Но Сигрид предстояло вернуться в Эгга, на этот раз она не могла быть в Торсе, чтобы помочь дочери при родах. На миг у нее мелькнула мысль о том, что Кальв может один отправиться в Норвегию, но в тот же миг она поняла, что это невозможно.

Она должна радоваться, убеждала она себя. Она тосковала так, что не осмеливалась себе в этом признаться, пыталась выбросить из головы мысль об Эгга и обо всем, что там было.

Но теперь, когда ей не было нужды подавлять в себе тоску, когда она могла дать ей волю, она обнаружила, к своему удивлению, что тоски никакой и нет.

Она оглянулась: крапивник, все еще сидящий на камне, начал петь, осыпая звонкими трелями траву и вереск. Но его трели вскоре заглушили крики чаек. И она подумала, что тоска в ней все-таки есть, просто она была заглушена, как пенье крапивника, чем-то другим.

Она должна радоваться, хотя бы ради Кальва. Но вместо радости она ощущала тревогу. Ей не хотелось, чтобы он с такой легкость, отказывался от своего решения оправиться в паломничество по святым местам; сначала он должен сделать это, и только потом они отправятся в Эгга.

Ведь стоило только Сигрид прекратить разговоры о его грехах, как он сам принялся говорить об этом; в особенности, когда бывал пьян, что случалось нередко в последние годы. Чем больше она пилила его и чем больше он убеждал ее в том, что ему не нужды размышлять над этим, тем больше его тянуло к этим разговорам. Он постоянно возвращался к тому, что произошло в Стиклестаде, к смерти Колбьёрна, в которой, как он полагал, была и его вина. Мысль об убийстве брата и всех тех несчастьях, которые преследуют того, кто порвал родственные узы, перемешивалась в его сознании с чувством вины, не покидавшим его со дня смерти святого Олава. Бывало, он говорил о своем брате Финне; он считал, что смерть Колбьёрна — это, возможно, наказание судьбы за то, что сам он желал смерти Финну.

Болтовня Сигрид во времена, предшествующие смерти короля Магнуса, стала основой собственных мыслей Кальв о событиях в Стиклестаде; пустила в нем корни, словно сорняк, который невозможно уничтожить.

Но хуже всего было то, что своим противником он считал теперь не только короля Олава; сам Бог стал его врагом, поскольку Кальв не покаялся при жизни Магнуса, когда еще была такая возможность. Он не удосужился даже поговорить со священником, заявив, что не верит больше им. И когда Сигрид говорила, что раньше он получал прощение Бога из уст священников, он отвечал, что одно дело — простить друга, а другое дело — простить врага.

И наконец Тронду удалось уговорить его отправиться в паломничество по святым местам. Он сказал, что если Кальв получит отпущение грехов у самого папы, он может быть спокоен. Кальв ответил, что, возможно, это дело стоящее, тем более, что в свое время король Олав наложил на него такое покаяние. Но при этом он добавил, что вовсе не уверен в том, что захочет исповедоваться, даже если и попадет в Рим. И еще он сказал, что не верит, что получит прощение, даже если сам папа отпустит ему грехи; и он был непоколебим в своем убеждении.

Казалось, удача снова вернулась к Кальву. Тем не менее, Сигрид не покидала тревога: что, если с ним опять случится что-то дурное, что тогда?

Перед тем как покинуть остров Росс, им предстояло сделать много дел.

Они навестили Торфинна ярла на острове Биригис, куда он переселился, став хозяином Оркнеев.

И Сигрид удивила та сердечность, с которой Ингебьёрг дочь Финна прощалась с ней. Отойдя с Сигрид в сторону, она попросила ее передать горячий привет ее отцу в Аустроте.

— Скажи ему, что мне теперь хорошо здесь, — сказала она. — И что я довольна своим замужеством.

Сигрид не стала ничего выспрашивать у нее, но догадалась, что именно после пожара жизнь Ингебьёрг повернулась к лучшему; и она подумала, что Ингебьёрг так же обманывала Тронда, как она обманывает теперь Торфинна. Ей показалось странным, что подлость, совершенная Трондом по отношению к ярлу, могла сослужить хорошую службу Ингебьёрг.

Они послали известие Тронду в Икольмкилль; Кальв хотел взять его с собой в Эгга, поскольку Тронд был его приемным сыном и наследником. Но Тронд передал им на словах, что прибудет в Эгга позже. Он жил в Икольмкилле уже шестой год, хотя — насколько это было известно Сигрид — еще не решил принять сан священника.

И, наконец, они посетили Торсу, чтобы попрощаться с Суннивой и Ульвом.

И вот, вскоре после дня святого Якоба и Филипа, они отправились в путь.

И для Сигрид оказалось куда труднее покинуть Оркнеи, чем она ожидала. И, видя, как острова исчезают в морском тумане, она все еще чувствовала тепло прощальных объятий Суннивы, видела пухлые, маленькие пальчики малютки Одда…

Они шли с попутным ветром и на четвертый день достигли Стада. Кальв показал Сигрид остров Гиске, когда они проплывали мимо, потому что в прошлый раз, когда они плыли здесь, была ночь, и она его не видела.

Но они не стали там останавливаться. Торберг, брат Кальва, умер, пока они жили в изгнании; а его сын, Эйнстейн Тетерев, был теперь на Гиске лендманом. Они поплыли дальше на север, не выходя на берег до самого Аустрота.

Там их радушно встретил Финн и Торбьёрг дочь Хальвдана. Но они пробыли у них совсем недолго: Кальву не терпелось поскорее вернуться в Эгга.

Через неделю они снова оправились в путь.

Финн ездил в Каупанг к королю Харальду и добился прощения для Кальва. Через некоторое время Кальв отправился к конунгу вместе с братом; он дал клятву верности конунгу и стал служить ему. Харальд сдержал свое слово: Кальв получил обратно всю свою собственность и все свои права, и даже дом в Каупанге. А Сигрид получила обратно свою усадьбу в Бейтстадте; эти усадьбы тоже управлялись королевскими людьми во время ее отсутствия.

Сигрид чувствовала, как в висках у нее стучит кровь, когда они подплыли к месту, где пролив Скарн переходил в Бейтстадтский фьорд. И когда они вошли во фьорд, она не могла удержаться от слез, сама не понимая, почему плачет. Все это ей казалось сном; но, снова увидев знакомые места, она, к своему удивлению, не ощутила никакой радости.

И, как она не пыталась, она не могла с теплым чувством думать о времени, проведенном в Эгга. Она различала очертания Каупанга в утренней дымке, видела полуостров Фроста, куда приезжала на тинг с Эльвиром, сначала, а затем с Кальвом, разглядывала вдали Мэрин и Стиклестад. Но это были только места, знакомые ей, но ничего для нее уже не значившие.

Теперь в памяти ее всплывали Оркнеи, море, волны, набегающие на берег; и она думала, что теперь там, шторм или хорошая погода.

И еще Суннива с маленьким Оддом. Она обрела теперь спокойствие в Катанесе. Ульв просто носил ее на руках, и то, что ему пришлось ждать целых два года, не имело никакого значения. И ущемленное чувство собственного достоинства Суннивы расцвело пышным цветом под его восхищенным взглядом. Сигрид оставалось только надеяться, чтобы это не перешло у нее в надменность.

И еще Тронд, каким он был летом: такой тихий, совсем чужой, каждое утро скачущий верхом к мессе в Киркьювог. Она с трудом узнавала в нем прежнего, веселого и проказливого Тронда; что-то мучило его.

Ей хотелось узнать, печалится ли он все еще об Ингебьёрг. Но он только усмехался, когда она пыталась что-то узнать у него. И он спрашивал у нее, не считает ли она его собакой, воющей на луну.

— С ней у меня давно все кончено, — сказал он.

Сигрид говорила с сыном и о своей христианской вере тоже; рассказала ему о том, как сумела обрести мир: забыла свою гордость и предоставила все решать священникам. И она, упрекавшая Кальва в том, что он не верит в Бога, стала понимать, что сама не верит в Него; теперь до нее дошло, что имел в виду Сигтрюгг Шелковая Борода, разговаривая с ней в Икольмкилле: ей следовало доверить свою печаль Богу, вместо того, чтобы подавлять ее в себе.

Но Тронд не стал обсуждать с ней это…

— Сигрид, ты не хочешь взглянуть? — услышала она голос Кальва. Она повернулась в ту сторону, куда он указывал: перед ним, на высоком холме, лежала усадьба Эгга.

— Вряд ли тебя радует возвращение в свой дом, раз ты не хочешь даже взглянуть на него! — сказал он. — О чем ты думаешь?

— О Сунниве, Ульве и маленьком Одде, — ответила она. — И о Тронде. И еще мне хотелось бы знать, какая сегодня погода на острове Росс.

Кальв рассмеялся мальчишеским смехом.

— Может быть, повернем обратно? — спросил он.

— Ты хочешь, чтобы я попросила тебя об этом?

— Нет.

Глаза его блеснули, когда он одним движением руки отстранил рулевого и сам повел корабль.

Глядя на него, стоящего у руля, Сигрид вдруг заметила, как он постарел за последние годы. Она не замечала этого, видя его из года в год; она мысленно видела его таким, каким он был в день отплытия из Эгга.

Он располнел, борода и волосы его поседели и лишились блеска. И она подумала о том, что, наверное, и сама изменилась: время ведь не было с ней особенно ласковым.

«Ты теперь красивее, чем когда-либо», — сказала ей Сигват всего три года назад. Было время, когда она считала важным для себя быть красивой. Но теперь для нее ничего не значили пустые похвалы человека, всю жизнь льстившего другим.

— Какая же ты дура! — сказала она самой себе. Она не заметила, что произнесла эти слова вслух, и Кальв спросил, о чем она говорит. Она улыбнулась.

— Я разговариваю сама с собой, — сказала она, — и я сказала, что я старая дура.

Она снова улыбнулась, покачав головой.

— Тебе не следует в этом сознаваться, — сказал Кальв, — иначе все согласятся с тобой.

Она снова улыбнулась, оценив его неуклюжую вежливость. И она почувствовала радость оттого, что он именно такой. С его словами и образом мыслей. Во всем этом было что-то очень надежное.

Впрочем, Сигват сдержал свое слово после их последней встречи; Торфинн ярл рассказал о его поездке к конунгу Харальду.

Как он и обещал, он высадился на Сэле. Но дальше он так и не продвинулся; он был слишком болен; говорили, что конунг Олав явился ему во сне и назвал день его смерти. И он принялся спешно составлять завещание королю и распорядился вырезать на деревянной палочке, пока еще было время. И когда назначенный день стал клониться к вечеру, он почувствовал, что пока еще не умирает. И тогда он встал с постели и сочинил песнь о том, как горячо желает встречи со своим господином. И когда песнь подошла к концу, он упал мертвым.

Они обогнули мыс; перед ними лежала усадьба с зеленеющими полями на склонах холма; свежая поросль казалась зеленой дымкой на фоне чернозема. И в воздухе стоял густой, сладкий запах черемухи, росшей вдоль Черемуховой аллеи.

— В этом году весна ранняя, — сказала она Кальву. И он кивнул.

На пристани толпились люди; весть об их приезде шла впереди них. Многие лица были знакомы Сигрид, но некоторые она узнавала с трудом.

Они вышли на берег, люди окружили их.

Первой к Сигрид подошла Рагнхильд; стоя на самом краю причала, она чуть не свалилась в воду, торопясь передать Сигрид связку ключей. Там были Финн и Ингерид из Гьеврана; Харальд Гуттормссон, священник Энунд, Бьёрн из Хеггина и другие соседи; их лица мелькали перед глазами Сигрид.

И когда с корабля Кальва сошли люди, их, как и одиннадцать лет назад, приветствовали радостными криками.

Но Сигрид чувствовала себя среди них лишней.

И когда они вошли во двор, она подумала, что теперь-то уж должна почувствовать радость возвращения домой.

Но никакой радости не было. Она ждала целый день, до позднего вечера; она размышляла об этом, лежа в своей постели…

Постель пахла чем-то чужим; Сигрид фыркнула, подумав, кто бы это мог спать здесь…

Тоска ее была так велика, что она не осмеливалась думать об этом; тоска все еще продолжала оставаться частью ее и не отступала.

Ведь она оставила позади себя так много.

И тут она подумала, что всегда тосковала о чем-то. Сначала это была тоска по земле обетованной, возникавшей среди ее детских грез в лучах заходящего солнца. Потом это была тоска по Бьяркею; вот и теперь перед ее мысленным взором были Бьяркей и остров Росс, море и пенные волны, туманные дали и крики птиц — все это сливалось воедино…

Ложась спать, Кальв разбудил ее; после того, как она ушла спать, он долго еще сидел в зале с Финном Харальдссоном.

— Ну, как, Сигрид? — спросил он. — Как тебе живется замужем за Кальвом из Эгга?

В глазах его светилась бурная радость. И его радость нашла отклик в ее душе, она улыбнулась ему.

— Хорошо живется, Кальв, — ответила она.

Это свет в его глазах заставил ее сказать правду.

Не прошло и нескольких недель, как жизнь в Эгга вошла в свое обычное русло, словно Кальв и Сигрид никогда и не покидали усадьбу.

В хозяйстве не было никаких нарушений, все трудились на своих местах в отсутствие Кальва. А королевским арендатором был Харальд Гуттормссон; он считал, что так будет лучше всего. Он сказал, что надеялся на возвращение Кальва и не желал, чтобы усадьба перешла в чужие руки.

И Кальв согласился с ним.

Сигрид казалось, что усадьба Эгга опустела без детей; она всегда держала своих детей при себе.

И не то, чтобы во дворе совсем не было детей. Детей во дворе было, напротив, предостаточно; мальчики сражались деревянными мечами и охотились друг за другом, как это делали когда-то ее сыновья, а девочки визжали и играли, изображая из себя хозяек. С некоторыми из них Сигрид познакомилась.

Она обратила внимание, еще в день приезда, на одного мальчика одиннадцати-двенадцати лет. Он всегда был один, держался от остальных в стороне, и она спросила, кто он такой.

Ей сказал, что это Грьетгард Харальдссон, сын Харальда Гуттормссона и Хелены. Ей очень хотелось увидеть Хелену, и она спросила у одной из служанок, где она.

— Несколько лет назад она ушла в леса, — ответила ей та. — Она отправилась на восток, в Рунгстадваннет, где раньше жила колдунья. Люди говорят, что она святая и может лечить болезни. Харальд взял себе другую жену, вдову одного из воинов, погибшего во время похода конунга Магнуса против датчан.

Ее звали Олава, она была маленькой и милой; теперь она ждала ребенка и была круглой, как шар. И Харальд уже не был таким раздражительным, каким она знала его перед отъездом.

Но о детях Харальда и Хелены — Грьетгарде, Колбейне и Тюре — мало кто заботился.

Священник Энунд по-прежнему жил в усадьбе; из Каупанга так и не прислали нового священника. И вид у него был утомленный; ведь он был уже не молод, а приход был большим.

Сигрид очень хотелось поговорить с ним, рассказать ему о Тронде. Но случай представился не сразу. Днем он почти всегда был занят, а к вечеру так уставал, что засыпал в зале сразу после ужина.

Вскоре после дня святой Суннивы он нашел вечером время, чтобы поговорить с ней. Моросил дождь, и они сидели в его полутемной каморке. И он терпеливо слушал, как она рассказывала ему о своей жизни в изгнании; он понимал, что ей нужно высказаться.

«Странный этот Энунд, — подумала Сигрид, закончив свой рассказ. — Он всегда так занят, но когда ему приходится говорить с человеком, он даже не намекает на то, что у него нет времени».

— Ты не очень-то рада тому, что Тронд проходит учение у священников, — сказал он.

— Да, — ответила Сигрид, — поскольку мы вернулись сюда и он является наследником Эгга, было бы совсем некстати, если бы он стал священником.

Она надеялась, что Тронд вернется в Эгга этим летом. Кальв оставил его корабль в усадьбе Торфинна ярла, и они оба были разочарованы, что его все еще нет.

— Все в руках Божьих, — серьезно сказал Энунд.

И она стала говорить с ним о Кальве, рассказала, как в конце концов, с помощью Тронда, поняла, что дурно с ним обращалась. Энунд задумался.

— Тронд дал тебе хороший совет, — сказал он. — Трудно, когда старая вера и образ мыслей пускают в человеке такие глубокие корни, что уже не находится места для чего-то нового; лучше всего в таких случаях удовлетвориться тем, что человек хоть что-то понимает и следует церковным правилам. Бесполезно наливать в ведро больше, чем оно может вместить.

Бывает, что мы, люди, приносим друг другу больше вреда тем, что стараемся помочь другому, — добавил он. — Упрямство можно вытерпеть с Божьей помощью. Тогда как от доброжелательной глупости нет никакой защиты.

— Но ведь это же не глупость… — сказала Сигрид, чувствуя себя задетой. Она молчала, сердясь на него.

— Высокомерие влечет за собой множество других грехов, Сигрид, — серьезно продолжал он. — Поверь мне, я знаю это по своему горькому опыту, — он замолчал и обвел глазами свою каморку. — Теперь я понимаю, что в этой комнате умер человек, который более, чем кто-либо из тех, кого я знал, был близок Богу, — сказал он, — но я слишком поздно понял это. Он не скрывал ни от кого свои слабости, чувствуя себя самым ничтожным из всех. Но он день за днем делал свое дело, не ожидая понимания со стороны тех, кого он поучал, принимая все как есть, поскольку это решалось не им, а теми, кто был проницательнее него. Он понимал, что великие мысли и великие дела ему не по плечу, и он брался лишь за малое. И теперь я понимаю, что он был прав, говоря, что мы способны лишь на малое; и я вел тебя по ложному следу, Сигрид.

Она удивленно смотрела на него.

— Я слишком много требовал от самого себя, поэтому я много требовал и от других, — продолжал он, — и я говорил вместе со святым Павлом: я заставлю его делать то, что делает меня сильным.

Но я придавал значение тому, на что я сам был способен; и мне хотелось завоевать небо. Ведь чем больше я задумывался над тем, что говорил Бог и отцы церкви, чем больше я — как я полагал — разбирался в христианстве, тем больше я требовал от самого себя. В конце концов я понял, что Бог требует все; я должен был сгореть ради него дотла, в пламени моей любви к нему одному.

Но пришел день — день, который должен был придти — и я не смог продолжать это дальше. И мне показалось, что меня проглатывает бездна между тем, что требовалось от меня, и тем, на что в действительности был способен.

И тогда Бог напомнил мне, как священник Йон довольствовался малым. И я вспомнил, как ты однажды сказала мне, что я требую от тебя слишком многого: ты сказала, что не можешь поверить в то, что Бог, любя людей, может требовать от них большего, чем они способны дать Ему.

И я, наконец, понял, что ошибался; другим я указывал на любовь и милость Бога, а сам пытался жить без этого.

Я понял, что наше высокомерие заставляет нас думать, будто мы в состоянии сделать больше, чем от нас требует церковь. Сами по себе мы способны лишь на малое; и только Бог делает нас сильнее, делает нас способными на великое.

И только в Боге мы можем стремиться к совершенству, обретая наши надежды, наше небо.

И я наконец понял, что жил не для Бога, а ради своего высокомерия. Я набирался учености, пытался жить жизнью святого, но не ради самого Бога, а ради того, чтобы показать Ему, на что способен священник Энунд.

Мне трудно признаваться в этом, но моя жизнь была ложью: прикрываясь именем Господа, я хотел возвеличить самого себя.

И под конец я обрел мир, поняв смысл слов Иоанна Крестителя: Он наполнит собой мир, а я сойду на нет.

И когда я впервые понял, что вся моя ученость, которой я так гордился, это всего лишь плевел, я впервые узрел свет Божественной мудрости. В своей беспомощности я был ничем по сравнению с Его силой; и в своем ничтожном самомнении я понял совершенство Его любви — любви ко мне.

И снова я отправился в паломничество: снова я вернулся, как блудный сын, в маленький, круглый домик святого Кутберта на острове Фарнес, где вновь обрел мир и Божью благодать.

Сигрид сидела молча, не глядя на него. Ей показалось странным, что именно ей он признавался в этом. Он мог бы просто поговорить с ней о ее высокомерии, не подставляя самого себя под удар.

Она исподлобья взглянула на него. Но лицо его было непроницаемым; в полутьме трудно было различить его черты. И она начала говорить о другом.

— Я слышала, что Хелена отправилась в Рунгстадваннет, — сказала она.

— Да, — ответил он. — И я не знаю, что мне с ней делать, — добавил он, тяжело вздохнув. Сигрид ни о чем его больше не спрашивала.

Но вскоре после этого разговора она отправилась верхом в Рунгстадваннет. Она взяла с собой корзинку с едой; люди знали, что Хелена питается ягодами и растениями, которые собирает в лесу, а также тем, что приносят ей люди.

Дверь была открыта, но Сигрид все же постучала. И когда никто не ответил, она заглянула внутрь.

Там было чисто, на полу лежали ветки можжевельника.

Хелена стояла на коленях перед крестом, висящим на стене, уткнувшись лицом в землю и не шевелясь; Сигрид сначала подумала, что она спит. Хелена не шевелилась, пока Сигрид громко не позвала ее по имени. Сигрид присела возле двери и стала ждать.

Через некоторое время Хелена встала и направилась в ее сторону. Сигрид тоже встала. Она ужаснулась, увидев, какой худой стала Хелена; на лице ее были только глаза, которые устрашающе сверкали.

Сигрид подумала, узнает ли ее Хелена. Но опасения ее были напрасны. Хелена протянула ей руку — настолько исхудавшую, что Сигрид едва осмелилась ее пожать.

— С возвращением тебя, Сигрид, — сказала она, — я ждала тебя.

— Ты знала, что я вернулась? — с удивлением произнесла Сигрид, уже готовая поверить, что эта отшельница предсказывает будущее.

— Я слышала, что ты вернулась в Эгга.

— А-а… — с облегчением произнесла Сигрид. И она показалась самой себе смешной: Хелена была всего-навсего Хеленой, хотя и страшно исхудавшей.

— Я принесла тебе еду, — сказала она, указывая на корзинку, стоящую у порога. — Лучше ее внести сюда, пока в корзину не залезли муравьи.

— Пусть муравьи тоже поедят, — сказала Хелена. — Оставь корзину там. Мне много не надо.

— Судя по твоему виду, тебе нужно больше, чем им, — сердито произнесла Сигрид. Она принесла еду не для того, чтобы кормить здесь муравьев.

Она стояла и смотрела на руки Хелена; на них были шрамы, как от ударов кнута. На миг к горлу у нее подступил ком, но она тут же взяла себя в руки и отвернулась.

Но Хелену не рассердил ее пристальный взгляд. Она рассмеялась.

— Просто удивительно, как мало надо человеку, когда у него есть Бог, — ответила она на замечание Сигрид по поводу еды.

Сигрид ничего на это не сказала, ей стало стыдно при мысли о том, как много она всегда требовала сама. Тем не менее, она внесла корзинку и решительно поставила на скамью.

Подойдя снова к двери, она некоторое время стояла молча. Шрамы на руках Хелены напомнили ей о том времени, когда она сама накладывала на себя наказания сверх того, что требовала от нее церковь; но она никогда даже не мечтала зайти так далеко!

И тут она задала вопрос, который вертелся у нее на языке с тех самых пор, как она узнала, что Хелена покинула Эгга:

— Как же ты решилась бросить своих детей?

— Если на то воля Бога, чтобы я была здесь, Он позаботится о них, — убежденно ответила Хелена.

— Откуда ты знаешь, что Бог желает этого?

— Я знаю это, — уверенно ответила она. — Помнишь, как однажды мы были с тобой в Каупанге? — продолжала она. — Ты вышла со мной на берег и показала мне стапели, оставшиеся от «Длинного Змея»?

В тот раз я сказала тебе, что мне хотелось бы жить так, как я сейчас живу. Но священник Энунд сказал, что я бегу от жизни; он сказал, что я должна подождать, пока у меня не появится что-то такое, чем я могу пожертвовать ради Господа.

Потом наступило время, когда я, наконец, начала искупать свои грехи, и я попробовала принести в жертву все, что было для меня дорого. Но в конце концов я поняла, что все, чем я жертвую, не имеет никакой ценности, пока я, ради Господа, не отвернусь от самого дорогого в жизни: я поняла, что я должна покинуть своих детей.

Сигрид не нашла, что ответить. Не мешкая, она поскакала домой. И всю дорогу ей казалось, что она видит перед собой грустные глаза Грьетгарда Харальдссона.

Она вернулась в Эгга в мрачном настроении. Она пошла к священнику Энунду и рассказала ему о своей поездке. При этом она сказала — и это было правдой, — что Хелена кажется более счастливой, чем была после смерти Грьетгарда.

Отвечая ей, Энунд как будто говорил сам с собой, глядя в пространство:

— Это я крестил Хелену. И я назвал ее в честь святой Хелены, нашедшей крест Христа. Наша Хелена тоже нашла свой крест. И мне хотелось бы только, чтобы это был истинный крест.

В эту осень Сигрид ездила вместе с Кальвом на тинг в Мэрин, и эта поездка ее очень обрадовала.

Когда она раньше бывала на тингах с Кальвом, для нее было естественным видеть, его хёвдингом всего Внутреннего Трондхейма; теперь же дело обстояло иначе.

Ее удивило, что он занял свое место с таким видом, будто и не покидал его; что люди, даже не знавшие его до этого, безропотно подчинялись его власти, принимая его решения без всяких возражений.

И сам Кальв воспринимал это как должное.

И только теперь Сигрид поняла, как трудно приходилось Кальву в изгнании, оторванному от этих мест и этих людей, которых он считал своими, от всего того, что составляло смысл его жизни. Она поняла, что он еще сильнее, чем она привязан к Трондхейму, к его обычаям и законам.

Но она начала также понимать, в чем состояла его самая большая ошибка: в том, что он хотел поставить себя выше всего этого. «В ведро нельзя налить больше, чем оно вмещает», — сказал Энунд. И Кальв был того же мнения, вполне довольствуясь положением лендмана из Эгга.

И все-таки Сигрид чувствовала себя чужой во Внутреннем Трондхейме. Даже в Мэрине, к которому она должна была быть привязана всеми нитями своей жизни, она чувствовала себя гостьей, посетившей место, о котором слышала в каком-то предании.

Она сказала об этом Кальву, когда они ехали верхом из Мэрина в Кроксвог после окончания тинга.

Был серый, туманный день, они едва различали дорогу. И они осторожно спускались с холма, говоря о тинге и о вынесенных там решениях, а когда выехали на равнину, холм позади них скрылся в тумане. Лишь голоса и смех впереди, в тумане, напоминали им о том, что они не одни в этом сером мире.

И в памяти Сигрид яснее, чем прежде, всплыли Оркнеи с их плотным туманом и плеском волн.

— В конце концов ты снова почувствуешь себя здесь дома, — сказал Кальв уверенно. — Стоит только Тронду вернуться домой, и ты не будешь думать, что твои дети так далеко…

— Да, но ты-то уж точно здесь на своем месте, — сказала Сигрид и рассказала ему, как радовалась, видя его на тинге.

Но Кальв ничего не ответил, и оба надолго замолчали.

— На тинге я вспомнил, как был последний раз в Мэрине с королем Олавом, — наконец произнес он. — Тогда я в последний раз чувствовал к нему полное доверие.

— Ты все еще думаешь об этом? — спросила Сигрид. Хотя они были в последние годы откровенны с Кальвом, он не называл имя конунга Олава после своего возвращения в Трондхейм. — По крайней мере сейчас ты чувствуешь, что примирился с ним?

— Я не знаю, — ответил он. И когда он посмотрел на нее, на переносице у него пролегла складка. — В тот раз король поступил плохо, и впоследствии он предал меня. Но все-таки сама его смерть и то, что произошло потом, заставили меня считать, что изменником являюсь я сам. Я убеждаю себя сам, что не совершал ничего дурного, что он первый изменил мне. Я сделал только то, что полагалось сделать хёвдингу: верить тем, кто верил мне, отвечать враждебностью на измену.

— И теперь тебе воздалось по заслугам, Кальв. Каждый человек во Внутреннем Трондхейме уважает тебя; я сама слышала, как люди говорили, что Эйнар Тамбарскьелве опозорил себя, посеяв вражду между тобой и конунгом Магнусом.

— Теперь им легко об этом говорить, — сухо заметил он. — Они, наверное, забыли, что у многих из них было совсем другое настроение перед тем, как я вынужден был покинуть страну.

— Они увидели последствия мстительности Магнуса. И все эти годы им не хватало на тинге тебя; я поняла, что с законом и правом здесь было не все в порядке.

— Да, — ответил Кальв и замолчал. — Мне не приходится жаловаться ни на недостаток знания законов, ни на недостаток здравого смысла, — сказал он. — И все же я не могу стряхнуть с себя постыдного чувства вины. Мне кажется, вина моя настолько велика, что я не смогу ничем искупить ее.

В эту осень и зиму в Эгга было весело.

Кальв поселил в доме несколько исландцев; они прибыли в Трондхейм осенью на торговом судне. Среди них было два брата, Бьярни и Торд Халлбьёрнссоны; Бьярни был скальдом по прозвищу Скальд Золотых Ресниц. Он был большим шутником, и на Рождество в доме не смолкали споры и смех.

Но Бьярни был острым на язык, поэтому не было ничего удивительного в том, что он легко наживал себе врагов. И у него произошла большая перебранка с другим исландцем, которого звали Торгрим Халласон. Торгрим сражался в войске короля в битве при Стиклестаде; он был одним из тех, кто отправился со святым Олавом в изгнание, и он очень гордился этим. И он не скрывал, что Кальва считает изменником.

Кальв особенно не спорил с ним, хотя Сигрид понимала, как тяжело ему все это выслушивать. Но Бьярни Скальд Золотых Ресниц дал явно понять Торгриму, что тот ведет себя невежливо. Он сказал, что, либо тот должен оставить свое мнение при себе, либо ему следует покинуть дом Кальва.

Перед Пасхой Бьярни пришел к Кальву и спросил его, не позволит ли он ему произнести драпу, сложенную в его честь. Кальв охотно согласился, и все собрались в большом зале, чтобы послушать Бьярни.

Драпа эта рассказывала о жизни Кальва, о всех битвах, в которых он участвовал, о всех совершенных им подвигах.

Песнь получилась хорошей; и, слушая ее, Сигрид подумала, что песнь эту долго будут помнить после того, как Кальв ляжет в сырую землю. Но ей не понравилось то, что скальд придавал такое большое значение роли Кальва в стиклестадском сражении; она боялась, что конунгу Харальду, который тоже сражался в войске короля, не понравится эта драпа, если она дойдет до его ушей. Но всем было ясно, что Бьярни решил заткнуть рот Торгриму.