чтобы Олава Харальдссона никогда не признали святым.